– Я тебя где-то видел, – говорит Карин мне.

Киря оборачивается на меня и наконец ябедничает:

– Она дерётся. И у неё твой таракан. Совершенно точно украла.

– Вот оно как, – мягко отвечает Карин.

– Привет, – глупо говорю я и тоже начинаю покачиваться с носков на пятки, как Киря до этого, как неваляшка какая-то дурацкая.

– Привет? А когда мы перешли на «ты»? – Карин поднимает брови.

– Привет – это просто привет. Это как здравствуйте, только привет. Мы не переходили, – бормочу я. Карин не слушает меня, конечно, он наклонился и собирает осколки в платок, не отпускает Кирю при этом, держит его за руку. Киря поднял разбитые очки и говорит:

– Стасик, ты порежешься.

Ласковый, как девчонка, аж тошнит. Мне давно пора уносить ноги, но я почему-то всё ещё стою рядом, жду продолжения позора. Звенит звонок, длинный, кажется, звенит несколько минут, или лет, и всё это время Карин собирает осколки. Я смотрю на него, и под дикий звон мне кажется, что продолжает что-то разбиваться. Звенит и разбивается, едва появившись, едва заблестев для меня счастьем и надеждой.

Карин выбрасывает осколки в мусорное ведро и снова подходит ко мне.

– Ты исследовала схему, которую я тебе отдал? Дерево нарисованное?

Он помнит! Я снова начинаю надеяться, что не до конца всё испортила, но вместо ответа почему-то продолжаю:

– А вот ты же ко мне на «ты» обращаешься, почему я не могу? Ты же мне не преподаватель и вообще не старый ещё.

Неужели я это сказала?

– Ничего себе, – Карин чешет бороду и повторяет: – Ничего себе. Так, значит. Вы разобрали схему, которую я передал вам? Вы поняли её предназначение?

У меня по спине бегают ледяные мурашки от его ужасного тона. Киря стоит рядом и посматривает на меня даже с сочувствием. Или просто щурится подслеповато.

– Я не успела разобрать схему, можно в следующий раз? – бормочу я, краснею сильно – прямо чувствую, какие щёки стали горячие. Щёки горячие, мурашки ледяные. Я человек-контраст.

– Стас, возьми с неё деньги за очки, – предлагает Киря. – Она же наживается на наших тараканах, пусть отдаст.

Киря – маленький гениальный мерзавец. Достойный сын своего отца. Киря ведь сыночек Карина, да? Точно, точно. Все эти нежности, «Стасик». Ну и пусть целуются со своими тараканами.

– Как тебя зовут? – холодно спрашивает меня Карин. Бежать, бежать, мне бежать отсюда надо. Если быстро спуститься по лестнице, можно выскочить на задний двор, где я Дашу ждала в прошлый раз. Там спрятаться за трубой, пока он меня ищет. А после не ходить в школу неделю, он тогда задолбается меня по классам искать. Я не хочу отдавать деньги за очки! Да, я такая!

– Меня зовут Женя Волкова, – хрипло произносит мой рот. – Сколько я должна и когда принести деньги?

– Три тысячи. В воскресенье в полдвенадцатого, в мой магазин. Место знаешь, – отвечает Карин. Он мне подмигнул или у него нервный тик от злости?

– Тебя ждут уже, наверное, – замечает Киря.

– Идём, бедолага, – берёт его за руку Карин.

Они исчезают за дверями кабинета. Я стою и жду чего-то. Хотя вот теперь мне точно нужно быстро валить. А может, заглянуть внутрь? Вдруг там открытый урок? Показывают, как роботов делать. Давай, Женя, почему бы не сунуть свой любопытный нос в дела людей, которые и так тебя ненавидят. Это, конечно же, сделает тебя счастливой и придаст жизни смысл.

Таракан у меня остался, хоть что-то.

Я долго стою и тру глаза руками, а потом иду в туалет для младших классов, то есть делаю то, чего они как раз не хотели. Но я не гадить, правда, я поправить лицо хочу. После того как тёрла глаза, похожа на панду. Вообще-то это модно – размазывать макияж. Размазанные губы – как будто зацелованные, размазанные глаза – как будто, допустим, тоже зацелованные, не зарёванные же.

Стоя у раковины и глядя в зеркало на своё отмытое лицо, я отыскиваю в телефоне старый-престарый чатик. Чатик этот не оживал с самого лета, с того момента, как Приходька начал со мной ходить. Рой на это обижался и сейчас обижается. Время загладить вину. Я думаю, что же написать им, что же написать Рою.

Рой – это вся моя команда. Все мои подруги, близкие и неблизкие. Когда-то я их всех собрала в отдельный чат. Так было удобнее приглашать к себе домой. В хорошие времена нас собиралось и по пятнадцать в комнате. Потому и Рой, что вместе нас было так много, что звук голосов сливался в гудение. Я любила уйти на кухню за чаем и, прижавшись к стенке, слушать этот неразборчивый гул.

Я на самом деле быстро устаю от человеческого общества, поэтому прерываться и хотя бы уходить на кухню было необходимо. И потом, невозможно дружить близко с пятнадцатью человеками сразу. Обычно была пара близких – Маня и Лена, но потом самым близким мне стал Приходька.

Из-за Приходьки прошлым летом все встречи с Роем были задвинуты в дальний угол. Они пытались встречаться без меня, но настолько привыкли к моей квартире, которая в отсутствие родителей превращалась моими силами в симпатичное богемное гнёздышко, что встречи на стороне не принесли им удовольствия. Да и в других местах родители оказались не такие терпимые к девчачьим сборищам, гоняли почём зря, высматривали бутылки в мусорном ведре, никакой интимности. Поэтому компания стала распадаться.

Они, конечно, пытались справиться с этой проблемой, отвлечь меня от Приходьки. Но ничего не помогало. Кое-кто даже объявил мне бойкот.

Ну ладно, пора собраться с силами и написать им, перед смертью не надышишься. И я пишу:

«Чатик, не тони! Рой, привет. Знаю, что виновата, принимаю целебные пендели. Давайте соберёмся вечером в обычном месте, родители у меня как раз идут в кино».

Три страшных секунды молчания в чате.

Восемь страшных секунд молчания в чате.

Полминуты страшного молчания в чате.

Я иду по школьному коридору муравьиными шажками, держа телефон внизу, возле бедра, экраном к себе. Время от времени смотрю на экран.

Сейчас я просочусь в кабинет, пряча телефон за самой широкой частью моего тела. А потом начнут приходить уведомления. Они будут сыпаться и сыпаться как раз в тот момент, когда мне надо будет сосредоточиться на контурных картах. Телефон у меня заберёт училка и положит себе на стол до конца урока. Так что всё веселье в чате я прочту уже дома. Если, конечно, кто-нибудь отзовётся вообще.

Первое сообщение приходит, когда я тянусь к дверной ручке кабинета географии.

«Опа, ты вышла на связь? Что-то большое в лесу сдохло, наверное?» – комментирует Лена.

Лена учится в параллельном классе, в «В». А раньше мы были в одном классе и неразлейвода. Когда я ещё в шестом сидела в туалете полчаса, отказываясь идти на контрольную по английскому, потому что боялась англичанки, она сидела и успокаивала меня, хотя у неё могла выйти годовая тройка. Так и получилось. Лена потом перешла в «В» класс, там другая англичанка ведёт. Но мы всё равно много общались. До появления в моей жизни Приходьки. Прости меня, Лена. Прости и просто скажи, что мы опять соберёмся вечером, а утром возле мусорного ведра будут стоять две-три пустых коробки из-под пиццы и никаких бутылок. И всё снова окажется на своих местах, всё будет хорошо.

«У меня тренька вечером, – возникает в чате Маня. – И папа обещал поучить водить».

То, что Маня оправдывается, – это хорошо. Если бы ей не хотелось меня видеть, она бы вообще игнорила. И имела бы на это полное право: школа, все на уроках сидят.

Я перевожу уведомления в беззвучный режим и вхожу в кабинет географии. Географиня саркастично смотрит на меня.

– Где ты была так долго? – спрашивает.

Я смотрю на глобус, тыкаю пальцем:

– В Мексике. Туда целых пятнадцать часов лететь, так что извините, как смогла, так вернулась.

Географиня уцепилась за Мексику и просит рассказать про экономическое положение и способы выправления текущей ситуации в латиноамериканских странах. Я знала, что она прицепится, хотя у нас тема другая совсем. Но я про Мексику знаю много, потому что мама в студенчестве туда летала по обмену. Так что делюсь знаниями, возможно, немного устаревшими, но географиня всё равно никогда в жизни в Мексику не полетит.

– Ещё в Мексике часто похищают русских студентов, это тоже немного улучшает экономическое положение, больше рабочих рук, – добавляю я к своему рассказу. – И генофонд улучшает. Если это студентки.

– За улучшение генофонда я тебе два поставлю, – говорит географиня, всем своим видом показывая, что она меня уважает, но терпение у неё кончилось. Мой рассказ скорее напоминает сборник анекдотов про мучачос и кактусы, так что я даже удивлена, что она выслушала до конца.

– Разнообразит генофонд, я хотела сказать. Что вы, что вы, нет расизму. Я не зигую, мама…

– Два, – устало говорит географиня.

Я тащусь к своей парте, где сидит Страшный и сдерживает смех, гадёныш.

– Шоколадка есть? – мрачно спрашиваю я у него.

– Потом, – давясь смехом, шепчет Страшный.

– Будешь смеяться, я к тебе не приду, – пригрозила я.

– Куда не придёшь?

– Никуда не приду. Ты меня позовёшь, а я не приду.

Страшный испугался и замолчал. Я тоже испугалась, что он меня куда-нибудь позовёт. Так и сидели, боялись, душераздирающее зрелище.

Внимание географини ко мне сейчас повышенное. Поэтому я прячу телефон под парту и осторожно, одним глазком заглядываю туда раз в несколько минут. Ничего не отвечаю в чате, чтобы не вызывать подозрения у географини. В самом деле, зачем человеку шевелить руками под партой? Если это происходит долго, значит, человек точно прячет телефон, а не просто почесался.

А в чате буря, чума и восстание машин. Народ решает, идти ли вообще, сколько их будет, надо ли скидываться на пиццу или у всех кризис и отсутствие денег как факт. Маня подумывает пропустить тренировку.

«Какая тема встречи хотя бы? Опять макияж?» – уныло спрашивает Лена. Она полная, даже очень полная, поэтому ей почти любой макияж как мёртвому припарки, ну, она так думает. Я знаю, что она мечтает стать главой мафии и для этого учится играть в покер. Если позволить ей превратить вечеринку в покерную встречу, она всех обчистит.

Лена почти такая же полная, как моя бабушка, и такая же волевая. Бабушка, когда ей было пятьдесят, навсегда уехала от дедушки в другой город. Дедушка настолько не мог с этим смириться, что немного свихнулся. Самую малость, но теперь он ку-ку, вот так.

«Тема – бизнес. Обмениваемся бизнес-идеями. Девчонки, надо думать о будущем. Мы так хорошо знаем друг друга, с кем же ещё бизнес мутить? Всегда этим занимаются с друзьями детства, с одноклассниками», – увещеваю я из-под парты. Сообщение, которое я написала, слишком длинное, у географини может истощиться терпение. Я с опаской поднимаю глаза.

«Нет, я хочу глупую вечеринку для девочек. На бизнес мальчиков приглашай», – упрямится Лена.

Насилу мы как-то договариваемся, скомканно, быстро, до звонка. Потому что Маня хочет всё-таки попасть на тренировку. Сразу после звонка она уходит в офлайн, чтобы быстро, не отвлекаясь на чат, собраться и выбежать из школы. Так она раньше успеет на треню и потом приедет к нам.

Страшный берёт меня за руку. Я так сильно задумалась, вперившись в телефон, что не заметила, как он встал рядом и взял меня за левую руку. Однажды был случай, когда я стояла на остановке ближе к ночи, летом загулялась, а там была какая-то подвыпившая компания, и один дядька просто встал рядом и подхватил меня под ручку. Я так испугалась, что закричала: «Э!», вскочила в первую попавшуюся маршрутку и уехала на две остановки не туда, за поворот, а потом добиралась домой пешком по темноте.

Тут я не стала орать «э», просто сказала, по возможности мягко:

– Витас, ты чё?

– А чё? – нервно откликнулся Страшный.

– Ты дай мне рукав второй надеть, – указала я. Дело было уже в раздевалке. Я справлялась с курткой и шарфом, не отрываясь от телефона. Уже был намотан шарф кое-как и надет один рукав розового пуховика.

Страшный отпустил мою руку и стал помогать надевать пуховик, ещё не легче. Я держала смартик в руке так, что он не пролезал в рукав. Смартик у меня большой и плоский, спасибо папе за это.

– Витас, давай прекращай быть джентльменом, смартфон погнёшь мне.

– П‐п-п-п-пошли сегодня со мной на горку, – выдаёт Страшный, покраснев. Это он в первый раз со мной заикнулся, раньше не стеснялся.

– Ты когда в последний раз на свидания ходил? В третьем классе? – заботливо уточняю я. – Ты знаешь, что девушек кроме горок можно и в другие места приглашать? На дискотеку, там, в бар и в кальянную?

– Так и пустят тебя в кальянную! – фыркает Страшный.

– А вот пустят! Вот пустят! Я выгляжу старше своего возраста, между прочим! Особенно в платье, – начинаю злиться я. Время поджимает, тренировка у Мани не резиновая, а остальные придут ещё раньше. Надо собрать с них деньги, заказать пиццу, чтобы побыстрее привезли, всё подготовить. Если придёт хотя бы пять человек, хватит на маленькую карбонару и маленькую «четыре сыра», а если придёт меньше… Хотя с чего бы пришло меньше? Пять – это абсолютный минимум для таких посиделок. Не все любят макияж, но все любят пиццу, даже если худеют. А по много скидываться не любит никто. Так что, надеюсь, будет пять.

Страшный что-то понял, наверное. Он меня отпускает. Он даже отодвигается подальше, и глаза у него совсем ледяные, как у Приходьки. И я жалко говорю, чтобы как-то переделать Страшному его страшное лицо:

– Ну давай, увидимся завтра!

– На горке? – глупо спрашивает Страшный.

– Нет, балда, в школе.

– Не увидимся, – мрачно заявляет Страшный. И руки скрестил на груди, независимый и брутальный. Самому ему не смешно, интересно знать?

Я уже не пытаюсь разобраться, смешно Страшному или нет, просто выхожу из школы на улицу, в тёмный снегопад. Такой бывает, да, когда солнце зашло, а облака розовые ещё, светятся и хлопья летят. Бестолково мажут по щекам, с размаху залепляют ноздри, садятся мохнатыми бабочками на плечи и мех капюшона. Тёмные хлопья, чёрный снег, который превращается в белый только под ногами. А потом в цветной. Я иду мимо дома творчества, на первом этаже три ярко освещённых цветных окна раскрашивают дорогу. Так что сначала я вступаю в полосу зелёного снега, потом в полосу синего снега, потом в полосу красного снега.

Эти окна похожи на огни озобота. Я теперь не смогу его купить. Потому что три тысячи, которые у меня есть, я отдам Карину за Кирюхины очки, а все двенадцать и подавно не соберу. На Рой надеяться нечего, вряд ли смогу у них занять, на сбор придут три калеки, соберём по сто рублей, хватит на «маргариту». Больше нет у меня друзей, способных на самопожертвование. И любви нет. И нового дивного мира в виде роботов тоже не видать. Надо было с алкоголем вечеринку устраивать, наверное. Но родители не поймут. Да, испортилось настроение, вернулся старый добрый пессимизм. Может, всё-таки получится собрать деньги?

Дома меня ждёт интересное обстоятельство. Хорошо, что я не успела свет на кухне включить. Макс и Даша лежат на кухонном диване в обнимку, укрывшись пледом, и спят.

Я долго стою и смотрю на них, сжимая кулаки. Во-первых, глядя на них, я не могу не вспомнить заброшенный санаторий и свой собственный эпик фейл на любовном поприще. Завидуем помаленьку, да… Эти вещи надо гнать от себя, не стоит вспоминать. Не стоит хранить ни фото, ни воспоминания тем более.

Во-вторых, будить Макса нельзя. Он точно помешает мне провести вечеринку. Я как-то забыла, что он тоже в курсе про родителей и кино. Я думала, они с Дашей к дедушке пойдут. А они вон до чего всё довели. Не знаю, что с этим делать, честно.

Придётся заставить гостей говорить шёпотом. Шёпот про бизнес. Похоже на название тупого паблика. Я выхожу в тапках на лестничную клетку, чтобы встретить гостей и предупредить их: пусть не звонят в звонок. Подъезд стылый, стены исписаны и изрисованы оскорблениями и комплиментами, поминают какую-то Ирочку. Ирочку я не знаю и никогда не видела, хотя с рождения тут живу. Интересная, наверное, у неё жизнь. Неудивительно, что мы не пересекаемся. Нечего делать в моей орбите настолько интересным людям.

Кто-то внизу вошёл в подъезд и долго поднимается наверх, шаркая, как девяностолетняя бабка. Свет зажигается, отмечая, на каком этаже гость. Думаю, это не ко мне: у меня нет подруг старше восьмидесяти лет. И я в шоке, потому что на площадку поднимается Лена. Ставит передо мной пакеты, которые оттягивали ей руки и заставляли шаркать.

– Дядя приехал с Севера, привёз оленину, – объясняет Лена. – А куда её девать, у нас не ест никто, жалостливая семейка, Гринпис по ним плачет. Вот, я принесла на обмен. Не обменяю, так просто сожрём.

– А давай пиццу с олениной сделаем, – задумчиво предлагаю я. – Всё равно скидываемся, купим коржи и грибы эти дурацкие… Как их… Ши…

– Шайтан-грибы, – приходит на помощь Лена.

– Шиитаке. Купим коржи, шиитаке, испечём две большие пиццы с олениной.

– Или это лосятина, я не помню, – Лена поднимает пакеты и нетерпеливо протискивается мимо меня в квартиру.

– Ты не ори только сильно, а то у меня тут… – я не знаю, как объяснить, и решаю просто показать. Веду Лену в сторону кухни, прикладывая палец к губам. Лена тяжеловес, поэтому двигается, производя много шума, чуть велосипед не уронила.

– У меня тут брат устраивает личную жизнь. Если ему помешать, нам всем будет плохо, – тихо комментирую я. Лена всматривается в лицо Даши, сопящей на плече у Макса, и делает злые глаза.

– Такой слон, а туда же, худенькую выбрал, – говорит она, почти не понижая голоса. Я зажимаю ей рот рукой. Потом хватаюсь за кухонное полотенце, вытираю с пальцев блеск для губ, которым Лена пользуется неумеренно.

Макс не услышал, поворочался во сне, и только. Повезло.

– Моя бабушка тоже выбрала себе худого дедушку, – шёпотом говорю Лене.

– И где она теперь?

– В Минусинске.

– Вот именно. С худыми поведёшься – так тебе и надо. Лучше Минусинска ничего не светит. А я мыслю масштабно. Московская мафия будет плясать перед своей королевой, и ты, чувак, пожалеешь, что не выбрал меня, – Лена угрожающе наклоняется над Максом. Она давно имеет на него виды, но до сих пор ничего из этого не вышло и, думаю, не выйдет. Макс опять начинает ворочаться, так что я быстро уталкиваю королеву мафии в свою комнату.

– Оленина. И, кроме того, всякие лаки, – разгружает пакеты Лена. Она знает, что одежду на обмен нести не стоит – всё равно нам не подойдут её размеры, так что мы обычно на вечеринках меняемся косметикой. Я выбираю зелёный лак.

– Намажь мне правую руку, – прошу.

Лена щурится:

– Пятьсот рублей.

– Чего?

– Ты же сама хотела бизнес-вечеринку! Так что пятьсот рублей, ясно?

– Если будешь так бычить, то никогда в жизни никому ничего не продашь, – наставляю я.

Открытый лак начинает сильно раздражать мне ноздри своим резким запахом. Надо или начать мазать, или закрыть, чтобы кисточка не высохла. Я перекладываю кисточку в левую руку и только начинаю красить, как в прихожей раздаётся звонок. Долгая трель, кто-то стоит и давит на кнопку. Сейчас Макс проснётся и пойдёт вразнос.

Я пробираюсь в прихожую, но так неуклюже, что заляпываю зелёным лаком свой пуховик на вешалке. Сегодня я просто бью все рекорды по тупости.

Смотрю в глазок. На площадке стоит Маня. Несмотря на снег на улице и на то, что с тренировки она всегда возвращается потная как лошадь, Маня без шапки. Золотые волосы блестят под лампой. Золотистые очки нетерпеливо сверкают.

– Жесть, открывай давай, – доносится голос Мани.

Я не всегда терплю, когда меня называют Жестью, но от Мани нормально, потому что мы братюни. И потому что я ей могу отомстить, я-то её в ответ называю Маньяком. Это давно повелось, я даже не помню, почему так. Маня – Маньяк, звучит похоже. А Лену мы зовём Мафией за пристрастия. Но она не откликается.

Замок щёлкает, впуская Маню внутрь. Она быстро скидывает распахнутую дублёнку прямо на пол, практически ставит её, прислонив спиной к двери. И повисает на мне, потому что соскучилась. Маня неумеренно любит обниматься (ещё и поэтому она Маньяк). Поцарапала мне очками щёку.

– Жесть! – радуется Маня. – Куда ж ты пропала? Почему так долго не виделись?

Точно долго не виделись, у неё на плечах какая-то накидка мохнатая, которую я бы никогда не позволила ей купить.

– Да как-то… Дичилась, – нахожу подходящее объяснение.

Дичиться мы с Маней любим обе. Она иногда даже в соцсети не выходит, потому что дичится. Не хочет, чтобы кто-то видел, что она онлайн. Говорит, что это ворует душевные силы. Я представила энергетического вампира, который пялится на аватарки людей и выкачивает из них энергию. Представляла недолго, а потом попробовала стряхнуть Маню с себя. Она легко отлепилась, видимо, уже насосалась моей энергии, и стала перед зеркалом поправлять волосы. Я тем временем что делаю? Правильно, вешаю неимоверно тяжёлую Манину дублёнку, Маня же сама не озаботилась этим вопросом. Ещё бы эту мохнатую гадость, то есть накидку, у неё отобрать, но она, наверное, будет кусаться. Не накидка, Маня будет кусаться. Маньяк же…

Я возвращаюсь в комнату. Лена сидит за столом, подперев голову руками. Рядом с Леной стоит трёхлитровая банка, в которой плавают мутные хлопья. Похоже на аквариум с… не знаю с чем. С какой-то органикой. Надеюсь, содержимое Лениной банки не вылезет наружу и не слопает всех вокруг.

– Это что? Огурцы солёные?

– Это маринад, мясо маринуется уже три дня, и, похоже, мама собиралась хранить его вечно, – объясняет Лена, не убирая рук от подбородка. Что-то она подавленная какая-то, будто её саму замариновали.

– У тебя утомлённый вид. Может, тебе накраситься?

– Я в этом разочаровалась, – машет рукой Лена. – Мою жизнь могут улучшить только деньги.

– Я тебе сделаю новый макияж, – врывается в разговор Маня, размахивая мохнатой накидкой. – Очень модный, модильяни называется.

– Можете брать мою косметику, я пока пойду мучить оленину, – говорю я, забирая банку.

Лена и Маня пересаживаются к трюмо, где стоят мои банки и склянки. Мой бьюти-сет. Я, кстати, тоже почти что в этом разочаровалась, в макияже. Если внутри не в порядке, макияж не помогает стать лучше. Люди любят не когда ты красивая, а чтоб ты была красивой для них. А как я могу быть для них красивой? Как я могу улыбаться специально? Не тот период в жизни, чтоб заставлять себя делать всякую ерунду. Разве что нарисовать клоунскую улыбку, вот это можно.

Я тащу подозрительно холодную банку на кухню. Лена несла мясо по морозу, в маринаде – вот сейчас я её открою, а там куски льда плавают, наверняка, наверняка. Маринад бултыхается возле моего сердца, бьётся в стеклянную стенку банки, это неожиданно пафосно и патетично. Помню, один раз съела фишбургер и колой заполировала, и нужно было быстро подниматься и куда-то спешить. Я вышла из бургерной, бегу – и внутри такое ощущение, так нехорошо мне, будто я влюбилась, а это просто кола давление повысила и бургер плохо улёгся в желудке. Мне становится смешно. Одной рукой я тащу банку, а другой смотрю в телефоне, как приготовить оленину для пиццы, и по всему выходит, что её надо варить минимум полтора часа. Дёргаю дверь на себя не глядя, она распахивается…

Макс и Даша!

Я про них забыла. Дверь открылась на всю ширину, ударилась об стену и произвела знатный грохот, но Макс и Даша по-прежнему спят. Они вообще живые?

У меня была знакомая девочка, которая рассталась с парнем, потому что он приходил к ней домой просто спать. После школы придёт, поест и заваливается на три часа. Встаёт вечером, когда родители вернутся, и отправляется домой. Никакого общения не получается. Помимо спанья он ещё ухитрялся встречаться с другой девушкой – по выходным, когда не надо было отсыпаться, но это детали.

Я стараюсь не шуметь. Ставлю кастрюлю с водой на огонь, делю мясо на более-менее небольшие куски. Маринад, похоже, просто солёная вода с морковкой и луком. Мелкие кусочки морковки я брезгливо счищаю с мяса: не люблю морковку, я хищник.

Оленина наконец варится, этот факт немного утешает. Макс улыбается во сне идиотской улыбкой, прижимая к себе Дашу. Она лежит головой у него на груди, щека сплющилась, и губы смешно вытянулись трубочкой. Хочется прицепить ей слюнявчик, чтобы картина была завершённой.

– Интересно, ещё кто-нибудь придёт? А то всё же хочется пиццу, а оленина вариться будет два часа, – жалуюсь я, возвращаясь в комнату.

– Посмотри в чатике, у меня руки замазаны, – просит Маньяк. Руки у неё правда в чём-то жёлтом, кажется, это тональный крем, причём такого цвета, какой никому обычно не подходит. Маньяк – артистичная натура, не признаёт кистей для макияжа и прочих спонжей. Ей обычно хочется руками залезть в любую краску и натворить что-то на лице, размазав всё пальцами. Удивительно, что она ногти не красит пальцем.

– Я всё страшнее и страшнее, – спокойно замечает Лена, глядя на себя в трюмо. Лицо у неё катастрофически пожелтело. Почему Маня решила, что это модно? Желтуха актуальна?

Я залезаю в чатик, проверяю, кто ещё собирался приехать на вечеринку. Вообще-то Лера могла бы, и Настя могла бы, по крайней мере, они отвечали и обсуждали. И Верунчик тоже могла бы, я знаю, танцев сегодня нет, она свободна. Пишу всем в личные сообщения.

– Если нас будет пять, можно собрать по сто рублей, и на большую пиццу тогда набирается, – вздыхаю я. Уже почти ясно, что нас будет трое. В личке игнор тотальный. Потеряла я дружбу, говорю же, сама виновата: сначала из-за Приходьки их бросила, потом вообще никого не хотела видеть.

– Нужны деньги? – проницательно спрашивает Лена.

– Нужны, я должна три тысячи, а хорошо бы достать где-то ещё двенадцать.

– Ты попала в переделку? – оживляется она. Как будущий мафиози, Лена просто мечтает о том, чтобы кто-нибудь из её друзей вляпался в историю и пришёл к ней с просьбой спасти от последствий, покрышевать какие-то грязные делишки.

– В переделку не попала, но хорошо бы меня переделал кто-нибудь, – говорю я, хотя это слишком сложная мысль для разговора вслух.

– Давай я тебя переделаю, садись после Лены на макияж, – предлагает Маня. Говорю же, слишком сложная для них мысль. А может быть, я просто загоняюсь.

– Деньги очень нужны, поэтому позвала вас поговорить про бизнес, – поднимаю я самую важную тему сегодняшнего дня.

– Можно с бровями работать, ты же хорошо брови выщипываешь, – предлагает Маня. – Открой броу-бар. Брови есть у всех, брови всем сейчас нужны. Мало кто умеет их делать нормально, или просто лень бывает: хочется, чтобы за тобой поухаживали.

– Покерный клуб, – гнёт своё Лена. Маня ей уже брови закрасила и новые повыше нарисовала. Лена теперь похожа на толстого, жёлтого и очень удивлённого клоуна. Хотя не совсем толстого, Лена как-то худее стала, и шея длиннее, это Маня размазала скульптурный карандаш в нужных местах. Бррр, такие преобразования всегда меня пугали. Реально обман глаз.

– В общем, нужно двенадцать тысяч… Вы у меня ничего купить не хотите? – я обвожу комнату рукой. Половина помещения заставлена Максовой коллекцией супергероев, трансформеров и солдатиков, для которой уже не хватает его комнаты, поэтому Лена и Маня с сомнением смотрят на меня.

– Я бы купила у тебя тот свитшот красный, но тебя же мама заругает, – предлагает Маньяк.

– Я бы тоже его купила, но на меня не налезет, – вздыхает Лена.

Я достаю свитшот. Он правда отличный, на нём ещё и написано «just call me ‘tovarishch’», так что это не просто красный свитшот, а суперкрасный свитшот, для тех, кто понимает. Тётка прислала из Нью-Йорка. Он тётиных размеров, поэтому мне немножко большой, а Лене будет маленький.

– За сколько купишь? – спрашиваю Маню. Маньяк тщательно перерисовывает Лене губы. Пожимает плечами, отчего помада попадает не в ту точку, и губы у Лены визуально распухают так, будто на них села оса. Маньяк кидается переделывать.

– Сколько? Мне бы хоть тыщу, – молю я.

– Тыща двести, – говорит добрый Маньяк. Хорошо. Тыща двести – это одна десятая часть робота.

– Ты не сказала, что у тебя произошло, – почти не открывая рот, говорит Лена. Маня всё ещё возится с её губами.

– Я разбила очки одной малышандре, теперь деньги отдавать. А ещё мне надо купить робота, – очень быстро и неразборчиво говорю я вторую часть фразы, надеясь, что они не расслышат и не будут меня расспрашивать.

Но они хорошо расслышали. Лена привстаёт со стула и щупает мне лоб.

– Сядь, я ещё причёску не докрутила, – велит Маня.

– Температуры вроде нет, – отмечает Лена.

– Зачем тебе робот? Это пылесос? – уточняет Маня.

Я хватаюсь за спасительную идею:

– Да, пылесос. Мама всегда ноет, что мы не убираемся, совсем достала. Недавно выкинула мои гирлянды, якобы они пыль собирают. Пусть получит… по полной. Почему я должна корячиться, пусть робот убирается.

– Это тема, – кивает Маня и начинает брызгать на причёску Лены лаком. Я морщусь от противного запаха и не сразу понимаю, что пахнет ещё и газом.

Сильно пахнет газом. На кухне хлопнула дверь.

– Нам конец… – успеваю сказать я.

Макс вбегает в комнату. В руках у него раскалённая кастрюля, обёрнутая полотенцем. На дне колыхается мясо, почти без воды. Это я успеваю увидеть за долю секунды. Макс кидает в меня кастрюлей. Я, конечно, не стою как столб, отпрыгиваю. Кастрюля попадает в трюмо, зеркало осыпается осколками, Лена и Маня визжат. В дверях комнаты появляется Даша.

– Макс, да не хотела она нас убить! – Даша пытается исправить положение, но переводит взгляд на Лену и неожиданно тоже взвизгивает. Лена встаёт, стряхивая осколки с коленей. Лицо у неё жёлтое, как деревенская луна, шея в два раза длиннее, чем у нормальных людей, брови изогнуты дугой и почти срослись. Маньяк успела поработать и с причёской, завить и накрутить букли.

Модильяни, что и сказать, Лена теперь действительно как картинка. Как картина этого художника, которого я терпеть не могу, – он только Ахматову хорошо нарисовал, потому что у неё все части тела были тощие и длинные, включая нос. Меня бы он тоже легко нарисовал. А Лену Модильяни стройнит. И превращает в экспонат похоронного бюро.

Я продолжаю чувствовать запах газа. От этого немного мутит. Задним числом до меня доходит, что вода закипела и залила огонь и спящие влюблённые на кухне чуть не задохнулись. Их спасло то обстоятельство, что мы в комнате ржали как лошади и разбудили Макса.

Кто-то сегодня точно помрёт, зеркало вон разбилось. Макс сжимает кулаки, но ничего не говорит. Он знает, что скоро придут родители и нужно заранее убрать осколки, придумать какое-то объяснение. Макс не хочет убирать и не хочет ничего придумывать.

– Ну вы это… Давайте… Держитесь, – говорю я. – Как-нибудь тут.

Я просто тоже ничего не хочу придумывать для родителей. И вообще у меня придумывалка кончилась. Поэтому я иду в прихожую и надеваю зимние ботинки, затягиваю мокрые шнурки, на которые гости наступили по триста раз грязными подошвами. Беру свой глупый розовый пуховик, а шапку не беру. Уйду без шапки в ночь холодную, так это называется.

Какое же дерьмо, какое же дерьмо, думаю я, иду и пинаю снег.