– Эй, осторожнее, не злитесь, вы можете потерять контроль и… м-м-м… врезаться в какую-нибудь хибарку! – пытаюсь успокоить его я.

– Он у тебя трость отобрал?! – почти выкрикивает Карин.

– Нет, я в один дом зашла за помощью, там забыла… Ой, смотрите, Приходька! – я рада, что могу отвлечь Карина. Его гнев почему-то очень страшный для меня, хотя он вроде ничего такого не делает, просто выругался.

Педагогические эксперименты? О чём это он, интересно? Он что, специально попытался свести нас с Приходькой в одном помещении?

Приходька, жертва передовой педагогики, сидит возле входа в магазин на низком жестяном карнизе под витринами. Обычно в таких местах садятся нищие или алкоголики просят занять на бутылку, но их быстро сгоняют. Приходьку никто не гонит, видимо, он не причиняет никакого вреда.

Он тычет в телефон скрюченными от холода пальцами. Ага, понял теперь, каково мне было в сугробе, придурок несчастный. У него на щеке ссадина, я даже не помню, когда это он ободрался.

Карин останавливает машину прямо напротив Приходьки, не заглушает мотор. Выходит, хлопнув дверцей так, что машина качнулась. Я остаюсь сидеть и даже не отстёгиваю ремень безопасности. Думаю, сейчас мне не стоит вмешиваться.

Приходька не поднимает головы, когда Карин садится рядом с ним на жестяной козырёк. Некоторое время они молчат, сидят, почти неодушевлённые на вид, как два гриба. Начинает идти лёгкий снег, Приходьке становится совсем зябко. Он убирает телефон и сидит уже просто так, сунув руки в рукава серого пуховика, перчатки-то он не подобрал с сугроба. Нахохлился. Воробей Приходька, точно, вот он на кого похож, наглый и всеми обиженный одновременно.

– Что нового? – негромко говорит Карин. Я изо всех сил напрягаю слух, чтобы за трескотнёй мотора услышать их диалог.

– Илон Маск запустил в космос «теслу», теперь она будет летать вокруг Солнца под музыку Дэвида Боуи, – сообщает Приходька.

– Это я знаю, ещё утром прочитал.

– А я не знал. В школе не было времени заходить в интернет.

– Маск молодец.

– Ага. Может, увидим, как она над нами пролетает.

– Вряд ли. Зато мы можем увидеть Международную космическую станцию, – Карин глядит на часы и указывает в просвет между серыми девятиэтажками. Там над рекой гаснет закат и тлеют редкие звёзды.

– Да МКС сто раз видел… – Приходьке неинтересно.

– МКС, между прочим, к двадцать четвёртому году закрыть обещали, – говорит Карин.

– И что?

– Смотри, пока можешь. Пока космос ещё кому-то нужен.

– Как космос может быть не нужен? – не понимает Приходька.

Ну он и придурок всё-таки.

Опять молчат. Надо их как-то поторопить, а то они оба просто намертво примёрзнут к этому козырьку. И придётся им до весны жить на милостыню от посетителей магазина. Приходьку не жалко, конечно, а вот Карину не следует здесь оставаться.

Я не хочу выходить и попадаться Приходьке на глаза, поэтому просто стучу по рулю: «би-и-ип, би-и-ип».

Приходька вскакивает и пытается рассмотреть, кто сидит в машине. В салоне темно, я свет специально не включаю.

– Это Оля? – спрашивает Приходька.

Я жду, что Карин начнёт врать, чтобы заманить его в машину. Но Карин молчит.

– Кто в машине? – настаивает Приходька. Но Карин не отвечает.

Приходька открывает дверцу «лады», видит меня в кресле рядом с водительским местом и молча садится на заднее сиденье, прямо у меня за спиной. До чего всё просто оказалось, даже загонять в западню с флажками не пришлось. Карин тоже встаёт с этого холоднючего козырька. Садится в машину и трогает с места мягко, насколько это возможно, когда движешься по замёрзшим колдобинам.

Обратный путь мы проделываем в тишине. Приходька почти не дышит за моей спиной. Наверное, боится разбора полётов от Карина. Но Карин по-прежнему молчит. Молчит и рулит. По моей просьбе он заруливает к дому Лиды. В окошке виден дрожащий свет – работает телевизор, показывает какой-то сериал.

– Только вы не выходите, я сама, – прошу я. Карин кивает.

Я выхожу из машины и стучу в ворота. Лида под лай Смелого торопливо открывает мне и сразу выносит трость.

– Нормально всё? – она придерживает меня за локоть.

– Пойдёт. Спасибо вам ещё раз, – я осторожно отцепляюсь от неё и иду к машине. Карин снова не заглушил мотор, от «лады» курится дымок, сильно пахнет бензином. Меня начинает мутить. Да, в машину сейчас неблагоразумно садиться, укачает. Но бесполезно доказывать Карину, что я дойду сама, он знает, что это не так. И я снова пристёгиваюсь, чувствуя, как у меня под языком танцуют иголки.

Карин довозит меня до самого дома. Я прощаюсь, выхожу из машины, копаюсь возле подъезда, притворяясь, что ищу ключи. На самом деле я жду, когда уедут Карин и Приходька. Едва «лада» покидает обозримое пространство, я сажусь на лавку, сгибаюсь чуть ли не пополам. Сухие спазмы сотрясают горло.

Карин специально свёл нас вместе. Он специально позвал на урок меня и Приходьку. Думал, что удастся нас помирить. А вышло вот такое. И что теперь? Карин потратил полчаса, разыскивая Приходьку. Но передо мной даже никто не извинился. А я тут самый пострадавший человек.

Я не могу уже сдерживаться, просто сижу и реву. Реву, согнувшись, сама себе в коленки. Потом всё-таки поднимаюсь с места. Наверное, мама звонила мне уже сотни раз, а телефон-то отключён. Разбит, если точнее.

Я поднимаюсь в квартиру. Долго стою перед дверью, не решаясь воткнуть ключ в замочную скважину. Потом всё-таки открываю, ныряю в привычное тепло и сумрак прихожей. Под ногами сгрудилась обувь. Высокий ботинок Макса с шумом падает набок. Никто не приходит на шум, но я осторожничаю: по количеству обуви понятно, что все дома. Не включая свет, я тихо запираю дверь, разуваюсь, снимаю куртку. Вешаю её поверх всех остальных курток, на капюшон, и протискиваюсь мимо этой горы синтетики, слыша скользкий шорох рукавов. Впереди коридор, загромождённый полуразобранным велосипедом. Так и стоит с лета, Максу не помешает напомнить, чтобы доделал начатое. Хотя велосипед мне ещё очень не скоро пригодится. Чтобы не стучать тростью, я держу её горизонтально, передвигаюсь, опираясь на стенку.

Дальше три двери подряд: комната Макса, гостиная и одновременно спальня родителей, потом моя комната. Коридор заканчивается застеклённой дверью на кухню. Дверь светится. Думаю, все сидят там. Подозрительно тихо. Наверное, они давно услышали, как я ворошусь по стенкам, и ждут, когда я доберусь до своей комнаты, чтобы войти за мной следом и устроить… даже не знаю, что они мне сегодня устроят.

Можно быстро войти в свою комнату и закрыться на задвижку. Это даст какое-то время. Но задвижку легко отжать, если особым способом тянуть на себя дверь. Макс знает этот способ, поэтому я обычно не закрываюсь: толку-то, если самый доставучий из домашних всё равно к тебе проберётся. Но в этот раз я буду держать дверь с другой стороны.

Или плюнуть на это всё и сразу перейти к скандалу, чтобы он быстрей закончился?

И я плюю. Мысленно. А физически открываю кухонную дверь и вхожу внутрь.

Мама сидит в своём любимом уголке кухни, на коротком диване. Она немного пригибает голову, потому что над диваном прибита куча полочек с посудой, игрушками и сувенирами. Можно не сгибаться, если развалиться на диване и задрать на него ноги. Так она тоже сидит иногда, но только когда у неё хорошее настроение.

Папа стоит возле раковины и уже почти снял фартук. Папа любит иногда готовить, если приходит с работы не очень поздно. Обычно ему некогда, потому что он работает и дома, разговаривает с партнёрами по скайпу или возится в гараже с нашей развалюхой, которая недостойна носить звание автомобиля. А сегодня, значит, свободный вечер. Папа снял клетчатый фартук и кладёт его на спинку дивана. Фартук вообще-то не должен там лежать. Мама на автомате снимает фартук со спинки и вешает его на крючок возле правого края дивана.

Всё это она делает молча, глядя на меня не отрываясь.

Макс сидит со стеком и коробкой, он единственный производит громкие звуки. Постелив на кухонный стол клеёнку, Макс режет коробку, готовя корпус для проектора. Рядом с картоном на столе лежит новая толстая лупа.

Ну вот, Макс, а я смартфон разбила, как жаль. Или ты в проекторе будешь свой использовать?

Я хочу это спросить, но у меня язык будто примёрз к нёбу.

Я говорю:

– Извините, у меня телефон сдох. То есть совсем сдох. Превратился в кирпич. Я его выкинула. Похожу пока так…

– Женя, мы решили перевести тебя на домашнее обучение, – говорит папа и стучит по краю сковородки деревянной лопаткой, чтобы овощи упали с неё внутрь. Я вздрагиваю.

– Э‐э-э… Ну ладно, – не то чтобы я была не рада.

– Если ты будешь из дома выходить, то убьёшься окончательно, – говорит мама, разглядывая меня.

– Но я же не буду совсем не выходить? – я в панике.

– Это от тебя зависит, – отвечает папа и снова стучит лопаткой. Я опять вздрагиваю. Как громко он это делает, пальцем нельзя стряхнуть овощи, что ли?

Я сажусь рядом с Максом, помогаю ему держать коробку, чтобы она не ёрзала и получалось пилить ровнее. Нужно прояснить один вопрос и потом, может быть, поесть, а то пока я так волнуюсь, что еда в меня не лезет и даже тушёные овощи пахнут противно.

– Но я хочу ходить на кое-какие дополнительные занятия, мне же можно? – говорю я, уставившись на лупу проектора. В ней отражается папа, его плавные движения над плитой. Папа не поворачивается ко мне. Он считает, что нормально разговаривать, повернувшись спиной. Слышно же? Слышно.

– На какие занятия?

– На те, на которые я сегодня ходила. По робототехнике.

– Женя, мы с папой обсудили и решили… – начинает мама.

– Это бессмысленно, – перебивает папа.

Почему бессмысленно? Я не понимаю. Это для изучения физики полезно, и вообще.

– Если хочешь серьёзно программировать, у нас школа при компании есть, – объясняет папа. – Пойдёшь, когда будешь постарше, лет с шестнадцати. А пока всё это ты вполне можешь изучать и дома. Существуют видео, курсы всякие. Для этого не нужно ехать за тридевять земель и общаться с недоучками.

– Почему недоучками? – у меня в груди горячо и гадко, будто раскалённая лава течёт.

– Потому что они все недоучки, – папа бросает лопатку и моет руки. Из-за шума воды его не слышно, он повышает голос. – Ты думаешь, откуда у нас развелось столько школ робототехники? За два года появилась целая куча, как грибы растут. И почему они обучают только школьников, нет ничего для студентов, для взрослых? Да потому, что это как дважды два. Этому можно научиться за два-три месяца, даже если ты гуманитарий, и зарабатывать деньги как препод. Ни школы у них серьёзной, ни системы, ничего. Они не вырастят новых инженеров. Они просто учат детей собирать и разбирать конструкторы. Посложнее, попроще, но – конструкторы.

– И что в этом такого? – я готова его укусить.

– Ничего, тренажёр для мозгов. Но я не хочу, чтобы ты с ними общалась, это расхолаживает. Я не люблю недоучек в любом виде. Ты достаточно умна, чтобы освоить всё это сама. Через полгода ты будешь не хуже, чем любой твой препод.

– И не нужно ездить за тридевять земель непонятно куда, – вставляет мама. – Что у тебя с лицом? Ты опять падала?

– Мама, помолчи, – говорю я сквозь зубы.

– Вот, освоишь всё самостоятельно, ты же умница, – примирительно говорит папа. – И сделаешь мне робота, я давно хочу. Они такие уже есть, но мне нужен дешёвый аналог. Вместо собаки. Чтобы он регистрировал движение в доме, когда нас нет. И чтобы мог передавать мне изображение с камеры на смартфон. А если воры правда проберутся, пусть откатится на середину комнаты и скажет человеческим голосом: «Я вызываю полицию, идите к чёрту».

– А назовём мы его Параноид Андроид, – киваю я. Голову мне будто стиснула железная скобка. Вулкан в груди оплавился и затих, взамен жару пришёл озноб. Я, наверное, простудилась в этом сугробе.

– Что-то ты бледная совсем, ну-ка ложись, – замечает мама.

Я не спорю. Просто иду и ложусь.

И потом я лежу, не вставая.

Очень долго мне очень плохо. Почти как в прошлые зимние каникулы. Хотя не так плохо, как было в больнице. Я всё же дома, а не в палате с казёнными простынями. Но время совсем перестало ощущаться, дни слились в сплошную серость и не отличались один от другого… В общем, две недели у меня были дополнительные каникулы. Надо отдать должное родителям, они почти меня не трогали в это время. Наверное, им хватало того, что я дома, под присмотром, а не бегаю где-то, стараясь разбить себе голову. Их уважение моего личного пространства доходило до абсурда. Они почти перестали заглядывать ко мне в комнату. Разве что мама появлялась, чтобы сделать какие-то процедуры с ногой, или Макс приносил посмотреть очередное кино на проекторе. Прибираться я не позволяла.

Несколько дней я лежала, не вставая. Потом встала, но всё равно как во сне. Только через две недели я начала просыпаться от серого сна. Вдруг обнаружила себя лежащей на полу в своей комнате. Я лежу, свернувшись клубком, вокруг разбросана несвежая одежда и коробки из-под пиццы.

Я встаю и брожу, опустив голову вниз, пиная вещи, сдвигая их с мест. Ищу телефон, мне ведь купили новый. Нахожу, чуть не наступив на него. Вхожу в свой аккаунт, хочу написать Приходьке. Пока я валялась дома, я ему писала пару раз что-то злобное, но сейчас не могу. Страница Приходьки удалена. Я уже не в первый раз вижу подобные штучки, я человек опытный. Я нахожу в соцсети группу роботокружка Карина. Выбираю среди участников группы нескольких людей с подозрительными псевдонимами. И всем пишу одно слово: скотина!

Я вступаю в перепалку. Сразу десять людей ругаются и банят меня. Я чувствую себя освежённой. Как после прохладного душа. Или, может быть, освежёванной? Как кролик на ярмарке, с которого единым махом содрали шкуру.

В любом случае я получила заряд энергии. Я снимаю длинную старую футболку, не стиранную две недели, и залезаю под душ.

А вечером к нам в гости заявляются родители Приходьки. Родители обычно похожи на своих детей. То есть наоборот, это дети на них похожи. Но и родители тоже. Приходька – он как бы среднее арифметическое от своих родителей. Его папа такой же невысокий и округлый, напоминающий плюшевого мишку, а у мамы такие же светлые прозрачные глаза. И светлые волосы. Вроде бы симпатичные люди, но я не могу их видеть. Я не могу их видеть с тех самых пор, когда они перешли на крик и визг, брызгая слюной, однажды летним утром. Я тогда лежала со свежим гипсом, подложив под ногу подушку, чтобы кровь не приливала и нога не болела. Если бы они хоть устроили скандал в соседней комнате, так нет, они сделали это при мне, и мои родители не остались в долгу. Четверо разъярённых взрослых рядом с моей кроватью грозили друг другу судебным разбирательством. Та ещё картина.

Мои родители просто хотели подать в суд на Приходьку за оставление в опасности. А эти приходили, чтобы моих уговорить или запугать. Четверо испуганных взрослых рядом с моей кроватью.

Тем летним утром это длилось так долго и было так невыносимо, что я встала, несмотря на боль, взяла костыли, подошла к открытому окну, откуда тянуло приятным летним ветерком, и сказала, что выскочу, если они не прекратят скандал.

Получается, что тогда я была на стороне родителей Приходьки. Я не хотела для него никакого суда и не считала, что он особо виноват. Я думала, что вернусь в школу и всё постепенно наладится. Куда там, вон как наладилось. Они снова пришли. Вот, стоят. Это я им открыла дверь. Я уже без костылей и даже без трости, легко передвигаюсь. Две недели без утомительных путешествий в школу пошли мне на пользу.

Родители Приходьки от растерянности шагают вперёд вместе, пытаясь пройти в дверь одновременно. Как комедийный дуэт. Ничего у них не выходит. Толкаются и сопят. Взрослые люди.

Четверо взрослых людей в соплях и слезах над моей кроватью, и каждый пытается защитить собственного ребёнка. Неужели это опять случится?

– Женя, здравствуй, – говорит мама Приходьки. Папа просто сопит, не смотрит мне в глаза.

– Здрасте, вам маму? – я делаю привычное движение в сторону кухни.

– Нет, нам сначала тебя, – говорит мама Приходьки и крутит в руках сумочку. Ручка сумочки совсем сморщилась, в нескольких местах лопнула кожа. – Можно мы пройдём?

Я растерянно впускаю их в свою комнату. Там работает проектор со старым телефоном Макса, на стене дрожит картинка – стоп-кадр из мультика, я смотрела «Рик и Морти». Мама и папа Приходьки входят в мою комнату в носках, тапки я забыла им предложить. Они такие смешные в носках. Вообще люди без обуви какие-то беззащитные, я в аэропортах тоже это замечала, ненавижу разуваться на досмотрах.

Папа и мама Приходьки стоят и смотрят на стоп-кадр, на цветные инопланетные кишки и Рика с автоматом. И тут у меня мелькает ужасная мысль. Вдруг Приходька чтонибудь с собой сделал? Прыгнул из окна, например. Я вот только угрожала этим в прошлом году, а он взял да и выполнил угрозу.

– С Ваней всё нормально? – не выдерживаю я.

– А как ты думаешь? – спрашивает мама Приходьки.

У меня поджилки начинают трястись.

– Просто он удалил свою страницу, и я решила…

– Ты знаешь, что такое буллинг? – перебивает меня мама Приходьки.

Хочется спросить: «А вы знаете?» Слово «буллинг» она произносит с такой же интонацией, как могла бы сказать «чёрная магия». Не очень понятно, что это, но страшно-страшно-страшно и лучше держаться подальше.

Папа Приходьки тяжело вздыхает и садится на мою плоховато застеленную кровать. А зачем её застилать, если я валяюсь целыми днями. Мама Приходьки ждёт моей реакции, смотрит на меня. Это ужасно. Я не могу выносить этот взгляд. Мне дико щекотно в животе. Как я ни давлю внутри смешок, он всё-таки прорывается наружу. Я начинаю смеяться и пытаюсь сама себе помешать или хотя бы сделать так, чтобы это было похоже не на смех, а на какое-то печальное хрюканье. Как будто я рыдаю.

Просто я отлично знаю, что такое буллинг. Я тысячу раз читала про него и смотрела ролики. В моей жизни буллинг – это то, что делает Приходька. Он меня бойкотировал, бил, разбил мне нос. Про буллинг пусть мама Приходьки сама себя спросит, её же воспитание.

– Прекрати смеяться! Ты сегодня ему опять написала, – говорит она. – Зачем?

Вообще-то я ему не писала, я просто написала наугад нескольким людям из группы Карина. Но, значит, попала. Оскорбила десять человек и всё-таки попала в точку.

Отлично, просто прекрасно. То есть когда Приходька со мной подрался, его родители не обратили внимания, хотя Карин им наверняка обрисовал ситуацию. А когда я Приходьку оскорбила в чатике, они сразу притопали.

Я беру телефон в руки и перечитываю эти короткие диалоги. Хочу вычислить, какая страница принадлежит Приходьке. Наверное, со стороны это выглядит так, будто я прячусь от родителей Приходьки в телефон, игнорирую их. Но очень быстро я и правда начинаю их игнорировать, потому что вижу одно непрочитанное сообщение:

«С тобой всё в порядке?»

Оказывается, я написала не десяти людям, а одиннадцати. Просто одиннадцатый долго не выходил в сеть. И на моё «Скотина!» почему-то ответил: «С тобой всё в порядке?»

Он продолжает писать. Карандашик бегает над диалоговым окном. Я жду, напряжённо уставившись в телефон.

«Это Тиль».

А, понятно, тот, с большими зубами, который дрон запускал и в сквоте у Карина сидел. И который не хотел слушать мои рассказы про дурацкое поведение Приходьки. Дружок Приходькин, наверное.

Отвечу как есть.

«Я ищу Приходьку. Ко мне его родители на разборки пришли».

«А‐а. Сочувствую».

Он мне сочувствует. А должен радоваться, что мне попадёт от родителей Приходьки. Он же друг его? Или нет?

«Тебе чем-нибудь помочь?»

Какой странный Тиль.

– Женя, мы же с тобой разговариваем, смотри на нас, – вмешивается мама Приходьки.

– Извините, – преувеличенно вежливым тоном отвечаю я, – просто я пыталась найти сообщения, где я Ваню оскорбляю, и не нашла. Он же страницу свою удалил.

– Да что ты говоришь? У него есть страница. И именно сегодня ты ему написала и ругалась с ним, – перечит мама Приходьки.

– Я случайно. Я не знала, что это его страница. У меня есть такая весёлая привычка – ругаться с незнакомыми людьми, – объясняю я.

Папа Приходьки, до этого молчавший, смотрит на меня с сочувствием.

– Женя, ты понимаешь, что у тебя… – он поправляется, – что у вас у всех не всё в порядке с головой?

– У кого это «у всех»?

– Да реально у всех. У всех в вашем классе. Парни Ваню мутузят на каждой перемене, ты оскорбляешь. Он стал в этот кружок ходить, чтобы пообщаться с нормальными людьми, так и тут ты его достала. Ты понимаешь, что это странно – получать удовольствие от того, что оскорбляешь и бьёшь другого человека? – Папа Приходьки выглядит так, будто пытается объяснить задачу про яблоки трёхлетнему ребёнку.

– Парни у нас часто дерутся, да, – медленно говорю я. – Но это их дела. Я не знаю, получают они какое-то удовольствие от своих драк или нет. Наверное, да, иначе бы они играли в шахматы.

Папа Приходьки, разозлившись, хлопает себя по коленкам и вскакивает.

– Прекрати! Просто прекрати это! Тебе что, сложно?

– А почему вы именно ко мне обращаетесь? Драчунов вы уже утихомирили? Да переводите его в другую школу, достал он всех.

– Не дерзи мне!

Я отворачиваюсь от него и снова смотрю в телефон. Оказывается, всё это время мне писал Тиль.

«Тебе чем-нибудь помочь? Про тебя Карин вспоминал недавно. У него новый набор стартовал. Ты как раз могла бы встроиться в программу».

Ах, Карин про меня вспоминал? А чего тогда сам не напишет? А действует руками своего ученика? Педагог, называется.

«Ничего мне не надо», – отвечаю я Тилю и бросаю телефон на стол.

– Почему вы так запаниковали? – спрашиваю я папу Приходьки, который всё меряет и меряет шагами мою комнату. – Что Приходька сделал? Лежит, из дома не выходит, ничего не ест? Это пройдёт. Он всегда так реагирует на жизненные тяготы. Я бы вот с удовольствием вышла из дома, но мне пока нельзя.

В комнату заглядывает моя мама с лучезарной улыбкой на лице.

– Вы уже поговорили?

А, ну конечно, она знала, что родители Приходьки придут. И не предупредила меня. Просто позволила им прийти и докапываться. Какая-то потрясающая беспомощность в решении проблем. Я так и думала, что это у меня наследственное. Просто позволять чему-либо случиться в надежде на то, что это быстро закончится.

– Всё в порядке? – спрашивает мама, немного пригасив улыбку.

Мама, как может быть всё в порядке, если ты впустила в дом врагов? Ты реально не понимаешь, что происходит? Может, ты им ещё выдашь ремень, чтобы меня показательно выпороть? Мама, почему твой родной человек для тебя неправ, а чужой прав? Что это за логика, когда мы всегда опираемся на чужое мнение? Вот родители Приходьки опираются только на собственное. Они убеждены, что с их сыном всё в норме. Иначе бы не приходили ко мне, а пытались что-то в нём изменить, чтобы его хотя бы ненавидело меньшее количество народу.

Мозг, обдумывая ситуацию, наконец выдал какое-никакое решение. Я быстро иду к двери, аккуратно отодвигаю маму и выхожу в коридор. Пусть договаривают этот воспитательный диалог между собой. Мама наверняка пообещает родителям Приходьки, что всё мне передаст.

Я отправляюсь к папе, чтобы нарушить его изоляцию. Он уже вернулся с работы, в это время его не полагается беспокоить, потому что митинг. Митинг – это так только говорится, никакой беготни с плакатами. Это встреча с коллегами и заказчиками по видеосвязи. На время митинга гостиная становится полностью папиной: мама сидит на кухне, мы с Максом – в своих комнатах, и никто не пытается войти, чтобы посмотреть телевизор или достать из кладовки пылесос.

Я не сомневаюсь, что папа тоже знает о визите родителей Приходьки. Я просто хочу посидеть вместе с ним в комнате, где нужно вести себя тихо и откуда маме будет трудно меня выковыривать.

Митинг в разгаре. Папа сидит в наушниках, водит мышкой по рабочему столу. Его монитор сейчас транслируется на десятки других мониторов по всему миру. Папа объясняет схему работы нового интерфейса какой-то программы, предназначенной для эффективной работы с банковскими операциями. Говорит по-английски. Это слишком сложный и слишком быстрый для меня английский, выхватываю знакомые предлоги, но всё равно ни слова не понимаю:

– And so in this case we add the message to log saying that the user may not combine batches scheduled to calendar days and specific hours. That would be the standard message format we use for other scenarios like…

Комната затенена, шторы задёрнуты, горит только лампа над письменным столом. Я прохожу по стеночке, стараясь не задеть гремящее стекло шкафа, и прячусь в кресло в углу, возле окна. Телефон я взять забыла, конечно. Рядом штора, я от нечего делать приподнимаю её, кладу край ткани на подлокотник и начинаю перебирать кисточки бахромы, расчёсывать их и накручивать нитки на палец. Мы с папой сидим одинаково, поставив одну ногу на сиденье, а другую подложив под себя. От монотонной английской речи я засыпаю в кресле. Просыпаюсь от того, что папа включил громкую связь и перешёл на более-менее русскую речь:

– Сейчас, погоди, я открою всё это в репобраузере, и будет видно. У тебя лежат замеры перформанса от нагрузочного два, да? А сейчас тут ещё должны лежать прогоны с нагрузочного три и папка с хайлоад-данными. А‐а-а, понял. Я вижу папку с логами, рядом лежит папка с хайлоадом, а в самой папке четырнадцать точка семь точка ноль лежат выхлопы с нагрузочного один, два, бла-бла-бла. Получается, ты внутри четырнадцать точка семь точка ноль создала дублирующую структуру, и внутри всё то же самое, что уровнем выше…

– Да, да, получилось, что мне ещё эн-эф-ар на перформанс нужен, я посмотрела – что-то нету, решила создать, потом смотрю, как-то неодинаково смотрится с предыдущим, решила запихнуть его в четырнадцать точка семь точка ноль, а старый грохнуть… – ответил динамик.

– Да, да, да, – нетерпеливо сказал папа и вырубил связь.

Зажёгся верхний свет.

Папа снял наушники, стоит у двери, рука возле выключателя. Смотрит на меня:

– Давай поговорим.

– Я уже сегодня говорила, мне не понравилось это занятие… – я зеваю.

– Значит, смотри. Ты просто не понимаешь, насколько всё серьёзно. Родители к нам пришли подготовленные, рассказали, чем это грозит. – Папа снова проходит к компьютеру, садится и щёлкает мышкой. – Гляди. Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью – психическое расстройство сюда относится тоже. А если ты продолжишь до того момента, как тебе исполнится шестнадцать, то вступит в силу вот это. Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства. Истязание. Причинение физических или психических страданий. А ещё статья отдельная есть, неисполнение родителями или иными законными представителями несовершеннолетних обязанностей по содержанию и воспитанию несовершеннолетних. Это уже нам с мамой.

– Папа, это треш какой-то, – я начинаю смеяться. – Вы всё время грозите друг другу судом, а от слов к делу никогда не переходите.

– Мы – нет. Они могут перейти.

– Не перейдут. Они такие же трусливые… – я не могу продолжать от смеха. Я даже не могу смотреть на папу, беру штору за край и прикладываю ко лбу. Кисточки щекочут мне нос, от этого ещё смешнее.

– Посмотри, что ты делаешь с собой. Ты же себя убиваешь. Ты же себя разносишь в щепки. Каждый твой выход в школу, каждый выход на улицу – испытание на прочность. И не только для тебя, но и для нас с мамой. Неужели ты не понимаешь, что не оставляешь нам выбора? Неужели тебе приятно сидеть дома, как в тюрьме? – папа подходит ко мне и отбирает штору. Я вцепляюсь в ткань что было сил. – Нет, посмотри на меня, хватит поганить кисточки. Я сказал, хватит! Отобрать у тебя телефон? Это не выход. Единственный вариант – ты просто перестаёшь делать то, что делаешь. Перестаёшь с ним разговаривать. Мы уже просили тебя, кстати. А они ему ещё тогда запретили к тебе подходить. И правильно сделали.

– Пусть переведут его в другую школу! – выкрикиваю я, смеясь ещё громче, потому что мы с папой продолжаем бороться за штору.

– Ты можешь перестать или нет?! – возмущается папа.

И тут же обрушивается гардина, чудом его не задев. Мы смотрим на поднявшуюся столбом пыль. Дверь открывается наполовину, в проёме маячат мама и родители Приходьки.

Папа с каменным лицом поднимает гардину, примеривается, как бы повесить её обратно. И говорит, не поворачиваясь, будто обращается к гардине, а не ко мне:

– Если ты не можешь перестать ему писать, придётся обращаться к специалисту.

– К какому ещё специалисту?

– Для начала – к психологу.

Мне становится так же больно, как в тот раз, когда Карин сказал, что я похожа на зомби. Даже больнее, потому что родители Приходьки это слышали. Зачем говорить про врачей? Как будто в моей жизни было мало врачей за последний год. Я закрываю лицо руками и дальше так сижу, скорчившись в кресле, ни на что не реагирую. Просто киваю, киваю, киваю уже на всё подряд. Соглашаюсь.

Главное, что в конце концов ко мне возвращается мой новый телефон. Мне отдают его уже вечером, когда я, умывшись, лежу в кровати. Макс сегодня вернулся поздно, они с Дашей были у дедушки. Дедушка вроде получше, рассказывает Макс, сидя у кровати. Макс неловко гладит меня по голове, пытается заправить мне волосы за ухо. А я киваю, киваю. Я киваю на всё подряд, уставившись в телефон. Киваю, что бы мне Макс ни предлагал.

– Ну, спокойной ночи, – говорит он.

– Ага, – отвечаю я.

Я только что написала шесть сообщений подряд и теперь бездумно листаю ленту новостей, жду ответов хоть по одному из каналов. Я написала во всех социальных сетях и даже в комментарии под свежим роликом школы робототехники на ютубе. Написала Карину, написала одно и то же:

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».