Этим утром господин Рельский пребывал в прескверном настроении. Ему приснился до крайности неприятный сон, и теперь судья удрученно размышлял, не был ли он вещим. К тому же назойливая головная боль не отступала ни на минуту.
У каждого бывают дни, когда все валится из рук, и похоже, теперь наступил черед мирового судьи…
Едва сдерживаясь, чтобы не втянуть голову в плечи, дворецкий негодующе сообщил господину о весьма досадном ночном событии. Выслушав его, судья велел немедленно устранить все следы, а слугам помалкивать, после чего скупо поблагодарил и отпустил дворецкого нетерпеливым жестом.
Тот почтительно поклонился и на цыпочках покинул кабинет, крайне осторожно притворил за собой дверь, опасаясь хлопком вызвать неудовольствие хозяина. Затем он собрал слуг и должным образом проинструктировал.
Вскоре дом напоминал поле боя. Шеф-повар пересолил суп-пюре из молодых шампиньонов, после чего устроил форменную истерику, и его долго отпаивали мадерой. В итоге завтрак пришлось спешно сооружать одной из поварих, поскольку с успокоительным кухмистер явно перестарался и теперь безмятежно посапывал в уголке. Оставалось надеяться, что он вскоре придет в себя и начнет священнодействовать над обедом, поскольку вечером ожидались гости.
Горничные передвигались по дому перебежками и при виде господ норовили спрятаться в какую-нибудь норку, видимо, вообразив себя мышками (и действительно походили на них в своих скромных серых платьях с белыми передничками).
Камердинер господина Рельского так нервничал, что никак не мог правильно повязать хозяину галстук, пробовал пять раз, все сильнее волнуясь, что не добавляло ему сноровки. Наконец раздраженный мировой судья его отослал, и тот опрометью бросился прочь.
Будучи не в духе, господин обыкновенно делался мрачным и еще более педантичным. Он хмурился, словно грозовая туча, изредка сражая домочадцев и слуг меткими молниями слов. Под его пронизывающим взором сестры за завтраком то и дело роняли приборы и быстро закончили трапезу, невнятно извинившись за внезапную потерю аппетита.
Лишь вдовая госпожа Рельская пренебрегла дурным настроением сына, принявшись его изводить «серьезным разговором» об очередных претендентках на роль невестки, что было крайне неразумно с ее стороны. Заботливая мать в который раз твердила, что достойных его девиц в провинции попросту нет, и уговаривала отпрыска перебраться в столицу, а заодно вывести в высший свет сестер. Все предлагаемые ею кандидатуры на вакантную должность жены были, несомненно, высокородны и богаты, прекрасно воспитаны, а некоторые даже обладали приятной внешностью (что, по ее мнению, было скорее изъяном), но отчего-то неизменно отвергались упрямым господином Рельским.
– Сударыня, – наконец не выдержав, вспылил почтительный сын. – Перечисленные вами девицы так же хороши, как чистопородные кобылки, которых я недавно приобрел. Но я вовсе не намерен жениться на них!
С этими словами он отбросил салфетку, коротко извинился и отбыл к себе. После его ухода в столовой воцарилось молчание. А романтичная Елизавета размышляла с восторгом, что, должно быть, это неспроста и у брата имеется какая-то тайная любовная история…
Мировой судья в досаде расхаживал из угла в угол по своему кабинету, ожидая запаздывающего господина Фергюссона, и корил себя за неуместный взрыв дурного настроения. Господин Рельский всегда полагал, что руководствоваться чувствами – не лучший способ достичь цели, и посему крайне редко себе это дозволял. Он не привык щадить ни себя, ни кого-то иного, а потому многим казался жестким и беспощадным, хотя в действительности был всего лишь натурой цельной и не склонной к сантиментам.
Доклад секретаря также не принес никаких приятных известий. Как ни торопил гном своих людей в столице, до сих пор не удалось выяснить ничего определенного. А обстоятельства с каждым днем все ухудшались и требовали незамедлительных действий.
– Сделайте все возможное! – приказал господин Рельский. – Уплатите, сколько требуется, только узнайте как можно скорее!
Господин Фергюссон лишь кивнул в знак согласия, помялся и наконец решился.
– А что с… госпожой Черновой? – поколебавшись, спросил он, блестя любопытными глазами из-под широких полей коричневой шляпы.
– Это я улажу сам! – отрезал господин Рельский.
Морщинка меж бровей и упрямые складки у тонких губ свидетельствовали о непреклонной решимости, и секретарь не стал спорить. Еще накануне вечером он от имени хозяина отправил записки господам Щеглову и Ларину, так что нынче они ожидали мирового судью.
Для начала господин Рельский отправился в обиталище Ларина.
Дом был бедным и напоминал платок благородной дамы, порванный и из-за этого подаренный горничной. Как некогда изящные кружева носили следы многочисленных штопок, а белоснежное полотно было застирано до блекло-желтого оттенка, но было неизменно чистым, так и обветшалое здание хранило следы прежнего расцвета, тщась за аккуратностью скрыть нужду. Сквозь заплаты проглядывала бедность, беспощадно обнажая истинное положение дел. Расставленным по комнате тазам явно было не впервой собирать полноводные ливни, протекающие сквозь прохудившуюся крышу, обивка мебели нуждалась в серьезной починке (а нынче была стыдливо прикрыта старыми чехлами), а стылый воздух сообщал, что дров для растопки осталось совсем мало.
Господин Рельский с некоторым пренебрежением осмотрелся, отказался от суетливо предложенного угощения и внимательно взглянул на хозяина дома.
Сложением господин Ларин напоминал циркуль. Его высокая тощая фигура двигалась как-то механически и заученно, а вечно сонные глаза мечтательно смотрели вдаль. Должность старшины пожарного приказа передавалась в его семье из поколения в поколение, и это давно уже стало местной традицией. Поговаривали, что еще со времен Рагнарёка Ларины сохранили какие-то таинственные знания, которые позволяли им весьма ловко управляться с огнем и успешно его тушить.
Теперь он сидел, неловко выпрямившись и стиснув между коленями заскорузлые руки.
Мировой судья, не утруждая себя вежливой беседой, приступил к расспросам. У кого-то иного бедственное положение господина Ларина, вероятно, вызвало бы сочувствие, но Рельского оно лишь раздражало. Джентльмен, по рождению имеющий немалые средства, он к тому же сумел их преумножить, питая в глубине души снисходительное презрение к глупцам и неудачникам.
Старшина смиренно поведал, что действительно захаживал в публичную библиотеку, интересуясь каким-то старинным заклятием тушения огня, но заверил, что более ему ничего сказать.
Однако господин Рельский не отступался. Скверное настроение вкупе с отсутствием каких-либо подвижек в расследовании заставляло его методично выпытывать подробности. По словам господина Ларина, пожар разгорелся прямо в комнате сторожа вследствие намеренного поджога.
– Это, ну, как в газетах пишут – чтоб убрать следы… – бубнил он, сжимая коленями сцепленные руки.
– Хорошо, – сдался мировой судья, с некоторой опаской откидываясь в кресле, но решил прояснить еще одну подозрительную подробность, которая не давала ему покоя: – Расскажите мне еще вот о чем. Слуги госпожи Дарлассон утверждали, что вы прибыли в библиотеку еще до того, как за вами послали, и это глубокой ночью! Как вы там оказались?
– Это… чутье! – промямлил господин Ларин, не поднимая глаз. – Семейный… дар…
– То есть вы каким-то образом чувствуете, что где-то разгорелся пожар? – уточнил господин Рельский, вычленив рациональное зерно из его лепета.
Тот с нескрываемым облегчением кивнул, помялся, но все же осведомился неловко:
– А почему?.. – Тут старшина снова запнулся, покраснел, видимо, не решаясь закончить вопрос.
Господин Рельский вопросительно приподнял брови и уточнил:
– Что вы хотели спросить?
– Почему… почему дракона не арестовали? – выпалил наконец пожарный, сильно подавшись вперед.
Господин Рельский внимательно взглянул на него и ответил:
– Потому что он не убивал господина Ларгуссона, и этому имеются веские доказательства.
Мировой судья решил откланяться, полагая, что здесь больше нечего искать. Надо думать, он переменил бы свое мнение, если бы увидел, каким взглядом проводил его господин Ларин…
Поместье Царин-парк, в котором гостил господин Щеглов, следующая «жертва» целеустремленного господина Рельского, являло собой полную противоположность обиталищу старшины пожарного приказа. Это обширное богатое имение располагалось в получасе езды от Бивхейма.
Массивная с виду, тяжеловесная, основательная, явно гномья постройка в руках хозяев-людей обзавелась легкомысленными чертами, неприличествующими мрачноватой архитектуре цвергов. По бокам приземистого дома выросли ажурные башни, удивительно невесомые с виду и украшенные изящными завитками лепнины. К этому прибавились ютящиеся чуть поодаль глинобитные хозяйственные пристройки (совсем как исконные гоблинские орты) и по-человечески несуразный геометрический парк… Словом, дом представлял собою вольное смешение стилей и обычаев и хотя был совсем не во вкусе господина Рельского, тем не менее это не мешало мировому судье улавливать в этом уродстве какой-то удивительно славный дух. Вероятно, это было заслугой хозяйки, госпожи Дарьи Цариной – громогласной дамы лет пятидесяти. Все вокруг должны стоять навытяжку и почтительно внимать ее приказам, а после со всех ног бросаться их выполнять – так она искренне полагала.
Она не скрывала, что не слишком любила племянника, тем более что господин Щеглов большую часть года жил на другом краю Мидгарда. Он был ближайшим живым родственником покойного супруга бездетной госпожи Цариной. По завещанию мужа, поместье после смерти супруги доставалось именно ему, что вынуждало нынешнюю хозяйку дома изредка терпеть общество своего наследника.
Внутри дома все прямо-таки кричало о богатстве. Роскошная обстановка отдавала некоторой небрежностью, будто дорогие вещи скупили оптом и кое-как расставили по углам. С первого взгляда было очевидно, что владельцем дома был нувориш, не потрудившийся приобрести светский лоск и хороший вкус.
Гостиная, куда провели мирового судью, более всего походила на шкатулку с сокровищами кокотки, где аляповато-роскошные украшения соседствовали с дешевенькими поделками, создавая убийственно безвкусное сочетание.
Госпожа Царина приняла господина Рельского со всей возможной приветливостью, не менее часа развлекая свежими столичными сплетнями. Племянник участия в беседе почти не принимал, по большей части отделываясь короткими репликами.
Мировой судья охотно поддерживал разговор, хотя светские новости не слишком интересовали его, и украдкой разглядывал господина Щеглова. Этот джентльмен оказался совсем молодым юношей, лет двадцати, приятной наружности и с безупречными манерами. Некоторая слащавость в его облике, должно быть, приходилась по сердцу девушкам, а налет томной манерности выдавал желание казаться искушенным и пресыщенным жизнью, что в столь юном возрасте выглядело забавно. Вообще господин Щеглов имел такой вид, будто за ним постоянно следует личный куафер, поправляя бакенбарды и завитые смоляные локоны.
– Прошу меня извинить, – обратился к хозяйке дома господин Рельский, улучив паузу в бесконечном потоке сплетен, – я приехал обсудить с вашим племянником один щекотливый вопрос и вынужден просить оставить нас наедине.
Госпожа Царина, изнывая от любопытства, вежливо сослалась на срочные дела и ушла.
– О чем вы хотели поговорить со мной? – очнулся от ленивой задумчивости господин Щеглов.
Мировой судья сложил пальцы домиком и внимательно взглянул на своего визави.
– Почему вы так часто появлялись в библиотеке? – прямо спросил он.
– Ах, вот оно что! – молодой человек рассмеялся, и в его голосе послышалось облегчение и даже игривость. – Думаю, вы встречали барышню Гарышеву? Очень миловидная девушка, вот я и решил ею заняться.
– Заняться? – повторил господин Рельский, приподняв брови. Подозрительная готовность отвечать на щекотливые вопросы его несколько насторожила.
– Да. – Господин Щеглов развел руками, будто недоумевая, что может тут быть неясно. – Проще говоря, я решил завести небольшую интрижку.
– Вам не кажется, что это… – мировой судья запнулся, подбирая слова, и хлестко закончил: – недостойно?
– Помилуйте! – воскликнул тот с усмешкой. – Она не из знатного рода, небогата и даже работает по найму. Разве она заслуживает большего?
– Думаю, да, – ответил господин Рельский медленно.
Молодой человек перестал разыгрывать легкомысленного волокиту, а взгляд его сделался жестким.
– Это не ваше дело. Я ответил на вопрос – бестактный, хочу заметить! Прочее пусть остается на моей совести!
– Полагаю, вы правы – это не мое дело, – подтвердил мировой судья, решив позже непременно поговорить об этом с госпожой Черновой. – Значит, вы утверждаете, что бывали в библиотеке только ради прекрасных глаз барышни Гарышевой?
– Я ведь уже сказал вам! – вздохнул господин Щеглов. – Но могу повторить еще раз, если угодно.
– И вы не брали у нее ключи? – настаивал господин Рельский.
– Какие ключи? – спросил молодой человек утомленно. – Послушайте, это же смешно! Какое я имею отношение к той гадкой истории?!
– Пока не знаю, – процедил господин Рельский. – Но уверяю вас, непременно это выясню! Честь имею.
Он весьма холодно откланялся, попросив передать извинения хозяйке дома. Сбежал по ступенькам, почему-то донельзя раздраженный этим молодым хлыщом, одетым по последней моде, и его пренебрежительными рассуждениями о работающих по найму дамах и девицах. Его весьма это задело и настроило резко против господина Щеглова. Пожалуй, мировой судья был совсем не прочь, чтобы искомым преступником оказался оный господин, о чем и размышлял по дороге в имение господ Шоровых.
Последних дома не оказалось, а слуга охотно сообщил, что они отправились в Чернов-парк. Господин Рельский поспешил туда, но застал Софию уже в одиночестве.