Отец дяди Чарльза, Френсис, был моряком английского торгового флота. Окончив морское училище после войны, он сразу пошёл во флот. Плавал в дальние страны, повидал мир, но больше всего он всё-таки любил море. Море, где ты в прямом смысле отрываешься от земли, оказываешься вдалеке от шумных городов и повседневных забот, в окружении бескрайних водных гладей и звездных ночей, проводимых в мечтаниях… Но Френсис не мог полностью отдаваться любимому делу — дома его ждала жена и маленький сын. Пока он по несколько месяцев бывал в море, Мария растила сына одна. Времена были тяжёлые, ей приходилось много работать, поэтому маленький Чарльз зачастую был предоставлен самому себе. Он уже в три года был сознательным ребёнком, и мать не боялась оставлять его одного. К тому же, к ним часто заходила соседка — проведать её баловня Чарльза, которого очень любила. Здоровье матери было неважным, она часто болела, но работала не жалея себя, не задумываясь о том, что ей пора бы серьёзно заняться собственным лечением. Но жизнь не позволяла ей подумать о себе, лишь ближе к ночи выдавались редкие свободные минуты, когда Чарльз уже сладко спал. Но и в эти минуты она не могла расслабиться, постоянно думая о завтрашнем дне и о том, как прокормить свою семью. У неё развилась быстро прогрессирующая болезнь, Мария слегла. За ними двоими теперь ухаживала соседка. Чарльз понимал, что происходит что-то не то, но, конечно, не мог ещё осознать, насколько безнадёжно больна его мать. Она едва дожила до возвращения Френсиса из очередного плавания. Мария умерла, когда Чарльзу едва исполнилось четыре года. Отцу пришлось уйти с корабля и устроиться работать судовым механиком, чтобы быть поближе к дому. Вечерами он подрабатывал в порту грузчиком. Прошло несколько лет, в течение которых Чарльз получил начальное образование, а на дворе стояло начало шестидесятых годов. Отец всё также помногу работал, приходя поздно вечером. Чарльз был предоставлен самому себе. В это время, лет в семь или восемь, он впервые заинтересовался музыкой. У них в доме появился радиоприёмник — и это было событием! Именно по радио Чарльз впервые услышал рок-н-ролл — записи Элвиса, Чака Берри, Литтл Ричарда. И они сразили его наповал! Нельзя сказать, что он понял что-то из текстов песен, пусть и в простых большинстве своём, но было что-то такое в этой музыке, от чего хотелось просто бегать и прыгать, выплёскивать нерастраченную энергию молодости. И, хотя рок-н-ролл был не первой музыкой, с которой познакомился Чарльз, именно он сразил его своим диким ритмом, драйвом, чем-то запредельным, ещё не укладывающимся в детском сознании. Отец привозил из своих путешествий американские джазовые пластинки, но они никогда не трогали Чарльза, под них ему хотелось либо тихонько выть, либо просто спать. Ни тогда, ни гораздо позже он так и не смог понять этой музыки для снобствующих интеллектуалов в пиджаках. Рок-н-ролл нёс в себе совсем другое начало и другую энергетику. Это была музыка нового поколения. Поколения, почувствовавшего, наконец, свою, кровную музыку, отражающую его интересы и потребности. Однако, всё это было, «там», за океаном. Здесь же, в тихой до поры до времени Англии, в Ливерпуле, Чарльз слушал радио и пропускал через себя эту новую музыку, принимая её сердцем, мечтая о чём-то своём. Потом, году в 58-м — 60-м, наступило некоторое затишье. Настоящий бунтарский рок-н-ролл начали потихоньку подменять слащавыми белыми исполнителями вроде Перри Комо и Фрэнка Синатры. Джон на время отошёл от пристрастия к музыке, проводя больше времени в компании отца, слушая его рассказы о морских приключениях, далёких странах и океанах. Френсис был несказанно рад этой заинтересованности сына, так как хотел, чтобы сын пошёл по его стопам. Он мечтал, чтобы Чарльз, его сын, так же как и он стал моряком. Однако, судьба Чарльза сложилась не так однозначно, как хотелось бы его отцу. Поначалу он внимал рассказам отца и даже просил сводить его на корабль, интересовался различными тонкостями корабельного дела. Но потом грянул 63-й год. Год, когда Чарльз, включив однажды утром радио, услышал «Please Please Me». Ему только-только исполнилось двенадцать, но он уже окреп и сформировался, это был уже не тот юнец, что несколько лет назад бессознательно раскачивался в такт рок-н-роллу. Совершенно новое звучание и особенно голос поразили его, вывели его из себя, перевернули полностью. Чарльз всеми силами старался побольше узнать о таинственных «Битлз». Но «таинственными» после этого они пробыли очень недолго: вскоре о них заговорили везде, во всех дворах, магазинах, на улице, в школе, — да во всём мире! Не было человека, который не слышал бы хоть что-то о «Битлз». И Чарльз был в числе первых, кто сразу же обратил на них внимание. Они открыли ему глаза на что-то доселе неведомое, большое, прекрасное. На то, что просто невозможно объять, настолько оно было велико. Простые парни из рабочих семей, такие же как он, Чарльз, творили что-то невообразимое. Чарльз вдруг понял, что эти четыре парня, такие же, в сущности, как он, не имея ни музыкального образования, ни денег, не являясь сыновьями влиятельных или состоятельных людей, смогли сотворить нечто божественное, приближенное к чему-то такому, чему нет точного описания ни на одном из земных языков. Ведь он, Чарльз, из рабочей семьи, терпел всяческие лишения, рано лишился матери, — казалось, он обречён на вечное прозябание в рабочем классе, постоянную нехватку денег, тяжёлую работу на заводе. Но «Битлз» показали, что мир, по крайней мере свой, можно весьма успешно изменить, причём своими же руками. Конечно, Чарльз тогда не задавался вопросом об их гениальности, и уж тем более об её природе. Было вполне достаточно того, что делали эти парни. И в Чарльзе начало что-то зарождаться. Впервые в жизни он почувствовал некий настоящий интерес, не сравнимый с детскими мечтами о море. Он тоже возжелал выучиться играть на гитаре — также как его кумиры — Джон Леннон и Пол МакКартни. Но играть было не на чем. Вот с этой просьбой он вскоре и обратился к отцу. К тому времени Френсис, продолжая много работать, успел скопить некоторое количество денег. И он не отказал сыну, видя как его парень загорелся этой идеей. Через два месяца у Чарльза появилась его первая акустическая гитара и самоучитель игры в придачу. Он днями и ночами разучивал аккорды, стирая пальцы в кровь, пытался запомнить и подобрать чудесные песни «Битлз». И через некоторое время у него стало что-то получаться, чему Френсис был немало удивлён. Он-то считал, что у его сына, истинного потомственного моряка, не может быть никакой любви к музыке, разве что к распеванию бравых морских песен за корабельным штурвалом — занятие, достойное закалённых под всеми солёными ветрами морских волков! Но он не мешал сыну, наоборот, всячески одобрял его начинания, просил сыграть что-нибудь, исполнить ту или иную новую песню. Да и нельзя было не признать тот факт, что Чарльз действительно делал успехи в овладении гитарой. Сам Френсис относился к новой музыке довольно ровно, также как и к джазу немного ранее. Он был человеком старой закалки, для которого главный жизненный приоритет — семья и дети. Но кроме Чарльза у него никого не было, поэтому он в нём души не чаял, проявляя максимум заботы и внимания. Хотя, у Чарльза уже наступил возраст, когда вовсю стремятся освободиться от родительской опёки и быть «взрослыми». Юности вообще присуще прельщаться на «прелести» взрослой жизни, в то время как эта взрослая жизнь ни что иное как бесчувственное, циничное существование с тоннами проблем. Вот когда хочется обратно, в беззаботную молодость, куда-нибудь в первые 16–20 лет жизни! А может и в более юные времена. Но пока Чарльз как раз был в том возрасте, когда во всём бессознательно подражают взрослым — парни пытаются надевать отцовские рубашки, девочки красят губы маминой помадой. Чарльз же во всём подражал битлам. К слову, они были ему как старшие братья — разница в возрасте составляла лет десять. Он начал отращивать волосы, пытаясь сделать такую же причёску, копировал их речевые интонации, манеру держаться в обществе, стоять с гитарой на сцене. Лучше всего у него выходил ливерпульский акцент — ведь он сам был ливерпульцем, сыном моряка, как Джон Леннон!

Прошло около года, и Чарльз, поняв, что относительно неплохо играет ритм, предложил нескольким своим друзьям собрать группу. В то время это было более чем простой задачей: каждый пацан, умеющий на чём-нибудь играть или вовсе никогда не державший в руках ни одного музыкального инструмента, мечтал собрать группу и «быть знаменитым как Битлз». В группе было двое ребят возраста Чарльза — тринадцати лет, и двое постарше — пятнадцати. Именно эти ребята потащили всех на концерт битлов как старшие. В то время на их концертах творилось уже нечто невообразимое, так что Чарльз поехал на концерт втайне от отца, он боялся, что тот не даст согласия. Но опасаться было нечего, всё прошло так здорово, что Чарльз был на седьмом небе от счастья. Ему с ребятами удалось протиснуться довольно близко к сцене, и Чарльз, не помня себя, отчаянно вопил песни вместе с Джоном. После одной из песен Леннон даже слегка кивнул ему, хотя в такой толпе, шуме и гаме могло и показаться. Но нет, Чарльз не мог ошибиться. Леннон кивнул именно ему, и это было знаком свыше!..

Друзья Чарльза тоже заметили это, ведь они все находились рядом в тот момент. Его подбадривали, говорили, что теперь он уж точно должен начать сочинять, раз сам Леннон благословил его. Чарльз написал несколько песен, ребятам нравилось, их они играли вместе с песнями битлов. Надо сказать, что после битловского прорыва сразу приобрели популярность ещё несколько групп, играющих новую музыку биг-бит: Hollies, Swingin’ Blue Jeans, Kinks, Rolling Stones, Jerry & Pacemakers, Animals. Многие их песни тоже нравились ребятам. И номера роллингов, Кинкс и Холлиз были включены в их репертуар. Особенно Чарльза поразили Кинкс своим тяжёлым, грязным звучанием и вокалом Рэя Дэвиса.

Так группа, где участвовал Чарльз, проиграв несколько лет, добилась даже того, что давала концерты в местных клубах и выступала на вечеринках. Но никто не спешил подписывать с ними контракт. Команда начала постепенно разваливаться, ребята взрослели, у каждого появлялся свой собственный интерес, да и битломания в 66-м году пошла на спад. Так Чарльз остался один — пятнадцатилетний паренёк, хорошо играющий на гитаре, но ещё не состоявшийся в жизни. Он бросает учёбу и идёт работать судовым механиком, в паре с отцом. В течение 66–68 годов он ведёт жизнь типичного работяги, приходя домой поздно и измотанным, часто выпивая эля в портовом баре, а иногда и чего покрепче — расслабиться после тяжёлого рабочего дня. Но у Чарльза теперь появляются свои собственные деньги, и он много тратит на различные пластинки, так как интерес и любовь к музыке никуда не делись. И вот именно в эти годы происходит формирование личности Чарльза. С 66-го года Битлз заиграли серьезную, наполненную смыслом музыку, Джордж Харрисон привнёс индийскую мудрость, Джон Леннон углубился в эксперименты с лизергиновой кислотой. Все эти новые веяния и учения нашли полное отражение в творчестве великой группы, ставшей в то время чисто студийной командой. Битломания закончилась, прошла эпоха вопящих девочек, стопками собирающих фотографии битлов и различную атрибутику, с ними связанную. Отсеялись те, для кого битлы были всего лишь временным умопомешательством, краткой, бурной любовью, способом выплеснуть избыточную подростковую энергию. Ушли в прошлое пестрящие битлами заголовки журналов и газет, бесчисленные футболки, значки, пакеты с изображением ливерпульской четвёрки. Визжавшие девчонки и мальчишки повзрослели, да и битлы больше не играли песен на публику, они углубились в студийные эксперименты, поиск новых звучаний, в которых найдут отражение вселенские истины. С битлами остались те, в ком семя этого знания не засохло, скукожившись, но проросло, и молодые побеги требовали всё больше света. Таким образом, на Чарльза в то время огромное влияние оказали альбомы второй половины 60-х годов. Эти были такие команды как Beatles, Kinks, Pink Floyd, Tomorrow, Doors, Bob Dylan, Simon & Garfunkel. Музыка отошла от простеньких биг-битовых и рок-н-ролльных структур, повзрослела вместе со своими слушателями и исполнителями. Был расцвет эпохи цветов, жизнь в Англии забурлила, проснувшись после двух десятилетий послевоенного затишья. Из небогатых рабочих семей появлялись художники, музыканты, поэты, писатели. Им всем было что сказать и показать, и Чарльз впитывал всё это, проникаясь идеями любви, равенства и братства. Революционные мысли витали в воздухе, и Чарльз был лёгок на подъём. Он, как и многие из его класса, начал испытывать неприязнь к истеблишменту, классу «серых воротничков». Он осознал, что именно они, эта масса, да те, кто стоят у руля, хотят, чтобы мир оставался таким, каким он удобен им — серым и бесцветным, мир, где бал правят деньги. Чарльз пытался выразить свои новые мысли в творчестве, но его бывшие товарищи разбрелись, играть стало не с кем. И Чарльз обратил свой взор в сторону литературы — его привлекали Алан Гинзберг, Уильям Берроуз, Боб Дилан, Джон Леннон, Джойс, Улисс, Толкин. Он пробовал себя в стихах, вдохновляясь психоделическими образами музыки Pink Floyd, «Алисой в стране чудес», сказками К. Грэма. Время шло, шестидесятые постепенно подходили к концу, отец Чарльза состарился, вышел на пенсию и на накопленные средства купил небольшой домик в провинции, чтобы убежать от шумного, грязного города. В 69-м они с отцом переехали в Рибчестер, такой небольшой кантри-сайд городок, и зажили тихой жизнью деревенских провинциалов. Чарльз устроился на работу в местном порту на реке Риббл. Через несколько лет Френсис умер, и Чарльз оказался поглощённым собственным одиночеством. Он продолжал писать стихи, но уже не так активно, ему пошёл третий десяток. Он потихоньку начинал чувствовать опустошение, мечты и идеи об изменении мира ударились о грубую реальность. Эпоха цветов прошла, оставив лишь яркие воспоминания. Многие бывшие художники и поэты теперь подались в бизнесмены, повзрослев и «поумнев», превратившись в тех, с кем сами же боролись всего несколько лет назад. Ближе к середине семидесятых Чарльз начал понемногу выпивать, подрастеряв былые ценности и убеждения за неимением места их приложения. Мир каким-то образом превратился в одноцветный, наполнившись серыми красками. Ни музыка, ни книги уже не вызывали в нём тех возвышенных чувств, что давали жизнь всему сущему. Всё чаще Чарльз стал задумываться длинными зимними вечерами после работы, сидя за бутылочкой чего-нибудь крепкого в полном одиночестве — а в чём же тогда смысл его существования? Он только ходит на работу, ест и спит. И нет у него ни родственников, ни детей, никого, кому можно было посвятить жизнь или хотя бы её часть. Пустота окружила его. Ценности, которыми он жил ранее, отступили, но это место осталось незаполненным. Как ни старался вызвать он в себе былые чувства, осознавая их важность, непреходящую ценность всего того, чем жил он ранее, но ничего не происходило. Для Чарльза наступили чёрные времена — он в полной мере осознал горечь собственного бессилия, неспособности выразить свои чувства и мысли так, как сделали многие кумиры его молодости. «Мне не хватило веры, ни в себя, ни в то, что хотел я сотворить. Не под силу оказалось мне то, что так запросто делали другие. Ну, пусть и не совсем запросто, но неужели я прикладывал меньше усилий? Недостаточно отдавался этому? Нет. Наверно, я просто бездарен. Ведь если человек гениален — это проявляется сразу, ещё в юном возрасте. И никакое образование тут ни при чём. Зря люди думают, что своими институтами образования, государственности и философскими системами они смогут подменить в человеке божественное, несказанное, изначальное. Глупцы, надеющиеся взять верх над природой, над Создателем, закрывающие глаза на истину, обманывающие сами себя… Так что же? Что могу сделать лично я, сидящий здесь, заглушающий свою скорбь вот этой крепкой гадостью, всё понимающий, но не имеющий ни сил, ни средств, чтобы выразить всё это? Ни сил, ни средств… а может, и ни желания. Вот Леннон — смог. Дилан — смог. Они — гении, куда уж мне равняться с ними. Хотя, что же такое тогда гениальность? Божеская десница на человеке? Некая отметина, говорящая об избранности?» Тут Чарльзу вспомнились слова Леннона о том, что нет никакой гениальности. Есть вселенский поток, неисчерпаемый источник, к которому каждый в определённое время и в определённом месте может прикоснуться. «Имея для этого достаточно веры, веры в то, что ты делаешь», — подумал Чарльз. «А во что же я верил? В то, что смогу изменить мир. Верил, пытался что-то сочинять, писал стихи. А во что же я верю сейчас, сегодня?»

Так Чарльз часто проводил одинокие вечера, и даже поделиться своими мыслями было не с кем. Все его товарищи остались в Ливерпуле, да и было бы немного толку, будь они рядом с ним. Они ушли, как эпоха шестидесятых, и ни то, ни другое нельзя было вернуть или воскресить. Все они изменились и повзрослели ещё тогда, во время его переезда из города. Стив пошёл работать на завод, Дик женился, кто-то тоже переехал. Никто из них не остался верен идеалам молодости и времени, в котором все они росли. Не добившись успеха на музыкальном поприще, бывшие товарищи разбрелись, пытаясь найти себя в чём-нибудь другом. «Успеха, — думал Чарльз. — Но мы же играли не ради денег или славы. Мы играли, потому что это нам нравилось, потому что каждый из нас верил во что-то. Каждый ли? Неважно. Я верил. Важно только, что сейчас ничего этого нет, и на этом фоне становится равнозначным — кто верил, а кто просто играл в группе».

Затем, по прошествии ещё нескольких лет, у Чарльза начались более спокойные времена, жизнь утряслась, мрачные мысли отступили. Стояло самое начало восьмидесятых. Музыка и мода, стиль жизни сильно изменились, претерпев множество изменений. Шоу-бизнес развивался, появилось огромное множество исполнителей, талантливых и не очень. Стало проще вылезти на сцену, чем в шестидесятые, когда до прихода битлов это могли сделать только профессиональные композиторы, поэты-песенники, в общем, люди с образованием и положением в обществе. Да, стало легче выбиться. Отрицательной стороной этого было появление огромного множества коллективов с яркой коммерческой направленностью. Многие стремились к популярности, зарабатыванию лёгких денег. Чарльз вслушивался во все эти песни — диско, новая волна, синти-поп, и не слышал абсолютно ничего, что могло бы зацепить его. Там не было ничего — ни на уровне музыки, ни в смысловом понимании. Ровные электронные ритмы, приятные уху клавиши, под которые хотелось завалиться на диван с бутылочкой пива и включить телевизор, пялиться на клипы MTV, поглаживая и похлопывая начинающий набирать вес животик. Чарльз был в ужасе от того, как же сильно деградировала музыка со времён «Revolver» или «The Piper at the Gates of Dawn». Панк-волну конца 70-х он как-то почти пропустил, хотя и интересовался этим явлением. У него было несколько пластинок, они ему нравились своей энергетикой, но в них уже не было никаких возвышенных идеалов, один протест, недовольство и разрушение всего вокруг. И ничего взамен. «Разрушить всё и ничего не построить. Это тупиковый путь», — размышлял Чарльз. Так как он был уже не пятнадцатилетним подростком, он понимал, что разрушив всё вокруг себя, избавившись от ненавистных оков этого мира, от самого себя, от людей, он не придёт ни к чему. Да он уже и в те же пятнадцать это понимал. Потому что вырос на музыке шестидесятых. Панк — это просто очередной крик невыносимой боли и одиночества, невозможности вернуться в золотые времена. Это стенание об упущенном времени, этакая точка не возврата. Чарльз понимал всё это, но, однако, старался не закоснеть в своих суждениях, он боялся превратиться в старого брюзгу, постоянно повторяющего: «а вот в наше время…» И по сему решил выбраться в город на концерт какой-нибудь новой команды. «Ведь не может быть так, чтобы совсем никого не осталось. Человеческий дух не сгинет насовсем, всегда есть его носители. Вестники последней надежды».

Концерт группы «Cure» встряхнул Чарльза, привёл его в чувство. Трагичный, полный экзистенциальной истомы голос Роберта Смита проникал в самые потаённые глубины сознания, задевая за живое, открывая то, что дремало и прозябало в бездействии. Но самым значительным событием на этом концерте стало знакомство с Дианой, красивой длинноволосой девушкой с бледным лицом и горящим взором. Вот кто зажёг огонь в Чарльзе одним своим взглядом. Впрочем, это патетика. Огонь в нём зажгла всего лишь одна её фраза — «Я знаю, что ты всегда верил. Я вижу это в твоих глазах».

Чарльз и Диана сначала просто встречались, но так как жили в разных городах, это было утомительно, и она переехала к нему в Рибчестер. Жизнь для Чарльза будто началась сызнова. Теперь ему уже незачем было выпивать одинокими вечерами, ища утешения в мыслях о прошлом. Он проводил с Дианой всё свободное время, они читали друг другу свои стихи, говорили о будущем, пели песни битлов и Кинкс. Диана поведала ему свою историю о том, как росла она в бедной семье, и не было у неё ничего своего. Но потом пришили битлы и всё изменилось. И не имея никакой собственности, она вдруг обрела весь мир. Как она постепенно становилась активным участником нового движения, принимая деятельное участие в культурной жизни «свингующего Лондона», — посещая выставки и литературные чтения, концерты, общаясь с творческими людьми и хиппи. Она настолько вросла во всё это, что уже не мыслила себя вне этой среды. Поэтому, когда субкультура хиппи пошла на убыль, клубы закрывались, поэты уходили со сцены, Диана была крайне подавлена и чувствовала себя опустошённой. Но она не сдавалась. Собрав вокруг себя оставшихся единомышленников, они выпускали журнал, где находили отражение идеи любви и мира, изменения сознания, строились концепции нового мира без денег и управления одних людей другими. Но со временем выпуск журнала стал невозможен из-за банальной нехватки средств. Да и не так много людей уже осталось, интересовавшихся культурой эпохи цветов. Диана впадала в депрессии, здоровье её ухудшалось, она подолгу не выходила из дома, лёжа на диване без движения и смотря в потолок. Всё то, во что она верила, стало рассыпаться в прах, люди, которые были ей близки, уходили. Один за другим исчезали со сцены любимые коллективы, либо же совершенно меняли стиль в угоду новой моде. Моде, к слову сказать, превратившей стиль жизни и одежду хиппи в атрибутику повседневности. Системе удалось найти слабое место в движении хиппи…

Затем Диана нашла поддержку в панк-революции, вновь вращалась в творческих кругах, издала книгу своих стихов. Вот так и встретила она восьмидесятые — всё ещё молодой девушкой с болезненной, но привлекательной внешностью, неважным здоровьем и переменчивым психическим состоянием. Именно такой узнал её Чарльз и полюбил. Они были счастливы вдвоём, наконец-то Чарльз встретил родственную душу. И хотя, счастье их длилось недолго — всего несколько лет, но придало Чарльзу силы и желание жить и творить. От их любви на свет появился Уолтер, такой курчавый светловолосый крепыш, весь в деда и отца, шотландцев по происхождению с фамилией МакКензи. Диана же, не выдержав тяжёлых родов, скончалась почти сразу после рождения ребёнка. Дав жизнь одному человеку, она ушла сама, зная, что теперь есть кому продолжать начатое великое дело, хотя бы поэтому жизнь её нельзя назвать напрасной. Чарльз переживал смерть Дианы тяжело, но теперь у него был сын и возрождённая с приходом Дианы вера. Постепенно он оправился от страданий, вновь начал писать стихи, стал более спокоен, часто уходил один на природу. Да и Уолтер подрастал, всё больше и больше радуя отца и оправдывая его самые смелые ожидания.

Уолтер сидел, окунувшись в воспоминания, позабыв о том, что хотел выспаться после бурного отмечания Нового Года. И, хотя время было уже позднее, городок за окошком весь погрузился в ночное безмолвие и спал, сам он был далёк от мыслей о сне. Так же, впрочем, как и от мыслей о происходящем вокруг него. Он унёсся далеко в детство, в прекрасную пору ничем не омрачённой юности — отец всё делал для того, чтобы его сын чувствовал себя счастливым, разве что не мог заменить ему мать.

Уолтер помнил своё детство достаточно хорошо начиная с пятилетнего возраста. Вот он, совсем ещё маленький; отец ставит на проигрыватель какую-то пластинку, начинает играть чудная музыка. Он спрашивает у отца что это; отец отвечает, что это «Битлз». Уолтеру они понравились сразу и он частенько просил отца поставить их, пока сам не научился включать проигрыватель. Теперь он, конечно, не мог вспомнить, что он чувствовал, о чём думал и какие образы рождались у него во время этих прослушиваний. Так же он познакомился и с Кинкс, Диланом, Пинк Флойд, многими другими. Так что через несколько лет, когда он начал осознавать о чём поют, он обнаружил, что знает все эти песни наизусть. И если раньше он бессмысленно повторял слова и подпевал исполнителям, то теперь уже пропускал всё через призму своего сознания. Впоследствии он даже узрел эту самую призму воочию. На обложке одного из альбомов Пинк Флойд. Уже в раннем возрасте у Уолтера начало выкристаллизовываться своё видение мира, важное место в котором занимали поэтические образы его любимых Джона Леннона и Рэя Дэвиса. Отец ничего не навязывал Уолтеру. Он лишь старался не пропускать в их дом всякий мусор наподобие дешёвой литературы или телевидения и газет. Таким образом, с ранних лет Уолтеру удалось избежать всех этих тлетворных зомбирующих влияний на молодое сознание. Он много читал. В основном это были классики мировой литературы, поэты золотого века, битники.

Всё было в детстве Уолтера, всё кроме матери, и разве что этим можно объяснить некоторую его грубость и прямолинейность. Он был окружён заботой и опёкой отца, но самому ему не о чем было заботиться. Ему досталась лучшая доля, чем его отцу или деду. Жили они хоть и небогато, но не нуждаясь, и всё что Уолтер хотел, всегда просил у отца, и тот не отказывал. Уолтер вспоминал, что однажды случился смешной эпизод. Он, примерно восьмилетний, подошёл к отцу и сказал, что хочет, чтобы отец купил ему электрогитару и добавил: «Хочу играть рок как Джон Леннон!» Отец, читавший в кресле, поднял на него удивлённые глаза и произнёс: «Как Леннон — не получится. А вот как Хендрикс или Гилмор — вполне!» «Как это?» — Уолтер буквально подпрыгнул на месте. «А очень просто!» — ответил отец, доставая из недр шкафа его старенький, верный Стратокастер, на котором он играл ещё в конце 60-х. У Уолтера от удивления раскрылся рот, зрачки расширились. Он не мог вымолвить ни слова, лишь не моргая взирал на этот магический инструмент. Наверно, от него исходило внеземное сияние. Наконец, чуть опомнившись, он завопил: «Как ты мог не показать мне его раньше? Отец! Я бы уже был знаменит как битлы! А теперь столько лет упущено впустую!» — и Уолтер состроил крайне надутую физиономию, но вскоре не выдержал и засмеялся своей же шутке. «Не показывал, потому что ты не просил, — ответил отец. — Ты был не готов, теперь же я вижу в твоих глазах неподдельный интерес. Я могу показать тебе несколько приёмов игры. Рокерских!» Уолтер бережно взял реликтовый инструмент из рук отца, надел ремень через голову. Гитара сразу опустилась ему до колен. Он изловчился и взял аккорд «до».

Вообще, воспоминания Уолтера начинались с довольно раннего возраста, лет с четырёх-пяти, когда отец рассказывал ему про Френсиса, дедушку Уолтера; пересказывал старые морские истории, описывал Ливерпуль, где они тогда жили. Рассказывал о матери, так хотевшей, чтобы их ребёнок перенял у родителей всё самое лучшее, что у них есть. «Кажется, я теперь понимаю, что она имела в виду», — думал Уолтер. Он рос свободным. Тогда он воспринимал это как должное, но теперь, видя, как другие родители воспитывают детей, понимал что ему несказанно повезло. У него ведь могло быть забитое детство наподобие джоновского — тому ничего не разрешали, всё указывали, «это положи сюда, брось бяку, так не делай». «Все они боятся, что если не указывать ребёнку что делать и всё разрешать, то из него вырастет бестолочь, которая вскоре попадёт под тлетворное влияние, начнёт шляться по подвалам и колоться. А всё отчего? А оттого, что сами абсолютно пустые, ничего не могут дать сыну кроме вечных «нужно учиться, нужно застолбить место в жизни». И тому подобная чушь. Хм. Так вот ещё в чём дело, — думал он, — воспитание на местах. Да, с этим трудно бороться. Как нам добраться до тех, кто ещё не вышел в большой мир? Их же могут загубить на корню ещё до того, как они сами начнут познавать и размышлять… Впрочем, если человеку дано что-то, и дано не родителями, загубить это, хвала богам, невозможно. Дано, говоришь? Хех, тут явственно попахивает некой предопределённостью, предрасположением к неординарному видению мира, и загубить это можно только по собственной воле того, кто «видит». Допустим, человек оказывается слаб и морально неустойчив нести то знание, что заложено в нём. Вообще, зачем сомнения. Вон леди Арталиэн более любого из нас приближена к видению прошлого и будущего, она-то наверно не задаёт вопросов, откуда это знание исходит. Это только учёные мужи до сих пор чешут в затылках и размышляют о всяких «скрытых возможностях человека», «использовании мозга более чем на три процента». Все цивилизации в космосе пошли по другому, разумному пути развития, и только мы, люди, всё зрим в телескопы, высматривая за миллиарды световых лет «братьев по разуму», в то время как эти самые «братья» находятся совсем рядом и искать-то их не надо. Стоит только позвать официально, пригласить. Видеть соринку в чужом глазу и не видеть бревно в собственном — как это хорошо характеризует род людской… Поразительно, что люди, находясь на рубеже 21-го века, всё ещё думают, что явится некий всезнающий высший разум и «за так» подарит, раскроет им все секреты вселенной. И наступит «коммунизм» — не надо будет работать, всё будет бесплатно, можно будет предаваться развлечениям, доставляющим неслыханное ранее удовольствие. Бесплатный сыр только в мышеловке бывает. Ясно же, что главное во вселенной — информация. И дав нам крупицу знаний, нас используют, сделают рабами. Если ещё не сделали… Впрочем, меня все эти инопланетяне мало интересуют. Всё это одна огромная Система, всё та же, что и на Земле. И все они точно так же подчинены ей, как и люди. Хочется только верить, что к Создателю эта Система не имеет отношения. Это просто врождённая стадность, которую предстоит победить в себе каждому, чей путь на небо… Нет, не нужны мне никакие мнимые «секреты» вселенной, ни «за так», ни вообще никак. Моё место здесь, на Земле, и я знаю, зачем я живу».

В семь лет Уолтер уже неплохо знал основные гитарные аккорды. Начинал он с простых песен битлов и Кинкс, просто горланя их в своё удовольствие, не попадая в ноты. Настоящее же понимание серьезной музыки пришло немного позже. В период, когда ему исполнилось восемь-девять. Большое влияние на него оказали битловский «Револьвер», «Кинкс» — «Артур», альбом Дилана 65-го года и многое другое. И хотя отец иногда продолжал рассказывать что-то о море, Уолтер понимал, что оно его совсем не интересует. Если раньше что-то подымалось в нём при мыслях о бескрайних водных гладях и штормах под луной, то теперь его заинтересовала внутренняя наполненность музыки 60-х. Чем больше осознавал он, что творится за окном, тем глубже принимал идеи 60-х, начинал чувствовать себя их защитником и справедливым борцом за эти идеалы. Наряду со всей этой не юношеской серьезностью в Уолтере всегда присутствовала некоторая разболтанность и вседозволенность. Довольно рано он начал отпускать сальные шуточки, так же, впрочем, как и длинные волосы, таскался за девушками, курил. Отец не ругал его за это. Он вообще не ругал Уолтера. Чарльз был убеждён, что только давая полную свободу, можно вырастить настоящего в его понимании человека. Он не сомневался в том, что дитя таких сознательных людей как он и Диана не может быть не похожим на них. И Уолтер оправдал все ожидания отца и его бедной матери. Ему начало вполне удаваться то, к чему долго подбирался Чарльз то бросая, то снова пытаясь, падая, вставая… В Уолтере было больше веры, он отчётливее видел ту дорогу, он пошёл дальше отца, разрушив препятствия на пути постижения духа, препятствия, преграждающие дорогу каждому, кто выбрал этот путь.

Уолтер снова погрузился в воспоминания о детстве. Сейчас, когда его никто не видел, он испытывал нежность к отцу, позволив себе предаться этому чувству наедине. Ведь отец был так мудр, воспитывая его в одиночку! Всегда советовался с ним, каких бы важных вопросов это ни касалось. «У меня постоянно возникало чувство важности, причастности к чему-то нужному. Он никогда не говорил мне «ты ещё мал, вот когда подрастёшь…» Помню, как он рассказывал мне о культуре 60-х, когда многие люди действительно делали то, что им нравится. А не изучали в школе скучные предметы, только затем чтобы сдать экзамены и «устроиться в жизни». Ведь был шанс на новую жизнь, на новый мир! Небывалое количество свободных, просветлённых людей в одном месте, в одно время! А сейчас это снова удел единиц, всю жизнь мечущихся и не находящих понимания в пустых глазницах».

Как-то в самом детстве Уолтер спросил у отца:

— Пап, а почему в 60-е были такие люди, которые хотели мира, любви? Которые делились со всеми и помогали всем просто так? Я чувствую, как будто они стоят вне чего-то большого, они свободны! А сейчас я не вижу таких людей!

— Да, сынок, идеи, витавшие тогда в воздухе, нынче умерли для большинства из ныне живущих. Они живут только в произведениях тех лет. Таких замечательных людей уже нет, что бы ни говорили. Остался только дух, для которого, смею надеяться, ничтожно время. До каких бы низов не опускалась наша цивилизация в духовном плане, сам дух бессмертен. Что бы люди ни делали, они не в силах повредить ему своим техническим развитием или своей глупостью. Что в общем-то одно и то же, учитывая то, как губительно влияет этот самый прогресс на души людей. Честное слово, иногда я думаю, что у подавляющего большинства людей душ нынче просто нет! Закончились!

«Как много отец сделал для меня! А я… что я сделал для него? Почему я всё время такой бесчувственный на людях, то и дело показываю свою циничность. Неужто я так слаб, что постоянно закрываюсь от боли, что приносят люди друг другу? Но без ран нет и продвижения вперёд. Наша дорога — не райский сад с пахучими цветиками. Наш путь — это бесконечная война. И в первую очередь война с самим собой, или с какой-то частью того, что мы называем собственным «я». Война за человеческий дух». Внезапно Уолтеру вспомнились совсем уж недавние события, произошедшие с ним не далее чем вчера — как Анна, усталая, измотанная часовым боем на мечах, вынесла его, спящего, с поля битвы. Перед его взором предстал её светлый лик. «Анна, — прошептал он. — Любимая Тинувиэль, отныне моё сердце всегда будет открыто тебе. Клянусь честью, скоро ты узнаешь истинного Уолтера, которого ты называешь Береном. Поверь, в глубине души он вовсе не похож на вертлявого воображалу, с бескостного языка которого то и дело слетают «колкости», достойные разве что таверны для портовых грузчиков!» Он вспомнил отца и засмеялся вслух. Отец работает среди всех этих людей, да и в таверне наверное бывал не раз. Но он совсем не такой!

Уолтеру вспомнилась их первая встреча с Анной, когда он сидел в лесу на бревне, а она вышла из чащи, словно окружённая сиянием, плыла над травой, а он смотрел, затаив дыхание. «Так что же изменилось с тех пор? Разве уменьшились мои чувства к ней? Нет! Почему на людях я один, а в одиночестве совершенно другой? Что заставляет меня надевать маску при своих же близких, любимых людях? Я будто постоянно жду удара с любой стороны, и доспехами мне служит моя глупая клоунада. Как будто они не знают, какой я на самом деле. А какой я на самом деле? Сам-то я знаю? Может я вообще пустой и нечего мне защищать, не за что бороться?» Уолтер на миг широко раскрыл глаза в темноте комнаты. Пару секунд мыслей не было, потом снова появилось лицо Анны, говорящее ему, что он просто устал, и телом и духом, и что ему необходим отдых. «Лютиэн, — снова прошептал он. — Ты моя спасительница! Ну как я мог подумать такое?.. Наверно во мне просто мало веры, раз такие сомнения посещают мою душу. А я, вместо того, чтобы укреплять свой дух, трачу время и силы на… На что?» Он стал вспоминать все свои деяния последнего времени. «Что я сделал с тех пор, как познакомился с Анной и Джоном? Ходил в гости, пил чай, вёл умные беседы. Разве что познакомил Джона с хорошей музыкой, показал ему пару аккордов. Теперь он сочиняет. Анна написала статью для журнала. Все что-то сделали, только один я всё весел и беспечен, порхаю словно птичка, от своего дома к дому Анны и обратно. Вот глупец, ещё смеялся над одиночеством Джона… Пора и мне добровольно уединиться, чтобы разобраться окончательно, что же со мной происходит». Уолтер глубоко погрузился в мягкое кресло, взял гитару и начал бездумно перебирать струны. Он закрыл глаза и погнал от себя грустные мысли, всё равно не было в них никакого толка, только разрушение. Вскоре он унёсся куда-то вдаль, где не было проблем и печалей, туда где было далёкое зовущее море, качавшее его в ласковых волнах. Тихонько позвякивала гитара, и каждый звук воскрешал какой-то образ в сознании. Снова проплыло лицо Анны, затем он увидел звёздное небо, такое тёплое и близкое, что казалось можно протянуть руку и потрогать звёзды, согреваясь их теплом. Никто не скажет, сколько прошло времени с того момента, когда Уолтер начал играть, но вот два звука, три, аккорд, слились в удивительное созвучие. Уолтер продолжал играть вслепую, не видя гитары, не чувствуя что он играет, он был далеко в этот миг. Ему казалось, что он присутствует при рождении чего-то очень большого, того, что нельзя объять, и всё его естество стремится навстречу этому поднимающемуся из глубин порождению чего-то древнего, изначального и невыразимого. У Уолтера захватило дух от этого соприкосновения, обдало жаром, отпустило. Он очнулся и с удивлением обнаружил, что играет сказочной красоты мелодию. Ему даже сперва показалось что это сон, он испугался, что сейчас проснётся и всё рассыплется, вновь превратившись в привычные серые стены сознания. Он продолжал играть, мелодия звучала. «Значит это явь», — подумал он. И вновь провалился в видения. Он шёл по волшебному лесу, а со всех сторон раздавался звон колокольчиков и звучала эта мелодия. Гитарный перебор и колокольчики сливались друг с другом, к ним приплеталось пение чудесных птиц, порхание их крыльев и шелест листвы, нежный ветерок и ещё тысячи удивительно сочетающихся между собой звуков и чувств. Наконец Уолтер отставил гитару, и окрылённый зашагал по комнате. «Я назову эту песнь «A Forest Of Thousands Bells». Надо же, меня как будто посетило видение начала всего живого. Где же я был, что я видел? Что означает этот лес и колокола, просыпающаяся природа?»

Уолтер почувствовал блаженное расслабление, наконец появилась долгожданная лёгкость, он словно продолжал парить над землёй. Он был счастлив, как будто впервые в жизни открыл глаза и узрел мир. И мир этот был вовсе не враждебен к нему, напротив, каждое живое существо, каждое растение и деревце звало его присоединиться ко всеобщей песне, вписать свой штрих в гигантскую картину мироздания, почувствовать себя творцом. И Уолтер чувствовал. Давно уже он ничего не сочинял, не писал стихи, но вот, стоило посмотреть на мир немного по-другому, «отпустить себя», перестать зацикливаться на, казалось бы, неразрешимых проблемах, как что-то в тебе просыпается, обнаруживает себя в самых непредсказуемых проявлениях. «Теперь мне тоже есть что показать на Совете. Осталось только дождаться следующего сбора». Почувствовав неодолимую тягу ко сну, он сбросил одежду, поёжился, — в комнате было не очень тепло, — и юркнул под одеяло, где уютно свернулся и скоро согрелся. Закрыв глаза, поблагодарил сегодняшний день, вспомнил, что рано спешить на Совет, ведь он собирался устроить себе маленькое заточение в качестве духовной практики. Улыбнулся, перевернулся на другой бок и сладко зевнув, провалился в черноту. На грани между сном и явью различил образ Анны, желающей ему спокойной ночи и доброго отдыха. За окном зажглась яркая звёздочка, и свет от неё коснулся его лица. Он заснул.