Корабельный люк открывался просто. Джон посидел, подумал, подёргал, постучал. Потом нашарил по краям углубления, как оказалось, специальные пазы для захвата руками. Потянул на себя, не вышло, а потом просто провернул люк влево и открыл его! На сей раз обошлось без волшебства!

Джон и Эмили ожидали увидеть за люком горы снега, но открыв, не увидели совсем ничего. От удивления Джон даже присвистнул.

— Посвети-ка тут, — попросил он Эмили.

Они пролезли в отверстие и увидели круглое тёмное помещение диаметром метра полтора. По стенам вилась винтовая лестница, уходящая куда-то наверх.

— Похоже, это башня, — задумчиво произнесла Эмили. — Вот только нет у нас в городе таких башен.

— Угу. Сейчас мы узнаем. Полезли наверх, если не боишься.

— Да всё нормально, — ровным голосом ответила Эмили, — главное вниз не смотреть. — Хотя, всё равно ведь ничего не разглядишь.

Ступени оказались вполне надёжными. С одной их стороны поручней не было, а с другой тянулся вверх ряд перил, закреплённых в стене. Поднявшись чуть выше, Джон выхватил фонариком из тьмы канделябры со свечами; они торчали из стен через каждые полвитка лестницы. Спустя некоторое время витая змейка привела ребят к потолку, в котором имелся узкий лаз, а за ним обнаружилось, что площадка наверху расширяется и приводит к новой двери. Дверь была дубовой и кованой железом.

— Н-да, протянул Джон, — в этом доме столько открытых дверей, но…

— Но некоторые закрыты на весьма серьёзные засовы, — добавила Эмили. — И почему-то кажется, что именно за такими дверями находится что-то самое-самое интересное.

Осмотрев дверь, они, не сильно удивившись, не узрели в ней ни замка, ни ручки. Джон присел на пол и уныло протянул:

— Ну, вот так всегда и бывает. Лезли, лезли… А тут уже никаких канделябров нет, чтобы за них подёргать.

— Если только за те, которые по стенам тут.

— Может, лучше не будем за них дёргать? А то ещё обвалится чего на этой суперлесенке, и прощай тогда, бессменный городской оратор, — улыбнулся Джон в полутьме.

— За эти — не будем, — согласилась Эмили. — Но помнишь, сколько веревочек в туннеле свисало с потолка? Не для красоты же они там болтаются. Вот если мы за них подёргаем, то может…

— Вот это вполне может! — несколько оживился Джон. Уж какая-нибудь вдруг да сработает.

За полчаса ребята передёргали все верёвки, но всё было тщетно. Дверь стояла как вкопанная.

— Эх, может, там надо одновременно две дёргать, а, может, там вообще надо знать комбинации или последовательность дёргания, — устало заметил Джон.

— Ну, тогда мы будем дёргать до пенсии!

— Тут даже десяти жизней не хватит, — усмехнулся Джон. — Если их там штук пятьдесят, тогда число комбинаций, открывающих этот эльфийский сим-сим, равно факториалу пятидесяти!

Эмили вдруг звонко рассмеялась:

— Ха-ха! Представляешь, передёргаем мы все эти комбинации, пусть даже и до пенсии, ха, и всё без толку, а потом приедет тётя Дженни, погремит тут половничком об какую-нибудь кастрюльку, созывая всех супчик эльфийский покушать. — Ахха-ха-ха! — и сим-сим наш открывается.

— Да, смешно будет, — протянул Джон уже не очень радостно.

Но, несмотря на неудачу, уходить обратно ни с чем охотников за тайнами Дома двух А. пока не тянуло. Ребята просто сидели перед дверью и молчали.

— Знаешь вот, Эм, — нарушил тишину Джон через некоторое время, — во «Властелине Колец» открывали Врата Мории заклинанием. Нужно было произнести слово «друг» по-эльфийски.

— И что же это за слово? — без особого интереса решила узнать Эмили.

— Я его не помню, это придется тебе за книгой сбегать.

— Мне?! Одной по этим тёмным коридорам? — ошарашено произнесла Эмили. Но, не желая выглядеть испуганной, тут же бойко добавила:

— Да и всё равно, ну что за глупость, ты же сам понимаешь, это ж сказка.

— Я просто хочу подумать тут ещё посидеть. Мне, видишь ли, не хочется без результата возвращаться. А ты можешь пока прогуляться с ветерком, развеяться, понимаешь, вдруг тоже чего на ум придёт.

Эмили скривилась было в усмешке, но быстро передумала и сказала:

— Ну ладно, уговорил. Так уж сильно бояться все равно не с чего. Черти вроде тут не водятся, дом-то эльфийский. И волки не залезут, — улыбнулась она, спускаясь вниз.

— И мышь не промчится! — засмеялся вдруг Джон, — беги же скорее.

Эмили осторожно стала спускаться по лестнице, а Джон привалился к стене напротив заветной двери и закрыл глаза. Он просто отдыхал, пытаясь отвлечься от любых тревожных мыслей. Спокойно горела свеча, навевая воспоминания о том, как хорошо было им всем месте, и пока они, оставшись почти без всей любимой компании, не оказались в снежной ловушке…

Пламя свечи слегка покачнулось, и возникло одномоментное видение леди Арталиэн. Она смотрела на Джона и губы её шептали какое-то слово. Она медленно произнесла его три раза, и всё растворилось в воздухе. Джон чуть дёрнулся и открыл глаза.

— Заснул я, что ли? — недоумённо произнёс он и тут же услышал шаги поднимающейся к нему Эмили.

— Давай скорее найдём слово и пойдём уже, хватит на сегодня приключений, — сказал он, подавая руку вылезавшей наверх подруге.

Они уселись рядышком и быстро нашли нужное место в книге. И Джон чётко прочитал вслух:

— Мэллон!

Ребята замерли. Пару секунд ничего не происходило, затем послышался громкий щелчок, что-то металлическое гулко сдвинулось, и дверь неторопливо приоткрылась.

— Но как?! — Джон вскочил с места и бросился к двери. Он уже готов был увидеть там что угодно, даже леди Арталиэн въяве.

— Как это возможно? — протянула ошарашенная Эмили. — Мы что, действительно в сказку попали? Или, может, это солнечные батареи, распознаватель речи?

— Ага, механика сфер… Леди Арталиэн сама как сказка. Пойдём же посмотрим, что там за дверью.

Выйдя наружу, они дружно ахнули от удивления. За широкими проёмами в стенах повсюду, сколько мог охватить взор, белела однообразная снежная пустыня. Подойдя к этим окнам, ребята увидели немного ниже занесенные верхушки деревьев, вздымающиеся над белой гладью, словно размятая клубника из миски с молоком. Не веря своим глазам, первопроходцы обошли площадку кругом. В центре её находилась дверь, через которую они сюда вылезли.

— Ой, Джон, смотри — наш дом! — закричала Эмили.

Присмотревшись, Джон увидел вдали знакомые очертания крыши и башенок.

— Вот это да! — протянул он. — Мы, стало быть, в лесу.

— Ага. Только никакая это не башня! Ход проделан внутри дерева! — высказала вслух Эмили то, о чем Джон уже начал догадываться сам. — А наверху расширение в виде площадки.

Тут Джон оживился:

— Тётя Дженни представляет: мэллорн по-рибчестерски!

— И не говори! Я и не знала, что они растут себе в нашем лесу, — игриво заметила Эмили.

— Да, но как сколочено добротно! — добавила она, поглаживая рукой перила и стойки между проёмами, поддерживающие крышу.

— Но как вообще всё это можно было?.. — вопросил Джон и осёкся, подняв взгляд наверх. Над площадкой находился остроконечный купол. А к нему вела состоящая из нескольких ступенек лесенка, начинающаяся от двери. Под куполом был закреплён небольшой колокол, веревка свисала с язычка его.

— Остроконечный — хорошая защита от скапливающегося снега. Строители знали, что делают. Или строитель… И колокол — как раз, то, что надо, — обрадовался Джон.

— Джон, а тут тоже кое-что есть, — позвала его с другой стороны площадки Эмили.

Диаметрально противоположно двери, то есть с другой стороны круглого выхода на площадку, имелось углубление в стене. Отодвинув небольшую заслонку с затейливым рисунком в виде змеи, ребята увидели тайничок. Они уже не очень сильно удивились, найдя в нем добротную кольчугу из мелких прочных колец, лук, стрелы, меч, щит, бинокль, запасы сухарей и замёрзшей воды. Это ведь, ясное дело, чья работа.

— Интересно, с кем она тут воевать собиралась? — задумчиво протянула Эмили. — Полный боекомплект, запасы всякие. Как будто длительной осады ожидала.

— И оказалась не так далека от истины, как всегда, — невесело усмехнулся Джон. — С волками мы тоже совсем не собирались драться.

— Ой! — вскрикнула вдруг Эмили, заметив в углублении в стене ещё какой-то сверток. — Посмотри, а это что там?

Тут и Джон заметил нечто, завёрнутое в несколько слоёв пленки. Этот предмет сразу привлекал внимание. Взяв его в руки, Джон понял, что это тройной водонепроницаемый пакет.

— Так, так, Джоник! — Эмили даже подпрыгнула и захлопала в ладоши от предвкушения. — Там, кажется, книга. Сейчас мы с тобой погрузимся в увлекательное чтение талмуда под названием «Универсальное руководство для постояльцев Дома двух А. Что делать, если тётя Дженни уехала, а снежок всё падает».

— Да ну тебя, балда! — засмеялся Джон. — Давай лучше откроем.

Открыв пакеты, они извлекли книгу с выразительным рисунком на обложке. Джон посмотрел на напечатанное название и ничего не понял.

— Что это? Манускрипт Войнича какой-то, — прошептал он.

— Я тоже не могу прочитать, отдельные буквы только знакомые.

Ребята открыли книгу, перевернули несколько страниц. Все они были такими же нечитаемыми, как и название на обложке. Но чуть дальше попалась картинка, и Эмили вскрикнула:

— Да это же Белый Совет!

— Откуда это ты знаешь? — недоверчиво поинтересовался Джон.

— А ты приглядись. — Они открыли другую картинку. — О! Вон, вдалеке — это орки. И стены крепости. Её ни с чем не спутаешь — Минас-Тирит!

Джон, промолчав, многозначительно посмотрел на Эмили, открыл последний форзац книги и вдруг увидел надпись на привычном, вполне читаемом языке: «Властелин Колец. Перевод на древнеанглийский — Дж. Хорнсбари». Джон вдруг расплылся в блаженной улыбке.

— Ну, это уж слишком, — счастливо промолвил он.

Отложив книгу, он уселся на возвышение и закурил. Тихо-тихо лежали вокруг сонные окрестности. Нигде не было ни намёка на движение, ни звука. А Джон затянулся и с умилением представил себе улыбку тёти Дженни.

— Да что же она всё-таки за человек такой! Ведь кажется — столько о ней всего знаешь, и тайный ход тебе, и залы, и даже башня, и фокусы всякие, чего уж ещё можно придумать? А тут теперь ещё перевод этот.

— А для кого он, как ты думаешь? — спросила Эмили. Ведь это всё мертвые языки, никто в мире не говорит на таких уже добрую тысячу лет.

Эмили взглянула на Джона, и, увидев его серьезное лицо, неуверенно добавила: — По крайней мере, я у нас в городе никакой такой тарабарщины не слышала!

— Ну ты бы ещё удивлялась, что мордорский не слышала! Ха! Вот именно поэтому леди Арталиэн и перевела на древнеанглийский — потому что на нём никто уже не говорит! Какой смысл делать рациональные вещи — все вокруг только этим и занимаются!

Джон бросил окурок и, обняв Эмили, крикнул:

— Ура! Мы не одни, Эмили! Не одни!

— Да уж, — пробормотала немного сбитая с толку Эмили. — Иррационального в нашей жизни нынче достаточно. Хотя, в нынешней-то ситуации — казалось бы… Тётя Дженни упорно ищет свою дорогу!

— Ага, прокладывает бульдозерами, я бы сказал! Слушай, Эм, пошли за гитарами?

Эмили вопросительно посмотрела на собеседника, подняв нерешительный взгляд на сгущающиеся сумерки.

— Да я схожу с тобой, не волнуйся! — добавил он.

Это был счастливый, запоминающийся вечер. Ребята притащили наверх гитары, и Джон до самых сумерек что-то бренчал, иногда согреваясь чаем, который заварили в термос. Какое-то время они молча сидели на площадке. Лишь негромкие звуки гитары проникали в тайнопись вечера и оставляли там свои странные руны. Но нынче руны эти не были тревожными, как часто бывало в сочинениях Джона. Радость и надежда прокрались сегодня высоко на смотровую площадку башенки леди А., и вылились в несколько мажорных аккордов. Эмили неподвижно созерцала почти уже скрывшиеся в темноте окрестности. Но вдруг пошевелилась и в волнении произнесла:

— Джон, Джон! Погоди, повтори последние два аккорда.

— Какие, эти? — Джон наиграл.

— Эти, да. Вот ещё ты один тут играл, мне кажется, он удивительно ложится после них, как бы это сказать.

— Этот?

— Нет, но этот тоже хороший. Там как бы такая завитушка была: Тра-та-та-ра-ти-ту-та. Тра-та.

— А, понятно. Ну-ка…

Джон переставил несколько аккордов, проиграл последовательность ещё раз и одобрительно хмыкнул:

— Хм. А ты молодец, Эм. Может, подыграешь?

— Ну, я давно не играла, но можно попробовать.

Ребята состроили гитары и минут двадцать увлеченно играли. Джон переключился на соло, попросив Эмили играть основную тему, что она с некоторым трудом и выполнила. У Джона начала вырисовываться светлая, обнадёживающая мелодия.

— Эпоха Возрождения, — пробормотал он.

Поднялся месяц над чернеющей полоской, отделяющей землю от неба, и за стенами цитадели уже нельзя было ничего различить; а музыка всё звучала. Наконец, гитары отложены. По чашечкам разлита последняя порция чая.

— А здорово у нас всё это получилось, — заметила Эмили. — Правда, пальцы на холоде уже плохо слушаются.

— И мне нравится. Впервые у меня вышло что-то такое… ну, не знаю, как описать. А давай сыграем это на площади. Для всех! — и Джон встал.

— А что, почему бы и нет? — обрадовалась Эмили. Бесплатный концерт по заявкам… нет, без заявок, театр-то провинциальный, — она хихикнула. — Слушай, а другие вещи у тебя есть? Давай разучим ещё и сыграем вдвоем.

— Точно, Эм, — Джон обнял подругу. — Мы так и сделаем. Бери свечку, пойдём греться у камина.

На следующий день на площади уже мерно разливался колокольный звон. Колокол, за неимением лучшего места, просто подвесили под недавно отстроенный навес. Потихоньку подтягивающиеся люди удивлялись. В центре на помосте стоял Джон, и две гитары рядом с ним. Эмили была занята колоколом. Когда собралось достаточно людей, Джон окинув всех взглядом, сказал:

— Мы тут с Эмили решили немного поиграть для вас, кгхм…

— Отлично, — оживился Пол Монтгомери, — а то радио не работает! А я так любил по пятницам слушать музыкальную передачу.

— А что собираетесь играть, ребята? — Кевин Уайли тоже выглядел заинтересованно. — Помнится, и я когда-то играл, сто лет тому, эх!

— А мы немного побренчим вещи собственного сочинения, — весело выпустила пар Эмили, остановив, наконец, язык колокола.

— Но поплясать особо не рассчитывайте, — заговорщически сощурилась она и подмигнула Джону.

— Да, это не песни, это просто я на гитаре искал отражение своего видения реальности. Тут ещё некоторые вещи вместе с Уолтером сработаны. Уолтер, он… Уехал ещё до… В общем, давно.

Отыграв с десяток вещей, Джон с Эмили отложили гитары. Люди были задумчивы и молчали. Но тут послышались всхлипывания, и вперёд вышла Лора.

— Вот там, где две гитары играют, яркая такая. «Тинувиэль» вы, кажется, объявили… Я так отчётливо слышу там ручеек, капель… Весна придёт! Придёт!

И Лора, внезапно расчувствовавшись, в сотрясших её тело рыданиях уткнулась носом в грудь своего мужа Кевина. Он погладил её и задумчиво посмотрел под купол.

— Здорово, ребята! Я тоже хочу вспомнить былое, надо попробовать.

— И я хочу, — оживился кто-то. Можно я стихи прочитаю? Всю жизнь думал, глупость такая, но вот может сейчас… Именно сейчас и стоит их прочитать…

В тот вечер было прочитано несколько стихотворений, звучали и песни. В конце Уилл подмигнул Джону и развёл руками, как бы признавая свою неправоту. Джон весело махнул рукой в ответ.

Текли месяцы, и некий гипотетический наблюдатель, имейся такой на небесах, наверняка узрел бы, как одни люди не переставали каждый день радоваться, собираясь вместе — пели и участвовали в играх; другие же, напротив, давно уже не покидали своих жилищ, и даже частые поначалу визиты Джона в эти дома не давали никакого ощутимого результата. Третьи же и вовсе говорили ныне только о Царствии Божием, постоянно молились, появление таких на площади было уже довольно редким явлением. Так немногочисленное население городка разделилось на три пусть и условные, но столь различные, заметные и земному оку группы. Но при этом было во всём этом и нечто, заметное только сверху, кому-то, находящемуся вне снежных чертогов. При внешней непохожести и различном поведении все три группы сближало одно: характерный, даже слегка болезненный блеск глаз, выдававший одержимость, завладевшую в то время многими. Видел ли Джон это в своём отражении, читал ли он это в глазах Эмили, отдавал ли себе отчет в том, что город превратился в стайку одичалых безумцев, часть которых всё ещё боролась за жизнь, а другая часть… Впрочем, кто сказал — безумцев?

Наиболее активные горожане продолжали собираться на площади с завидной регулярностью — каждый день. Они, как и все остальные, прекрасно видели, что с течением времени ничего не меняется — город всё больше погружается в пучину. И, казалось, глазу уж не за что зацепиться; никуда не укрыться от слепящего ярко-белого цвета повсюду. Но люди собирались, чтобы увидеть друг друга. Чтобы дать понять себе и всем остальным — они ещё живы. И площадь, только площадь, этот островок жизни, спасал угасающие души от полного забвения. За эти месяцы в городе от истощения и болезней умерли несколько человек. Но живые по-прежнему проползали проходами и радостно обнимались на островке жизни в бескрайней белой пустыне. Полуголодные, озябшие, в обносках, они вдохновенно и без всякого ложного стеснения читали и исполняли свои стихи, пели песни. Посреди белых рибчестерских гор, отбрасывая наносное, выкристаллизовывались характеры людей, их глубинные сущности, не видимые в обыденной жизни доселе. Все эти люди остались в городе добровольно, не попытавшись сбежать в приснопамятный Новый Год. Никто в тот момент времени, конечно, не мог знать будущего. Причины остаться у людей, возможно, так же были различными. Но выдержали, оставшись в трезвом уме, далеко не все. На этом фоне Эмили была одной из тех, кто практически ни разу не терял присутствия духа.

* * *

Как-то в эти дни в Доме двух А. тревожно засигналила рация, и Джон, почуяв неладное (чтобы просто поболтать, обычно приходили на площадь), быстро ответил:

— Да!

— Джон! — кричал Уилл Мортон в рацию, — Джек с Восточной улицы погиб!

— Как же это? — послышался взволнованный голос Джона.

— Понимаешь, они там прорыли дополнительный туннель, чтобы из соседнего пустого дома дрова на растопку брать.

— И что же?

— Прорыли, но никто ж не знал, что просто так рыть нельзя. Ничего не укрепили. Вот он и обвалился под тяжестью снега. Джека засыпало…

— Идём на площадь.

На площади уже гремел набат, появлялись из туннелей люди. Даже из числа тех, кто не приходил каждый день на «творческие вечера».

— Понимаете, нельзя делать не укреплённые туннели, — мрачно говорил Джон собравшимся. — Тяжесть слежавшегося снега рано или поздно обрушит своды.

Все понуро молчали. Складывалось ощущение, что моральная тяжесть была ещё тяжелее снеговых масс.

— Это все Бог покарал нас! За грехи, — воскликнула какая-то женщина, которую Джон знал только мельком.

— Покарал! — добавила женщина. — Никто не выберется отсюда живым! Бога вспоминаем, только когда всё плохо, а грехи-то копятся. Надо было раньше молиться!

— Послушайте, давайте не нагнетать, — пытался вразумить её Уилл. — Нам, живым, сейчас правильные выводы нужно сделать и не повторять ошибок.

— Поздно теперь говорить, Судный час наступает! — не унималась «прорицательница».

— Ну вот, нам только второго Джоша не хватало, — вполголоса проговорил Джон.

Женщину тем временем увели домой двое человек. Ей явно нужно было принять успокоительное.

— Вот что, рибчестерцы! — продолжал Джон уже громко. — Такие настроения нам совсем не нужны. Давайте проверим все туннели. Ну и уж конечно не будем больше ничего рыть.

Тут вдруг Эмили, стоявшая в толпе слушателей прямо перед Джоном, встрепенулась, и, развернувшись к людям, с силой в голосе произнесла:

— Люди! Случилась трагедия, но давайте не паниковать! Религиозные истерии в момент погубят всё, что мы с таким трудом с вами создали.

Послышались одобрительные голоса.

— Мы выживем! Это совершенно точно. И весна наступит! — Эмили сгоряча коснулась скользкой темы, но было поздно.

— Когда же, не угодно ли сказать? — послышался ехидный голос.

— Но сейчас ещё только май месяц наступил. Ну да, календарная весна! Но мало ли какие катаклизмы в мире случаются! Подождём ещё, у нас есть всё, чтобы терпеливо дожидаться… весны.

Народ расходился с противоречивыми чувствами. Кто-то в неопределённом направлении без всякой надежды отмахивался рукой, кто-то скептически качал головой. Но были и те, что улыбались. Сквозь слёзы.

— Ты прямо как Черчилль сегодня выступила, — говорил Джон Эмили, когда они вернулись домой. Молодчина!

— Правда? Да это ты у нас оратор, я-то что… просто накипело.

— А пойдём на башню, — предложил Джон. — И чайник захватим. И гитару!

Наверху было прохладно, тянул со всех сторон морозный ветерок, но ребята грелись чаем. Джон взял гитару и заиграл зыбкую, нестройную мелодию. Проиграв несколько раз, завершил её минорным аккордом. Но при этом в мелодии звучали и обнадеживающие ноты.

— Ты только что сочинил? — спросила Эмили. — Мне нравится. Здесь пахнет надеждой.

— Да! Пусть называется «…и всё-таки весна».

Эмили с благодарностью взглянула Джону в глаза. Казалось, в этот момент даже свечка, тускло освещавшая происходящее, разгорелась немного ярче.

— Что ж, видно, не всё петь да радоваться. Но надежды терять не будем, — молвил Джон тихо.

Эмили лишь молча прижалась к нему покрепче. Дождавшись наступления полной темноты, ребята спустились по лестнице и прошли обратно в дом. В тот вечер они долго не ложились, и, почти не разговаривая, просто сидели на ковре у огня, погружённые каждый в свои мысли. В камине ярко полыхало пламя, выхватывая из темноты фигуры людей и елозя серыми извивающимися пальцами по стенам.

Бывали в эти дни и светлые моменты в жизни горожан. Как-то Эмили, ходившая на собрание на площади, прибежала обратно и, ворвавшись в комнату, взволнованно выпалила Джону:

— Джон, Джон! У нас в городе прибавление! — возвестительница запыхалась от спешки, но голос её прямо-таки дышал радостью, а взор лучился.

— Прибавление? — Джон нехотя оторвался от созерцания язычков пламени в камине. — На вертолёте что ли новые поселенцы прилетели? Или нам мешки с едой сбросили с небес на год вперёд, пока я тут дремал?

— Да какие там поселенцы! Какие мешки! — смеялась Эмили. — У Розы и Майкла дочь родилась! — И видя непонимание в глазах друга, добавила:

— Ну, Роза с улицы Тополей. Роза Кринсман.

— А, Роза! Вот как. — Джон, наконец, понимающе улыбнулся. — Надеюсь, Снегоуборочной Машиной не назвали?

— Назвали? — Эмили вскинула брови. — Весной назвали. Бежим скорее к ним!

— Весна, значит, — бросил Джон задумчиво, надевая куртку. — Весна…

В этот день в городе радовались. Все несли молодым родителям подарки. Вместо обычных для этого времени мешков с мукой по проходам протискивали коляски, несли охапки пелёнок, тащили найденные в брошенных магазинах детские смеси питания. Город сложно было узнать. Люди улыбались, смеялись, и со стороны можно было подумать, что здесь так происходило всегда; и словно не было никаких событий последних нескольких месяцев; город будто сбросил с плеч всю накопившуюся тяжесть.

— Странно, — размышлял про себя Джон. — Как же столь маленькое событие способно так воодушевить людей? Вероятно, это заложено в нас — в каждом человеке глубоко внутри тлеет притухший на время факел всепобеждающей жизни; рождение нового человека в наших условиях способно, оказывается, раздуть этот священный пламень!.. Надолго ли — вот в чем вопрос.

Эти и другие события подвигали Джона и Уилла собираться вместе и подолгу обсуждать их. Хотя, чаще эти обсуждения не отдавали конкретикой городской жизни, а носили общий, скорее отвлечённо-философский характер.

— Должен сказать, что частично ты был прав, Джон, — говорил Уилл, раскуривая свою завсегдашнюю трубку. Некоторым людям действительно случай помог открыть что-то в себе.

— Случай?

— Ну, ты, думаю, понял, о чем я… Но ты видел их глаза? Это что-то на грани с безумием; по крайней мере — с отчаянием.

— Уилл, ну а где ты видел искусство, созданное в обстановке пространной безмятежности?

— Да полно такого, надо тебе сказать. Сотни художников ехали уединенно жить на берег моря, чтобы живописать природу. И их произведения тоже, хочу тебя заверить, таили…

— Возможно, они уже нашли в мире некую гармонию, поймали поток и желали лишь творить. Но часто творчество — это попытка пробиться из повседневности на другую сторону.

— Угу. Пробиться через кубические километры снега в Дженкинс, например.

Джон вопросительного взглянул на собеседника.

— Я лишь о том, — продолжал Уилл, — что всё подобное творчество обусловлено. Верни их обратно к прежнему комфорту и безмятежности, они и думать забудут, что читали какие-то пламенные стихи на площади. Верни их в тепло, к телевидению, ко всяким микроволновкам и попкорну, и вся эта самодеятельность рассыплется словно…

— Ну, так любое творчество обусловлено, Уилл. Есть ли вообще в этом мире самосущее, абсолютное, не созданное, а существующее всегда? Всё от чего-то зависит или происходит. Имеет начало и…

— Так наш разговор заходит в тупик. Мы с тобой словно ролями поменялись. До катастрофы ты искал себя, а я таил в закромах старые взбалмошные стишочки и посещал собрания Союза. Но сейчас стихи — это не так важно. Погоды в мире искусства изменились, так сказать.

— А что же тогда важно? — процедил Джон. — Погоды, ха…

— Выжить, понятное дело!

— Угу. Ради чего выживать-то? Чтоб потом одни опять уткнулись в сериалы по телику, а другие снова задались «вечными» вопросами?

— Ну, я смотрю, те, «другие» ими и посейчас задаются, хм! Чехова что ли не читал? Я, Джон, думаю, что сейчас самое важное — это события вроде рождения дочери у Розы Кринсман.

— Может, ещё предложишь график ввести, по которому через каждые несколько дней будет рождаться новый человек и приносить всем столь необходимую радость, и так вплоть до следующего родившегося? — съязвил Джон. Ему и самому не нравилось его настроение, но он никак не мог с собой справиться.

Уилл не уделил внимания этой колкости и продолжал:

— Нет, ты видел, как все они встрепенулись, как радовались? Сейчас — главное выжить. И ещё с ума не сойти. Ты ведь хотел обрести смысл? Вот он, наш с тобой смысл — любой ценой противостоять полному коллапсу!

Джон задумчиво смотрел на собеседника и не находил ответа. Взгляд его слабо светился, но в нём угадывались зеленые огоньки. Они то разгорались, то затухали. Видимо, Джон хотел что-то ответить, но через несколько секунд решал, что не нужно ничего говорить. Уилл, заметив, что другу нелегко, примирительно сказал:

— Возьми лучше трубочку, право. Доброго табачку, пока он есть! — и протянул Джону дымящуюся трубку, больше напоминающую некую деталь от заводского механизма девятнадцатого века.

— Покури лучше. А то сейчас ещё к разговорам о Боге перейдём.

Джон, наконец, усмехнулся, немного сбросив оцепенение.

— Ну, бог или что там, — сказал он, — но некоторые в нашем городе явно что-то открыли в себе, в мире, или для себя… А как там это называть… Кто знает, Уилл, может всё это и происходит лишь для того, чтобы Раймонд Могли стихи начал писать. А то так и проходил бы всю жизнь в сторожах на складе у «бетонки».

— Ну это уж слишком, — пробасил Уилл не без улыбки. — Могли, ха! Ты всё витаешь в облаках, друг мой. Пойду-ка я домой. — Он посмотрел на Джона и вдруг прибавил:

— Стихи последние в тетрадь перепишу.

Джон с усталой улыбкой поднял руку в знак прощания.

— И я пойду. Встречу закат на башне.

И когда Уилл исчез в проходе, ведущем к его дому на Восточной улице, он тихонько добавил ни для кого:

— На башне надежды.

Так текли себе мимоезжие, тягучие серые дни. Джон несколько приуныл, и даже на площади появлялся хоть и регулярно, не пропуская собрания, но ненадолго. Лишь покивав знакомым, послушав несколько выступлений, он тихо уходил на башню. Даже Эмили было тяжело до него достучаться. Однажды ввечеру они смотрели вдаль с облюбованной ими дозорной площадки на башенке тёти Дженни. И Джон, повернув голову на восток, увидел вдруг столб чёрного дыма на горизонте.

— Смотри-ка, вон там, на севере, — поманил он рукой Эмили.

— Пожар что ли? — поинтересовалась она недоуменно. — Хотя, что там может гореть. Ведь там одни снега. И даже если бы было чему гореть, кто мог поджечь? Никуда ведь не пройдёшь и не проедешь.

Джон несколько секунд смотрел, и, казалось, являл собой полное отсутствие мыслей. Но затем лицо его внезапно озарилось.

— Это знак! Дженкинс даёт нам знак! Гореть тут, действительно, нечему, и при всём желании не подожжёшь. А вот в городе… Нет, пожар тоже не возникнет, если только у них там нет своего Джоша. Но посмотри, какая копоть! Обычный дым бы не был так заметен.

— Думаешь? — Эмили как-то странно, в смешанных чувствах, посмотрела на Джона и задышала глубоко и часто, словно предчувствуя что-то очень важное.

— Ну конечно! Так в древности люди посылали друг другу сигналы. Когда не было всяких телефонов-телеграфов! И автоматов с пепси-колой.

— Не может быть! — тут уже Эмили обрадовалась! — Так надо же скорее им ответить! Бежим на площадь.

После короткого совещания с Уиллом и Полом, которые первыми пришли на площадь, решили, что простой костёр тут не поможет.

— Они, вероятно, тоже это поняли, и может, не с первого раза, — говорил Джон. — Прошлые их сигналы мы могли и вовсе пропустить, тем более, что с башни мы не наблюдаем окрестности круглосуточно. Да и саму смотровую площадку мы облюбовали лишь недавно. А без неё, как вы сами понимаете, скоро и носа своего станет не видно.

— А что у нас есть такого, что может густую копоть создать? — выразил общий вопрос Пол. — Доски ведь почти не дымят.

— Да, завода пластмасс у нас нет. Вот. Вообще никакого производства нет, — задумчиво произнёс Уилл. — В смысле — и не было.

— Зато у нас осталась куча бесполезных автомобилей, и вот покрышки с них мы сейчас и пожжём! — нашелся подоспевший Кевин Уайли.

— Отличная идея, — оживился Пол. — И помолчав, понуро добавил:

— Правда, их ещё надо откопать.

— Да не переживай! — уже весело брякнул Уилл. — Нам же не надо целый автопарк жечь!

— Хотя было бы неплохо, — тихо усмехнулся Джон.

— Что ты говоришь? — переспросил не расслышавший последнюю фразу Пол.

— Я говорю: вперёд, за дело! Сейчас мы почистим город от старого хлама! — крикнул Джон. — Вперёд, все на реализацию программы по утилизации отслуживших авто! Впрочем, и новеньких тоже!

Оказалось, что задача найти покрышки не такая уж трудновыполнимая. Прямо с площади имелся въезд в гараж, расположенный в одном из центральных административных зданий города. Ворота быстро раскопали. Почти все машины оказались на месте.

— Так, ребята, теперь немного керосинчику надо, уж не пожалеем для такого случая, — весело крикнул Пол.

Место для сигнального кострища найти оказалось несколько сложнее. Выбраться на крыши зданий не было ровно никакой возможности, на земле свободного места тоже не было — только в туннелях. Пришлось несколько часов поработать лопатами и расчистить полянку около площади. Туда и свалили покрышки, облив их керосином.

— Махмуд, зажигай! — произнёс Джон услышанную где-то в кино фразу.

Люди ликовали — результат не заставил себя ждать. Как только покрышки разгорелись, и небеса заполнились черной копотью, Джон с башни углядел в туманной дали ответный сигнал — вне всякого сомнения, это был Дженкинс!

Джон помчался на площадь и сообщил всем эту новость.

— Ну а теперь что? — немного охладил общий пыл Уилл. — Они и мы живы, это мы дали друг другу понять. Но никто ведь за нами не прилетит, да и лететь, похоже, просто некуда.

— Подождём! — крикнул Джон. Он не терял присутствия духа. — Я на башню, караулить!

В тот день, однако, рибчестерцы ничего не дождались и уже снова начали терять из вида надежду — эту строптивую, неуловимую кошку, которая гуляла по Рибчестеру, полностью предоставленная самой себе. Джон проводил на дозорной башне всё время. Эмили была рядом с ним, она грелась у небольшого костра, который они аккуратно разводили там, положив на деревянный пол пару металлических листов.

Утром следующего дня на площади снова развели сигнальный костер. Надежды было мало, но предчувствия Джона, что всё не просто так, на сей раз полностью оправдались: вскоре с дозорной башни он увидел чёрную точку в небе. Она была ещё далеко, но сразу взволновала его.

— Эмили, проснись, — потормошил он прикорнувшую у огонька девушку.

— Сюда что-то движется! Вон, в небе, видишь?!

— На вертолёт не похоже, — уныло протянула Эмили и снова свернулась клубочком под тёплой шкурой, сладко зевая.

— Это птица! Я их сто лет уж не видел. И лететь она может только в город, больше некуда.

— И чего? — повела плечами Эмили. — Ты, никак, по мясцу свежему соскучился? — чуть улыбнулась лежащая у огня сонная подруга Джона.

— Погоди. — Он поднял руки и замахал ими, привлекая внимание приближающегося пернатого. — Так, цыпа-цыпа, гуля-гуля, иди-ка сюда, ненаглядный.

Тут Эмили наконец сбросила шкуру, встала и подошла к Джону.

— Ты чего это затеял тут? — заинтересовалась она.

В этот момент прямо на ограду опустился голубок и довольно заворковал.

— Так, а ну-ка. — Джон протянул к птице руки, и та, на удивление, не улетела.

— Есть! — завопил Джон что было силы. — Весточка из Дженкинса!

Они сломя голову бежали по туннелям на площадь, неся в руках драгоценную птицу. И, хотя хуже всего сейчас было бы случайно сломать шею драгоценному пернатому, они неслись в темноте на ощупь, не разбирая дороги. Влетев на площадь, Джон неистово зазвонил в колокол, чем перепугал вечно сонный город.

— Вести! Вести из Дженкинса! — закричал он, чуть завидев первых людей, откликнувшихся на зов.

* * *

Вскоре Джон уже зачитывал жителям послание собратьев по несчастью.

«С малой надеждой посылаем к вам единственного уцелевшего почтового голубя (остальные тяжелые времена не пережили). Мы, жители Дженкинса, живы и надеемся на ваш ответ. Многие в самом начале снегопада уехали отсюда в более крупный Гринтаун, что находится за двести километров от нашего города. Дальнейшая судьба их нам неизвестна. Связи никакой ни с мелкими, ни с крупными городами нет, и голубя больше отправить некуда — все они очень далеко. Даже дымовой сигнал остаётся без ответа. Сообщаем вам имена тех, кто сейчас жив и находится здесь».

Джон зачитал довольно большой список, среди которого значилось, в числе других, и всё его семейство. После этого он радостно вздохнул и подумал: «Ну вот, наконец. Интересно, как там мой братишка Дик?»

Реакция людей на список была в основном радостной, но некоторые не услышали имён тех своих близких, кто бежал из Рибчестера в начале снежной блокады. Такие были подавлены. Им оставалось надеяться только на то, что их родственники успели бежать ещё дальше, в более крупный Гринтаун, хотя было ясно, что это надежда совсем уж призрачная, учитывая, что и до Дженкинса явно не все рибчестерские беглецы добрались.

— Вы птицу хоть покормите, — послышался вдруг гулкий бас Уилла. — А то она так долго не пролетает с вашей «Полевой почтой юности».

У Мортона родственников нигде поблизости не было, поэтому список он слушал вполуха, и новости не выбили его из привычной колеи.

— Дайте ему овса что ли! — раздался голос Лоры. — Иди ко мне, милая птичка, разносчик добрых вестей, жаворонок ты наш золотой, облачный странник ненаглядный…

— Да не ест он овёс твой, Лора, — сотряс прохладный воздух скрипучий смех Кевина. — Тебе бы стихи писать! А ему надо семечки, или хлебец. А то, реально, не долетит!

— А вот и напишу! Да, птичка моя хорошая? — откликнулась Лора, нежно поглаживая голубя.

Птицу накормили и согрели. Теперь оставалось надеяться, что она знает дорогу обратно. Джон с Эмили составили список всех здравствующих горожан, и, внеся в письмо некоторые сведения о жизни города, осторожно привязали его к лапке голубя. В записке также попросили, вдоволь посмеявшись, в следующий раз прислать с голубем мешок крупы и консервы, причем, чтобы нагрузка на каждую лапу была равномерной. Если к одной привязывается мешок, то к другой равновесное количество банок тушёнки!.. Дым на горизонте всё ещё поднимался в морозный воздух — голубя явно ждали домой.

— Ну, лети родной! — и Джон слегка подбросил птицу вверх, в направлении ожидающего возвращения своего посланника Дженкинса. Крылатый делегат сразу взял верный курс и полетел в направлении черного кустистого столбика, растущего, казалось, с самой линии горизонта.

Важные дела на этом и закончились, и Джон с Эмили направились в сторону дома. В ту же сторону направился и Пол, но Уилл остановил его.

— Погоди, Пол. Ты спешишь?

— Да нет, куда тут можно спешить…

— Пойдём тогда ко мне, потолкуем, — предложил Уилл.

* * *

Вскоре Уилл с Полом Монтгомери сидели в домике первого и чинно попыхивали трубками.

— Эх, у меня кое-что ещё в запасниках сохранилось! — говорил Уилл, разливая эль в бокалы. — Понимаешь, Пол, Джон верит в возрождение духа горожан. Он считает, что сейчас именно тот поворотный момент, когда люди просыпаются. Очищаются от долго копимого наносного. Когда…

— Я думаю, — прервал грозящий стать длинным монолог Пол, — что в этом совершенно точно есть доля истины. Я и сам с радостью прочитал на собрании пару своих юношеских стихов. А недавно даже взялся за новые. — Он помолчал, отпивая эль.

— И ведь странное дело, если б не все эти события, никогда бы я и не вспомнил про стихи. Никогда бы не услышал музыки Джона. И ещё много чего бы не произошло.

— Я тебе одну историю сейчас поведаю, — задумчиво проговорил Уилл, невольно вспомнив недавнюю радость людей, узнавших о своих родственниках, добравшихся невредимыми до Дженкинса. И продолжил после паузы.

— В молодости я ослушался родителей, и не пошёл по пути, который они для меня заготовили. Отец думал, что я буду продолжать его бизнес. То есть всю жизнь торговать в небольшой семейной забегаловке, позволявшей, надо сказать, жить всей нашей семье.

— И ты что же? — с интересом спросил Пол.

— А я… Как молния вдруг мелькнула, понимаешь? Осознание того, что так я и буду безвылазно торговать до конца жизни в том убогом городишке. Десять лет, двадцать лет, по праздникам, по будням; буду учить детей, что нужно семейный бизнес продолжать, буду копить деньги на свой дом, на новые вывески, тарелки, стаканы, прилавки; отцы — дети, дети — отцы, стаканы, прилавки, и этот круговорот бесконечен, из него не вырваться.

Тут Уилл хорошо приложился к бокалу, опустошил его, и стал набивать трубку.

— В общем, наверно ты уже понял, что я послал всю эту радужную перспективу к чертям собачьим. Ну и взамен был послан своим отцом куда-то примерно в ту же плоскость. А может и совсем в иную.

— Ага, вот оно что, — задумчиво протянул Пол.

— Да. Тогда я был ещё молод. Потом я работал на сотне работ разнорабочим, жил в хипповых коммунах, вбирал в себя идеи того времени, перемещался по стране почти без всякой цели. Но что я нашёл, что обрёл? Сомнения, друг мой, сомнения!

— Да бог с тобой, Уилл! У тебя, должно быть, жизнь такая интересная вышла, а ты не рад. Подумай, что было бы, покорись ты воле родителей!

— Да жил бы сейчас с женой и кучей внуков в том же квакучем болоте, где и родился, курятник бы этот родовой держал. Наливал бы содовую завсегдатаям бара, ежедневно подпирающим стойку полвека кряду, — к слову, таким же старым балбесам, как и я сам! — и Уилл, наконец, почувствовал, что напряжение спадает.

— Хех, вот именно! И со мной бы пиво не пил! И с Джоном. И много ещё чего хорошего тогда не явило бы себя белому свету. Давай-ка, кстати, ещё выпьем, добрый у тебя эль!

Тут Уилл наполнил бокалы и, вскинув взгляд вверх, загадочно улыбнулся.

— Что ж, значит, все идёт как должно. — И помолчав, добавил неожиданно даже для самого себя:

— Пол, а пойдём обратно на площадь!

— А что, пойдём! — живо откликнулся Пол.

— О, да! И кое-что захватим с собой! — довольно промурлыкал Уилл и вышел в сени.

Там друзья погрузили на санки шкуры, заострённые колья и дрова; канистру с элем тоже не забыли. И на площади развернулось небывалое доселе действо: со стороны казалось, что два дикаря в шкурах плясали вокруг огня, потрясая своими охотничьими пиками. Они двигались, будто подчиняясь некоему тайному ритму, и эхо далёких барабанов отдавалось у них в ушах, не достижимое для слуха других.

То ли тишина в городе стояла такая, что шум, производимый плясками и воплями новоявленных дикарей каким-то образом донёсся до Дома двух А., то ли Джон с Эмили просто решили снова прогуляться на ночь глядя, — но вскоре они снова были на площади, где и застали завораживающее первобытное действо.

— Вот те на! — протянул Джон не без улыбки, наблюдая, как Пол с Уиллом в медвежьих шкурах ходят по кругу, издают горловые звуки, притопывают ногами и широко растопырив руки, потрясают острыми деревянными кольями.

— Решили разрисовать нашу скупую на события реальность новыми красками? — обратился он сразу к обоим нарушителям ночного спокойствия.

— Это, Джон, и есть наша жизнь без прикрас, — тут же нашёлся Уилл. — И уж скорее это она нас живописует, а не наоборот. А мы возвращаемся в Каменный век! Назад на деревья! Да будет праздник первобытной жизни!

— В Каменный, значит! — Джон хитро сощурился. — А ведь тогда стихов-то и в помине не было!

Взяв Эмили за руки, он стал повторять нехитрые движения за новыми неандертальцами. Это быстро согревало и придавало настроению некий задорный оттенок.

— А что, Уилл, — громко проговорил Джон, — мне нравится! Помнишь, мы недавно обсуждали собрания на площади, и ты говорил, что многие наши люди буравят друг друга безумными взглядами! А мы сейчас…

— Говорил! — весело перебил Уилл. — Мы там много чего говорили. Но подумай, Джон, а где они, эти критерии нормальности? Кто вообще может определить, что нормально, а что безумно, если весь мир, считай, перевернулся с ног на голову?

— Никто не может. Сейчас такое время, что каждый день всё может с ног на голову перевернуться, — отвечал Джон.

— Каждый день? — и Уилл окинул взглядом крайне однообразные окрестности. — Не похоже, друг мой!

— Да это как раз может ещё сто лет в обед не измениться, а вот стабильность психического состояния людей ныне никем и ничем не гарантирована. — Тут Джон лукаво улыбнулся.

— Вот взять хотя бы вас с Полом, — продолжал он. — Солидные мужчины, при трубках, все дела. А тут вдруг пустились в танец пещерных людей у костра! — Джон не выдержал, прыснул, и, ещё крепче ухватив Эмили за руки, сам пустился в неконтролируемый пляс, сбивая общий ритм и крича громче всех:

— Ты — да, Джон, — зазвенела тут, сияя от радости, Эмили высоким голоском, — только во фраке тебя и видели, можно подумать! Ты вечно в драных джинсах и заношенной майке! Ха-ха!

— Истину глаголешь! — отшутился новый уличный массовик-затейник.

— Джон, — подал тут голос Пол, продолжавший вокруг костра какие-то шаманские телодвижения вместе с Уиллом. — А ты заметил, как за последние месяцы явственно проступило разделение на павших духом и неунывающих вроде…

— Вроде меня! — засмеялась Эмили.

— Да, вроде Эмили. И вроде нас с Уиллом, — закончил Пол.

— Сложно не заметить, тем более, я всех таких «павших» каждый день навещал, всё пытался подбодрить, утешить, — ответил Джон. — Ничего не вышло, как вы знаете. Часть их немного оживала, пока я с ними говорил, и даже обещала приходить на собрания, но, похоже, как только я выходил за порог, тут же забывала обо всём, вновь погружаясь в топкую трясину немой безысходности. Нынче это в моде…

Тут Уилл остановился, наконец, подошел к канистре и разлил всем эля в кружки.

— Ну а мы-то, мы-то, как думаешь, долго ещё радоваться будем? Или скоро тоже перейдём в другой лагерь? — задал он вопрос Джону и деланно нахмурился.

— Уилл, ты ж знаешь ответ на этот вопрос, — слегка улыбнулся Джон. В обыденных, нормальных условиях мы — вся наша команда — всё искали, как нам думалось, истинную жизнь; жизнь максимально осмысленную. И всё нам было не так и не то. А сейчас, вроде как, и смысл появился. Так что нам с тобой и терять-то, в общем-то, нечего.

— Эге-гей, дружище, глотни доброго пивка! Нам есть что терять! — и Уилл обвёл рукой вокруг себя, указывая на снежные горы. Да, вот это самое — парадокс! — дало нам новую жизнь.

— Ну, я, конечно, подозревала, что вы извращенцы, — хихикнула Эмили. — По крайней мере, насчет вот этого, — она крепко обняла Джона, повиснув у него на шее, — я никогда и не сомневалась! Ха!

Ну а если серьёзно, — добавила она после небольшой паузы, — ведь если бы не это, — и Эмили, сжав губы и сдвинув брови, спародировала жест Уилла, медленно обведя окрестности согбенной дланью, — тогда бы я просто не встретила Джона. Не встретила заново, — добавила она и заглянула Джону в глаза.

Наконец, все они уселись отдохнуть и взяли свои чашки.

— Эмили, — спросил Джон девушку, — а тебя вообще, что ли, не волнует, вернётся ли всё к прежней жизни?

— Ну почему, жду того же, чего и все. — Эмили поправила вечно сбивающуюся, непослушную чёлку. Чёлка эта выдавала в ней этакую неунывающую, задорную школьницу, не желающую вырастать и примерять на себе порядки «взрослой» жизни. — Но я и в нынешних обстоятельствах научилась радоваться, — продолжала Эмили. — А почему, собственно, нужно голову вешать? Наступит ли весна? Все хотят весну. А знаешь… Ты вот не думал о том, что когда всё вернётся на круги своя, тебя снова начнёт грызть то же, что и раньше? И ты снова будешь искать себе место и к тёте Дженни на философские сабантуйчики бегать, если, конечно, они ещё будут? Так что, может Уилл и верно говорит: вам есть что терять…

— Эм, я ведь не только за себя беспокоюсь, наши горожане доверяют мне, считают, что я что-то полезное сделал и смогу делать и в дальнейшем. И я нынче чувствую некую ответственность за общую судьбу. В этом, в частности, отличие от беззаботной жизни во времена… сабантуйчков.

Но, при этом, я же не могу взять и весну людям собственноручно организовать! — Джон кисло улыбнулся и отхлебнул из кружки. — И связь с их родственниками. Разве что наш гуля-гуля ещё прилетит.

— Да-а, — протянул Пол. — У нас что-то все разговоры к этому возвращаются. — Я думаю, в данной тяжёлой ситуации главное — не чувствовать себя разобщенным с коллективом. Всегда знать, что сообща мы перенесём любые невзгоды. Вместе нам какие угодно трудности по плечу!

— Вместе — да, — проговорил Уилл задумчиво. — Видите, то, что произошло, можно воспринимать лишь субъективно, обобщающие выводы здесь, мне кажется, неуместны.

— О чём ты? — спросил Пол.

— О том, что для некоторых — вот, к примеру, для нас с Джоном — освобождение от бремени цивилизованности — этот незамысловатый, спартанский быт, обноски одежды, шкуры, сжигание мебели — в радость; это как следующий шаг, который мы никак не могли сделать в той… «нормальной» жизни. Для других это же просто вынужденная необходимость, банальное отсутствие какого-либо иного выбора вообще. — И Уилл пожал плечами, как бы добавляя, «что тут поделаешь, нельзя всех под одну гребёнку».

— Да, — добавил Джон после некоторого молчания, — катастрофа показала, что при деградации технических средств и всяких прочих благ, даруемых цивилизацией, человеческий дух, наоборот, поднимается. При такой, во многом первобытной жизни люди становятся всё больше похожими на людей. Чем меньше роскоши, тем больше человек думает о высоком. Чем больше роскоши, тем быстрее процесс разжижения мозгов. Аскетичная жизнь, пусть и вынужденная, ставит человека на место, показывает ему, что он не пожрать на планету пришёл, и не в бассейне на теплом пляже поплескаться. И не только пользоваться дарами природы, не только безвозмездно брать созданное другими существами, но и щедро отдавать взамен. Но, опять же, как мы видим на примере нашего города, это пока что только про тех, кто уже искал до того, что случилось.

— А как же наш бедный Раймонд Могли? — вставил Уилл. — Не ты ли накануне вещал, что может весь этот снежок слегка поднавалил лишь для того, чтоб он стихи свои на площади прочитал? Он-то раньше, как всем известно, в сторожах ходил, и ничего кроме бутылки искать и не мыслил.

— Кто до того искал хлеб в первую очередь, сейчас будет его искать в первую очередь тем более. Но не всё так однозначно, мы видим, что…

— Но есть и те, — перебил Уилл, — кто искал хлеб, а теперь стихи читают. В первую очередь. Ты о таких исключениях хочешь сказать? Более того, ты сам о Могли вчера говорил, так что, выходит, себе противоречишь, Джон.

— А есть и такие, кто и посейчас бутылки в клетях ищет, и ни хлеба тебе, ни стихов! — еле слышно усмехнулся Пол, ненароком скосившись на Джона.

— Однако, мне договорить не дали, — буркнул Джон. — Слишком много в нашей ситуации условностей, неуловимых нюансов и всяких прочих «но». И к каждому в душу мы заглянуть не можем. Что мы знали друг о друге до того, как тётя Дженни всех нас собрала? Так же верно и то, что всегда есть исключения, а мы с тобой, Уилл, никак не обладаем всеведением. Если б я знал ответы на все вопросы, я и до того был бы счастлив, и знал бы, что делать и зачем. Сейчас же я просто размышляю вслух, и я вовсе не светоч в тёмной комнате. Но при этом мы свидетели небывалого возрождения! Могли не один такой, с десяток человек стали читать свои стихи. И со временем всё население может преобразиться! Кто знает, может даже и те, в чьи дома я с целительными проповедями ходил. А ведь есть ещё те, которые непременно вернутся, когда… когда всё закончится. И неоспорим тот факт, что и они переживают то же, что и все тут, потому как катастрофа явно не ограничивается пределами нескольких городков одного графства.

Уилл, поджав губы, смотрел на Джона; скептическая усмешка не покидала его лица в течение всего джоновского монолога. Он уже только собрался высказаться, как его опередили.

— Ребят, — ожила тут молчавшая Эмили, — но и стихи Раймонда мы можем оценивать лишь субъективно, раз весь мир безусловно обусловлен, извините за каламбур! А вот в глобальном масштабе… к чему они там приведут, какую ещё лавину собой обрушат… Может в них некий математический код содержится, который движением планет Солнечной системы управляет. Только ни Могли, ни мы в этом ни сном, ни духом!..

— Ну ты, мать, и замудрила! — и Джон оглядел Эмили с нескрываемым удивлением, смешанным с уважением.

— Во-во! — заулыбался наконец Уилл, обращаясь к Джону. — Я думаю, шанс есть у всех. Но кто мог измениться, тот уже заявил об этом на площади. И новых чудесных превращений не будет! Но ты же, Джон, словно не видишь очевидного; мы оба мечтатели, но я — реалист, а ты… похоже, теперь ты вообразил, что твой Рибчестер — рассадник новых шекспиров и байронов? То-то бы Могли удивился, узнай он, что он теперь не просто новый Байрон, который нынче о хлебе насущном и бутылках и думать забыл, а ещё и планетами Солнечной Системы управляет не отходя от кассы, с площади то бишь, да ещё прямо перед этой долбаной мэрией! — и Уилл, знакомо заухав, победоносно ткнул пальцем в тёмное пятно, слегка вырисовывающееся на фоне черного сгустка небес.

— Уилл, да я вовсе не считаю, что теперь тут только копни, и рибчестерские поэты затмят многовековую славу всех прочих мировых трубадуров свободы. Да и кое-где ты неверно изволил меня понять. Я никогда не говорил, что все теперь будут стихи писать. Обществу, к сожалению, всё ещё нужны представили… не очень творческих профессий. И их натуры вряд ли стремятся каждую ночь к звёздам или непроходимым девственным лесам Амазонии. К тому же, кроме пресловутых стихов есть и многие другие искусства. Но самое главное — вот что. Мне тяжело, но я верю — и по-другому я не умею — верю, что каждый человек способен измениться. Пусть не сейчас, пусть через тысячу, десять тысяч лет. И вот тогда уже не нужны будут, отпадут как атавизмы представители тех самых профессий. Все те, кто в порядке, не терпящем ни малейших возражений, приказывают одним что делать, а на других идут войной. Все те, кто выпускает бесчисленные тонны мусора, которым забиты все наши дома и головы; те, кто печётся лишь о том, чтобы люди с молоком матери впитывали важность накопления этого самого мусора. Но человек способен измениться! И не важно, за полвека до своей смерти, или в последний свой день и час. Если в это не верить, то вообще грош цена тогда собраниям Союза, журналам, выставкам, нашим бесчисленным разговорам, всему мировому искусству и… снегу вокруг.

— Давайте оставим пока Могли с его виршами, а также перспективы развития человечества в отдалённом будущем, — примирительно произнёс Пол, подливая всем в опустевшие за разговором чаши. — Вернёмся всё же на землю. Меня сейчас беспокоит вопрос — что делать с нашими сумасшедшими? С женщиной этой, ну, которая всё про Царствие Божие, Судный День, да грехи вещает? Она ж вроде раньше нормальной была. Изменилась, только не в ту сторону, о которой так жарко Джон вещал. А то, как бы она за беднягой Джошем не последовала. И чего-нибудь ещё не натворила. Такие настроения очень заразны, знаете ли, особенно в такие суровые времена как сейчас.

— Вряд ли мы в силах что-то предпринять, когда безумие тонкими нитями прошило разум человека; но должно не терять надежду, — сказал Джон и после небольшой заминки продолжил. — Я, может, сейчас слишком пафосно скажу, и это прозвучит, опять же, субъективно и касается лишь малого числа людей, — медленно проговорил он, — но скажу именно то, что чувствую… что явственно ощущаю с самого Нового Года. Я, в отличие от той женщины с улицы Тополей, весьма далёк от сумасшествия, напротив, я понимаю, что, возможно, сошёл бы с ума, если бы ничего этого не произошло. И сейчас я осознаю, что лишь тогда жив человек, когда может приносить какую-то реальную пользу другим, жить во имя других людей… Пусть для того, чтобы понять это и начать что-то делать, даже нужно было оказаться в этом зыбучем капкане.

Посмотрите наверх — на эти наспех сколоченные доски, куски арматуры, обветшалые крыши домов с рассевшейся под снегом черепицей… И под этим убожеством, под этим броским примером человеческой ничтожности перед лицом сил, которые невозможно, казалось бы, превозмочь, — человек возвеличился! Ему вдруг стало больше некуда спешить, не надо бежать ни на работу, ни к заветному сериалу в девять вечера! Былые условности теряют очертания, тают на глазах, по площади ходят поэты и провозглашают стихи. Это ли безумие? Или возрождение рода человеческого? Не это ли шанс начать жизнь заново, с эпохи Возрождения, умышленно выпав из подгнившего гнезда технократической цивилизации, пожравшей за века своего существования всё истинно живое?

— О, да, Джон! — воскликнул просиявший Уилл. — Прекрасно сказано. А мы с тобой мелочимся — всё о себе, да что было бы, если бы Могли, не Могли… И я продолжу речь, с твоего позволения, друг мой!

И сбежавшие, самовольно выпавшие птенцы — из тех, кто выжил — начинают расправлять быстро растущие крылья, дерзновенно попирать старые законы и впитывать всё богатство мира самостоятельно, эмпирически. Не те объедки, которыми бы их пичкали в омертвелых гнездовьях обществоведения; но свежие, девственные истины, гроздьями свисающие с запрещенных до поры древ мудрости, растущих на поверку повсюду, куда ни кинь взор. Закоснелые, конформистские учебники прошлого сгорают в алой заре поднимающейся Эры Людей Духа. Раскрепощённый, свободный мозг фиксирует мир таким, какой он есть, без надуманных ярлыков и штампов. А сколько открытий можно совершить заново! А сколько старинных, интересных вещей достаётся из пыли чердаков сознания, и вещи эти внезапно обретают новую жизнь! Жаждущие света и знаний головы стремятся не поскорее убить ещё один день за бесконечным сериалом или в офисе, а познать, сблизиться с природой, не обзывая её некой бездушной силой, но всё более осознавая себя её частью. Понятие цивилизации навсегда трансформируется; и если старая цивилизация уничтожала всё индивидуальное, то новая лишь подчёркивает личность в каждом человеке. Люди соскакивают с искусственного, бесконечно ускоряющегося поезда времени, освобождаются от давления большинства, пуще всего на свете боящегося не быть как это самое большинство. И пусть мы закрыты от неба и мира в рукотворных катакомбах, мы способны познавать мир даже в маленькой комнате в полном одиночестве, ибо ты и мир и есть одно и то же…

Тут сама собой образовалась пауза, Джон и Уилл выговорились и теперь несколько удивленно и торжественно смотрели друг на друга.

— Что творится… кажется, я всё это уже слышал краем уха в 60-е, когда был молод, — пробормотал еле слышно Пол. — Эпоха цветов, что ли, возвращается?..

А Эмили, явно переполнившись услышанным, с каким-то ироническим, болезненным состраданием погладила Джона по голове:

— Беееедненький! Это ж сколько философии зазря поразвели. А надо-то было всего лишь меня вовремя встретить. Ну — второй раз в жизни, детство-то не считаем.

— Мы о самом… самом, а ты издеваешься, да? — как-то и с горечью и одновременно с усмешкой спросил Джон подругу.

— Нет, Джон! — отвечала Эмили вполне серьезно. — Здесь только что сошлись на мнении, что есть те, для кого катастрофа была духовным катализатором, и те, для кого катастрофа — это просто катастрофа. Так вот есть ещё и те, которые неторных путей не ищут, но это те, которые умеют быть счастливыми в любых обстоятельствах. Да, ты странно на меня сейчас смотришь. Ты ведь не ищешь лёгких путей и очевидных решений, ты считаешь, что счастье просто так — это крайне попсово, недостойно воина духа. Джон, дорогой, ты просто никогда не умел быть счастливым! Не умел, или не хотел. И счастье тебе представляется исключительно как людское желание обладать материальными вещами, или другими людьми, или властью над этими людьми. У тебя само понятие счастья ассоциируется с чем-то весьма приземлённым, и ты намеренно выбрал себе стезю страдальца. Но в таком воззрении виноват не мир вокруг, каким бы он ни был, — добавила Эмили и неопределенно обвела рукой темнеющие очертания белых гор.

Всё находится вот в этой замечательной голове! — Эмили встала, обняла «кладезь мудрости» Джона и поцеловала его в темечко. — Да-да! Здесь и печаль, и радость, — Эмили любовно огладила немытые джоновы волосы, — и смысл, и его отсутствие одновременно. Здесь всё!

— Ну, ты даёшь!.. — Джон обалдело уставился на оратора-конкурента в женском обличье. — Может и снег мне только мерещится? Значит, ты теперь предлагаешь мне возлюбить кого-нибудь всей душой, — вот, например, тебя, — и сразу стать счастливым, и нежданно-негаданно осчастливить сим потрясающим фактом всё прогрессивно мыслящее человечество… в лице могучей кучки новых рибчестерских поэтов и снегокопов?

— Какой же ты дурак, честное слово! — немного обиделась Эмили, и покачала головой. Но через пару секунд уже мучительно улыбнулась. Джон во что-то верит, но и у неё есть своя вера, и она на всё пойдёт, чтобы…

— Ну, будет вам, ребята! — примирительно пробасил Уилл. — Пойдёмте-ка снова плясать-шаманить. Мне кажется, сегодня это у нас лучше всего получается!

— Точно, — добавил Пол. — А поговорить мы всегда успеем!