МОЯ КАРЬЕРА, ИЛИ КОРОТКО О СЕБЕ

Я, Владимир Григорьевич Орлов, происхожу из старинного дворянского рода, который корнями произрастает из Рязанской губернии. Учился в гимназии, потом в Варшавском университете. Студентом отправился в поездку по Соединенным Штатам Америки, чтобы приобрести знания в области административного права. Несколько месяцев провел, путешествуя по стране, одновременно изучая криминологию. Средства на жизнь в основном приходилось добывать, работая в типографиях наборщиком русского шрифта, но довелось, и ходить на судне обыкновенным матросом.

Вернувшись в Россию, начал работать референдарием, а проще сказать — начинающим юристом, в Московском окружном суде. В мои обязанности входило присутствовать на заседаниях суда и учиться тонкостям практической юриспруденции, с тем, чтобы вскоре приступить к службе в качестве младшего судьи, но русско-японская война, в которой мне пришлось участвовать, на некоторое время прервала мою практику в гражданском судопроизводстве.

В 1905—1906 годах я судебный следователь и один из государственных обвинителей в Польши, принимающий участие в расследовании всех дел по шпионажу и государственной измене в годы первой русской революции. В 1907 году получил назначение в Ловичский уезд Варшавской губернии, где исполняю должность судебного следователя, через год — помощник государственного обвинителя в Радомском окружном суде.

В 1910 году я назначаюсь главным государственным обвинителем в комиссию графа Медема, занимавшуюся расследованием махинаций должностных лиц в ходе реконструкции Сибирской железной дороги в расположении Омского военного округа, а также в Сибирской казачьей армии. Дело было громким, виновные получили заслуженные наказания.

В 1912 году возвращаюсь в Польшу, где исполняю должность судебного следователя Варшавского окружного суда по особо важным политическим преступлениям. Об этом периоде моей деятельности достаточно подробно с изложением интереснейших фактов написано в книге. В 1914 году, с началом первой мировой войны, я назначаюсь главным военным прокурором при штабе войск Западного фронта. В 1916 году назначаюсь членом комиссии по расследованию дел, связанных с недостаточным и несвоевременным обеспечением русской армии в ходе военных действий. В конце того же года расследую дело о продаже, участвующей в войне против нас Турции, армейского имущества.

В 1917 году, после Октябрьского большевистского переворота, по поручению командования Добровольческой армии под именем Болеслава Орлинского, работал в Петроградской следственной комиссии, возглавляемой Стучкой и Крестинским; за этот период спас от расстрела тысячи офицеров и членов их семей.

В 1918 году, разоблаченный большевиками, был вынужден бежать с помощью немцев в Одессу, в расположение войск Добровольческой армии. Там стал начальником отдела в штабе Верховного командования и руководителем разведки. В 1920 году ездил в Ригу для освещения мирной конференции между Польшей и Советской Россией.

С 1921 по 1926 год был прикомандирован к комиссии генерала Врангеля в Берлине. Комиссия занималась сбором информации о деятельности большевиков в дооктябрьский и послеоктябрьский периоды, как в России, так и за границей. С 1927 года по настоящее время занимаюсь изучением юриспруденции применительно к большевизму. (На этом краткая автобиография автора заканчивается, так как настоящая книга была выпущена в 1929 г.).

 

КРЕЩЕНИЕ ОГНЕМ

Труп Марии Вишневской лежал на полу в гостиной ее маленькой виллы в городке Новоминске, который находился в нескольких километрах от Варшавы. Прямо над ним в золоченой раме висел портрет ее прелестной племянницы, имевшей еще совсем недавно большой успех на театральных подмостках. Надо заметить, что этот успех был не только благодаря ее актерскому дарованию.

Однажды офицер гусарского полка, застав актрису, свою возлюбленную, с соперником, застрелил ее, снял с нее одежду и осыпал тело вишневым цветом.

Мария Вишневская с нескрываемой гордостью рассказывала эту романтическую, но страшную историю всем, кто выражал восхищение портретом. И вот теперь убили и ее саму. В ее смерти не было ничего романтического. Она даже не была застрелена из револьвера, кто-то безжалостно зарубил пани Вишневскую топором. Никто и не узнал бы о случившемся, если бы почтальон, который принес какую-то квитанцию через несколько недель после убийства, не обнаружил труп. Дело было в середине января, стояли сильные морозы. Труп замерз и, на удивление, хорошо сохранился.

Следователь из Варшавы взял с собой в этот заштатный городишко одного из студентов, который в дополнение к своим университетским занятиям исполнял в то время разные поручения, а главное — отлично писал протоколы. Итак, пока следователь, сидя у огня в уютном уголке трактира, с удовольствием закусывал, его молодому спутнику, хочешь, не хочешь, надо было отправиться в то пустынное место и, добиваясь признания своих способностей, искать следы тяжкого преступления, давно заметенные декабрьскими метелями.

Но сначала новичку нужно привыкнуть к виду трупа. Никогда раньше ему не доводилось видеть подобного, и он с содроганием заставляет себя смотреть на обезображенную голову. Убийца разнес череп несчастной женщины с нечеловеческой яростью и сделал ее лицо почти неузнаваемым. Впечатление оказалось настолько ужасающим, что ему, во что бы то ни стало, нужно было выйти на свежий воздух. Он еще не привык к таким зрелищам, не ожесточился. Да и зачем ему это? Его предки из поколения в поколение были мирными священниками в нищем сельце Иванцовском, в самом сердце России. Сам он рос среди полей, на берегу тихой речки на попечении деда, ходившего в белой рясе и носившего на голове белую скуфью, для которого главным было общее благо и мирная жизнь.

Наконец студент берет себя в руки и добросовестно приступает к расследованию. Он собирает местных жителей, соседей и по очереди опрашивает их. Никакого результата! Никто не хочет говорить о пострадавшей. И, конечно, о живых, которые могут потом и отомстить! Только работник из соседнего поместья сказал, что в одну из ночей, о которых шла речь, он якобы видел привидение в саду Марии Вишневской.

Стажеру следователя приходится прилагать усилие, чтобы показать, что он не слишком доверяет рассказчику, ведь он так часто слушал рассказы своих собственных односельчан о зловредных леших, которые, конечно же, существуют и сейчас, об оборотнях, которые превращаются в волков и пожирают людей.

— А Мария Вишневская была плохой женщиной? — спрашивает стажер взволнованного работника, дававшего показания.

— Старая скряга, вот кто она такая! — вскричал тот в ярости.

— Эта старая ведьма кормила нас одной селедкой да черным хлебом, — подает голос другой работник.

— А почему она кормила вас обоих у себя дома?

— Ну, — отвечает один из них, — однажды мы работали на нее несколько месяцев.

— Только вы вдвоем?

— Да! Слишком скупая была, чтобы нанять больше. Ну и натерпелись мы с ней, правду вам говорю.

— Почему же вы раньше не сказали, что работали у нее?

— Потому что… ну… — мнется работник. Другой молчит.

Сразу же возникает подозрение. И не напрасное: когда студент обвиняет их в убийстве, они теряют самообладание и сознаются.

Они пошли на это, не только чтобы отомстить ей за скверное обращение. Они еще и ограбили ее, но тот хлам, который забрали, оказался бесполезным, никто не стал его покупать.

И вот молодой человек, раскрасневшись от одержанной победы, ведет двух сознавшихся преступников в трактир, где в тепле и уюте сидит судебный следователь.

Опытный чиновник бросает на ученика одобрительный взгляд.

— Молодец, — говорит он. — Из тебя, парень, выйдет толк.

Сбылось ли его предсказание? Мне трудно ответить на этот вопрос — ведь тем зеленым новичком-стажером был я сам.

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОД СОТНЕЙ ЛИЧИН

— Вам сигареты нужны? Могу предложить очень дешевую партию. — Молодой человек, вошедший в мой кабинет на Константиновской улице в Лодзи, подошел вплотную к столу, заваленному документами. Он окинул меня странным, оценивающим взглядом, и мне стало как-то не по себе. Что это за тип? Что ему от меня нужно? И как ему удалось проникнуть без доклада в кабинет судебного следователя? Я спросил его об этом.

— У вас, ваша честь, репутация доброго и справедливого человека, поэтому я и прошел прямо к вам. Мне повезло, охраны у входа не было. Я хотел только… то есть мне очень жаль, что ваша честь не заказывает у меня сигареты, как почти все ваши коллеги в Лодзи. Может быть, ваша честь тоже…

Я отказался, встал и выпроводил непрошеного посетителя, ведь в моем кабинете было множество важных документов по еще не законченным делам.

В приемной я еще раз предупредил слугу, чтобы никто не проходил в кабинет без моего разрешения. Это были тревожные годы после первой русской революции. Даже когда внешне все казалось спокойным, следовало помнить, что вулкан не потух и в любой момент может с новой силой начать извержение.

Наверное, нигде в мире политическая борьба не велась с такой фанатичной ненавистью и жестокостью, как здесь — в округе, который я сам выбрал, когда, после своего первого успеха в Варшаве, получил назначение на должность судебного следователя.

Через три дня дверь снова отворилась, и кто же, представьте себе, улыбался мне с порога?… Это был тот самый «наш неизвестный друг».

«Какого черта ему нужно на этот раз?» — подумал с раздражением я.

С низким поклоном он подошел поближе, таща на поводке упирающегося бульдога. Какое чудесное животное! Я обожаю эту породу и не мог скрыть восхищения экстерьером собаки.

— Я слышал, вы любите бульдогов, — начал он.

— Откуда, черт возьми, вы это узнали?

— Ваша честь, я здесь не в качестве свидетеля. Вам нравится собака? Если да, я готов уступить вам ее всего за несколько рублей. По рукам?

— Сколько?

— Это не важно. Если позволите, я вам его подарю.

— Давайте-ка ближе к делу, — уже откровенно рассердился я. Что все это значит? С какой стати этот тип дарит мне собаку? Хочет дать мне взятку? Почему? В чьих интересах?…

— Ваша честь, вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать, что продам вам собаку очень дешево.

Как ни велик был соблазн, я решительно отказался. Проводив нахала до дверей, я сурово сказал, чтобы он больше никогда здесь не появлялся.

Но он каждый день продолжал приходить ко мне, и все в новом обличье: то, как торговец мехами, предлагая мне купить по очень дешевой цене шубу, то якобы с поручением от моего коллеги: не хочу ли я купить небольшую партию парижских духов?

В конце концов, мое терпение лопнуло, хотя я в душе не мог не восхищаться его ловкостью и настойчивостью.

— В следующий раз, если вы посмеете снова сюда явиться, я спущу вас с лестницы! — воскликнул я, полный решимости выполнить угрозу при первом же случае.

Уже в дверях он обернулся и спросил:

— Вы ведете следствие по делу об убийстве демократа Карчмарка?

Это был его первый промах. Вот, оказывается, что ему было нужно! Теперь мне многое стало понятно.

— Да, — ответил я. Мне не терпелось узнать, что будет дальше.

— Его убил член Польской социалистической партии!

— Да.

— Он друг человека, интересы которого я представляю, — продолжал незнакомец.

— Чего же вы хотите? — спросил я, хотя было совершенно ясно, какой будет ответ, каким, вернее, он должен быть.

Естественно, он не мог признаться, что искал знакомства со мной, чтобы подкупить или вызвать сострадание к своему другу-убийце.

— Я хотел спросить, извините за назойливость, под какой залог вы согласились бы отпустить арестованного? — с наглой улыбкой прошептал он.

В следующее мгновение «проситель» оказался на полу!

Я снова сделал строгое внушение слуге, пригрозив, что он будет наказан и уволен, если я еще раз увижу у себя этого типа.

На этот раз предупреждение возымело действие, он больше он не появлялся. Но через несколько дней я все же встретился с ним. Его ввели под конвоем в полицейский участок, когда я допрашивал одного из задержанных.

— Вы?! — удивился я.

— Да. Как видите, у меня есть и другие дела, — ответил мой новоявленный «приятель».

Я не совсем понял, что он имел в виду, но инспектор мне все объяснил:

— Это Август Фремель, один из лидеров Польской социалистической партии. Однако его основным занятием является секретная работа на нас против своей партии. Он информирует нас об их планах, о положении дел в стане противника.

— Осторожнее, — предостерег я инспектора, — на социалистов он тоже работает. Он несколько раз…

— …заходил к вам в кабинет, — закончил за меня инспектор. — Это делалось для отвода глаз, ваша честь. Он должен был это сделать, чтобы его товарищи по партии ничего не заподозрили. Каждый уважающий себя тайный агент работает на обе стороны. Мы, в полиции, понимаем и учитываем это.

Я первый раз в жизни видел перед собой тайного агента, и это произвело на меня такое же огромное впечатление, как и труп несчастной женщины, увиденный много лет назад морозной зимней ночью под Варшавой. В тот момент я и не подозревал, что вся моя жизнь пройдет в постоянной борьбе с подобными людьми.

Август Фремель заинтересовал меня. Как он работал?… Его методы оказались довольно простыми: он жил прямо в полицейском участке, под постоянным наблюдением и охраной, как полиции, так и армии. Его брат Рихард ходил по заводам и фабрикам, собирал информацию. У него было два тайных сообщника — члены социалистической партии, которые на самом деле сотрудничали с властями, получая за это, жалкие двадцать пять рублей.

Походив по митингам и собраниям и накопив достаточно информации, помощники передавали ее Августу Фремелю. Тот под личиной партийного лидера доводил дело до конца: выяснял, где спрятано оружие, где хранят нелегальную литературу, списки членов партии и партийную документацию. Он делал это с таким мастерством, что даже самые осторожные из его товарищей ничего не подозревали. Когда же его видели в городе идущим под конвоем солдат, никому и в голову не приходило, что это предатель. Все думали, что его ведут на очередной допрос.

Однажды братья Фремель и трое их сообщников возвращались в полицейский участок в сопровождении верховых уральских казаков. Когда они проходили по Константиновской улице, из окна одного из домов со свистом вылетела бомба — троих казаков и двоих полицейских агентов разорвало в клочья. Фремели и восемь казаков тоже не подавали признаков жизни. Каждый из них получил не менее двадцати ранений.

Такова была месть тех, кого предали и кто, наконец, понял, как их провели.

Подняли тревогу. Улицу тут же блокировали. Дом, откуда была брошена бомба, казаки тщательно обыскали, но все оказалось напрасным, лишь в одной из квартир они обнаружили мужчину, лежавшего на полу. Он слабым голосом просил о помощи, пытаясь вырваться из крепко державших его казацких рук. В комнате стоял такой шум, что никто не мог понять, в чем дело. Некоторые уже были готовы расправиться с пленником, как им думалось, виновником гибели их товарищей. Но оказалось, что тот тоже ранен и едва может говорить. Глазами он показал на кровать. Кто-то из казаков проследил за его взглядом. На кровати лежал мундир.

— Стойте! — закричал казак. — Это не он!

Так оно и было на самом деле. Увидев мундир, казаки признали в задержанном моего коллегу, судебного следователя Диста, который жил в этом доме и был случайно ранен осколком разорвавшейся мины. Вместо убийцы чуть не пострадал невиновный человек!

Кто-то из присутствовавших в комнате вдруг высказал догадку, что человек, бросивший бомбу, мог спрятаться в находившемся по соседству здании театра. Полицейские и солдаты блокировали все выходы из театра, чтобы никто не мог его покинуть незамеченным.

Один за другим зрители выходили через маленькую дверь. Каждый должен был пройти мимо Фремеля, который, стоя с забинтованной головой, пристально рассматривал всех, и горе тому члену партии, которого бы он увидел, даже если тот всего лишь только пришел посмотреть спектакль.

Мы с женой тоже были в театре, и когда выходили, Фремель поклонился мне. Один из зрителей, окинув Фремеля ненавидящим взглядом, процедил сквозь зубы, но так, чтобы было слышно мне:

— Эта сволочь — агент полиции. Ничего! Скоро мы и до него доберемся!…

Смешавшись с толпой, смельчак выскользнул на темную улицу. Угроза была вполне серьезной. Неделю спустя нам пришлось снимать Августа Фремеля с дерева. Товарищи, которых он предал, вогнали ему в голову восемь двенадцатисантиметровых гвоздей и еще живого повесили.

 

ГРОЗНЫЕ ДНИ В ЛОДЗИ

17 мая 1907 года было важным днем для братьев Познанских, владельцев ткацкой фабрики в Лодзи. Конфликт между рабочими и администрацией был мирно улажен, долгая забастовка закончена, и все ткачи, за исключением девяноста семи зачинщиков, возвращались на рабочие места.

Слава Богу! Станки снова работают, и через несколько часов будут выпущены новые ткани, как будто ничего и не случилось. Сказать по правде, все были рады, что переговоры закончились так благополучно, и снова воцарился мир.

Управляющие Розенталь и Сакс встретились в маленьком кафе неподалеку от фабрики и отпраздновали возобновление работы небольшим завтраком. Когда они возвращались на работу, дорогу им преградили трое.

— Собаки! — выкрикнул один. — Вы нас всех предали!

Управляющие узнали в них уволенных рабочих и попытались уладить дело. Один из ткачей поднял Розенталя и швырнул его словно тюк своему приятелю. Потом они набросились на него с напильником, раскроили череп и остановились, лишь, когда их жертва осталась неподвижно лежать в сточной канаве.

В это время управляющий Сакс отбросил своего противника боксерским приемом и, увернувшись, бросился бежать по улице с криками о помощи.

Вызвали меня.

Сакс, дрожа всем телом, умолял ничего не предпринимать, ведь от этого зависит его жизнь. Я попытался убедить его, что все будет сделано с величайшей осторожностью, что я, как представитель закона, просто не могу остаться в стороне и бездействовать. Убийцы должны понести наказание.

— Как зовут тех троих, которые убили вашего коллегу? — спросил я любезно Сакса.

— Я… я не помню, — ответил Сакс, боявшийся, что ему будут мстить те, кому удалось бежать. Я не мог винить его за это, ведь в то беспокойное время мы каждый день узнавали о людях, вступивших в конфликт с рабочими и отправленных к праотцам какой-то тайной организацией. Даже дети бросали бомбы и делали адские машины из консервных банок и негодных химических реактивов, чтобы взорвать, скажем, няню, которая отказалась дать яблоко! Бомбы находили в лукошках с земляникой, в почтовых бандеролях, в карманах пальто, на митингах и даже на церковном алтаре!

У террористов повсюду были свои тайные мастерские по производству бомб, они взрывали все на своем пути: винные лавки, памятники, церкви, убивали полицейских, разоблаченных тайных агентов, короче, всех и вся. Сегодня демократ убил социалиста, завтра социалист отомстил демократу. Корсика была раем по сравнению с Польшей тех дней.

Поэтому я очень хорошо понимал желание управляющего Сакса спасти свою жизнь. Тем не менее, я приказал арестовать девяносто семь уволенных рабочих и организовал опознание. Никто из них, заявил Сакс, не был причастен. После того как я отпустил их, он назвал виновных, и я без лишнего шума приказал арестовать их.

Никто из арестованных, естественно, не признался. Пришлось сменить тактику. Вызвав на допрос одного из них, отца семейства, я пообещал ему помилование, денежное вознаграждение, новый дом, землю, спокойную жизнь. Не знаю, поверил ли он в мои посулы или в нем заговорила совесть, но он, в конце концов, во всем признался и рассказал еще о многом. Он сообщил мне фамилии революционеров, рассказал об их планах, о тайной организации.

Вскоре в округе об арестах стало известно. Сакс это почувствовал и, с лихорадочной поспешностью собрав бумаги, передав все дела третьему управляющему, приготовился к бегству на родину — в Бельгию. Когда они обсуждали в конторе дела, кто-то, разбив окно, словно безумный, открыл по ним беспорядочную стрельбу. Затем, спрыгнув со второго этажа во двор, поспешно скрылся.

Сакс был мертв, другой управляющий тяжело ранен. Как только он немного поправился, я допросил его:

— Как выглядел неизвестный?

— Не знаю.

— Но вы же его видели!

— Не знаю.

— Но вы должны мне сказать!

— И не подумаю! Ищите себе свидетелей, где хотите, а с меня пальбы достаточно. Я сегодня же уезжаю в Германию!

Я попытался удержать его силой, но он вырвался, бросился на улицу, поймал извозчика и велел ему что есть сил гнать на вокзал, без вещей, ни с кем не попрощавшись, думая лишь о том, чтобы уехать восвояси живым.

Благополучно добравшись до вокзала, он, к великому своему облегчению, узнал, что экспресс в Германию еще не отправлялся! Но радость его была преждевременной. Он даже не понял, откуда прогремел выстрел, а за ним еще и еще один. Он рухнул на землю с тремя пулями в голове и сердце.

Бурная, полная тревог и волнений жизнь в княжестве Польском между тем продолжалась…

 

ТРАГЕДИЯ ПОЛКОВНИКА ФОН ШТЕЙНА

— Черт возьми! Где этот проклятый писарь? Сколько можно его звать? Что он, подлый пес, письменного приглашения дожидается? Что же это такое, спрашивается?! Я здесь командир или кто?… Если он на дежурстве, может убираться ко всем чертям! Когда я — ик — говорю ему, — ик — что он — ик-ик — он понимает, животное в человеческом облике?

Полковник снова был не в духе! Полковник слишком долго смотрел на бутылку водки! Полковнику требовался собутыльник, на чью осмотрительность он мог бы положиться.

Писарь был неболтлив и не дурак выпить — он тихо сидел рядом с полковником и накачивался вместе с ним до тех пор, пока убогую обстановку вокруг не заволакивала радужная дымка. Это не шутка — командовать гарнизоном в такой Богом забытой дыре, как Рава, — унылом и грязном провинциальном городишке.

— Ну, его к чертям! Давай-ка лучше выпьем еще водки! Твое здоровье!

Разве ради этого полковник И. И. Штейн сражался в русско-японскую войну? Ради этого стал командиром? Чтобы закончить свои дни в скорбном одиночестве в Раве? Жена, сын и дочь жили под Варшавой. Дочь училась на дантиста, сын, естественно, — в кадетском корпусе.

— Ну, будем здоровы, старина! За здоровье государя! Да здравствует все молодое и прекрасное! А ну давай пей, не отлынивай, старый черт!

Писарь выпил то, что ему причиталось, и вскоре заснул прямо в кресле.

Ну, скажите на милость, чем тут заняться полковнику?

Пошел к кухарке. Вот старая дура! С ней даже поговорить не о чем, до того глупа. Одно слово, баба. Солдаты жаловались, что она целыми днями к ним пристает. Охоча до мужиков!

Хотя с ней можно и выпить и переспать!

Так и продолжалось вечер за вечером, ночь за ночью.

Вскоре дела зашли настолько далеко, что уже ко второму числу у полковника не было ни рубля на водку, не говоря уже о других расходах. Он взял немного из казенных денег, которые были в его ведении. Это уже серьезно! Сорок рублей! Теперь придется экономить! Потом еще шестьдесят! Какой вкус у хорошего вина!…

— Подарил бы мне что-нибудь, старая свинья, — потребовала у него как-то кухарка.

— Денег нет, — ответил полковник.

— Возьми еще из казенных.

— Откуда ты знаешь?! И вообще, это неправда! Я оттуда ни копейки не брал.

— Да, как же! Ты каждую ночь, как накачаешься, во сне об этом бормочешь! Я даже рот тебе рукой закрывала, чтобы твой ординарец не услышал, какой у него славный командир! Ну, так что будешь делать?

Полковник дал ей денег, — разумеется, из казенных.

Неожиданно из Варшавы нагрянула ревизия. Полковник Штейн не знал, что предпринять. Если все откроется, — значит, конец карьере. В ужасе он бросился к ростовщику, и тот одолжил ему пятьсот рублей.

Ревизия ничего не обнаружила! Счета сошлись! Замечательно! Полковник снова был в прекрасном настроении и послал за писарем, чтобы вместе отпраздновать это замечательное, по его глубокому убеждению, событие. Писарь, однако, отказался.

— Ты что, подлец, брезгуешь моим коньяком?!

— Никак нет, ваше высокоблагородие, я… я… боюсь, что в городе пойдут разговоры.

— Что еще за разговоры? Какие разговоры? Разве ревизия нашла хоть малейшее нарушение?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, это кухарка везде распускает сплетни. А по ночам, прошу прощения, ваше высокоблагородие, если позволите, слышно, как вы бранитесь и кричите…

— Черт с ними! Пей, и пусть эти идиоты из Равы болтают что хотят. Пей! Это все враки.

— Я и не сомневаюсь, ваше высокоблагородие, да только мне известно, что в Варшаву все время шлют жалобы о ваших попойках, а мне не хочется отправляться в Сибирь из-за того, что я с вами пью.

Вышвырнув за дверь жалкого труса, полковник послал за кухаркой, отругал ее, запретил распускать сплетни и пообещал новую шубу. И тут вдруг раздался звонок в дверь!

Так поздно!

— Иди посмотри, кто это. Меня ни для кого нет дома. Кого там черти носят?

— Может, это ревизор из Варшавы? Люди говорят, нам лучше бежать отсюда, Иван!

— Открой дверь и впусти его, — приказал полковник. На бедняге лица не было, и — что уж совсем не пристало солдату — он дрожал.

Кухарка впустила мужчину лет тридцати — чисто выбритого, не очень высокого, но весьма привлекательного. Это был Арнольд Барт.

— Вы по какому делу? — спросила кухарка за дверью.

— У меня частное дело к господину полковнику. Я от Заллера.

Ага, Заллер — это ростовщик. Должно быть, он хочет получить свои пятьсот рублей. Выставить его вон? Срок уплаты истекает только через два месяца. Но, может быть, лучше с ним договориться? Да, так будет лучше. Это будет по-умному.

— Заходите, пожалуйста!

Арнольд Барт вошел в комнату. У него были отличные манеры. Он низко поклонился, как бы извиняясь за сам факт своего существования!

— Садитесь, герр Барт, и рассказывайте, что вас ко мне привело.

— Мы одни?

— Можете говорить свободно. Не желаете ли водки? Ваше здоровье! Сигару? Огня?

— Меня прислал к вам ваш друг господин Заллер. Он хочет вам помочь. Вы сможете кое-что заработать и рассчитаться с долгами. У меня есть замечательный план. Мы будем печатать почтовые открытки с изображением российских банкнот. Желтые — один рубль, зеленые — три, голубые — пять, красные — десять. Вы меня понимаете? Очень милая и оригинальная идея. Бумагу купим в Антверпене, печатные станки закажем в Губене, а клише нам даст Владимир Литвинович, наш хороший друг из Садовой, под Лембергом. Вы понимаете?

Понимал ли полковник? Когда так много поставлено на карту, раздумывать не приходится, и полковник согласился.

— Только как нам попасть к Литвиновичу? — спросил он. — Мне придется сначала обратиться в штаб, за разрешением на выезд за границу.

— Ах, мой дорогой полковник. Можно все устроить гораздо проще и незаметнее. У меня есть близкий друг, который живет в Ченстохове, немец, некий Генрих Баранек. Он с радостью одолжит вам на два-три дня свой паспорт. Вы, разумеется, поедете в штатском. С его паспортом мы съездим в Галицию и обратно безо всяких затруднений. Замечательно, что вы потомок немецких колонистов и так бегло говорите по-немецки.

Все шло по плану. Возможно, фон Штейн чувствовал себя не слишком уверенно, но, обдумав ситуацию, понял, что другого выхода нет! Кухарка требовала подарков, и он нуждался в деньгах, не только чтобы расплатиться с долгами. Деньги были ему нужны и на повседневные нужды, чтобы как-то пороскошнее жить в этом Богом забытом углу.

— В конце концов, два дня в поезде пройдут очень быстро, — пытался успокоить себя полковник. — Дельце будет обделано в два счета, и тогда я опять буду при деньгах.

В субботу новоявленные приятели отправились в Ченстохов, где, как и было условлено, Баранек одолжит Штейну свой паспорт. Полковник предъявил его на границе и был пропущен в Галицию без всяких вопросов. Он вздохнул свободнее. Конечно, ему пришлось понервничать. Если бы выяснилось, что выезжает он без разрешения и по подложным документам, тогда бы, мягко выражаясь, он оказался в неловком положении.

Едва они пересекли границу, как дверь открылась, в купе вошли четверо и спросили у Барта, куда он едет.

— В Садовую Вишню, — удивленно ответил тот.

— Случайно не к Владимиру Литвиновичу?

— Да, именно к нему!

— Он только что уехал в Вену. Вам лучше ехать туда, — сказал один из незнакомцев.

— Как вас зовут? — спросил второй.

— Арнольд Барт.

— А этот господин тоже едет к Литвиновичу?

— Позвольте, господа, представиться! Меня зовут Генрих Баранек! — сказал Штейн, решив заявить о себе прежде, чем будут ему заданы незнакомцами неприятные вопросы.

— Прекрасно! Герр Баранек, вы тоже поедете в Вену. Позвольте вам представить капитана Лера из Имперской… — И он пробормотал что-то неразборчивое.

Полковник фон Штейн побледнел. Бедняга постарел прямо на глазах.

«Неужели это ловушка? Чертов мошенник Барт!» — в сердцах выругался про себя Штейн.

Ему с огромным трудом пришлось взять себя в руки и промолчать. Наконец, собравшись с мыслями, он заявил, что идея поехать в Вену его вполне устраивает.

Четверо незнакомцев представились австрийскими офицерами. Всю дорогу они сидели с полковником в купе, не разрешая ему выйти в коридор, и заказывали для него все, что ему хотелось.

Вот и Вена!

Штейн вышел в окружении четырех человек. Барт, шедший чуть позади, шепотом давал полковнику торопливые наставления, что ему надо успокоиться, что все не так плохо, как кажется.

У вокзала их ждал автомобиль. Все шестеро сели в него — Штейн сзади, на почетном месте, Барт рядом с ним, четверо офицеров впереди, в качестве охраны. Автомобиль остановился у военного министерства. Фон Штейна провели в помещение на первом этаже. В просторном кабинете за большим письменным столом сидел полковник австрийской армии.

— Прошу садиться, полковник Штейн, — без всяких преамбул начал австриец. — Я слышал, вы собираетесь основать здесь предприятие по производству фальшивых денег? В этом нет никакой необходимости. Если вам так нужны деньги, может быть, мы сумеем кое о чем с вами договориться. Мы, разумеется, не потребуем от вас ничего противозаконного, ничего, что шло бы вразрез с вашим долгом солдата! Мы лишь попросим вас заполнить вот этот вопросник на русском языке. Ничего секретного там нет, но Австрия будет благодарна, если вы, как командир гарнизона в Раве, выскажете свое компетентное мнение по поводу интересующих нас вопросов…

Полковник фон Штейн пробежал глазами лежавшую перед ним бумагу и, не найдя в ней ничего такого, что заставило бы его раскрыть военную тайну, без колебания ответил на все вопросы, а австрийский полковник все тщательно записал. В конце беседы он достал из стола семьсот рублей и вручил их русскому, вежливо поблагодарив за информацию.

Два австрийских офицера проводили его к стоявшему наготове автомобилю, отвезли на вокзал и сопроводили его в купе первого класса до границы. Там они попрощались, дав возможность продолжить поездку полковнику Штейну до Равы в одиночестве.

Он до сих пор так толком и не понял, что же с ним произошло. Единственное, что он знал с какой-то долей определенности, было то, что теперь он сможет расплатиться с долгами и, сверх того, у него останется еще двести рублей. Поэтому, вернувшись к себе, он принял философское решение не думать об этом странном происшествии и наслаждаться жизнью, как и прежде.

Долг уплачен, опасность позади, напряжение последних недель — тоже. Вино, кухарка и карты снова заняли свое привычное место. Но очень скоро он истратил все до последней копейки и опять отправился за ссудой к Заллеру.

И вновь в самый критический момент раздался звонок в дверь, и в комнату вошел Арнольд Барт.

— Как насчет еще одной поездки в Садовую Вишню, полковник? — поинтересовался он. — Денежки нас заждались.

Полковник рассмеялся и ничего не сказал, но буквально через несколько минут, быстро переодевшись в штатское, уже был готов отправиться в путь. И опять пригодился паспорт Баранека. Барт купил билет до Вены. Штейн уже знал, что от него требуется, поэтому обошлось без формальностей.

В Вене события развивались по знакомому сценарию: сопровождающие, автомобиль, сидящий за столом полковник, список вопросов. Правда на этот раз вопросы оказались более деликатного свойства, и полковник Штейн, командир Равского гарнизона, решил пойти на попятный.

— Нет, на этот вопрос я ответить не могу, — заявил Штейн, твердо решив не предавать свою страну.

— Тогда, дорогой полковник, мы будем вынуждены возбудить против вас уголовное дело, ведь вы приехали по фальшивому паспорту! Конечно, это было бы крайне неприятно после всего того, что между нами произошло — будьте же благоразумны, полковник! У нас уже есть ответы на все эти вопросы! Мы просто хотим, чтобы вы подтвердили их. Если вы откажетесь, то нам, конечно же, не составит труда найти кого-нибудь, кто согласится нам помочь. Однако имейте в виду, если вы дадите правильные ответы на все вопросы, то можете рассчитывать на тысячу рублей.

Полковник понял, что его загнали в угол: у него не было ни времени, ни возможности обдумать ситуацию. Поэтому он сделал то, что от него требовали. Уезжая обратно, он увозил с собой тысячу рублей.

Вернувшись домой, полковник Штейн стал еще больше сорить деньгами, полностью обновил гардероб своей любовницы-кухарки, беспробудно пил и играл в карты в компании более чем сомнительных личностей. Его начальству, жене и дочери, жившим в Варшаве, градом посыпались анонимные письма.

Обе женщины отправились в Раву, прочитали ему нотацию и удостоверились, что он действительно располагает крупной суммой денег, происхождение которых он раскрыть отказался.

Фрау и фрейлейн Штейн вернулись в Варшаву в полном расстройстве. Не сошел ли он с ума? Не стал ли он орудием в руках каких-то бесчестных людей?

Дамы решили обратиться за советом в штаб, и им пообещали, что за полковником установят наблюдение и постараются раскрыть тайный источник его богатства. С этой целью в Раве обосновался сотрудник секретной службы, который следил за каждым шагом полковника!

Как-то поздно вечером в дверь дома полковника снова раздался звонок. Арнольду Барту, а это был именно он, без лишних церемоний предложили войти. На этот раз он не просил полковника ехать с ним в Вену. К чему лишние расходы? Да и терпеть дополнительные неудобства не было вовсе необходимости. Полковнику нужно было лишь заполнить вопросник, который он, Барт, принес с собой. Полковник прочитал его, не проронив ни слова.

— Владимир Литвинович готов заплатить вам триста рублей задатка, — сказал Барт. — А когда вы доставите ему в Вену секретные карты Генерального штаба, можете рассчитывать еще на три тысячи.

— Но я не могут добыть ни карт, ни информации. Они настолько секретны, что хранятся только в штабах Варшавского, Киевского и Санкт-Петербургского военных округов.

— Я почему-то не думаю, дорогой полковник, что Владимира Литвиновича полностью удовлетворит такое объяснение. Он, возможно, даже сочтет нужным отправить в варшавскую военную разведку вопросники, заполненные вами раньше. Как видите, дорогой друг, будет неразумно ссориться с ним.

С тяжелым сердцем Штейн обратился с просьбой о двухнедельном отпуске. В Санкт-Петербурге и Киеве ему удалось добыть все, что требовал Литвинович. Сложив документы в чемоданчик, он направился в Ченстохов, взял там паспорт Баранека и, не теряя времени, продолжил свой путь до нужной станции на границе с Австрией.

Никогда в жизни он не испытывал такого беспокойства, как в этот раз. Если бы только можно было не ездить в Вену! Но какой смысл об этом мечтать? Он без долгого раздумья купил в кассе билет до первой станции по ту сторону границы. Ожидая прибытия поезда, сидел в буфете, пил обжигающе горячий чай и чувствовал себя абсолютно несчастным. Он ерзал на стуле, поглядывая на чемоданчик. Объявили посадку на поезд до Вены. Он попытался встать, но остался на месте. Казалось, внутри его шла борьба, лишавшая его сил.

Колокол прозвенел в третий, и последний, раз. Штейн не двинулся с места, как будто был привязан к стулу. Он выпил еще одну чашку чаю и, расплатившись, продолжал неподвижно сидеть. И второй поезд отправился в том же направлении без него. Он все так же упрямо, глядя перед собой, оставался неподвижным. Ушло еще два поезда, и, наконец, колокол возвестил об отправлении последнего, но Штейн и в этот момент даже не попытался встать.

К его столику подошел полицейский:

— Сударь, зал ожидания закрывается.

Штейн, казалось, ничего не слышал.

— Куда вы едете?

Полковник вздрогнул от ужаса и назвал станцию.

— Но ваш поезд вот-вот уйдет!

Штейн вскочил и как одержимый ринулся через ресторан к двери, выходящей на перрон.

— Остановитесь, сударь? Вы забыли свой багаж! — прокричал ему вслед полицейский. Штейн был так возбужден, что забыл о самом главном, о чемоданчике. Спотыкаясь, он бросился назад, схватил его — и в этот момент шестеро мужчин оттеснили его через боковой выход в небольшое помещение полицейского участка. За полковником следили с самого начала поездки!

Спустя несколько дней разжалованный начальник Равского гарнизона находился в Варшавской крепости, а мне было поручено его допросить. Ко мне привели немолодого сломленного человека, потерявшего интерес к жизни. Я предложил ему сесть.

— Дразните, — сказал он, поворачиваясь ко мне спиной.

— Что это значит, сударь? — удивился я.

— На небо, доктор, прямо в рай, на небо. И не держите меня — в клочки разорву! Идиот! — заорал он.

Итак, он решил разыгрывать из себя сумасшедшего! Заговорив с ним ласково, я объяснил ему, что все агенты, чьи адреса были найдены при нем, арестованы и отпираться бесполезно.

— Я — индеец! — ответил пленник, молниеносно срывая с себя одежду и голым ложась на пол перед моим столом. — Я должен укрыться от отравленных стрел.

— Назовите имя вашей любовницы, кухарки, — спросил неожиданно для него я.

— Имя? У нее нет имени. Она — ангел!

— Послушайте, бесполезно разыгрывать из себя сумасшедшего. Все агенты, арестованные одновременно с вами, прибегли к тому же трюку, но потом отказались от этой затеи и признались, что действовать так им посоветовал Барт. Признавайтесь, вас этому тоже он научил?! Этот негодяй умнее всех вас, вместе взятых! Как только он узнал о вашем аресте, он тут же сбежал в Австрию!

— Тихо! Я — мухолов!

— Постарайтесь, сударь, вести себя прилично!

— В ловле мух нет ничего неприличного! Послушайте, мне нужны эти мухи, потому что я составляю новую стратегическую карту Германии и Австрии, и мухи обозначают города, которые мы должны бомбить, чтобы дойти до Парижа! Знаете, князь, если бы я собирался в Париж, то я отправился бы туда по воздуху. Опля! Ну что, тварь, попалась?

— Вы сможете продолжить ловлю мух, когда я закончу с вами. Будьте добры, сядьте. Начнем с вашего визита в Киев. В котором часу вы туда приехали?

— В десять часов!

— Нет, вы прибыли в восемь!

— Неужели? Откуда же вам это известно?

— Куда вы направились, сойдя с поезда?

— В аптеку.

— Нет, вы пошли в магазин, где приобрели небольшую шкатулку. Что вы делали после этого?

— Я пошел в ресторан и…

— Нет, вы не ходили в ресторан. Вы отправились в мясную лавку и купили колбасу, которую съели в парке. Что вы делали потом?

— Господи, откуда вам все это известно? Неужели за мной все время следили?

Я утвердительно кивнул головой. Этого несчастный вынести уже не мог. Он полностью потерял самообладание и понемногу рассказал мне всю историю о том, как он попал в расставленные для него шпионские сети.

Бывший полковник Штейн, которому в то время было пятьдесят три года, был приговорен к двадцати годам каторжных работ в Сибири. Какова его дальнейшая судьба — мне неизвестно.

 

БЕРЛИН, 1913 ГОД

Слава Богу, наконец-то вокзал на Фридрихштрассе! О Берлине 1913 года можно рассказывать долго! Сколько событий! Жизнь бьет ключом!

Мы, наконец, достигли цели путешествия, в которое отправились из Варшавы. Но, прежде всего я, конечно, должен объяснить, кто это «мы». Мы — это мой друг, государственный обвинитель, и ваш покорный слуга, судебный следователь. Мы очень напряженно работали, и нам только что удалось разоблачить еще одно опасное шпионское гнездо, как ни странно, тоже в районе Равы. Там мы арестовали телеграфиста Варшавского телеграфного бюро Петра Антосевича: он был взят с поличным в тот самый момент, когда доставал из кармана планы обороны Варшавы, чтобы передать их немецкому шпиону — некоему Эрнсту Бему, который якобы являлся представителем одной из фирм, торгующей в России сельскохозяйственным оборудованием.

В ходе допроса мы добились от предателя признания, что он при посредничестве Бема продал огромное количество важных секретных документов Рихарду Скопнику, высокопоставленному немецкому чиновнику из приграничного города Зольтау.

Рихард Скопник — ловкий и умный немец лет около сорока, занимал на границе официальную должность, дававшую ему все возможности для шпионской деятельности. Конечно же, ни для кого не было секретом, что у него были агенты по всей Польше, и за нами они следили везде, куда бы мы ни поехали. Однако всякий раз, когда мы по долгу службы приезжали на границу, он всегда вел себя с очаровательной любезностью.

И вот мы с коллегой в Берлине. По счастливой случайности на перроне нас встретил полковник русской армии с орденом Святого Владимира в петлице. Он с жаром приветствовал нас, своих соотечественников, и не отходил от нас до тех пор, пока не познакомил с чрезвычайно обаятельным молодым человеком, неким доктором Якобом из Берлина. Доктор Якоб поразил нас заботой и вниманием, выражал восхищение всем русским и умолял нас быть его гостями во время нашего пребывания в Берлине.

Все это ставило нас в чрезвычайно неловкое положение. Не могли же мы, поблагодарив его за несколько назойливое приглашение, объяснить, что мы предпочли бы, чтобы на время короткого визита в столицу Германии нас оставили в покое. Наконец мой друг намекнул, что дело обстоит именно так. Вот тут-то доктор Якоб и показал свое истинное лицо. Уж не хотим ли мы оскорбить его? Ведь он испытывает к России самые теплые чувства! Его дядя — высокопоставленный правительственный чиновник в Зольтау, Рихард Скопник! Может быть, мы с ним знакомы?

— Да, немного, — ответил мой друг, незаметно толкая меня локтем. — Племянничек приставлен следить за нами в Берлине, — прошептал он мне по-русски, когда мы спускались по вокзальной лестнице.

— Сделаем вид, что ни о чем не подозреваем, — ответил я.

Мы позволили племяннику Рихарда Скопника сопроводить нас в один из известных отелей и угостить завтраком, дали прокатить себя на такси и посмотрели достопримечательности немецкой столицы. Мы посетили Потсдам и, наконец, закончили день в кабаре на Унтер-ден-Линден. Мы пили, смеялись и вскоре немного опьянели, что, впрочем, неудивительно: мы видели в зеркало, как наш друг подливал нам коньяк в пиво, полагая, что делает это незаметно.

— Еще так рано! — сказал он, уводя нас в ночной бар, славившийся хорошенькими девочками, которых он тут же пригласил на пикник при луне на берегу реки Шпрее.

В отель он привез нас целыми и невредимыми, когда забрезжил рассвет, и чуть ли не уложил нас в постель! Остаток ночи он провел в коридоре, не сомкнув глаз, и на следующий день, когда мы настояли на том, чтобы сделать кое-какие покупки перед отъездом из Берлина, не выпускал нас из виду. Он нанял частный автомобиль, бегал за нами в магазине Вартхайма в поисках сувениров на память и упаковал их так, чтобы их не обнаружил бы даже самый зоркий таможенник.

Все это обошлось ему, наверное, в копеечку, но он не позволил нам заплатить хотя бы за что-нибудь. И всегда успевал первым. Ну что мы могли поделать! В конце концов, мы пошли по пути наименьшего сопротивления и покорно позволили показать нам все, что было интересного в этом очаровательном городе. День мы завершили, как обычно, в кабаре за кружкой приправленного коньяком пива.

На следующий день мы уезжали домой в Варшаву, где нас ждала работа по делу Антосевича-Бема-Скопника. Доктор Якоб заказал для нас два места у окна в вагоне первого класса, проводил нас на вокзал, сам внес в купе наши вещи. Он нежно обнял нас на прощание, назвал своими самыми дорогими друзьями и клятвенно заверил нас в том, что скоро будет вспоминать эти незабываемые дни в Зольтау в обществе своего дяди Рихарда Скопника.

Поезд тронулся и, окутанный клубами пара, стал медленно набирать скорость, а мы смотрели в окно и махали нашему «другу». Можно представить себе вздох облегчения, который вырвался из уст этого энергичного коротышки, когда он убедился, что две опасные личности отбыли в сторону границы.

Мы с моим другом, имея большой опыт в подобных делах, не могли не оценить, насколько добросовестно он выполнил данное ему поручение следить за нами во время нашего пребывания в Берлине и пресечь любые наши происки в Германии. Только зря он потратил столько денег и сил. Никакой цели мы не преследовали! Мы не стремились ничего выведать. Мы приехали, как и сказали, немного отдохнуть и отвлечься от тяжелого и запутанного дела в Раве.

Наш берлинский «друг», безусловно, сделал все возможное, чтобы развлечь нас, и мы благодарны ему за это по сей день!

 

БРЕШЬ НА ГРАНИЦЕ

Мое купе имело очень странный вид: горы документов на полу, кучи бумаг на пульмановских диванах и еще целая груда в сетке для багажа у меня над головой. Я даже не мог выглянуть в окно! Кругом были бумаги, бумаги и еще бумаги. Все это были документы по делу братьев X. и Ко. (Оба брата и по сей день играют в экономике далеко не последнюю роль. Они научились копить деньги и, что более важно, их наживать. Да и память у людей в наши дни такая короткая!).

Я читал, читал и читал. Позади остались Петроград, Москва, Ростов, Баку. Поезд шел все дальше. И все это время — только документы по делу братьев X. Так в чем же обвинялись братья X. и их сообщники?

До войны Россия экспортировала большое количество сахара в Персию, где очень любят пить чай. Братьям X., в то время мелким уличным торговцам, каким-то образом удалось организовать перевозку сахара караванным путем не только в Персию, но и неприятельским войскам в Турцию, и даже дальше, в Германию. Более того, они экспортировали за границу, во враждебные России страны, все, что могли прибрать к рукам по линии военного интендантства.

За взятки, железнодорожники помогали доставить товар до границы, а потом все шло как по маслу, поскольку контроля практически не было. Бельгийцев, которые взимали таможенные пошлины на турецко-персидской границе, обвести вокруг пальца тоже было нетрудно.

До войны доход братьев X. составлял около восьмисот тысяч рублей. В первый год войны, благодаря хорошо организованной системе контрабанды, достигшей огромных размеров, их капитал вырос до десяти миллионов рублей, а на следующий год — до семидесяти пяти миллионов рублей золотом!

Итак, в 1916 году меня направили в Персию, чтобы разоблачить преступную деятельность «предприимчивых» братьев и покончить с их знаменитым караваном. Задание не из легких, уверяю вас, поскольку, уже находясь в Киеве, оба героя и их сообщники проявили такие чудеса изобретательности, что были осуждены лишь ценой огромных усилий.

Что мне пришлось пережить на суде!

Допросив одного из них, я предложил ему подписать протокол.

— Писать? Мне? Как это вдруг я смогу писать? Я не писатель и не секретарь! Зачем мне уметь писать? Я подрядчик, финансист. Мои мысли бегут быстрее, чем ручка по бумаге. Поэтому я очень сожалею, что не могу ничего подписать.

Но сейчас, в бешено мчащемся поезде, мой ум был занят вопросом, как контрабандистам удавалось переправлять весь этот бензин, нефть, железо вражеской державе, я погружался в тонкости определения качества сахара! Я даже попытался выучить несколько персидских слов, потому что мне предстояло поработать в Персии и общаться с караванщиками.

В дверь моего купе постучали — это проводник принес телеграмму:

«Немедленно отправляйтесь в Тифлис. Необходимо срочно встретиться с вами. Великий князь Николай Николаевич».

Это, разумеется, заставило меня изменить планы, и я немедленно отправился в Тифлис.

Великий князь знал меня по предыдущим делам, связанным с разоблачением шпионов. Ему также было известно, что я мог поехать в Персию только по делу большой важности.

Итак, я прибыл в Тифлис. Великий князь Николай жил в доме губернатора. Я показал полученную телеграмму охране, и меня провели в кабинет, где с большими церемониями принял личный советник великого князя, которому доложили о моем приезде.

Советник проводил меня в апартаменты князя. Минуя многочисленную охрану, мы прошли в банкетный зал. Стол, как я заметил, был сервирован на три персоны. В зал вошел великий князь Николай. У него был холеный, ухоженный вид. Он дружески приветствовал меня, и без дальнейших церемоний мы сели за стол. Прислуживали нам два одетых в форму казака.

— Consomme en tasse? (Чашку бульона?).

— Скажите мне, — спросил великий князь, — как вы собираетесь вести дело против этих бандитов?

Я коротко посвятил его в свои планы. Провести расследование в Тифлисе, перекрыть все лазейки, допросить караванщиков, разоблачить всех сообщников и устранить нанесенный ущерб.

После консоме (бульона) подали риссоли (пирожок с мясом), квас, черный хлеб. Водку не пили, хотя соблазнительная бутылка стояла на столе.

Я передал великому князю копию своего пятнадцатистраничного отчета. Он имел полное право быть в курсе происходящего, ведь именно он нес ответственность за ту территорию, где орудовали контрабандисты. К тому же было похищено кое-что из его собственных запасов.

Через двадцать минут аудиенция закончилась. Великий князь, прощаясь со мной, очень любезно попросил меня:

— Займитесь этим, мой дорогой друг. Я рад, что прислали именно вас! Нам здесь очень нужна твердая рука!

Я без промедления продолжил свое путешествие в Тебриз, к наследнику шаха. Мои попутчики тут же переполошили весь город, и по нему со скоростью лесного пожара разнеслась весть, что прибыл царский посол.

Мой первый визит был к российскому консулу, который предложил мне остановиться в его доме. Это было как нельзя более, кстати, потому что другие здания имели вид не очень привлекательный. Не успел я привести себя в порядок, как к дому подкатил шикарный, запряженный четверкой лошадей экипаж персидского губернатора. Это был невероятно старый маленький человечек, одетый в парадный мундир, на котором красовалась большая звезда — высший орден государства. Консул представил меня ему, и я подумал про себя, какие препоны готовит на моем пути правительство Персии. Конечно, я был русским судебным следователем, прибывшим в Тебриз с единственной целью — потрудиться на благо своего государя. Не было ни договоренностей с местными властями, ни согласия их правительства. Но старого перса привели сюда совершенно иные заботы!

— Какая форма будет на мне?

В каком мундире я приеду завтра утром на аудиенцию к наследному принцу, я объяснил ему через консула, который выступил в роли переводчика (у меня с собой была только поношенная полевая форма). «В таком случае, — заявил губернатор, — наследный принц тоже наденет поношенную полевую форму. Итак, завтра утром в одиннадцать».

На следующий день без десяти одиннадцать к российскому консульству подъехала необычная кавалькада. На козлах роскошного экипажа сидел казак, а рядом с ним ливрейный лакей размахивал национальным флагом России размером с большую скатерть. Оба были одеты в великолепную форму. Еще двое верховых казаков ехали впереди, двое — с правой и двое — с левой стороны экипажа. Чего, скажите, еще желать! Мы галопом промчались по узким улочкам города, через базарную площадь, где сотни странного вида людей с крашеными волосами и бородами, сидя на корточках у лотков и жаровен, предлагали свой товар.

С дикими воплями казаки расчищали путь нашему экипажу, и мы неслись во весь опор мимо бесчисленных верблюдов и ишаков на встречу с наследным принцем. Его дворец сгорел. (А жаль, ведь при нем был гарем!) Теперь он временно проживал в маленьком и скромном доме.

Мы прибыли к месту назначения, и кавалькада остановилась перед крошечным домиком. У входа нас ожидал оркестр из десяти музыкантов, одетых в форму, которая ужасно напоминала форму российской полиции с той лишь разницей, что ее украшали лампасы, как у генералов! Был и дирижер, почтенный старец, который размахивал огромной дирижерской палочкой. Когда мы выходили из экипажа, оркестр грянул марш Петра Великого. Прелестный знак внимания! На террасе нас ждал человек в невообразимо древнем мундире с зеленой лентой через плечо и сверкающим орденом Льва и Солнца! Это был церемониймейстер. Консул послал со мной своего переводчика, я представился и выразил признательность за оказанный прием. С большой торжественностью нас провели через комнату, напоминавшую караульное помещение, такой она казалась убогой и запущенной. Ужасные стулья, старый ковер, грязные окна! У двери в немом приветствии застыла пара слуг весьма преклонного возраста, с тщательно расчесанными бородами, в белых носках и башмаках. С подобающим достоинством они проводили нас в следующую. Там нас встретил еще один человек, обходительный, с привлекательной внешностью и изысканными манерами, в модной визитке. Он говорил по-немецки, по-русски и по-французски и приветствовал нас на всех трех языках. Это был придворный врач. Он учился в Париже и много путешествовал. Он предложил нам чай, и мы сели, почувствовав себя в его обществе более непринужденно.

— Сахар? — предложил он. — Его контрабандой доставляют сюда ваши соотечественники, но товар, могу вас заверить, высшего качества.

Спустя четверть часа наш новый знакомый распрощался с нами, и глашатай в фантастическом, опереточном, наряде возвестил о прибытии наследного принца, В комнату вошел высокий юноша лет семнадцати, Как было оговорено днем ранее, одет он был в форму, которую, по-видимому, считал полевой. Черные брюки, золотые галуны, ботфорты, украшенные белыми розочками, и маленькая персидская шапочка, которую венчала ослепительно блестящая звезда! Я с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Откуда вы приехали и какова цель вашего визита?

— Я — представитель Российского императорского штаба, — ответил я и коротко рассказал о цели своего визита в его страну.

— Желаю удачи! — сказал мне гостеприимный хозяин, — А как здоровье царя и его семьи?

Я не посмел разочаровать юношу и не стал объяснять ему, что в это неспокойное время я практически не общался с членами императорской семьи, Я ответил так, как будто у царя вошло в привычку ежечасно присылать мне бюллетени о состоянии своего здоровья:

— Все хорошо. Нельзя пожаловаться.

— Радостное известие. Передайте ему мои наилучшие пожелания. А как вам нравится в Персии?

— Удивительная страна! — ответил я почти искренне.

— Рад слышать это, потому что мне тоже нравится ваша страна. Я был однажды в Петербурге. Замечательный этот ваш северный город.

На этом аудиенция закончилась, Я отправился в глубь страны с пятью переводчиками, поскольку невозможно было определить заранее, какой именно переводчик мне понадобится, а одной из моих основных задач было попытаться выяснить, на каком диалекте говорил каждый контрабандист! Я не мог доверять своим переводчикам: все они, думаю, были мошенниками и водили дружбу с контрабандистами. Через несколько недель в лагерь прибыл посланник наследного принца.

— Зачем обременять себя таким количеством ненужной работы? — спросил он. — Отрубить голову — и проблема решена раз и навсегда.

Принять совет посланника я, естественно, не мог, хотя преступники того заслуживали, все-таки мы, русские, цивилизованный народ. Мы будем биться над делом до тех пор, пока постепенно, шаг за шагом не разоблачим все уловки хитроумных спекулянтов. Государству должны быть известны все подробности о том, какой товар похищен контрабандистами, где он произведен, какого качества и куда переправляется. Знать это мы были обязаны потому, что в жадные руки негодяев, занимавшихся контрабандной торговлей сахара, уплыли многие миллионы рублей.

По дороге домой в Киев я провел несколько дней с великим князем. Я арестовал всех, в чьей вине был уверен. Но моя работа оказалась напрасной. Главные виновники, воспользовавшись личными связями с Распутиным и его секретарем, без особого труда убедили этих двух деспотов повлиять на царицу и закрыть дело. Даже царь сказал, что «разоблачение их преступления было достаточным наказанием», и даровал им помилование. Остальным осужденным также повезло. Свершившаяся буржуазно-демократическая революция привела к власти в феврале 1917 года такое правительство, которое даровало свободу даже опасным государственным преступникам.

 

ЗАБЫТАЯ МОГИЛА В ТЕГЕЛЕ

Лишь немногим берлинцам известно, что в Тегеле есть улица Виттештрассе. В старые добрые времена Александр III приобрел там участок земли, поэтому местные жители назвали прилегающую улицу в честь Витте.

И есть там могила, неприметный холмик, под которым покоятся останки человека, сломленного жизнью! Русский, он умер в мучениях в одном из берлинских приютов, в ужасающей бедности, всеми забытый, отвергнутый!

А когда-то он был великим, известным, могущественным, счастливым и богатым человеком!

Владимир Сухомлинов.

Имя, забытое в наши дни, ибо нынешнее поколение всегда торопится, спешит. Ему чужды сентиментальные воспоминания.

Владимир Сухомлинов — военный министр России.

Когда это было?

Нет, прошли не столетия, а всего несколько лет. Он был министром еще в годы войны, которая разрушила его жизнь. И вот уже несколько лет он покоится в Тегеле, проклятый многими, но до сих пор любимый и прощенный другими.

Он был блестящим офицером, умницей. Это сразу бросалось в глаза. Смел до безрассудства! А какой характер! Какое воображение! Не часто встретишь такого человека, поэтому российский Генштаб сразу ухватился за него.

Сухомлинов и сейчас стоит у меня перед глазами, невысокий, но могучего телосложения, даже немного склонный к полноте, аккуратно подстриженная седая бородка, открытое простое лицо.

Его назначили военным министром, и незадолго до объявления войны он заявил: «Мы вооружены. Мы можем пойти в наступление в любой момент». Но уже первые выстрелы показали, что это не так. Ни о какой готовности к войне не было и речи. Неприступные крепости пали. В плен сдавались целые полки, им не хватало твердости и выдержки, сказывалась и нехватка оружия.

Ни продовольствия, ни оружия, ни боеприпасов, Устаревшая армия и полное отсутствие резервов!

Разразился грандиозный скандал. И, естественно, вся ответственность сразу же легла на плечи военного министра.

Складывалось впечатление, что многие грубые ошибки были совершены им умышленно, поэтому на царя оказывалось давление с тем, чтобы он принял строгие меры.

В Петрограде была создана комиссия, в состав которой вошел и я. В задачу комиссии входило расследование всех обстоятельств данного дела. Моя задача состояла в том, чтобы выяснить, не был ли он связан с иностранными шпионами, и определить круг его знакомых. За четыре месяца я собрал массу уличающих его доказательств и составил досье, где на четырехстах страницах были изложены все факты, которыми располагала Россия в отношении своего бывшего военного министра.

Среди прочего мне пришлось разбираться в одном деле, когда допущенная им ошибка имела очень серьезные последствия. Перед войной трое российских военных изобрели дымовую шашку. При взрыве она создавала дымовую завесу, под прикрытием которой можно было незаметно производить передислокацию войск. Несколько лет изобретению не давали хода. Сухомлинов был в ссоре с одним из изобретателей: когда-то тот опубликовал в газете статью о том, что одна из крепостей, по его мнению, не имеет достаточных запасов воды. Сухомлинов же незадолго до этого уверял царя в обратном, поэтому он не только отказался провести испытания шашки, но даже распорядился о переводе изобретателя на другую должность, а попросту он был изгнан подальше с глаз долой.

От проекта, однако, не отказались, и, в конце концов, изобретателям удалось добиться царской аудиенции. Военный министр заявил, что в других странах проводились испытания подобных устройств, но закончились они полной неудачей.

Однако изобретение настолько заинтересовало царя, что он приказал провести не одно, а два испытания и возлагал на них большие надежды. И надежды его, к великой радости изобретателей, оправдались. Он приказал начать массовое производство дымовых шашек, но Сухомлинов между тем не торопился выполнять царский приказ.

В июле 1914 года в Петроград прибыл офицер французской армии, которому в ходе военных учений продемонстрировали действие дымовой шашки.

Изобретатели обратились с настоятельной просьбой не демонстрировать дымовую шашку в присутствии иностранных военных атташе, справедливо опасаясь, что сведения о ней попадут в руки вражеской разведки. Однако, несмотря на данное обещание, Сухомлинов прибыл в сопровождении немецкого генерала. Изобретатели не хотели проводить испытание при данных обстоятельствах, однако военный министр сказал, что не потерпит такого недоверия, заявив, что его гость не представляет никакой опасности, так как ничего не понимает в подобных вещах.

— Пожалуйста, подарите мне две шашки для моего музея! — упрашивал немецкий генерал граф Дохна. И Сухомлинов, военный министр России, уступил: он отдал немцу изобретение своих соотечественников. И так уж случилось, что вскоре после первого сражения французы прислали русским немецкую дымовую шашку, подобранную на поле боя. Она была изготовлена из тех же химических компонентов, что и шашки русских изобретателей. А в России это изобретение так и осталось в благих пожеланиях. Дымовые шашки не были запущены в серийное производство!

Другой случай, по которому я вел расследование, был и того хуже.

Через несколько месяцев после начала войны к министру зашел двоюродный брат его жены инженер Николай Гошкевич.

— Дорогой кузен, — сказал посетитель, — война скоро закончится, и я хотел бы подготовить мемуары о вас и перевести их на все иностранные языки, чтобы мир узнал, сколь многим он обязан тому мастерству, с которым вы провели мобилизацию наших вооруженных сил. Только мне, разумеется, необходимы соответствующие документы!

— А кто будет писать эту книгу?

— Осторожность, прежде всего! Доверьтесь мне, своему кузену, предоставьте мне, прежде всего секретный меморандум, в котором содержатся сведения о стратегии, численности войск, вооружении и продовольственном снабжении. Это документ огромной исторической важности, ведь существует только три рукописных экземпляра: у самого государя и у вас.

Сухомлинов без колебаний передал ему этот документ. Через два дня кузен появился вновь.

— Дорогой кузен, — сказал инженер, — не могли бы вы разъяснить мне пару пунктов меморандума.

— Это невозможно и совершенно не нужно для вашей работы. Информация, о которой вы просите, могла бы заинтересовать только шпиона, и я не скажу вам об этом ни слова, — ответил министр, провожая своего посетителя. Но он забыл потребовать возвращения меморандума.

Вскоре Гошкевич пришел еще раз.

— Послушайте, — предложил он, — у меня есть два первоклассных агента, у них прекрасные связи в Берлине, и они могут добыть любые необходимые вам сведения. Они имеют возможность встретиться с военным министром Германии, министром военно-морских сил; они вхожи в министерства иностранных дел и могут доставить в Петроград важную информацию относительно будущих переговоров о мире.

Сухомлинов проконсультировался с царем, который дал свое согласие, и двух друзей инженера — Василия Думбадзе и князя Мачиабелли — снабдили деньгами и направили в Берлин.

Мачиабелли с тех пор никто не видел, и больше о нем ничего не известно. Второй агент был задержан, когда возвращался обратно, при переходе финской границы. При нем нашли шифрованный меморандум и донесение на русском языке с изложением условий, на которых министр Германии готов подписать сепаратный мир.

Расследование, однако, показало, что документы были сфабрикованы германским генштабом с целью дезинформировать русских. Было неопровержимо доказано, что Думбадзе является германским шпионом. Его приговорили к двадцати годам тюремного заключения, Гошкевича — к четырем годам каторжных работ. (Оба впоследствии были освобождены правительством Керенского. Думбадзе в настоящее время проживает в Америке и борется за независимость Грузии.).

Гошкевич был замешан и в других делах, связанных со шпионажем, и входил в ближайшее окружение Альтшиллера, австрийского вице-консула в Петрограде. Альтшиллер один стоил многих! Любой ребенок в России знал, что он шпион, для которого все средства хороши. Только военный министр, казалось, ни о чем не подозревал! Он и его жена были очень дружны с этим обаятельным и весьма состоятельным господином. Альтшиллер фактически оплачивал счета портного экстравагантной мадам Сухомлиновой. Он не раз приглашал ее и ее мужа в свое роскошное загородное поместье в окрестностях Вены. Он оплачивал их дорожные расходы, автомобили мадам Сухомлиновой. Он всячески поощрял ее склонность к расточительству, безропотно оплачивал все счета!

В итоге он мог творить в кабинете военного министра все, что пожелает. Он вскрывал письма, просматривал всю корреспонденцию, помогал принимать решения о том, что, у кого и в каких количествах закупать. Фактически всем министерством руководил Альтшиллер.

В ходе следствия мы столкнулись со множеством странных фактов. Мадам Сухомлинова, например, носила такие наряды, какие не могла позволить себе сама царица. Она заказывала платья разных цветов, оттенков и фасонов и белье под стать им на сумму, более чем в три раза превышавшую министерский оклад ее мужа со всеми дополнительными выплатами.

Эта женщина в огромной степени ответственна за его падение.

На основании всех изобличающих его фактов в 1916 году Сухомлинов был помещен в Петропавловскую крепость и приговорен к пожизненному заключению. Однако в 1918 году он был помилован революционным трибуналом, через Финляндию бежал в Берлин, поселился в одной из комнат приюта Фриденау, где и умер от голода!

Екатерина Сухомлинова к тому времени давно забыла о нем. Во время революции она сбежала с молодым красавцем грузином. Впоследствии ее арестовали где-то на Волге, при ней было два фунта сахару. И она, и ее друг были расстреляны за спекуляцию!

 

ТАЙНЫЕ СВЯЗИ МЕЖДУ ПЕТРОГРАДОМ И БЕРЛИНОМ

Лагерь военнопленных,

13 сентября 1914 года.

Германскому командованию.

Я, поручик второго российского армейского корпуса Яков Кулаковский, в настоящее время находящийся в лагере военнопленных в Зольтау, имею честь предложить германскому командованию свои услуги в качестве офицера разведки. Помимо прочего я имею сведения о том, где конкретно в окрестностях Зольтау зарыты знамя и касса Кексгольмского лейб-гвардейского полка. Прошу вас хранить мое предложение в тайне.

Яков Кулаковский,поручик 23 пехотного полка.

Лагерь военнопленных,

21 сентября 1914 года.

Германскому командованию.

Господа!

Осмелюсь напомнить о своем предложении работать на вас в России. Мои связи в российском штабе позволят мне снабжать вас весьма ценной информацией. Покорно прошу вас хотя бы предоставить мне возможность изложить вам свои предложения в личной беседе.

Поручик Яков Кулаковский.

— Кулаковский, — выкрикнул охранник в германском лагере военнопленных в Зольтау.

— Здесь, — отозвался русский поручик.

— Приказано доставить к начальству, — сказал немец.

Кулаковский последовал за ним. В кабинете его ждали три старших офицера, которым он и повторил свою просьбу. Беседа с ними закончилась тем, что его отправили в Берлин, где в одном из домов на берегу Ландвер-канала он был допрошен другими офицерами в штатском и затем отправлен в штаб 20-го армейского корпуса в Алленштайне.

Здесь находился начальник германской разведки, наш старый «приятель» Рихард Скопник, бывший сотрудник таможни, германский шпион и дядя доктора Якоба, который в более мирные времена показывал нам достопримечательности Берлина.

Скопник, прекрасно знавший, как нужно строить отношения со шпионами или теми, кто изъявлял желание стать таковыми, пообещал русскому прекрасное имение в Польше или на Украине по окончании войны. И, во всяком случае, гарантировал ему возвращение в российскую армию при условии, что он справится со всеми поставленными перед ним задачами. Затем они отправились туда, где, согласно первому рапорту Кулаковского, были зарыты полковое знамя и касса.

Единственное, что они обнаружили, был пустой окоп! И ничего больше! Вероятно, спрятанные в нем вещи уже были кем-то выкопаны. Однако, несмотря на такое разочарование, Скопник был в полном восторге от нового шпиона и в своем отчете в штаб назвал его надежным агентом. После этого Кулаковский был зачислен в штат.

— Вы нас полностью устраиваете, — заявил он Кулаковскому. — Мы предлагаем вам ежемесячное жалование в размере двух тысяч марок плюс премии за выполнение дополнительных поручений. Согласны?…

— Конечно! Я готов на все! — ответил новоявленный предатель.

— Очень хорошо. Мы устроим вам побег из плена домой через Стокгольм.

— Слушаюсь.

— Вы вернетесь на свой Западный фронт как русский офицер.

— Есть.

— Вы убьете великого князя Николая. Можете сделать это сами или нанять кого-нибудь.

— Есть.

— Вы свяжетесь с генералом Бобырем или с одним из его помощников и убедите их сдать Новогеоргиевскую крепость!

— Слушаюсь.

— Затем вы займетесь разжиганием антирусских настроений в Польше и на Украине.

— Слушаюсь.

— Итак, мой дорогой Кулаковский, все мои друзья твердо верят в ваши способности и ваши честные намерения по отношению к нам, — с пафосом произнес Скопник. — Однако вы должны знать, подобные инструкции получили еще несколько человек, которых мы направляем в Россию. Тем не менее, мы надеемся, что именно вам удастся выполнить наше строго секретное поручение. Могу вас заверить, что вы об этом не пожалеете! На выполнение задания вы отправитесь десятого декабря через Штральзунд и Стокгольм. И помните, нельзя терять времени!

— А от кого я буду получать инструкции в России?

Офицеры, которые вели с ним беседу, сочли нецелесообразным вдаваться в подробности, но Кулаковский понял, что он должен будет вернуться в Германию через Стокгольм, для чего ему выдали фальшивый паспорт, в котором он значился торговцем из Данцига.

В Берлине у него состоялась беседа с лейтенантом Бауэрмайстером, офицером разведки русского фронта. Тот обсудил с ним все детали, дал последнее напутствие и снабдил весьма солидной суммой денег.

— Откуда вы так хорошо знаете Петроград и почему так бегло говорите по-русски? — спросил немца Кулаковский.

— Мои родители — русские, я родился и вырос в Петрограде, и только год назад приехал в Германию. И еще, мой дорогой коллега, если в Петрограде у вас возникнут действительно серьезные проблемы и вам понадобятся совет или деньги, идите на Колольную. Там живет русский подполковник. Он наше доверенное лицо и будет знать, что вы работаете на нас.

Итак, торговец из Данцига отправился через Штральзунд в Стокгольм, где сразу же поспешил сообщить российскому военному атташе все, что с ним произошло, что он видел и слышал. Во все российские штабы, Генеральный штаб и органы контрразведки немедленно были направлены секретные телеграммы. Объектом первоочередного внимания стал таинственный русский подполковник, который жил на Колольной. За домом установили тайное наблюдение. Да, там действительно жил подполковник. Русский подполковник С. И. Мясоедов, близкий друг российского военного министра, уже некоторое время находящийся под негласным наблюдением контрразведки. Оснований для подозрения, естественно, было больше чем предостаточно.

Начальник Генерального штаба поручил мне руководить предварительным расследованием дела. В то время подполковника не было в Петрограде, полагали, что он где-то в районе Йоханнисберга. Его вызвали в штаб и дали какое-то незначительное поручение. Адъютантом к нему назначили подпоручика Дюстерхоффа. Это назначение было подполковнику не по душе, и он попытался избавиться от адъютанта. Дюстерхофф был очень огорчен и написал своему бывшему начальнику следующее письмо:

«Ваше превосходительство!

Хотя я и был огорчен переводом из Вашего подчинения в подчинение подполковника Мясоедова, должен признать, что никогда еще не имел столь выдающегося начальника. Я счастлив, что мне выпала честь нести службу на благо нашей великой армии под началом этого фанатически преданного офицера. К сожалению, этот благородный человек, похоже, пока настроен не столь дружелюбно по отношению ко мне, но я молю Бога, чтобы г-н подполковник скорее понял, какого хорошего друга и надежного помощника он может потерять, если не изменит ко мне своего отношения.

Я уверен, что с Вашими неограниченными связями в самых высших военных кругах Вам будет несложно найти достойное применение военного таланта этого незаурядного человека и способствовать его продвижению по службе. Я буду всегда…».

Тут подпоручика Дюстерхоффа отвлек его ординарец, и он покинул комнату. Через замочную скважину, из которой он предусмотрительно вытащил ключ, подпоручик наблюдал, как подполковник с довольным видом читал оставленное на столе письмо.

Дюстерхофф облегченно вздохнул, он понял, что благодаря простой хитрости одержал первую победу и развеял недоверие, которое могло быть у Мясоедова. Недоверие на самом деле существовало. Опытный агент нутром чувствовал, что в Дюстерхоффе было мало чего от поручика. И в действительности он был вовсе не подпоручиком, а одним из опытнейших агентов российской контрразведки, которому было поручено следить за каждым шагом подполковника.

За каждым, кто хоть как-нибудь был связан с Мясоедовым, следила целая армия агентов. В России вряд ли нашелся хотя бы один действующий сотрудник разведывательной службы, который не принимал бы участия в наблюдении за подозреваемыми. Опасность была очевидной, и все руководители с минуты на минуту ждали, что один из германских агентов нанесет первый удар. Но Мясоедов все еще ничего не подозревал. Подпоручик Дюстерхофф с помощью многочисленных уловок завоевал его доверие и, быстро просматривая объемнейшую корреспонденцию Мясоедова до того, как доставить ее адресату, успевал записать все подозрительные адреса, выявить зашифрованные послания и составить представление о планах на будущее. Таким образом, он мог заранее предупредить об опасности и сорвать планы противника. Не зря его называли одним из лучших российских агентов.

Следователь из Варшавы, а им был я, и целый штат моих помощников денно и нощно анализировали свидетельские показания, проводили допросы, судебные разбирательства на местах, выбивали признания, расшифровывали тайнопись, изучали важные документы и вскрывали такие факты, о которых и подумать не могли. Так по кусочкам складывалась картина, представлявшая Мясоедова далеко не в выгодном свете.

В конце века он служил в полиции на пограничной станции Вирбаллен и, что весьма любопытно, был награжден шестью германскими орденами, но не получил ни одной российской награды. Этому, должно быть, имелось свое объяснение. Его начальник, поняв, что в этом есть что-то противоестественное, отправил его в другой округ, в глубь России, подальше от германского влияния. Мясоедова это, конечно же, не устраивало, и он написал прошение об отставке, которое было принято, поскольку, в конце концов, потеря была невелика.

Ему пришлось искать работу, и он нашел ее в Лиепае. Он стал президентом Эмиграционного бюро, которое организовал совместно с братьями Фрайбергами, своими знакомыми еще по Вирбаллену. Они стали партнерами в этом предприятии и наняли на работу Роберта Фалька.

Мясоедову сопутствовал успех, его бизнес процветал, он познакомился с красивой молодой женщиной Кларой Гольштейн из Вильнюса, женился на ней и увез ее в Карлсбад.

Именно там чета Мясоедовых познакомилась с другой молодой супружеской парой — военным министром Сухомлиновым и его женой.

Женщины понравились друг другу, да и мужчины хорошо ладили между собой, и поэтому много времени проводили вместе. Сухомлинов любил и ценил своего нового друга Мясоедова. В сентябре 1911 года Мясоедов решил восстановиться на действительной службе, и поскольку за него просил сам военный министр, он был направлен в один из военных округов, где ему было поручено бороться с революционной пропагандой в войсках. Однако этому он уделял мало внимания, поскольку был поглощен другими делами: через его руки проходили важные документы военной цензуры, которые он читал и передавал своему другу — военному министру. Таким образом, он был полностью в курсе текущих событий.

Он уговорил Сухомлинова разрешить ему заняться разведкой в российской армии, но подчиненные едва терпели его.

Однако этой деятельности Мясоедова вскоре пришел конец. Министр внутренних дел сообщил Сухомлинову, что есть серьезные основания подозревать его друга и советника Мясоедова в шпионаже в пользу Германии.

— Почему? Откуда вам это известно?

Все очень просто. Мясоедов был основателем «Северо-западной судоходной компании». В этом не было ничего предосудительного, хотя никто не ожидал, что советник русского военного министра создаст частное предприятие подобного рода. Проблема заключалась в том, что его лучшим и давним другом, а теперь и партнером по судоходной компании оказался Давид Фрайберг. Было известно, что Фрайберг имеет деловые связи с российским мошенником Кацнельбогеном, который в течение многих лет пользовался поддержкой секретных агентов германского генерального штаба и имел огромные доходы от продажи фальшивых паспортов. Естественно, человек с такими связями не мог быть помощником русского военного министра. И Мясоедова снова отстранили от должности. Ему, однако, дали возможность написать прошение об отставке.

Вскоре после этого последовал новый удар. В статье, опубликованной в «Голосе Москвы», утверждалось, что назначение по высочайшей протекции бывшего офицера-пограничника начальником разведки позволило иностранным шпионам быть прекрасно осведомленными обо всем, что происходило в России. В одной из газет упоминалась его фамилия, и он открыто обвинялся в шпионаже в пользу Германии. Разразился настоящий скандал!

Через несколько дней скомпрометированный Мясоедов дождался на улице редактора той газеты, потребовал от него объяснений и имя автора нашумевшей статьи. Журналист ответил отказом. Тогда Мясоедов вызвал редактора на дуэль. Разгорелся жаркий спор. Редактор попросил время, чтобы все обдумать. Через некоторое время просьба Мясоедова была удовлетворена. А еще через несколько дней Мясоедов вновь встретил незадачливого редактора на скачках и предложил ему пойти в ресторан, чтобы там обо всем поговорить. Редактор вошел первым, за ним — Мясоедов. Войдя в вестибюль ресторана, Мясоедов набросился на свою жертву. Журналист, обливаясь кровью, упал, однако мгновенно пришел в себя и тут же сбил пенсне с носа своего злопамятного противника. Мясоедов вытащил револьвер, но в этот момент появился друг редактора и разнял их:

— Уберите оружие! Вы с ума сошли!

Мясоедов пробормотал что-то невнятное и, воспользовавшись общей неразберихой, незаметно выскользнул из зала. Однако дорогу ему преградил швейцар. Разъяренный Мясоедов вновь достал револьвер и, угрожая пустить его в ход, вырвался наружу. Об этом инциденте вскоре стало широко известно. Военный трибунал признал, что Мясоедов вел себя неблагородно, так как напал на своего противника сзади.

Еще в одной газете появилась статья о его шпионской деятельности. Он вызвал репортера на дуэль. Тот выстрелил в воздух. Мясоедов прицелился, но промахнулся. Этот новый скандал вынудил его подать прошение об отставке, и Сухомлинову пришлось возбудить против него дело по обвинению в государственной измене, которое, к великому удовлетворению обвиняемого, закончилось ничем.

Два года спустя, в самом начале войны, Мясоедов написал своему старому другу письмо с просьбой отправить его на фронт. Сухомлинов ответил, что не имеет ничего против, и назначил его на должность переводчика. Тем временем жена Мясоедова, Клара Гольштейн, вела дома все его дела и пересылала в Йоханнисберг письма и телеграммы, которые он, как президент судоходной компании, обязательно должен был получать.

Кроме того, у него появилось еще одно дело — он имел поручение от своего старого приятеля Кацнельбогена, дружба с которым однажды уже чуть не стоила ему головы. Он должен был достать секретные карты с точным расположением позиций всех полков 10-го армейского корпуса, которые они занимали вплоть до 19 января 1915 года. В случае успеха он получал тридцать тысяч рублей минус десять процентов, полагавшихся посреднику, оставшемуся, по понятным причинам, за сценой. С этой целью Мясоедову пришлось отправиться в Дембора-Буда, где один из офицеров Генерального штаба рассказал ему все, что знал, в том числе и многое из того, что ему ни под каким видом не следовало разглашать. В тот же вечер в Ковно Мясоедов был арестован, а в сотнях домов восьмидесяти российских городов были проведены обыски, собрано множество неопровержимых улик. Многочисленные сообщники были брошены в варшавскую тюрьму.

Мясоедову прокуратура предъявила обвинение в государственной измене и разграблении немецких домов в Йоханнисберге. Первое обвинение он отвергал, а второе, по его мнению, не являлось преступлением. Заседание военного трибунала было закрытым и проходило в крепости. После четырнадцатичасового обсуждения его приговорили к казни через повешение, так как, находясь на военной службе, он сотрудничал с агентами противника, передавал им точные сведения о наших войсках и, более того, после начала войны продолжал свою преступную деятельность, снабжая германских агентов данными о расположении наших войск и другой информацией.

Один из офицеров подошел к Мясоедову и сорвал с него погоны. Тот побледнел, весь дрожа, прислонился к стене и закрыл правой рукой лицо. Он был близок к обмороку и представлял собой воистину жалкое зрелище. В суде воцарилась тишина. Каждый смотрел прямо перед собой и делал вид, что занят бумагами.

— Не будет ли мне позволено покинуть помещение? — спросил осужденный.

Два конвоира вывели его. Он закрылся в туалете, снял цепочку с пенсне и попытался перерезать себе горло, но в решающий момент один из охранников заглянул в замочную скважину, и попытка самоубийства была вовремя предотвращена. Его увели, отобрав цепочку.

Через полчаса он снова попросился в туалет и на этот раз попытался перерезать горло об острый край фарфорового таза, рассчитывая истечь кровью, но охранник был начеку, после чего осужденный был помещен в камеру.

На рассвете за ним пришли. Во дворе крепости его ждала виселица.

— Я не хочу умирать, — закричал он и набросился на своих конвоиров. Его заковали в цепи, но он все равно пытался вырваться. Тогда его привязали к носилкам и только таким образом, рычащего и беснующегося, проклинающего Бога и людей, наконец, смогли доставить к месту казни.

Ровно в четыре часа утра он был повешен, а спустя полчаса его тело закопали у подножия виселицы.

Теперь пришла очередь сообщников. Суд над ними состоялся в Дюнабурге. Грутурс, Фрайнат, Фальк, Ригерт, Давид Фрайберг, Микулис и Клара Мясоедова были приговорены к казни через повешение. Давид Фрайберг, Ригерт, Фальк и Микулис были казнены в Вильно.

Госпоже Мясоедовой казнь заменили пожизненной ссылкой в Сибирь, а Фрайнат и барон Грутурс были брошены в тюрьму. Революция автоматически освободила всех, кто не был казнен.

 

КАК ЗАНИМАТЬСЯ ШПИОНАЖЕМ

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Орлов, расскажите мне, как вы ловите этих ужасных шпионов, — умоляет изящная фрейлина императрицы.

— Видите ли, сударыня, в мире нет проще занятия, чем ловля шпионов! Шпионов ловят точно так же, как львов в Сахаре.

— Ах, как интересно! А как ловят львов?

— Очень просто. Нужно собрать весь песок Сахары и просеять его через сито. Понимаете? Песок, разумеется, высыплется, а львы останутся в сите. Именно так мы и ловим шпионов.

— Какой ужас! — восклицает фрейлина и, трепеща, пересказывает эту историю приятельнице.

Как часто мне задают этот вопрос! Но на него нет ответа, так как каждого шпиона ловят по-разному. Нужно учитывать все детали и быть готовым к любым неожиданностям. К примеру, сколько знаем видов симпатических чернил? Сотни! Самые простые симпатические чернила, которыми может воспользоваться любой человек при любых обстоятельствах, это, конечно же, моча. Напишите ею на бумаге несколько слов и дайте высохнуть, а затем подержите лист над емкостью, в которой выпаривается йод, и надпись, которую вы сделали, моментально проявится. Другое признанное средство тайнописи — молоко. Достаточно подержать лист над огнем, и написанный молоком текст можно свободно прочитать при дневном свете.

Опытные шпионы используют также картофельную муку. Сделав запись, муку стряхивают. Затем лист натирают золой, и написанное вновь становится видимым. Надежные чернила получаются из рисовой муки, разведенной в воде. Для того чтобы прочесть написанное подобным способом, нужно лишь немного подержать лист в парах йода. Есть и такой способ. Смешав сто частей глицерина, сто частей воды и тридцать пять частей сахара, вы получите прекрасные чернила. После того как вы написали этим составом, посыпьте лист пеплом, и вы легко прочтете то, что на нем написано.

А вот прекрасный рецепт для тех, кому надо подделать водяные знаки на бумаге. Он доступен даже ребенку. Положите на зеркало влажный лист бумаги, прижмите к нему сухой лист. Нарисуйте на сухом листе нужный вам водяной знак. Когда бумага высохнет, на ней ничего не будет видно, и, только вновь смочив ее, вы сможете увидеть водяной знак.

А возьмите, к примеру, расшифровку кодированных записей. Это, должен вам заметить, не такое простое дело, поскольку требует большого труда и значительной доли везения. У каждого шпиона свой собственный код, который он меняет, как только заподозрит, что попал под подозрение или раскрыт.

Любимым средством кодирования является Библия и Евангелие. Например, агент договорился со своим адресатом использовать одну из глав Евангелия от Иоанна и всегда подписывал донесения этим именем. Получатель сразу понимал, где искать ключ к письму, состоявшему из одних цифр, каждая из которых имела определенное значение. Первая цифра — четыре — означала четвертую главу Евангелия от Иоанна; следующая за ней тройка — третий стих. Адресат открывал книгу в нужном месте и мог без труда прочесть послание. Восемь — это означало восьмую букву алфавита — «и». Шесть — снова номер главы, три — номер стиха и т. д.

Существуют сотни и тысячи таких заранее оговоренных шифров, которые на первый взгляд не поддаются расшифровке. Однако в России есть два исключительно одаренных специалиста по шифрам. Я знаком с ними обоими и часто с благоговейным удивлением наблюдал, как они после минутного размышления разгадывали сложнейшие коды. Однажды один из них показал мне телеграмму, написанную китайскими иероглифами, абсолютно непонятную для непосвященного, но, несомненно, содержавшую важные сведения.

Дешифровальщик ушел, направился в церковь, где молился Богу больше часа, затем поспешил домой. Три дня он ничего не ел, уединясь у себя и ни с кем не встречаясь. Наконец, совершенно изможденный, он вновь пришел на службу, сел за свой стол, набросал на листе бумаги несколько слов и без дальнейших размышлений прочитал текст телеграммы. Возможно ли такое? Это выше моего понимания. Люди, во многом превосходящие меня, не могли дать ответа на эту загадку. В любом случае, на всю Россию нашлось всего два таких гения.

Часто секретная переписка расшифровывается совершенно другим способом. Какому-нибудь ловкому агенту удается выкрасть шифр-блокнот, хотя сделать это, понятно, весьма и весьма непросто.

Один мой знакомый агент получил задание расшифровать код, с помощью которого китайский посол вел переписку со своим правительством в Пекине. Много дней этот славный малый под видом безобидного туриста изучал обычаи и привычки служащих китайского посольства и случайно узнал, в каком сейфе посол держит свой шифр-блокнот. Под видом электрика ему удалось пробраться в комнату дипломата. Однако в тот самый момент, когда он решил попытаться взломать сейф, в коридоре послышались шаги.

Куда прятаться? Это был вопрос жизни и смерти. В шкаф? Нет, его там сразу же найдут. Под диван — тот, большой? Вот найдено подходящее место. Агент быстро залезает под диван. Под ним ему было очень тесно и неудобно! Едва он успел спрятать ноги, дверь открылась, и в комнату вошел посол. Он был не один! С ним — красивая, очень красивая женщина.

«Вот старый пень!» — подумал и чуть в сердцах не выругался вслух агент. Но чтобы не выдать себя, он сидел под диваном, словно мышь.

Сначала посол о чем-то говорил со своей гостьей, но вскоре они сели на диван. Для бедного агента это была настоящая пытка. Парочка оказалась очень тяжелой, казалось, под диваном совсем не осталось воздуху, чтобы дышать. А те, двое, уверенные, конечно, что находятся в полном уединении, дали волю нежным чувствам. Агент стал свидетелем страстной любовной сцены.

Он изо всех сил старался не шевелиться… Как долго это могло продолжаться…

Рано или поздно всему приходит конец, и вскоре его мучения закончились. Посол пошел проводить любовницу домой, а агент тем временем успешно завладел шифр-блокнотом.

Блокнот быстро скопировали — в целях экономии времени его просто перефотографировали страница за страницей. Оставалось только быстро положить блокнот в сейф, чтобы его исчезновение не было замечено.

Однако не всегда можно полагаться на любовные чары. На обратном пути счастливой парочке пришла мысль, что расставаться еще рано, и они неожиданно решили вернуться домой к послу. Тогда-то китаец и обнаружил, что сейф открыт, а шифр-блокнот исчез.

Посол немедленно сменил код. У этого хитрого старого лиса имелся запасной, заранее согласованный с Пекином. Таким образом, все усилия бедного шпиона были потрачены впустую.

Но не стоит об этом слишком сильно переживать, зачастую все решает случай.

Как-то русский жандарм наблюдал за человеком, ловившим рыбу на берегу Вислы. В этом не было ничего предосудительного. Почему бы ему не порыбачить? На следующий день он снова был на том же месте. Жандарм, однако, заметил, что хотя рыбак ничего за это время не поймал, но все с тем же упорством продолжал рыбачить, не меняя места.

Увидев его на третий день, жандарм решил приглядеться к человеку поближе. Перед ним был явно не местный житель.

— Как твоя фамилия? — спросил он подозрительного рыболова.

— Я… я… я… Как моя фамилия? Я — Иванов!

— Интересно. А ну-ка, милок, покажи мне свои документы. У нас каждый бродяга называет себя Ивановым.

Рыбак предъявил документы.

— Послушай-ка, милейший, тебе придется пройти со мной! По документу выходит, что ты родился в России. А чего же ты так плохо говоришь по-русски?

— Нет, я родился в Польше, то есть в Германии. Я… я русский, потому что мой отец, да и мать тоже родились в Петрограде! — пытался доказывать жандарму «рыбак Иванов».

Жандарм отвел Иванова в участок и попытался найти его данные в картотеке.

— Ты действительно Иванов?…

— Да, конечно!

— Какое везение! Про тебя здесь кое-что есть. Тебе полагается двадцать четыре удара розгами!

— Этого не может быть. Я в жизни не нарушал закон! За что же мне такое наказание?

— Ну, если ты — Иванов, то все верно, тут нет никакой ошибки. Тебе придется отведать «березовой каши». Причем немедленно. Или, может быть, ты не Иванов?

— Нет, нет. Я действительно Иванов. Мои документы не фальшивые.

— Хорошо. Тогда иди живей сюда и спускай штаны.

— Нет, черт побери. С какой стати меня будут пороть за то, что кто-то по фамилии Иванов заработал розги?

Его схватили, привязали к скамье, в воздухе просвистел внушительных размеров кнут.

— Стойте! Стойте! Я не Иванов.

— Ага! Ну, так кто же ты?

— Меня зовут Борнер, я прусский офицер…

— Понятно, а почему вы ловили рыбу в нашей реке?

— Для развлечения.

— Ах, для развлечения! А что тогда, позвольте полюбопытствовать, у вас в кармане брюк? Вероятно, это приспособление для замера глубины реки вы тоже носите с собой для развлечения?

Борнер понял, что врать дальше бессмысленно. Его арестовали и привели ко мне. Мне он понравился — Борнер забавно рассказал, как жандармы, угрожая поркой, заставили его во всем признаться. Ему удалось выйти сухим из воды, потому что немцы схватили одного из наших людей и нам его пришлось обменять. Почему, в конце концов, мы должны наказывать этого лже-Иванова? Мы, русские, преследуем лишь одну цель — ловить русских, которые работают на противника. Большинство из них были схвачены, хотя царь почти всегда заменял им смертный приговор тюремным заключением или каторгой. Стало почти уже правилом, что мы арестовывали вражеских шпионов, только когда они слишком нам досаждали или если появлялась возможность обменять их на кого-нибудь из наших людей.

Между прочим, теперь я довольно часто встречаюсь с Борнером. Он стал почтенным бизнесменом, и мы нередко заходим с ним чего-нибудь выпить. И когда я напоминаю, как ему повезло, что он не Иванов, то смеется, вспоминая тот давний случай, который вряд ли можно назвать хорошим поводом для нашего знакомства. Я рассказываю ему разные истории о глубине Вислы, но, похоже, это его больше не интересует — он с сосредоточенным интересом смотрит в свою пивную кружку.

Однажды связавшись с секретной службой, человек уже не может высвободиться из ее цепких когтей. Он настолько запутывается в ее сетях и приобретает такую дурную репутацию среди своих соотечественников, что, решив порвать с прошлым, не представляет никакой опасности из-за боязни разоблачения.

Потенциального шпиона тщательно проверяют. Ему дают задание, которое одновременно поручают шестерым или десятерым, те, естественно, ничего не знают о существовании друг друга. Затем ему дают несколько индивидуальных заданий, способы выполнения которых уже известны. Вскоре уже можно составить впечатление о том, насколько он надежен и умел, и только после этого перед ним ставят более сложную задачу.

Платят агенту хорошо, поскольку каждый начальник знает, что через полгода его агент станет работать и на противника, но честно будет служить той из сторон, которая выплачивает ему более щедрое вознаграждение. Россия платила тысячу пятьсот рублей за записную книжку германского штабного офицера и двадцать тысяч рублей за точное описание фортификационных сооружений в Польше. Шпионка, которая под видом спекуляции контрабандными сигарами ездила по Германии с целью добыть различные документы, получила триста рублей.

Некоторые агенты помимо военных документов приносили ключи от секретных сейфов. С них за несколько часов делали дубликаты, после чего оба ключа передавались агенту, один — чтобы вернуть на место, а второй — чтобы он, когда нужно, мог открывать этот сейф.

Секретную информацию не всегда продают. Иногда ее лишь на время предоставляют в наше распоряжение, чтобы мы могли ее перефотографировать. Имелась целая коллекция книжечек размером не больше спичечного коробка, которые представляют собой миниатюрные копии книг или рукописных документов.

Для подготовки агентов у нас существовали специальные школы с ежедневными учебными занятиями. Неспециалисту практически невозможно осознать, насколько велико было германское влияние в России во время войны. Многие политики и другие общественные деятели осознанно или неосознанно работали на германскую разведку.

Германским шпионским центром во время войны была гостиница «Астория» в Петрограде. Здесь работали германские шпионы Зигфрид Рай, Кацнельбоген и барон Лерхенфельд. Вся информация направлялась в Стокгольм, а затем — в Берлин. Все административные должности занимали германские солдаты и офицеры. Их концерн принимал заказы на строительство крепостей по ценам более низким, чем у всех конкурентов, и нес фантастические убытки. Таким образом, они узнавали самые сокровенные военные секреты, которые немедленно передавали через Стокгольм в Берлин.

Российские компании по производству электрооборудования — «Сименс и Хальске», «Сименс Шукерт» и АЕГ, являвшиеся филиалами германского «Электротреста», получали заказы, связанные со строительством российских кораблей. Эти фирмы не только служили источником информации для германского верховного командования, но и выполняли, по документальным данным российского Генерального штаба, определенные задания, вследствие чего завершение строительства военных кораблей во время войны задерживалось.

Хотя компания «Зингер» является американским концерном, ее делами в Европе заправляли немцы. Российскими филиалами компании руководил германский офицер Аугуст Флор, который прекрасно знал, как использовать мощный механизм этой богатой фирмы в интересах германской разведки.

Когда разразилась война, Флор, якобы от имени фирмы, попросил управляющих всеми филиалами, даже в самых отдаленных уголках России, ответить на следующие вопросы: сколько человек ушло на войну? сколько лошадей и крупного скота имелось у населения? каковы настроения большинства населения? сколько человек, подлежащих призыву на военную службу, уклонились от призыва? Такую информацию следовало представить по каждому уезду, по каждому церковному приходу, и собранные данные отправлялись в Германию.

Почти всеми транспортными компаниями, в том числе «Герхардт и Хай», «Книп и Вернер», руководили немцы. Они поставляли ценную информацию о состоянии железных дорог и других путей сообщения, о подвижном составе, о перевозке войск, провианта и т. д. Кроме того, они оказывали германскому командованию помощь, провоцируя беспорядки в войсках и как можно дольше задерживая транспортировку самых необходимых грузов.

После того как немцы постепенно взяли под свой контроль перестрахование, они создали так называемые независимые отделения «Германской перестраховочной компании» в Дании, Швеции и Норвегии, а также страховые компании с участием российских фирм, которые в большинстве случаев фактически принадлежали им. Услуги по перестрахованию предоставлялись в основном тем фирмам, которые занимались снабжением войск, судостроением и перевозкой военных грузов из Америки в Англию.

Таким образом, Берлин узнавал точные данные об объемах производства всей необходимой армии продукции, о количестве построенных кораблей и о времени отплытия конвоев, которые затем самым безжалостным образом топились германскими подводными лодками.

Судоверфь в Вильгельмсхафене имела филиал в Риге. Его директор Рудольф Цизе, который незаконным путем получил российское подданство, поддерживал связь с Германией через посредника в Дании и регулярно передавал информацию о том, какие работы выполняются на его верфи.

Другая рижская фирма, якобы принадлежавшая подданному Дании Колстроффу, воспользовалась морским договором между Данией и Россией, чтобы поставить в Германию лес и шпалы на несколько миллионов рублей, в то время как строительство стратегически важной железной дороги в России не могло быть завершено из-за отсутствия шпал.

Российско-американская компания «Треугольник» по производству изделий из резины и обувная фабрика «Скороход», принадлежавшие немцам, открыто поставляли в Германию через Швецию шины, изделия из резины и обувь.

По указанию верховного командования и полицейского управления фирмы «Треугольник» и «Скороход» наконец были вынуждены объявить о ликвидации, поскольку имелись многочисленные доказательства их связей с Германией. Основными держателями акций этих фирм были барон Краускопф и его зять Утеман — оба германские подданные. Судебным исполнителем был назначен один известный общественный деятель, но поскольку ему было назначено жалование в триста тысяч рублей, он, естественно, изо всех сил старался затянуть производство по делу. То же самое произошло со страховой компанией «Россия», которая через шведских и датских посредников в Германии занималась перестрахованием конвоев, направлявшихся из Америки в Англию.

Борьба против подобных компаний требовала огромных усилий. Так, к примеру, штабу главнокомандующего Северного фронта потребовалось два года упорной работы, чтобы закрыть гостиницу «Астория», которая, как уже выше говорилось, являлась самым настоящим шпионским гнездом немцев.

Вскоре Генштаб обнаружил, что наиболее прочно немцы обосновались в банках. Оттуда они руководили деятельностью всей сети вражеских шпионов в России. Крупнейшая банковская группа — Внешнеторговый банк, Сибирский банк, Петроградский международный банк и Дисконтный банк — полностью контролировалась немцами, равно как и другие коммерческие и торговые банки, являвшиеся филиалами германских банков.

К примеру, Азовско-Донской банк контролировал Мендельсон. До войны он управлял личным состоянием царя, но за месяц до объявления войны был уволен. Влияние немцев не распространялось лишь на Русский азиатский, Волго-Камский и Московский коммерческий банки. И все же в первый из вышеназванных банков немцам удалось внедрить своего человека, некоего Чари.

Наиболее важными были Петроградский международный и Российский внешнеторговый банки. Первый возглавляли сын бывшего министра финансов Вишнеградский и господин Шайкевич, незадолго до этого ставший директором Харьковского отделения; вторым банком руководили камергер и бывший директор казначейства Давыдов и Абрам Добрый. В этих двух и в Азовско-Донском банке была сконцентрирована почти вся экономическая жизнь страны. Внешнеторговый банк принадлежал двум сахарозаводчикам (Александровск и Крюково), производившим примерно половину всего рафинированного сахара. Этот банк контролировал всю торговлю зерном в Поволжье, а также деятельность крупнейшей российской страховой компании. Петроградскому международному банку принадлежали крупнейшие заводы — Коломенский, Исетский и Сормовский, производство пеньки и огромное количество угольных шахт. Этот банк контролировал значительную долю общего производства угля и большой сектор рынка зерна на юге России. Сибирский банк заправлял добычей золота и платины, сибирскими рынками зерна и нефти. Имея неограниченный капитал, эти банки, а через них, конечно, и немцы, полностью контролировали рынки, хотя до войны они работали только с производителями, оптовыми торговцами и покупателями, предоставляя ссуды под залог товаров и продавая продукцию заинтересованным клиентам.

Мы получили от нашего военного ведомства информацию, которую подтвердил один из директоров Юнкер-банка, о том, что в мае 1915 года председатель совета директоров Внешнеторгового банка Давыдов ездил в Стокгольм на переговоры с герром фон М. — одним из крупнейших германских банкиров. Вскоре после этого член правления Петроградского международного банка Шайкевич также отправился в Стокгольм, где у него состоялась беседа с Варбургом. В результате этих переговоров германским управляющим были даны определенные указания (соответствующие документы позже были обнаружены при проверке Международного банка), суть которых, как говорят, была в том, чтобы начать спекулятивные сделки с продовольствием и другими товарами первой необходимости. При этом преследовалась цель взвинтить цены и вызвать недовольство населения в расчете на пробуждение революционных настроений.

И действительно, вскоре после этого, к концу июля 1915 года, в крупных российских городах стали пропадать сахар, мука, уголь и т. д. Одновременно стали расти цены, а с ними росло и недовольство населения. Удар был нанесен внушительный, особенно провинции. Местные власти ряда губерний были бессильны сделать что-либо для улучшения ситуации. Они были беспомощны перед такими влиятельными силами, как банки.

Преступная деятельность многих российских банков, которые выполняли волю иностранной державы, направленную на уничтожение экономического и военного потенциала страны, была разоблачена, лишь, когда суть дела стала известна военному командованию.

Было доказано, что, помимо спекуляции, в ряде случаев было сокрыто, а затем продано за границу большое количество продовольствия и товаров первой необходимости.

Огромные суммы были израсходованы на газету «Воля России», руководство которой осуществлялось из Берлина через Стокгольм. Репортеры этой газеты, вращаясь в правительственных и думских кругах, собирали много важной информации, не подвергавшейся цензуре, а редактор газеты герр фон Хакебуш направлял эти материалы послу Германии в Стокгольме фон Люциусу.

Должен заметить, что здесь приведен лишь ряд фактов неприкрытой шпионской деятельности Германии. Обидно, что пособниками в этом грязном деле выступали не только люди с приобретенным российским гражданством, но и коренные россияне. Как всегда, деньги делали свое дело.

 

ПРОЩАНИЕ С ЦАРЕМ

Я никогда не забуду этот день — 8 марта 1917 года, ознаменовавший начало крушения монархии. Мы все были с царем в Могилеве. Он уже отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, который в свою очередь тоже отказался от короны.

Начальник штаба направил курьеров к нам на квартиры с распоряжением собраться в зале генеральского дома. Очень скоро зал был переполнен: там были все офицеры штаба, строевики и мы, сотрудники разведки. Тишина стояла мертвая. Мы знали, что видим царя в последний раз. Что его ждет?…

Он вошел в зал, одетый в черную казачью форму, стянутую портупеей, и, как обычно, был очень спокоен. Прошел по образованному нами узкому проходу в центр зала. Все мы были охвачены такой печалью, что едва понимали, о чем он говорил. Говорил он очень тихо, так тихо, что даже стоявшие впереди едва слышали его. Часто сбивался, начинал предложение, запинался и не мог закончить его, начинал снова и внезапно замолкал.

— Благодарю вас, господа, за вашу преданность. Вы, как и я, знаете, что произошло. Я отрекся от престола для блага страны. Предотвращение гражданской войны значит для меня больше, чем что-либо другое. Я отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, но он отказался от короны. Боже, что ждет Россию… Я хочу… я хочу… я надеюсь, что вы сделаете все… враги России… Я желаю всем вам… я… Итак, господа…

Старые генералы плакали как дети, казаки рыдали, один из самых преданных царских слуг, человек огромного роста, упал без сознания на землю. Его свалил апоплексический удар, на его губах блестела пена. Его тут же вынесли. Царь подошел к генералу Алексееву и обнял его. Затем он попрощался с каждым, кто стоял вдоль прохода, желая всем счастья. С друзьями он разговаривал дольше.

Я видел, как закаленные, испытанные воины предавались горю, и сам плакал. В печальных глазах царя тоже стояли слезы.

Встреча закончилась. Он кивнул всем нам, вытер слезы и, ничего не говоря, быстро вышел. Через несколько минут он проскользнул в свой поезд, который, как об этом часто писали, покинет уже пленником.

 

КОНЕЦ ДИНАСТИИ

В июле 1918 года, когда я опрашивал агентов в здании ЧК, посыльный принес телеграмму, адресованную Дзержинскому, который находился рядом со мной. Он быстро прочитал ее, побледнел как смерть, вскочил на ноги и, воскликнув: «Опять они действуют, не посоветовавшись со мной!» — бросился из комнаты.

Что случилось?

Вся ЧК была взбудоражена. Крики, возгласы, звонки слились в единый гвалт! Люди звонили куда-то, курьеры бегали по коридорам, автомобили громыхали и неистово гудели.

Дзержинский поспешил в Кремль. Что же, ради всего святого, случилось?

На следующий день мы узнали новость. Императорская семья была расстреляна без ведома ЧК! Самовольно, по указанию Свердлова и кого-то из высших бонз в Центральном комитете коммунистической партии!

Докопаться до истины было невозможно, неизвестно было даже, кого именно убили. Некоторые из моих информаторов считали, что убили только трех великих княгинь; другие говорили, что погибли все четыре дочери царя. Число жертв выросло вскоре до одиннадцати и даже тринадцати, но никто не знал ничего определенного, даже судебный следователь. У кого-то вроде бы были сведения, что удалось спастись Татьяне, другой клялся, что сбежала Мария.

«Мир никогда не раскроет тайну гибели царской семьи» — таков был классический ответ представителя СССР Войкова на тысячи вопросов, которые ему всегда задавали из-за той важной роли, которую он сыграл в случившемся. Ведь именно он, Сафаров и Голощекин составляли неразлучную троицу, которая непосредственно спланировала это преступление и осуществила его.

Войков был большой дамский угодник, у него работало много женщин и девушек. Кроме того, у него был самый красивый дом в городе, в котором он жил как князь, тратил огромные деньги на одежду, машины и приемы. В обществе своей жены он разыгрывал из себя аристократа и старался задавать тон в своем ближайшем окружении.

Войков, сын военного хирурга, родился на Урале. Получил хорошее всестороннее образование. Для совершенствования в науках отец даже направил его в Швейцарию. В Женеве он сблизился с социал-демократами, группировавшимися вокруг Ленина, Троцкого и компании, и именно там познакомился с упомянутым выше Сафаровым, который позже стал его сообщником по преступлению в Екатеринбурге.

Войков приехал в Россию после Февральской революции 1917 года в знаменитом запломбированном вагоне, привезшем в Петроград Ленина и других большевистских лидеров. Когда большевики пришли к власти, его направили из Москвы в Екатеринбург, где он был назначен на должность губернского комиссара по безработице. Кроме того, он был членом президиума исполкома Уральского Совета.

Войков принял участие в исторической встрече, решившей судьбу царской семьи (апрель 1918 г.). Он, Голощекин и Сафаров сыграли решающую роль в споре относительно необходимости расстрела. Это было подтверждено свидетелем Саковичем, одним из тех, кто принимал участие в екатеринбургской трагедии и, естественно, посещал секретные заседания Совета; впоследствии по этим вопросам он был допрошен судебным следователем.

Войкова, узкоголового, с оттопыренными ушами и большим характерным носом, постоянно окутанного густыми клубами табачного дыма, можно было найти в грязной комнатенке на верхнем этаже Волго-Камского банка в Екатеринбурге, где разместился Уральский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Он сделал все от него зависящее, чтобы царь и его семья были расстреляны.

Хотя смертный приговор был подписан Белобородовым по указанию Свердлова, он был лишь слепым орудием в руках этой троицы.

По общему мнению, сложившемуся в ЧК, в революционном трибунале и в Кремле, решение об убийстве царской семьи было принято единолично и реализовано собственной властью Свердлова, Он осуществил подготовку втайне от товарищей и только после казни поставил их перед свершившимся фактом.

Некий Ермаков, игравший активную роль в убийстве, опубликовал свои мемуары в газете «Красная звезда», где попытался все расставить по своим местам.

«Последняя страница истории Николая Кровавого, — писали тогда многие советские газеты, — была перевернута рукой рабочих Урала в тот момент, когда контрреволюция вновь подняла голову в надежде удержать пошатнувшийся трон. Повсюду начались плестись тайные заговоры, реакционные офицеры и казаки готовили мятеж в Сибири, желая вонзить нож в спину революции. Имя Николая притягивало монархистов как магнит, они пускались на любые интриги, чтобы создать организацию для освобождения бывшего царя. Но приговор уральских рабочих разрушил все надежды и планы реакционной клики…»

Ныне известно, что царь погиб в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Он и его семья были переведены из Тобольска в Екатеринбург. Там все они содержались в доме, расположенном на углу Вознесенской улицы и сквера, который принадлежал ранее богатому уральскому купцу Ипатьеву. Дом был огорожен высоким деревянным забором, укрывавшим его от посторонних и любопытных глаз. На первом этаже этого большого здания размещались конторы, а наверху — пять комнат, в которых поселили семью Романовых.

Строгая охрана под началом товарища Авдеева, члена губернского Совета, обеспечивалась отрядом красногвардейцев исключительно из числа рабочих, не пропускавших никого вовнутрь.

Пленникам была разрешена определенная свобода действий, никто не вмешивался в их личные дела. Каждый день их выводили на прогулку в крошечный сад, где для них был приготовлен садовый инвентарь на тот случай, если им захочется размяться. Николай довольно сносно переносил неволю, в отличие от Александры, которая неистово протестовала и постоянно оскорбляла охрану, а также представителя губернского Совета.

Монахини соседнего монастыря ежедневно приносили в больших корзинах многочисленные подарки, присланные августейшим пленникам, но подарки эти немедленно конфисковывались и отдавались охране.

После перевода Николая II в Екатеринбург туда, как я уже после узнал, стали постоянно прибывать разные подозрительные личности, старавшиеся под тем или иным предлогом получить аудиенцию у бывшего царя. Кто были эти люди, что они хотели от бывшего царя, никого, видимо, не интересовало, потому что всем этим «ходокам» все равно бы ничего не удалось сделать. Между тем поток корреспонденции шел к Николаю, и особенно к его жене, которая проявляла гораздо большую активность, чем он. В одном из писем был такой абзац:

«Час освобождения близится, дни узурпаторов сочтены. Славянские армии наступают на Екатеринбург и находятся сейчас всего в нескольких верстах от города. Наступил критический момент, велика опасность кровопролития, но час пробил, и нужно действовать…»

Смертный приговор Николаю Романову и его семье был подписан. Пленникам было приказано спуститься на первый этаж. Под окнами здания стоял грузовик, шум работающего мотора и гудки которого должны были заглушить звуки выстрелов.

Николаю, его жене, их сыну Алексею и его учителю, доктору Боткину, бывшей фрейлине было приказано встать к стене, и им был зачитан приговор. Комиссар дома, член Уральского Совета, добавил, что любые надежды Романовых на спасение тщетны — они должны умереть.

Эта новость ужаснула всех, только Николай заставил себя задать вопрос:

— Разве вы не собираетесь отвезти нас куда-нибудь?

Несколько револьверных выстрелов были единственным ответом — и императорской семьи не стало.

Тела погрузили в грузовик и вывезли в район Верхнего Исетского завода, где их сбросили в яму, а на следующий день сожгли серной кислотой. Так трагически и бесславно закончилось трехсотлетнее царствование Дома Романовых.

 

ЗАРЯ НОВОЙ ЭРЫ

Впервые в жизни все мы, а особенно военные, так как их это касалось больше всего, узнали из газет, что есть на свете прапорщик Крыленко. Из его личного дела в Разведывательном управлении Главного командования русской армии было известно, что его деятельное участие в первой революции, как говорится, сошло ему с рук. Кто же он такой этот прапорщик?

Человек, который сталкивался с ним прежде, рассказал мне историю его жизни. Он родился в 1885 году в Смоленске и учился в гимназии в Люблине, где впоследствии стал учителем географии. Выглядел так: короткие, кривые ноги, почти полное отсутствие волос, покрытое прыщами, нездоровое, отечное лицо, грузная фигура.

Господи, каким же образом он оказался в армии? Находясь на фронте в Галиции, Крыленко настолько успешно изображал неизлечимо больного, что был отправлен в Москву. За восемь дней пути этот болезный человек заработал кучу денег, распевая неприличные частушки в лазаретах и пуская шапку по кругу. Прибыв к месту назначения, он тактично забыл о попрошайничестве, а когда его окликнули по фамилии, злобно сказал, повернувшись к товарищам: «Крыленко! Что за Крыленко? Я вам не Крыленко! Для вас я его превосходительство господин прапорщик Крыленко». В этом он был весь.

Когда в ноябре 1917 года начальник штаба генерал Духонин, советник народного комиссариата, получил приказ начать переговоры о перемирии, он отказался сделать это. «Заключение мира — обязанность правительства, а не народного комиссариата», — сказал генерал Духонин по телефону Ленину, Сталину и даже этому выскочке прапорщику Крыленко.

Два дня спустя прапорщик был назначен командующим, Вот это карьера!

Вскоре он прибыл в штаб лично, в специальном пульмановском вагоне и в сопровождении многочисленной охраны из солдат-большевиков, Они промаршировали к нашему штабу через весь город, Мы решили не оказывать сопротивления, силы были неравны.

Все старшие офицеры были арестованы. К генералу Духонину подошел адъютант Крыленко и сказал, что он должен немедленно отправляться на станцию, где его ждет в своем купе главнокомандующий. По дороге матросы-конвоиры подвергали его издевательствам, кололи штыками. Они притащили его тело на платформу и бросили перед вагоном своего командира.

Крыленко спокойно стоял в поезде, глядя поверх трупа на город, как будто ничего не случилось и о самосуде ему ничего не известно. Поскольку я был следователем при штабе, послали за мной, и я, не теряя времени, прибыл на вокзал, чтобы исполнить свой долг.

Ужасное зрелище открылось предо мною, Тело генерала Духонина, ставшее игрушкой в руках обезумевших от дурной крови матросов, лежало на рельсах, Ему нанесли не менее двадцати штыковых ранений, Я накрыл его солдатской шинелью, но охрана сорвала ее. Все слонявшиеся поблизости матросы повернулись в мою сторону. Крыленко стоял в дверях своего пульмановского вагона и презрительно улыбался.

— Что тебе здесь надо, мерзавец? — спросил кто-то меня грубо.

— Я следователь при штабе, — ответил я спокойным голосом, хотя в душе весь кипел от негодования.

Взрыв смеха был единственным ответом.

— Прошу вас не мешать мне в исполнении моих обязанностей, — стараясь изо всех сил казаться спокойным, произнес я.

— Иди к черту! Твое время прошло, Скоро и ты будешь лежать там же, где и он, — прокричал какой-то человек, указывая на останки Духонина.

Что мне оставалось делать? Я ушел, но на следующий день вернулся и увидел, что тело нашего бедного друга по-прежнему лежит на рельсах, правда, было оно еще страшнее изуродовано. Я еще и еще раз пытался провести расследование, но каждый раз меня прогоняли с оскорблениями и насмешками. На четвертый день я прекратил свои попытки, потому что в тот вечер тело было похищено. Думаю, что вдова тайно перевезла тело генерала в Киев и похоронила там. Страшным был конец последнего главнокомандующего России. И это было только начало.

 

С СЕКРЕТНЫМ ЗАДАНИЕМ В ПЕТРОГРАД

Все разрушено. Все усилия командования войсками тщетны. Ходят слухи, что генерал Алексеев Михаил Васильевич собирает последние силы старого режима против красных, поэтому я отдаю себя в его распоряжение. Но и он бессилен. Мы встречались с ним при проведении нескольких расследований, и я знал, что, пока он будет считать, что есть хотя бы малейшая надежда, храбрость не покинет его.

«Попытайтесь попасть в Петроград и разузнайте для нас все, что сможете, мой дорогой Орлов, — посоветовал генерал Алексеев. — Может быть, этим вы поможете нашему делу». Я закрыл свой кабинет, что само по себе было непросто, ведь нужно было решить, что делать с моим архивом. Мне непременно нужно было найти надежное место, где бы я мог хранить свои записи и документы о шпионах в Европе. Но где бы я мог сохранить их теперь, когда революционеры жгли все бумаги, а их владельцев ставили к стенке? Этот вопрос меня очень сильно тревожил, потому что нельзя было медлить и с выполнением задания. От него, как я понимал, зависело много.

Наш штаб постепенно разваливался, друзья расставались, а доходившие до нас новости становились все более и более зловещими. Многие офицеры пытались попасть в Петроград под видом солдат, возвращающихся с фронта, и слезы текли по их щекам, когда они снимали свою офицерскую форму и надевали рваные серые шинели без знаков отличия. Только те, кто посвятил этому жизнь, поймут, как они страдали. Каждому из этих преданных людей я доверил некоторые из моих самых важных бумаг. Таким образом, мои записи попали в Петроград в вещмешках двадцати моих друзей, добиравшихся туда со всеми предосторожностями, поодиночке и разными маршрутами. Некоторые из моих бумаг, которыми я пользовался в особых случаях, были уже в Варшаве. Я отправился в столицу, где меня ждали жена и дети.

Дорога заняла больше недели. Поезда шли только в одном направлении, из района боевых действий домой. Каждый вагон был до отказа забит уставшими от войны людьми, возвращавшимися с фронта. Необъявленная демобилизация уже делала свое дело. Дни и ночи мы проводили, лежа вповалку на грязном полу товарного вагона. Окна давно были разбиты и заколочены досками, но это нисколько не спасало от ледяного ветра, который пронизывал нас, как говорится, до костей, и мы постоянно пробуждались от недолгого сна с окоченевшими конечностями.

Через каждые несколько километров мы были вынуждены останавливаться, потому что дорогу преграждали другие поезда. На некоторых участках нам приходилось ждать целый день и даже дольше. Тут же появлялись крестьяне из окрестных деревень, и вскоре на местах наших стоянок возникали импровизированные базары, где за копейки крестьяне продавали нам овощи и мясо. Мы купили бы у них все, если бы у нас были деньги, но таковых в наших рваных карманах не водилось.

Когда становилось нестерпимо холодно, мы воровали на станциях скамейки и использовали их в качестве дров, в костер шли даже приклады от бывшего при нас оружия, потому что важнее всего — согреться ночью и утром проснуться живыми.

А Петроград был от нас все еще далеко, так далеко, что порой казалось, что мы едем туда какой-то невероятно длинной дорогой. Я успел отрастить бороду и стал практически неузнаваем. Это, конечно, одно из преимуществ нашего столь медленного путешествия. Тем временем наступил морозный декабрь. Как же было холодно!

Наконец темной полуночью мы достигли места назначения. Город буквально завалило огромными сугробами, что, естественно, затрудняло передвижение по улицам. Я незаметно выскользнул из пустынного вокзала.

«Неужели все это на самом деле… Вся эта революция?… Почему, зачем?… Неужели красные действительно у власти?» — думал я с какой-то едкой горечью в душе. В голове весь этот хаос никак не укладывался. На санях добрался до дома, где поселилась моя жена. Дом находился в отдаленном рабочем районе на Таврической улице. Это был в буквальном смысле бедлам, гнездо отъявленных революционеров. Жена нарочно выбрала этот район, потому что здесь можно не опасаться обысков, проверок и налетов.

Подъехав к дому, я едва сумел выбраться из саней, так как острая боль пронизывала все мое тело, к тому же у меня начался жар. Я чувствовал, что заболеваю. Это было совсем ни к чему, явно не ко времени.

Я буквально вполз в дом, превозмогая боль. Увидев меня, жена испытала одно из сильнейших потрясений в своей жизни. Огромная борода делала меня почти неузнаваемым даже для нее. Она думала, что в эти дни великих потрясений я находился где-то далеко, и тем радостнее была наша встреча.

Мы обсудили наше положение. Оно казалось нам не слишком хорошим. Естественно, я не сказал ей, что собираюсь делать в Петрограде и, кто послал меня с заданием, потому что это лишь еще больше разволновало бы бедную, запуганную, несчастную женщину.

Я пробыл в той квартире несколько дней, ничего не предпринимая и оставаясь не замеченным даже соседями, отдыхая от тягот своего злосчастного путешествия. Затем навестил старого друга и единомышленника Б. (Не осмеливаюсь назвать его фамилию, чтобы не скомпрометировать, учитывая то положение, которое он занимает теперь в Москве.) Я рассказал ему о своих планах. А в планах у меня было как можно быстрее, под видом новообращенного большевика, устроиться на работу в Петрограде и сообщать обо всем увиденном и услышанном генералу Алексееву. Мне также предстояло создать антибольшевистский разведывательный центр и вести систематическую работу, направленную на свержение советской власти.

— Ваша идея представляется мне при нынешнем положении дел совершенно нереальной, — говорил мне Б. — Вы не сумеете выполнить задуманное и обязательно будете разоблачены. Нет, мой дорогой Орлов, послушайте человека, который знает, что происходит и понимает, как использовать ситуацию к собственной выгоде. Выслушайте мой план. Выбросьте из головы все ваши прожекты с генералом Алексеевым и работайте на Советы, ни в коем случае не помогая им, наоборот, если представится возможность чем-то навредить, делайте это. Плетите сеть вокруг «товарищей», а когда она будет закончена, я и многие другие помогут вам задушить их.

Я внимательно слушал своего друга и впитывал все сказанное им. Мне предстояло принять важное решение, потому что оно направляло мою будущую жизнь по совершенно другому пути. Лишь одно было совершенно ясно. С красными надо бороться до конца.

— Нет, — воскликнул я вдруг, — я не могу так неожиданно менять в Петрограде свою позицию, не посоветовавшись с генералом. Нет, так не годится. Пожалуйста, дорогой друг, придумайте другой способ помочь мне.

— Охотно, Орлов, но как?

— Я знаю, что поступаю очень бесцеремонно, обращаясь к вам с просьбой помочь выполнить мне то, что я задумал. Но цель оправдывает средства. Я хочу, чтобы вы дали мне письменную рекомендацию относительно моей благонадежности, адресованную любому человеку, облеченному властью, с тем, чтобы я мог получить какую-нибудь работу и завести новые связи, которые помогут выполнению моего задания.

Он дал мне очень лестное рекомендательное письмо, адресованное Владимиру Бонч-Бруевичу, который занимал тогда пост советника народного комиссариата.

— Спасибо, спасибо! — искренне благодарил его я, радуясь такой удаче. — Я никогда не забуду услугу, которую вы мне оказали.

Через некоторое время я предстал перед Бончем с фальшивым паспортом на имя Болеслава Орлинского, польского коммуниста. Он прочел мое рекомендательное письмо в мрачной комнате в доме, где он жил со своей женой — врачом. У него не возникло ни малейших подозрений, хотя его, должно быть, немного удивил мой безукоризненный русский язык, «С каких это пор, — видимо, думал он, — польские коммунисты так бегло говорят по-русски и так хорошо разбираются в происходящих здесь событиях?»

Я часто удивлялся потом, почему этот очень умный и логично мыслящий человек не заподозрил во мне шпиона? Он направил меня к одному из своих коллег в комиссариате.

Какая ирония судьбы! Этот отдел занимал помещения в бывшем доме Сухомлинова, Боже, как здесь все изменилось! Широкая мраморная лестница покрыта грязью, на коврах обрывки бумаги, окурки и шелуха от семечек. Прекрасная мебель с дорогой шелковой обивкой и искусной резьбой вся в грязи. От всего этого сердце разрывалось на части. Люди, ожидавшие приема у военного комиссара, сидели на креслах или лежали на полу и курили зловонные самокрутки, от которых меня чуть не стошнило. Лишь на миг то один, то другой из них прекращал дымить, чтобы выплюнуть шелуху семечек. И это надо было вытерпеть.

На следующее утро ровно в восемь часов я вошел в уже битком забитую приемную и занял место рядом с пришедшими раньше. Все ругались и ссорились до четырех часов дня, а комиссар так никого и не принял. Кабинет был закрыт.

На следующий день я снова ждал высокого советского чиновника. Вместе со мной его ожидали еще несколько моих товарищей по несчастью. Шофер, лежавший рядом со мной, должен был доставить два литра бензина, но не знал куда.

— По-вашему, мне его надо спереть, а потом в тюрьму садиться? — спрашивал он, явно ища у меня хоть какой поддержки. — Нет уж, спасибо. Я буду ждать здесь, пока этот жук меня не примет…

Вместе с нами ждал своей очереди красногвардеец по весьма смехотворной причине. Он хотел перенести стол из казармы к себе домой, и для этого ему нужно было получить личное разрешение комиссара. Был там и матрос, который ждал, чтобы получить разрешение на брак.

— Зачем, парень, ждешь, — говорили мы ему, смеясь над его конфузом. — Женись без разрешения, а то состаришься или невеста сбежит к другому.

— Если бы все было так просто, — ответил матрос. Он разоткровенничался со мной, наверное, потому, что моя длинная борода внушала доверие. — Я хочу жениться на сестре. (Причина у него была действительно не простая.)

Поскольку и в этот день ничего добиться мне так и не удалось, я снова поплелся прочь. Так продолжалось день за днем без видимых надежд, сотни разных просителей приходили и ждали, сидя или лежа. Среди них были старые чиновники с портфелями, тихие, похожие на живых покойников. Они не произносили ни слова и только смотрели по сторонам, как будто не могли понять, что происходит. Тем временем вошли двое коммунистов, предъявили у двери свои документы и, поскольку у них имелась записка от известного вождя, через несколько секунд оказались у комиссара. «Равные права для всех» — эта фраза, по крайней мере, здесь, была не в чести. И каждый раз, когда впускали кого-нибудь из избранных, среди нас поднимался тихий ропот.

Мы не выбирали выражений и говорили все, что приходило в наши головы, возмущенные происходящим чиновничьим произволом.

Через неделю я все-таки проскользнул к Бончу, и тот дал мне рекомендательное письмо к комиссару Стучке. Петр Иванович Стучка, бывший адвокат, был большевиком с дореволюционным стажем. Он, к моему удивлению, немедленно принял меня. Им оказался седовласый старик с длинными усами. Комиссар внимательно слушал меня. Ему явно понравилось, когда я сказал, что раньше был секретарем мирового судьи.

— Отлично, — потирая руки, произнес он. — Мне нужен такой человек, как вы. Я назначу вас председателем одной из наших комиссий по уголовным делам. Зайдите ко мне еще раз денька через два.

Я пришел еще раз, и мне сказали, что я назначен председателем шестой комиссии по уголовным делам города Петрограда. Едва я мог скрыть свою радость. Мне не только удалось обосноваться в сердце красного Петрограда, но и занять весьма солидную должность. Казалось, что все идет слишком хорошо, даже не верилось, что это правда. Не теряя времени, я занял кабинет в здании Наркомата юстиции на Екатерининской улице. Я счел необходимым иметь для работы помощников и получил на свой запрос немедленное согласие. Мне было предложено выбрать надежных помощников по своему усмотрению.

Следующим неотложным для меня делом было поскорее перебраться из дома, где мы жили, в меблированную комнату на Греческом проспекте. Официально моя жена для моих новых коллег вовсе и не была мне женой. Мы были с ней как бы совершенно незнакомы. Я должен был с ней случайно познакомиться, сделать вид, что она меня сразу же пленила, и попросить разрешения взять ее к себе помощницей. У нее имелся фальшивый паспорт, и она начала у меня работать под какой-то вполне безобидной фамилией. Я назначил ее делопроизводителем.

Вскоре у нас появилась настоящая работа. Мне пришлось бороться со взяточничеством и коррупцией, разоблачать воров, убийц и фальшивомонетчиков. Мои коллеги особого интереса к моей деятельности не проявляли, все шло своим чередом. Между тем я каждую свободную минуту старался использовать для того, чтобы, ходя из кабинета в кабинет, изучать изнутри работу нового правительства. Вскоре я был в курсе всего происходящего, потому что от меня, как от следователя, не было никаких секретов.

Спустя некоторое время я получил повышение по службе, меня назначили следователем всего севера России, территории, равной по площади половине Европы. К сожалению, моя работа ограничивалась уголовными делами, и я мог заниматься политическими вопросами лишь с большой осторожностью, поскольку они, конечно, были сферой деятельности ЧК. Несмотря на это, я не прекращал своих попыток и добился того, например, чтобы все граждане, у которых было найдено оружие, направлялись для допроса ко мне, а не в политический отдел. Такое изменение закона спасло жизнь многих русских офицеров. В более чем тысяче случаев я просто уничтожал документы, когда это касалось одного из наших единомышленников. Чтобы спасти офицеров от наказания, я советовал им симулировать сумасшествие. Это надо было для того, чтобы я мог их выслать из России через Стокгольм с фальшивыми документами.

Неожиданно Стучка, который всегда разрешал мне действовать по своему усмотрению, был вызван в Москву, и его место занял Крестинский. Николай Николаевич Крестинский позднее был советским представителем в Берлине, а также наркомом финансов, заместителем наркома иностранных дел. До войны Крестинский, как я узнал, был юристом и защищал интересы работодателей от их врагов-рабочих, проявляя при этом большую жестокость. Когда его спрашивали, как это согласуется с его большевистскими идеями, он всегда отвечал: «Только таким способом я мог довести своих друзей-рабочих до такой озлобленности, что они, наконец, не выдержали». Я много общался с моим новым начальником, поскольку нам приходилось обсуждать все вопросы должностных преступлений в банках и т. д.

Постоянно сгорбленный за своим огромным письменным столом, он был похож на нахохлившуюся птицу. Был очень покладист и всегда делал то, о чем я его просил.

— Подпишите, пожалуйста, это, товарищ Крестинский! — И едва я успевал произнести эти слова, как его подпись появлялась на документе.

Он не задумывался над тем, что подписывает, единственным, что по-настоящему интересовало его, была еда. Каждый день он торопливо шел от машины в свой кабинет с солидным портфелем под мышкой. Какие важные документы нес с собой в этом разбухшем портфеле нарком юстиции?… Зайдя в свою комнату, а это я неоднократно видел сам, он садился и немедленно вынимал из портфеля огромный сверток, разворачивал его и доставал огромное количество еды: бутерброды с ветчиной, бутерброды с сыром, бутерброды с колбасой, портфель же после этого становился практически плоским. Он аккуратно раскладывал все перед собой, как истинный гурман, и на протяжении беседы пожирал свой завтрак глазами. Потом он начинал есть прямо во время важного совещания.

Сам я часто бывал на грани голодного обморока, глаза закрывались от усталости, иногда едва стоял на ногах. Мне приходилось экономить, и поэтому постоянно хотелось есть. Присутствуя на подобной «экзекуции», я не в состоянии был вести со смачно жующим шефом какой-либо разговор по причине того, что глаза мои были устремлены на ветчину и все мысли, естественно, были только о еде.

Помню, как в одно из таких совещаний дверь вдруг неожиданно открылась и в кабинет вошел коллега. Первое, что сказал Крестинский, обращаясь к нему, было: «Заходите, товарищ, садитесь и разделите со мной трапезу, вкусно — язык проглотите». Мне же он не предложил ничего. И так это представление повторялось ежедневно. Должен сказать, что даже во сне я видел, как он беспрестанно жует.

Вскоре мне удалось собрать нескольких надежных помощников, и мы лихорадочно принялись за секретную работу. В Советской России в то время было нетрудно найти недовольных людей, притом они были практически во всех советских организациях и учреждениях. Они-то и сообщали мне все, что я хотел знать, особенно то, что касалось деятельности ЧК.

Среди таких осведомителей у меня, к примеру, был Борис Ржевский, элегантный молодой альфонс, носивший золотой браслет, делавший маникюр и всегда одетый по последней моде. Он был гомосексуалистом, нюхал кокаин, но, тем не менее, оказался хорошим и надежным источником. Ржевский немного занимался журналистикой, и писал не так уж плохо. Раньше был отличным агентом на службе последнего царского министра внутренних дел. Теперь он работал на ЧК и приносил мне все самые свежие новости.

Сколько я платил ему?

Ничего. Он был дальновидный парень и помогал нам, потому что не очень-то верил в долгое «царствование» Советов, потому и считал за лучшее расположить меня к себе на тот случай, если дело повернется иначе.

Он был заметной личностью в Петрограде и, как я уже говорил, весьма надежным человеком. Словом, оказывал мне большую помощь.

Другим моим агентом был некий Модель. Он торговал газетами в Нью-Йорке, но после Февральской революции вернулся в Петроград как беженец и, как это ни странно, стал председателем следственной комиссии ЧК. Работал он отлично и всегда приносил нужную мне информацию, иногда даже больше, чем я просил. У него были и другие, второстепенные занятия, такие, например, как освобождение из тюрьмы богатых сограждан, за что получал существенное вознаграждение. Он помогал и бедным. После того как какой-нибудь несчастный тщетно обращался к нему с просьбой об освобождении, он шел к его отцу или другу. «Чего вы хотите?» — всегда был первый вопрос, который он задавал, а за ним сразу следовал второй: «Сколько вы можете заплатить?» Модель брал столько, сколько мог получить, и не испытывал никакого угрызения совести. Все, за что он брался, быстро выполнялось.

Его друг, герр Вейсберг, тоже был моим агентом. Он был любопытнейшей личностью. Знакомясь с кем-нибудь, он первым делом демонстрировал бумагу, свидетельствующую о том, что он был секретарем Горького, и обязательно добавлял, что пользовался у пролетарского писателя глубоким уважением. Из другого, также, вероятно, поддельного, Документа явствовало, что он выплачивал значительные суммы денег по поручению писателя. Даже самые наивные не верили ему, но ничто не могло его остановить. Позже он был уличен в каком-то безумном мошенничестве и расстрелян.

Эта троица ежедневно приносила кипу документов, которые они либо похищали в ЧК, либо фотографировали. Эти документы существенно помогали мне и позволяли освободить из тюрьмы десятки невинных жертв, а затем тайно переправить их за границу.

Исчезновение многих из этих бумаг, похоже, вызвало подозрение моих «коллег», и, поскольку мне снова предстояло вырвать из когтей советского правосудия нескольких офицеров царской армии, я инсценировал кражу со взломом в своем кабинете.

Я открыл все окна, предварительно разложив свои бумаги на столе. В одиннадцать часов вечера трое моих помощников влезли в окно, взяли все бумаги, до которых только могли добраться, и написали мелом на столе: «Будешь помнить матроса Володина, сволочь!»

Чтобы придать сцене больше правдоподобия, они взломали мой стол. В четыре часа утра они вынесли все похищенные документы, разорвали их на мелкие клочки и пустили по ветру.

Фамилия Володина появилась не вдруг. Я знал, что тремя днями раньше арестованный матрос по фамилии Володин бежал из тюрьмы, поэтому, чтобы подозрение пало на него, я договорился, что мои люди сделают на столе эту надпись.

Когда на следующее утро я пришел на службу, ко мне подбежал крайне взволнованный привратник и сообщил, что мой стол взломан и из него взято несколько важных документов. На место преступления были доставлены две собаки-ищейки, но они не могли взять след. Затем совершенно неожиданно они взяли след, который привел их к комнате привратника. Собаки набросились на его сына. Впоследствии выяснилось, что именно он первым обнаружил кражу и, выходя из кабинета, оставил на столе портсигар. Он, конечно же, ничего не брал. Мне пришлось, тем не менее, приложить немало усилий, чтобы добиться его освобождения.

Кстати, случай с ограблением моего кабинета вдохновил одного из моих соседей, председателя другой комиссии. Он воспользовался происшествием в своих интересах, заявив, что его кабинет тоже взломан и из него похищено 400 рублей, а также различные бумаги. На самом деле, как я вскоре узнал, деньги взял он сам.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ — РУКОВОДИТЕЛЬ ВЧК

Кроме основного задания по сбору информации у меня была еще одна задача — помогать беглецам, бывшим офицерам. Являясь председателем шестой комиссии по уголовным делам, я неоднократно клал в свою книгу приказов и распоряжений инструкции и паспорта, подписанные мной самим и моим делопроизводителем, то есть моей женой, согласно которым некий товарищ X. направлялся на станцию, расположенную за советской границей, для выявления контрабандистов. Документы эти, естественно, всегда попадали по назначению. Мы с женой тут были очень осторожны. Посылал я для выполнения своего поручения, как правило, только убежденных врагов большевизма, особенно тех, кому было необходимо как можно быстрее покинуть страну.

Таможенники на границе всегда были настроены к этим людям, имеющим столь щекотливое поручение, очень дружелюбно: они не обыскивали ни их, ни их багаж и разрешали пересекать границу без задержки.

Сначала беглецы не брали с собой ничего, что могло бы выдать их или меня. Инструкция моя ими выполнялась чрезвычайно строго. Но поскольку к перебежчикам на границе всегда относились без всяких подозрений, и многие, кому предстояло совершить этот путь, это знали, об элементарной осторожности попросту стали забывать. В свой багаж отбывающие стали класть дорогие для них реликвии: шпоры, эполеты, парадные мундиры и другие вещи, которые выдавали их с головой.

Однажды, когда я в следственной комнате суда допрашивал одного матроса, меня заставил вдруг насторожиться, казалось бы, совсем незначительный факт. Я заметил, что в суд вошли трое мужчин в шинелях. Собственно, то, что они были в шинелях, неудивительно, я и сам ходил в шинели и сапогах, носил бороду и очки в металлической оправе. А насторожило меня то, что на протяжении всего допроса один из этих троих пристально смотрел на меня.

Вдруг ко мне подошел служитель суда и сказал: «Пожалуйста, заканчивайте допрос. Здесь председатель ВЧК Дзержинский. Он хочет поговорить с вами».

Я был удивлен. Что нужно этому совершенно незнакомому мне человеку? Матроса увели, и человек, который так пристально наблюдал за мной, медленно подошел, по-прежнему не сводя с меня глаз. Я побледнел. Где я видел это лицо раньше?

Господи! Теперь я вспомнил. Он был моим подследственным, его судили в Варшаве до войны. Конечно, это был он. Я даже вспомнил его фамилию — Дзержинский. В какой-то момент я понял, что игра моя проиграна. Я в руках самого Дзержинского, главы всемогущей ЧК. Утешало меня лишь то, что за столь непродолжительный период моей «службы» Советам сделал я, как говорится, все, что мог, к чему меня обязывал долг русского офицера, помнящего о присяге царю и отечеству. Да, сокрушался я, стоя перед Дзержинским, игра моя действительно проиграна. Как утопающий, перед глазами которого проходит вся его жизнь, я за эти несколько секунд припомнил все те события, которые сводили нас вместе при различных обстоятельствах.

Дзержинский был сыном небогатого землевладельца, поместье которого находилось под Ковно. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он так страстно влюбился в свою сестру, что застрелил ее после ужасной сцены ревности. Потом он бежал в Москву. Там работал под вымышленным именем как простой чернорабочий. Накопив немного денег, чтобы учиться по вечерам, он отдался новой страсти. В 1905 году Дзержинский начал активно участвовать в революционном движении. Вскоре он стал руководителем политической оппозиции в Польше. Несмотря на то, что его политическая карьера возрастала, всегда старался оставаться в тени. Ведя аскетический образ жизни, Дзержинский, тем не менее, благодаря своей привлекательной внешности, умел лихо очаровывать хорошеньких женщин, увлекая их во всевозможные амурные приключения.

В 1912 году мне было поручено чрезвычайно секретное дело о подстрекательстве к мятежу. После обысков, произведенных во многих домах в Варшаве, я, в конце концов, оказался в доме школьной учительницы по фамилии Швентоховская. Сюда меня привело полученное мною анонимное письмо, но я быстро пришел к выводу, что меня направили по ложному следу, чтобы сбить с правильного пути.

По чистой случайности я увидел дочь учительницы Кристину и, наблюдая за ней в зеркало, заметил, что она залилась краской. «Почему она так нервничает?» — подумал я и вовлек в разговор, тщательно осмотрел все ее небогатое имущество, заглянул во все шкафы и в итоге нашел целую кипу дневников и писем, спрятанных под незакрепленной половой доской. После того как я вскрыл тайник, у нее началась истерика.

«Все-таки чутье меня не подвело», — подумал не без удовлетворения я.

Быстро просматривая бумаги, обнаружил, что они имеют отношение к хорошо организованному тайному заговору. Маленькая Кристина была связной ППС, осуществляла связь между организациями в Кракове, Лемберге, Варшаве и даже в Закопане, по ту сторону австрийской границы.

Мы взяли ее с собой. Удачный улов! Наконец нам удалось арестовать одну из ведущих революционерок. Прежде чем уйти, мы еще раз тщательно обыскали комнату и отвезли в нашу контору толстые стопки документов, найденных в тайниках, в шкафах и кладовках.

Среди документов был список женщин, оказывающих помощь революционерам. Эти тихие и незаметные женщины были подобраны с большим умом: они могли выполнять свою работу, не вызывая подозрений.

Кроме того, мы обнаружили, что лучшая подруга Кристины, некая Галина Мисгер, дочь окружного врача из Собена, также хранила и переправляла секретные документы, активно боролась против царя и государства. Эта маленькая, тощая, высохшая сорокалетняя старая дева с большим носом, увенчанным пенсне, была не просто рядовой революционеркой, как оказалось, она была одним из руководителей польских социал-демократов. Обе женщины вели дневники, исписали несколько тысяч страниц и периодически обменивались этими записями. Обе они обожали двух опасных негодяев — Тадеуша Длугошевского и Феликса Дзержинского, смотрели на них как на богов, подробно описывали в своих дневниках их героические деяния в борьбе за коммунистические идеалы. Длугошевский и Дзержинский были руководителями социал-демократических партий Польши и Литвы и оба, если верить хотя бы части из того, что подробно описывается в дневниках, были виновны в смерти ни в чем не повинных русских, представителей всех классов и сословий, а в последние годы совершили такие страшные преступления, что превзошли даже подвиги национального героя Польши Костюшко.

Давайте же поближе познакомимся с этими выдающимися революционными деятелями, отъявленными террористами. Мы нашли Длугошевского в маленьком домишке под Варшавой в объятиях его любовницы, пятидесятишестилетней польки Леокадии Хоецкой. В их комнате стояла такая жуткая вонища, что мы с трудом смогли войти туда. Было такое ощущение, что где-то в комнате находится разлагающийся труп. Однако единственное, что мы при обыске нашли, — это старый револьвер, из которого невозможно было выстрелить, так как он насквозь проржавел. В каждом углу под толстым слоем пыли валялись засохшие корки хлеба и куриные кости… Бр-р!…

Поймали мы и Дзержинского. В течение долгих восьми месяцев я допрашивал этих партийных деятелей и вместе и поодиночке, тщательно расследовал каждый эпизод, описанный в дневниках их обожательниц. Дзержинский и Длугошевский клялись, что они не знают ни Галину Мисгер, ни ее подругу Кристину, никогда не встречались с ними и не слышали о них.

И я должен признать, что, проведя всестороннее расследование, я не смог найти ни малейших доказательств якобы имевшей место пылкой дружбы между ними. Очевидно, две женщины выдумали связь со своими идолами и получали для себя удовольствие от описания всего этого. Дзержинский отказался давать какую-либо информацию, Длугошевский все отрицал.

В ходе допросов мы, тем не менее, обнаружили, что есть темы, которые интересны каждому из нас троих. Дзержинский очень любил музыку, сам немного сочинял, очень интересовался религиозными вопросами, мистикой, и мы часто часами беседовали с ним на различные занимательные темы. Длугошевский был поэтом и довольно известным психологом, и я, должен сказать, с какого-то момента начал симпатизировать им обоим. Когда они просили меня об услугах, я с удовольствием шел им навстречу, потому что получал удовольствие от общения с этими, как оказалось, достаточно образованными и в некотором роде культурными людьми. Например, я следил за тем, чтобы во время длительного следствия пищу им доставляли из столовой офицеров-артиллеристов и чтобы они регулярно получали папиросы и газеты.

Через восемь месяцев следствие, наконец, закончилось, и даже если мои подследственные и не совершали всех тех преступлений, которые приписали им самозваные подруги в своих дневниках, совершено ими было предостаточно, чтобы надолго их упечь в тюрьму или на каторгу.

— Дзержинский, — сказал я на прощание этому чрезвычайно уверенному в своих идеях человеку, — вы мне все же симпатичны, надеюсь, что мы еще увидимся с вами при более благоприятных обстоятельствах.

— С удовольствием, — ответил Дзержинский, которого глубоко тронули мои слова. — Я только не понимаю, почему вы считаете мое нынешнее положение таким уж неприятным, — с некоторой долей иронии произнес он.

— Послушайте, мой друг. На основании всех собранных мною фактов вас упекут в Сибирь на двадцать лет.

Дзержинский улыбнулся:

— Мой дорогой Орлов, неужели вы действительно верите в то, что я пробуду в Сибири двадцать лет?

И действительно, Дзержинский был приговорен к двадцати годам каторжных работ, но сбежал через шесть месяцев и навсегда ушел из моей жизни.

«Навсегда ушел из моей жизни? — пронеслось у меня в голове. — Нет, вот он, Дзержинский, собственной персоной, стоит передо мной…»

Дзержинский! Перед моим мысленным взором возникла виселица, и я понял, что со мной покончено. Все это промелькнуло перед моим затуманенным взором за считанные секунды.

«Попытаться убежать? Нет, это чистое безумие…» Я продолжал неподвижно стоять перед ним.

— Вы Орлов? — спокойно спросил меня самый могущественный человек Советской России. Выражение его лица при этом нисколько не изменилось.

— Да, я Орлов.

Дзержинский протянул мне руку:

— Это очень хорошо, Орлов, что вы сейчас на нашей стороне. Нам нужны такие квалифицированные юристы, как вы. Если вам когда-нибудь что-то понадобится, обращайтесь прямо ко мне в Москву. А сейчас прошу извинить меня, я очень спешу. Я только хотел убедиться, что я не ошибся. До свидания.

Месяц спустя мне действительно пришлось поехать в Москву. Я приехал в пять часов вечера, но не мог пойти к родственникам или друзьям, потому что не знал, следят сейчас за мной большевики или нет, и поэтому попытался снять номер в гостинице. В одиннадцать часов вечера я понял, что мои попытки тщетны, и, наконец, решил обратиться к Дзержинскому и попросить его найти для меня номер в гостинице. Удивительно, но на мой звонок он откликнулся сразу же.

Мое служебное удостоверение открыло мне двери в ЧК. Дзержинский сидел в своем кабинете и пил чай из оловянной кружки. Рядом стояла тарелка и лежала оловянная ложка. Он только что закончил ужинать.

Я снова обратился к нему с просьбой найти мне жилье на три дня, поскольку я участвовал в расследовании, связанном с банковскими делами.

— Шесть часов пытался найти комнату, — сказал я ему, — но в Москве это, наверное, чрезвычайно трудно…

Из жилетного кармана он вытащил ключ и протянул его мне со словами:

— Это ключ от моего номера в гостинице «Националь». Вы можете жить там, сколько хотите, а я постоянно живу здесь. — И он указал на угол комнаты, где за складной ширмой стояла походная кровать, а на вешалке висели какие-то вещи и кожаные бриджи. Я поблагодарил его за помощь и пошел в гостиницу.

У Дзержинского совсем не было личной жизни. Этот красный Торквемада во имя идеи убил бы своих отца и мать, его в то время нельзя было купить ни за золото, ни за блестящую карьеру или за женщину, даже самую наипрекраснейшую.

В свое время я встречался с сотнями революционеров и большевиков, но с такими людьми, как Дзержинский, всего лишь дважды или трижды. Всех остальных можно было купить, они отличались друг от друга лишь ценой. Во время восстания левых эсеров Дзержинский был арестован на несколько часов, но потом отпущен на свободу. После этого он приказал арестовать своего лучшего друга и соратника Александровского, с которым работал в течение нескольких лет. Перед тем как Александровского увели на расстрел, Дзержинский обнял его. Для него идея значила больше, чем человеческие чувства. Десять минут спустя Александровский был расстрелян.

Чтобы отвести от себя подозрения, я каждый раз, приезжая в Москву, останавливался в гостиничном номере Дзержинского, но все равно меня беспокоило, что такая привилегия могла кому-то показаться странной. Мои отношения с Дзержинским могли стать предметом расследования, в результате которого выяснилось бы, кто я такой на самом деле.

Мой знакомец по Варшавской крепости не рассказал ни одной живой душе о том, что когда-то я был царским следователем. Однажды вечером я случайно задержался из-за длительного допроса, который мне разрешили провести в здании ЧК. Неожиданно мне навстречу попался комендант ЧК, неуклюжий великан, бывший оружейный мастер с Урала. Он был не совсем трезв и, слегка покачиваясь, протянул мне бумагу:

— Эй, товарищ, ты в очках, значит, наверняка человек ученый, да? А я всего лишь простой рабочий, без очков. Посмотри, я правильно написал донесение?

Мельком просмотрев бумагу, я понял, что это докладная записка о масштабной операции, которая будет проводиться завтра рано утром в Москве против врагов Советов. Я был как на иголках, пока читал этот документ. Мне пришлось одновременно убеждать оружейника в том, что он хорошо справился со своей работой, и запоминать несколько десятков фамилий и адресов, из которых мне были известны лишь несколько, чтобы предупредить этих людей о грозящем им аресте.

Это мучение продолжалось полчаса. Я дважды прочитал список и, насколько это возможно, запомнил фамилии, после чего незамедлительно покинул здание ЧК, разыскал своего брата и сказал ему, чтобы он предупредил членов организации. Мой брат жил далеко, и когда я добрался к нему, было уже два часа ночи. Он предупредил об опасности всех наших друзей, но к восьми часам утра все же большинство из тех, чьи фамилии значились в списке, были казнены.

 

ИЗМЕНА

Однажды утром мне прислали в помощники двух дворников. Фамилия одного была Горин, другого — Филиппов. Они были ужасно похожи на персонажей комедии Шекспира. Однако мне было не до веселья. Это была странная парочка, но у них хватило бы сообразительности понять, чем я занимаюсь. К счастью, у них было так много собственных забот, что практически не оставалось времени задумываться о моих поступках.

Тем не менее, моя жена и я были начеку. Я никогда не держал что-либо изобличающее меня в своей комнате: никакого оружия, бомб, документов, фотографий, фальшивых паспортов, фотоаппаратов. Все это было спрятано в тайнике под подоконником в комнате моей жены, чтобы в случае опасности она могла выбросить все эти вещи в соседний двор. Документы были подвешены на тонкой веревке в печке. Рядом лежали ножницы, чтобы в случае опасности перерезать эту веревку: документы упадут в огонь и сгорят.

Я видел свою жену только на работе. Никто даже не подозревал, что мы были женаты. Я так сурово обращался с ней в присутствии посторонних людей, что она часто начинала плакать. Ей это прекрасно удавалось.

Однажды я по ошибке обратился к ней на «ты» в присутствии этих негодяев Горина и Филиппова, но спас положение тем, что обратился на «ты» и к ним.

Конечно, мне было не легко осуществлять свою тайную деятельность. Я скрупулезно анализировал полученную информацию и через агентов переправлял данные генералу Алексееву на юг России. У меня было шесть тысяч фотографий агитаторов, политиков, коммунистов; на каждого агента я составил небольшое досье: его национальность, профессия, пребывание за границей, наличие родственников, связи за рубежом, знание иностранных языков, маршруты и документы, используемые во время поездок.

Между тем я начал все чаще испытывать чувство подавленности и подготовился к возможному бегству. В качестве меры предосторожности я оформил жене и детям украинское гражданство и отправил их в Киев, снабдив фальшивыми паспортами. В моей комнате наготове лежали документы и одежда священника из Позена. В сентябре 1918 года меня познакомили с офицером лейб-гвардии, заслуживавшим полного доверия. В мой кабинет он вошел в гражданской одежде, когда я был один.

— Нас двенадцать человек, — сказал он. — Мы хотим бежать в Мурманск. Вы поможете нам?…

— Сразу двенадцать человек? Вы хотите слишком многого, — возразил я. К этому времени я успел научиться осторожности. — Это сразу бросится в глаза! Лучше всего ехать отдельно друг от друга в качестве моих товарищей, представителей Центральной следственной комиссии.

— Конечно, мы поедем по отдельности, если вы считаете, что так будет лучше. Могу я получить двенадцать паспортов для выезда за границу? — настойчиво спросил офицер.

— Я с удовольствием помогу вам. Назовите фамилии ваших друзей.

— Простите, но я не могу сделать этого, я их не знаю. Дайте мне двенадцать чистых бланков, и я гарантирую, что они будут использованы только по назначению.

Я передал ему двенадцать незаполненных номерных бланков. Неделю спустя в шесть часов утра раздался звонок в дверь моей квартиры. На пороге стоял незнакомый мне человек.

— Позвольте мне войти, — попросил он и тут же очутился в моей спальне.

— Кто вы? — спросил я незнакомца с некоторой тревогой.

— Не важно. Меня прислала жена французского капитана. Она работает на телеграфе, и ей удалось перехватить вот эту телеграмму.

Он показал мне телеграмму, адресованную военному комиссару Позерну в Петрограде: «Установите личность председателя Центральной следственной комиссии Союза коммунистов Северного округа Болеслава Орлинского, который снабдил шпионов фальшивыми документами…» Затем следовали номера паспортов, которые я передал двенадцати офицерам-гусарам для пересечения границы, а также их фамилии.

— Но это еще не все, — продолжил посланец. — Из другой телеграммы мы узнали, что эти господа прибыли на границу в шинелях, под которыми на них были мундиры с эполетами и орденами. Естественно, их тут же арестовали. Семерым удалось устроить побег, но двое из них были убиты. Я должен был предупредить вас, так как через час телеграмма будет доставлена, и это, сами понимаете, конец.

Я буквально кожей почувствовал нависшую надо мной угрозу. Было понятно, что пришло время покинуть негостеприимный Петроград. Я поблагодарил своего незнакомого друга и поспешил на службу. Какие неприятности ожидали меня там?

В моем кабинете находились председатель следственного суда и двое моих коллег, которые лихорадочно рылись в моих служебных бумагах. Не было сомнения, что они искали номера двенадцати паспортов. Следовательно, они уже получили телеграмму.

— Товарищ Орлинский, пожалуйста, подождите немного в приемной. Нам нужно обсудить партийный вопрос, вскоре мы присоединимся к вам.

Пошел ли я в соседнюю комнату? Не то слово. Я буквально выкатился в нее, а затем по коридору и вниз во двор. Но это оказалось сделать не так-то просто. В семь утра дверь еще была закрыта. Стоило ли звать привратника и возбуждать в нем подозрения? Нет. Вернуться назад? Тоже невозможно. Ждать здесь, пока меня не найдут? Тогда завтра со мной будет покончено. Нет уж, спасибо. Я вышиб стекло в двери и вылез наружу через образовавшееся отверстие.

Я бежал по пустынным улицам к центру города, к набережной, в маленький двухэтажный дом. Накануне я все подготовил на случай внезапного побега, и это здание просто идеально подходило для подобных целей, Нет ни привратника, ни консьержки и, кроме меня, всего один жилец, мой друг, поляк, управляющий богатого фабриканта.

В одно мгновение я побрился и переоделся католическим священником. Поразмыслив, решил, что в этой одежде меня никто не узнает и я смогу предупредить своих верных друзей о побеге, чтобы они спокойно могли продолжать работать. Как только стемнело, я начал спускаться по лестнице и вдруг заметил в сумраке какую-то фигуру. Самое главное — не показывать страха. К тому же я изменил свою внешность. Кто может узнать меня без бороды и очков в таком облачении? Даже моя собственная мать не узнала бы в этом дрожащем человеке своего сына. И все же береженого Бог бережет! Я, крадучись, вернулся в свою комнату, но прежде чем успел запереть дверь, услышал шаги на лестнице. Какие-то люди быстро поднимались по ней, и я бросился наверх к моему другу-поляку. Он открыл дверь, втащил меня в прихожую и, прежде чем я понял, где нахожусь, втолкнул меня в комнату. Не говоря ни слова, он открыл огромный буфет и отодвинул заднюю стенку. Все это заняло несколько секунд. Наружная дверь содрогалась от сильных ударов.

— Лезьте туда, пока еще не поздно. С той стороны вас ждет слуга. Ему можно доверять. Он выведет вас на улицу. Мне отсюда все было видно. Этот негодяй Горин поджидает вас с полудня, а с ним пятьдесят вооруженных до зубов красногвардейцев. Надеюсь, мы еще увидимся в более приятной обстановке… — С этими словами он втолкнул меня в образовавшийся проем. Я оказался в темной незнакомой комнате.

— Не бойтесь, господин Орлинский. Я тот самый слуга. Следуйте за мной. Мы в соседнем доме. Здесь нас никто не будет искать.

Тем не менее, он начал спускаться по лестнице очень осторожно, я шел за ним. Стоя в подъезде, мы наблюдали, как из соседнего дома вытащили моего друга и спасителя. Его взяли в качестве заложника и, как я узнал позже, освободили только через несколько недель.

Я поспешил в консульство Германии. Там нашел Бартельса, доброго ангела петроградской разведки. Он занимал должность атташе и помог сотням людей из высших кругов русского общества, причем совершенно бескорыстно, благодаря своим связям с представителями правительств всех стран. Он всегда обещал помочь и мне бежать из этого ада. И свое слово он сдержал. Бартельс принес мне старую серую форму немецкого солдата и быстро превратил меня из католического священника в дезертира.

— Гладко выбрит? Так не пойдет, — сказал Бартельс. — Слишком рискованно. Немецкие дезертиры возвращаются домой заросшие бородами. Как же вам в один момент обзавестись бородой?

Он стал рыться в своем комоде. У него было все необходимое для побега, ведь даже его собственное положение было не слишком надежным. Большевики были бы только рады свернуть ему шею, зная, какая прекрасная добыча ушла с его помощью из их рук. (Я могу добавить, что они искали Бартельса в консульстве на следующий день после начала революции в Германии, но он к тому времени успел сбежать, оставив все свое имущество.)

Сначала мы не могли найти ничего подходящего, но потом, по счастливой случайности, нашли бороду, которую я приклеил на лицо. Получилось отлично! Опознать меня сейчас мог бы, наверное, только Шерлок Холмс. Мы решили проверить это. Бартельс оставил меня одного в своей комнате и позвонил камердинеру, который, увидев незнакомца, поспешил ко мне со словами:

— Извините меня, господин, но кто вас впустил сюда? Я должен попросить вас незамедлительно покинуть эту комнату и этот дом. — И, нисколько не обращая внимания на протесты, к моему полному восторгу, вытолкнул меня из комнаты.

Бартельс объяснил ему, в чем дело, и камердинер начал клясться всеми святыми, что не узнал меня. Я был очень доволен успехом своей маскировки, и мне даже в голову не пришло, что Бартельс всегда пользовался трюком с камердинером, чтобы убедить беглецов в их неузнаваемости.

Он проводил меня на улицу и передал финну, надежному шоферу, машина которого ждала нас в нескольких метрах от дома. Я сел в машину, и мы поехали, однако в Белоострове нас задержали пограничники.

И снова мне казалось, что все кончено, но я недооценил моего друга-финна. Он рассказал караульным целую историю, и они пропустили нас. Примерно через каждую тысячу шагов откуда-то с пугающей неожиданностью выскакивал солдат.

— Стой! — закричал часовой, целясь в нас.

— Мы уже проделывали все это, — засмеялся в ответ финн. — Не надо так нервничать, товарищ! Мы ведь тоже товарищи. Этот молодой человек хочет распространять коммунистические идеи среди своих соотечественников, а ты собирался застрелить его. Какой же ты после этого товарищ?!

— Ну, если он хочет заняться подготовкой революции в Берлине, удачи ему. Чем быстрее она совершится, тем раньше я смогу проехать по Фридрихштрассе, — сказал чекист, дружелюбно хлопнув меня по плечу.

Я ответил ему на смеси польского, немецкого и русского. Я совсем не походил на немецкого дезертира, но было темно, да и финн хорошо поработал языком! Подъехав к реке Сестра, мы увидели, что ее с высокой бдительностью собак-ищеек охраняют красногвардейцы, рассыпавшиеся по всему берегу.

Когда мы с грохотом переезжали через брод, с противоположного берега раздался выстрел. Несмотря на темноту, красные обнаружили нас. Послышались крики, по земле зашарили лучи прожекторов, вскоре раздался топот копыт, затрещали оружейные выстрелы.

— Прыгайте в воду, — прошептал финн. — Погружайтесь по самый подбородок и идите так столько, сколько можете вытерпеть. Иначе они заметят и застрелят вас.

Финн уже сидел по уши в мелкой, грязной и зловонной речке. Я последовал его примеру. Вода была ледяная, но я этого почти не чувствовал. Вперед! Вперед! До Финляндии оставалось всего несколько шагов, и тот, кто вопреки судьбе решил бы остановиться, был бы просто сумасшедшим. Я собрал в кулак всю свою волю и, спотыкаясь, продолжал брести вперед, пока мои ноги не увязли в прибрежном иле. Нам пришлось бороться за каждый шаг, который отдалял нас от советской территории. Снова градом посыпались пули, финн застонал, Я бросился к нему на помощь со всей быстротой, на которую был способен, и он так крепко вцепился в мою шею, что я едва мог дышать. Господи! Что же мне с ним делать? Он был такой тяжелый, Я потащил его за собой. Спросив, что случилось, хотел как-то облегчить его боль, но он лишь умолял идти дальше. Финн очень хорошо знал тактику этих сторожевых псов. В этот момент мы вышли на хорошо простреливаемое место, и непрекращающаяся стрельба еще быстрее погнала нас к цели.

Мы успели проползти вперед всего на несколько метров, как нас накрыл луч прожектора и обрушился град пуль, да такой, под какой и на фронте редко доводилось попадать. Слава Богу, что молодые чекисты были неважными стрелками! Тут нам здорово повезло. Заметив, что дно все круче поднимается вверх, я понял, что мы спасены. Мы, должно быть, находились почти на противоположном берегу, в Финляндии. И тут пуля, вероятно шальная, ударила меня в бок. Но спасительный берег был уже рядом, и я, превозмогая страшную боль, выполз вместе с финном на берег. Берег! Как банально звучит это слово, но как много оно значило для меня. Оно означало новую жизнь, работу, борьбу, войну против большевиков! Мне оставалось только воздать благодарение Всевышнему!

Рана дала о себе знать, и я рухнул на землю, Финн тоже сильно страдал от ранения в руку. Местные жители, которые каждое утро приходили к этому месту на берегу реки, чтобы встретить новых беглецов и поздравить их со спасением, помогли нам добраться до моего старого друга, финского землевладельца. Первым делом тот угостил нас хорошей порцией коньяку. «Сначала промочите горло, а потом набивайте желудок», — повторял он, заставляя нас, вконец измученных дорогой людей, выпить залпом по огромной чарке прекрасного коньяка.

И что же сделал я в этот чудесный момент? Я сказал: «За ваше здоровье» — и шепотом поблагодарил Бога за то, что жив и снова среди друзей.

 

ЧЕРЕЗ ФИНЛЯНДИЮ И ПОЛЬШУ В ОДЕССУ

— Эй, парень, подойди сюда! Кто дал тебе эту русскую газету? — Передо мной стоял субъект лет двадцати, неопрятный, но вполне разумный.

Переводчик перевел вопрос, заданный по-русски, на французский. Парень только покачал головой и не сказал ни слова.

— Уведите и наденьте наручники, а потом давайте следующего. Я хочу докопаться до истины.

Следующим был молодой человек гигантского роста, тоже французский моряк и коммунист, работавший настолько конспиративно, что нам в Одессе пришлось приложить много усилий, чтобы собрать улики против него.

Так начиналась моя новая работа. Но прежде чем о ней рассказывать, я остановлю внимание читателей на тех перипетиях моего нелегкого пути в Одессу под крыло Добровольческой армии.

Должен сказать, я недолго пробыл в Финляндии. На следующий день после спасения мне пришлось, несмотря на боль в боку, вернуться на берег реки. Я переоделся в костюм, более подходящий для следователя Орлинского, а серый немецкий мундир выбросил в реку. Мундир вскоре вынесет течением на противоположный берег, прямо в руки моих врагов.

Из симпатизировавшей нам газеты, поместившей мою фотографию, узнал, что во время побега из России я был застрелен и мое тело выловили из реки. Вскоре после этого я увидел сообщение о своей смерти в одной из российских газет и был рад, что Советы наконец-то довольны результатами хотя бы одной из моих операций, имея в виду мой, как им думалось, неудачный переход через границу. Они назвали меня одним из самых опасных врагов большевизма, который нашел подобающую ему смерть в речном иле. Жалко было тратить пулю на такого предателя, как я, и т. д. «Значит, на какое-то время меня оставят в покое», — удовлетворенно подумал я.

Чтобы отдохнуть, мне потребовалось всего несколько дней. Мои друзья предоставили мне крошечную комнату, единственную оказавшуюся свободной на этом густо населенном участке границы. И я был благодарен им за то, что снова могу спать, ничего не опасаясь. За обедом рядом со мной сидел грустный невысокий старик, одетый в лохмотья, который бежал из России за день до меня. Его лицо показалось мне знакомым, и я попытался заговорить с ним, но он демонстративно отвернулся от меня. Вероятно, он боялся, что я могу оказаться шпионом, поэтому я попытался успокоить его и сказал, что у него нет причин для беспокойства.

— Вы — Орлов, — сказал он, глядя на меня печальными глазами.

— Вы знаете меня? — спросил я с искренним удивлением.

— Конечно, я знаю вас. И никогда не забуду ваше лицо.

— Почему?

— Это не важно!

— Нет, продолжайте. Расскажите мне. Я когда-нибудь причинил вам зло?

— Не вы лично, а все вы.

— Где, когда и каким образом? Расскажите мне. Я смутно припоминаю, что когда-то видел вас, много лет назад в связи с каким-то делом. Да, я узнаю вас по тому, как странно у вас растут волосы. Вы ведь… Подождите, секунду. Нет, не могу вспомнить! Подскажите!

— Хорошо, я помогу вам. Не работали ли вы одно время следователем по особо важным делам в Могилеве?

— Да, конечно.

— Помните, сколько документов лежало на полу вашего кабинета? Эти кипы, помнится, были высотой вам по плечо?

— Да, припоминаю. Точно, они были высотой мне по плечо и…

— Вы нагнулись, чтобы найти какой-то отчет, который находился в самом низу кипы, и все бумаги свалились прямо на вас. Я вскочил, и часовой подумал, что я пытаюсь сбежать, хотя я хотел лишь спасти вас от преждевременной смерти. Все еще не вспомнили?

— Нет, боюсь, что это происшествие не отложилось в моей памяти. Впрочем, подождите! Такое действительно со мной однажды произошло. Я чуть не погиб, когда на меня обрушилась огромная гора документов, и выручил меня заключенный, который бросился вперед и спас положение. Но это был военный министр России Сухомлинов.

— Правильно. Я и есть Сухомлинов!

Я чуть не подавился от неожиданной новости, но старик, ничуть не смутившись, дружески похлопал меня по спине. Я по-прежнему не мог поверить в то, что услышал.

— Вы, вы… такой… вы?

Постепенно я начал узнавать его голос. Конечно, это была его быстрая и нервная манера говорить. Когда слова словно наталкивались друг на друга, а затем следовала небольшая, ничего не значащая пауза. Сейчас он выглядел как последний нищий и к тому же был очень болен.

Я поделился с ним картошкой, и он жадно съел ее. Скулы резко выделялись на его лице. Я почувствовал к нему такую жалость, что уступил свою комнату и кровать, сказав, что мне есть, куда пойти. На самом деле я несколько дней спал на страшно неудобной скамье в вестибюле. Оценил ли бывший военный министр мою бескорыстность, мне так и не довелось узнать. Но это обстоятельство меня нисколько не трогало. Тогда я видел перед собой старого и измученного человека, грех было ему не помочь.

Через некоторое время на переполненном пароходе «Гамбург» я отправился в Гельсингфорс, оттуда — в Ревель, а оттуда — в Псков и Варшаву, где мне удалили пулю из живота. Имея на руках документы военнопленного-артиллериста, я прошел через немецкие, польские, украинские и большевистские фронты. Неделями пробирался через районы рукопашных боев. Пешком дошел до Бреста, оттуда на товарных поездах, постоянно рискуя погибнуть от пули или удара штыком, умереть от голода или заболеть, доехал до Лунинца, потом опять пешком до Бахмача и, наконец, добрался до Киева. Я пробирался по взорванным и развороченным железнодорожным путям, по разоренным районам, где орудовали банды грабителей, убивавших мирное население, районам, восставшим против советской власти.

Приехав в Киев и в первый раз выйдя на улицу, я столкнулся с незнакомцем, который, увидев меня, закричал: «Орлов, собака! Убейте его!» Услышав этот крик, я бросился прочь. Мне снова пришлось спасаться бегством. Слишком многие знали меня здесь, ведь я столько лет работал в Киеве следователем. Снова начались лишения, но я из последних сил старался держаться: поезда не ходили, на сельских дорогах стояли брошенные телеги, люди убивали друг друга, живые грабили мертвых. Заснуть было практически невозможно, ведь наступал новый год, и морозы стояли лютые. Но я не собирался сдаваться. Я должен был добраться до Одессы, занятой Добровольческой армией. Едва живой, голодный и до костей промерзший, я добрался туда к середине января. Меня постоянно лихорадило, силы мои были на исходе. Добровольческой армией командовал генерал Гришин, и он назначил меня начальником разведки. Ну а дальше было то, с чего я начал эту главу.

Мы только что раскрыли гнездо заговорщиков, и я уже допрашивал арестованных, в основном французских моряков. На свете не было ничего труднее, чем выудить что-либо из этих упрямых парней, оказавшихся под влиянием коммунистической пропаганды. Однако вскоре они оказались в моей власти. Один из юнцов проболтался.

— Советские листовки дала нам Соня, — сказал он.

— Кто такая Соня?

— Разве вы не знаете ее?

Переводчик по моей просьбе предупредил его, чтобы он не затягивал допрос своими глупыми вопросами, но он, по-видимому, просто представить себе не мог, что я не знаю Соню. Ему казалось, что мир просто не может существовать без Сони.

— Соня приехала из Парижа. Она руководитель русских коммунистов в Одессе.

Необходимо помнить, что в то время Одесса была оккупирована не только Добровольческой армией, но и французскими войсками.

— Соня всегда сообщала нам, — продолжал француз, — где находятся большевики, когда они придут в Одессу и освободят нас.

Узнал я и еще одну новость. Оказывается, Соня наняла двух моряков для убийства нашего командующего. Она заплатила им за это три тысячи рублей.

— А вы тоже получали деньги от Сони?

— Да, мы все получали, У Сони денег куры не клюют.

— Откуда они у нее?

— Она сама получила их.

— От кого?

— От своего руководителя, которого прислали в Одессу из Москвы.

— Кто ее руководитель?

— Иван Ласточкин, связной из Москвы.

— Где он живет?

Он дал мне точный адрес, и французы, как более заинтересованная сторона, продолжили допрос дальше. Ведь в опасности была жизнь их командующего и замешаны были их собственные военнослужащие.

Тридцать французов окружили дом, где в это время находился Иван Ласточкин, связной из Москвы. Кольцо вокруг дома стало медленно сжиматься. Никто из находящихся внутри не смог тогда уйти, все были брошены в тюрьму безо всяких церемоний. Всех, кого поймали, ждала казнь через повешение. Должен сказать, что в то время все было делом жизни и смерти.

А брали заговорщиков так. Четверо хорошо одетых мужчин пересекли улицу. Они вышли, ничего не подозревая, из окруженного дома, разговаривая друг с другом. Шли они спокойно, как ни в чем не бывало. В одно мгновение французы набросились на них, повалили на землю и после короткого сопротивления связали. Они были участниками заговора, французскими моряками, одетыми в штатское. В дом ворвались ночью, и одиннадцать главарей были посажены в «надежное место». В ту же ночь французы предстали перед военным трибуналом, на соблюдение формальностей время не тратилось. Тех, кто отказывался говорить, заплечных дел мастера, а такие во французском экспедиционном корпусе, конечно же, были, быстро заставили это делать, и после полуночи все одиннадцать человек были признаны виновными и приговорены к смерти. Приговор был приведен в исполнение незамедлительно. С грохотом подкатил грузовик, и все одиннадцать, связанные по рукам и ногам, были погружены в него, словно тюки. Они уже простились с жизнью, и ни один даже не шевельнулся. Их привезли на одесское еврейское кладбище, закрыли ворота и расстреляли. Один из них не хотел умирать, несмотря на то, что в него уже всадили три пули. Он лежал на земле, корчась от боли. Ужасное зрелище.

— Ради Бога, стреляйте метко! — выкрикнул он.

Французы выстрелили еще раз, несчастный вскочил на ноги и, о чудо, перепрыгивая через могилы, скрылся во тьме. Началась погоня за беглецом, но он, должно быть, очень хорошо знал местность, так как ему, несмотря на пулевые ранения, посчастливилось сбежать.

Мы точно установили, что беглецом был Юзефович, руководитель одесских революционеров.

Шум погони поднял на ноги русских караульных. Кладбище находилось недалеко от полицейского управления. Теперь пришлось удирать самим французам, У них не было времени даже на то, чтобы закопать расстрелянных, и на следующее утро тела были обнаружены. Русский комендант не имел ни малейшего представления о том, кто убил этих людей. Однако он отдал приказ немедленно похоронить их во избежание скандала. Но сбежавший Юзефович уже предупредил своих соратников по подпольной борьбе, и одесские большевики, охваченные гневом, поклялись отомстить. Все они были уверены в том, что виновник случившегося — я. Были розданы листовки, в которых народ призвали принять участие в массовой демонстрации и похоронах. Многие пришли, но было уже поздно: предусмотрительный комендант распорядился похоронить убитых до назначенного времени.

Мы, сотрудники контрразведки, не расслаблялись ни на минуту, так как из надежных источников было известно, что пресловутого Ласточкина поймать не удалось. Тот человек, которого французы при аресте приняли за Ласточкина, оказался кем-то другим.

Мы вели постоянный поиск и наблюдение, посылали тысячи агентов, все напрасно. Он так хорошо спрятался, что его невозможно было найти в городе, все выходы из которого были надежно перекрыты. Но однажды мы совершенно случайно узнали, что Ласточкин сам ходит в пекарню за горячими булками из страха, что кто-то из его друзей, подкупленный врагами, найдет способ начинить их ядом. Покупая свежеиспеченные булки прямо в пекарне, он мог быть уверен, что они не отравлены. Кроме булок, он питался только яйцами, которые пил сырыми прямо из скорлупы.

Итак, наши агенты, наконец, напали на его след. Мы искали его по подвалам, дворам, кабакам, по всем углам и закоулкам, по чердакам с выходами на все четыре стороны. Но куда бы мы ни приходили, везде находили лишь спрятанное оружие, а не Ласточкина. И все-таки он был пойман. Французы решили допросить его, но не смогли вытянуть из него ни слова.

Мы оторвали подошвы его ботинок и обнаружили несколько донесений ревкома, а под подкладкой рубахи искусно спрятанные планы расположения тайных складов пулеметов, винтовок, гранат, патронов и взрывчатки, На коже головы, под волосами, был нанесен список командиров Добровольческого корпуса.

С завязанными глазами Ласточкина посадили на французский катер, который доставил его из порта в открытое море, на поджидавший корабль, Потом Ласточкина переправили на другой корабль, где находились десять его сообщников, арестованных к тому времени. Все они были французскими коммунистами. Через час они были расстреляны, тела выброшены за борт, а корабли отправились к родным берегам.

Волнение, охватившее Одессу, не знало границ. Из Москвы тайно прибыло сто чекистов, которые под покровом ночи выловили и вывезли тела расстрелянных, чтобы с почестями похоронить их в Киеве.

В это время моя жена и дети как раз находились в Киеве, и, когда похоронная процессия проходила мимо их дома, они увидели, что рядом с гробами большевиков люди несли несколько чучел, изображавших меня, К шеям чучел были прикреплены плакаты с надписью: «Убейте Орлова!»

На самом деле я не имел никакого отношения к расстрелу в Одессе, Но как я это мог доказать моим врагам?

 

ТОВАРИЩ ДОРА

Одесса казалась городом мертвых, Непроницаемая тьма, закрытые окна, вокруг ни одной живой души, Выстрелы пушек вдалеке были первым признаком наступления Красной Армии.

Два дня и две ночи я и мои товарищи, выбиваясь из сил, жгли бумаги, уничтожая документальные свидетельства нашей и моей личной борьбы с большевиками. Ничто не должно было попасть в руки чекистов. Мы договорились с французами о том, что старый русский город перейдет под их контроль, и прежде чем подняться на борт парохода, увозящего беженцев в Константинополь, мне захотелось еще раз взглянуть на свой кабинет. И вот я, крадучись, иду по Одессе, погруженной в кромешную мглу. Трудно было надолго прощаться с Россией. Все произошло удивительно и необъяснимо быстро. Еще вчера только что прибывшие сенегальские войска под звуки оркестра маршировали по улицам города, вселяя в смятенные души надежду на то, что французы всерьез намерены, хотя бы на какое-то время, утвердить здесь свою власть. Действительно, многое в установленном ими порядке нас не устраивало, да и русским женщинам слишком часто приходилось отбиваться на улицах от развязных и назойливых солдат. Поведение французских гостей даже на вечеринках в частных домах было оскорбительно грубым и доводило дам до слез. Горстка спекулянтов, ловких и безжалостных, во главе с сахарными королями братьями X., до последней нитки обирали голодных одесситов, среди которых было немало их соплеменников. Но вряд ли все это могло заставить Париж хоть на некоторое время силой своих военных навести в городе порядок. Видимо, их больше волновало, как поскорее вывести войска из России. Словом, везде царила страшная неразбериха. Транспортных судов не было, потому что Франция, естественно, использовала их в своих целях.

Нравилось нам это или не нравилось, но французское командование передало власть в городе рабочему Совету. Времени отвезти свое имущество в надежное место ни у кого не было. Красная Армия уже подступала к городу, и большинство людей бежало, не успев ничего взять с собой. Вот так в тот момент обстояли дела в Одессе. Через несколько часов последний пароход должен был покинуть порт. Он был настолько переполнен, что встревоженный капитан умолял осаждавшую его толпу отойти от судна, потому что на нем не было ни места, ни продовольствия для такого количества людей.

Контрразведка Белой армии выделила двух надежных татар, которые должны были охранять меня и выполнять обязанности адъютантов. Эти славные ребята уже с полудня ждали меня на корабле и заняли место в трюме. Сейчас они стояли у трапа, чтобы я в последний момент успел подняться на борт.

Тем временем я крался по темным улицам пугающего своей темнотой города. Я должен был убедиться, что в моем кабинете не осталось ничего, что утром могло бы попасть в руки победителей. Я распахнул дверь. Полная тьма — освещение больше не работало. Ничто не работало. Спичек с собой у меня тоже не было, поэтому я был вынужден на ощупь пробираться сквозь непроницаемый мрак.

Послышался шорох. Нет, это лишь плод моего воспаленного воображения. Я поднялся вверх на несколько ступеней. Нет, действительно кто-то крадется.

Боже мой, неужели у меня мания преследования? Мне показалось, что наверху кто-то был.

Точно, скрипнули ступени.

Или нет?

Или они скрипят подо мной?

Черт побери! Мой кабинет расположен на четвертом этаже. Если сегодня ночью здесь кого-нибудь убьют, то об этом никогда не узнают. Прежние правители вот-вот покинут город, а новые прибудут только утром, За это время можно, если потребуется, избавиться от сотни трупов.

Что со мной?

Я никогда так не нервничал. Чувство страха было мне почти незнакомо. На протяжении своей карьеры я побывал в стольких передрягах! Я замер, И вдруг!

Что-то зашуршало!

Если бы я мог разглядеть!

Пойду назад.

Но результат будет тот же, Если я поверну на полпути, то покажу…

Неожиданно ко мне метнулась тень, и кто-то схватил меня за горло. Защищаясь, я отбросил его. Темноту разрезал луч электрического фонарика. Я выхватил его из рук противника и попытался ослепить нападавшего ярким светом.

В нем я узнал матроса Фильку. Мне было известно, что ЧК поручила ему убить меня.

Его рука потянулась к боковому карману, но я был быстрее. Застрелив его, я помчался на корабль, на котором уже были готовы к отплытию шесть тысяч несчастных русских беженцев.

Наше судно медленно рассекало морские волны. Была ночь перед Благовещением, и архиепископ Платон, покидавший свою любимую родину, служил на фордеке вечернюю службу.

Шел проливной дождь, и наш корабль то поднимало на гребень волны, то бросало вниз.

Все стояли на коленях и молились, шторм заглушал стенания беженцев, лишившихся крова, денег, имущества и надежды. Их просто несло вперед, потрясенных и отчаявшихся. Куда? Кто знал?!

На следующий день, согласно договоренности с французами, в Одессу вошли двести большевиков. На них были рваные шинели, а некоторые были одеты в женские пальто. Впереди шли музыканты: два трубача, флейтист и барабанщик. Красные флаги и плакаты с призывами записываться в Красную Армию. Тут же были плакаты с угрозами, что если в отряде недосчитаются хотя бы одного красноармейца, то тысячи горожан будут казнены, и что город будет взорван, если не будут получены 500 миллионов рублей. Председателем ЧК был Калиниченко, помощник бежавшего Юзефовича. Но всех их затмевал палач. А палачом была товарищ Дора.

Откуда она взялась?

Как ее звали на самом деле?

Кто знает?

Это была молодая, красивая женщина, но порок и распутство наложили на нее свой отпечаток. Глаза ее были ужасны — это были глаза хитрой и кровожадной хищницы. Свою настоящую жизнь Дора целиком посвятила ЧК и редко появлялась на улице. Все, что выходило за рамки ее деятельности, не представляло для нее никакого интереса. Обычно она проводила весь день в нетерпеливом ожидании вечера. Слабая и усталая после бессонной ночи, не имея ни малейших интеллектуальных потребностей, она металась в постели с одной лишь мыслью — желанием забыться в кровавом угаре.

Только вечером она начинала жить. Она тщательно одевалась, как будто собиралась на великосветский бал: надевала красивое платье, украшала себя цветами, обливалась духами и принимала большую дозу кокаина. Она превращалась в блестящую и обворожительную женщину: счастливое лицо, умные, лучистые глаза. Она покидала комнату, оживленная, предвкушающая сладостное удовольствие.

Ее уже поджидала компания чекистов. Они пили игристое шампанское, вспоминали веселые деньки, шутили и беззаботно смеялись. Жизнь в этот момент казалась им прекрасной, такой, о которой они мечтали. Дора пила много, но всегда знала меру, постепенно приходя в состояние экстаза. По мере приближения ночи ее глаза начинали лихорадочно гореть нетерпеливым ожиданием, а губы нервно подергиваться.

Веселая оргия продолжается, но вот она, наконец, услышала долгожданный шум подъезжающего грузовика. Сердце Доры забилось в такт с мотором. Возбуждение ее в этот момент столь велико, что она едва может усидеть на месте. И снова все повторяется, как всегда. В дверях появляется вооруженный до зубов чекист, который объявляет, что все готово! Дора подскакивает, как от удара током, принимает еще одну дозу кокаина, осушает бокал и протягивает руку за револьвером. Нервное напряжение достигает предела, и Доре кажется, что еще минута — и будет поздно. Вводят пленного. Несколько секунд она рассматривает его, сжимает револьвер и стреляет. Вот он, момент наивысшего наслаждения! Жертва корчилась в смертельных муках, а Дора наблюдала агонию с выражением удовлетворенной страсти. Все кончено, труп уносят. «Следующий!»

Вид новой жертвы опьяняет. Снова выстрел, чувство сильного напряжения, облегчение, а затем полное изнеможение, пресыщение и отвращение!

Эта жестокая женщина всего за несколько ночей расстреляла свыше семисот русских. Когда через короткое время Добровольческая армия вновь вступила в Одессу, в городе были обнаружены подвалы, заполненные телами убитых, повсюду были видны следы пыток: отрубленные пальцы, куски человеческой кожи.

Освобожденные ликовали. Дора была схвачена. Военный суд приговорил ее к смертной казни через повешение. Стоя на эшафоте, она хладнокровно накинула петлю себе на шею. О таком конце она мечтала и умерла со счастливой улыбкой на губах.

 

ВСЕМИРНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ БОЛЬШЕВИКОВ

Берлин! Место, где можно жить и спокойно работать. Позвольте мне не рассказывать обо всех моих захватывающих странствиях, нападениях на поезда, боях под командованием Врангеля, мирных переговорах, болезнях и сложном расследовании, проведенном разведкой на западной границе Советского Союза.

Довольно. Я живу в Берлине и руковожу разведкой Белой армии. Берега Шпрее — отличное место для наблюдения за большевиками. Из штаба нашей армии в Константинополе поступил приказ собрать сведения о реорганизации, проводимой в Красной Армии. Кроме того, я должен был пристально следить за их работой в России и зарубежных странах.

В Берлине было легко установить связь с Петроградом, Москвой, Киевом, Харьковом и Одессой и приобретать агентов из числа персонала большевистских учреждений за рубежом — посольств, торговых представительств и фирм. Для этого не нужно было много денег, поскольку большинство моих людей занималось этим делом сейчас просто, как говорится, из любви к искусству, а отчасти, чтобы иметь кое-что на черный день.

Я постоянно получал ценные сведения из Западной Европы, Америки, Азии, Африки и Австралии. За рубежом действовали главным образом три большевистские организации. Это — Секретное оперативное управление Коминтерна, Разведуправление Реввоенсовета и иностранный отдел ОГПУ (ИНО). Цели у этих организаций одни и те же — подготовка к последующему присоединению к Советскому Союзу других государств и превращение их в колонии для продолжения коммунистических экспериментов, шпионаж и распространение ложной информации.

Наибольший интерес представляет ИНО и его подразделение, носящее название «Board of Enterprise». Среди его задач подготовка фундамента для будущего ГПУ в тех странах, которые Советский Союз собирается аннексировать.

В связи с тем, что обстановка в Советской России нестабильна, деятельность ИНО сопряжена со все большими трудностями. Во главе отдела стоят Трилиссер и его представитель Лобанов-Бустрем, бывший красный дипломат в Берлине.

Работу данного отдела контролирует сам Сталин, который многое делает для ее дальнейшего улучшения. Ежемесячно на деятельность ИНО в Центральной Европе выделяется двести тысяч долларов, в Южной Европе — пятьдесят тысяч долларов. Помимо этого ОГПУ получает для ИНО значительные суммы денег из фондов Коминтерна, которые расходуются на деятельность советской агентуры за рубежом.

Падение морального духа в Советской России вынудило ИНО более активно противодействовать антибольшевистским организациям. Вот почему секретным подразделениям ИНО, действовавшим под прикрытием различных политических и экономических структур, стали выделять больше средств. Незадолго до этого два отдела ОГПУ, связанные с секретариатом Генерального секретаря Коммунистической партии России, то есть с личным аппаратом Сталина, были реорганизованы.

Первое подразделение носило название «Контра и дезо», что означает отдел контрпропаганды и дезорганизации, Этот отдел умело работал по выявлению контрреволюции и антибольшевизма и, побуждая противников к преждевременным действиям, добивался крушения их планов. Отдел имел филиалы и агентов за рубежом, контроль за деятельностью которых осуществлял лично Трилиссер, и в основном пользовался услугами бывших контрреволюционеров, которых ВЧК-ОГПУ в определенный момент взяли под свою защиту. В основе фальшивок лежали либо подлинные сведения, либо информация, сфабрикованная агентами ОГПУ. В ОГПУ это отделение было известно под названием «Канева». С помощью агентов-провокаторов фальшивкам придавался желаемый оттенок, после чего эти якобы нелегальные документы распространяли как в России, так и за рубежом.

Главным образом эти фальшивки распространяли за границей через местную печать, причем посредники не знали, что документы являются подделкой даже в тех случаях, когда посредники сами были агентами ОГПУ. Более простые документы, например открытые письма, подписанные «раскаявшимися», и разного рода предупреждения от тех, кто только что вернулся из стана врага, изготовлялись под руководством Трилиссера.

Излюбленной формой пропаганды были письма, якобы написанные негодующими сыновьями своим отцам, Так, в 1928 году среди коммунистической молодежи ходило клеветническое письмо, якобы написанное сыном китайского генерала Чан Кайши и адресованное отцу. В том же году сына Чан Кайши сменил сын бухарского эмира. Это письмо было ответом на призыв бывшего эмира к народу Туркестана взяться за оружие. Что было ложью, а что правдой, так и не удалось раскрыть, но со всей уверенностью можно утверждать, что своим успехом эта подделка обязана Трилиссеру. Очень часто ОГПУ публиковало документ, чтобы ответить на него другим документом, с целью разжигания полемики.

Отделу «Контра и дезо» было придано так называемое «Бюро по использованию информации», куда стекались материалы из эмигрантской прессы, а также сведения, почерпнутые у эмигрантских политиков. Бюро собирало все, что имело отношение к секретной деятельности Советов, мнения о том, как свергнуть большевиков: газетные вырезки, сообщения агентов, обширные комментарии и т. д. На основании всех этих данных составлялись подробнейшие отчеты и докладные записки относительно эмигрантов, о возможных затруднениях в секретной деятельности большевиков и реализации их планов.

Агенты, имеющие особые полномочия — специалисты, агенты-провокаторы и шпионы, обычно назначаются ИНО на какие-нибудь безобидные должности в зарубежных представительствах, например секретарями в посольство, швейцарами в крупные коммерческие компании или даже стенографистками в различные российско-немецкие фирмы, чтобы скрыть их преступную деятельность.

В начале 1924 года, когда коммунисты поняли, что их надежды на внезапный пролетарский переворот в Германии не оправдались, тактика органов информации, которые раньше занимались революционной пропагандой, претерпела неожиданные изменения. ОГПУ в Берлине вернулось к своей специфической работе, а деятельность по разжиганию революционных настроений в Германии отошла на второй план. Та часть агентов, которую больше всего заботило укрепление партийных рядов, по-прежнему оставалась в распоряжении немецких коммунистических органов информации и сводила счеты с теми коммунистами, на кого пало подозрение в предательстве и сотрудничестве с полицией. Они также вели активную борьбу с политическими противниками, разжигали мелкие очаги недовольства, которые затем должны были перерасти во всеобщее вооруженное восстание. И, кроме того, занимались военной подготовкой и обучением немецких коммунистов для собственного ЧК. Таким образом, небольшие группы постепенно объединились в единое специальное подразделение, состоящее исключительно из коммунистов-фанатиков. Во главе его стояли Головин, Исхаков, Чирков, Коржев, Грабкин, Куприянов, Ионов, Коростелев, Михайловский, Волосатов, Семенов, Никаноров, Перегаров, Гаранкин. Разумеется, все эти люди носили вымышленные фамилии. Руководил группой Мостовенко, советский посол в Чехословакии, который одновременно руководил секретной работой большевиков в Германии по линии Коминтерна. Работа данной группы заключалась в том, чтобы обезвреживать опасные элементы, руководить реорганизацией и, в случае необходимости, иметь наготове оружие и паспорта. Короче говоря, это был штаб и комиссариат для ведения в Германии гражданской войны; место расположения его менялось в зависимости от ситуации.

В силу обстоятельств ИНО постепенно перешел к выполнению более мелких заданий и отказался от осуществления более честолюбивых планов, Теперь его функции ограничивались наблюдением за антибольшевистскими элементами, попытками внести раскол в их ряды и спровоцировать конфликты с полицией и правительственными чиновниками. Для достижения этих целей они постоянно использовали любые доступные им средства, прибегали к помощи лиц и организаций, занимавших нейтральную позицию, а также различных информационных бюро.

Этот отдел не привлекал к работе борцов за коммунизм. Только настроенные нейтрально были способны посеять семена взаимного недоверия, ненависти и интриги в антибольшевистских рядах. Только они могли проникнуть в их среду и выступить с обвинениями в адрес полиции. Они должны были фабриковать ложную информацию и разваливать любые начинания, которые, по их мнению, могли быть плодотворными.

К примеру, усилиями Рубинштейна, агента ИНО в Берлине, деятельность этого органа была поднята на небывалую высоту. Все антибольшевистские организации постоянно раздирали противоречия. Рубинштейн прекрасно понимал, как расположить к себе различных общественных деятелей, имеющих связи с полицейскими властями и вхожих в официальные сферы. С помощью таких надежных агентов Рубинштейн добился заметных успехов в своей работе.

Создавая зарубежные центры, руководство ИНО осознавало преимущества, связанные с использованием опытных шпионов, знакомых с порядками в полиции и ее сотрудниками, своими давними противниками с довоенных лет.

Деятельностью ИНО, Коминтерна и разведки в Германии руководили Менжинский, Трилиссер и Парвус. Несмотря на то, что Парвус был одним из организаторов, ему удалось сколотить солидное состояние благодаря своей шпионской деятельности.

Все большевики, включая Радека и Мануильского, опасавшиеся, что будут высланы из страны германской полицией, бывали на его вилле, расположенной между Потсдамом и Берлином. Правой рукой Парвуса в организации большевистского Центрального бюро был Фюрстенберг-Ганецкий. Огромную помощь Парвусу оказывал некий Андреас Близниченко. Этот человек был прислан из Москвы для создания центров ИНО и организации немецкой ЧК по образу и подобию российской. В течение некоторого времени Близниченко жил в Берлине под своей истинной фамилией Хеллмунд-Скоблевский-Осол.

Среди главных организаторов шпионских центров в Западной Европе можно назвать Лобанова-Бустрема, Сидорина-Шульц, Степанова-Закса и Червякова. Все эти люди в течение определенного времени жили в Берлине под вымышленными фамилиями, которые даже фигурировали в дипломатических списках. С разрешения комиссии по иностранным делам технический подотдел ИНО в Москве продлил срок действия их паспортов.

Во главе центров в Париже стояли Пирунов, секретарь посольства, Дивилковская и другие; в Варшаве — Зубов, глава дипломатического представительства, и Балашова, сотрудник этого представительства; в Данциге — Винафер, сотрудник советского представительства; в Лондоне — Шилинский и Миллер, оба сотрудники большевистской организации «Аркос»; в Эстонии — Свинов; в Праге — вице-консул Димов; в Италии — доктор Левин; в Северной Африке — Михельсон и Гродзетский.

Трилиссер и его заместитель Лобанов-Бустрем возглавляли ИНО с самого начала его деятельности и до сих пор занимают свои посты.

Помимо различных оперативных подразделений, ИНО располагал за границей подразделениями, деятельность которых часто разоблачала полиция. В основном они занимались изготовлением фальшивых паспортов, печатей, штампов и т. д. Кроме того, при всех центрах ИНО были созданы специальные лаборатории для подделки документов и паспортов, которые предполагалось использовать в ходе надвигающихся восстаний и гражданских войн. В лабораториях также имелись значительные запасы возбудителей холеры, тифа и дифтерии. Их помещали в бактериологические бомбы, которые по мере необходимости привозил в дипломатическом багаже из Советской России некий Маслокович. ИНО вел строгий учет и проверку всех подозрительных лиц, способных причинить вред, устанавливал их адреса, связи, профессиональную деятельность, личные качества.

Еще в марте 1927 года в руки полиции в Лиссабоне попали два списка людей, которые, в случае победы большевиков в Португалии, подлежали уничтожению. Первый список содержал фамилии тех, кого подозревали во враждебном отношении к большевизму; их предполагалось уничтожить в первую очередь. Во втором списке были фамилии революционных политиков, которых следовало убить по мере развития событий. Только после уничтожения всех перечисленных в списках португальские коммунисты должны были установить подлинный красный террор. Такие списки существуют во всех странах, где есть советские представительства или агенты коммунистов.

 

СЕКРЕТНЫЕ «ДОСЬЕ» НАДЕЖНЫХ АГЕНТОВ

Как только полиция приходила с обыском в большевистский центр, фирму или контору, руководители немедленно уничтожали все компрометирующие документы.

Летом 1929 года во время обыска в советском представительстве в Харбине были обнаружены две комнаты, служившие химической и фотолабораториями. Там же была найдена радиостанция с приемным и передающим устройством, а также хитроумное устройство для сжигания бумаг.

Согласно инструкциям, каждый ответственный сотрудник советского консульства должен иметь револьвер с патронами, бутылку с бензином, ведерко с углем и спички, а ключи от своего рабочего стола носить в кармане.

В секретных комнатах с табличками «Посторонним вход воспрещен» были обнаружены списки коммунистов с пометками о степени надежности против каждой фамилии. Кроме того, были обнаружены списки дипломатических курьеров, эмигрантских организаций и их членов, платных агентов полиции, сотрудников местных учреждений с пометками об их надежности. Найдены были и списки членов антибольшевистских организаций.

В одной из подвергнутых обыску комнат нашли лишь пепел, по-видимому, очень интересных документов. В ИНО прекрасно понимают, что есть страны, где им не добиться успеха, но где на короткое время можно создать обстановку хаоса и, воспользовавшись этим, убрать неугодных людей. Черные списки составляют руководители местных центров ИНО при содействии компартии, коммунистических молодежных организаций и даже пионеров, шеф ИНО Трилиссер тоже принимает в этом участие. Затем они вносятся в главную картотеку, Немецкая полиция, к примеру, обнаружила несколько таких списков.

17 октября 1921 года ГПУ направило всем своим представителям за рубежом распоряжение, требующее ставить определенный секретный знак около вывесок всех банков, финансовых учреждений, на домах некоторых чиновников, членов общественных организаций, а также на зданиях коммунальных служб, обеспечивающих города газом и водой. Эти знаки следовало наносить мелом или карандашом, чтобы на стенах и заборах они выглядели как детские каракули.

В Осло и прилегающих к нему районах использовались следующие знаки:

«I» белым мелом — «опасный враг»;

«V» красным мелом — «офицер резерва, антибольшевистский шпион»;

«склад электрооборудования» — белым мелом;

«склад боеприпасов» — синим мелом;

«дом полицейского, пользующегося полным доверием»;

на здании министерства юстиции и комнатах, где хранились важные документы.

Эти инструкции были разосланы центром по почте во все коммунистические ячейки в армии, в органы печати, в спортивные клубы и молодежные организации.

Помимо прочего, в обязанности ИНО входило предоставление Комиссариату иностранных дел бланков паспортов, как подлинных, так и фальшивых, для их использования сотрудниками консульств в различных зарубежных странах. Возможности ИНО по оформлению паспортов были весьма широки, и существовала определенная школа расценок. В каждом подразделении ИНО имелся перечень с указанием цены, цели оформления и места доставки.

В Берлине, Антверпене, Данциге, Вене и Константинополе в 1929 году существовали следующие расценки:

подлинный польский паспорт, выданный консульством, оформленный на любую фамилию, с фотографиями — триста долларов;

паспорт, выданный румынским консульством, оформление в течение трех недель — четыреста долларов;

паспорт Республики Никарагуа, оформление в течение двух месяцев — тысячу долларов (банкиры Левин и Раппопорт бежали из Берлина в Бразилию с такими паспортами);

швейцарский паспорт, срок оформления — один месяц — восемьсот долларов.

Все эти паспорта были подлинными и визировались другими странами без задержки. Тот факт, что ИНО, разведка и Коминтерн имеют за рубежом определенное количество агентов, из которых только половина является выходцами из Западной Европы и лишь одна десятая часть возвращается в Россию, доказывает, насколько успешна работа ИНО.

Исчезновения большевистских агентов в Европе объясняются тем, что их советские паспорта обмениваются на заграничные. Эту работу ИНО выполняет умело и успешно. Без помощи технического отдела ИНО красный дипломат Лобанов никогда не стал бы Бустремом, равно как и Шульце никогда не превратился бы в Сидорина. Бенарио, Браун, Бозенхар, Андреас Близниченко и сотни других не ускользнули бы из рук немецкого правосудия.

 

ТАЙНЫЕ СДЕЛКИ, БАНКОВСКИЕ СЧЕТА И САМОУБИЙСТВА

Одним из самых важных подотделов ИНО, имеющих чрезвычайное значение для ОГПУ и политической агитации, развернутой большевиками за рубежом, является «Экспериментальный совет». Он был создан в то время, когда политические или полицейские предписания не позволяли ассигновать деньги непосредственно шпионам и агентам, особенно в тех странах, которые не признали большевиков и где они не пользовались дипломатическими привилегиями. Поэтому приходилось прибегать к иным способам.

На вымышленные фамилии приобретались фабрики, дома или компании, открывались банковские счета. Подобным же образом делались и капиталовложения. Размещенные таким образом деньги, естественно, шли на шпионаж, пропаганду и политическую агитацию в конкретной стране.

Примером может служить торговля спичками в Германии, а также скандально известный аукцион краденых картин и мебели, организованные ИНО.

Обнаруженный французской полицией банковский счет А. Хари, бывшего директора банка в Одессе (в Одессе он некоторое время был датским, а затем французским консулом, позднее жил в Париже, Берлине и Константинополе), подтвердил тот факт, что Москва пользовалась этими деньгами через ИНО. Информация о счете получила огласку, и Хари покончил жизнь самоубийством. Аналогичный случай произошел с Григорием Лесиным, полномочным представителем Москвы, некогда работавшим брокером на Петроградской бирже. ИНО переводил на его счет значительные суммы, и он вовсю оперировал ими. Но когда Лесин, находившийся тогда в Париже, лишился денег, то перерезал себе горло бритвой.

Незадолго до парламентских выборов 1928 года французские власти занялись выявлением таких счетов. Результаты превзошли самые смелые ожидания.

В «Америкэн бэнк» был найден счет, через который ежемесячно проходило от двадцати пяти до тридцати миллионов франков. Разумеется, после того, как счет был обнаружен, он уже не представлял никакой ценности для ИНО и был закрыт.

Естественно, по мере того, как власти находили подобные счета, ИНО открывал новые, но уже на других лиц.

Поскольку большевики хотели застраховать себя от любых неожиданностей, вроде судебных исков, ареста имущества и т. д., они переводили часть средств, предназначенных для использования за границей, иногда даже для вполне законной деятельности, на фиктивные счета, которые можно было подтвердить соответствующими документами, удостоверяющими право собственности. Для прикрытия этих махинаций всегда находились надежные люди.

Весной 1928 года сэр Уильям Джойсон Хикс (ныне лорд Брентфорд) дал подробные объяснения по поводу московских аккредитивов и привел статистические данные. В Русском коммерческом банке были обнаружены не только счета, открытые на фамилии подставных лиц, с оборотным капиталом, никак не соответствующим личным средствам «вкладчика», но и счета английских коммунистов. Деньги поступали из Берлина в виде переводов или чеков и всегда выдавались получателю мелкими купюрами или серебром. В целом механизм был таков: советский банк платил деньги своим «клиентам», а те в свою очередь передавали их большевистским агентам и шпионам. Министерство внутренних дел Великобритании приняло решение ввести жесткий контроль за аккредитивами частных лиц. В результате стало известно, что некий англичанин, Бенкан, играл на бирже, продал значительную сумму в долларах и для сокрытия сделки положил деньги в английской валюте на свой счет. Затем он снял эти деньги, выписав чек, и передал их агентам Москвы. В деле также был замешан торговый атташе большевиков в Лондоне Анин. Бенкан был типичным примером успешного использования коммунистическим режимом принципа «двойного дна». Официально числившийся младшим клерком банка, Бенкан на самом деле был агентом ИНО.

По словам бывшего советского дипломата, бежавшего из представительства, в Югославии было особенно трудно передавать деньги агентам и шпионам. Поэтому ИНО купил хромовые рудники. Когда потребовались крупные финансовые средства, прибегли к услугам солидного торговца, который купил рудники у подставного владельца. Вырученные деньги были немедленно переданы ИНО.

В феврале 1923 года в Берлин прибыл Сергей Сибин, бывший секретарь министра внутренних дел Лопухина. Он сообщил о своем прибытии в ИНО и получил задание осуществлять операции с недвижимостью. Прибыль от сделок должна была, естественно, пополнять фонды ИНО, что позволяло избежать опасности, связанные с прямыми ассигнованиями средств. Сибин действительно был русским, и поэтому никому и в голову не пришло, что он занялся бизнесом не по собственной инициативе. Однако на первых порах деятельность Сибина, по-видимому, не увенчалась успехом, и он был вынужден вернуться в Москву. Позднее он вновь появился в Западной Европе, но на этот раз в сопровождении женщины-агента ИНО Самсон, путешествовавшей по испанскому паспорту, выданному на имя Кармен Слиахельсе. Сибин со своей наставницей приобрел необходимые предприятия, оформив их частично на себя, а частично на подставных лиц. Самсон также сопровождала одного американца, который покупал дома для ИНО.

Особый интерес представляла операция со спичками. Большевики выбросили на рынок огромную партию спичек по ценам, которые, видимо, не покрывали даже расходы на производство. Такая сделка не могла принести ничего, кроме убытков. Ходили слухи, что московское правительство хочет составить конкуренцию шведскому спичечному синдикату. На самом деле пострадала лишь немецкая спичечная промышленность, которая была вынуждена сократить производство, что привело к росту безработицы в стране. Главный же смысл этой авантюры заключался в том, что большевики нуждались в иностранной валюте.

Дружиловский, Сидорин и другие должностные лица, которые принимали активное участие в деятельности большевиков как внутри страны, так и за рубежом, неоднократно заявляли, что три четверти всех денег, полученных большевистскими информаторами от продажи фальшивых документов, сфабрикованных ИНО, поступало в «Экспериментальный отдел», а оставшаяся четверть распределялась между агентами, посредниками, журналами и информационными службами.

Цена на такие документы устанавливалась ИНО. Посредники, естественно, не заслуживали большого доверия, и поэтому едва ли можно было надеяться, что они честно переводили на счет все деньги. В ИНО было хорошо известно, что посредники всегда указывают меньшие суммы, нежели полученные ими в действительности. Иногда ИНО передавало своим агентам для продажи подлинные документы с тем, чтобы укрепить доверие к ним со стороны иностранных властей и прессы. Кроме того, подлинные документы повышали интерес органов информации к источнику и своей подлинностью подтверждали информацию, полученную из других источников.

В этих случаях главная работа ИНО заключалась в том, чтобы подлинные факты и высказывания не раскрывали их реальных сил и возможностей.

 

РАДЕК ДОЛЖЕН СПАСТИ БЕСПОМОЩНУЮ ГЕРМАНИЮ!

По мнению Москвы, Коммунистическая партия Германии не имеет вождей. После провала спартаковского восстания немецкий пролетариат достоин презрения и рассматривается лишь как пушечное мясо для следующей революции.

Поэтому политическое руководство восстанием было возложено на товарища Радека, который вместе с Парвусом с небывалым рвением разрабатывал в Берлине свои планы, занимался пропагандой, организовывал тайные заговоры и тянул свои щупальца к различным правительственным органам — полиции, армии и даже к организациям консервативного толка. Оптимизм Радека побудил Коминтерн и Главное командование Красной Армии принять срочные меры по созданию в Берлине военной организации, призванной сыграть заметную роль в приближающихся важных событиях (речь идет о подготовке восстания в 1923 году). Нужно было под тем или иным благовидным предлогом прислать сюда все организующее ядро, сформированное Кремлем, и разместить его в дипломатической миссии или торговом представительстве в Берлине.

В Берлин прибыл Вацетис. Он был одним из высших командиров Красной Армии и известным специалистом по Гражданской войне в России, Туда же под фамилией Полянин приехал Тухачевский, молодой человек крупного телосложения, с непроницаемым выражением лица и крючковатым носом, очаровавшим всю Фридрихштрассе своими размерами. Приехал и герой болгарской революции Корешков, грязный, трусливый и ограниченный. Где бы ни появлялся, он дискредитировал коммунистов, но, тем не менее, его считали мастером конспирации. Менжинский, Ягода и Трилиссер тоже прибыли под чужими фамилиями и с бесчисленным количеством паспортов в карманах.

Наконец военный и террористический аппарат был приведен в готовность, в полной безопасности разместившись в советской дипломатической миссии и торгпредстве.

Товарищ Артур временно взял руководство на себя. По паспорту его фамилия была Степанов, на самом деле — Финкельштейн. Он был глазами и правой рукой Коминтерна в Германии. Поскольку он входил в состав Революционного совета, даже посол Крестинский зависел от него и не мог принять никакого решения, не проконсультировавшись с ним. Его сотрудники размещались в посольстве, где нашел убежище и руководитель ГПУ Лобанов-Бустрем и где во время своих периодических приездов ночевал Трилиссер.

Сотрудники имели в своем распоряжении самое современное оборудование, фотографическую и химическую лаборатории для тайнописи и печати. Они располагали собственными финансами, независимо от посольства, и всегда имели большие резервные фонды в различной валюте. У Степанова было два помощника — Петров и Петровский, последний имел кличку товарищ Бронек и был правой рукой Степанова. Как его звали на самом деле, неизвестно, известно лишь, что он был польским рабочим. Этот человек, всегда мрачный, с парализованной правой рукой и негнущейся шеей, вызывал у всех страх. Он был самым кровожадным и безжалостным из всех чекистов. Его лицо, непроницаемое как маска, никогда не озарялось улыбкой и имело выражение бесстрастное и бездушное. Другой помощник, Петров, был французом, его настоящая фамилия — Гарнье. Он служил механиком на французском флоте и говорил по-русски с ужасным акцентом, но поскольку досконально знал военную технику, его назначили ответственным за покупку всего вооружения и дали поручение создать склады оружия в Берлине. Один из его помощников, который перевозил партию оружия по улицам немецкой столицы, был настолько пьян, что подцепил какую-то девицу и выболтал ей все, что знал об имевшемся у коммунистов военном снаряжении.

В советской миссии, а также в торговом представительстве находилось бесчисленное количество латышских и немецких коммунистов, которые хорошо говорили по-русски и, которым позже предстояло сыграть определенную роль. Каждый знал, что должен сделать по сигналу из миссии или из торгпредства.

В июле 1923 года на политическом горизонте Берлина появилась зловещая фигура, плотный мужчина мощного телосложения с отекшими руками и не слишком интеллигентными чертами лица. Внешне он был похож на докера или матроса. Прибыв на вокзал, он прямиком направился в советское посольство, где его ждал теплый прием. Даже Степанов изо всех сил старался быть приветливым. Как и всем важным гостям, ему отвели комнату в посольском крыле, где он мог пользоваться полной неприкосновенностью, благодаря имевшемуся у него пропуску, и правом экстерриториальности посольства.

Через несколько месяцев таинственный незнакомец был арестован берлинской полицией в метро. При аресте он назвался Скоблевским, но его дипломатический пропуск был оформлен на фамилию Горев. В московском военном ведомстве он был известен под обеими фамилиями. Латыш по рождению, Скоблевский был одним из самых важных сотрудников ЧК и ГПУ в Советской России. Он принимал личное участие в казнях приговоренных к смерти и имел репутацию человека, очень экономно расходовавшего патроны, потому что всегда отправлял свои жертвы на тот свет одним выстрелом, Его самый близкий друг, Трилиссер, сказал о нем: «Он большой специалист по части отделения души от тела».

Немецкая полиция считала, что Горев-Скоблевский был лишь организатором немецкой ЧК, но на самом деле его обязанности были гораздо шире. Он был командующим немецкой Красной армией. Жестокость и бессердечность Скоблевского поражали даже коммунистов. Крайне неразборчив в средствах, он представлял собой совершенную машину, никогда не допускавшую малейших проявлений человеческих слабостей. Он был лишен сострадания, угрызений совести или переживаний. Цель для него оправдывала любые средства. Горев-Скоблевский посетил Гамбург, Саксонию, Брауншвейг и Рейнскую область. Но, прежде всего он организовал ЧК, потому что был убежден, что КПГ невозможно сплотить без террора. По его указаниям было подготовлено вооруженное нападение немецких рабочих на французские войска, чтобы развязать новую войну между Францией и Германией. В любом случае это создало бы для правительства Германии большие международные осложнения. Но сопротивление немецких рабочих расстроило планы Москвы. Тогда Степанов и Горев-Скоблевский разработали план восстания пролетариата в промышленных центрах Германии, к которому должны были присоединиться центральные административные органы и армия. Но план заговорщиком не удалось реализовать. Помешали этому и разногласия с Радеком. Правительству Германии вскоре стало известно о крайне серьезном положении дел, и Скоблевскому пришлось вернуться в Москву под наблюдением полиции.

 

ШПИОНЫ, КОТОРЫЕ РАБОТАЮТ БЕСПЛАТНО

Бюджет, выделяемый посольством и торговым представительством в Берлине на нужды разведки, рос с каждым годом. В 1920—1921 годах она обошлась всего лишь в восемнадцать тысяч фунтов стерлингов; в 1921—1922 годах бюджет разведывательного отдела посольства (не включая военную разведку) достиг общей суммы в двадцать три тысячи фунтов стерлингов. Секретные фонды торгпредства не фигурировали в финансовых отчетах. В 1923 году Москва выделила разведывательному отделу в Германии полмиллиона фунтов стерлингов, большая часть этой суммы поступала иностранным агентам Российской коммунистической партии для дальнейшей организации восстания в Саксонии и других частях Германии.

Военной разведкой руководил Революционный военный совет Республики, находившийся в Москве, и все советники в других странах были связаны с центром. В соответствии с утвержденным планом Совет организовал специальные курсы шпионажа. Во главе иностранного отдела были люди, пользовавшиеся покровительством руководителей оперативного отдела.

Товарищ Северный и его коллеги Виленский, Ельский (Яблонский) и Пельтцер с момента создания организации входили в ее совет. Их работа заключалась в том, чтобы привлечь на свою сторону представителей верховного командования иностранных армий, подкупить редакторов и журналистов и поддерживать связь с завербованными адъютантами иностранных военачальников. Этой организации были выделены огромные средства, в основном в английской валюте. На последнем совещании руководителей шпионских организаций приводились следующие данные о численности агентов в иностранных государствах. Две тысячи человек во Франции. Шестьсот — в Австрии, по триста — в Италии. Польше и Югославии, двести двадцать — в Америке, двести — в Турции, сто пятьдесят — в Румынии, по сто двадцать — в Чехословакии и Англии, сто десять — в Германии и пятьдесят — в Сербии. Эти цифры не включают людей, направленных за границу по линии официальных различных советских организаций и учреждений.

Со временем Разведывательное управление ГПУ и Народный комиссариат по иностранным делам ограничили финансирование, потому что Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала мог сам справляться со всей разведывательной работой, используя местных коммунистов, особенно молодежные ассоциации, которые тянули жребий, кому достанется честь сотрудничать с ним. Этот метод оказался гораздо более дешевым и надежным, чем платные агенты.

В обязанности иностранных организаций входит наблюдение за всеми иностранцами, посещающими Советский Союз. Такого рода агентов можно обнаружить на всех кораблях. Такое же наблюдение ведется за всеми русскими, живущими за рубежом или на границе.

Иностранные отделы имеют огромное влияние на всех дипломатов Советского Союза, потому что от них зависит назначение на должность секретаря посольства.

Любой представитель Советского государства, совершивший, по мнению советника, хотя бы незначительный проступок, тут же бесследно исчезает. С мелкими чиновниками просто расправлялись, более важных под тем или иным предлогом отзывали в Москву, где их арестовывало и уничтожало ОГПУ.

Опасаясь, что вооруженные силы Германии в числе других структур окажутся под влиянием антисоветской фракции, большевистские шпионы в Германии вели агитацию в армии. Время от времени советские дипломаты Финкельштейн, Карахан и Фюрстенберг проводили инспекции европейских загранпредставительств. В последние годы загранпредставительства, связанные с немецкими промышленными концернами (особенно техническими), привлекали к себе более пристальное внимание. Затрагивавшиеся интересы были настолько важны, что в некоторых странах создавались разветвленные организации по защите от экономического шпионажа.

Джентльмены удачи всегда находили дорогу к посольству на Унтер-ден-Линден или к соответствующим учреждениям в других европейских государствах, чтобы заработать себе на жизнь таким опасным способом. Им, конечно, тут же указывали на дверь, поскольку посольства не любят компрометировать себя. Но всегда находился незаметный и незначительный сотрудник, который мог дать таким посетителям адрес, по которому в условленное время встречались агенты.

Иногда в этих встречах участвуют весьма уважаемые дипломаты, но их отзывают крайне редко, даже если об этом становится известно. Те же, кого отзывают, через какое-то время вновь отправляются за границу с новыми паспортами.

 

У КАЖДОГО СВОЙ ПЕЧАТНЫЙ СТАНОК

Почтенного возраста служащий Центральной государственной кассы сидел за барьером, обменивая банкноты, которые время от времени протягивали ему посетители. Человек, стоявший снаружи, просовывал в окошко все новые и новые листы рублевых банкнот; четыре листа, пять, десять — всего восемьдесят тысяч рублей.

«Странно, — подумал старый кассир, — эти банкноты, кажется, гораздо меньше, чем другие».

— Подождите минуточку, — сказал он и быстро скрылся за дверью контрольной лаборатории. Здесь он сразу же увидел, что на бумаге нет водяных знаков и что на каждом листе напечатано по шестнадцать рядов банкнот вместо обычных двенадцати. Наглая, неумелая подделка!

Он вернулся к окошку и предложил обменять остальные банкноты. В тот момент, когда посетитель передавал их кассиру, подошедшие сотрудники кассы задержали его. Он сразу во всем признался и выдал своих сообщников. Их немедленно арестовали, а печатный станок конфисковали. Преступники успели пустить в обращение три с половиной миллиона банкнот; остальные были изъяты. Первое время негодяи использовали настоящую бумагу из государственной типографии, и подделки практически невозможно было отличить от настоящих денег. Но однажды, отмечая свой успех, они выпили лишнего и, забыв об осторожности, стали печатать деньги на любой бумаге, какая подходила по формату для станка. Фальшивомонетчикам дали по году исправительных работ, а семь миллионов фальшивых банкнот были конфискованы, проведены через Государственную кассу и пущены в обращение как настоящие.

В другой раз в руки ЧК попался крупный спекулянт. Для того чтобы оценить масштабы его операций, чекисты предложили освободить его за один миллион рублей. Спекулянт заплатил не моргнув глазом. Неделю ему позволили наслаждаться полной свободой. Потом снова арестовали и повторили тот же маневр, На этот раз с него потребовали два миллиона. Спекулянт расстался с деньгами так же легко, как и в прошлый раз.

«Ага, — подумали чекисты, — это и, правда, крупная дичь».

Арестовав его в третий раз, они потребовали пять миллионов рублей. Спекулянт задумался, поколебался и попросил два дня отсрочки. Те согласились, и ровно через два дня, минута в минуту, деньги лежали на столе. Это была настоящая сенсация.

— Этот человек искусный мошенник! Чем же надо спекулировать, чтобы так быстро собрать такие огромные суммы?

Дав несчастному немного опомниться, они потребовали новой жертвы.

— Сколько на этот раз? — спросил прохиндей. — Десять миллионов!

— Нет, это невозможно. Столько мне не осилить.

— Очень хорошо, тогда выбирай: или деньги или к стенке.

— Вы дадите мне время собрать деньги?

— Пять дней.

— Да вы что?! Мне нужно не меньше двух недель!

— Хорошо, неделя! И ни дня больше, иначе — к стенке!

Неделя прошла, и спекулянт явился в ЧК. Под мышкой он нес огромный сверток, а за ним шли два парня и тащили что-то тяжелое. Запыхавшийся спекулянт остановился перед изумленными чекистами и попросил у них прощения.

— Здесь семь миллионов, — сказал он. — На большее у меня не хватило времени. Остальное можете допечатать сами. Станок я захватил с собой.

 

СОВЕТЫ СПЕКУЛИРУЮТ НА ФОНДОВОЙ БИРЖЕ

В 1917—1921 годах среди населения укоренилось мнение, что все денежные знаки, кроме царских рублей, — фальшивка, кто бы их ни печатал. Был период, когда дензнаки печатались только с одной стороны листа и мало чем отличались от бутылочных этикеток. Любую хозяйку, у которой имелась такая бумажка достоинством в пятьсот или тысячу рублей, интересовало одно: удастся ли обменять ее на фунт конины; происхождение купюры ее мало волновало.

Для русских все это не имело особого значения, однако иностранцы соглашались вести расчеты только в долларах или фунтах стерлингов. С этим у Советов было труднее. Однако и эту проблему им вскоре удалось решить. В 1922 году в Вене были обнаружены фальшивые английские банкноты, практически ничем не отличавшиеся от настоящих. Только в одном месте буква «n» была напечатана вверх ногами. Расследование показало, что банкноты, в основном достоинством в один и пять фунтов стерлингов, поступали в Вену из Константинополя. Несмотря на непрерывный вывоз, количество их не уменьшалось, а постоянно увеличивалось, и вскоре было установлено, что печатают фунты в Советском Союзе. В Одессе был арестован и отдан под суд коммерсант Делафар, получавший фальшивые британские банкноты от советских государственных органов и обменивавший их на французские франки.

Французское министерство по делам колоний выступило с официальным заявлением, в котором говорилось, что в 1926 году в одном из портов Франции встал на якорь для погрузки угля советский пароход «Ереван». После отплытия парохода обнаружилось, что капитан расплатился за уголь фальшивыми деньгами.

Чекист Сумароков, бежавший в 1924 году из советского посольства, сообщил германским властям, что в иностранном отделе финансового управления ВЧК ему выдали для распространения за рубежом фальшивые румынские леи. Однако большевики не ограничивались печатанием фальшивых банкнот, они занимались и подделкой акций.

Хорошо известен, к примеру, парижский скандал, когда на биржу попало значительное количество фальшивых акций компании «Ленские золотые прииски». Уже в ходе предварительного расследования было установлено, что акции изготовлены в Москве. Подделка была настолько искусной, что отличить фальшивые акции от настоящих было крайне трудно. За исключением британской печати и подписи британского директора компании, подделка была почти безукоризненной. Очевидно, акции печатались на государственном предприятии.

Из показаний обвиняемых, свидетелей, других материалов было ясно, что кроме тех, кто был арестован парижской полицией, в деле замешан кто-то еще, причем в гораздо большей степени. Этот человек положил в банк акции «Ленских золотых приисков» на сумму более двух миллионов франков, то есть он привозил во Францию целые мешки акций и ни разу не попался. Он чувствовал себя в полной безопасности, укрываясь в советском посольстве. А этим таинственным держателем акций был помощник народного комиссара. Французские власти были прекрасно осведомлены о нем, но не трогали украденные им деньги, которые надежно хранились в парижском банке. Их, видимо, нисколько не интересовало это обстоятельство, раз они позволили ему беспрепятственно перевести деньги в Берлин.

Этот человек, как я уже говорил, был помощником Раковского, и пока продолжалась французско-советская конференция, Раковского с его помощником, разумеется, и пальцем нельзя было тронуть.

Французская пресса была убеждена, что изготовление в Москве фальшивых акций Ленских приисков являлось частью заговора большевиков против иностранных держателей русских ценных бумаг. План был разработан на двух заседаниях февральской сессии Совета народных депутатов. Прежде всего, необходимо было, чтобы владельцы российских государственных облигаций поверили, что в отношении царских долгов скоро будет достигнуто соглашение. Это поднимет цены на акции, и тогда рынок наводнят поддельными бумагами, обман раскроется, мелкие акционеры будут принесены в жертву, а все обещания взяты назад.

В октябре 1925 года из Москвы в Париж при посредничестве «Рикхольц банка» была переведена первая партия фальшивых акций. Их положили на хранение в Советский банк. Биржи, вестибюли банков, офисы компаний осаждались брокерами, игравшими на повышение курса акций Ленских приисков. Приказ был отдан наркомом. Первая распродажа акций состоялась 19 октября и вместо снижения цен вызвала их дальнейшее повышение. В декабре их стоимость повысилась с двадцати пяти до ста сорока франков за акцию. Поддельные акции буквально рвали из рук!

Сокольников торжествовал. В соответствии с планом на рынок вот-вот предстояло выбросить акций на восемь миллионов франков, но небрежность одного из участников привела к преждевременному разоблачению, обман был раскрыт. В это время большевики рассчитывали пустить в обращение венгерские облигации, но хитроумная парижская полиция схватила замешанных в этом дельцов. Братья Семен и Борис Товбины, известные одесские фальшивомонетчики, были выдворены из Германии за многочисленные правонарушения. В Париже они поступили на службу к большевикам, У Семена был итальянский паспорт, у Бориса — румынский. Именно они распространяли в Париже банкноты Виндишграца (изготовленные в Венгрии). Их первым успехом была продажа облигаций китайского правительства 1895 года. Вскоре после этого один из братьев поступил на службу в советское посольство в Париже и стал одним из самых авторитетных консультантов по финансовым вопросам. Из Москвы присылали иностранные ценные бумаги, которые Товбины осторожно сбывали маленькими партиями по нескольку сотен штук. Проблемы возникли из-за комиссионных. Братья посчитали, что их обманули, и потребовали от посольства значительной суммы денег за китайские и другие зарубежные облигации. В противном случае они грозили рассказать всеми миру, какими делами занимается посольство.

Итак, из Парижа выкачали деньги, чтобы заткнуть рот этим бандитам, а посольство получило расписку в том, что Товбины более не имеют претензий к Советскому Союзу.

 

АКЦИИ «НАФТЫ» ИЗ КРЕМЛЯ

— Извините, — сказал новый клиент, — вот мои документы. Я француз. Меня зовут Анри Блюм.

Парижский брокер просмотрел документы; все было в порядке.

— Здесь, — продолжал Анри Блюм, — двести акций «Нафты». Не могли бы вы продать их для меня? Сегодня они идут по восемьсот франков. Я был бы очень признателен, если бы вы дали мне аванс в пятьдесят тысяч франков.

Брокер не нашел в этом совершенно обычном предложении ничего подозрительного, заключил сделку, взял двести акций и выдал требуемую сумму. Пока все шло нормально. Брокер все еще рассматривал акции, когда в контору вдруг ворвались полицейские и арестовали его. Брокер оказал сопротивление, и его пришлось связать.

— Но почему?! Что я сделал?

— Будет лучше, если вы пойдете с нами, не создавая проблем. Скоро вы все узнаете, если вам еще что-то неизвестно.

Арестованного доставили в следственную комиссию и допросили.

— Вы занимались сделками с поддельными акциями «Нафты».

— Возможно, но я не знал, что они поддельные.

— Где вы их взяли?

— У Анри Блюма.

— Кто такой Анри Блюм?

— Француз.

— Где он сейчас?…

Блюма нашли, арестовали, доставили в следственную комиссию.

— Откуда у вас акции? — последовал жесткий вопрос.

Анри Блюм начал лепетать о таинственных посредниках, но, в конце концов, был вынужден признаться.

— Эти акции мне прислали из Москвы.

Все собранные доказательства подтвердили его слова. Афера не прошла.

 

ТЕЛО НЕЗАБВЕННОГО ЛЕНИНА

— Профессор С., прочитайте, пожалуйста, эту заметку в «Известиях», — обратился к С., профессору анатомии Харьковского университета, один из студентов.

Профессор С., которому после многих лет преподавательской работы пришлось бежать от большевиков в Болгарию, был теперь очень осторожен, хотя правительство Украины гарантировало ему личную неприкосновенность и удовлетворило его просьбу вернуться к прежней работе.

— «На теле Ленина, обследованном профессором Абрикосовым, начали появляться признаки разложения», — прочитал С.

— Что вы об этом думаете, профессор? — спросил студент.

— Что же, мне представляется, что тело было забальзамировано крайне неумело и небрежно.

Эти слова имели важные последствия. Час спустя профессора вызвали по телефону в Наркомат здравоохранения Украины. Он отправился туда, ничего не подозревая.

Вопрос наркома удивил профессора:

— Вы заявили, что тело Ленина плохо забальзамировано, не так ли? На чем основано ваше мнение?

— Ни на чем не основано, — испуганно ответил профессор.

— Но вы, кажется, сказали, что Абрикосов плохо разбирается в этом деле?

— Я устал после лекции и сейчас вряд ли вспомню, как именно звучал вопрос, заданный студентом.

Профессору разрешили уйти. Через два дня его вызвали телеграммой в Москву. Ему предоставили отдельное купе — все расходы были оплачены, — и через двадцать четыре часа он прибыл в столицу. На вокзале его встречали Дзержинский, Семашко и Калинин. Оттуда профессора отвезли в ОГПУ и накормили завтраком.

— Как, по-вашему, профессор Абрикосов провел бальзамирование? Как следовало, или же что-то было сделано не так, и в результате тело быстро разлагается и выглядит ужасно? — задал первый вопрос Дзержинский.

Профессор С. сразу понял, как много зависело от его ответа.

— Абрикосов — единственный в России специалист такого рода, и я не сомневаюсь, что он использовал все новейшие методы бальзамирования.

— Профессор, подумайте, нет ли других способов, чтобы сохранить тело хотя бы на два-три года, — спросил Дзержинский. — Хорошенько подумайте, профессор, иначе потом вы можете пожалеть. Пусть вас не беспокоит, что скажут за границей. Вы останетесь в Москве.

Через несколько дней профессор пришел в Мавзолей.

Нервничал ли он? Угнетала ли его непривычная обстановка?

Он переступил порог комнаты с ужасом, Проведя полжизни в анатомичках, привыкнув к трупному смраду, профессор ужаснулся, увидев мертвенно-бледное разлагающееся тело вождя в стеклянном саркофаге. Распухшее и вздутое, с потрескавшейся и обесцветившейся кожей, оно представляло собой отвратительное зрелище.

— Мне нужна полная тишина! — заявил профессор, — Прошу оставить меня одного.

Все вышли, оставив за дверью только часовых.

Профессор С. обследовал тело шесть дней. Все это время он ничего не ел, только отпивал понемногу из фляжки с коньяком, которую принес с собой. Лишь когда он почувствовал себя настолько плохо, что не мог продолжать работу, он пошел к Дзержинскому.

— Если вы хотите, чтобы я закончил эту работу, то мне нужна помощь профессора В. из Харькова!

— Нет, он враг нашего государства. Мы уволили его за неблагонадежность, — прозвучал резкий ответ Дзержинского.

— Он мне нужен. Без него мне не справиться, — продолжал настаивать профессор С.

— Нет! И еще раз нет! Мы не можем пойти вам навстречу. К тому же он увлекается оккультными науками. Для нас это неприемлемо, — не соглашался Дзержинский.

— Это не важно. Он должен приехать, — почти умолял профессор С.

Наконец Дзержинский согласился. Но профессор С. на этом не успокоился:

— Еще мне нужен один сотрудник анатомического музея. Он много лет работал моим помощником.

— Хорошо, хорошо. Я на все согласен, только сделайте то, что вам поручено, иначе…

Помощники вскоре прибыли. Было взято тело неизвестного, вероятно, недавно скончавшегося красноармейца, и те части тела Ленина, которые подверглись разложению, были заменены свежими. В результате получилась превосходно восстановленная мумия. Тело выглядело прекрасно, все были довольны.

Профессор С. получил орден Красного Знамени, охранную грамоту на всю оставшуюся жизнь и значительную сумму денег для своей научной работы.

 

«ВИЗИТЫ» БОЛЬШЕВИКОВ В ПОСОЛЬСТВА ИНОСТРАННЫХ ГОСУДАРСТВ

Коммунисты заявляют, что защита государства — это буржуазное понятие, которое строители нового общества не будут принимать во внимание. Вот почему люди бесцеремонно проникают на территорию иностранных посольств, грабят, арестовывают сотрудников, а если нужно, то и самих послов убивают, если это отвечает их целям. Неудивительно поэтому, что и другие не утруждают себя педантичным соблюдением правил поведения в отношении их официальных учреждений за рубежом. Берлин и Лондон, правда, вмешиваются только тогда, когда у них есть обоснованные подозрения в нарушении закона. Китай же больше не признает этих ограничений и проводит расследования и аресты, затрагивающие сферы деятельности советского посольства.

Советы, естественно, предпринимают меры защиты, чтобы их преступная деятельность не была раскрыта. Сотрудники советских посольств всегда устанавливают конфиденциальные связи с полицией той страны, где они находятся. Советы также приветствуют, когда преданный слуга посольства натурализуется для того, чтобы передвигаться по стране с большей безопасностью и спокойно выполнять свою грязную работу.

Хочу привести несколько примеров внезапных «визитов» в различные советские учреждения за пределами России. Город Харбин в Китае. Конец мая 1929 года. Полиция сужает кольцо вокруг советского консульства, где, по сообщениям многочисленных свидетелей, подтверждающим, о чем посвященные знали уже на протяжении многих лет, изготавливались фальшивые китайские, японские и американские облигации и банкноты, а также хранились списки официальных лиц, эмигрантов и военнослужащих, лояльных по отношению к большевикам или настроенных против них.

Внезапно десять человек ворвались через ворота на территорию консульства и в само здание. Охранная сигнализация, установленная на случай таких внезапных налетов, трезвонила во всех помещениях. Сотрудники начали действовать по сотни раз отработанной схеме. Они бросились к шкафам, в которых хранились важные документы, взяли, сколько могли унести в эти считанные минуты и, принеся их к постоянно горевшим печам, бросили в огонь.

В дверях китайцы встретили группу крайне возбужденных сотрудников консульства.

— Что вы здесь делаете? Это российская территория, Предупреждаем вас, что вы нарушаете наши права.

Офицеры полиции начали переговоры, а у оставшихся в своих комнатах сотрудников оказалось достаточно времени, чтобы закончить уничтожение документов.

Наконец полиция, оттолкнув всех в сторону, ворвалась в комнаты. Там они увидели только пепел, и больше ничего!

Консул Мельников все еще стоял около печи, перемешивая сгоревшие бумаги кочергой. Единственное, что смогли найти китайцы, — это фальшивые конверты и официальные бланки Японии, Китая и Америки, а также, по счастливой случайности, списки друзей и врагов Советов в китайской армии, среди железнодорожных служащих, эмигрантов и полиции. Что же ответили на это вторжение коммунисты? Как всегда в случаях, когда они не могут оспорить факты, они заявили, что конверты и списки — фальшивки, подброшенные провокаторами с целью посеять раздор между двумя государствами.

А что произошло в Берлине? То же самое. Нынешний начальник берлинской полиции доктор Вайс, бывший в то время руководителем политической полиции, узнал, что штаб-квартира российского торгового представительства на Линденштрассе была центром разветвленной шпионской сети Советов. Тогда было принято решение обыскать дом. В ходе обыска были обнаружены пачки коммунистической агитационной литературы и воззваний к полиции и вооруженным силам. Как по команде все левые газеты подняли крик о «нарушении территориальных прав», «возмутительном поведении берлинской полиции». «Клеветники! — вторили им сотрудники торгпредства. — Это все ложь! Мы честные люди! Мы не потерпим такого обращения!» В адрес полицейских неслись оскорбления и проклятия.

МИДу Германии пришлось вмешаться, и доктор Вайс, на котором лежала ответственность, был уволен. А что сделало торговое представительство? Оно решило выступить с заявлением.

Нам стало известно, что Иоганн Бозенхарт, представитель департамента промышленного импорта, был уволен со службы за нелояльное поведение во время его ареста полицией по делу, не имеющему, по сведениям заместителя торгпреда товарища В. В. Старкова, никакого отношения к торговому представительству.

Сразу же оказалось, что козел отпущения вовсе не коммунист, а простой буржуа. Однако всем хорошо известно, что гepp Бозенхарт был не только членом коммунистической ячейки, но и руководителем группы «Террор» немецкой ЧК.

С этого момента коммунистическая братия начала трястись от страха, Литвинов и Чичерин на время проживания в гостинице «Эспланада» в Берлине воспользовались защитой со стороны полиции. На улице их постоянно охраняли двое агентов. Свой страх они объясняли тем, что бывшие офицеры царской армии разработали план покушения на них в Берлине. Даже Йоффе охраняла полиция, когда он жил в гостинице «Кайзерхоф». На улице его постоянно сопровождали двое полицейских в штатском, Переодетый офицер полиции постоянно сидел рядом с шофером, а второй ждал Йоффе в пункте назначения и до его прибытия тщательно осматривал все, что находилось поблизости.

Это напоминает мне случай, который произошел в Риге. Однажды Йоффе вернулся в гостиницу поздно ночью после напряженных переговоров по заключению мира, поднялся вверх по темной лестнице и вдруг споткнулся о пару ботинок. Испытав такое потрясение, он от души выругался по-русски. Открылась дверь, какая-то фигура быстро проскользнула по коридору и бросилась на Йоффе с криком: «Попался, наконец!» Йоффе удалось вырваться, Он стал звать на помощь, поднял тревогу. «Попытка покушения» на Йоффе не удалась. К счастью, он не пострадал. Несмотря на это, перепуганный Йоффе три дня пролежал на диване, дрожа от ужаса. В ходе проведенного расследования покушавшийся был найден. Им оказалась женщина, жена одного из советских официальных лиц, которая в темноте приняла Йоффе за своего загулявшего мужа и встретила его так, как это практикуется не только в Советском государстве. Было очень трудно объяснить Йоффе, что представляла собой попытка покушения на самом деле.

Можете представить себе, как тайно охранялось каждое советское посольство. В Берлине наблюдательный пункт был организован в глубине посольства в помещении финчасти разведывательного отдела. В его арсенале имелись три американских пулемета, восемь скорострельных винтовок, восемь ружей, семнадцать револьверов системы «Браунинг» и «Маузер», гранаты и большое количество патронов. В местную охрану набирали коммунистов, живших поблизости. Они размещались в подвалах и помещениях консьержей, охраняли входные двери консульств и торговых представительств и были вооружены крупнокалиберными маузерами и гранатами.

Наружную охрану в Берлине в районе Бранденбургских ворот, Унтер-ден-Линден, железнодорожной станции на Фридрихштрассе, а также площади, где находилось консульство, осуществляли вооруженные сотрудники ОГПУ. Внутренняя охрана имела приказ стрелять без предупреждения в случае попыток со стороны полиции или других подозрительных личностей проникнуть на территорию посольства со стороны улицы или с крыш соседних домов. Наружная охрана должна была немедленно оповестить внутреннюю охрану о скоплении полиции или прохожих или о каких-либо подозрительных разговорах.

Консульства и торговые представительства запретили своим сотрудникам находиться на улице после восьми часов вечера и отдали приказ в случае тревоги немедленно прибыть в генеральное консульство. Их телефонные номера должны быть известны курьеру, если же после восьми часов вечера они находятся в гостях, должны быть известны телефоны и адреса, по которым их можно найти.

24 мая 1927 года премьер-министр Великобритании господин Болдуин обнародовал результаты расследования деятельности большевиков в его стране. Тайные агенты советского правительства получали инструкции от сотрудников торгового представительства, а секретные документы, украденные у англичан, копировались в Аркос-Хаус в Лондоне и отправлялись в Москву. Одному англичанину удалось похитить два секретных плана, связанных с национальной обороной, и передать их Советам, то есть в Аркос-Хаус. Лондонская полиция обыскала этот дом. В подвале была обнаружена фотолаборатория, которой руководил коммунист Каулин. Из конфискованных документов стало известно, что Каулин руководил советской шпионской сетью и осуществлял связь между европейскими и американскими коммунистами, с одной стороны, и советскими представителями — с другой. Секретарем был Шилинский, руководитель разведывательных и пропагандистских организаций в Европе. В одном из обнаруженных документов содержалась подробная информация о коммунистической агитации на английском флоте.

Миллера, казначея, застали врасплох в его комнате, когда он сжигал изобличающие их документы. Англичанам удалось вырвать из его рук лишь небольшую пачку. Англия получила ценный список адресов тайных связных коммунистов в США, Мексике, Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке. Таким образом, было точно установлено, что из Аркос-Хаус осуществлялось руководство военным шпионажем и революционной агитацией с ведома и одобрения генерального консульства. После этого агенты в Лондоне стали проявлять большую осторожность, и все, что хоть в какой-то степени могло скомпрометировать их, делалось в Берлине. Берлин стал местом встречи всех, кто имеет отношение к распространению идей коммунизма.

Красный дипломат и разведчик Сумароков сбежал из советского посольства в Берлине на Унтер-ден-Линден. В Париже он встретил другого бывшего дипломата и в разговоре, как будто это было вполне естественно, сказал:

«— Я купил в Берлине револьвер и попросил моего коллегу У. из берлинского посольства помочь мне найти поблизости место, где можно было бы попрактиковаться в стрельбе.

— Вы могли бы отправиться в Ваннзее, в Грюневальде, — ответил тот, — но, по-моему, это пустая трата времени. Идите со мной, товарищ. — И он повел меня в подвал посольства. Под ним был еще один подвал.

— Вы можете стрелять и шуметь здесь сколько угодно. Вас могут услышать только ваши же товарищи.

— А что это за бугорок там, в глубине? — спросил я, оглядывая этот странный тир.

— Бугорок, который мы прикрыли досками?…

— Да.

— Это могила. Там похоронены трое коммунистов, которые были осуждены и расстреляны».

Этот диалог был опубликован дипломатом, ручающимся за его достоверность.

История особенно заинтересовала Англию, когда таинственным образом исчез помощник секретаря советского посольства. Проведенное расследование не дало результатов. Удалось лишь установить, что у него был нервный срыв и что его отправили поправить здоровье на советском пароходе. Лишь спустя какое-то время стало точно известно, что несчастный молодой человек случайно узнал слишком многое о тайной деятельности лондонской организации и поэтому стал для них опасным. Вот почему возникли слухи о его «нервном срыве». Его заманили на пароход и при первом удобном случае столкнули за борт. Это излюбленный способ избавиться от слишком хорошо информированных друзей. Их под тем или иным предлогом вызывают в Москву, и они едут, наивно надеясь на продвижение по службе. Так был отозван товарищ Левенбух. Он очень обрадовался вызову, нанял аэроплан, но сразу же после приземления в Москве был арестован сотрудниками ОГПУ.

Сотрудник советского консульства в Лондоне X. был вызван в Москву в 1928 году, что было для него «рождественским подарком». Он отказался, понимая, что его ждет. Но за ним в Лондон отправили чекиста; чекист повез X. на автобусе на вокзал. Во время поездки у X. случился сердечный приступ, а через несколько месяцев другой секретарь, Фишер, умер по той же самой причине и при тех же обстоятельствах. Лондонская полиция скрупулезно расследовала это дело, так как была уверена в том, что Фишер умер не от сердечного приступа, а от нанесенного ему удара. Однако расследование пришлось прекратить из-за отсутствия улик. Совершенно очевидно, что любому свидетелю, вызванному для дачи показаний по этому делу, выгоднее молчать.

Трайкович, 22-летний поляк, проживавший в Варшаве, получил письмо, в котором ему предлагалось явиться в советское посольство на Позенерштрассе. Ни о чем не подозревая, он принял приглашение и пришел в посольство 2 сентября 1927 года. Не успел он войти в здание, как на него набросился консьерж Шлетцер и повалил его на землю. Затем Шлетцер выхватил револьвер. Трайкович попытался убежать, но на его пути оказался коммунист Гусев — печально известный курьер ИНО. Раздались выстрелы. Стали сбегаться люди. Трайкович лежал на земле, истекая кровью, и стонал. Шлетцер схватил газету, быстро разбил стекло висевшего при входе портрета Ленина и осколком перерезал себе артерию. Один из очевидцев хотел позвать доктора, но ему не дали. Двое советских сотрудников вытащили еще живого консьержа во двор и оставили умирать, пока Гусев не пристрелил его из жалости, избавив тем самым от мучений. Почтальон Бранд стал невольным свидетелем происшествия. Его окружили, предложили деньги, землю в России, все, что он захочет, при условии, что он будет держать язык за зубами. Через два часа русские сообщили о случившемся в полицию, описав это как несчастный случай, приключившийся с курьером МИДа. Трайкович напал на консьержа. Было и доказательство — ужасная рана на его руке. Немец-консьерж, естественно, попытался остановить поляка, и в завязавшейся драке нападавший, к несчастью, был убит. Правда всплыла на суде.

В Варшаве с ужасом узнали, что в городе проживают несколько сотен китайцев, которые поддерживают прямые контакты с большевиками, а более пятисот чекистов уже получили гражданство. Вскоре они начали свою зловещую деятельность и, как признанные мастера своего дела, отправились оттуда во все концы Европы.

Кирдановский, молодой варшавский журналист, работал на иностранные газеты. Его особенно интересовала московская пресса, и он приходил читать газеты в приемную советского посольства в «Отель де Роум». Однажды, когда он закончил чтение и собирался уходить, к нему подошли двое посыльных и сказали: «Пожалуйста, оставайтесь на месте». Кирдановский повиновался.

— Следуйте за нами.

— Но почему?

Вместо ответа они сунули ему под нос два револьвера, и он, конечно, пошел за ними. Его привели в другую комнату, в которой находился один из советских чиновников.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласил он журналиста. Кирдановский потребовал объяснений, почему с ним обращаются, таким образом, безо всякой на то причины.

— Без причины? Мой дорогой друг, вы знаете причину не хуже, чем я. Вы говорите, что работаете на иностранные газеты. Это так. Но ваша основная деятельность, простите меня за прямоту, — это шпионаж по заданию второго отдела польского генштаба.

— Вы принимаете меня за кого-то другого. Я не шпион, никогда им не был и не буду.

— На человека несведущего ваши слова, возможно, и произвели бы впечатление, но не на меня. Наша разведслужба предоставила мне убедительные доказательства вашей деятельности.

— Заверяю вас, сударь, еще раз, что вы делаете ошибку. И поскольку больше мне обсуждать с вами нечего, я хочу откланяться.

— Милостивый государь, нам, по-видимому, не удалось растолковать вам, что вы взяты под стражу и что мы приняли решение использовать вас как шпиона. Конечно, вы будете арестованы и переданы в руки нашего правосудия. Но вы до сих пор не осознаете всей тяжести вашего положения. Мы можем приговорить вас к смертной казни. Однако мы не прибегнем к этому, если вы…

— Если я?

— …если вы перейдете на нашу сторону.

— Но я не шпион.

— Очень хорошо, но скоро им будете, и даже хорошим. Мы, как вы знаете, не жадные люди. Вы можете заработать у нас много денег. У вас будет столько денег, что вскоре вы сможете уехать за границу и делать все, что вам заблагорассудится.

— Я не шпион, — продолжал отчаянно защищаться польский журналист.

— Прекратите эти глупые возражения. Вам никто не поверит. Если вы добровольно не захотите работать на нас, мы найдем способ заставить вас.

— Вы не найдете никакого способа, господа. Вы немедленно освободите меня. Я свободный гражданин Польши, нахожусь в Варшаве и подчиняюсь законам моей страны, а не вашей.

Чиновник нажал на кнопку звонка, появились двое посыльных. Они набросились на Кирдановского и стали избивать его дубинками, пока он не упал. Затем они выбросили его на улицу. Приехал врач и распорядился отправить Кирдановского в больницу. Дело получило огласку, но Кирдановский умер в больнице в ту же ночь от полученных побоев.

 

ПРИМАНКА МОСКВЫ

Большевики не скупятся на деньги и не жалеют ни времени, ни труда, чтобы заманить в свои сети тех, кто представляет для них интерес. Приняв решение выманить своего врага, атамана Тютюнника, из страны, в которой тот жил и работал, и доставить его в Москву, они арестовали Григория Павловского, представителя атамана в Киеве, бросили его в свои печально известные подвалы и продержали его там до тех пор, пока он не сломался и не согласился предать своего друга. По подсказке ИНО Павловский отправил ничего не подозревающему Тютюннику письмо, в котором сообщил, что на Украине сформирован некий мощный антисоветский центр. Тютюнник попался на приманку и попросил разрешить ему оказать поддержку этой организации. К нему были направлены курьеры с фальшивыми планами, информацией о передвижении войск, сметами расходов и т. д. Тютюнник, полностью уверенный в существовании центра, направил к своему представителю в Киеве способного помощника.

Павловский встретил этого человека ночью на границе, и они беспрепятственно приехали в Киев. Затем Павловский привел его в дом, где якобы находились заговорщики, и его там арестовали. Естественно, «заговорщики» были чекистами, а Павловский уже некоторое время работал на них.

Бедного помощника посадили в тюрьму и подвергли пыткам. Его заставляли слушать, как других людей приговаривали к смерти, и требовали, чтобы он предал друга. В конце концов, он сдался и пообещал большевикам работать на них против Тютюнника. Наконец-то! Теперь все было готово для поимки главной добычи. Последовал обмен письмами. Оба предателя умоляли его любой ценой приехать в Россию. Они писали: «Не будьте таким трусом!», «Находясь здесь, можно гораздо лучше оценить ситуацию. Когда мы, ваши старые и проверенные друзья, клянемся, что ни одна живая душа не узнает вас, вы должны отбросить свои сомнения, которые могут быть неправильно истолкованы. Как мы сможем тогда верить в вашу огромную смелость? Здесь, в России, нужны не слова, а дела во имя нашей великой цели. Наши силы растут и крепнут день ото дня».

Тютюнник перебрался к румынской границе, но заманить его на Украину не удалось. Целый год его бывшие друзья писали ему, и, наконец, он согласился последовать их советам и объявил о своем намерении прибыть на Украину и бороться за ее освобождение.

Получив этот ответ, Павловский и его помощник едва могли сдержать радость.

«Чтобы показать вам, какие чувства вызвало в нас ваше решение, мы оба будем ждать Бас во главе повстанческих войск на берегу Днестра. Приди, наш вождь! Приди! Любимая тобой Россия ждет тебя!»

И он пришел. Павловский и другие предатели расположились лагерем на российском берегу реки. Там же размещались восемнадцать повстанцев, которые на самом деле были, конечно, чекистами.

Румыны разбили лагерь на другом берегу. Они знали, что Тютюнника должны встречать повстанцы, когда же они поняли, что это чекисты, они открыли по большевикам огонь из пулеметов, полные решимости отомстить за друга.

Павловский вместе с одним из переодетых чекистов переплыл на другой берег, на маленькой лодке. Тютюнник поприветствовал своего старого товарища и неожиданно вздрогнул. «Не догадался ли он о заговоре?» — подумалось Павловскому. В последний момент ему показалось, что Тютюнник откажется переходить границу. Нет, он только решил, что за ним должен прибыть другой его друг. Он хотел убедиться, что тот действительно находится на другом берегу. Тютюнник знал своих людей.

Чекисты начали волноваться:

— Что это значит? Где же этот негодяй? Почему он заставляет их ждать, когда его конец так близок?

Наконец появилась лодка Павловского. «Мышеловка захлопнулась! Теперь никому не сбежать!» — подумали они. Но Тютюнника в лодке не оказалось.

Павловский вышел на берег и объяснил причину задержки.

— Хорошо, пусть другой друг плывет на ту сторону. Вместе с ним отправились трое вооруженных чекистов.

Они получили приказ стрелять сразу же, как только Тютюнник попытается как-то осложнить обстановку. Лодка вернулась. Тютюнник стоял, держа в руках два револьвера на взводе. Рядом с ним лежали две устрашающего вида гранаты, взрывы которых в случае угрозы послужат сигналом для наблюдателей с румынской стороны.

Чекисты помогли генералу взобраться на высокий берег; они очень боялись гранат и румынских пулеметов. Неожиданно к генералу подскочил известный палач Карл Мукке и ударил его по голове рукояткой револьвера. Обливаясь кровью, раненый упал на землю. Он был без сознания, но казался мертвым.

Все были в ужасе. Приказ был доставить его в Москву живым. Чекисты проявили всю заботу, на которую были способны, раздобыли телегу, отвезли не приходящего в сознание Тютюнника в соседнюю деревню, организовали уход и вернули его к жизни. Руководитель отряда ликовал, «улов» оказался удачным, и он сразу же телеграфировал в Москву: «Табак продан».

Тютюнник, как и многие до него, был брошен в «подвал ужаса», в котором ему пришлось с утра до ночи быть свидетелем казней. Это возымело действие. Атаман забыл о своих планах освобождения Украины, записался в Красную Армию и стал одним из руководителей разведслужбы в Харькове.

 

НИЩИЙ

Бродяга, одетый в лохмотья, обросший, с густой нечесаной бородой скитался по стране. Он ходил, побираясь, от одного дома к другому и прошел почти всю Россию, пока его где-то не задержали. Тут обнаружилось, что бродяга был поляком, и его быстро вернули на родину. Советской России хватало собственных бродяг.

Как только нищий добрался до Варшавы, он тут же сбрил бороду, взял одежду, хранившуюся в его отсутствие у друзей, и, словно по мановению волшебной палочки, превратился в князя Долгорукого. Князь отправился поездом в Берлин и написал обо всем, что он испытал, бродяжничая в стране большевиков. Его заметки предназначались для газеты «Руль». В Москве были в бешенстве. Как же случилось, что они не только упустили такой «лакомый кусочек», но и, что самое ужасное, дали возможность посмеяться над ними? Такое не должно повториться. Разве для того содержат дорогостоящую разведку, чтобы она оказалась бессильной перед проделками какого-то князя? Куда смотрели те идиоты, которые арестовали его, а затем отпустили без надлежащей проверки? Лучший способ борьбы с такой тупостью и неумением работать — поставить их к стенке в качестве временной замены настоящему виновнику, ускользнувшему из их рук.

Все виновные предстали перед Трилиссером, который послал их к черту и создал специальную комиссию по поимке дерзкого молодого человека. В Берлине и Париже за ним должна быть организована слежка, причем очень тщательная. Ищейки Трилиссера получили приказ ни на минуту не выпускать князя из поля зрения. Наконец однажды они заметили, что он день или два не брился. Следовательно, князь Долгорукий начал отращивать бороду. Значит, он решил вернуться в Россию.

Было вызвано подкрепление. Теперь князь даже пальцем не мог шевельнуть, чтобы этого не заметили ходившие за ним по пятам чекисты. Когда, наконец, борода отросла, он взял билет на поезд в Варшаву. Большевики пристально следили за ним. В Варшаве князь обзавелся фальшивыми паспортами. Большевикам все было известно, и можно предположить, что они сами подготовили для него эти паспорта. Князь поехал в Румынию. Напротив него в вагоне сидел с виду вполне добропорядочный немец, на самом деле он был чекист. Другой переодетый чекист сопровождал князя до российской границы.

Долгорукий на самом деле был безобидным путешественником и хотел лишь посетить поместье брата под Курском. Ему предстоял длинный путь, и большевики позволили князю пройти его, считая, что по дороге он будет встречаться со своими соратниками. Однако они ошибались: у князя не было соратников. Когда он прибыл в Рыльск, они, подстроив небольшой инцидент, схватили его и доставили к поджидавшему группу захвата Трилиссеру, который уже раздобыл где-то двадцать английских и американских шпионов и объявил Долгорукого их руководителем, после чего их всех без лишних церемоний расстреляли.

 

«ВСЕ, КТО ПОПАДАЕТ НА ТЕРРИТОРИЮ РОССИИ…»

За месяц до этого печального происшествия с Долгоруким был расстрелян финн Элвенгрен. За время своего заключения он подвергался пыткам, по своей жестокости сравнимым с инквизицией. Элвенгрена принуждали смотреть через окно камеры на то, как казнят людей. После этого он подписывал все, что перед ним клали. Элвенгрена обвиняли в том, что он вместе со мной и Савинковым организовал заговор против Радека и Литвинова (в марте 1929 года Советы безо всяких колебаний направили копию предъявленных мне обвинений начальнику берлинской полиции и потребовали от Германии судить меня по этим обвинениям). Бывшие друзья Элвенгрена, которые на самом деле были на службе у ОГПУ, уговорили его перейти границу. Когда правительство Финляндии потребовало разъяснений по поводу его смерти, Советы заявили, что не допустят вмешательства в отправление правосудия.

«Все, кто попадет на территорию России, должны знать, что на них уже не распространяются законы их собственного государства. Уголовный кодекс России гласит, что смертная казнь может быть применена без приговора суда на основании доказательств и улик, полученных следственными органами».

Я упомянул Савинкова. Позвольте рассказать вам о моем школьном товарище, с которым мы вместе учились в Варшаве.

Его отец был судьей, а мать весьма просвещенной и гостеприимной женщиной. Под влиянием нашего общего школьного товарища Каляева, убийцы московского генерал-губернатора и великого князя Сергея, Савинкова с ранних лет привлекал Петроград. Однако из-за своей революционной деятельности Савинков был вынужден прервать учебу и покинуть страну.

Я снова встретился с ним в Варшаве в 1905 году. Он был там с целью подготовки убийства предателя Татарова, сына церковного старосты. Он застрелил его на моих глазах, после чего скрылся. Кстати сказать, Савинков принимал участие в двадцати семи террористических актах.

В 1920 году я вновь столкнулся с ним в Варшаве. Совершенно неожиданно Савинков возглавил антибольшевистское движение и очень сильно изменился. Он стал чрезвычайно религиозен и однажды сказал: «Судьба нанесла мне жестокий удар. Я не гражданское лицо! Я не политик! Я был рожден, чтобы стать борцом, и больше подхожу на роль командующего!»

В нем всегда бурлила энергия, и в его жизни не было момента, когда бы он не вынашивал новые революционные планы. В последние годы они были направлены против большевиков. В 1918 году он подружился с Сиднеем Рейли, который увидел в их совместной борьбе против Советов новый источник доходов. Савинков был вынужден покинуть Польшу и поселиться в Париже. Однако тамошняя жизнь пришлась ему не по душе, и он вернулся на родину, чтобы продолжать борьбу с Советами.

Но и Трилиссер сделал его объектом своих планов. Время от времени он направлял к нему так называемых партизан, которые заверяли его в том, что стоит ему только перебраться в Россию, как они развернут самую широкую антибольшевистскую деятельность. Подобная тактика нам известна! Сидней Рейли тоже был с ней знаком и умолял своего друга не поддаваться на уговоры, чтобы не попасть в ловушку.

— Я не могу оставаться позади. Я нужен нашим друзьям в России, чтобы вести их вперед! Настало время нанести удар! Сейчас! Колебания равносильны измене!

И в Праге, куда Савинков в отчаянии переехал, попытки Рейли отговорить его, были тщетными. Два лучших друга Савинкова, которые много лет тайно состояли на службе ОГПУ, обманом заманили его на советскую территорию.

Что с ним произошло потом, знает даже ребенок. Его судьба была такой же, как и судьба тех, кто был схвачен Советами раньше его!

Савинкова арестовали в Минске.

Его друг, который поддерживал с ним переписку и подробно сообщал о деятельности их подпольной организации, был расстрелян еще год назад, а письма были ловко сфабрикованы великим мастером подобных дел — Трилиссером.

Через три дня после ареста Савинкову предъявили обвинение в проведении многочисленных акций, направленных против Советского Союза. Спустя еще два дня состоялся суд, закончившийся неизбежным смертным приговором. Этот приговор, якобы по распоряжению ЦК партии большевиков, был заменен десятью годами тюремного заключения.

Неожиданно Савинков начал интенсивную переписку со своим другом Рейли. Вот что он ему писал:

«В России появились новые враги Советского Союза. Я никогда не боролся за интересы и сомнительное благополучие Европы, но всегда боролся за Россию и русский народ. Наши надежды лопаются как мыльные пузыри, и мы обманываем себя как дети. Вчера мы возлагали надежды на Деникина, сегодня мы ждем, что нас спасет экономический и финансовый кризис. От скольких иллюзий и заблуждений я избавился здесь, на Лубянке! В ГПУ я встретился с людьми, которых я знаю и которым доверяю с юных лет, которые ближе мне, чем болтуны из „Национального центра“ или члены зарубежной делегации социалистов-революционеров. Я встретил здесь убежденных революционеров. Расстрелял бы я их? Конечно. Возьмем, к примеру, дело Гнилорыбова, которое я изучил от начала до конца. Его расстреляли только после того, как он оговорил нескольких ни в чем не повинных людей, раскроил бутылкой голову следователя и, связав тюремного надзирателя, предпринял попытку бежать.

А социалисты-революционеры? За подготовку террористического акта они получили только пять лет и даже не были посажены в тюрьму. Вместо этого они основали политэкономическую колонию в деревне. Что здесь означает тюрьма? Никого не держат в тюрьме больше трех лет, и даже заключенным дают возможность выходить в город. Промышленность России интенсивно развивается, курс червонца выше, чем у английского фунта стерлинга. А когда я прочитал, что самоед вернулся домой с книгой по авиации… я не мог не признать, что Россия возрождается».

Однако Рейли был убежден, что и это письмо было фальшивкой, и не имел ни малейшего намерения ехать в Москву.

Тем временем Савинков, ожидавший решения свой участи, написал письмо Дзержинскому:

«Гражданин Дзержинский, я понимаю, насколько Вы заняты, но не могли бы Вы уделить мне несколько минут? Когда меня арестовали, я видел перед собой два пути: первый и наиболее вероятный, что меня поставят к стенке, и второй, что мне поверят и поручат какое-нибудь дело. Я считал, что о третьем варианте — тюремном заключении — не может быть и речи. Мне сказали, что мне поверили, вскоре освободят и дадут какую-то работу. Я ждал помилования с ноября по апрель. Я помню наш разговор. С тех пор прошло много времени, и за время заключения я о многом думал и, не стыжусь это признать, многое осознал.

Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте любую работу. Возможно, я еще смогу принести пользу. Разве я не был когда-то тайным борцом за революцию? Если Вы не верите мне, скажите об этом прямо.

С уважением,

Борис Савинков».

Говорят, что тюремный надзиратель, получив это письмо для передачи, проворчал: «Это не поможет! Он не ответит».

В тот же день Савинкова отравили, а тело выбросили из тюремного окна. Спустя шесть дней в газетах поместили информацию о его смерти, сообщив, что он покончил с собой, выпрыгнув из окна. Почему?

Никто не может представить себе причину, которая могла бы толкнуть его на самоубийство. Кто поверит, что Савинков, написав письмо и возлагая на него свою последнюю надежду, не получив ответа, вдруг охладел ко всему происходящему и наложил на себя руки. Кто этому поверит?

Существуют и другие серьезные возражения против официальной версии гибели Савинкова. Его младшая сестра, госпожа Турчинович, неоднократно повторяла, что все документы по делу ее брата являются фальшивками от начала до конца.

 

ГИБЕЛЬ МОЕГО ВЕЛИКОГО ДРУГА

После смерти своего друга Савинкова Сидней Рейли не чувствовал себя счастливым вдали от России. Мы встретились в Берлине, и он сказал мне, что вместе с женой едет в Финляндию, а потом уже один под именем Николая Штейнбурга отправится в Москву, чтобы на месте вести борьбу с большевиками.

Сидней Рейли пересек границу, беспрепятственно добрался до Москвы, укрылся в одном доме в пригороде и неожиданно был арестован. Его тоже заставили смотреть на казни, слушать крики осужденных на смерть и проклятия стрелявших в них солдат.

Трилиссер и Сталин лично занимались судьбой английского шпиона. Они опасались, что Англия обратится с просьбой о помиловании своего подданного, и поэтому торопили события. Они разрешили Рейли совершать прогулки в окрестностях Москвы. Во время одной из таких прогулок ни о чем не подозревавший Рейли был застрелен товарищем Ибрагимом, лучшим стрелком ГПУ.

Чтобы не дать Англии повода для претензий, на финской границе был разыгран целый спектакль. Одна группа чекистов изображала Рейли и его спутников, другая — русских пограничников, которые открыли огонь по мнимому Рейли и тем, кто был с ним. Были, естественно, убитые и раненые, причем Рейли был среди последних. Группу «нарушителей» сфотографировали, а снимок опубликовали с тем, чтобы обосновать законность действий Москвы. Рейли якобы незаконно пересек границу, его заметили пограничники, открыли огонь и ранили. К сожалению, бедняга умер от полученных ран.

Позвольте рассказать вам пару анекдотов о моем друге Рейли, который был отличным парнем. Однажды он приятно проводил время с одной московской актрисой. Надо сказать, что Рейли был красивым, обаятельным мужчиной и пользовался большим успехом у прекрасного пола, благодаря чему получал много полезной информации. От одного ревнивого и менее удачливого соперника большевики узнали, где находится Рейли. Они окружили дом и ворвались внутрь, но нашли лишь актрису и синий костюм Рейли, а самого его нигде не было. Чекисты обыскали весь дом, начиная с чердака и кончая подвалом, перевернули все вверх дном. Но тщетно! Рейли не мог ускользнуть — дом был окружен плотным кольцом. Актрису допрашивали, угрожали смертью, но она не имела ни малейшего представления о том, куда делся Рейли. Он просто неожиданно вышел за дверь — совершенно раздетый! Но куда он скрылся?

Никто этого так и не узнал. Рейли не сказал об этом даже актрисе, но вскоре после того, как разочарованные ищейки ушли, он появился вновь, как будто только что пришел с улицы.

— Я не позволю этим негодяям отвлекать меня от такого приятного времяпрепровождения, — спокойно сказал он и оставался в квартире перепуганной актрисы до тех пор, пока она не уговорила его не ставить ее в такое неловкое положение.

В другой раз большевикам стало известно, что Рейли находится в поезде, следующем из Петрограда в Москву. Они немедленно сообщили на ближайшую станцию, и поезд остановили. Все коридоры и окна были закрыты, пока матросы обыскивали каждое купе. Рейли нигде не было. Его искали повсюду, но так и не нашли, потому что он, переодевшись в форму одного из матросов, которого сбросил с поезда, был одним из самых активных участников поисков!

 

ПИВО В МАЙНЦЕ

Летом 1925 года из советского посольства в Вене бежал красный дипломат, бывший царский чиновник Ярославский. По подложному паспорту он прибыл в Берлин и направился к французскому консулу, которому предложил некоторую информацию. Консул отправил его в расположение оккупационной армии в Майнце.

Поскольку Ярославский опасался мести большевиков, он попросил разрешения укрыться в казармах. Французы удовлетворили его просьбу и держали его там в течение трех недель. В обмен на предоставленную информацию Ярославский попросил выдать ему фальшивый паспорт и обеспечить беспрепятственный проезд во Францию. Кроме того, он просил в случае крайней необходимости зачислить его в Иностранный легион с тем, чтобы большевики не смогли напасть на его след.

Однажды Ярославский зашел в гостиницу, расположенную напротив казарм, где встретился с товарищем Максом, своим знакомым по Москве. Макс сообщил ему, что тоже бежал из России. Когда Ярославский отлучился в туалет, Макс добавил яд в его пиво. Ярославский вернулся, осушил свой бокал и тут же почувствовал нестерпимую боль. Шатаясь, он добрался до казарм, упал и умер.

Товарищ Макс вернулся в Москву, и с тех пор его геройскую грудь украшает орден!

 

В ТИСКАХ ОГПУ

А теперь о судьбе генерала Слащева. Национальный комитет Украины хотел, чтобы Слащев командовал одним из их армейских корпусов в случае нового нападения на советские войска. В это время Слащев находился где-то в Малой Азии, где у него была птицеферма. Однажды ему сообщили о прибытии матроса Федора Баткина.

— Я направлен к вам правительством, — сказал посетитель. — Мы собираем воедино старую Россию, какой она была в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Белогвардейские наемники, находящиеся на содержании у иностранных государств, хотят сделать Россию экономически зависимой от Антанты!

Слащев попался в искусно поставленную ловушку. Он провел в Константинополе встречу, на которой присутствовал представитель советского правительства. Ему было предложено принять командование корпусом, дислоцированным на границе с Румынией. Все согласились с этим, и под фамилией Александров генерал Слащев прибыл в Советский Союз.

В Москве Слащева поселили на Садовой, в доме Шустова. Вход был со двора, и окна тоже выходили во двор. В квартире имелись две смежные комнаты и кухня. В третьей комнате жил чекист, верхний этаж был передан старым сотрудникам спецотдела ОГПУ.

У Слащева был телефон. Прослушивать телефон гораздо удобнее, чем просматривать корреспонденцию. Повар-латыш, который готовил для него, заодно просматривал все письма и фиксировал приходы посетителей, а живший по соседству чекист следил за Слащевым и днем и ночью, что было источником постоянного унижения. Слащев уже не был генералом. В его удостоверении личности четким канцелярским почерком было написано:

«Слащев, Яков Александрович, бывший белогвардеец и наемный убийца. Командир второго корпуса в Крыму. Прозвище — Палач Крыма».

Слащев очень любил животных и в Москве целые дни проводил с соловьем, лишившимся лапки, курицей и воробьем. На лекциях по стратегии, которые Слащев читал в стрелковом училище, его встречали криками и свистом. Некоторые слушатели в Академии Генерального штаба звали Слащева «палачом». И даже дома ему не было покоя. Ему постоянно досаждали беспризорники. Однажды в его окно влетел камень, в другой раз на него обрушился целый поток оскорблений и насмешек.

Иногда опрокидывали самовар, а в крупу подмешивали мел.

Однажды Слащев выбежал из дома с кухонным ножом в руке и скрылся за углом. Через несколько минут он вернулся в комнату с окровавленными руками, глаза его были полны ужаса.

«Эти скоты, — запинаясь, проговорил Слащев, — пустили в комнату кошку. Она сожрала соловья и загрызла воробья. Все это подстроено специально, чтобы досадить мне! Здесь всегда так! Своими преследованиями они хотят свести меня в могилу! Будь проклята эта чертова дыра!»

ОГПУ, наконец, было удовлетворено и могло уже не тратить силы на измученного и униженного Слащева. Чекист Воленберг подкрался к нему сзади и выстрелил в затылок.

 

ТАЙНЫЕ БОГАТСТВА ПО ТУ СТОРОНУ ГРАНИЦЫ

Ленин предусмотрел возможность того, что рано или поздно большевики будут вынуждены бежать из Кремля и искать убежища в других странах. В качестве меры предосторожности был создан секретный фонд, который позволил бы большевикам продолжить свою деятельность. Тогда же в разных странах с этой целью было размещено двести миллионов рублей золотом. В начале 1921 года в Женеву через Стокгольм были доставлены первые десять миллионов золотых рублей царской чеканки; два миллиона золотых рублей отправили в Париж; восемь миллионов были переплавлены с целью скрыть их происхождение в случае проведения банковской проверки.

Эта операция была проведена в Женеве Лео Шерманом. Его отец, шестидесятилетний эмигрант из России, жил с семьей в Берне. Старшему сыну, Лео, к тому моменту было сорок лет. Все члены семьи были натурализованными гражданами Швейцарии, и семья владела собственностью в Берне. Лео возглавлял торговый дом, который занимался оптовой и розничной торговлей недорогой обувью.

Прибыль от коммерческих операций семьи Шерман (специальная система учета позволяла избежать больших налогов) зачислялась на их частный счет и ежегодно составляла несколько миллионов швейцарских франков. Дела Шерманов пошли еще лучше после того, как советское представительство было вынуждено покинуть Швейцарию. По распоряжению Ленина все средства большевиков, находившиеся в Швейцарии, были поделены между надежными людьми. Шерману было передано двадцать миллионов франков. С ним и его сыном было заключено соглашение о расходовании определенных сумм по распоряжениям из Москвы, а также об учреждении коммерческих предприятий, доходы от которых должны были пополнить казну ИНО.

Через представительство в Константинополе, имевшее отделения в Батуми, Тифлисе и Баку, Шерманы установили связи с коммунистическими центрами. Фирма называлась «Шерман, Мейзель и Ко». Кавказские филиалы служили прикрытием материального обеспечения пропагандистской деятельности Коминтерна. Большевики поручили Шерманам создание складов оружия и медикаментов.

Филиалы представляли собой материальную базу для будущих красных армий.

Давид Шерман не был большевиком. Он работал на Советы только тогда, когда это было выгодно его фирме или отвечало интересам его сына, убежденного большевика. Он служил посредником между Платтеном, представителем Коминтерна в Швейцарии, и доктором Боготским, представителем советского Красного Креста в Берне. Специальные поручения финансового характера, аналогичные тем, которые выполнялись Шерманом, Москва давала и доктору Эшу, который тоже пользовался доверием большевиков.

Жена Карахана и дочь Цюрупы часто привозили этим двум верным слугам различные суммы на хранение. Деньги «на случай крайних обстоятельств» также хранились у Красина. Однако после разоблачений, сделанных Квятковским, президентом принадлежавшей большевикам и расположенной в Лондоне торговой компании «Аркос», большевики перестали доверять Красину и приказали вернуть доверенные ему деньги.

Когда Советы узнали о злоупотреблениях Квятковского, ему было предложено вернуться в Москву. В Лондон прибыли два чекиста, которые поначалу были с ним вполне дружелюбны и изо всех сил старались уговорить его вернуться в Москву, где, по их словам, его ожидало повышение. Однако когда Квятковский отказался, они под угрозой смерти заставили его подчиниться.

Как только Квятковский пересек границу, он был арестован и доставлен в ОГПУ, где, на основании полученных данных в Лондоне, ему предъявили обвинение во взяточничестве. На это Квятковский заявил следователю Ломачидзе, проводившему допрос, что он брал деньги с ведома и согласия Красина. Например, он взял около ста тысяч фунтов стерлингов от одного нью-йоркского бизнесмена. Эту сумму не внесли в бухгалтерские книги, а поделили между главными представителями компании «Аркос», причем часть денег перевели на личный счет Красина, который сказал, что эти деньги предназначены для ИНО.

Поскольку Лондонское отделение ИНО денег не получило, Красин был вызван для проведения специального разбирательства, но не чекистами, а руководителями партии. После разбирательства, которое происходило в Кремле, Красина доставили домой в полуобморочном состоянии, и в течение какого-то времени у него ежедневно случались припадки.

Перед большевиками стояла дилемма. Сталин и другие большевистские лидеры, такие, как Дзержинский и Трилиссер, были в ярости от заявлений Квятковского и Красина. Но больше всего они боялись, что правда просочится в прессу, и хотели, поэтому любой ценой сохранить все в тайне, особенно в связи с тем, что Красина уже назначили советским представителем в Лондоне, и показания Квятковского могли подорвать престиж советского правительства за рубежом.

Если бы сумма, полученная Красиным на хранение, не составляла нескольких миллионов фунтов стерлингов и не представляла собой денег, выделенных на «особые нужды» ИНО в Париже, было бы проще дать Красину умереть «в результате болезни» и положить его рядом с Лениным. Но в этом случае все деньги будут потеряны! Поэтому было необходимо получить деньги и передать их другим ответственным лицам до того, как Красин умрет. Но, несмотря на болезнь и угрозы Политбюро, Красин не поддавался и не продемонстрировал ни малейшего намерения выполнять распоряжения Сталина, В конечном итоге он был вынужден подчиниться высшему руководству. Его заставили сдать чековую книжку, подписать доверенность и, таким образом, передать деньги и акции, которые якобы принадлежали ему, а на самом деле являлись собственностью ИНО.

За прошлые заслуги Красину на личные нужды оставили двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. После передачи чековых книжек, ключей от сейфа и подписания доверенности состояние Красина заметно ухудшилось. Левая сторона лица была парализована, зрение ослабло.

Дзержинский понимал, что внезапная смерть Красина, который до последнего времени был абсолютно здоров, особенно после недавнего скандала вокруг «Аркоса», бросит тень на Кремль. Поэтому он немедленно дал распоряжение распространить через Информационное бюро сообщение о том, что Красин неизлечимо болен. В то время как в международной прессе публиковались сообщения о болезни Красина, советские газеты писали о том, что он активно готовится к вступлению в новую должность в Лондоне. Умирающий консул в сопровождении врача и нескольких чекистов был перевезен в Париж и передан в руки Раковского. После того как ОГПУ вернуло свои деньги, Красин «умер».

 

«СЕГОДНЯ ТЫ, А ЗАВТРА Я»

Когда по тем или иным причинам контроль за действиями сотрудника торгового представительства или советского посольства не представляется возможным, часто прибегают к инсценировке ограбления.

В марте 1926 года, когда Красина не было в Париже, его секретарь Волин подвергся подобному «ограблению». Были похищены изобличающие его материалы, что имело для Красина самые неприятные последствия. Вскоре пошли слухи, что Красина пытаются устранить с помощью медленно действующего яда. Ни один из московских чиновников не мог отрицать тот факт, что здоровье Красина значительно ухудшилось. Вспомнили откровенное высказывание Сталина, заявившего, что он против кровопролития, так как если оно начнется, то очень скоро все сведется к принципу «сегодня ты, а завтра я!».

Но в том выступлении речь шла о кровопролитии, а не о более скрытых методах устранения неугодных. Поэтому в Москве друзья не доверяли друг другу, и, даже находясь за границей, люди боялись за свою жизнь. Все это создавало невыносимую атмосферу. Казалось, что даже самоубийство секретаря Зиновьева окружала какая-то тайна. Вмешательство агентов ОГПУ в повседневную деятельность торговых представительств достигло такого уровня, что многие специалисты в области внешней торговли были устранены.

Представитель народного комиссара внешней торговли товарищ Фрумкин в сентябре 1926 года прибыл в Берлин, чтобы успокоить специалистов и восстановить порядок. Но, несмотря на это, Бегге жаловался, что вездесущие шпионы сообщают иностранной прессе о каждом его шаге, и с сожалением констатировал, что не в его власти запереть всех служащих в здании торгпредства.

 

«НА БОРТУ» ЗНАЧИТ «ЗА БОРТОМ»

Исчезновение ряда шифровок из советскою посольства в Шанхае взбудоражило всех чекистов. Несколько русских обществ подверглось нападению, в частных домах были произведены обыски. В одном из них обнаружили письмо, якобы написанное секретарем консульства и руководителем отдела большевистской пропаганды на Дальнем Востоке товарищем Чистяковым. Содержание письма давало основания подозревать его автора в связях с белогвардейцами.

Чистяков был наполовину кореец, закончил Дальневосточный институт восточных языков и какое-то время преподавал в частной коммерческой школе во Владивостоке. Чистякову было отдано распоряжение доставить секретный пакет на пароход «Индигирка». Обычный чекистский прием в данном случае сработал безотказно. Никто не знал предполагаемое время отплытия судна. Часть экипажа была в увольнении на берегу. Матросы продавали привезенный с этой целью мех или устраивали попойки, потому что, как поговаривали, хотя на следующий день увольнений на берег и не будет, возможна задержка с отбытием.

Когда появился Чистяков, ему было велено немедленно отправляться во Владивосток. Однако он отказался на том основании, что ему необходимо уведомить об отъезде свою семью и он не может так быстро решить этот вопрос. С ним не стали спорить. Однако пригласили в каюту капитана, чтобы передать ему документы для консульства. Не успел он войти в каюту, как в руках у него оказалась радиограмма с приказом о его немедленном аресте и доставке во Владивосток.

Госпожа Чистякова, не имея никаких сведений о пропавшем муже, обратилась в консульство. Чекисты посоветовали ей сесть на пароход «Олег». Обеспокоенная женщина забрала детей и, ничего не подозревая, последовала этому совету. Ни родственники, ни знакомые больше их никогда не видели.

Чистяков, а с ним еще трое русских и один китаец, которых тоже обманом заманили на корабль, были выброшены за борт. Это случилось в конце февраля 1925 года.

 

УБИЙСТВО В ПОСОЛЬСТВЕ В БЕРЛИНЕ

Некий Карпов-Якшин, специальный представитель иностранного отдела ОГПУ, 24 августа 1924 года бежавший из советского посольства в Берлине с фальшивым паспортом на имя Михаила Сумарокова, пришел в Информационное агентство Гарольда Зиверта и сделал следующее заявление:

— Восемнадцатого августа тысяча девятьсот двадцать четвертого года неизвестный мне гражданин Германии (очевидно, член Германской коммунистической партии) был вызван в советское посольство в Берлине (в помещение того крыла, где располагается разведотдел) и подвергнут допросу, который длился всю ночь. Он был задержан, и больше его никто не видел. Комната, где он находился, была закрыта на ключ.

Сумароков, который в то время был сотрудником посольства, получил подробную информацию о том, что немец был убит в этой комнате, и лично видел большую корзину, которую вынесли из комнаты и перетащили в подвал на следующую ночь, 19 августа. Обычно из комнаты, где произошло убийство, корзины не выносили, так как она использовалась в основном в качестве хранилища оружия и документов. Суд над немцем организовали красный дипломат Лобанов, имевший поддельный паспорт на имя Бустрема, глава берлинского отделения ИНО и ГПУ, и представитель Коминтерна, работавший в советском посольстве в Берлине под фамилией Миров. Как только разбирательство закончилось, в комнату вошли Бантек (кассир разведотдела и сотрудник посольства) и товарищ Семен, уполномоченный ОГПУ, фамилия которого неизвестна. Очевидно, именно эти двое и убили немца.

 

ОТМЫЧКОЙ И ХЛОРОФОРМОМ

В ИНО есть группа, специализирующаяся на кражах и ограблениях в иностранных посольствах. Она имеет в своем распоряжении необходимые инструменты и приспособления, лекарственные препараты и т. д. и работает очень чисто. Обычно из дипломатической почты стараются незаметно изъять лишь важные документы, и только в случае неудачи похищается вся почта, к поискам которой подключается уголовный розыск и которая затем торжественно возвращается владельцу.

Однажды в отдел ГПУ в Харькове пришел из Москвы приказ ограбить польского посла на Украине, который вместе со своим секретарем отправлялся из Харькова в Москву. В каждом купе, занятом советскими чиновниками и иностранными дипломатами, находилось по чекисту; нападение на поезд, в котором ехал польский посол, предполагалось совершить между станциями Шепетовка и Славута. В последний момент советские чиновники получили указание отдать «грабителям» некоторые вещи, которые затем им будут официально возвращены комиссаром по иностранным делам.

Переодетые бандитами чекисты остановили состав, ворвались в купе, где спали посол и еще трое поляков, и выволокли из него буквально все, чтобы скрыть; что истинной целью была дипломатическая почта.

Забрав добычу, «бандиты» разрешили машинисту поезда трогаться, а сами на двух автомобилях, принадлежавших местному ГПУ, помчались в Харьков. Все было сделано легко и просто, а главное для поляков — убедительно.

 

МИЛИЦЕЙСКИЕ СОБАКИ

Харьковское представительство хорошо известной американской организации АРА располагалось по адресу Пушкинская улица, дом 42, и большевики очень интересовались его корреспонденцией. Комендантом дома был назначен чекист Ворошилов, один из служащих секретариата также был сотрудником ГПУ.

Офис АРА находился на первом этаже здания, а жили американцы — на втором. Ворошилов должен был найти, где хранится корреспонденция, а второй агент — выкрасть официальную печать АРА с тем, чтобы на следующий день вернуть ее на место. После того как были продуманы все детали, Ворошилов получил приказ оставить на ночь открытым одно из окон, выходящих в сад. В два часа ночи чекисты под видом грабителей влезли в окно и, пока американцы мирно спали этажом выше, выкрали мешок с почтой.

Мешок доставили в безопасное место, открыли и подвергли его содержимое тщательному изучению. Переписав из писем все, что было необходимо, мешок снова опечатали и в пять часов утра возвратили на место. Долгое время все шло гладко, но однажды в руки просматривавших почту чекистов попало несколько объемистых свертков. В одном из них был подробный отчет об экономической ситуации на Украине. Отчет решили не класть обратно в мешок, так как он представлял слишком большой интерес для ЧК.

В свертках были обнаружены также банкноты на общую сумму тридцать пять миллиардов рублей, что по тем временам было очень значительной суммой. Кроме того, в одном из свертков лежало дорогое колье и другие ювелирные украшения.

Положить деньги назад было просто невозможно, и чекисты оставили их себе. Утром американцы подняли тревогу. Их ограбили. В милиции ничего не знали о людях ГПУ и прислали на место происшествия наряд. Доставленные на место преступления собаки сразу взяли след и привели стражей порядка к зданию ГПУ.

Начальник центрального разведывательного отдела ГПУ товарищ Галицкий, увидев в окно собак и милицию, сразу же позвонил начальнику милиции и приказал немедленно убрать псов.

Но решить проблему оказалось не так просто. Один из участников ограбления пришел в АРА давать показания в том же пальто, в котором он был в прошлую ночь. Не успел он переступить порог, как собаки, которых держал на поводке один из агентов, злобно лая, набросились на него.

Поскольку к тому времени американцы обнаружили пропажу экономического отчета, они не стали настаивать на дальнейшем поиске людей, укравших деньги.

 

НИКТО НЕ ЗНАЛ ПЕРСИДСКОГО

В другой раз Трилиссер приказал своим агентам выкрасть шифр, которым пользовалось персидское консульство в Харькове. Это была задача, достойная Геракла, так как никто из харьковских чекистов не владел персидским языком. Поэтому они решили забрать все бумаги, написанные на персидском. Один из чекистов проник в консульство под видом электрика. Сам консул был в отъезде, дома находилась только его жена. Чекист осмотрел помещение, запомнил, где стоит письменный стол, и ушел.

Ограбление запланировали осуществить той же ночью. Подобные операции готовились в такой глубокой тайне, что чекисты, не принимавшие участия, ничего о них не знали. Этажом ниже консула жил высокопоставленный сотрудник ГПУ. Он ничего не знал о готовящейся операции. Когда чекисты ночью забарабанили в дверь квартиры консула, находившиеся в ней женщины настолько испугались, что стали стучать в пол, чтобы дать знак живущему внизу чиновнику, что им нужна помощь. Услышав сигнал о помощи, благородный рыцарь устремился наверх и бросился на мнимых грабителей, в которых не узнал собственных товарищей. Он так хорошо защищал консульство, что после нескольких выстрелов «грабители» были вынуждены бежать. Их начальник, чекист Бирко, ждал внизу. Узнав, что произошло, он сорвал с себя фальшивую бороду и обрушил поток проклятий на голову непрошеного защитника консульства.

На следующий день в прессе появились сообщения о «неудавшейся попытке ограбления персидского консульства» и о том, что все злоумышленники арестованы.

 

ВСЕ ГОСТИ ПОД СТРОГИМ НАБЛЮДЕНИЕМ

К иностранцам, приезжающим в Россию, в качестве переводчиков обычно приставляют чекистов, знающих иностранные языки. Улучив момент, они просматривают корреспонденцию своих подопечных и организуют исчезновение интересующей их информации.

Делегации из Англии, Германии, Америки, Норвегии и других стран всегда находятся под наблюдением, а их «переводчики» делают все для того, чтобы иностранцы видели только то, что хотят им показать большевики, и не слишком вникали в то, что происходит в стране. Перед тем как дать разрешение на поездку, ОГПУ выясняет, знает ли интересующий их член делегации русский язык. Если да, то ему создаются всяческие препятствия и трудности.

Все иностранцы должны останавливаться только в определенных гостиницах, в которых в качестве персонала работают, естественно, только чекисты, а администратор — специальный представитель ОГПУ — имеет второй ключ от каждого номера. Пока гостям показывают город, агенты секретного ведомства просматривают их багаж и корреспонденцию.

В вещах одного делегата из Германии был найден вопросник, который он должен был заполнить по поручению социал-демократической партии. От него тут же отделались под каким-то безобидным предлогом.

Французский журналист Анри Боро, вспоминая о своей поездке в Россию, писал, что никак не мог избавиться от чувства, что во время его отсутствия в комнату кто-то заходил.

Такая же история приключилась с двумя чешскими журналистами. Им показали весь город и его окрестности. Журналисты были в восторге от своего визита. Однако пока шел прощальный банкет в их честь, люди Трилиссера просмотрели и сфотографировали все их документы.

 

ГРАБЕЖИ ВМЕСТО ОБЫСКОВ

«Грабежи» за границей организуются по тем же принципам, что и в Советском Союзе. В декабре 1926 года ИНО нанес визит в посольство Японии в Германии, расположенное прямо напротив рейхстага. Прежде всего, необходимо было определить расположение комнат и систему охранной сигнализации в нижней части здания. Сигнализация была выведена из строя, и агенты благополучно проникли в спальню барона Нагаоки, который возвращался домой поздно и всегда читал в постели до трех часов ночи. Грабители подождали, пока он уснет, а затем обыскали комнаты. Чтобы создать видимость обычного ограбления, они украли золотой портсигар, лежавший на столике у кровати посла, и портмоне, в котором был его дипломатический паспорт и тысяча шестьсот марок.

11 июня 1926 года в дом сотрудника торгового представительства профессора Апатова пришел незнакомец. Профессора не было дома. Слуге, который открыл дверь, незнакомец сказал, что он родственник профессора и привез ему из Москвы важное письмо…

Незнакомцу ответили, что профессор на службе. Тогда он попросил разрешения позвонить ему. Его проводили к телефону. Незнакомец позвонил Апатову и назначил ему встречу в кафе на Унтер-ден-Линден.

Тем временем пришел еще один человек, который оставил для профессора тяжелую посылку. Ушли оба незнакомца вместе. Прождав некоторое время своего «родственника» в кафе, профессор вернулся домой и обнаружил посылку. В ней были булыжники!

Пока служанка разговаривала со вторым посетителем, первый агент, воспользовавшись случаем, украл нужные деловые бумаги профессора, а чтобы это было похоже на обычную кражу, прихватил всю его корреспонденцию и бриллианты.

Вскоре оба участника ограбления были найдены и сознались, что действовали сообща. Но откуда два завсегдатая игорных домов знали профессора, были так хорошо осведомлены о его материальном положении и месте, где он хранил бумаги и драгоценности, осталось нераскрытым.

Только позже выяснилось, что Апатов, хотя и мало чему уделял внимания, кроме своей работы, попал под подозрение ИНО. Но Берлин — не Москва, и здесь нельзя послать чекистов в любой дом, куда пожелаешь, поэтому Трилиссер изобрел другой способ для достижения своей цели.

В феврале 1922 года берлинские суды рассматривали иск против учителя Брауна, сообщника Айхлера и компании, ограбивших резиденцию генерала Фрайберга, представителя атамана Семенова в Германии. Браун обратился в комитет коммунистической партии с заявлением, что он может организовать налет на дом Фрайберга с целью разоблачения его деятельности. Ему выделили необходимых помощников, среди них были и двое русских, которые вообще не принимали участия в налете. «Грабители» пришли к Фрайбергу, когда хозяина не было дома, и его жена отказалась впустить их. Однако они предъявили ордер, выданный криминальной полицией. Капитан Булыгин, находившийся в доме, был вынужден под дулом пистолета выйти в другую комнату, пока «грабители» собирали документы и записи Фрайберга. Фрау Фрайберг хотела связаться с мужем по телефону, но ей не позволили. Создавалось впечатление, что орудовавшие в доме люди действительно были сотрудниками криминальной полиции.

Позже полиция обнаружила печати и клише для изготовления удостоверений, которые годом раньше были украдены из Комиссии по защите общественного порядка. Обвиняемый Браун отверг выдвинутые против него обвинения и сделал следующее заявление: «Человек, заслуживающий полного доверия, хорошо известный в кругах прежнего правительства Германии и являющийся фигурой национального масштаба, обратил мое внимание на генерала Фрайберга и, сообщив, что этот человек — враг Германии и польский агент, приказал добыть все бумаги и письма генерала».

Другие коммунисты, обвиненные по этому делу, выдвинули свои аргументы. Они отрицали, что были вооружены, и заявили, что ничего не знали о планах Брауна. В своей заключительной речи государственный обвинитель отметил, что, хотя Браун думал, что действует в интересах Германии, он передал все украденные документы неизвестным русским.

Обвиняемым был вынесен приговор. Украденные документы были переданы ГПУ, которое заявило, что документы получены из Информационного бюро, руководил которым бывший русский офицер, получивший германское гражданство.

 

МОСКВА КОНТРОЛИРУЕТ ПОЧТУ ЕВРОПЫ

В последнее время в европейской и американской прессе часто обсуждались таинственные путешествия, совершаемые некоторыми письмами, и задержки с их доставкой. Русский писатель Александр Амфитеатров официально заявил, что его адресаты из Финляндии, Польши и Чехии часто жалуются на непонятные задержки корреспонденции. Одно письмо пришло с недельным опозданием, другое, по-видимому, вскрывали, а третье — и вовсе пропало. Недавно исчезло важное заказное письмо, отправленное 6 июня из Италии в Варшаву. Почтовые ведомства обеих стран заявили о своей непричастности: из Италии письмо было отправлено обычным путем, а в Польше его не получили. Следовательно, письмо, должно быть, пропало в пути.

Примечательно то, что письма и почтовые открытки безобидного содержания всегда доставлялись вовремя. Пропадали в пути или приходили с опозданием лишь те письма, в которых содержалась информация политического характера, особенно когда русские политические деятели писали о большевизме, фашизме или деятельности коммунистов. Иногда задержка достигала двух месяцев.

17 августа 1927 года газета «Руль» поместила фотографию конверта, отправленного из Ниццы в Берлин и каким-то необъяснимым образом оказавшегося в Москве. На обратной стороне конверта стоял штемпель «Москва, I, отдел пересылки корреспонденции № 4» и печать «Получено в Москве из-за границы в поврежденном состоянии».

Амфитеатров получил от профессора из Гельсингфорса конверт своего собственного письма. Судя по штемпелям, письмо шло из итальянского города Леванто до Гельсингфорса целых две недели и за это время успело побывать в Терриоки.

Москве и Ленинграде. На ленинградских штемпелях стояли даты 9 и 10 июля. Все это доказывало, что данное письмо побывало в отделе пересылки корреспонденции № 1, то есть в отделе ГПУ, который занимается перлюстрацией подозрительной корреспонденции.

Совершенно очевидно, что письма, попавшие в руки ГПУ, лежат там дни, недели и даже месяцы. Их тщательно прочитывают, снимают копии и хранят в архиве. Но каким образом письмо, отправленное из одной европейской страны в другую, — причем обе эти страны абсолютно независимы от Советской России — может оказаться в российском «черном кабинете»?

В Центральной Европе существуют таинственные силы, которые отправляют письма с четко указанными на них адресами в совершенно ином направлении, и письма каким-то образом попадают в Ленинград и Москву. Где же, я вас спрашиваю, находятся тайные агенты ИНО, которые приводят в действие этот механизм?

Как заявил Сольц, один из основателей советской судебной системы, в Москве считается «буржуазным предрассудком» не читать чужие письма. Большевистское телеграфное агентство не менее откровенно заявило, что в Москве не существует никакой тайны переписки, и в январе 1928 года опубликовало содержание писем господина Гревеница из Гельсингфорса господину Жиеру, жившему в Париже.

До этого случая полиция Западной Европы не проявляла большого интереса к этим таинственным событиям, и поэтому загадка осталась неразгаданной.

 

ИЗ МОЕЙ СОВЕТСКОЙ «КАРТИННОЙ» ГАЛЕРЕИ

За время моей карьеры в Ленинграде и в Москве я имел возможность близко наблюдать почти всех крупных руководителей. Некоторые из них произвели на меня особое впечатление. Вот их портреты, какими я их вижу до сих пор.

Карл Бегге — латыш, настоящая фамилия Карл Лил-Верде, был членом партии социалистов-революционеров, в 1907 году сослан в Архангельск, в 1911 году помилован и отправлен в Керенс. Вошел в состав первой коллегии ЧК в 1918 году, а позднее — в состав малого Совнаркома. В качестве торгового представителя был направлен в Берлин. Само представительство он укомплектовал агентами ГПУ. Одновременно сохранил за собой пост члена Президиума Центральной контрольной комиссии, члена коллегии ОГПУ и т. д.

Глеб Бокий — преемник Урицкого. Студент Горного института. Проявил некомпетентность и был уволен, как и его преемник. Освободившуюся должность занял, исключительно благодаря своей звериной жестокости, новоиспеченный коммунист Мессинг.

Николай Бухарин — сын надворного советника, посещал Московский университет, за революционную пропаганду оказался под надзором полиции, был выслан в Архангельск, бежал за границу, где находился большевистский штаб.

Семен Буденный — сын украинского епископа, сбежал из духовной семинарии после того, как прибил гвоздями к полу галоши учителя латинского языка, был отправлен на конный завод, поступил на службу в Изюмский гусарский полк и через три месяца получил повышение, став заместителем старшины. Учился в офицерской школе, в составе Нижегородского драгунского полка был направлен в Тифлис, попал на фронт, после революции дезертировал, был призван в формировавшуюся Красную кавалерию, произвел благоприятное впечатление на Троцкого и через шесть месяцев стал командиром полка. Прорвал линию фронта Добровольческой армии под Орлом и к началу польского наступления командовал армейским корпусом. Был приверженцем строгой дисциплины и окружил себя офицерами императорской кавалерии. Его жена, храбрая наездница, несколько раз была ранена, находясь в первых рядах своих отважных войск. Позже она стала медсестрой и покончила жизнь самоубийством в 1925 году в возрасте тридцати двух лет.

Лев Каменев — родился в 1883 году, отец — Борис Розенфельд. Рос в достатке, в раннем возрасте вступил в конфликт с полицией, но был отпущен из-за противоречий в свидетельских показаниях. В 1908 году был лишен права проживать в Петрограде и поехал за границу к Ленину. Женат на сестре Троцкого.

Керженцев-Дворецкий — родился в Белостоке, настоящая фамилия Хирш-Дворецкий. Уклонился от военной службы, сбежав за границу, объездил большую часть Европы в качестве коммерсанта. Принял участие в русско-японской войне в качестве специального корреспондента итальянской газеты, назвавшись Гарри Фицпатриком, английским подданным. Поскольку Охранному отделению было известно, что он дезертировал, а он, тем не менее, оставался на свободе, на него смотрели как на полицейского агента. Революционер Лебединцев, который жил вместе с ним, был выдан каким-то предателем и арестован полицией накануне совместно подготовленного политического убийства. Поскольку он был единственным, кто знал о заговоре, ему пришлось «исчезнуть» из Петрограда. Окружение Горького на Капри объявило ему бойкот, в 1910 году он вернулся в Петроград под фамилией Фицпатрик и в качестве журналиста освещал финансовые проблемы. Сменив место жительства, он снова стал называть себя Хиршем-Дворецким. После революции выступил против большевиков, бежал в Киев, вел переговоры с Советами после захвата Украины, старался установить контакты с англичанами в Стокгольме, работал в Берлине директором и редактором издательства «Накануне», стал одним из столпов советской журналистики.

Леонид Красин — родился в 1870 году в городе Курганске Тобольской губернии, сын полицмейстера. В юности дружил с Лениным, работал инженером в немецкой фирме «Сименс и Хальске», приобрел отличные связи в финансовых и промышленных кругах предвоенного Петрограда. Заведовал финансами большевистского центра, в 1908 году находился в Москве, на следующий год был арестован в Финляндии. Он всегда умел выкрутиться из затруднительных положений. Помогал Ленину организовать ряд экспроприации, которые пополняли партийные фонды. По информации госпожи Серебряковой, Красин являлся секретным сотрудником охранки с 1894 по 1902 год и с ее помощью был разоблачен. Из старых полицейских досье были получены доказательства, заведено уголовное дело — нет, не против Красина, а против госпожи Серебряковой, и в результате несчастная женщина была казнена. Он был единственным большевиком, разбиравшимся в предпринимательстве, и имел многочисленные связи в финансовом мире за рубежом. Поместил три миллиона фунтов стерлингов в иностранные банки. Король мошенников, он обещал большевикам в Москве неслыханные доходы от своих иностранных предприятий. За пределами России он жил как князь. У его жены были бриллианты, жемчуга, роскошный автомобиль, но в Москве он ходил в поношенном костюме и ездил на разваливающейся машине неизвестно какой марки. Его злейшим врагом был Дзержинский, ходили слухи, что смерть Красина не была для этого господина большой неожиданностью. Только его секретарь, одноглазый латыш Юлиус Фигатнер, бывший управляющий ресторана в Пятигорске, защищал Красина при его жизни от ярости Дзержинского. Фигатнер и его жена, известная садистка, убили сотни кавказцев, офицеров и князей.

Максим Литвинов — родился в 1876 году, сын скромного жителя Белостока. Его настоящая фамилия Финкельштейн. В 1896 году по поручению Ленина покупал оружие и боеприпасы в Петрограде. В 1908 году, в Париже, при попытке разменять пятисотрублевую купюру, был арестован. По подозрению в соучастии ограбления банка в Тифлисе. Был выслан из Франции и до самой революции не мог устроиться на работу, потому что стало известно, что на похищенные деньги он устраивал в Париже веселые вечеринки, как в политических, так и в личных целях. Он и его брат, который разыскивался полицией Берлина по обвинению в мошенничестве, согласно английским документам, были неоднократно судимы в Англии за воровство, и, по-видимому, по этой причине англичане отказались признать его в качестве посла в Лондоне. Литвинов все отдал бы за то, чтобы получить это назначение.

Анатолий Луначарский — происходит из очень богатой семьи, его отец был действительным статским советником. Добровольно покинул Россию в 1907 году и принял участие в подготовке революции. Поскольку его интересы в основном ограничивались женщинами, в партийных делах не играл слишком большой роли.

Вячеслав Менжинский — выходец из очень религиозной семьи. Его отец был состоятельным человеком, действительным статским советником, а брат — уважаемым банкиром в Петрограде. Он стал юристом, а затем писателем и приобрел известность, дав в одном из произведений откровенное описание своего развода. Став социал-демократом, оказался замешанным в деле о клевете и был вынужден покинуть страну. Слонялся из одного кафе в другое, тратя деньги брата. Выучил японский язык, сменил профессию и стал художником, наконец, устроился служащим в частный банк. Пользовался репутацией заправского денди, имел необыкновенно холеный вид, наманикюренные ногти на руках и ногах красил хной. В декабре 1917 года находился в Петрограде и, поскольку имел опыт работы в банке, был назначен верховным комиссаром финансов. Разграбил сейфы, присвоил документы и т. п. Обвинил Ленина в растрате не принадлежавших ему денег. Презирал рабочих, называл их свиньями, заявлял, что пролетарская культура — это «глупая выдумка интеллигенции». В 1920 году поехал в Берлин в качестве генерального консула и примирил беспощадных противников, затем стал руководителем экономического отдела ЧК и взял на себя руководство политическим отделом. Расстрелял русских студентов, ставших во время войны офицерами, несет ответственность за расстрел поэта Гумилева и проректора Петроградского университета Лазоревского. Постепенно поднимаясь по служебной лестнице, стал заместителем Дзержинского и руководителем ОГПУ. К этому времени он, по мнению московских профессоров, уже страдал манией преследования. Его сестра заведовала театральным отделом Министерства культуры и просвещения и растратила огромные суммы денег. Его брат, представитель ОГПУ в Париже, следил за деятельностью контрреволюционеров и готовил почву для включения Франции в состав Советского Союза.

Иосиф Сталин — грузин по национальности, подлинная фамилия Джугашвили. Сын сапожника, проявляя показную религиозность, посещал духовную семинарию, стал солистом епископального хора, но был исключен за то, что соблазнил кухарку священника, в доме которого жил. Это озлобило его, и он стал социал-демократом, примкнул к группе Ленина и в период с 1903 по 1913 год шесть раз подвергался аресту. Для пополнения партийных фондов организовывал крупные и кровавые ограбления, но наказание всегда нес не за серьезные преступления, а за мелкие правонарушения, такие, как участие в маевках, организация забастовки с требованием повышения зарплаты и другие. Его высшим достижением была «экспроприация» в Тифлисе, которая обеспечила большевиков средствами на несколько лет. 18 июля 1907 года двое неизвестных сидели у окна маленького ресторана в Тифлисе. Они пили вино и смотрели на пустынную улицу. Официант, получивший хорошие чаевые, не беспокоил их. Они сидели молча, и каждый присмотревшийся к ним внимательно заметил бы, что, несмотря на внешнее спокойствие, они сильно нервничали. Вниз по улице быстрыми, широкими шагами прошла женщина, за ней — вторая. Обе подали сигнал двум мужчинам, которые встали со своих мест и, поспешно выйдя из ресторана, направились в сторону Эриванской площади. Неожиданно они скрылись. Один из них проскользнул в дом князя Сумбатова. К скверу подъехал крытый почтовый фургон — двуколка, окруженная вооруженной охраной и конными казаками. В двуколке находилось около трехсот пятидесяти тысяч рублей пятисотрублевыми банкнотами. Кассир и бухгалтер Тифлисского отделения Императорского банка получили эту сумму на почте и перевозили ее в свой банк. Ехавшие впереди всадники едва успели повернуть с Эриванской площади на Сололакскую, как с крыши здания в самую гущу казаков упала большая бомба, и одновременно из-за каждого угла полетели бомбы поменьше. Раздался треск оружейной стрельбы, лошади, запряженные в двуколку, попятились, кругом падали убитые, кассира и бухгалтера вытащили из почтового фургона на улицу. Началась паника. Стрельба продолжалась, звенели разбитые окна, женщины падали в обморок, стонали раненые. Многие пытались спастись бегством, двуколка с деньгами без кучера промчалась через сквер. От группы прохожих отделился человек огромного роста, вскочил на двуколку и бросил бомбу под ноги лошадям. Раздался еще один взрыв, и пока двуколка была скрыта густыми клубами пыли и дыма, какой-то офицер пробежал через сквер, схватил деньги и исчез. Это был Тер-Петросян, ученик Сталина, надевший военную форму в соответствии с разработанным планом для обеспечения безопасности. Все произошло в считанные секунды, вызвали врачей, на место происшествия примчались военные, полиция и гражданские власти. Опросили очевидцев, раненых отвезли в госпиталь, убрали убитых. В результате нападения, организованного Сталиным в интересах партии, погибло более пятидесяти человек. Мужчины, сидевшие в ресторане, следили за перевозкой денег из Петербурга. Женщины видели, как служащие Императорского банка получили деньги на почте и дали знать сообщникам, что двуколка выехала. Преступление так и не было раскрыто, поскольку не удалось найти доказательства виновности его участников. Только в последние годы, благодаря признаниям людей, находящихся теперь у власти, появилась возможность воссоздать ход тех захватывающих событий. Сталин прославился бесчеловечной решимостью убить даже своего лучшего друга, если, по его мнению, это необходимо. Он был ярым антисемитом, и Ленин в письме, обнаруженном после его смерти, назвал Сталина величайшим и опаснейшим идиотом в коммунистической партии и предупредил, чтобы его не назначали ни на какую руководящую должность.

Виктор Таратута — возглавлял Советский банк внешней торговли, один из старейших коммунистов. Убедил вдову богатого московского мебельного фабриканта подарить партии целое состояние. После революции был назначен председателем совета директоров Шерстьтреста, а когда эта отрасль окончательно развалилась, возглавил Внешторгбанк и выступал за расширение взаимной торговли с Европой.

Георгий Чичерин — аристократ, сотрудник Министерства иностранных дел, перед войной играл значительную роль в Берлине как член радикальной партии. В 1908 году был арестован в Шарлоттенбурге и выслан из Пруссии. Уволен со службы и лишен дворянства. Еще находясь на императорской службе, был убежденным революционером. Перед войной получил наследство. Созвав семейный совет, заявил, что его политические взгляды не позволяют ему потратить деньги на себя и что он намерен раздать их крестьянам. Если, однако, другие члены семьи придают какое-то значение этим деньгам и хотят разделить их между собой, он бессилен помешать им, так как хочет избежать семейного скандала. Прибыв в Москву, немецкий посол Брокдорф-Рунцау представился ему, одному из влиятельнейших советских руководителей. Чичерин холодно сказал немцу:

— Вы, сторонник феодальных взглядов, никак не вписываетесь в нашу действительность.

— И это говорите вы, — возразил Брокдорф-Рунцау, — человек, который, как мне известно, является прямым потомком Рюриковичей, княживших за восемьсот лет до появления Романовых! Скажите, кто из нас больший феодал, вы или я?

После этого между двумя дипломатами завязалась крепкая дружба.

Лев Троцкий — за время службы в Наркомате юстиции я встречал его дважды. В то время он располагал огромными полномочиями, а его имя было у всех на устах. Его спонтанные выступления были пронизаны жестокостью… он был величайшим преступником в России. Плотный, слегка сутулый, почти всегда был одет в толстую серую шинель и такого же цвета бриджи. На голове обычно носил фуражку с большим козырьком. Лев Бронштейн, он же Троцкий, Ивов, Янорский, товарищ Николай, родился в 1877 году в имении отца, крупного землевладельца Херсонской губернии. Учился в гимназии в городе Николаеве. В среде молодежи считался народником и был известен нападками на последователей Карла Маркса. Деятельный и хитрый, он уже тогда проявлял признаки огромного честолюбия, энергии и самоуверенности. Водил дружбу лишь с тем, кто мог бы быть ему полезным. Тех, кого нельзя было использовать в своих интересах, отбрасывал как ненужный балласт. По натуре он был человеком нервным и страдал эпилептическими припадками. Московские врачи считали, что у него была опухоль мозга. В январе 1898 года Бронштейн, вместе с другими членами «Южнороссийского союза рабочих», был арестован и на четыре года сослан в Сибирь. По пути к месту ссылки он женился на некоей Александре Соколовской. В Сибири близко сошелся с сотрудниками «Иркутской газеты», вскоре привлек к себе внимание и был приглашен работать в газете «Искра», издававшейся за рубежом. Тем самым он получил нужный толчок для совершения побега и вскоре, бросив жену и детей, выехал из страны и вступил в Российскую социал-демократическую партию под фамилией Троцкий. Вплоть до Октябрьской революции Троцкий стоял в партии особняком, не сближаясь ни с большевиками, ни с меньшевиками. Его натура требовала независимости и власти. Троцкого отличала неразборчивость в средствах. Это же качество, доходившее почти до цинизма, было присуще и Ленину, но было продиктовано идеалами и интересами партии. Троцким же двигали исключительно личные, эгоистичные интересы, не имевшие никакого отношения к общему делу, к партии или к благу государства. Одно из первых дел по обвинению в государственной измене было возбуждено после революции против адмирала Щасного. Дело слушалось революционным трибуналом в Кремле. Щасного обвиняли в попытке ослабить боевую мощь флота с тем, чтобы ускорить взятие врагом Петрограда. Никто не предполагал, что дело будет иметь кровавый конец. Коммунисты проявляли сдержанность. Обвинение представлял Крыленко, защиту — адвокат Жданов. На суде много говорилось о завоеваниях Октября, о важных победах пролетариата, о кознях многочисленных врагов революции, но косвенных улик было недостаточно. Крыленко бросал в зал суда громкие лозунги, игнорировал свидетелей защиты, то и дело вставал и задавал какой-нибудь, как ему казалось, каверзный вопрос, после чего садился на место и принимался ковырять прыщи на своем изрытом оспой лице. Казалось, он ждет чего-то, что повернуло бы процесс в нужном направлении. Неожиданно в суде появился Троцкий. Как обычно, его сопровождал вооруженный до зубов высокий, молодой красногвардеец, внимательно наблюдавший за всеми присутствовавшими, пока Троцкий давал свидетельские показания. Громким голосом Троцкий начал свое выступление. Его слова дышали такой ненавистью к обвиняемому, что адвокат защиты заявил протест. Тут Крыленко в ярости вскочил с места и заявил, что не позволит буржуазным крючкотворам отвлекать трибунал пустыми формальностями. Красноречие Троцкого не знало границ. Необоснованные обвинения следовали одно за другим. Напрасно пытался возражать обвиняемый, напрасно протестовал адвокат. Это были уже не свидетельские показания. Троцкий называл многочисленных противников большевистской партии и требовал безжалостной расправы над ними. Они наступают со всех сторон, стремясь задушить пролетариат; нужно дать им урок, нужно показать, что мы не шутим. У Троцкого оставалось мало времени. Ему только что принесли телеграмму с чешского фронта. На его лице появились признаки усталости, но он настойчиво требовал смертной казни для обвиняемого. Защита протестовала, но все было тщетно: разве могут логика, разум и совесть противостоять потоку ложных обвинений? Щасного приговорили к расстрелу, и два дня спустя приговор был приведен в исполнение на учебном плацу Александровской военной академии. Защитник был арестован.

Иосиф Уншлихт — родился в Лодзи, уже в возрасте 14 лет стал террористом-радикалом. Называл себя дантистом, командовал красной милицией, отдельными частями ГПУ. Помогал Ленину при захвате в 1919 году Вильно, где занял целый дом, а хозяев выбросил на улицу. Доев недоеденный ими обед, он приказал арестовывать всех хорошо одетых людей на улицах и отправлять их в качестве заложников в Россию или же расстреливать на месте. Посадил в тюрьму клиентов наиболее крупных фирм города и впоследствии всех уничтожил. Обвинив в мошенничестве одного модного портного, вызвал под этим предлогом к себе его клиентов и расстрелял их. В конце концов, был вынужден бежать, опасаясь мести поляков, и стал палачом в Московской ЧК: арестовывал на улицах нэпманов, отправлял их на соляные копи Туркестана, на Север, в Восточную Сибирь. Ставил уголовников надсмотрщиками над политзаключенными. Несмотря на все свои революционные подвиги, умел оставаться в тени.

Моисей Урицкий — родился в 1875 году, по-видимому, в Черкассах Киевской губернии, за революционную пропаганду был сослан в Вологду. Бежал за границу, примкнул к меньшевикам, но после революции перешел на сторону большевиков. Возглавив Петроградскую ЧК, проявил себя беспощадным палачом. Убит Канегиссером, похоронен с большими почестями, но доброй памяти в сердцах своих товарищей не оставил.

Григорий Зиновьев — он же Орсей, Апфельбаум, Радомысльский. Родился в 1883 году в Новомиргороде. В 1908 году за революционную деятельность выслан из Петербурга, скрывался за границей. Вернулся в Россию лишь после резолюции. В 12-м издании Британской энциклопедии читаем следующее:

«Зиновьев Григорий (Орсей Гершон Аронор)…»

Его настоящая фамилия Аронор, но уже в молодости он был известен как Апфельбаум, Шацкий, Григорьев, Григорий Зиновьев. Летом 1917 года газета «День» опубликовала материалы, свидетельствующие о том, что ранее он сотрудничал с департаментом полиции. Опровержения не последовало… Стал одним из выдающихся членов Петроградского Совета и его председателем. В 13-м издании, вышедшем в годы, когда отношение Англии к Советам стало более дружелюбным, читаем:

«Зиновьев Григорий Евсеевич (1883-), русский политический деятель, родился в 1883 г. в Елисаветграде (Зиновьевске). Изучал химию, а затем право в Бернском университете в Швейцарии. Начал революционную деятельность… когда ему еще не было двадцати, в 1903 году познакомился с Лениным… Вел большевистскую пропаганду на юге России… Получил известность… как организатор неудавшейся попытки восстания в Кронштадте после роспуска первой Думы и редактор большевистских газет „Вперед“ и „Социал-демократ“… Он стал одним из руководителей Союза Советских Социалистических Республик… ревностным сторонником чистого „ленинизма“. Плодовитый писатель, издал многотомное собрание избранных очерков и речей, которые могут служить богатым справочным материалом по вопросам революции и возрождения Советской России».

Да, учиться никогда не поздно, даже в Англии. Зиновьев пристроил на «теплое местечко» всех своих родственников, присвоив при этом часть сбережений отца, брата и зятя.

 

КАК МЕНЯ ПРЕСЛЕДОВАЛИ СОВЕТЫ

Наблюдения, которые я веду за большевиками, начиная с 1917 года, естественно, заставили их принять против меня соответствующие меры. Они с рвением последовали за мной в Берлин, где я поселился по распоряжению генерала Врангеля, и попытались обезвредить не только моих многочисленных агентов из числа советских представителей, но и меня самого. Я оказался один на один с такой могущественной организацией, как ОГПУ с ее деньгами и бесчисленными помощниками, как платными, так и добровольными. Они хотели уничтожить меня морально, физически и материально и не скрывали этого. Их методы сводились к следующему:

1. Скомпрометировать меня в глазах германских властей, распространяя лживую информацию в российской и зарубежной коммунистической прессе (например, они утверждали, что я был причастен к убийству Ратенау — «Красное знамя», № 307а от 10 июля 1922 г.). Публикуя различные книги и памфлеты (например, книга «Секретный агент», в которой говорилось, что я работаю на Врангеля против коммунистов и Германии), донося на меня в полицию и в суд. Например, когда Михаил Гольцман вел против меня судебное дело, он делал в прокуратуре Берлина заявления по поводу моей преступной карьеры и вызывал различных свидетелей, которые в России были обвинены в государственной измене (в том числе X.).

2. Письма с угрозами и требованием покинуть пределы Германии, «если вам дорога жизнь».

3. Разоблачения в русских эмигрантских кругах при помощи агентов-провокаторов, в которые были вовлечены не только штатные агенты ГПУ, но и ничего не подозревающие противники большевиков.

4. Попытки продать мне информацию, которая впоследствии скомпрометировала бы меня.

5. Выведывание моих источников информации и выяснение моих планов агентами-провокаторами.

6. Организация ограблений и краж.

Буржуазная пресса в значительной степени способствовала их действиям, используя информацию, исходящую от враждебно настроенных людей, которые хотели свести со мной счеты. В частности, некоему Владимиру Гарвицу удалось опубликовать большое количество подобного рода информации, почерпнутой из советских источников, прежде чем выяснилось, что он сам ее сфабриковал.

Во время первого слушания дела Книккербокера мне задали вопрос, правда ли, что я был монахом в Америке и бежал из этой страны, чтобы вступить в Иностранный легион.

А еще раньше ходили слухи о том, что мое настоящее имя — Янкель, что я барон, что я никогда не был судебным следователем, и много другой подобной чепухи. Даже те чиновники, которые были знакомы со мной и моей деятельностью на протяжении многих лет, поверили этим сообщениям.

В правительственных кругах Германии часто приходилось сталкиваться с любопытной точкой зрения, что большевики всегда говорят правду, тогда как эмигранты просто «клевещут на них, одержимые ненавистью и жаждой мести».

Один высокопоставленный германский сановник назвал все утверждения о том, что в Советском Союзе царит «красный террор», «эмигрантскими фантазиями». Он недоумевал, почему люди, бежавшие из России, не возвращаются домой — ведь страсти уже улеглись, и страданиям пришел конец. Другой правительственный чиновник, который раньше часто имел дело с большевиками, никак не мог поверить, что находящиеся в эмиграции судьи и государственные обвинители не получают от Советского Союза пенсий.

Чичерин тщетно старался всеми правдами и неправдами добиться моего выдворения из Германии, но Министерству иностранных дел было прекрасно известно, что моя деятельность направлена только против большевизма, а не против Германии.

После большевистской революции все русские, независимо от их партийной принадлежности, разделились на два лагеря — за и против большевизма. Как бывший судья, я был обязан, не говоря уже о политических и моральных соображениях, связать свою судьбу с теми, кто был против.

Ни один класс не подвергся столь безжалостному истреблению, как служащие судебных органов. Первой жертвой революции пал петроградский судебный следователь. Около девяноста процентов судебных чиновников старой России умерли в тюрьмах или от голода.

В Екатеринбурге всем судьям и государственным обвинителям отрезали языки и уши, после чего несчастных несколько часов волоком тащили по всему городу, а затем убили.

В то время как одни антибольшевистски настроенные эмигранты, раздраженные тем, что иностранные державы позволили Советам идти их собственным путем, решили молчать, чтобы Западная Европа могла на себе испытать все прелести большевизма, другие считали своим долгом предупредить Европу об огромной опасности. Я относился к числу последних. Было просто необходимо раскрыть глаза всем тем, кто не знал о деяниях большевиков, их системе, их разветвленной агентурной сети за границей, способах и методах обмана и провокациях.

Еще в Добровольческой армии я понял, что только Германия может помочь России, и трудился день и ночь, чтобы сблизить германские и русские антибольшевистские круги, помочь им найти общий язык и объединить силы для достижения этой цели.

Шайбнер-Рихтер, убитый в Мюнхене во время гитлеровского путча, совершил поездку по России, и его общение с антибольшевистски настроенными русскими, связаться с которыми я ему посоветовал, отчетливо отразило мои собственные устремления. Те люди, которые были интернированы на юг России за прогерманские настроения и освобождены мною, обеспечили меня необходимыми связями с Германией, и моя совесть не позволила бы мне успокоиться до тех пор, пока я со всей энергией не продолжил борьбу с большевизмом.

В моем распоряжении имеются тысячи фотографий, характеристик и биографий ведущих большевистских деятелей. К счастью, я не храню эти документы в Германии, поэтому все попытки выкрасть их до сих пор успеха не имели.

Из многочисленных Информационных бюро некоторые были открыты самими большевиками, другие были инспирированы ими или стали орудием в их руках.

Хорошим примером системы распространения ложных сведений может служить бюро Гарольда Зиверта. Оно уже существовало, когда я приехал в Берлин, и снабжало информацией не только германские газеты и организации, но также русскую и зарубежную прессу.

Я познакомился с Зивертом и иногда обменивался с ним информацией. Зиверт, латыш по национальности, приехал в Берлин без гроша в кармане, но вскоре сколотил небольшое состояние и основал процветающий бизнес. Всего лишь семь лет назад полиция пыталась запретить ему заниматься этой деятельностью, так как располагала доказательствами, что его бюро распространяет фальшивки. Но поскольку к тому времени Зиверт уже получил германское гражданство, они не смогли осуществить свои намерения.

Бывший студент химического факультета, он был невероятно энергичен и хитер. Но хотя он и умел производить химический анализ, он не был большим знатоком человеческой натуры и готов был поверить каждому, кто был хоть немного умнее его самого. Именно эта черта его характера, известная ГПУ, оказалась для них чрезвычайно полезной. Примерно за три года до этого Зиверт оказался замешан в довольно неприятную историю, когда русские эмигранты были серьезно скомпрометированы документами, сфабрикованными тремя его агентами. В документах Зиверт разбирался не больше, чем в людях, и передал эту информацию в прессу. Когда выяснилось, что все материалы были фальшивками, Зиверт попал в затруднительное положение. Ему нужно было доказать свою непричастность к этим подделкам. Однако письма Зиверта к своим агентам, к сожалению, свидетельствовали об обратном. И только очень наивные люди не сумели бы понять, почему агенты Зиверта захотели разоблачить русских эмигрантов. Позже стало ясно, что они выполняли задание ГПУ. Однако Зиверт так этого и не понял.

Затем к нему присоединился Сергей Дружиловский, чьи разоблачения носили чрезвычайно важный характер. Зиверт представил их в таком свете, что они так или иначе оказались в его пользу, хотя и не соответствовали реальным фактам. В то время ГПУ разработало систему обезвреживания антибольшевистских организаций при помощи живых «приманок». Дружиловский, по наущению Коминтерна и ГПУ, открыл в Берлине на Пассауэрштрассе бюро, подобное тому, которым руководил Зиверт. Он дал объявление в газете о том, что собирает информацию, и многие попались в эту ловушку. Таким образом, большевики выявили не только своих врагов, но и изменников в своих рядах. Дружиловского, однако, вскоре разоблачили, и ему пришлось свернуть свою деятельность.

Этот же метод был применен для компрометации Зиверта. В штате его сотрудников уже работали агенты-провокаторы ГПУ, и в августе 1924 года Дружиловский был первым, кто сообщил Зиверту о бегстве Сумарокова из посольства. 24 августа Сумароков объявился собственной персоной, представил свои дипломатические документы и предложил свои услуги.

После короткой беседы Зиверт зачислил его в штат. Из той массы информации, которую Сумароков привез с собой, Зиверту досталась лишь малая часть, остальное он оставил себе. Сумароков заявил, что работал на ЧК и ГПУ с 1917 года под фамилией Якшин и за это время побывал в Петрограде. Во время революции работал в Харькове, а затем вместе с Белой Куном отправился в Севастополь, где принимал участие в разгроме остатков армии Врангеля (число погибших там составило тридцать тысяч человек). Наконец ГПУ направило его своим уполномоченным в Варшаву, а позже — в Берлин.

Полиция проверила личность и документы Сумарокова и пришла к выводу, что они в полном порядке. Поскольку у Зиверта было мало опыта в чтении и расшифровке большевистской корреспонденции, он обратился за помощью ко мне и представил меня Сумарокову.

Мои помощники снимали копии с документов в доме Зиверта и в моей конторе, а Сумароков диктовал по памяти все, что узнал о деятельности большевиков. Это продолжалось несколько месяцев. Сумароков утверждал, что до сих пор поддерживает связь с несколькими старыми коллегами и получает от них информацию. То, что он сообщал о фальшивых банкнотах, полностью совпадало с имевшимися у нас сведениями.

Я доверял Сумарокову и верил в его побег примерно в течение года. Что касается Зиверта, то он до конца был непоколебим в своей вере и в Сумарокова, и в подлинность его документов.

Я перестал доверять ему в 1926 году по следующим причинам. Одновременно с Сумароковым из посольства в Вене бежал красный дипломат Ярославский. Через несколько дней после побега он был отравлен большевиками в Мейенсе. Между тем никаких покушений на жизнь Сумарокова не было, хотя он и заявил, что большевики пообещали своим агентам три тысячи марок, если те обнаружат место его пребывания.

Не меньший интерес представляет сравнение с делом Матиняна в Париже. Обоих сопровождал Раковский: одного — в Берлин, другого — в Париж. Оба имели фальшивые паспорта, выданные им в Москве, оба бежали осенью 1924 года якобы для того, чтобы отомстить большевикам. У Сумарокова — его настоящая фамилия Карпов — был паспорт на имя представителя одной из знатнейших фамилий России, у Матиняна — тоже на имя аристократа, князя Аргутинского. Сумароков продал целые корзины документов, Матинян продавал их чемоданами, Оба предали большевиков под самым их носом, продолжая в то же время поддерживать с ними отношения, и, несмотря ни на что, оставались живы.

Один должен был, по-видимому, выявлять белых в Берлине, другой — в Париже. Ни на Сумарокова, ни на его предполагаемого коллегу известие о судьбе Ярославского не произвело большого впечатления. Они были целиком поглощены добыванием денег и выдавали горы информации, чтобы доказать Зиверту свою лояльность.

Цель и задача большевиков была достаточно ясна. Дружиловский исчерпал себя, и они нуждались в новой приманке. Поэтому и позволили Сумарокову инсценировать побег, предоставили ему устаревшую, бесполезную информацию и продолжали снабжать его таковой. То, что он выдал, не имело никакого значения, гораздо важнее было выманить противников большевизма, спровоцировать их и добиться их выдворения. Сумароков прекрасно подходил на эту роль. Он был сдержан, знал, как завоевать доверие людей, и многие русские, которые за версту могли распознать большевистскую провокацию, принимали его за честного человека и обсуждали с ним самые сокровенные вопросы.

Зиверт был очень полезен Сумарокову, поскольку был вхож в круги, включая прессу, не доступные русским, и к тому же был доверчив по характеру.

Сумароков оказался послушным орудием, марионеткой в руках ОГПУ. В соответствии с полученными приказами и благодаря личным качествам он прекрасно приспособился к Зиверту и завоевал его доверие, предоставляя информацию о людях, которых Зиверт считал врагами. Я не был знаком с Сумароковым в те дни и только несколько недель спустя ознакомился с его материалами. Они оказались написанными стилем, на который Сумароков не был совершенно способен, и являлись фальшивками от начала и до конца. Поскольку их от меня скрывали, я увидел их по чистой случайности. Они не имели никакого отношения к большевикам, а только к их противникам. Все фамилии заговорщиков были замазаны чернилами, и я мог понять, о ком идет речь только из контекста.

И еще одно обстоятельство укрепило мои подозрения относительно Сумарокова. Все его агенты находились в Петрограде, и он должен был знать, что этим заложникам непременно пришлось бы отвечать за его преступления. Если бы он признался в ужасной правде, жизнью поплатился бы не только он, но и все его родственники.

Вскоре Сумароков начал догадываться о моих подозрениях и попытался поссорить меня с Зивертом. После того как я в полной мере воспользовался его материалами, я отошел от дел и виделся с ним лишь изредка. Время от времени он говорил о том, что напишет мемуары, и утверждал, что, если он опубликует правду, мир содрогнется от ужаса. Его информация, как правило, не представляла большого интереса и в основном состояла из повседневной переписки чекистов. Я не мог купить много документов, поскольку он запрашивал за них слишком высокую цену, ссылаясь на непомерные аппетиты посредников. В числе тех немногих материалов, которые я у него приобрел, были два письма, написанные Трилиссером.

Под влиянием Сумарокова Зиверт, сам о том не подозревая, стал орудием в руках ГПУ. Иногда его удавалось убедить в двуличности Сумарокова, и тогда он заявлял о своем намерении позвонить в полицию или прокуратуру. Большевики распространяли сведения о том, что Сумароков — обыкновенный чекист и, следовательно, никакого интереса для них более не представляет. Однако важные документы, которые так часто оказывались в его распоряжении, свидетельствовали об обратном и служили доказательством того, что он был не простым красным дипломатом.

В течение пяти лет, которые Сумароков работал в бюро Зиверта, он не представил ничего, что позволило бы возбудить дело против большевиков. Примечательно и то, что он, занимая важные посты, ни разу не выдал ничего существенного ни о своих коллегах, ни о сотрудниках или структуре чекистско-дипломатической службы. Он снабжал Зиверта лишь теми данными, которые поступали к нему от внешних источников.

Два года назад из Харькова прибыли уполномоченные представители ОГПУ с тем, чтобы предложить ему еще раз поступить к ним на службу. Предложение было якобы сделано на двух условиях: 1) привезти назад все документы и 2) передать все копии, которые он отдал Зиверту. Эту историю рассказал мне сам Сумароков. Такое предложение могло быть только ловушкой; результат переговоров так и остался неизвестен.

Теперь мне следовало бы сказать несколько слов о моем собственном деле и о причинах, его вызвавших. Однако работа над юридическими документами по данному делу еще не завершена, поэтому я не могу занять по отношению к нему определенную позицию и должен отложить это на некоторое время.

Необходимость разработки методов борьбы с Советами и их разветвленной сетью за рубежом — точка зрения, которой я всегда придерживался, — стала еще более очевидна в свете событий последних нескольких лет. События в советском посольстве в Париже, таинственная кража во французском посольстве и не менее таинственное исчезновение шифровального кода из итальянского посольства в Берлине — все это доказывает, что большевики остаются верны своей испытанной системе: не позволяют сбить себя с толку какими то ни было разоблачениями. Они достигнут своей цели — подрыва и разрушения всех цивилизованных стран, которые гостеприимно приняли их, — если весь мир не увидит грозящей ему опасности и не предпримет немедленных ответных шагов.