Мне приходит в голову идея порыться в ящике со старыми игрушками Макса. Помнится, я жаловалась, что этот ящик занимает место в моей комнате. Если игрушки Максовы, пусть тогда в свой угол забирает либо выбросит всё. Но сейчас не до этого. Я роюсь в коробке, вываливаю на свет божий всяких солдатиков, бэтменов и суперменов с отломанными ногами. Придирчиво сравниваю конечности бэтменов и конечности таракана. Вроде бы похоже. Такое впечатление, что у бэтменов отломали руки и приделали к механическому насекомому. Вопрос, зачем это делать, у создателя тараканов не возник.

Ночью таракан ожил. Вот этого никак нельзя было ожидать. Просох, наверное. Он лежал под стулом, на котором горой навалена моя одежда, и вдруг зажужжал. Мотор привёл в движение коленчатый вал, и таракан пополз. В три часа ночи в тёмной спящей квартире это было громко и непривычно.

– Что там у тебя? – спрашивает мама сонным голосом. Она стоит в дверях с чашкой чая. Иногда она ходит на кухню ночью за чаем, говорит, ей жидкости в организме не хватает, но не просыпается в этот момент до конца.

А я-то не то что она, я полностью сплю и даже не сразу расслышала, что она там спрашивает, а таракан жужжит. Я его вытащила из-под стула, спрятала под одеяло, зажала, как могла, чтобы не шевелился. Где у тебя кнопка, гад?

– Всё нормально, – говорю.

– Спи давай, – и ушла. Я, пока пыталась таракана утихомирить, чуть батарейку ему не вырвала с мясом. И только потом кнопку выключения нашла. Кнопка – это его хвост. Или попа. Как там у тараканов? Настоящие тараканы, они двухвостые такие бывают, это вроде бы самки, а у моего, металлического, хвост один.

Мне хочется поехать в супермаркет и найти того мужика с шестерёнками. Но как я его отыщу? Каждый день тысячи людей шатаются по мегамоллу, что-то покупают или лежат вверх пузом на диванах. Может, дать объявление? Найден таракан металлический, обращаться туда-то.

На следующий день я просыпаюсь с болью в ноге. То ли погода меняется, дело к весне идёт, то ли повернулась неудачно, в общем, я и так-то была не очень, а сейчас вообще как древняя старуха.

Это значит, что придётся достать из кладовки трость. С тростью будет ещё больнее. Не физически, а морально.

И во всём Макс виноват. Когда я лежала с гипсом дома, он один раз утащил трость на целый день. Хотел мне сделать сюрприз. Сюрприз получился что надо. Весь мой класс за вычетом двух-трёх человек вооружился выжигательным аппаратом Макса и написал на трости всякие хорошие слова. Скорейшего выздоровления, мы тебя ждём и любим, и вот это всё. Всякую сентиментальную муть.

И вот теперь мне эту поздравительную позитивную трость надо взять в школу, в зону тотального отчуждения. Одно приятно: врезать кому-то по спине тростью с надписью «скорейшего выздоровления».

Ух, бедная нога, даже до кухни не дойти толком. Макс замечает мою походку краба:

– Ясно, трость берём с собой.

– Ну нет.

– Ну да.

– Это позорище.

– Думаю, нам нечего терять.

Макс режет бутерброды. Он всегда режет ровненько, загляденье, а у меня криво и косо, даже самым лучшим и острым ножом. Особенно в последние полгода.

Зато в бутербродах я не жадничаю. Уж колбаса так колбаса, кусище потолще ломтя хлеба, на котором лежит.

Я добавляю по второму куску колбасы на свои бутерброды. Макс глядит на меня сердито.

– Куда в тебя лезет?

– Больному организму надо питаться, – говорю я сквозь бутерброд. – Максик?

– Ау?

– У меня есть три тысячи.

– И что?

– Давай как в прошлый раз.

– Ты мне напоминаешь тех придурочных, которые заглушку в ремень безопасности вставляют, чтобы не пристёгиваться, – выдаёт Макс. Я даже не сразу понимаю, что он говорит. А это он про машины. Он помешан на машинах. Ему ужасно стыдно за то, что у нас вечно ломающийся «рено логан», который стоит на приколе чаще, чем ездит. Макс бы с удовольствием заставил отца взять кредит и ездить на чём-то получше. Но отец ещё более прижимистый, чем Макс, и переплачивать не хочет. Так они и воюют. Макс часто торчит в гараже, когда папа разбирается с машиной после очередных неполадок, и вербально атакует папин мозг. Проще говоря, ноет, что стоило бы купить автомобиль подороже.

– Ничего не случится, – увещеваю я Макса, пальцем подбирая крошки с тарелки. – Никогда ничего не случалось, и теперь ничего не случится.

– Ты, когда лезла в заброшку, точно так же, видимо, рассуждала, – замечает Макс. Я начинаю злиться, а он хлопает меня по спине: – Собирайся быстрее, кулёма.

Кулёма. Это он у деда понахватался таких противных слов. Ходит к нему раз в неделю, проведать. Дед живёт один, поэтому разговорчивость у него повышенная, когда кто-то приходит. Скоро Макс сам будет как дед. Потому что человек – это его лексикон. Лексикон определяет мышление. В значительной степени.

Я одеваюсь, беру рюкзак и пытаюсь забыть трость дома, но Макс замечает:

– Трость где?

– У тебя на бороде, – говорю. Из квартиры на тот момент мы уже вышли и закрыли дверь на один из двух замков. Макс, ругаясь, опять открывает дверь, исчезает в глубине квартиры, чтобы мгновением позже вернуться с тростью.

Теперь я выгляжу окончательно и бесповоротно глупо. В розовом пуховике, в белой шапке с помпоном и с деревянной резной тростью. И ещё Макс меня сопровождает. Держит под ручку, помогает спуститься по лестнице с третьего этажа, миновать чужие велосипеды и детские коляски на площадках. Макс – просто рыцарь сейчас, рыцарь печального образа.

Если бывают, конечно, рыцари с такими щеками, что в шлем не пролазят.

– Тебе родители сколько обещали за то, что ты меня до школы провожаешь? – уточняю я, пока мы плетёмся по длинной косой дорожке через наш двор.

– Нисколько, – отвечает Макс.

– Врёшь ты всё.

– Смотри под ноги, чуть голубя не раздавила.

– Фу. – Голуби по двору ходят постоянно, пасутся целым стадом, а всё из-за того, что их популяцию поддерживает многочисленная популяция старушек. Подкармливают. Для голубей уже скоро придётся рисовать на тротуаре дорожную разметку и пешеходные переходы, чтобы к порядку призвать.

– Я тебе дам больше, чем родители, – гну я свою линию. – А если возьмёшь баблище и от меня, и от родителей, то тебе прямо сразу хватит на приставку.

Приставка для Макса аргумент. Игры – это хороший способ забыться и спрятаться от мира, в котором у тебя нет своей машины и самостоятельной взрослой жизни.

Но Макс перестаёт меня слушать, потому что в его орбите появляется Даша. Вот так просто вывернула из-за домов и идёт рядом с нами.

Какая милая романтическая прогулка на троих! Я на такое не подписывалась. Они идут, чуть ли не обнявшись. Я немножко отстаю и вынимаю из кармана телефон. Мне пришла в голову странная идея. Я вбиваю в поиске: «тараканы мегамолл». Первые десять ссылок – бешеные истории про санэпидемстанцию и паразитов в каком-то Кургане. Всё не то. Я добавляю фильтр по городу, чтоб искал только публикации в нашем городе. Потом вообще перехожу на поиск по блогам.

И вот оно действительно нашлось, хотя бред, казалось бы. Некто жалуется или, наоборот, восхищается: нашествие металлических тараканов в мегамолле! Вчера один, на прошлой неделе был ещё один. Фотки тараканов демонстрируются тут же. В комментариях народ говорит, что чувак гонит, что он спаял тараканов сам и просто гонит безбожно, чтобы рейтинги себе поднять, и ссылки кидают на руководство, как спаять таракана. Ссылки я сохраняю в закладки. Возвращаюсь к комментам.

«Да это просто пиар тамошнего кружка, – заявляет один комментатор. – Там кружок по робототехнике открылся недавно».

И тоже ссылку кидает. Иду по ссылке. Вижу сайт магазина. Аватарка с бородатым мужиком. Мужик с шестерёнками, конечно. Это он. Я его нашла.

Станислав Владимирович Карин, будем знакомы!

– Аккуратнее! – орёт Макс, потому что я, уткнувшись в телефон, уже почти дошла до школьных ворот, а тут перед воротами ледяные дорожки, за всю зиму накатанные. В другой момент я бы сообразила, но сейчас у меня голова забита тараканами и шестерёнками, поэтому я бодро наступаю на лёд, будто это ровная земля. И как поедет нога! Падаю.

Макс что-то шипит и ставит меня на ноги. Даша поднимает укатившуюся трость. Школа чуть ли не аплодирует разыгранному перед воротами шоу.

Шучу, никто не смотрит, никому моё падение не интересно. И это хорошо, и замечательно, и слава котикам. Даша суетится вокруг меня. Мне она нужна. Я подзываю её, шепчу:

– Есть дело. Можешь помочь?

Она кивает так быстро и часто, что завязки у шапки развязываются. Смешная Даша. Максу с ней уютно, наверное. Он такой злобный, а она его сглаживает.

Даша ведёт меня к школе, держа под локоток.

– Да оставь ты её, трость же есть, – догоняет нас Макс.

– Нам надо пошушукаться, подожди, – просит Даша. Бр-р-р, противное слово – пошушукаться. Старческое. Тоже как будто от дедушки. Может, Макс вместе с Дашей к нему наведывается? Ишь какой дедушка у нас, поддерживает трепетные чувства молодёжи. Надо ему позвонить, что ли.

Входим в школу, отмечаемся на турникете, идём в женский туалет.

– Значит, такое дело, – я проверяю сначала, не подслушивает ли кто-то, но нет, кабинки не заняты. – Уговори как-нибудь Макса нам всем втроём съездить в мегамолл.

– Я… Хорошо, да, уговорю, а зачем? – вот въедливая Даша, нет чтобы просто согласиться.

– Зачем люди в мегамолл ходят? Отдыхать, – пожимаю я плечами. – С родителями туда ходить неинтересно. Ничего и не посмотришь толком. А одна я не доберусь сейчас. Давай сходим, а? Будем в «Сеппале» мерить всякие вещи и фоткаться…

– Давай! Да мы и сами можем, без Макса, – добро в Даше победило подозрительность, она не может себе отказать в удовольствии побыть благородной. И провожает меня до класса. Хотя это уже лишнее. Макс, сверкнув глазами на прощание, чтоб я не зарывалась, уходит в соседний кабинет. У них алгебра. У нас русский.

Выдали тетрадки с проверенным изложением. Будем делать работу над ошибками. Моя тетрадка по русскому какая-то толстая. Я вытряхиваю из неё шоколадку. Что за новости? Это не русичка же сделала? Хотя она ко мне хорошо относится, но это чересчур.

Длинная узкая шоколадка, удобно прятать в пенале и отламывать по кусочку. Я подозрительно смотрю на Приходьку. Приходька опять жуёт бумагу с неясными целями. Я смотрю на него так долго, что цели жевания становятся ясны: Приходька скручивает изжёванный лист в продолговатую структуру, что-то ещё лепит, в конце концов получается небольшой бумажный прототип пулемёта. Ну то есть слепленная из мокрой бумаги штуковина не больше пальца, которую он ставит на парту и заставляет поворачиваться туда-сюда, а губами делает такие звуки, будто стреляет. Дурак. Надо ему подарить нормальный пулемёт, пусть расстреливает своих врагов не понарошку…

А какие у Приходьки враги? Разве что я. Только ко мне он так странно относится. Не считать же, в самом деле, врагами тех, кто колотит его на переменах, будто футбольный мяч. Колотить – это дело нормальное, обычные взаимоотношения людей мужского пола.

Я вспомнила КВН, который в прошлом году показывали наши парни на окончание учебного года. Они в одном из номеров взяли мячи, наклеили на них надписи «Приходько» и «Фатеев» и давай перебрасывать и бить об пол. Такая вот у них пожизненная физкультура с живыми снарядами. Сами пошутили, сами над собой посмеялись.

Пришёл Страшный. В самую последнюю минуту перед звонком. Хотя рюкзак его давно уже тут. Сел рядом и вроде бы не пялится на меня, но чувствую, что контролирует каждый взгляд. Ага.

– Это ты меня подкармливаешь? – говорю.

Изображает, что понятия не имеет, о чём речь.

Я отодвигаю шоколадку поближе к нему.

– Вот, ты потерял.

Он действительно теряется. Потом говорит:

– Спасибо. – И кладёт в карман. Ещё один дурак. Она же там растает в момент!

– Жрать хочется, – тоскливо говорю я. Страшный снова вынимает шоколадку из кармана. – Нет, не возьму. Сначала признайся честно, что ты мне её подсунул.

– Это я, – раскалывается Страшный.

– Ну и зря, – говорю я и начинаю шуршать фольгой. На что он надеется? Сначала шоколадка, потом цветы, потом предложит встречаться? Мы рядом смешно выглядим. Пара инвалидов. Люди, чего доброго, закидают нас камнями, чтобы не размножились случайно.

Страшный молчит и сердито рисует в тетрадке танки. Он этим занимается довольно часто, так что на задней странице уже целый парад Победы.

Я рисовать особо не умею, но сейчас думаю, что это может помочь. Помогает ведь это Страшному, а у него тоже нелёгкая ситуация. Я открываю тетрадь с конца и пытаюсь нарисовать шестерёнки на внутренней стороне обложки. Раз, другой, пятнадцатый. Чертёжник из меня никакой. Одна шестерёнка побольше, другая поменьше, с такой, как это назвать, крестовиной? И зубчики у неё мельче.

Кусочек я отломила, а оставшуюся шоколадку сохранила в пенале. Пока не буду наглеть, слишком уж громко шелестит фольга на таком беззвучном уроке. Все, как мышки, без единого звука правят ошибки в своих тетрадках, русичка ходит по рядам, смотрит, изредка комментирует. У кого-то внезапно бурчит в животе. Я прислушиваюсь, очень внимательно, обращаюсь в слух, как раньше говорили. Кажется, в животе бурчит у Приходьки.

– Волкова, правило перепишем в словарь или так и будем мечтать? – спрашивает русичка. Вот удивительно, как я так прислушивалась, бурчит или не бурчит в животе у Приходьки, а подход цокающих каблуков русички не расслышала.

Приходька точно хочет есть. Обед ещё не скоро. Да он и не всегда ест в столовой. Иногда там такие сосиски, что проще сжевать подошву собственного кроссовка, будет гораздо питательнее и вкуснее.

Я начинаю очень аккуратно, медленно, тщательно переписывать правило в словарик по русскому, чтобы занять этим побольше времени от урока. Пусть урок пройдёт быстрее. Каждая минута резиновая, тянется и тянется. Очень хочется залезть в телефон, про металлических тараканов почитать. Про Станислава Владимировича этого, который Карин, который кружок робототехники ведёт. Может быть, в мире что-то интересное происходит прямо сейчас. А я сижу, как дура, правила переписываю. Зачем вообще их переписывать, когда есть учебник? Русичка считает, что мы так лучше запомним. Поэтому «словариком» называется толстая тетрадь, что-то вроде конспекта изученных правил и словарных слов за несколько лет. Мы ещё даже в вуз не поступили, а уже конспектами замордованы.

– Волкова!

Бедная русичка, она никогда меня не видела такой рассеянной на её уроке, обычно-то я звёзды хватаю с неба и выпендриваюсь. Уж если есть где применить свои способности и нерастраченный потенциал мозга, так именно здесь. Я гуманитарий. Это диагноз. Единственный мой диагноз, который меня радует.

Звонок, наконец-то! Что будет делать Приходька? Следующим уроком литра. Можно остаться в классе, никуда не ходить. С другой стороны, он хочет есть. Может пойти прошвырнуться до автомата со снеками. С третьей стороны, не обязательно сегодня у него есть деньги.

Оказался четвёртый вариант. Приходька сегодня дежурный, он задержался в классе и стал стирать с доски. А все остальные выскочили с воплями. У автомата точно будет большая очередь. Какое-то голодное у всех настроение. Один Страшный выглядит сытым, засел за партой, литру читает. И русичка не ушла, вытащила из шкафа припасённое пирожное. Значит, в классе будет спокойно, можно не ждать всяких происшествий вроде драк и разбитых плафонов, а то у моих одноклассников бывают затмения разума.

Я подхожу к Приходьке, который пытается оттереть след с флипчарта. Кто-то вместо маркера для вайтборда использовал перманентный.

– Ацетоном надо, – говорю я.

– Знаю, – бормочет Приходька.

– Спроси ацетон у Михайловны.

– Она скажет, пусть будет пятно, это не критично.

– А тебе критично?

– Да.

Я иду к шкафу, стоящему у дальней стены класса, и без спросу лезу в нижний ящик. Михайловна не разозлится, ацетон – не запрятанные учительские печеньки, брать без спросу можно. Возвращаюсь с пузырьком к Приходьке.

Он берёт пузырёк с ацетоном и капает на губку. И зависает над этим пузырьком. Губы снова шевелятся. Я готова поклясться, что он пытается рассчитать, на сколько ещё дней хватит ацетона. Примерный расход, объём нескольких капель, объём пузырька, количество классов, посещающих кабинет… Всё, Приходьки для мира нет, Приходька считает в уме.

– Отвисни, эй! – я хлопаю в ладоши прямо у него перед лицом. – Хочешь шоколадку?

– Нет, – мотает головой Приходька. Я оглядываюсь на свою парту. Там Страшный сидит и смотрит на меня своими глазами страшными. Обиженными.

– Ну и свинья ты неблагодарная, – говорю я Приходьке. – Понял? Свинья самая настоящая. Ну-ка хрюкни! А?

– Я хрюкать не хочу, а поговорить с тобой хочу, – стоически выдаёт Приходька.

– Сначала хрюкни! – повышаю голос я. – Хрюкни, потом будем разговаривать! Ты хоть знаешь, какой у меня был скандал из-за тебя? Они хотели подавать в суд! Тебе твои не рассказывали? Твои мама и папа, они к нам приходили, чуть с моими не подрались… А я им тогда пригрозила…

– Тихо, – говорит Приходька, осторожно оглядываясь на русичку и на Страшного. – Пойдём выйдем.

И вот тут-то он берёт меня за руку. Ну хоть что-то. А может быть, он просто знает, что это сработает. Что я пойду за ним.

Ну и правильно. Правильно. Пора уже рассказать, что произошло. Пусть знает, чем мне обязан.

Моя трость стучит по мрамору лестницы, но в шуме перемены никто не обращает внимания, кроме младшеклашек, которым весь мир в новинку. Мы останавливаемся на лестнице между третьим и четвёртым этажом. На четвёртом этаже только спортзал и раздевалки. Поэтому сюда редко кто заглядывает, если нет физры. Значит, нас не подслушают.

– Зачем ты это делаешь? – выдыхаю я.

– Что делаю? – у окна, на свету, глаза Приходьки совсем ледяные, прозрачные. – Я ничего не делаю.

– Вот именно, ничего не делаешь. Ничего не делаешь, чтобы всё стало как раньше.

– Оно не может стать как раньше.

– Я тебе не гожусь теперь, значит?

Ну зачем я говорю очевидные вещи, зачем, зачем, зачем? Можно было бы не произносить этого и оставить всё как есть, в болезненном противном равновесии, оно бы как-нибудь затёрлось, может быть, оно бы стало нормально. Но теперь я говорю это, и всё катится к самому плохому исходу.

– Они хотели в суд подать, – повторяю я, хотя этот аргумент всё только усугубит. – Мама с папой хотели подать в суд, чтобы у тебя была уголовная ответственность. Я им не позволила. Я орала на них так, что у меня чуть не лопнула голова. А они на меня. Потом они испугались, что мне совсем плохо станет. Я тогда только после сотряса была.

– Ну что ж, я поставлю тебе памятник, – пожимает плечами Приходька.

– Просто сделай как раньше, – безнадёжно говорю я. – Мы можем просто дружить. Хотя бы.

– А ты думаешь, с тобой сейчас у кого-то получится дружить? Ты же изменилась, не понимаешь? Ты такая стала… – Приходька мотает головой, затем отворачивается, сжимается весь.

– Всё, из-за ноги я теперь второй сорт? – я медленно поднимаю трость и веду ею по перилам. Тыр-тыр-тыр-тыр.

– Да не в ноге дело. Просто ты другая теперь. Злобная, как…

Вот уж тут я не дала ему договорить, я его стукнула по коленке. Не так сильно, как хотела, камеры же кругом, охранник сразу прибежит разнимать дерущихся. Ну и пошла прочь, палкой стуча. Он даже не дал сдачи, а мог бы и врезать, хоть какое-то общение. Но всё очевидно. Наши отношения теперь невозможны даже в виде драки.

Те уроки, которые у нас дальше, – алгебра, черчение, экономика – проходят практически даром. То есть совсем зря. Ничего полезного я усвоить не могу, каждую секунду я лезу в телефон и удаляю, удаляю, удаляю фотки и публикации.

А как их много накопилось с прошлого лета, ужасно много. И всё не сразу, на поверхности, а закопано глубоко, погребено где-то под грудой другой информации, всякими картиночками. Я напрягаюсь изо всех сил, напрягаю внимание, ищу среди тысяч картинок ненавистную рожу, иногда там две рожи вместе – его и моя. А иногда никаких рож нет, но фотки тоже имеют отношение к прошлому лету, к ненужному лету. Такие неочевидные фотки найти сложнее всего, я выискиваю по цветовым пятнам, не всматриваясь особо, удаляю те, где есть полынь, жёлтая плитка, вот ведро с шифером вижу, тоже удаляю, мы тогда шифер в костёр кидали, искры, искры. Да, костёр тоже нужно удалить. А вот это пошёл заброшенный санаторий, серые комнаты, отслоившаяся штукатурка, пузырьки из-под лекарств в аптечном пункте, запылённые и грязные. Старое продавленное кресло, когда-то красного цвета. Наверное, в нём мог сидеть главный врач. А на фотке там сидит Приходька. Важный, как пингвин. Нет, пингвины не важные, они суетливые такие.

– Женя? Тебе плохо? Что ты плачешь?

Ну вот, а я так замечательно держалась. Так здорово вымещала злобу на фотографиях. И всё равно к концу экономики моя оборона прохудилась. Сижу, значит, и слезами подтекаю, тупо смотрю в телефон.

– Тебе кто-то что-то написал? Нужно выйти? – экономичка никогда не отбирает телефоны, а теперь вот даже позволила себе такое послабление, думает, что меня кто-то обидел в чатике.

– Да, умыться, – еле слышно говорю я, и даже не говорю, а просто рукой с телефоном показываю в сторону выхода. Она кивает.

В туалете я изо всех сил тру морду мылом. Пусть будет красная, и к чёрту макияж. Уже всё равно совсем. Пусть всё во мне соответствует одно другому. Трость, нелепая шапка, розовый пуховик, красные щёки, опухшие веки, бессмысленный взгляд. Что ещё остаётся? Надо соответствовать. Надо быть тем, кем люди тебя упорно считают. А то можно помереть от тоски, доказывая, что ты не то, что в тебе видят.