Летняя пыль скопилась на жёлтой плитке. Если, подбирая камешек или монету, мазнуть по пыли пальцами, останутся следы, как от птичьих крыльев. Я помню, когда ещё не пластиковые окна были, однажды у нас голубь залетел между рам, трепыхался там и перепачкал следами крыльев всё окно, прежде чем папа успел его выпустить. Вот такие следы сейчас оставляю и я, когда брожу, нагнув голову, и трогаю раскрошенную местами плитку, переворачиваю слабо держащиеся осколки, проверяя, нет ли под ними чего-то интересного.

Пустой водоём на территории заброшенного санатория. Сюда наверняка кидали мелочь на счастье. Можно найти совсем старые монетки с советским гербом. Мне пока ни одной не попалось, а Приходька нашёл уже три. А сейчас подзывает меня к краю водоёма. Крупная находка возле самого бортика, где скопился песок и полынь перебралась через край, угнездилась в щели между бортиком и дном.

– Там что-то запрятано, – хвалится Приходька и трясёт тёмной бутылкой, освобождённой из-под корней. Бутылка звенит, как маракас. Горлышко закапано чем-то красным.

– Решил убрать мусор с территории парка? Молодец, – говорю. – Я знаю, где в городе стекло можно сдать. Станем эко-активистами, будем полезны.

– Она запаяна, – говорит он. – Сургуч. Я сургуча сто лет не видел. Ты знаешь, что на почте его отменили?

Я вообще не знаю, что такое сургуч. Вот эта красная замазка? Приходька колупает горлышко бутылки ногтем, бормочет странное:

– Волька ибн Алёша… – и другие слова, которые не стоит говорить при родителях. Какой-то он взведённый сегодня.

– Дай я, у меня ногти длиннее, – бутылку забрала у него, ковыряю, ага, бесполезно. Только грязи набила под ногти. Рассмотрела поближе этот сургуч, тёмно-красный, и печать на нём, две шестерёнки.

– Это, наверное, молодожёны бросили. Я видела, так делают на свадьбах. Там внутри пожелания удачи и металлические стразики. Вот они и гремят. В санатории часто свадьбы играли.

– Да? – Приходька совсем потерял интерес к бутылке, плюнул.

– Можно я её кокну?

– Это неэкологично, – замечает он. Снова согнулся в три погибели, продолжает искать монеты.

Я держу бутылку за горлышко и похлопываю себя по ноге. Смотрю на спину Приходьки. И тут начинает звонить мама. Она, оказывается, уже звонила три раза, а я не слышала, у меня рюкзак на камнях валяется, а телефон в нём на вибро. После разговора становится ясно, что маму лучше сейчас не нервировать. Чем быстрее домой, тем лучше.

Но с бутылкой всё-таки надо разобраться. Вдруг это чья-то копилка или клад? И внутри полно советских монет. Но бутылку нашёл Приходька, значит, она принадлежит ему.

Интересно, если там правда окажутся монеты, Приходька захочет забрать всё себе или поделится? Он в последнее время совсем повернулся на теме денег, наверное, надоела ситуация в семье. Помню, в школу ему в конце учебного года с собой давали один хлеб с маслом и какое-то дешёвое овсяное печенье, даже обеды не могли оплатить. Но это май уже был, так что ему недолго пришлось терпеть на голодном пайке.

Сейчас я не знаю, как он питается, не худеет, кажется. Папе его на заводе зарплату задерживали сильно. С заводами у нас, конечно, в городе не очень. Вот у этого, автоматизированных приборов, на котором папа Приходьки работает, две зоны из пяти закрыто, а столовую они под офисы отдали вроде.

Я в мае не настолько близко с Приходькой общалась, чтобы отдавать половину своего обеда, но сейчас бы отдала, честное слово. Если бы он попросил.

Это, конечно, Приходька предложил искать в заброшенном санатории цветмет: всякие провода, остатки техники, если их ещё не порастащили. Но тут он нашёл в прудике копейки, вспомнил, что некоторые старые монеты стоят баснословных денег, и сразу же его спина согнулась, как у девяностолетнего старца. Приходька ходит, сгорбившись, и высматривает монеты на кафельном дне водоёма и вокруг него, в зарослях полыни. Он ворошит полынь, упругую и косматую, как шерсть зелёной собаки. Я нюхаю свои пальцы – они пахнут пылью и горькими цветами.

Возвращаюсь к бутылке и примериваюсь, чтобы отбить горлышко камнем.

– Не мусори, говорят тебе, – бросает Приходька, не отрываясь от поисков.

– А вдруг там куча монет?

– Нет там ничего интересного. Вообще, с монетами быстро не разбогатеешь. Тут от удачи зависит, а мы с тобой неудачники.

– Чего это мы неудачники? – обижаюсь я. – Я вот очень даже удачник.

– Лучше вот как разбогатеть: набрать всякого мусора и сделать такого же робота, как мы возле кинотеатра видели, – похоже, Приходьку посетила очередная очумительная идея. – Точно, мусорного робота, костюм такой, и выступать на всяких фестивалях и на днях рождения.

– Кто же мусорного робота закажет на день рождения? Только враги, чтобы отомстить кому-нибудь, – веселюсь я.

– Ну, он же не совсем мусорный будет, просто старый, советский. Как Протон. Ты же помнишь Протона?

Ну, я помню, допустим. Как такое забудешь.

Я вынимаю из рюкзака коричневый пакет, который всё ещё хранит запах жареной картошки из «Макдака». Мы с Приходькой брали с собой поесть. Наверное, я уже проголодалась, поэтому нос так хорошо чует запахи. Я заворачиваю горлышко бутылки в пакет и разбиваю его ударами кирпича. В одном месте осколки разорвали бумагу, но в целом всё чисто. Окружающая среда не замусорена.

Я вытряхиваю из бутылки содержимое. Странно: это не стразы и не пожелания счастливой будущей жизни. И не монеты.

– Похоже на разобранные часы, – замечаю я. Приходька бросает свои поиски и подходит ко мне. Берёт по очереди зубчатые шестерёнки и маленькие пружинки, зачем-то смотрит их на просвет, повернувшись к солнцу.

– Мне что-нибудь оставь, – прошу я.

– Тебе зачем?

– Просто на память.

– Память – она вот тут вот находится обычно, тренируй её получше, и не понадобятся материальные подкрепления, – Приходька стучит себя по коротко стриженной голове. – Домой возьму, попробую в старые дедушкины часы засунуть, они как раз не идут. Я их во втором классе разбирал.

Я опускаю взгляд вниз, на жёлтую плитку. Приходька шумно рассовывает по карманам шестерёнки и пружинки. У него на штанах куча карманов с молниями, сегодня они равномерно заполняются мелкими вещами. Вжик-вжик, молния вверх – молния вниз.

Мне осталась бутылка. Обезглавленная, тёмная, с зелёной пустотой внутри.

– Кому понадобилось засовывать часы в бутылку?

– Мало ли странных людей, – Приходька пожимает плечами.

Я осторожно беру бутылку, снимаю с неё бумажный пакет. Из зубчатой дыры на месте горлышка курится дымок. Пыль. Дыма из бутылки не может быть, так что это пыль, скорее всего.

Дым становится более плотным.

– О! Дай сюда! – возникает рядом заинтересованный Приходька. Он обнаглел, хочет вообще все находки у меня отобрать? Я поворачиваюсь в другую сторону. Приходька обегает меня.

– Дай! Это джинн. – Приходька пытается забрать бутылку, но я не даю, конечно же.

– Погоди-погоди! Чей это джинн – твой или мой?

– Бутылку нашёл я.

– Зато, когда я подержала её в руках, пошёл дым!

– Дым пошёл бы в любом случае! – искренне возмущён Приходька.

– Раз бутылка у меня в руках, я первая загадываю желание! – Уж это-то я из мультиков усвоила твёрдо: джинны выполняют желания. Надо только потереть бутылку или лампу, крепко зажмуриться и представить всё в подробностях.

Я зажмуриваюсь и слышу голос:

– Не надо бы вам здесь ходить, ребята.

К нам идёт джинн. Он не появился из бутылки, а вышел из зарослей. Но это точно джинн, вон какая борода чёрная. По летней погоде он в одной гавайской рубашке, а джинсы сменил на светлые брюки. Ещё и сандалии напялил. Непонятно, как он сюда пробрался в таком виде. Мы с Приходькой все кроссовки ободрали, полчаса пыхтели, когда перебирались через две сетки на мостике. Мостик ведёт от набережной на террасу санатория, но там загорожено специально, чтобы никто не лазил, и можно здорово шмякнуться, если недостаточно крепко держаться.

Приходька подрывается бежать. Джинн останавливает его взмахом руки. Приходька замирает. Даже удивительно, как он мгновенно послушался, будто его заморозили.

– Раз уж пришла, загадывай желание, – говорит джинн.

Я снова зажмурилась…

* * *

Правильно говорят, что выпускной для родителей, а не для детей. Это родители друг перед другом хвалятся своими детьми, кто кого вырастил – всех умнее, всех сильнее, всех пятёрочнее, во славу котикам. На худой конец, меряются богатством, у чьей дочки платье самое шикарное. Платья ведь тоже родители покупают. Поэтому выпускной ещё немного смахивает на парад невест, хорошо, что я в брюках.

И музыка на выпускном для родителей. По крайней мере, на официальной части. Старая музыка, скучная музыка. Французская. Джо Дассен. Я помню, маленькая была, мама моя слушала её на кассетах.

Ну, бодренькая такая музыка, ладно. Ритм есть.

Мама припёрла платье всё-таки. Упрямая.

– Мам, ну я не люблю эти платья!

– Иди, иди, быстренько переоденься, вальс-то танцевать в чём будешь!

– Да мне негде переодеться…

– В классе вашем переоденься, там сейчас пусто!

– Но потом сразу…

– Да, потом сразу влезешь в свои брюки! Зато знаешь какие фотографии будут! – мама показывает большой палец. Папа недавно купил зеркалку, это она для него старается, я так думаю, а не для моей красоты.

Я забредаю в пустой класс. Кругом раскиданы пакеты с кроссовками и обыкновенная, непраздничная одежда. Очень многие не заранее переоделись в платья, а принесли с собой. Сегодня холодно, несмотря на то что лето; впору свитер напяливать, а не платье.

Сажусь на холодный жёсткий стул, стягиваю штаны. Нормальные белые штаны, что маме не нравится? Они праздничные – в таких не погуляешь долго, в два счёта можно замарать, сесть на что-нибудь, на парапет на набережной, к примеру, и готово.

Вот смешно будет, если сейчас в класс заглянет Приходька. Я улыбаюсь своим мыслям. И что смешного? Может, и не смешно. Может, просто увидит, что у меня ноги красивые. И на них туфельки с низким тонким каблуком. Очень взрослые ноги.

Я надеваю платье через голову, стараясь не разлохматить причёску. Ноги и в платье хорошо видно. У платья асимметричный подол, спереди коротко, сзади длина увеличивается. Платье летящее, полыхающе-красное, с маками. Мама всё-таки молодец. Может, я даже подольше останусь в этом платье. Может, даже в ресторан в нём поеду. Если не продрогну сейчас на улице.

Я выхожу. Ветер раздувает подол, но вроде не так уж холодно. Во дворе школы толпится народ. Машины родителей забаррикадировали всю улицу. Машины стоят и со стороны реки, пляж едва проглядывает позади. Огни фонарей на мосту всё ярче разгораются над водой, огни фонарей на набережной отражаются в ярких капотах автомобилей. Вечер. Цветы. Смех. Далеко, чуть слышно и потому почти не надоедливо звучит Джо Дассен.

Я начинаю танцевать, не потому что пора, а потому что мне так захотелось. Ко мне присоединяются Лена, Маня, Влада, многие девчонки из нашего и параллельных классов. Сейчас все глупые обидки забыты, мы свободные и искренние. Это танец для девочек. Мы танцуем специально, чтобы нами любовались. На старом асфальте, исчерченном классиками, глядя на забор соседней стройки, где кто-то вывел: «Не забуду Львовну родную!» Львовна – это Тамара Львовна, наша завуч.

Маки горят на подоле. Горят и мои пятки, потому что я слишком резко топаю каблуками.

Кто-то бежит ко мне. Я вижу, что это Приходька. У него галстук съехал набок, от волнения, наверное. Мне кажется, что он сейчас подхватит меня на руки. Я тоже начинаю бежать к нему и ржать, потому что как в фильмах. Но Приходька вцепляется в мои прижатые к груди руки, взволнованно дышит в лицо – дыхание у него кислое:

– Женя… Пойдём… Там мама твоя… Они говорят…

Я встревоженно ищу глазами родителей в толпе. Папина зеркалка так часто сверкала вспышкой, пока я танцевала, но где они сейчас? Я вижу теперь, мама и папа стоят за забором, на парковке. Возле нашей новой машины. Да, папа отдал «логан» Максу доламывать, а мы наконец взяли джип, чтобы ездить отдыхать по-дикому и в походы всякие по лесам. Я вижу, мама суматошно запихивает в багажник пакеты. Кажется, это мои кроссовки и штаны, очень похоже. Я бегу к ним, но, чтобы добраться до мамы быстро, мне нужно перелезть через забор, а в платье на забор я не полезу, конечно. Поэтому я устремляюсь налево, где калитка, и добираюсь до парковки. Папа уже за рулём, мотор заведён.

– Женя! – кричит мама, завидев меня. – Можно быстрее? Ваня, забирайся, с нами поедешь!

– Что случилось? – задыхаясь, лепечу я.

– Максим…

Платье оказывается прижато дверцей джипа. Я выдёргиваю подол, снова захлопываю дверцу. Приходька садится рядом с папой. Джип сдаёт назад, съезжает с бордюра, на котором мы незаконно запарковались – поздно приехали, на правильном месте оказалось всё забито. Мы с мамой подскакиваем чуть не до самой крыши. Мама выронила одну кроссовку из пакета.

– Максим разбился, – говорит мама, ища кроссовку под моими ногами. Её слова слышно глухо, как из-под земли, потому что она почти уткнулась головой в переднее сиденье.

– В смысле разбился? Совсем разбился?

– Не знаем ещё. Сейчас поедем. В больницу его отвезли, в пятую БСМП. – Папа выезжает на набережную и сигналит, сгоняя с дороги прогуливающиеся парочки. Он так волнуется, что может, неровен час, и сам кого-нибудь задавить.

– Пятая БСМП на левом берегу, могут быть пробки, – говорю я.

– Сам знаю. Ничего, вмиг доедем, – невыразительным голосом отвечает папа.

Мама, кажется, молится или просто шевелит губами.

Я смотрю на свои колени. Ровные, гладкие, загорелые. Без каких-то следов и шрамов.

Джинн оказывается в машине. Он сидит между мной и мамой, порядком нас потеснив. Но, кажется, только я его вижу.

– Максим умер, да? – спрашиваю я джинна одними губами.

* * *

Дурацкие сны, до сих пор не забыла.

– Спишь? Не спи, – Тиль, дотянувшись, хлопает меня по коленке. Я возмущённо убираю ногу.

– Я не сплю. Я думаю.

– О правильной схеме, я надеюсь?

Какой же он зануда. Я опускаю глаза на стол. Передо мной лежит белая ячеистая пластиковая доска. Ближе к краям вдоль всей доски нарисованы две тонкие черты – красная и синяя, плюс и минус. Это бредборд, он помогает всё соединять без паяльника. Вокруг рассыпаны светодиоды, красные и жёлтые, и провода «папа – папа». «Папа – папа» – это значит, что с обеих сторон у проводов острые штырьки, а если бы было «мама», то были бы отверстия. Я смеялась в своё время, когда узнала эту классификацию. На углу стола – ноутбук с подключённой платой. Мы с Тилем собираем гирлянду, которая будет запрограммирована мигать с определённой частотой. Это одно из самых простых заданий, но у меня медленно получается усваивать материал, поэтому мы разжёвываем каждый урок, продираемся долго и трудно, как червяки через каменистую землю.

Тиль стал ходить ко мне в гости. Сразу, как только я написала Карину «спаси». Тиль приходит вместо Карина. У того, к сожалению, нет времени приезжать самостоятельно, он сейчас готовится к Робофесту. Но если я в будущем смогу выходить из дома, Карин совершенно не против индивидуальных занятий. Там, в мегамолле. И в школе ему пригодится ассистент, даже такой, как я, пригодится. Вот так Карин сказал.

Про Приходьку Карин не говорит, и я тоже не спрашиваю.

Я пока на домашнем обучении, родителей не переубедить. По вторникам и четвергам ко мне ходят репетиторы. Русский, математика, английский. А вместо физики у меня Тиль. Физику восьмого класса мы теперь всю изучаем на практике. У меня было больше лабораторных работ, чем у любого моего одноклассника.

– Ну, ты подумай ещё, – нетерпеливо говорит Тиль, – а я руки помою.

Никакие он руки мыть не пойдёт. Он проверит, на кухне мама или в гостиной. И если кухня осталась без присмотра, тогда Тиль утянет что-нибудь из холодильника. Мама обычно кормит нас обоих ужином, когда он приходит, но Тиль невероятно прожорливый. Ему всегда мало. Не знаю, куда в него лезет столько. Он очень тощий, весь состоит из углов и костей, даже я на его фоне выгляжу откормленной. Наверное, всё дело в том, что у Тиля зубы выросли не по размеру, слишком крупные, вот и нужно им больше работы, чем обычным. А иначе они будут без конца отрастать и превратятся в клыки моржа…

– Готова? – спрашивает Тиль. Он успел ограбить холодильник, в руках у него гроздь бананов. Тиль за здоровое питание, боится растолстеть, наверное.

– Нет!

– Тогда ещё что-нибудь на кухне зацеплю.

– Ты скоро боками будешь дверные косяки цеплять!

– Ха-ха, – Тиль хлопает себя по тощим бокам и удаляется на кухню.

Я спешно перетыкиваю в бредборде несколько проводов. Чтобы гирлянда работала, надо и аккумулятор запитать. Так, почему не светится? Я не понимаю, в чём неполадка, и беру на колени ноутбук, чтобы проверить схему. Тиль возвращается в комнату с нарезкой колбасы и принюхивается:

– Что у тебя горит и воняет? Мы тут не картошку собрались жарить.

– Можешь колбасу подпечь, – я, кажется, сообразила, в чём ошибка, но не успеваю исправить. Один из проводов на бредборде раскаляется добела, аж пламя поднимается. Тиль подскакивает и выдёргивает аккумулятор из гнезда.

– Ты плюс замкнула на минус! Я тебе сколько раз говорил? Провод начинает раскаляться и работает как лампочка. Всё, кранты аккумулятору.

– А мне понравилось. Я хочу ещё что-нибудь сжечь. – Оглядываю комнату в поисках горючего.

– Живодёр! Живодёр проводов! Провода, бегите! Ползите прочь! – вскрикивает Тиль. – Всё, ты арестована за плохое поведение. Где мой бананопистолет?

Тиль тоже здорово умеет генерировать бред, не одному Приходьке это под силу. Я смеюсь под прицелом банана:

– Убери! Что за треш!

Тиль ловко очищает банан и откусывает от него сразу половину.

– У мея ля хея хюрхрих, – говорит он с набитым ртом.

– Ты прожуй сначала, потом говори.

– Не учи меня есть, – отвечает Тиль, прожевав. – У меня для тебя сюрприз. Короче, у Карина новоселье, он тебя приглашает.

– Зачем? – я забираюсь с ногами на диван, обнимаю колени и смотрю на Тиля исподлобья. Тиль невозмутимо жуёт.

– Ну, поможешь там, он мастерскую перевозит. И всех нас зовёт помогать…

– Угу, да на мне воду возить можно, – перебиваю я.

– Не обязательно же вещи таскать. Можно помочь подмести, например. И вообще посмотришь. Тебе не интересно, что ли, как устроена его мастерская?

Ладно, я сдаюсь. Мне интересно. Но что толку в этом, если меня всё равно не отпустят родители.

– Ты же уже нормально ходишь? – Тиль кидает взгляд на мои ноги. Я слегка краснею.

– Нормально. Правда, голова немного стала беспокоить… Я думаю, это оттого, что на свежий воздух давно не выходила, я же всё время дома.

– Карин скоро приедет с твоими родителями разговаривать, – Тиль проверяет время на мобильнике.

– Папа в гараже… – пытаюсь протестовать я.

– Значит, в гараж к нему придёт. Разберётся, – Тиль непреклонен.

– Он не знает, где гараж!

– Я зато знаю, – и Тиль, натурально, усаживается на диван писать эсэмэску Карину. Про гараж. Я пытаюсь выхватить у него смартик. Тиль не даётся, загораживается плечом, отпихивает меня длиннющей ногой. Жираф долговязый. Я вскакиваю и обегаю диван с другой стороны, пытаюсь стянуть Тиля на ковёр за ноги. Но поздно.

– Отправлено! – Тиль машет смартфоном. – Чего ты так смущаешься? Карин приедет, поговорит с твоими родителями, они разрешат.

– Я думаю, не разрешат. Не стоит и пытаться, – мрачно отвечаю я. – Они считают его недоучкой. Точнее, папа считает, а мама в этом не понимает ничего и поэтому тоже согласна.

– На что спорим? – Тиль улыбается с видом заговорщика. Мне что-то очень охота его поколотить. Но не на колотушки же спорить. И я предлагаю:

– Давай поспорим на правый носок.

– Почему на носок?

– Ну, если ты проспоришь, ты должен будешь отдать мне свой носок и мёрзнуть.

– А если ты проспоришь? Ты вообще в колготках!

– Я отстригу ножницами одну колготину, доволен?

Тиль катается по ковру от смеха. Как легко доставить людям радость.

* * *

А ещё я думать не думала, что мы поедем в дом с вывеской «Ритуальные услуги». Вот уж куда-куда… Меня не предупредили, поэтому моя паранойя стала выдвигать самые ужасные версии развития событий. Но выяснилось, что Карин переезжает, слава котикам, не в «Ритуальные услуги», а как раз наоборот. Карин переезжает в бывший сквот на берегу реки. Там наконец-то открывается его мастерская. А раньше он делил дом со своим папой. У папы мастерская по изготовлению памятников.

– Для станков нужен хороший фундамент, а это возможно только в частном доме, – говорит Карин, когда видит моё изумление. Мы подъезжаем к зелёному двухэтажному коттеджу, там прямо на фасаде мигает бегущая строка: «Памятники, ограды…» – У меня тут были сверлильный, точильный, токарный, фрезерный станки, мы их уже перевезли. Нам остались мелочи.

Оказалось, что мелочи – это лазерный принтер и 3D‐ принтер, целая батарея банок с реактивами, бормашина и ещё куча всяких штук для кастомного мейкерства. Если бы папа это всё увидел, ему бы, наверное, стало совестно называть Карина недоучкой. Но, думаю, папе и так совестно. Когда они с Кариным выходили из гаража, я услышала обрывок разговора. Папа тёр тряпкой в разводах от масла и без того покрасневшие руки и расспрашивал:

– Значит, с тепловизором? И аналогов на нашем рынке нет?

– Есть зарубежные, – отвечал Карин. – Мы брали их за основу и дорабатывали. В Новосибирске тоже сделали подобный, на стадии действующей модели.

– Это вы про что? – спросил Тиль, когда Карин сел в тарахтящую машину. Тиль успел завести мотор, и Карин выпихнул его на пассажирское место.

– Да про наш дрон спасательный, сегодня опять испытать надо будет.

– День же, – возразил Тиль.

– Поедем куда-нибудь в глухое место. Там рядом есть парк большой, полузаброшенный.

– Я понял. Без испытаний праздник не праздник, – кивнул Тиль. А я задумалась. Полузаброшенный парк – это возле санатория, что ли? Ох как я туда не хочу.

– …Не спи! – Тиль почти кидает мне коробку. Я подхватываю её в последний момент.

– Слушай, я не знаю, что такое. Весь день сегодня засыпаю. Вроде лучше было, а сейчас как тогда, когда я лежала и не вставала. Мне ещё сны страшные снились, помнишь?

– Помню, про джиннов, – Тиль ставит мне на руки ещё одну коробку. Две сразу – тяжёленько. Я, покачиваясь, иду к выходу по цементному полу. Я бы донесла, наверное, но коробки забирает у меня сердитая Оля:

– Куда схватила? Руки прочь! Это лилипады вообще-то! Так, лилипады никому не доверять! Я не хочу без средств к существованию остаться!

– О чём это она? – шепчу я Тилю.

– Да там «Ардуино Лилипад» лежит, платы для умной одежды, Оля же её делает.

Честно, у меня никогда не было идеи, что бутик «Умная одежда» – это одежда, сделанная Олей. Я уже поняла, что она рисует на футболках, но не знала, что ещё и программирует одежду. А какая бывает умная одежда, кстати? Она может подсказывать на экзаменах? Я всегда думала, что умная одежда – это что-то с глубокомысленными цитатами, вся твоя юность – надпись на футболке, вот эта вот хрень. А моя мама в ателье работает, нельзя ли из этого что-нибудь извлечь, какую-то выгоду, как-то их вместе с Олей свести? Я погружаюсь в строительство воздушных бизнесзамков. Остальные, наверное, рады, что я притихла, только Тиль подкалывает да спрашивает, не кружится ли голова. Не кружится. Или кружится, непонятное состояние. Мутное.

Наверное, это от свежего воздуха, я же отвыкла. Мы выходим во двор, дальняя часть которого завалена гранитом. Здесь и совсем старые памятники с неизвестных могил, говорят, папа Карина утащил их с кладбища для образцов. Я рада, что Карин покинет это место, не самое подходящее для жизни, правда.

Он выходит на крыльцо вслед за мной, закладывает руки за голову, потягивается, похрустывает суставами:

– Муфельную печь оставим пока, она папе тоже нужна…

– Чего? – возникает слева Тиль.

– Печь ему нужна, говорю. Неудобно, конечно, придётся ездить.

– У вас тут что, и крематорий?! – едва ли не вопит Тиль.

– В нашем городе нет крематориев, – отрезает Карин.

– Вот я и думаю, нелегальный, что ли? Для бандюков?

– Балда, это для цветных металлов!

– Я понял, понял, просто я читал…

Устала я что-то совсем. Иду в машину. Сзади к «ладе самаре» приделан прицеп, нагруженный всяким добром. Как выяснилось, прицеп тоже принадлежит папе Карина, потом придётся ещё раз скататься и вернуть. Я очень хорошо понимаю Карина, который хочет иметь что-то своё, отдельно от папы. И ему ведь уже давно пора жить своим домом, сколько лет-то ему уже? Тридцать пять?

Вообще, неудивительно, что в этом царстве смерти Карин стал заниматься роботами. Ему хотелось думать о будущем.

Я закрываю глаза.

* * *

– Хорошо они там всё оформили, да? В новом доме.

– Да. Только железного Арни жалко. Могли бы оставить.

– А они его на чердак отнесли, он не пострадал.

– Может, его тоже на футболках печатать? Он хороший.

– Оле не нравится.

– Оле никогда ничего не нравится…

Мы с Тилем стоим справа от санатория, там, где система прудов. Высохшие пруды скрыты под глубоким снегом, но между ними протоптана тропка к набережной. Там часто катаются лыжники. И там сейчас Карин и вся его команда запускают дрон.

Да, и Приходька тоже с ними. Он спокойно существовал рядом со мной, спокойно выпил в честь новоселья чаю с пирогами, побродил по новому дому, поахал, поохал, повосхищался, оценил то, что Карин и Оля сохранили старый спасательный круг прибитым к стене. А сейчас Приходька запускает вместе со всеми дрон.

Я с ним ни о чём не говорю, ничего у него не спрашиваю, и меня даже почти не тошнит, когда я подхожу к нему на расстояние четырёх шагов. Ближе не пробовала.

– Ну, может, мы тоже позапускаем дрон? – почти просит Тиль. Ему действительно хочется принять участие в испытаниях. Но он не идёт к остальным, стоит тут со мной из солидарности. Я обещала показать ему места, где мы бродили летом с Приходькой. И вот мы бродим, а тут почти ничего не видно под снегом, нечего показывать. Но погоди, Тиль, летом мы придём сюда снова, и ты увидишь и бесконечное море полыни, похожей на косматую собачью шерсть, и сухие пруды, и маленькие арки мостов между ними, и рыжее солнце, которое над этими местами особенно раскалённое. А ещё мы опять порежем алмазом стекло и проникнем в заброшенный санаторий, будем ходить по комнатам, сидеть в дырявых креслах, смеяться над кривыми плакатами в медпункте и снимем какое-нибудь видео про постапокалипсис. А если опять послышатся крики патруля и лай собак, мы не будем бежать через террасу и мостик, нет-нет, только через дырку в заборе. Дырку сделаем заранее.

– Как думаешь, зачем запихивать в бутылку шестерёнки? – спрашиваю я.

– В бутылку? Шестерёнки? – повторяет Тиль, как всегда, когда ему нужно подумать.

– Да. Мы летом с Приходькой нашли запечатанную бутылку, а внутри шестерёнки и пружинки.

– Перкуссия, – говорит Тиль.

– Чё?

– Ну, такая, чтобы шум создавать. Типа маракас. Перкуссия. Трясёшь бутылкой, она звенит. Наверное, тут был концерт, и кто-то из ударников использовал такую бутылку.

Тиль всегда подаёт оригинальные идеи. Действительно, на террасе санатория несколько лет назад проводились концерты, даже когда сам санаторий уже был закрыт. Этнические музыканты любили это место. И мне они нравились, такие яркие, с дредами и хайратниками, в шароварах, все в татуировках. Часто они не расставались с барабанами-джембе. Бутылки-перкуссии я у них не видела, но почему бы и нет? Они люди с фантазией.

– Давай создадим группу и будем играть рок, – предлагаю я Тилю. Он тоже человек с фантазией, должен согласиться. А музыке можно выучиться.

– Давай, – легко соглашается Тиль, но он вообще легко со мной соглашается. – А как назовём?

– «Мэйт Хейт», – внезапно вскочило мне в голову. – Это фильм такой есть.

– Тогда «Мэйт Хейт энд Роботс».

– Зачем?

– А у нас роботы будут на концертах выступать. Дроны всякие летать. Или мы смастерим музыкантов, а играть они будут без нас. Группа роботов, а? – Тиль втягивает ноздрями воздух, сырой и почти уже весенний, и смотрит на склон, ведущий к реке. Дрон мелькает, как большая красная стрекоза.

– Ну ладно уж, пойдём тоже позапускаем, – уступаю я.

Тиль весело оглядывается на меня и начинает прыгать по глубокому снегу, спускаясь вниз. Нет, я не пройду там же, где он с его ногами длиннющими. Даже в те же следы наступать не имеет смысла, сразу наберу снега в ботинки. А ему хоть бы что. Он уже далеко внизу, просит у Карина пульт.

Дрон проносится мимо меня опасно близко. Я нелепо заваливаюсь на бок, кричу:

– Аккуратнее!

Слышен смех Тиля. Шутки у него идиотские.

Когда я подхожу, Тиль продолжает развлекаться. Дрон делает широкий круг. Специально держится подальше от деревьев и поближе к пятачку, где стоит вся толпа. Лавирует над ними. Лица, раскрасневшиеся от холода, устремлены вверх, следят за почётным кругом. Тиль почти справился и уже готовится посадить дрон в центре поляны. Ребята аплодируют, но в последний момент дрон виляет в сторону и врезается в Приходьку.

* * *

Дурацкие сны, да. Тёмные, мутные, как застоявшаяся вода. Никакой дрон в Приходьку не врезался, это мне привиделось. А всё остальное было… Или не было? Кажется, было. Я просыпаюсь в машине Карина, меня опять укачало. Голова будто стиснута тяжёлой железной скобкой. Подковой.

– Давайте лучше я выйду и пойду пешком, – предлагаю. – Здесь уже недалеко до сквота.

– Сиди, – говорит Карин. – Тебе нельзя перенапрягать нижние конечности.

– Может нехорошее выйти, – предупреждаю я.

– Слушай, посмотри у меня в сумке, там был бумажный пакет. Найди его и успокойся, – Карин, не отрываясь от дороги, машет куда-то вправо и назад, себе за спину. Я нахожу под правым сиденьем, как раз под не влезающими никуда ногами Тиля, сумку и начинаю в ней рыться. Это меня немного отвлекает от качки, дышать легче. Пакет я пока не нашла, но выуживаю из сумки фотографию, цветную. Нет, это открытка. На открытке женщина со сросшимися бровями, в цветочном венке.

– Это твоя мама?

Ученики называют Карина на «ты», но я ещё не привыкла. Поэтому говорю непривычно тихо, Карин даже не слышит моего подкола.

– Балда! Это Фрида Кало, – говорит Тиль, наклоняясь ко мне.

– На выставке были с Олей и купили. Повешу у себя в подсобке, всё забываю вынуть из сумки, – комментирует Карин.

– А чем она знаменита? Она писала программу для шаттла «Дискавери»?

– Она художница.

– Пффф… Художница вон есть у ва… у тебя, это Оля. – Её сейчас нет в машине, она осталась допаковывать вещи и ждать, когда мы вернёмся с последним рейдом, так что я могу осторожно острить на эту тему.

– Фрида – великая художница, которая в детстве попала в аварию и с тех пор всё время ходила с палочкой, – шепчет мне Тиль. Карин смотрит на дорогу, там его опять кто-то подрезал, всё внимание и гнев туда.

Тут до меня начинает доходить. Карин собирается повесить у себя в подсобке портрет Фриды Кало? Туда, рядом с портретами Маргарет Гамильтон, Янки Дягилевой, Дженис Джоплин? И Оли?

– Типа, она на меня чем-то похожа? – показываю я на фото женщины со сросшимися бровями.

– Если ты сможешь… – нехотя начинает говорить Карин.

Я перебиваю в восторге:

– Ну ты даёшь, Стас, ну как можно так ко мне подлизываться.

Карин резко сворачивает к обочине. Мы встаём как вкопанные, выхлопная труба дымит.

– Знаешь что? – говорит Карин. – Иди-ка отсюда. Иди-иди. Возвращайся, когда поумнеешь.

– Ура, меня выпустили на свежий воздух! Пакет я не нашла у тебя в сумке, кстати. Досвидосики, – я выскакиваю из машины, не застегнув пуховик, и долго стою, вдыхая «свежий воздух»: бензин пополам с гарью завода, который тут недалеко.

Ещё какое-то время проходит, прежде чем я начинаю брести по серому снегу, и ещё какое-то время плюс вечность, прежде чем «лада самара» возвращается, сдавая назад по обочине, чтобы всё-таки забрать меня и мою вредность в светлое будущее, где роботы, «тесла» и мы летаем в космос каждые выходные.