Мне выдали денежный аванс, спецодежду и пять шерстяных одеял. Взобравшись на крытый брезентом грузовик, я закутался в одеяла, сел на лавку и привалился к борту. Было четыре вечера, темно, не очень холодно — тридцать градусов. «Еще полмесяца назад, — сказал шофер, — стояло минус пятьдесят пять, нос высунешь — отвалится». «Твой же на месте», — возразил я. — «Мой! Так я заливаю по литру антифриза каждый день». Главный инженер уселся в кабину, и мы отправились в якутское село Кобяй, место моей ссылки. Езды было всего сто километров, первые двадцать — через Лену и ее протоки. Машина то с безумным воем прошибала снежные завалы, то сползала боком в какую-то пустоту, то ухала носом в бездну, то соскальзывала задом в снежную западню, колеса бешено крутились в поисках точек опоры, разметая снег и лед и увязая все глубже и глубже; наконец, шофер выходил из кабины, рубил молодые лиственницы и бросал их под колеса. В четыре утра мы прибыли на место. «Хорошо управились», — заметил шофер и подмигнул мне левым глазом. Этот глаз у него, правда, постоянно подмигивал и прежде.

Инженер привел меня в передвижной балок — маленький домик-прицеп. Спальня налево: трое нар, по четыре человека на каждой; буржуйка в проходе. Кухня направо: стол, скамейки, посуда, печка, сделанная из бочки. Жилище строителей Сангарской «Передвижной механизированной колонны», ПМК. Они сооружали детский сад на другой стороне улицы. Моя работа была охранять материалы от воровства, а пуще того недостроенный дом от пьяного поджога якутскими подростками. «Вот вам, ребята, сторож, — сказал инженер протиравшим глаза рабочим. — Нам бы чего горячего». Тут же появился чай, выставили гречневую кашу с мясом из консервной банки, хлеб, масло и водку. Было 6 марта 1984 года, ссылка началась.

Этот детский сад, размером со средний американский семейный дом, начали строить за два года до смерти Генерального секретаря Андропова, счастливо совпавшей с концом моего лагерного срока, подняли стены, когда от нас ушел Генеральный секретарь Черненко, и успешно поставили под крышу, когда началась «перестройка» Горбачева. Отсюда видно, что охрана этому сооружению была абсолютно необходима. В нарушение закона меня поставили на круглосуточное дежурство. Днями я должен был смотреть за домом только когда плотники уезжали из Кобяя, что случалось постоянно из-за отсутствия материалов. Поспав несколько часов, я лихорадочно садился за физику и за статьи по волновой логике, которые обдумывал еще в лагере; ночью же, надев валенки, волчью шапку и овчинную шубу, привезенные от Ирины Сашей Барабановым, моим старым другом и бывшим учеником, бдительно циркулировал вокруг стройки. Воровство или поджог — и меня на «законном основании» препроводят в тюрьму.

Первую пару недель еще кружилась голова и пошатывало в ногах, но мало-помалу от работы на свежем воздухе, еды от пуза и прекрасного ландшафта без охранников, колючих проволок и заборов, я пришел в себя. Правда, милиционер сержант Охлопков, преданный КГБ всеми кишками, незаконно запретил мне гулять за пределами села, но в первые дни и село, с его тремя тысячами жителей, казалось пространством необъятным. Кобяй, бывший когда-то районным центром, имел почти все: магазины, пекарню, телефонную станцию, два кинозала, десятилетку, интернат для ребят из далеких наслегов и даже музыкальную школу. Да и как определить пределы у деревни, раскинувшейся во все стороны огромным осьминогом, со щупальцами, обтекавшими озера и вползавшими в тайгу, с большими коровниками на концах для трех тысяч постоянно голодавших коров. Концы терялись в брусничных болотах и лиственничных лесах, где молодые деревца стояли так тесно, что ногу не просунешь между ними; сильные бури выдирали их сразу сотнями из слабой торфянистой почвы, и они падали рядами, как расстрелянные батальоны.

Вдоль же щупалец, по обеим сторонам ухабистых улиц, стояли чистые, просторные деревянные дома, с поленницами дров и кладками резанного льда возле них. Несколько десятков частных лошадей гуляло вокруг, прелестных якутских лошадок небольшого роста с плюшевой шкурой и. нежной бахромой вдоль горла как у старых бородатых леди; дежуря, я мог наблюдать частных коров, почтенно шествующих по просторным застывшим озерам, справа и слева от меня, к специально пробитым для водопоев дыркам во льду; их бешено обгоняли табуны лошадей с развевавшимися гривами и вытянутыми хвостами. Мне нравилось одиночество, я устал от людей. Я чувствовал себя свободным.

Но это была свобода на минном поле.

Через несколько дней после моего прибытия два молодых дружелюбных якута-лесоруба доверительно рассказали, что из райкома два раза присылали лекторов, которые предупредили всех жителей: Орлов — американский шпион; что, кроме того, в книжном магазине распродавали книгу Николая Яковлева «ЦРУ против СССР», в которой Сахаров и Орлов изображены агентами ЦРУ; и что некоторые учителя подробно разъяснили школьникам, кто я такой. Очень скоро отряд восьми-девятилетних ребятишек под командованием бесстрашной одиннадцатилетней девочки начал систематические боевые действия против шпиона. Начиная с дальних подступов к детскому саду, прячась за надежными, как они воображали, укрытиями, перебегая от холмика к холмику, от дерева к дереву, они, наконец, окружали меня и затем, по крику своего маленького командира, забросав шпиона градом камней, стремительно убегали. Я обычно занимал перед этим выгодную позицию, недосягаемую для снарядов. Малыши-то были неопасны; только раз не совсем малыш погрозил мне с расстояния ножом. Были вещи похуже ножа.

Плотники Сангарской ПМК с самого начала относились ко мне очень дружелюбно, и один из них, временный рабочий, сообщил мне, что главный инженер допрашивал их, не ведет ли Орлов антисоветскую пропаганду. Приезжал также следователь из Сангара, вызывал в милицию двоих и нажимал, чтобы дали против меня соответствующие показания. Я решил спросить в милиции: почему людей понуждают представлять ложные доносы? Мне пригрозили за такие слова открыть новое дело — по клевете на государственный и общественный строй. Тогда я назвал свидетелем моего друга-рабочего, с его, конечно, согласия. «Проверим», — пробормотал сержант Охлопков. После я ничего не слышал о продолжении этой первой попытки. Мой друг для большей сохранности из Кобяя уехал.

Эти игры произвели на свет неожиданный эффект: плотники начали подступать ко мне с политическими вопросами. Внимательно всматриваясь в лица, вслушиваясь в голоса, я пытался разобраться, кто есть кто между ними. Потому что одна неосторожность — и новое дело готово. Всегда желали обсуждать политику и молодые якуты из деревни. Их лица я не чувствовал совсем. Неплохие трезвые, буйные пьяные, они работали шоферами, трактористами, лесорубами, охотниками, рыболовами в совхозных бригадах. Их политические взгляды были довольно здравы; потому, вероятно, что многие прошли через уголовные лагеря по делам о хулиганстве (никогда за воровство), а там встречали политических и религиозных заключенных. Уходя на лов далеко в тайгу, рыбаки могли слушать иностранные «голоса» и знали кое-что о диссидентах. (В самом Кобяе слушать голоса было невозможно из-за мощной глушилки в Сангаре.) О своей жизни они рассказывали очень интересно; о моей, впрочем, тоже. Выяснилось, например, что накануне моего приезда в Кобяй сюда приезжал чекист из Москвы, чтобы распланировать мою жизнь, и в его планах стояло, что закончив одну ссылку, я тут же получу вторую. К несчастию, молодые якуты часто желали выпить со мной, и если уж усаживались с этим, то выпроводить их было трудно, да и опасно пытаться. Еще опаснее было просить помочь плотников,

Хорошие со мной, своим экс-лагерным коллегой, молодые якуты в целом на русских смотрели неприязненно, а особенно не любили почему-то пришельцев из Сангара. Нелюбовь была взаимной. Однажды поздно ночью, когда я зашел обогреться на кухню, за мной последовали две очень миловидные, запредельно пьяные школьницы. Одна тут же рухнула на пол, другая, то теряя, то все же находя равновесие, спросила, где мужики. «Спят», — ответил я. «Хорошо, — пролепетала она. — Мне нужны. Мне нужны мно-ого мужиков». И выпала из кухни — в спальню. Послышались крики, мат, плотники вскочили с нар, схватили девушку за руки и за ноги и выкинули наружу. Вторую приземлили рядом. На следующий день, однако, когда строители шли в балок на обед, к ним пристали подростки, но у рабочих были в руках топоры. «Тебе лучше смотаться, Федорыч», — сказали плотники. Избегать таких конфликтов было абсолютно необходимо, и я незаметно ушел — в милицию. Там требовали от меня отметок каждые два дня, вместо раза в неделю; кроме того, требовалось просить у них письменного разрешения на получение каждой зарегистрированной почты: посылки, перевода, заказного письма, — так как они мне не выдали никакого удостоверения личности. Все это было грубым нарушением закона. Хорошо еще, что почта выдавала свободно обычные письма, приходившие каждый день из разных мест, хотя ни разу из-за границы, — этот канал перекрывался в Москве.

Я сидел перед самодовольной мордой сержанта Охлопкова, читавшего мне лекцию о том, что напрасно я распускаю слухи, будто я профессор, — смотри Орлов, отправим в сумасшедший дом, — когда ему сообщили по телефону, что якутские подростки, вооруженные охотничьими ножами и топорами, окружили балок. Плотники отбивались поленьями. «Твое счастье, Орлов, что тебя там нет, — сказал Охлопков с гнусным смешком. — Про-фе-есор. Думаешь, профессор, так умнее меня? Я еще выясню, кто спровоцировал эту драку»,

Это он не «выяснил». Но сержант был человек настойчивый и инициативный. Он пошел другим путем, попытавшись оформить дело о халатном исполнении обязанностей. Ему помогал один тракторист, бывший ссыльный бандит, прижившийся в Кобяе, которому главный инженер поручил контролировать мою работу. То есть он был мой маленький ближайший начальник. Прицеп к его трактору, поставленный им недалеко от моего детского сада, украли, и оба, тракторист и Охлопков, подтвердили, что я отсутствовал на своем посту в ночь пропажи. Новое дело, за которое они могли получить награды, было почти состряпано.

Но я смог документально доказать, что Охлопкова вообще не было в Кобяе в то время. Плотники, со своей стороны, свидетельствовали, что видели меня на посту каждую ночь. Я написал жалобу в Москву, и версия Охлопкова лопнула. Разумеется, сразу же выяснилось, что прицеп никуда не пропадал.

Дела складывались скверно. Нарушение властями их же законов было неприятно, но бизнес сержанта — теперь лейтенанта — Охлопкова был просто опасен. Опасными стали и подростки. После поражения в битве с плотниками они стали регулярно есть, пить и затем испражняться внутри детского сада, выбирая моменты, когда меня не было поблизости. Постоянные уборки дерьма были еще цветочками; ягодки пошли бы, если бы кто-нибудь из них бросил, скажем, незатушенный окурок в сухую стружку. Это могло случиться в любой момент.

В первый раз я стал очень серьезно обдумывать побег. Середина апреля. До мая дороги еще не превратятся в трясины; можно попытаться, например, доехать на попутке до Якутска, перебраться на другой тракт, и по нему дальше на юг, до Байкало-Амурской магистрали. Газеты писали, что этот участок магистрали уже работает, и, кто его знает, может быть, в этом чудесном случае газеты не соврали. Если не соврали, то на грузовых платформах, под брезентами, я доберусь до средней Азии, а там — Афганская граница. Вероятность успеха того момента, когда предстоящий арест покажется очевидным. А пока следует разрабатывать альтернативные планы и готовиться.

Итак, я пока оставался на месте. Требуя прекратить нарушение трудового законодательства и дать мне хотя бы одного сменщика, я тем временем начал удлинять свои секретные прогулки в тайгу, чтобы укрепить силы и разведать возможные пути летнего побега. Тренировки посоветовал мне делать сын Саша, он же и провел со мной несколько первых походов. Между тем, сильно обеспокоенный поддержкой, какую оказали мне плотники в афере с прицепом, начальство решило отселить меня от них. Мне временно дали неплохую квартиру вблизи аэропорта, — пока, мол, не будет достроено новое общежитие для рабочих. Я сразу же сообщил Ирине, и вот, к концу апреля, она прилетела ко мне в сопровождении друзей-физиков Евгения Тарасова и Льва Пономарева. Это было счастливое для меня, первое за последние пять лет, свидание; но новости, привезенные ей, были ужасны.

Практически все старые и новые члены Хельсинкских групп, члены Амнистии, редакторы фонда и не менее тысячи мало известных диссидентов были или арестованы, или вынуждены эмигрировать. Множество ближайших друзей — Таня Великанова и Сергей Ковалев, сын Сергея Иван и Таня Осипова (ставшая теперь женой Ивана), Виктор Некипелов и Толя Щаранский, Владимир Альбрехт и Сергей Ходорович, отец Глеб Якунин и Мальва Ланда, Елена Боннэр и сам Андрей Дмитриевич Сахаров — все лучшие люди этого поколения были в когтях КГБ.

«Ситуация удручающая, — говорила Ирина. — Полтора года назад Елена Георгиевна распустила Хельсинкскую группу, потому что КГБ угрожал арестом Софье Васильевне Калистратовой. В то время в группе оставались-то только три человека — они, две женщины, да Наум Натаныч Майман. Зато, правда, за границей сформирована Международная Хельсинкская Федерация, подумай, ты начал это… Все эти годы Валя Турчин вел кампанию в твою защиту среди ученых, тысячи людей по всему свету борются за тебя. Друзья и совсем незнакомые. Амнистия. В Америке SOS — Сахаров, Орлов, Щаранский. Комитеты защиты в Торонто, Париже и Женеве. В ЦЕРНе люди носят майки с твоим именем. Довольно много ученых, по-прежнему, бойкотирует контакты с нашей академией из-за тебя и Сахарова, среди них некоторые нобелевские лауреаты. Директор DESY в Гамбурге приглашает тебя на работу. Ты ведь когда-то учил немецкий?»

Значит, я не был забыт. Никто не был забыт. И хотя Советы все еще стояли стенкой, рано или поздно давление Запада должно нам помочь, если не мне, то по крайней мере будущему этой идиотской страны.

«Ты действительно веришь, что эта страна когда-нибудь станет лучше?» — спросила Ирина.

«Не при моей жизни. Но в будущем — да, я уверен. Если бы не был уверен, то и не занимался бы ничем».

«Ты оптимист! Никто в это не верит. Но, так или иначе, если КГБ тебя не сожрет, то только благодаря западным ученым».

Ирина, Тарасов и Пономарев вскоре уехали. Меня переселили в рабочее общежитие. Там было шумно, но дали, по крайней мере, отдельную комнату, чтобы ограничить мои возможности вести пропаганду среди соседей. Можно было заниматься, было где разместить Сашу, гостившего две недели. Хрупкий гладколицый аспирант, которого я видел последний раз пять лет тому назад, превратился в бородатого ученого, оставшегося в душе тем же рассеянным, непрерывно думающим мальчиком, каким я его всегда помнил. Все эти годы он убеждал приезжавших иностранных физиков, с какими удавалось встретиться, чтобы они бойкотировали советские контакты до тех пор, пока я не буду освобожден. Теперь, на тот случай, если освобождение не засветит совсем, он секретно тренировал меня в длительных переходах, для начала по дорогам. Начиная с шести утра — с конца моего ночного дежурства, ибо теперь я имел дневного сменщика, — мы молча шагали километр за километром по грунтовой таежной дороге, пока я не отказывался идти дальше. Довольно скоро, однако, после Сашиного отъезда, я оставил такие тренировки, они оказались слишком тяжелы для меня.

Ирина продолжала писать заявления, и, благодаря ее поддержке, активности друзей в эмиграции и давлению зарубежных ученых, советские власти к лету 1984-го более или менее прекратили нарушать свои советские законы. Было разрешено, в частности, летать в Сангар к зубному врачу и технику. Еще в лагере мне преднамеренно разрушили зубы, стачивая их почти до нуля под предлогом подготовки к протезам, которые затем быстро ломались, и операция стачивания повторялась снова. Теперь остатки зубов и коронок резали в кровь рот. Увы, в Сангаре дантист разрушил мои зубы еще больше. Перед этим зубного техника допрашивали в КГБ. Женщину, которая помогла мне найти этого техника, тоже допрашивали в КГБ. Муж избил ее за то, что ее допрашивали в КГБ, за то, что она помогла мне найти техника. Ну, зато, я встретил Мишу Горностаева.

Миша, свободомыслящий белорус, на всякий случай на время уехавший от тамошнего КГБ в Сибирь, отыскал меня в гостинице.

«Как вы узнали, что я здесь?» — спросил я.

«Очень просто. Жена здешнего кагебиста сказала своим приятельницам на работе под большим секретом, что Орлов в Сангаре». Миша и его семья стали моими первыми друзьями в этой ссылке.

Примерно в то же время на одной из улиц Кобяя меня остановил незнакомый подвыпивший якут и произнес следующую пылкую речь:

«Где Сахаров? Где Орлов? Где Твердохлебов? Не забывай!»

«Нет, я никогда не забуду, где Орлов», — сказал я, улыбнувшись. Это было поразительно — такие речи на краю света, в далеком селе между Якутском и Полярным кругом. Мы познакомились. После этого он нередко останавливал — не всех, конечно, но некоторых — жителей Кобяя и говорил им, показывая на меня: «Ему надо помочь». Всем было понятно, что он имел в виду. Я пытался купить или снять отдельный дом, но каждый раз, когда находил его и договаривался, на следующий же день хозяин под тем или другим предлогом смущенно отказывал. И некоторые уже признались, что сразу после меня к ним приходил гебист или милиционер и разъяснял, что районный прокурор строго запретил предоставлять мне дом, да чтобы они не проговаривались мне об этом.

В ответ на агитацию моего неожиданного кобяйского союзника мне решила помочь одна русская пара, работавшая на якутском газопроводе. Проигнорировав ясную угрозу лейтенанта Охлопкова, они сдали мне свой маленький пустующий дом: комнату с двумя кроватями и кухоньку со столом и железной печкой. Снаружи располагались теплица, хатон для животных и уборная. Хозяин Юрий Павлович, с добрыми голубыми глазами в трезвом периоде и страшными белыми в периоде ином, побывал в лагерях несчетное число раз, в общей сложности лет двадцать, сначала ни за что, потом за убийства. Первый раз он убил в лагере в самозащите, второй опять в самозащите, а потом по привычке. По его вычислениям получалось, что он убивал семь раз, но я верю только в пять. Тамара Алексеевна, газовый техник, соломенная вдова с тремя детьми, вышла за него замуж по фото, когда он был еще в лагере. Женщина она была, как видно, храбрая, росла во время войны в детском доме, и, может быть, по этой причине угрозы лейтенанта Охлопкова вошли у нее в одно ухо, вышли из другого. Ни Тамара, ни Юрий хорошей, большой любви к милиции не чувствовали.

Юрий категорически отказался брать с меня какую бы то ни было плату. В ответ на доброту я взялся поглядывать за теплицей, двумя свиньями, восемнадцатью курами и двумя петухами. В ответ на это они подарили мне щенка Дину, шесть кур и петуха Петьку в личное владение и разрешили брать огурцы и помидоры в теплице без ограничений. В ответ я предпринял починку их дома, который они построили сами из брошенных досок, старых кусков шифера и толя. За это все власти конфисковали у них дом и выдворили Тамару из Кобяя. Но это произошло позже.

Наконец, у меня было, где принимать гостей. Правда, путешествие ко мне было изнурительной и дорогостоящей операцией: шесть тысяч километров на самолете от Москвы до Якутска, триста от Якутска до Сангара на другом самолете, и еще сто на третьем от Сангара до Кобяя; эти три стадии отнимали иногда неделю, сопровождались обысками в аэропортах, неудобствами, грязью и, что особенно мучило Ирину, ужасающими наружными туалетами, с такими горами дерьма, каких даже и я не видывал в уборной своего лагерного изолятора. Несмотря на все, я редко бывал один. В то счастливое лето 1984 года в домике жила постоянно Ирина и то один, то другой из сыновей или друзей, среди них физик Юрий Гольфанд, единственный энтузиаст моей волновой логики.

У меня теперь был сменщик, с которым мы сторожили наш бесконечно строящийся детский сад по двенадцать часов в сутки. Я выбрал себе более спокойную ночную смену. От дома до сада было пятнадцать минут ходьбы по берегу озера. В 6.00 вечера я проверял наличность материалов и не дымится ли где окурок, брошенный в торфянистую почву. Если во-время не обнаружить, то через день-два земля может непоправимо разгореться в глубине; у меня чуть не загорелась так моя уборная возле дома. Чуть позже подходила Ирина и кто-нибудь из гостей, таща чайник воды, сковородку и продукты; в плотницком балке я держал свою электроплитку. Поужинав, мы часами ходили вокруг детского сада, обсуждая физику, логику, политику, психологию. После семи лет изоляции, зловония камер, хамства охранников, эти дискуссии были для меня глотками свежего воздуха, они возрождали надежду — на что? Этот вопрос я пока выбрасывал из головы. Когда друзья уходили домой спать, я иногда ложился на доски отдохнуть, завернувшись в шубу, но обычно читал: мой Саша и Саша Барабанов приволокли мне громадную кучу книг, все, что я просил, а солнце в Кобяе летом заходит — и тут же восходит — в два часа ночи.

В шесть утра рабочий день кончался, я шел домой к большому завтраку и потом спал до обеда. Наши хозяева, Тамара и Юрий, нередко тоже садились с нами за стол; теперь иногда приходили и мои друзья из дома напротив, Нина Ивановна, школьная учительница шитья и домашнего хозяйства, и ее муж якут, бухгалтер совхоза. После обеда начинались работы по дому. Дел была уйма: докрыть крышу, установить водосточные желоба для сбора чистой дождевой воды — пить и готовить, — засыпать и укреплять завалинку, насобирать дров на девять долгих зимних месяцев. Но, даже таская бревна, мы не прекращали наших научных разговоров.

Тарасов привез мне из Москвы невероятное количество разных инструментов, включая недоступную в этих краях ручную электропилу, даже гвозди редких размеров, не считая ручной коляски для перевозки тяжелых грузов. Кое-какие инструменты можно было купить и в местном магазине. Помимо работ по дому надо было два раза в день поить-кормить животных и поливать в теплице — это многие ведра воды; тут тоже гости помогали. Вечером я уходил опять на работу, а мой сын Лев, когда был в гостях, уходил в музыкальную школу практиковаться на фортепьяно. Он занимался теперь инструментовкой джазовой музыки, сильно вырос и был так красив, что одна якутская девушка простояла у нашей ограды, благоговейно глазея на него целый день, когда он помогал мне крыть крышу.

В середине августа мне исполнилось шестьдесят, и, опираясь на закон, я вышел на пенсию. Пенсию мне назначили всего 67 рублей и 67, кажись, копеек, потому что последние десять лет я «не работал» — лагерный труд за труд не считался. Жить, тем не менее, было можно, потому что бесчисленные друзья в Советском Союзе и за рубежом снабжали меня и недостающими продуктами, и деньгами. Уход на пенсию был для меня громадным освобождением от постоянного ожидания поджога детского сада, а кроме того, просто давал свободное время — нормально спать, заниматься наукой, ходить в тайгу, вести драгоценные беседы с друзьями. Но и общая атмосфера в деревне к этому времени изменилась, стала гораздо более дружелюбной, чем в первые дни ссылки. Может быть, только одна пожилая учительница младших классов еще верила, что я был американский шпион. Даже юная командир отряда метателей камней прекратила боевые действия в последние недели моей работы. Каждый видел, что я тружусь постоянно, не жалея сил, к этому относились с уважением. Но что фундаментально разбило в то лето подозрительное, враждебное отношение, это приезд жены, детей и друзей. Вся деревня знала в подробностях, кто были эти посетители: их регистрировали и в сельском совете, и в милиции, с предъявлением и проверкой всех документов. Да, ничего не скажешь, доктора-профессора, научные работники, уважаемые люди. Может, этот Орлов не враг народа? Так или иначе, большинство здешних меня уже не боялось. Одна молодая якутка даже рассказала, что, когда училась в Иркутском техникуме, они с девочками читали в туалете какую-то мою статью «по религии». Вероятно, это был Документ номер 5 Хельсинкской группы.

Нина Ивановна, Тамара Алексеевна и их мужья оставались самыми близкими мне в деревне людьми. В это лето мне уже поздно было заводить свой огород, и они снабжали меня свежими овощами со своих участков и теплиц, без которых в новые, вегетарианские времена прожить было бы невозможно. Правда, по советским стандартам в Кобяе жили вообще не худо, северный коэффициент здесь был хороший, большинство получало зарплату в 2,5 раза больше, чем «на материке». Телевизоров и мотоциклов хватало; но яйца, например, появлялись в магазине всего два раза в год, по семь яиц на персону, а мясо шло по спискам, по кило в месяц на человека, — что было естественно для мясного совхоза, в котором бюрократов кормилось больше, чем коров. Телята по весне часто погибали от недоедания, или их загрызали одичавшие собаки, или они тонули в трясинах. Из совхозных овощей мне удавалось покупать только капусту, распродажа шла несколько дней в сентябре.

Примерно в старое Рождество, в январе, кто-то где-то проснулся, и некий чин КГБ нанес в Якутске визит высокому начальнику Тамары Алексеевны: следует убрать ее из Кобяя, потому что она помогает жить врагу народа Орлову.

Тамара приняла героическое решение бороться и меня не выселять. Выселяться по своей воле мне бы следовало, но абсолютно было некуда. Силы, однако, были не равны. Тамару живо обвинили в хищениях, одно серьезнее другого, а также в сдаче мне дома без разрешения сельсовета. Начались непрерывные унизительные расследования. Некоторые кобяйцы, видя, что бабу глубоко топят, навалились топить глубже и стали писать уже совершенно умопомрачительные доносы. Во-первых, у нее с Юрием Павловичем в огороде зарыта портативная радиостанция для связи с ЦРУ. Во-вторых, они развели слишком много свиней. Пошла инквизиция по свиной линии, и я приложил все усилия, чтобы помочь Тамаре немедленно продать всех поросят сентябрьского опороса. «Если все будут так любить своих свиней, мы никогда не построим коммунизма!» — возмущался один мой знакомый бюрократ. Действительно, Кобяй был далек от коммунизма: мясной рацион здесь был выше, чем в других районах страны. Последняя стадия психологического наступления началась весной. Тамару обвинили в том, что домик, в котором я жил, был построен ею незаконно и из краденых материалов. Наконец, было объявлено, что дом будет разрушен, чтобы на его месте соорудить памятник кобяйцам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны.

Очевидно в ходе этой же операции я был жестоко избит в конце апреля 1985 года. Моему Саше надо было срочно возвращаться в Новосибирск, где он тогда работал, а Кобяйский и Сангарский аэропорты, с их грунтовыми покрытиями, могли закрыться в любой момент на слякотный сезон. Но, нарушая все приказы, пересекая быстро расползавшиеся реки и топи, все еще ходили на Якутск тяжелые грузовики с неотложными грузами, и Юрий Павлович договорился с одним шофером, чтобы тот взял Сашу. Саша забрался в кабину, нагруженный гречневой крупой для семейных друзей в Новосибирске и пирожками, от Тамары Алексеевны для самого себя, а я, попрощавшись, пошел домой. Была полночь. Недалеко от милиции меня догнали три парня, четвертый стоял невдалеке, спросили, кто я, сбили с ног ударом в лицо и начали уже лежачего бить ногами по голове и ребрам. Я закрыл голову руками, но все-таки потерял на короткое время сознание и потом еще раз. Наконец они разбежались; шатаясь, плохо соображая, я поковылял домой. Третий раз в моей жизни голова была разбита. В течение двух месяцев после этого у меня были проблемы с боковым зрением.

Кто бил, почему?

Лейтенант Охлопков, получив повышение, переехал еще в январе в Сангар. Его преемник, новый милиционер, указал мне на одного парня, но аккуратно скрыл других участников избиения, которые, очевидно и были главными, из тех, я думаю, десяти или больше щеголеватых молодых людей, что работали в этой деревне на КГБ. Они, не скрываясь, фланировали в аэропорту и около, когда ко мне приезжали или от меня уезжали, демонстрируя слежку. Что же до парня, на которого мне указали, то скоро стало ясно, что его втянули в операцию обманом. Он расстроенно повторял, что знай он, что я «друг Сахарова», никогда бы бить не стал.

Летом 1985, через год после того, как Тамара с мужем пригласили меня в их дом, ее заставили уехать из Кобяя. Таково было наказание КГБ за чересчур сердечную дружбу со мной и моими учеными друзьями. Все ужасные обвинения против нее были после выезда из Кобяя немедленно сняты, начальники великодушно предоставили ей другую работу к югу от Якутска. Она жила там с другим человеком; жизнь с Юрием Павловичем, не сахарная и до того, была окончательно разрушена. Человек этот водил теплоходы по Лене. Через несколько месяцев после выдворения Тамары Алексеевны из Кобяя, капитана теплохода вызвал капитан КГБ. «Вы ведь работали раньше на океанском лайнере на заграничных рейсах, — со значением напомнил он. — А сейчас живете с Тамарой. А у Тамары друг — Орлов. А кто Орлов, вам известно. Улавливаете?» Двумя годами позже Тамарин капитан был убит на улице, не известно, по каким причинам.

Трагедия Тамары и избиение показали мне, насколько непрочно будущее. С помощью московских друзей я стал снова собирать то, что могло понадобиться для летнего побега. Все дальше и дальше уходил в тайгу, тренируя тело, изучал по картам возможные проходы из Кобяя в сторону Якутска. Компас, ласты для переплывания озер, запасы концентрированного французского протеина, соль, спички, телефонные номера и разговорные коды для связи с теми из московских непрямых друзей, кого КГБ не заподозрит… Я был готов к кризисной ситуации. Тайга была почти непроходима, но лучше подохнуть в лесу, чем отдаться им и пойти на еще один, свой последний срок в лагерь.

Моей срочной задачей было, однако, найти новый дом — невозможное дело после того, как все последствия были продемонстрированы наглядно. Тем не менее осенью 1985-го главный инженер совхоза, человек деловой, добрый сосед Нины Ивановны, не без ее протекции, но и не без официального разрешения, неожиданно устроил мне аренду дома у его родственника за высокую плату. Очень приличный якутский деревянный дом, близко к лесу, две небольших комнаты и кухня, маленькая кирпичная печка, картофельное поле в придачу. Хозяин отделил мне участок для огорода. Хатона, правда, у него не было, и куриц пришлось отдать Нине Ивановне; она так и так снабжала меня яйцами и многим другим.

Ирина и Саша Барабанов помогли перетащиться в новый дом, законопатить щели между бревнами, навезти 30–40 кубометров огромных бревен, непригодных к делу, но пригодных на дрова, оформить интерьер. На это ушло все лето. От старого дома, приговоренного к разрушению, мы перетащили доски на случай ремонтных работ, остатки дров и даже чернозем из приговоренной вместе с домом великолепной теплицы. Я сколотил книжную полку, там разместились научные книги и русская классика, накупленная мной в местном магазине. Ирина повесила занавески, подаренные Таней Векслер, набросила красивые покрывала и скатерти. Заготовка льда на зиму осталась за мной.

Бесчисленны озера вокруг Кобяя, вода всюду, но колодцев нет из-за вечной мерзлоты, а построить и содержать водопровод совхозу, конечно, не по силам. В результате летом целыми днями развозят воду — от озер к домам — автоцистернами, очень дорогая операция. А зимой жители держат возле домов склады льда, нарезаемого на озерах в раннем октябре, когда он еще не толще 30–50 сантиметров. В первую зиму льдом меня снабдила Тамара. В эту вторую зиму муж Нины Ивановны и главный инженер пригласили меня в свою компанию резать лед. На грузовике с прицепом мы приехали на озеро, какое казалось почище, разметили площадку пешнями, — это такие деревянные пики с металлическими наконечниками и крюками на концах, — и пробили начальное отверстие для ручной пилы. Ледяные параллелепипеды высотой больше метра частично пилили, частично откалывали пешнями, затем пешнями же выволакивали из воды и забрасывали на грузовик и прицеп. Тяжелая работа. Я сложил свои льдины снаружи дома, а внутри у меня стояли три бочки с мелко колотым льдом, тающим в чистую воду. Для стирок же и купаний я растапливал на печке снег, собираемый прямо на огороде. В теплую погоду я пользовался душем конструкции Тарасова: ведро с регулируемым душевым отверстием в дне; он привез мне его из Москвы. Когда снаружи было холодно, я купался в большом корыте, поставленном поближе к печке так, чтобы не намочить пол, под которым в подполе хранилась моя картошка. Домашнее купанье с многократными экспедициями за снегом, таявшем в баке на горячей печке, требовало времени, но в общественную баню я бы согласился пойти только через свой труп.

Заготовив лед, я мог теперь сконцентрироваться на научных занятиях, с частыми, правда, перерывами на распилку и колку дров, колку льда, готовку, покупки в магазинах. Хотя это все было утомительно, теперь не было обязанностей по кормлению животных, если не считать собаки Дины и котенка по имени Барахло. Для нас троих я закупил три мешка мороженых карасей и готовил каждое утро на печке уху. Ближе к весне мороженые караси кончились. Мы с Диной брали сумку и бродили по деревне в поисках костей, которые я затем разбивал топором, а она грызла. Барахло не отказывался от каши, и у него были мыши в подполе, но Дина, якутская собака, каши не понимала, понимала только мясо. Иногда ей удавалось убить в лесу большого грызуна, но как его растерзать, она не знала, мне приходилось и эту добычу разрубать для нее топором.

Однажды в ноябре пришла телеграмма от Марата Векслера: американский биохимик Джордж Уолд настойчиво просил Горбачева освободить меня Марат узнал об этом из пресс-конференции Уолда в Москве; в советских газетах об этой части разговора Уолда с Горбачевым не сообщалось. Я показал телеграмму в милиции и в сельсовете, и, как следовало ожидать, она их на время парализовала.

«Думаю, просьба Уолда поможет», — сказала Ирина, приехав на Новый год. Поможет, не поможет, но я, как обычно, выкинув из головы надежды, ушел в работу и, с некоторым трудом избежав одной ночью вечного покоя из-за трещины в печке, закончил статью по логике, послал ей в АН СССР и начал другую. Пришла весна, и я стал часами работать в огороде и в своей новой покрытой пластиком теплице, построенной еще осенью с помощью Тарасова; высаживал томаты, огурцы, высевал укроп, петрушку, салат, — приготовления к лету. Якутское лето длится всего два месяца, но зато жарко и светло почти все двадцать четыре часа. Поэтому, если не прозевать засеять и не лениться потом с поливом и прочим и если, конечно, среди лета не ударит мороз, то можно собрать отличный урожай овощей на весь год.

Лето 1986-го началось хорошо. В доме было полно гостей — Ирина, Саша, Барабанов, Катя Векслер, выросшая в удивительную красавицу с тех далеких дней, когда, визжа от радости, она угадывала гебистов за березами. Милиция больше не приставала, вместо лейтенанта Охлопкова был теперь незлой пьяница, любивший философские дискуссии на тему «Существует ли платоническая любовь?» («Существует», — уверял я.) Генеральные секретари один за другим перешли в иной мир, и их место, наконец, занял Михаил Горбачев. В газетах замерцали гласность с перестройкой. Распад нашего сверкающего научного социализма начался гораздо раньше, чем я ожидал. «Может, Горбачев пригласит меня в советники», — подшучивал я над мужем Нины Ивановны, человеком очень добрым, но сталинистом, как большинство Кобяйских якутов. Ирина секретно отослала в Швецию мое согласие на чтение лекций в Шведской Академии по приглашению. Академики Евгений Велихов и Моисей Марков пытались помочь публикации моей статьи по волновой логике в советском журнале. Большая группа физиков-ускорительщиков, во главе с Пьером Лефевром, Дитером Мелем и Нобелевским лауреатом Симоном Ван дер Меером отказалась принять участие в ускорительной конференции в Новосибирске из-за моего там отсутствия. Многие другие выдающиеся физики, вроде Эндрью Сесслера из Радиационной лаборатории в Калифорнии, тоже бойкотировали эту и все другие советские конференции.

14 августа, на следующий день после моего дня рождения, нас с Ириной вызвали в сельсовет для беседы с каким-то прилизанным остроносым гебистом из Москвы, прибывшим в сопровождении гебиста Кобяйского района, похожего на самурая из старых советских фильмов. Москвич начал крикливо, атакой на Ирину.

«Вы посылаете клеветнические материалы на Запад, будто Орлова тут избили до сотрясения мозга. Мы вас привлечем по статье 64 за содействие иностранным государствам в проведении подрывной деятельности». Статья 64 была «Измена родине».

«Вы хотите сказать, что вы лично видели, как моего мужа избивали, но свидетельствуете, что не до сотрясения мозга? Или вы хотите сказать, что его вообще не избивали? — спросила она очень спокойно. — Весь Кобяй в течение месяца видел его избитое лицо. Вы отрицаете это?» По дороге к ним мы договорились, что она будет предельно спокойна и взвешена; это сведет их с ума. Действительно, москвич сразу завял и перешел на меня. Меня могут перевести в город, где у меня будут лучшие условия для научной работы, сказал он. Какой город? Ну, например, Якутск. Что, у вас в Кобяе отдельный, дом, огород? Да, конечно, там у нас отдельных квартир нет, Вы поселитесь в общежитии. И огорода не будет. Зато Вы сможете пользоваться научной библиотекой. Конечно, если не будете заниматься противоправной деятельностью.

«Я не хочу уезжать из Кобяя», — сказал я.

Разговор вызвал у нас тревогу. Я обжился в Кобяе, относиться ко мне все стали хорошо. Похоже, разочарованный КГБ решил это разрушить.