Есть притча о людях, с факелом бегущих ночью. Когда падает один гонец, то другой подхватывает факел.
Так бегут люди сквозь темноту, и факел горит неугасимо.
Дуга Василия Петрова
Ломоносов первым поймал молнию, первым свел электрический огонь с небес на землю. Его дело продолжила богатырская дружина мужей русской науки, совершив научный подвиг, равный подвигу Прометея.
Как понять нам треволнения той далекой поры, поры первой любви к электричеству?
Лучше всех их поймет в наши дни радиолюбитель — тот, кто с детства занимался радиотехникой.
Полтораста лет назад наши прадеды так же увлекались электричеством, как мы увлекаемся радио.
Ставить опыты было захватывающе просто. Вынимают из кармана монеты. Режут старый камзол на суконные кружки. Смачивают уксусом. Складывают стопкой: монета — кружок… Получается вольтов столб — генератор чудес. От электростатических машин удавалось получать лишь толчки тока — электрические разряды, а от вольтова столба течет постоянный, как поток воды, ток.
Маленький столб — маленькое чудо.
Кончики шнурков из блестящей канители — те, что тянутся от столба, — странно щиплют язык.
Добавляют монет: сильнее щиплет.
Добавляют еще — еще сильнее!
Ну, а если еще добавить, что тогда?
Может быть, ожог? Потрясение?
Нет… Искра! Совершенно неожиданная вещь.
Чем выше растет столб, тем жарче и ярче искры; об этом сообщают научные книги и журналы.
Вольтовыми столбами занимаются все: ученые, торговцы, врачи, аптекари… В кабинетах королей стоят вольтовы столбы из золотых и серебряных монет.
Занимается вольтовыми столбами и русский академик Василий Петров. Но занимается не так, как другие.
Он работает денно и нощно, не щадя себя.
Еще не изобретены чувствительные вольтметры, измеряющие электрическое напряжение. Но Петров сам себя превратил в вольтметр. Он срезал кожицу с кончиков пальцев и ловил мельчайшие уколы электрического напряжения незащищенными нитями нервов.
Одна мысль волнует академика Петрова.
Что, если взять не десяток монет и не сотню, а тысячу, даже несколько тысяч? Каким чудом тогда поразит нас электричество?
Вот бы взять да собрать столб небывалой длины: тысячи на четыре с лишком медных и цинковых кружков, и поглядеть, что получится!
Богатырская, должно быть, искра проскочит меж концов шнура!
А быть может, и не искра вовсе?
Может быть, такое немыслимое чудо, что и вообразить заранее нельзя.
Потому не терпится академику Петрову, пока соберут его «наипаче огромный» столб.
Со сборкой мешкать нельзя. Столб такой длины, что, пока собирают головную часть, хвост успевает просохнуть.
На стеклянную скамеечку положены два древесных угля; к ним подведены шнурки от огромной батареи. Осторожно сближаются угольки.
И вдруг «является между ними яркое, белого цвета пламя».
Ослепительный огненный мост лег в пролет между углями.
Своды залиты серебряным светом, непривычно резкие тени словно чернью отчеканены по серебру.
Предвидение Петрова сбылось.
Он не зря увеличивал количество кружков. Рост количества породил новое качество, небывалое явление, невиданное в природе.
До Петрова электрический свет был вспышкой, искрой, молнией, а теперь Он горел постоянно и непомрачимо, как солнце.
Академик Василий Петров сделал великое открытие. Он открыл первый источник непрерывного электрического света. Но имя академика Петрова оказалось надолго разлученным с его гениальным открытием.
Черная краска
Недавно одному историку техники принесли старинную картину с изображением двух простых людей из народа. Фигуры были выписаны на сплошном черном фоне. Черный фон показался историку подозрительным. Историк осторожно ваткой, смоченной в скипидаре, стал смывать с края черную краску. И тогда из-под ватки появился клочок голубого неба, облачко. Облачко было клубом пара. Когда черная краска сошла вся, оказалось, что на заднем плане — паровозик с большими колесами и с трубою, длинною, как верблюжья шея.
Историк понял, что нашел портрет Черепановых — гениальных изобретателей первого русского паровоза.
Видно, чья-то злая, завистливая кисть понадеялась вымарать из истории знаменитое русское изобретение, превратить великих русских изобретателей вновь в безвестных людей.
И вот что режет глаз.
Если полистать страницы истории больших русских изобретений, то оказывается, что по многим из них погуляла эта злая, завистливая кисть, многие лучшие страницы оказались замазанными черной краской.
Нам теперь известно, чья это работа.
В царское время русскую науку и технику окружал глухой черный заговор — заговор молчания.
Заговорщиками были дворяне, чиновники, предприниматели — все, кто правил в то время царской Россией.
Корни заговора шли за границу.
Заправилы царской России презирали все русское, преклонялись перед всем заграничным. Они боялись своего народа, люто ненавидели его и старались подорвать в нем веру в собственную силу. Им казалось спокойнее передоверить русскую промышленность иностранцам. А поэтому они твердили миру, что русские неспособны изобретать и что все толковое в технике придумано иностранцами. Загранице эта басня была выгодна. Заграница засылала в Россию своих профессоров, восхвалявших заграничные выдумки, умалявших, замалчивавших, воровавших русские изобретения.
Так составился в России заговор против русских ученых, против русских открытий в науке.
Петров был русский человек, а когда он открыл свою дугу, в Академии наук было засилье иностранцев.
И они набросились на светоч, зажженный русским ученым, как пещерные летучие мыши на горящую свечу.
Петров описал свое открытие в книге на русском языке. Но русский язык был не в почете у русских аристократов и их ученых прислужников, пренебрегавших своею родною речью и баловавшихся французским языком. Книгу замолчали.
Академик Крафт первым обмакнул кисть в черную краску. Два года спустя после выхода книжки в статье об опытах с вольтовыми столбами он уже ничего не пишет о Петрове, но зато расписывает «подвиги» английского механика Меджера, который тоже собрал большой вольтов столб и намерен сделать с его помощью новые открытия.
«Я природный россиянин, — писал Петров, — не имевший случая пользоваться изустным учением иностранных профессоров физики и досель остающийся в совершенной неизвестности между современными нам любителями сей науки».
Смелый ум Петрова, его независимый нрав, его твердая вера в силу русской науки испугали иностранцев, засылавшихся в Россию для того, чтобы русскую науку душить и грабить.
Они сговорились разбить колыбель, где родилось великое открытие, разгромить физический кабинет Петрова, а его самого, как ученого, уничтожить.
Нам известно теперь по архивным документам, как они осуществили свой сговор.
Академик Паррот хладнокровно взял Петрова на мушку.
Он принялся строчить на него мелочные доносы, один глупее другого.
То он пишет, что нет в физическом кабинете барометров и термометров, хоть они и глядят на входящего со всех стен.
То он пишет, что в кабинете от недостатка ухода ослабели магниты, как будто магниты — это лошади, за которыми требуется уход.
То он торопится письменно донести, что в углу лаборатории завалялось плохо вычищенное зеркальце.
Академик Фусс — непременный секретарь Академии — с совершенно серьезным видом требовал от Петрова объяснений.
Петров защищался от этих мелких уколов, но академик Паррот был ябедником неутомимым.
То была туча маленьких стрел, и Петров изнемогал, как Гулливер под обстрелом лилипутов.
Наконец Петрова уволили от заведования кабинетом, а ключи велели немедленно передать академику Парроту.
Петров пытался бороться и не отдавал ключей.
Тогда академики пошли на взлом.
Академик Фусс с академиком Коллинсом пригласили слесаря и взломали замок.
Так иностранцы разорили колыбель электрического света. Под глухим слоем черной краски скрылось с глаз гениальное русское открытие.
Зато как обрадовались иностранные профессора, когда восемь лет спустя после Петрова англичанин Деви снова получил ослепительную дугу между кусочками угля, присоединенными к батарее. Честь открытия электрической дуги тут же приписали Деви.
В то время в России никто не подал голоса в защиту первенства Петрова, в защиту славы русской науки.
Великие научные и технические ценности, которые создавал русский народ, были безнадзорным имуществом.
Советские ученые сегодня смывают черную краску, закрывавшую громадную картину побед русской научной и технической мысли. На страже славы русской науки стоит теперь весь советский народ.
После почти столетнего забвения вышло на свет и вечно будет сиять в веках и имя академика Петрова.
Неделимое светило
Тщетно пытались недруги русской науки вырвать факел из рук русских людей, украсть у них гениальное изобретение.
Приспособили дугу для освещения все-таки в России.
В 1849 году дуга вспыхнула в Петербурге на вышке Адмиралтейства, осветив начало трех уличных магистралей: Невский и Вознесенский проспекты, Гороховую улицу.
В 1856 году электрические дуги загорелись на празднествах в Москве. Их зажег русский изобретатель Шпаковский. В программе празднеств они назывались «электрическими солнцами».
Жизнь Шпаковского была геройством. Взрывом опытной морской мины ему повредило позвоночник. Шпаковский не мог стоять на ногах. И все-таки он до конца своих дней трудился у стола лаборатории. Когда он работал, его поддерживали сзади два матроса.
Приспособить дугу для освещения было трудной задачей.
Дуга пылала, и от страшного жара испарялись угли и с каждой секундой рос пролет между углями.
Через полминуты начинало тревожно шипеть и метаться пламя, а затем обрывался ослепительный мост и дуга погасала.
За дугой приходилось неотступно следить и подкручивать рукоятку, сближающую угли, как подкручивают в лампе горящий фитиль.
В середине прошлого века инженеры постарались выйти из положения и пристроили к дуге часовой механизм.
Дуговая лампа получилась сложной, как стенные часы.
Тик-так, тик-так — мерно тикал механизм, постепенно сближая угли.
Но дуга не была такой точной, как часы. И она нередко обгоняла ход часов и гасла.
Инженеры пошли на другое усложнение. К часовому механизму пристроили электрический механизм, подгонявший часы, когда лампа собиралась гаснуть и ток через дугу уменьшался.
Получился исключительно сложный регулятор.
И все-таки он был несовершенным.
Несколько ламп нельзя было включить в одну электрическую цепь.
Регуляторы не могли работать вместе. Они заботились каждый лишь о своей дуге и, действуя вразнобой, гасили соседние дуги.
На каждую лампу нужна была отдельная небольшая электростанция.
Перед техникой встала непонятная на наш сегодняшний взгляд, но по тем временам очень сложная задача «дробления электрического света».
Любители электрического освещения не щадили затрат. Они шли на постройку домашних электростанций. Они ставили в подвале паровую машину и заставляли ее вертеть генератор. Но питали эти электростанции одну-единственную лампу.
Она во всем своем нестерпимом блеске царила в одной-единственной комнате, и лучи ее вырывались из окон в темноту, словно веер прожекторных лучей, а хозяин щурился и опускал глаза, как поэт, пригласивший на чашку чаю солнце.
И не было у техники средств, чтобы электрическое солнце разделить и разнести сияющие осколки по всем остальным темным комнатам дома.
Решая эту задачу, даже первоклассные изобретатели заходили в тупик.
Замечательный инженер Чиколев, автор множества изобретений, предложил проводить свет по трубам, как проводят светильный газ или воду.
Так был освещен прессовый цех Охтенского порохового завода. Лампы ставить в цехе не решились: боялись взрыва.
Во дворе, рядом с цехом, поставили башню, похожую на водокачку. Наверху, где должен бы находиться бак, горела дуговая лампа силой в три тысячи свечей. От нее, с вершины башни, трубы радиусами спускались в цех. Внутри труб стояли оптические линзы, а в коленах труб — наклонные зеркала.
Получилось дорогое и громоздкое сооружение.
Тем не менее предприимчивые американцы Моллер и Себриан ухитрились прикарманить изобретение Чиколева и создать на его основе в Америке особое общество.
Но свет не газ и не вода — его не передашь без потерь с городской водокачки в дома по трубам. До домов бы добирались такие чахлые лучи, что при этом свете можно было бы свободно играть в жмурки, не завязывая глаз.
А пока электрический свет не мог дробиться, растекаться, как газ по трубам, до тех пор электрическая лампа не могла соперничать с газовым освещением.
Вот такую дуговую электрическую лампу, сложную, как стенные часы, неделимую, как небесное светило, получил в свои руки в 1874 году начальник телеграфа Московско-Курской железной дороги Павел Николаевич Яблочков.
Получил при чрезвычайных обстоятельствах.
Поезд важного назначения должен был следовать в Крым, и на паровозе, впервые в истории техники, поставили прожектор с дуговой лампой.
И без того привередливый регулятор при толчках бастовал окончательно, и следить за дугой, подправлять регулятор вручную поручили человеку, наиболее понимающему в электричестве, — начальнику телеграфа дороги Яблочкову.
Ухали тоннели, грохотали мосты, поезд летел полным ходом. Яркий луч простирался вперед и ложился на шпалы овальным пятном, и его рассекали огненные струи дождя.
В дубленом полушубке, огромный, с бородой, развеваемой вихрем движения, стоял на передней площадке паровоза Яблочков, словно статуя на носу старинного корабля.
Яблочков проворно менял угли, неустанно подправлял регулятор, туже поджимал провода. Руки стыли на резком весеннем ветру, обжигались о горячие угли. Он прозяб до костей, но не мог ни на минуту оставить дугу: подводил несовершенный регулятор.
А на станциях лязгали буфера, меняли паровозы. Перетаскивал и Яблочков свой прожектор с паровоза на паровоз. Даже на станциях не мог обогреться.
И снова мчался поезд сквозь долгую ночь, и дуга горела неугасимо.
Когда Яблочков, шатаясь от головокружения, сошел с паровозного мостика на твердую землю, то понял, что светоч, который он оберегал в течение долгих ночей, который он пронес в коченеющих руках через мрак по необъятным просторам России, — этот светоч станет отныне первейшей заботой всей его жизни.
Мимо темных деревень, мимо тусклых городов, мимо брезжащих коптилками станций пронеслась, как комета хвостом вперед, проблистала и скрылась дуга Василия Петрова.
А хотелось удержать ее у этих городов и деревень, разнести ее свет по домам и избам, разбросать по улицам и площадям, по всей российской шири.
Надо было сделать доступной всем электрическую дуговую лампу.
Надо было как-то упростить регулятор.
Эта мысль завладела Яблочковым, полонила его всего.
Он ходил как заколдованный, и во всем мерещились ему сближающиеся, готовые вспыхнуть угли.
«Где он, регулятор? Где он?» — спрашивали у вещей его рассеянные глаза.
Но вещи молчали, безответные.
Это была такая настойчивая, такая неотвязная забота, что мешала служить; и он бросил службу на железной дороге и пошел на работу в мастерскую товарища. Оба были изобретателями, увлекались электричеством.
Мастерская стала местом удивительных опытов. Ослепительные вспышки света сверкали в окнах, а однажды в задней комнате громыхнул взрыв.
Есть намеки, что царская полиция заподозрила изобретателей в связи с революционерами. Оставаться в России было опасно. Яблочков сел в Одессе на пароход и отплыл во Францию. Жандармы, гнавшиеся за ним до самой пристани, опоздали на двадцать четыре часа.
Свеча Яблочкова
Яблочков поселился в Париже, в квартале, где жили русские эмигранты, и нанялся на работу в электротехническую мастерскую.
Место было интересное. Он мог целые дни проводить у динамомашин, вечерами же мастерить регулятор.
Яблочков многое перебрал, многое перепробовал.
Он заставил, например, две пружины подталкивать друг другу навстречу два угля. Чтобы угли не сомкнулись, их разделили фарфоровой пластинкой. Но в жару дуги расплавлялся даже фарфор, и минуту спустя угли смыкались. Плавилось все: гипс, глина, кирпич.
Дни шли, месяцы шли, — регулятор не получался.
Сокрушенный сидел Яблочков в дешевом парижском кафе и вертел в руках два карандаша, купленных в лавке напротив. Мысль о регуляторе не покидала его. Он постукивал карандашами по столу и, наконец, поставил рядом стоймя, осторожно отняв руки.
Регулятор?
Да нужен ли вообще регулятор?
Яблочков так и застыл с расставленными руками. Карандаши словно заговорили.
Взять поставить рядом стоймя два угольных стерженька, подвести к основаниям провода и каким-нибудь третьим угольком на мгновенье замкнуть верхушки.
Вспыхнет меж верхушками сияющий мост — дуга.
Угли будут сгорать, а пролет между углями расти не будет, лишь все ниже и ниже будет опускаться сияющий мост.
Находка? Решение? Победа?
Нет! Заскок!
Да ведь он не удержится на вершинах стерженьков, ослепительный мост! Ведь он тут же сорвется, соскользнет к основаниям стержней!
И дуга со всей яростью примется грызть основания углей, пережжет их у самого низа; подломятся, рухнут стерженьки.
Конец всей затее!
Отчаянным взглядом озирается Яблочков по сторонам.
И вдруг заговорила свеча в подсвечнике на столе.
Что удерживает пламя наверху фитиля? Стеарин!
Оплывает стеарин, и медленно опускается пламя по фитилю.
Так сделай и ты свечу! Окуни эти угли в стеарин, пусть застынет между ними стеариновая прокладка.
Но заранее ясно: стеарин не подстать всесжигающему жару дуги.
Нужно выбрать другой, подходящий, стойкий материал.
Но ведь тебе, как никому, ведомы повадки веществ в пламени электрической дуги. Плавятся гипс, фарфор, глина, стекло, песок, известь…
Только не опускай рук!
Не получится с гипсом — поможет фарфор, не получится с фарфором — выручит глина. Здесь уже все в твоей воле.
Лампа выйдет, не может не выйти!
Окрыленным возвращается Яблочков в мастерскую. Снова принимается за опыты. И лампа выходит!
Современники ахнули от восторга перед ее гениальной простотой.
Просто палочка! Просто свеча! Никаких рычагов, колес, часовых механизмов.
Между двух углей, стоящих рядом, проложено непроводящее вещество, сгорающее с той же скоростью, что и угли. Дуга горит, вещество плавится, обнажая сдвоенную угольную палочку точно так, как стеарин, оплывая, обнажает фитиль.
Однако при питании дуги постоянным током один из углей сгорал гораздо быстрее другого. Это портило все дело.
Но Яблочков вышел из положения, начав питать свои свечи переменным, все время меняющим направление током. Он изобрел для этой цели специальные электрические машины: генератор переменного тока, трансформатор.
Переменный ток оказался на редкость удобным и для тысяч других электрических машин. Так мысль Яблочкова положила начало грандиозной технике переменного тока.
Полагали, что на переменном токе невозможно получить устойчивую дугу, но дуга получилась такая устойчивая, что к одной машине можно было подключать десятки ламп.
Задача дробления электрического света решена окончательно.
Так было доложено в 1876 году Парижской академии наук об электрической свече Яблочкова.
А тем временем лампа уже рвалась из мастерских и лабораторий в повседневный обиход. Она вышла на улицы Парижа в громадных белых шарах молочного стекла. Светозарные шары воцарились над Оперной площадью, две жемчужные нити легли вдоль аллеи Оперы, в голубом непривычном свете засверкали драгоценности в магазинах Лувра, залились серебристым блеском площадь Этуаль, площадь Законодательного собрания, кафе, залы, ипподром.
«Русское солнце!» — удивленно повторяли парижане. Они вечером толпами выходили на улицы, чтобы не упустить мгновенья, когда разом, словно по волшебству, вспыхивают все фонари. Так туристы встречают- солнечный восход.
«Русское солнце!» — кричали жирные заголовки газет.
Появилась французская компания «Главное общество электричества по методу Яблочкова».
«Русское солнце!» — говорили капитаны, шкиперы, матросы пароходов всех стран мира, заходивших в Гаврский порт и лавировавших ночью в свете электрических фонарей так легко и свободно, как в летний безоблачный день.
Далеко за моря летела слава «русского солнца».
За Ламаншем, в тумане Лондона вспыхивают светозарные шары.
Вест-индские доки, набережная Темзы от Ватерлооского моста до Вестминстерского аббатства, Нортумберленд-авеню, железнодорожные станции Чаринг Кросс и Виктория, знаменитый читальный зал библиотеки Британского музея, рестораны, частные дома — всюду сверкают электрические свечи.
«Русское солнце!» — удивленно повторяют англичане.
Появляется английское общество «Компания электрической энергии и света по способу Яблочкова».
«Русское солнце!» — удивленно твердят испанцы, бельгийцы, итальянцы, немцы, греки…
Свечи Яблочкова заливают потоками света лучшие здания, улицы, площади Мадрида, Брюсселя, Неаполя, Берлина, Афин, Пирея…
От сияния «русских солнц» щурятся персидский шах и король Камбоджи. Свечи Яблочкова светят в их великолепных дворцах.
В электрическом свете меркнут бледные пламена газовых фонарей, как пламена свечей в блеске солнечного дня.
И пайщики газовых компаний злобными, ревнивыми глазами начинают «искать на солнце пятна».
Они живут в капиталистическом мире.
В этом мире денежные прибыли решают судьбу людей: дарят жизнь и приговаривают к смерти.
В газовое дело вложены их деньги, их судьба.
И акционеры отстаивают газ с отчаянием и злобой не на жизнь, а на смерть.
«Свечи Яблочкова превращают зрячих в слепых, — писали они в продажных газетах. — Люди будут слепнуть от яркого света!»
«Если люди не слепнут от солнца, — отвечал им Яблочков, — то подавно не ослепнут от моей свечи».
«Свечи Яблочкова превращают живых в мертвецов, — не унимаются акционеры. — В свете дуг у людей фиолетовые губы и голубоватые лица».
Но одним ударом опрокидывает Яблочков и это возражение.
Он добавил в прокладку между углями вещество, которым пиротехники окрашивают пламя фейерверков. Голубая дуга порозовела.
Из холодного, мертвенного, голубого свет стал теплым, живым, розовым.
Богатырскими усилиями ума — словом, опытом, выдумкой изобретателя — сокрушает Яблочков препоны ревнителей газа.
Яблочков славен, богат и знаменит. Но нет для него славы вне родины. Нет для него счастья вне отечества. Он спешит возвратиться в Россию, в Петербург.
Но право использовать электрическую свечу в Париже принадлежало иностранным компаниям, и Яблочков собирает все свои средства и за миллион франков выкупает это право.
Вскоре учреждается русское товарищество «Яблочков-изобретатель и К°».
От Каспийского до Белого моря широкой россыпью разбегаются по России жемчужины электрических фонарей.
Они светят в Петербурге, в Москве, в Сестрорецке, в Кронштадте, в Нижнем Новгороде, в Гельсингфорсе, в Колпине, в Ораниенбауме, в Полтаве, в Брянске, в Красноводске, в Архангельске.
Еще редка эта россыпь, но исход борьбы предрешен.
Газ уступает дорогу электричеству. Старое расступается перед новым. Это новое несет в мир русский изобретатель Яблочков.
И его поддерживают пайщики русской, французской, английской электрических компаний. Ведь для них это не только световой поток, но и золотой поток, льющийся в их карманы.
Безудержно разливается «русский свет», и в его лучах бледнеют газовые фонари, как ночные звезды с восходом солнца.
Лампа Лодыгина
Но внезапно стал давать себя знать непредвиденный соперник свечи, развивавшийся с неодолимой силой.
Он был так неказист на вид, что при первом знакомстве выглядел пустяком.
В совершенно пустой стеклянной колбе трясся мелкой дрожью волосок, почти не различимый глазом. Он, казалось, готов был разлететься от дуновенья, но был упруг и прочен, как струна. Электрический ток калил его добела, и светился он в сотни раз ярче колпачков газовых фонарей.
Это была угольная электрическая лампа накаливания, изобретенная человеком неукротимого творческого дерзания, Александром Николаевичем Лодыгиным.
Еще на школьной скамье зародилась в его голове мечта о летательной машине, увлекшая его на долгие годы. Ради этой идеи Лодыгин нарушил обычай семьи, снял офицерский мундир и, уйдя из дому, поступил на тульский завод молотобойцем. Здесь он всей душой привязался к технике и в 1869 году представил в Главное инженерное управление проект самолета-геликоптера с электрическим двигателем. То был необыкновенно смелый проект, всеми своими деталями устремленный в будущее. Остроумнейшее устройство — прадед современных автопилотов — регулировало силу тока в моторах при кренах «электролета» и должно было автоматически поддерживать устойчивость машины в полете.
Царские чиновники не приняли проекта. Лодыгину разрешили обратить свое изобретение на подмогу воюющей Франции, уступавшей натиску пруссаков. Но пруссаки разгромили Францию раньше, чем машина была готова. Идею применения электричества в летном деле позаимствовали французы братья Тиссандье и Шарль Ренар и четырнадцать лет спустя добились с ее помощью решающих успехов в превращении воздушных шаров из безвольных поплавков воздушного океана в хозяев своего маршрута.
А Лодыгин, вернувшись в Петербург, нанялся на работу техником в Общество газового освещения.
Словно сказочная жар-птица, «электролет» ускользнул от него, и лишь маленькая деталь осталась в руках — необыкновенная, как перо жар-птицы. То была первая в мире электрическая лампа накаливания, предназначавшаяся для освещения машины. В этой первой лампе еще не было угольного волоска, а раскаливался током тонкий угольный стержень.
В 1873 году в Петербурге Лодыгин показывал электролампы для уличного и комнатного освещения, для железнодорожной сигнализации, для освещения подземных и подводных работ. Слава русского изобретения прокатилась по всему миру. В 1877 году в Америке лейтенант Хотинский показал электрическую лампу Эдисону, как русское диво.
Теперь, казалось бы, Лодыгину должны были дать средства для постановки производства ламп. Но правители царской России не поддержали изобретателя. Уволенный газовой компанией, учуявшей в его изобретении соперника газа, Лодыгин поступил в петербургский Арсенал слесарем. Одно время, казалось, счастье улыбнулось изобретателю. Петербургский банкир Козлов организовал акционерное общество по производству электрических ламп. Но акционеры видели в электрической лампе лишь повод для разных денежных махинаций, на совершенствование лампы денег не давали. В результате общество прогорело.
А тем временем Эдисон в Америке жадно принялся совершенствовать русское изобретение. Один из финансовых владык США, Пирпонт Морган, оказал ему полную поддержку. Вскоре фирма «Эдисоновское общество освещения» получила громадный капитал. И пока Лодыгин корпел за слесарными тисками, ботанические экспедиции Эдисона обшаривали земной шар, колесили по Уругваю, Парагваю, Бразилии, Кубе, Эквадору, Колумбии, Японии в поисках единственно нужного волоконца для угольной нити. Но только через семь лет после Лодыгина Эдисону удалось сделать годную лампу накаливания и поставить ее производство.
И когда американские газеты принялись безудержно восхвалять Эдисона, как творца электрического освещения, ведущий электротехнический журнал того времени «La Lumière Electrique» («Электрическое освещение») дал гневный отпор американским фальсификаторам: «А Лодыгин? А его лампа? Почему не сказать, что и солнечный свет изобретен в Америке?»
Однако российские капиталисты по-прежнему тормозили в России производство электрических ламп, предпочитая ввозить их из-за границы.
Лодыгин решает дать бой Эдисону в самой Америке. Американские предприниматели были непрочь загрести жар талантливыми русскими руками. Фирма Вестингауз дала Лодыгину возможность построить большой завод электрических ламп. Здесь он еще раз опередил Эдисона, изобретя в 1890 году лампу с нитью из вольфрама, молибдена, осмия. В этом виде электрическая лампа сохранилась до наших дней.
Заграничные успехи не тешат Лодыгина. Он пытается возвратиться на родину. Но в тогдашние тугие для русских изобретателей времена Лодыгин — человек огромного технического размаха — получает в России лишь должность заведующего подстанцией петербургского трамвая. В стране, где электротехника была отдана на откуп иностранцам, его опыт и знания терялись.
Золотая цепь
Так явилась на свет непредвиденная противница свечи — лампа накаливания.
Она стала теснить свечу Яблочкова во всех областях.
Свеча горела полтора часа, а лампа в пятьсот раз дольше!
Свеча, однажды погаснув, не могла зажечься вновь, а лампа тысячи раз зажигалась и гасла!
Свеча не могла стать маленькой, потому что глохла электрическая дуга, а лампа свободно вмещалась даже в карманный фонарик. Можно было тысячи ламп подключать к одной машине.
И на выручку свечи шел и вязнул в нескончаемых опытах Яблочков.
Чтобы хоть как-то удлинить срок горения дуговых ламп, он стал ставить по нескольку свечей в один колпак и придумал изумительно простое устройство, чтобы свечи сами загорались одна за другой.
Он решил, наконец, и почти нерешимую задачу: свечи стало возможным гасить и зажигать многократно. Все же угольная лампа накаливания продолжала теснить электрическую свечу.
Гениальным чутьем изобретателя чувствовал Яблочков, что правда науки, правда жизни отныне не на его стороне. И сердце его к свече охладело.
Он начал опыты по накаливанию током каолиновых стерженьков.
Это был плодотворный путь, много лет спустя приведший немца Нернста к замечательной лампе накаливания.
Вот что было сказано об этой лампе на Первом всероссийском электротехническом съезде в 1900 году:
«Волею судеб эта яблочковская лампа через 24 года воскресла с такою помпою под именем лампы Нернста. Пусть Нернст ищет славы и благодарности человечества, но только в области механизмов для предварительного нагревания магнезии, а не присваивает себе принципа этой лампы. Пусть он будет только ювелиром, оправляющим в чудную оправу перл русской изобретательности. Так повелевают поступить честь и справедливость».
Но Яблочкову самому не удалось довести до конца свое изобретение.
Ему помешали жестокие законы капиталистического мира.
В этом мире деньги правили жизнью людей. В электрических свечах были деньги пайщиков, их судьба. И пайщики цеплялись за электрические свечи, как за жизнь.
«Яблочков рубит сук, на котором мы сидим!» — кричал французский синдикат.
«Яблочков рубит сук, на котором сидит он сам!» — кричало русское товарищество.
Страх затемнял их рассудок.
Они висли у Яблочкова на руках и толкали, толкали его на старую, избитую колею, загоняли в обжитый безысходный тупик. Золотая цепь приковала Яблочкова к свече, и он тщетно рвался с этой цепи.
Новое, растущее, неодолимое шло против него, а его вынуждали бороться с этим новым против разума, против сердца. Яблочков отказался продолжать борьбу.
Тогда пайщики предали Яблочкова.
Они в панике побежали из товариществ и компаний, словно крысы с тонущего корабля.
Они выстроили дом, притащив каждый по кирпичу, а теперь бежали из дома, расхватав свои кирпичи.
Здание рухнуло, погребая под обломками нерасторопных.
Компании, товарищества лопнули. Яблочков был разорен совершенно.
Золотые оковы упали с его рук. Он был свободен.
Свободен ли?
И тут Яблочков с полной ясностью понял, что в мире, где деньги властвуют над людьми, изобретатель, как бы велик он ни был, в сущности, раб, бесправный человек.
На заре электрического света стоял Яблочков у развилины двух дорог.
Одна вела к лампе дуговой, другая к лампе накаливания.
Яблочков выбрал первую. И сейчас же хлынул вслед золотой поток, подхватил, закружил Яблочкова и понес с собой, как щепку.
Полоненный, лишенный свободы выбора, несся Яблочков туда, куда влек его золотой поток.
А теперь, когда обмелел поток, сможет ли Яблочков сделать выбор, сможет ли осуществить хоть одну из бесчисленных новых идей, роящихся в голове?
Нет, не сможет.
Для осуществления новых изобретений нужны деньги.
Ну, а он разорился, он банкрот.
В бедности доживает Яблочков последние годы жизни.
Погасают один за другим огни его фонарей.
Электрогефест
Но неугасима слава русской науки.
Не забылось и будет жить в веках имя Павла Яблочкова, разбросавшего по земному шару жемчуг электрических фонарей.
Светозарное зерно, зароненное Яблочковым, прорастает великими изобретениями.
Над свечою Яблочкова, над дугою Петрова склонился русский изобретатель Николай Николаевич Бенардос.
Он работал в мастерских Яблочкова, но к дуге у него особый подход: свет дуги его не интересует, ему даже мешают ее ослепительные лучи.
Он глядит на дугу сквозь темные стекла, как разглядывают затмение солнца. Средь кромешной тьмы, в узком ореоле света, между двух раскаленных углей плавится, пузырясь, и оплывает глиняная прокладка свечи.
Не лучи дуги, а ее нестерпимый жар приковал внимание Бенардоса.
«Жар дуги так силен, — соображает Бенардос, — что в свече Яблочкова плавится, как воск, даже огнеупорная глина. Значит, и подавно расплавится металл… Значит, можно в свече плавить железо!»
В новом, непривычном виде представляется ему свеча…
Плавильная печь в кармане! Вагранка размером с карандаш! Вот во что перерастает свеча Яблочкова!
Кирпичная башня плавильной печи заменится тоненьким стержнем.
Вихрем проносятся у Бенардоса в голове поразительные выгоды этой замены.
Не свечу видит Бенардос перед собой, а волшебную палочку, которой во всем подчиняется железо.
Эта палочка чудодейственно исцеляет пороки и раны металла, словно скальпелем рассекает железо, заживляет в нем раковины — язвы — и сшивает в нем трещины, как игла.
Все яснее вырисовывается перед Бенардосом облик палочки-исцелительницы.
В точности такой же, как свечу, делать палочку не стоит. Смысла нет зажимать железную пластинку в промежутке между углями. И не только потому, что железо проводит электрический ток даже лучше, чем угли. Ведь железо и плавится лучше, чем угли. Оно быстро выплавится из промежутка, и дуга соскользнет к основаниям углей.
Надо жечь дугу между угольными стержнями и вводить в нее со стороны железный пруток, как сургучную палочку в пламя свечи.
Одно неудобство: обе руки держат угли, а вводить палочку в пламя нечем.
Да ведь можно беспрепятственно выбросить один уголек! А освободившийся провод подключить прямо к тому железному телу, над которым ведется операция. Дуга вспыхнет между телом и оставшимся угольком. Этот уголь и надо держать в руке, а другою рукою вводить в дугу железный пруток.
И пруток расплавится, потечет, как сургуч, заплавляя раковины и трещины железного тела.
Если жечь дугу без прутка, то дуга начнет грызть железное тело и за ней протянется глубокий разрез.
Вот она, палочка-исцелительница, игла и скальпель.
«Электрогефест» — называет ее Бенардос именем сказочного кузнеца Гефеста.
Бенардос чувствует себя хирургом.
Груды искалеченных машин и их деталей — сломанные рычаги, щербатые шестерни, лопнувшие станины — ждут исцеления.
Но не только о них думает Бенардос.
Замахнулся он на смелое дело, близкое каждому русскому человеку. Он решил восстановить кремлевский «Царь-колокол».
Полтораста с чем-то лет назад литейный мастер Иван Маторин с сыном отлили исполинский колокол в 12 327 пудов 19 фунтов весом.
Но внезапный пожар охватил деревянную избу над ямой, где отливался колокол. Колокол в жару раскалился докрасна. На него плеснули водой, он треснул, отвалился от края осколок.
С той поры возвышается колокол на каменном подножье, как большой бронзовый шатер, и чернеет в его боку пробоина, широкая, как ворота. Исполинский осколок стоит рядом, прислоненный к подножью.
Случай погубил гениальное создание русских мастеров, и теперь, через сотню лет, тянет им руку помощи другой русский мастер. Бенардос решил поправить колокол, приварив к нему осколок своим «электрогефестом».
Многоустый хор газет известил Россию об этом намерении.
«Г-н Бенардос восстанавливает Царь-колокол!» — кричали газеты.
А тем временем изобретатель в мастерской в Петербурге, бледный от нетерпения, вел опытные сварки.
Кончена сварка, сделан шов, но от несильного толчка расходятся сваренные детали, словно сметаны были на живую нитку.
Уверенный в правильности избранного пути, Бенардос продолжает опыты.
«У „электрогефеста“ блестящее будущее!» — говорили ученые в поздравительных речах. И, прислушиваясь к их речам, капиталисты спешили вложить свои деньги в дело Бенардоса.
На десятилетия опережая время, создавал Бенардос все новые и новые схемы электросварки, одна остроумнее другой.
И с каждым днем яснее и яснее понимал, что где-то тут, под самым боком, стоит незримая преграда. Словно кто-то коварный и невидимый толкал его под руку и мешал простому как дважды два делу.
Способ Славянова
О работах Бенардоса прослышал в далекой Перми горный начальник Пермского пушечного завода Николай Гаврилович Славянов.
Он построил динамомашину собственной конструкции и принялся повторять опыты Бенардоса.
И тотчас же закружился вокруг Славянова тот же самый хоровод неудач.
Сварные швы получались ломкими и хрупкими и отскакивали от металла, как горелые корки от хлеба.
Но Славянов был блестящий инженер-металлург. Точное знание удваивало его силы.
И он разоблачил затаенного врага Бенардоса.
Врагом был угольный стержень.
С угольного стержня в железо переходил углерод, и металл, науглеродившись, становился хрупким и непрочным.
Электрическая дуга, полыхавшая на тугоплавком угольном стержне, была слишком жарка и пережигала металл. Благодетельный жар, многократно умножавший яркость дуговых электрических ламп, здесь оказывался вредным.
Вся беда была в том, что «электрогефест», родившись из лампы, наполовину еще оставался лампой.
Бенардос продолжал видеть куколку там, где уже развилась бабочка и сейчас разорвет иссохшую оболочку и вылезет на свет, расправив пестрые крылья.
Это сумел разглядеть Славянов острым глазом инженера, просветленного знанием металлургии.
Гениально просто расправился Славянов с вредным пережитком дуговой лампы — отравителем металла.
Угольный стержень Славянов выбросил прочь, а освободившийся электрический провод прикрутил к железному стержню, который Бенардос вводил со стороны в дугу.
Дуга вспыхнула прямо между стержнем и металлом. Она была не жаркой. Стержень плыл каплями, и они вливались в лужицу подтаявшего в жару дуги металла. Железо застывало прочным швом.
На Мотовилихинском заводе Славянов открыл электросварочный цех.
Как больных к прославленному лекарю с последней надеждой на исцеление, везли из разных городов России к Славянову в Мотовилиху искалеченные части машин.
И Славянов исцелял их. Из далекой Новгородской губернии на барже по Волге и по Каме привезли разбитый колокол в 300 пудов весом. И Славянов заварил в нем трещины, приварил к нему отбитые куски.
Свои опыты Славянов решился описать в книжке.
Эту книжку прочитали коммерсанты — компаньоны Бенардоса — и возмутились.
Они потребовали через суд, чтобы Славянову запретили заниматься электросваркой.
Ведь они хозяева электросварки, они используют патент Бенардоса и вложили в него свои деньги, и теперь никто не смеет без их согласия касаться этого дела.
Ведь не только целительный пламенный ручеек стекает с конца железного стержня, но и золотой ручеек.
Они жили в капиталистическом мире.
В этом мире каждый имущий был хозяином и, не отрывая глаз, стерег свой источник богатства, свой золотой ручеек.
И везде ему мерещились враждебные тени, крадущиеся этот ручей перекопать, отвести в сторону.
Не соратника увидели в Славянове компаньоны Бенардоса, а соперника и врага.
И они всячески старались принизить работу Славянова, доказать, что она не изобретение вовсе.
А Славянов не мог и не хотел расстаться с работой, в которую внес столько нового.
Завязалась изнурительная тяжба.
Компаньоны заботились лишь о своих карманах, и им дела не было до того, что их происки разъединяли двух больших русских людей, мешали им разглядеть и оценить друг друга.
Изобретателей ссорили между собой, вместо того чтобы помочь им соединить усилия.
Наконец суд при помощи ученых разобрался в деле и, признав самостоятельность изобретения Славянова, разрешил ему продолжать работу, а Бенардосу, наоборот, запретил применять железный электрод.
Но Славянов надорвался.
Многолетние опыты с дугой, когда грудь обжигало дыханием расплавленного металла, а спину леденило сквозняками цехов, погубили его здоровье.
7 октября 1897 года Славянов умер.
В царской России электросварка почти не нашла применения.
Замечательное русское изобретение похитили американцы.
Огненные цветы
Лишь с приходом Великой Октябрьской социалистической революции расцвела в России, на родине дуги Василия Петрова, электросварка.
С легкой руки Яблочкова постоянный ток в проводах электропроводок заменили переменным током.
Однако переменный ток, пришедшийся к месту в большинстве электрических машин, был неудобен для электросварки.
Электрическая дуга горела неустойчиво, и многие изобретатели стали задумываться над тем, как увеличить устойчивость дуги.
Еще Яблочков заметил, что обмазка на его свече повышает устойчивость дуги. И забытая идея Яблочкова подсказала им дорогу.
Изобретатели поставили опыты, и железные электроды стали делать также в обмазке почти того же химического состава, что и в свече.
Обмазка плавилась вместе с электродом, ее пары наэлектризовывали воздушный промежуток, и дуге становилось легче проскакивать через воздух.
Когда свариваешь электродом с обмазкой и отводишь его от металла, то дуга словно прилипает к электроду и растягивается вслед за ним, как резинка.
Железные леса росли на строительных площадках пятилетки.
Дуге было привольно в дремучей чаще железных балок и стропил.
На московских площадях вырастают каркасы высотных зданий строго и правильно, как громадные кристаллы.
Водопады огненных брызг свисают со стальных перекладин, как хвосты огненных павлинов. Ночью кажется, что каркасы высотных зданий — это клетки, где живут жар-птицы.
Словно сказочная жар-птица, перепархивает электрическая дуга с балки на балку, со стропила на стропило, спаивая их в один нерушимый железный скелет, и со сказочных высот осеняет строителей взмахами широких фиолетовых крыльев.
Полтораста лет назад одиноко сияла дуга в лаборатории академика Петрова. Тщетно рвались ее лучи из узких окон лаборатории и запутывались в черной сети теней пустынного академического парка.
А тем временем в темных и чадных кузницах полуголые кузнецы, надсаживаясь из последних сил, тяжкими молотами склепывали раскаленное железо.
Свет науки не достигал их.
В мире, где деньги властвовали над людьми, непрозрачная стена отделяла науку от народа.
Ныне сотни советских изобретателей и научных работников не в одиночку, а дружной семьей, в лабораториях, светлых, как оранжереи, выращивают необыкновенные дуги, словно огненные цветы.
Терпеливо, как садоводы, прививают изобретатели дуге новые качества и свойства.
И немедленно тысячи рабочих рук подхватывают обновленную дугу и несут ее всюду: внутрь цистерн и котлов, на борта пароходов, на вершины водокачек и радиомачт.
Ведь дуга облегчает людям тяжелую работу.
Ведь наука при социализме служит народу.
И не прихотям коварных золотых рек и ручьев подчиняются творческие помыслы советских изобретателей и ученых, а насущным народным нуждам.
Светоч знания никогда не померкнет в руках ученых; и работается ученым радостно и свободно потому, что их во всем поддерживает народ.
Выдающийся ученый профессор Хренов погрузил дугу в подводное царство. Он заставил кипящую сталь ужиться с холодной водой.
Хренов знал, что от жара дуги под водой вздувается газовый пузырь и внутри него, как в хрустальном шаре, сможет мирно гореть электрическая дуга.
Но не просто было получить устойчивый газовый пузырь.
Для работы Хренову построили стальной бак в два человеческих роста высотой, с трубопроводами для быстрой смены воды, мощным подводным освещением и окнами-иллюминаторами, чтобы наблюдать снаружи, что творится внутри.
В этом баке Хренов и его помощники-водолазы отработали специальные обмазки для электродов, пропитанные водонепроницаемым лаком. Результаты сложных исследований были удивительно просты.
Надо было применять такую обмазку, которая плавилась бы немного труднее, чем железный стержень. Тогда на конце электрода остается венчик обмазки, на котором повисает устойчивый газовый пузырь, словно мыльный пузырь на раструбе соломинки.
Во время горения дуги от нее расходится оранжевое облако — это тонкие частицы ржавчины расплываются в воде.
От защитного пузыря фонтаном журчат пузырьки, так что кажется, что вода кипит.
Но дуга горит спокойно и устойчиво и может плавить и резать металл под водой почти так же быстро, как и в воздухе.
За эту работу правительство присудило профессору Хренову Сталинскую премию.
Значение изобретения профессора Хренова огромно.
Отныне пробоины кораблей и подводных лодок можно латать под водой, не заводя корабли в сухие доки. Открываются новые пути подводного строительства.
На гигантских водных сооружениях великих мирных строек коммунизма для подводной сварки открыт большой простор.
Дуга Василия Петрова зажглась в подводном мире, словно солнце, катящееся за горизонт, и впрямь погрузилось в глубины моря…
Когда грянула война, советские люди и электрическую дугу поставили на защиту своей родины. Не церковные колокола, как полвека назад, а броневые купола и танковые башни варила дуга Василия Петрова.
И не ударам колокольного языка, раскачанного глухим звонарем, должны были сопротивляться сварные швы, а ударам снарядов противотанковых пушек.
Пушки и мины предъявляли небывалые требования к прочности сварки. И тут выяснилось, что воздух, которым мы дышим, оказывается для шва отравой. Кислород и азот поглощались расплавленным металлом, и от этого металл становился более ломким и хрупким.
Изобретатели стали думать над тем, как оградить место сварки от доступа воздуха.
Но не только одна эта забота тревожила изобретателей.
Надо было резко повысить скорость сварки.
«Больше танков!» — требовал фронт. «Больше танков!» — звучал наказ народа.
На заводах всех стран мира сварка танков велась вручную, и это стало казаться таким медлительным и неуместным, как шитье гимнастерок ручной иглой.
В лабораториях и научно-исследовательских институтах развернулось сражение за прочность и скорость сварки. И сражение это выиграл один из полководцев научного фронта, профессор Е. О. Патон.
Он придумал машину, обгоняющую электроды Славянова и Бенардоса настолько же, насколько швейная машина обгоняет иглу швеи.
Электросварочная машина Патона и впрямь похожа на швейную. Словно нитка в швейной машине, непрерывно подается к машине проволочный электрод. На конце у «нитки» иголки нет. Вместо нее пылает дуга Василия Петрова.
Но самой дуги не видно. Она скрыта слоем флюса — порошка особого состава, сыплющегося из маленького бункера наверху. Замечательный способ сварки под слоем флюса придумал двадцать лет назад советский изобретатель Дульчевский.
Флюс плавится в дуге и застывает каменной коркой шлака, защищая шов от доступа воздуха. Флюс, как теплым одеялом, укутывает дугу, и от этого зной дуги возрастает и идет почти целиком на плавление металла: капли жидкого железа брызжут с проволоки дробной струей. Жар дуги велик, но не пережигает железо: одеяло из флюса не пускает ко шву кислород.
Головка машины резво двигалась вдоль стыка броневых плит; и когда вслед за ней сбивали зубилом корку шлака, то под коркой открывался блестящий, как ртутный ручей, гладкий и прочный шов.
Изобретатели Советской страны преображают технику, а новая техника преображает человека.
Поглядите на электросварщика, работающего на машине Патона.
То не согнутый в три погибели сварщик, в неослабной мускульной натуге кладущий стежок за стежком.
Это распрямленный человек — его поступь свободна и корпус прям. Строгая складка между бровей говорит о работе мысли. Он лишь изредка трогает податливые рычаги, сопоставив в уме показания стрелок приборов.
Пропасть между мускульным и умственным трудом исчезает.
Советские танкисты, сражаясь в танках, сваренных машиной Патона, движимые патриотизмом и чувством долга перед родиной, увенчали себя славой героев.
Званием героя увенчан и профессор Патон — высшим званием Героя Социалистического Труда.
Кончается война, и мечи перековывают на плуги. На решение задач мирного строительства обращается всей своей мощью и рожденная в боях автоматическая электросварка.
Новым советским электросварочным машинам дано имя могучее и мирное: электросварочный трактор.
Этот трактор движется на колесах, но не тащит за собою плуга. Он несет лишь электросварочную головку, как в машине Патона.
Но когда электросварочный трактор идет по стальным этажам высотного здания, за ним стелется сварочный шов, словно мирная борозда.
Молодость зрения
А как же дуговые лампы, «русское солнце»?
Неужели сложили они навсегда свое лучистое оружие? На этот вопрос отвечать придется издалека.
Гениальную картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван» чуть не погубил сумасшедший. Он забрел в Третьяковскую галерею и ударом ножа вспорол холст. Картина, казалось, была ранена насмерть, краски облупились, по лицу Ивана Грозного прошел рваный разрез.
Картину спасли лучшие реставраторы России. Терпеливо, нитку за ниткой, склеивали они драгоценный холст и добились чуда; рваные края разреза срослись, как живое тело. Восстанавливать живопись должен был сам Репин.
Когда Репину сообщили о несчастье, престарелый художник, говорят, обрадовался. Он с годами будто бы стал замечать недостатки картины, которых раньше не видел. Год от году она нравилась ему все меньше и меньше. Он втайне укорял себя за пренебрежение к фиолетовым оттенкам и все тверже убеждался в том, что лицо Ивана Грозного он пережелтил.
Репин рад был случаю исправить «ошибки». Он стал писать лицо Ивана заново, налегая теперь на холодные фиолетовые тона.
Почитатели художника тревожно следили за его кистью. И чем дальше подвигалась работа, тем сильнее росло беспокойство и недоумение окружающих. На глазах у всех, в радостном вдохновении художник портил свою картину. А когда он, довольный и успокоенный, отошел от станка, окружающим стало ясно: последние мазки репинской кисти оказались для картины смертельней, чем удар ножа.
Картина была погублена бесповоротно.
Почитатели умоляли художника вернуться к своим старым краскам, но Репин только смеялся и махал руками.
Тогда руководство галереи решилось смыть все репинские исправления, а другой художник по репродукциям и памяти восстановил картину в прежнем виде.
Много лет назад над странностями Репина призадумался один физиолог. Прихоть ли это? Если так, то почему от многих картин художника, написанных в старости, на чужбине, веет холодом лиловых тонов?
Ученый стал ходить по музеям и рассматривать полотна других живописцев. Он искал в уголках картин даты, стоявшие рядом с подписями, и заглядывал в справочную книжку, где помечены были годы жизни известных художников.
Он подметил любопытный закон: многие художники, дожив до старости, заражаются склонностью к лиловым тонам и с годами на их полотнах все полнее забирают власть голубые, синие, фиолетовые краски.
Ученый, повторяю, был физиологом и причину стал искать не в капризах творчества, а в особенностях человеческого зрения. Ведь с годами глаза человека слабеют, изменяются. Может быть, и цвета пожилой человек начинает видеть по-другому?
Физиолог проследил, как меняются глаза пожилых людей, и нашел, что под старость хрустально-прозрачные среды глаза понемногу желтеют. Значит, многие старики начинают глядеть на мир, как сквозь слабое желтое стекло. А ведь желтое стекло потому и желто, что легко пропускает желтые и красные лучи, а фиолетовые и синие поглощает. Смотрит художник на картину пожелтевшими глазами. Сверкают синие краски на полотне, рвутся с холста, рвутся и не могут пробиться сквозь желтые среды глаза.
Ворчит художник, что синие цвета на холсте тусклы, и не знает, что краски тут ни при чем, а это глаза его к синим цветам стали подслеповатыми.
Бывает неполная глухота: уши туго слышат басовитые тона, а тонкие звуки разбирают вполне прилично.
И вот представьте, что глохнет дирижер.
Слышит он, как звонко запевают флейты и скрипки, но все ему чудится, что ударные слабы. Бьют литавры, ухает барабан, а дирижер все злее тычет палочкой: давай, давай, давай!
Гремят ударные, глушат все и вся… Люди зажимают уши: что случилось с музыкантом?
Стоит художник не с палочкой, а с кистью в руке. Перед ним на холсте — безмолвный хор красок, беззвучная симфония цветов.
В полном блеске синие мазки — полыхают синим огнем. Но у художника желтые глаза, для него недоступно сверканье синих красок. И он тычет и тычет кистью, как глухой дирижер палочкой, бередит, разжигает их сильней и сильней. Озадачены люди беспутством красок: что стряслось с художником?
Впрочем, это беда не одних пожилых людей: все мы каждый вечер попадаем в их положение.
Вечером при свете электрических лампочек картины заметно изменяют свои цвета. Синие тона меркнут и как бы отходят вглубь, а красные, оранжевые, желтые краски выступают из холста, затмевая все остальное.
Будь у нас взыскательность репинского зрения, нам бы обязательно захотелось картину переписать, оживить поблекшие синие краски.
Но виновны на этот раз не наши глаза, а свет электрических ламп.
Синие мазки только потому и сини, что отражают синие лучи. А если свет такой, что синих лучей в нем мало, то и отражать, разумеется, нечего: синие мазки обесцветятся.
В свете электрических ламп накаливания мало синих лучей, зато много красных, оранжевых, желтых. В этом легче всего убеждаешься на рассвете, когда немощно желтыми кажутся фонари, побеждаемые блеском солнечного дня.
Вечерами в желтом свете электрических ламп глаза как бы стареют, и не одни художники попадают впросак из-за этой временной старости зрения.
Типографы готовятся выпустить за ночь срочный плакат. Они сели поближе к лампе, смешивают краски, пристально всматриваясь в цвета. Всю ночь вращаются валы печатных машин, шумит многоцветный водопад бумаги. А наутро спохватываются с болью: все плакаты поражены, как болезнью, мертвым холодом фиолетовых тонов.
На фабрике красильщики горюют над куском бракованной ткани.
Хирург, сделав разрез, заколебался в диагнозе, так изменился цвет опухоли в обманчивом свете электрических ламп.
Выходит, что электрические лампы морочат нас. И ученые задумались над тем, чтобы сделать электрический свет правдивым до конца, чтобы сделать еще один шаг к солнцу.
Свет без обмана
Дело, казалось бы, простое.
Красных, желтых, оранжевых лучей электрические лампы испускают больше, чем нужно. Значит, надо притушить поток этих лучей, чтобы они не довлели над синими.
Иностранные фирмы так и поступили. Они выпустили лампы в синеватых колбах. Синее стекло затемняло красно-желтые лучи, синие же пропускало без потерь.
Если верно подобрано стекло, то действительно свет этих ламп мало отличается от дневного.
Получилась лампа дневного света.
Очень просто, но какой дорогой ценой!
Все, что было ярким и сильным в снопе ее лучей, поглощалось синим стеклом.
Зажечь факел, а затем нарочито затемнять его, завладеть лучистым богатством, а потом обкрадывать самих себя: по этой ли дороге шагают к солнцу?
Правду говорят в народе, что иная простота похуже воровства.
Простота эта была отступлением в науке.
А советские ученые не привыкли отступать.
Если синих лучей мало, если синие лучи — это «узкое место» в лампе, то неправильно равняться по узким местам, затемняя нарочно лучи желтые.
Настоящие изобретатели так не поступают. Они всю свою выдумку обратят на то, чтобы в самой лампе отыскать резервы получения синих лучей.
И советские ученые с академиком С. И. Вавиловым во главе начали создавать новую электрическую лампу, дерзко перекраивая все ее лучистое хозяйство.
Хозяйство было сложным. Лампы излучают не только видимые, но и невидимые лучи, бесполезные для освещения. На невидимое излучение понапрасну затрачивалась электрическая энергия.
Вавилову пришла в голову смелая мысль: в незримых лучах отыскать резерв для получения света.
Кто хоть раз просвечивался рентгеном, тот видел, как незримые лучи превращаются в видимый свет. Под незримым потоком рентгеновских лучей голубым холодным светом загорается экран, покрытый светящимся составом.
Академик Вавилов был подлинным мастером холодного огня и прославился в науке тем, что открыл важнейшие законы холодного свечения, указал пути для создания многих удивительных светящихся составов.
Вавилов взял на особую заметку составы, которые светились под действием невидимых ультрафиолетовых лучей — тех лучей, которые, присутствуя в солнечном свете, покрывают нашу кожу загаром. Лучи эти незримо присутствуют и в излучении электрических ламп. Ведь известно, что можно загореть и при мощном электрическом свете.
Батарея банок со светящимися составами выстроилась на полке лаборатории академика С. И. Вавилова. Днем они казались скучно-белыми, как зубной порошок. Но как только плотно зашторивали окна и включали источник невидимых ультрафиолетовых лучей, банки вспыхивали в темноте холодными цветными огнями, как на черном бархате камни-самоцветы.
Одна из банок была, как большой рубин, озаренный изнутри, другая похожа на желтый светящийся яхонт, третья полыхала зеленым изумрудным светом, а четвертая, как сапфир, излучала синее сияние.
Это и была как раз самая нужная банка.
В ней хранился светящийся порошок, превращавший невидимые лучи в синий свет.
Порошок будто сам просился в дело. Вот бы взять да замешать на этом порошке светящуюся краску да закрасить ею поясок вокруг колбы лампы накаливания. Поясок засветится синим светом под воздействием невидимых ультрафиолетовых лучей, до сих пор пропадавших для освещения зря. Синий свет от пояска сольется с желтоватым светом лампы и добавит ему голубизну, которой недоставало.
Но ведь это все равно, что идти с чернильницей красить реку!
Слишком мало дает лампа накаливания ультрафиолетовых лучей, слишком слабым будет синее сияние. И вся физика твердит о том, что немыслимо увеличить заметно ультрафиолетовое излучение лампы накаливания.
Что же делать? Отступиться от замысла? Сдаться?
Но советские ученые не сдаются.
Разве вправе отступать в науке дети Яблочкова, внуки Петрова?
И великие русские предки подсказывают ученым путь к победе.
В дуге Василия Петрова открылся миру новый источник света — электрический разряд в газах.
В ходе опытов Яблочкова над его свечой стало ясным, какие богатые возможности таятся в электрическом разряде для гибкой перестройки лучистого хозяйства ламп.
Цветность пламени электрической свечи изменялась от добавки химических веществ в прокладку между углями.
Эти богатые возможности задумал использовать до конца академик Вавилов.
Со времен Яблочкова и Петрова русская наука шагнула далеко вперед. Для получения электрического света уже давно применяли не одну дугу, но и много других разновидностей электрического разряда в газах.
Выпускались газосветные лампы, где в стеклянной трубке между проволочными электродами сияла длинная, негаснущая искра. Лампы эти светили гораздо тусклее дуги, но электроды при этом не плавились и почти не раскалялись. Светился разреженный газ, заполнявший трубку. От замены газа резко изменялся цвет свечения. Газ неон давал яркокрасный свет, газ аргон — синий, пары натрия — неприятно желтый, пары ртути — резкий фиолетовый.
Лампы эти шли для ночных реклам, а для освещения вовсе не годились. В их цветных лучах безнадежно путались все краски, очень уж разнился их свет от дневного.
Но для воплощения смелой идеи Вавилова эти лампы открывали широкий простор. В излучении их таился большой резерв ультрафиолетовых лучей.
Бесцветные газы в запаянных стеклянных колбах, белые порошки в баночках — все это стало в руках академика Вавилова и его сотрудников волшебной палитрой, легко рождавшей электрический огонь любого цвета.
Сотрудники С. И. Вавилова наливали в трубки будущих газосветных ламп жидкость, в которой был разболтан светящийся порошок. Затем жидкость сливали, и трубка делалась похожей на немытый стакан из-под молока: тонкий прозрачный слой светящегося состава оседал на ее стенках.
А когда готовая лампа загоралась, то в незримом потоке ультрафиолетовых лучей полупрозрачный слой вспыхивал ярким цветным свечением. Бесполезная энергия невидимых лучей перекачивалась в видимый свет. Этот свет вливался в цветной световой поток электрического разряда, дополняя его недостающими лучами.
Это было такое общее решение задачи, что заветная лампа дневного света получалась здесь мимоходом, как пример среди множества многоцветных, по заказу осуществимых ламп.
Газосветную лампу окрестили в народе лампой-радугой.
Газосветные лампы Вавилова, превращавшие в свет даже невидимые лучи, сильно экономили электрическую энергию.
Сэкономить же хотя бы грош на каждой электрической лампе — значит получить громадную экономию вообще.
Ведь лампа — это капля электрического огня.
По всей стране эти капли сливаются в океан электрического света. Сэкономить на каждой лампе один процент электрической энергии в нашей стране — это все равно, что построить громадную гидроэлектростанцию.
И когда на минуту зажмуриваешь глаза в лаборатории, где в маленьких фарфоровых ступках растирают хрустящие порошки, кажется, что слышишь отдаленный скрежет бетономешалок на строительстве новой исполинской плотины.
Теперь газосветная лампа начинает теснить лампу накаливания.
Так возвращается, торжествуя, отошедший на время в тень великий принцип Петрова — Яблочкова.
В ходе времени слава больших русских изобретателей не уменьшается, а возрастает. Советские ученые дают ей новую жизнь.
Лампа С. И. Вавилова принесла дневной свет горнякам в подземелья, куда никогда не заглядывало солнце.
Метростроевцы — строители подземных дворцов — поговаривают уже о подземных садах с цветниками и клумбами.
Ведь нетрудно сегодня подобрать газосветную лампу, посылающую растениям жизнетворные лучи, которые находят они в солнечном свете.
Художник теперь, не колеблясь, смешивает краски, а хирург бестрепетно направляет скальпель, спасая жизнь человеку.
Светит им русский свет, белый свет без обмана. Люди ласково щурятся в лучах лампы, возвращающей молодость их глазам.
Сила искр
Чем сильнее развивалась электротехника, тем яснее становилось одно новое грозное обстоятельство: электрическая дуга не только друг, но и враг человека.
Она являлась непрошенная и незваная, словно злая волшебница, всюду, где рвалась цепь электрического тока.
Тайно под крышкой выключателя вспыхивали маленькие дуги и искры, маленькие злые дуги и искры метались под контактами электрического звонка, и открыто, на глазах у всего города, вспыхивала дуга над трамваями и троллейбусами, словно кто-то гневно взмахивал под вечерним небом яркой фиолетовой шалью.
Всюду, где она появлялась, на металле контактов оставались ожоги, язвочки. Эти язвочки множились, теснили друг друга, быстро разъедая контакты.
Дуги стали бичом, напастью многих электрических приборов и машин.
На борьбу с непокорными, дикими дугами поднялись многие ученые, и в числе их — ныне лауреаты Сталинской премии — супруги Б. Р. и Н. И. Лазаренко.
Воспротивиться дугам-грызунам, разъедающим контакты, показалось вначале не очень трудным делом. Надо было только подобрать специальный стойкий материал.
Лазаренко начали ставить опыты.
На пластинки, подключенные к проводам и стучащие друг о друга, словно зуб, не попадающий на зуб, напаивали кусочки различных металлов. Между ними метались маленькие вспышки дуг. Искры грызли с разной жадностью серебро, платину, никель, медь, железо, вольфрам, молибден.
Пробовали изменять среду: помещали контакты в жидкость, газы, разреженный воздух.
Это только изменяло жадность искр, но не могло ее укротить.
Вывод ученых был такой: нет в природе металла, который пришелся бы искрам не по зубам. Искать его бесполезно.
Лазаренко были советскими учеными, и наука была для них неразрывно связана с жизнью, с практическими нуждами народа.
«А нельзя ли извлечь из этого прок?» — беспокойно спрашивали они себя, встречая каждое, даже пустячное на вид, явление.
В ходе кропотливой лабораторной возни из, казалось бы, случайных наблюдений и маловажных замет сложилось в головах исследователей большое изобретение, сворачивающее целую область техники с ее многовековой колеи.
Когда пробовали окунать железные контакты в жидкость, чтобы уберечь их от разрушения, замечали, что жидкость мутнеет. Пока шли испытания с маслами, это никого не удивляло: думали, что пригорает масло. Но когда помутнела чистая вода, исследователи спросили себя: что это за муть?
К стаканчику с мутной водой поднесли магнит.
Облачко мути потянулось к магниту. Это были капельки металла, застывшие, завязнувшие в воде. Это были частички железа, распыленного искрами, — тончайший железный порошок.
Значит, можно так получать железные порошки, необходимые металлургам и химикам.
Значит, можно даже вредное явление обратить себе на пользу!
Лазаренко построили «искровую мельницу», распыляющую в порошок металлы.
Над железной пластинкой, утопленной в масле и служившей анодом, танцевал железный стержень, служивший катодом.
При подскоках стерженька в масле брызгали искры. Муть осаждалась в отстойнике слоем железной пудры.
Ток подключен был так, что распылялась пластинка. Стержень взяли нарочно тонким, чтобы меньше железной пыли оседало на нем и побольше рассеивалось в масле.
Изобретатели пробовали свою «искровую мельницу» и не подозревали, что в эти часы под слоем масла свершается негаданное чудо, Которое вдруг преобразит ее в новую, еще более удивительную машину, и эта машина затмит своей волшебной силой все их начальные замыслы и мечты.
Когда электроды, под конец работы, вытащили из масла, оказалось, что стержень чудесным образом врезался в толщу пластинки, прошел ее насквозь, нисколько при этом не пострадав. И отверстие в точности повторило очертания шестигранного стержня.
А ведь стержень вовсе не долбил пластинку, он слегка лишь подтанцовывал на ней. И все-таки он вошел в пластинку из твердой стали, как конец карандаша в пластилин.
Значит, не в долбежке дело.
Изобретатели закрепили стержень над самой пластинкой неподвижно, так, чтобы искры могли пробивать тонкий слой масла. И опять в пластинке появилось аккуратное углубление. Стержень медленно подавали вниз, и он прошел пластинку насквозь.
Тогда изобретатели поняли, что труды их не пропали даром и что в невод к ним, как к прилежному рыбаку, попала золотая рыбка. И, как в сказке о рыбаке и рыбке, они стали давать машине задачи, одна сложнее другой.
На конец стержня насадили часовую шестеренку, и шестеренка пронизала пластинку насквозь, оставив отверстие с поразительной точности зубчатыми краями.
Монета, укрепленная на стержне, дала четкий оттиск на стали, как печать на горячем сургуче.
На пластинку положили стальной подшипниковый шарик, а на стержень нацепили медную проволочку, толщиной с волосок. И тончайшая проволочка пронизала закаленный шарик, как иголка комок хлебного мякиша.
Электрические искры, брызгавшие со стержня, с шестеренки, с монеты, с кончика проволоки, выгрызали металл, распыляя его в масле, расчищали путь в металле.
Изобретатели понимали, что считать свою машину лишь одним аппаратом для производства металлических порошков — это так же неразумно, как считать токарный станок машиной для производства железных стружек.
Маленькая «искровая мельница», приютившаяся на краю лабораторного стола, была металлообрабатывающим станком будущего, более сильным, чем многие современные станки с их могучими телами.
«Нет и не может быть таких металлов, которые оказались бы искрам не по зубам!» — подсказывала ученым горькая участь электрических контактов. «Значит, нет и не может быть металлов, которые не поддавались бы обработке искрой!» — говорил ликующий голос изобретателей.
Искра — это тот инструмент, которым можно обрабатывать любой металл.
В каменном веке инструментом человека был камень. Он и сейчас у нас в ходу в разнообразных точилах. К нему прибавились инструменты из металлов, более крепких, чем обрабатываемый металл. Инструментом более твердым, чем изделие, человек отделял частички металла.
А потом появились в станках металлические руки, держащие инструменты.
Появились железные мускулы — двигатели к станкам.
Новая сила — электричество — завертела станки.
Но и электричество не нарушило табеля о рангах, установленного среди металлов законами прочности. Металлы, стоявшие у подножья лестницы твердости, легко подчинялись вышестоящим, а с теми, которые стояли на высшей ступени, сладу не было: сверхтвердые сплавы обработке не поддавались.
Вращение было душою двигателей и душою станков; и поэтому только круглые детали обрабатывались естественно и просто, а любую более сложной формы деталь можно было сделать только вручную или на станке мудреного устройства.
Электромоторы покорно вращали тяжелые маховики и жужжащие семейства зубчатых колес. Хитроумные сплетения рычагов превращали вращение в сложные движения; деловито метались взад и вперед и терлись друг о друга многотонные глыбы металла и со страшной силой врезались в изделие резцы и сверла, так что замирали от напряжения могучие станины станков.
Но как и много лет назад, раздавался в цехах древний скрежет металла, обдирающего металл.
Электричество — самая совершенная сила природы — оставалось в станках слугою грубой механической силы.
И вот Лазаренко, вслед за русскими учеными Славяновым и Бенардосом и их последователями, заставили электричество не только двигать обрабатывающие станки, но и непосредственно обрабатывать металлы. И тогда оказалось, что двигать-то почти ничего не нужно. Не нужно вращать шарошек и сверл или двигать резцы по фигурным путям.
Надо лишь тихо сближать под слоем масла инструменты и детали. И тогда при слабом шелесте искр рождаются в масляных ваннах детали таких затейливых форм, о которых станкостроители и не смели думать.
Ненужными стали могучие станины станков: ведь теперь они не напрягаются, ведь металл теперь послушно уступает легчайшим прикосновениям искр.
Ненужными становятся инструменты несокрушимой твердости. Ведь металлы не вступают теперь в единоборство. Иерархия металлов поколеблена. Самые мягкие металлы, вооруженные щеткой искр, торжествуют над металлами рекордной твердости. И мягчайшими инструментами изготавливают из сверхтвердых сплавов рабочие детали машин, не знающие износа.
Советские изобретатели ставят технику металлообработки с головы на ноги: механика делается послушной служанкой электричества.
На заводах уже появились станочки-карлики, выполняющие работу гигантов. На большом столе размещается целый цех.
Искровая пила без зубьев… Она пилит, не касаясь металла. Лишь в том месте, где она приближается к металлу, вспыхивают искры, словно огненные зубцы. Их заливает масляная струйка, льющаяся из крана в распил.
Электрическое точило… Не бесчисленные острые песчинки точильного камня затачивают лезвие, а бесчисленные острые искорки гложут резец из сверхтвердого сплава.
Электрошлифовальный станок… Но пока дописываются эти строки, новые неожиданные чудеса успеет, наверное, натворить волшебница искра в руках изобретателей, разгадавших ее повадки, целиком подчинивших ее себе!
Два пути
Так в руках советских изобретателей даже вредные явления превращаются в полезные, начинают служить народу.
Есть, однако, лаборатории, где почтенные ученые, изобретатели разрабатывают вредные изобретения.
Всю свою хитрость, выдумку, знания употребляют они для того, чтобы как-нибудь отравить, исковеркать, испакостить полезные, нужные людям вещи, вооружить вещи против людей.
Эти дикие изыскания ведутся в капиталистических странах. Изобретателей толкает к ним гнетущая сила денег, порождающая уродливые отношения между людьми и уродливые отношения человека к вещи.
Вот как зарубежные ученые калечат электрическую лампу, созданную гением русских людей.
В США фабрикантам лампочек для карманного фонаря не давало спать спокойно положение фабрикантов батареек.
«Хорошо им с батарейками! — рассуждали фабриканты лампочек. — Только вставит покупатель батарейку в фонарь, а она уже иссякла, и приходится опять бежать в магазин, оставлять на прилавке денежки. Не то у нас с лампочками. Покупатель вставляет лампу в фонарь, а затем перестает о ней и думать. И кто это постарался сделать лампы такими надежными?»
Фабриканты сговорились повернуть историю техники вспять, возвратить электрическую лампу к ее несовершенному виду. Подкупили продажных ученых и велели им испортить лампочки: пусть живут столько же, сколько батарейки!
Ученые, потрудившись, разработали порченые лампы, а фабриканты стали их производить, пригрозив пустить по миру каждого, кто попробует делать лучшие.
В журналах пишут, что один американец разработал лампу-воровку.
Выполнял он заказ владельцев электростанций. Они требовали прожорливых газосветных ламп, которые брали бы много электрической энергии.
Только это должны быть не просто прожорливые лампы, а такие, которые на первое время притворялись бы экономичными.
Покупает потребитель в магазине экономичную лампу, а она через несколько дней горения развивает такой непомерный аппетит, что счетчик начинает вертеться, как вентилятор. Потребитель не замечает, что характер лампочки резко изменился. А владельцы электростанций вручают потребителю кругленький счет: гоните денежки.
Неизвестно точно, как устроена такая лампа.
Можно догадаться только, что при горении в колбе лампы выделяются какие-то примеси. Состав газа изменяется, вместе с ним изменяется экономичность лампы.
Конечно, это мелкое мошенничество. Потребители скоро догадаются, перестанут покупать… Но, как говорится, «без копейки рубль не живет».
Русская наука человеколюбива. Русские люди добыли электричество и свет на счастье людям., империалисты обращают их против людей, против человечества.
Американские империалисты опозорили электричество, изобретя электрический стул.
Вслед за ними югославские фашисты опозорили электрический свет, превратив его в орудие палача.
В титовских застенках направляют в глаза жертвы яркие лучи электрических фонарей, и несчастный человек мучается от бессонницы. Он не в силах заснуть от красных лучей, бьющих даже сквозь сомкнутые веки.
Советская наука и техника несут жизнь и мир и стоят на страже мира.
На защите мирных городов стояла и будет стоять дуга Василия Петрова.
Она пылала в прожекторах, и из их огромных вогнутых зеркал грозно глядело в небо ее тысячекратно увеличенное огненное лицо. И, осмелившись взглянуть ей в лицо, слепли воздушные налетчики.
В институтах и лабораториях ученые трудятся над увеличением яркости электрической дуги. Выдающийся советский прожекторист профессор Н. А. Карякин разработал прожекторные угли повышенной яркости. Они с виду похожи на карандаш. Но у них из графита не сердцевина, а оболочка. В сердцевине же запрессован химический состав, умножающий яркость пламени.
За свои необыкновенные угли Н. А. Карякин с помощниками удостоены Сталинской премии.
Неустанно идет работа над повышением яркости источников света — благородное соревнование с солнцем. Уже построена лампа сверхвысокого давления. Электрическая дуга пылает здесь в парах ртути, в трубке узенькой, как канал термометра. Тугоплавкая хрустальная броня предохраняет лампу от взрыва. Не лишняя предосторожность! Ведь давление в лампе такое же, как и в самом мощном паровом котле. Но зато столбик света в узеньком канальце столь же ярок, как нить из волокон огня, унесенного с поверхности солнца — ослепительная нить из солнечной пряжи.
И когда прогремел салют победы, то дуга заняла в нем по праву почетное место.
Словно лес богатырских копий, уперся в небо многоствольный лес прожекторных лучей. И небо, казалось, стало выше, поднялось над ликующим народом, будто полог праздничного шатра.
Так силен был этот залп лучей, что, по утверждению астрономов, блеск прожекторных зеркал был бы виден простым глазом с Луны.
Электрическая дуга делает ныне тысячу мирных дел. Она бушует в металлургических печах, перекинувшись между расплавленным металлом и угольным стержнем, огромным, как колонна, толщиною в обхват.
Дуга варит сталь для строек коммунизма.
Когда знаменитый советский электротехник академик В. П. Никитин задумал сделать подарок комсомольской молодежи, строившей города, он подарил им дуговой электросварочный аппарат «Комсомолец» собственной конструкции.
Из бывалых, умудренных опытом рук переходит дуга в молодые, горячие руки. Кто знает, каким еще новым чудом обернется дуга в этих новых, верных руках!
Неугасимо горит дуга Василия Петрова и пронизывает светом глуби морей и лучами достигает лунного диска.
Это русское солнце светит во вселенной — солнце русской науки!
