К сожалению, до седьмого курса всем нам оставалось неоспоримо далеко. Даже дальше, чем до Парижа (если в таком параметре измерять). До выпуска предстояло многое преодолеть. Нужно было освоить кучу дисциплин, пройти не один десяток кафедр, просмотреть не одну сотню больных и ещё много-много всего. Как бы счастливо ни произошло поступление, а практически сразу по прибытию в alma mater начались тяжёлые учебные дни.
Помимо академических занятий юношам-первогодкам приходилось привыкать и к особым условиям положения военной службы. Терпеть все тяготы и лишения, стойко и морально нести крест настоящего моряка и другую разную ерундень. Если сказать двумя словами: началась служба. Одним она давалась легко, некоторым — с прилагаемым усердием, а избранным — с определёнными трудностями.
Как-то быстро и почти без приключений приняли присягу и первое послеприсяговое увольнение. Вслед за последним, к счастью, курс не обнаружил ни одной потери, что обычно довольно часто случается. Ну, ты же знаешь, дорогой читатель, как легко Зелёному Змию напасть на столь беззащитное дитё природы, как первокурсник элитного военно-учебного заведения, пребывающий в долгожданном увольнении. Ведь только там эта гадюка хватает несчастного за горло, открыто бьёт по печени и выпивает литра два крови, отчего пострадавший никак не может встать с постели ранним служебным утром. Обескровленные ноги не держат, а в голове из-за отсутствия кислорода болтает, как будто в девятибалльный шторм.
Наш курс, ввиду того что носил статус морского курса, имел определённый иммунитет к аналогичной болезни и прочим вещам, так или иначе связанными с любым укачиванием и уштормливанием. Сутки отгула курса прошли без потерь. Ровно как и у следующих наших двух товарищей, никого не боявшихся и с увольнения вернувшихся вовремя.
Одного из двух представленных ниже друзей звали Димка Тарумян. Димка слыл парнем безобидным, происходил из военной семьи и имел достаточно худощавый вид (достаточный, чтобы вызвать жалость), что лишний раз подтверждало его чистое пролетарское происхождение. Второго товарища за его комический вид именовали кратко и просто — ходячий клоун. Официально же, глядя в национальный гражданский паспорт, выяснялось, что клоуна звали не иначе как Иван Кобаленко. Однако в отличие от Тарумяна Ваня вообще оказался психически неуравновешен, шизофренически агрессивен и катастрофически глуп. Через пару лет его таки перевели на лётный факультет, с которого, ещё через год, с геркулесовыми усилиями начальник факультета и отчислил Ивана вон. В Акамедию же Ивану Кобаленко помогла поступить самая любимая особь женского пола — родная мать, которая в отличие от наследника пользовалась гораздо большим количеством собственного мозга и связи имела не хилые.
Итак, Димка и Ванька возвращались из увольнений всегда несколько раньше остальных. Девушек любимых у них тогда ещё не существовало, поэтому в один из дней они пришли настолько рано, что даже успели попасть на ужин. Поскольку в казарме, кроме дневальных, не нашлось ни одной живой души, то этим двум товарищам не оставалось ничего другого, как пойти на камбуз вдвоём. Не связанный с военными человек может подумать: «Ну и что ж, что вдвоём. Прям трагедия». А я, предвосхитив это, скажу: «Трагедия». И ещё какая. Дело в том, что в те времена первому и второму курсу запрещались одиночные передвижения. Ходить разрешалось только строем. И никак иначе. А если строя нет, то и пищеблока тоже нет (нет ручек — нет мороженого).
Обычно ребята, дабы спокойно передвигаться в одиночку, снимали с дневального синюю дежурную повязку и в случае встречи с патрулём спокойно миновали его, как люди, несущие тяжёлую вахту и лишённые такого прекрасного места, как строй. К слову сказать, у большинства ребят уже к середине первого курса присутствовали личные повязки, и иногда складывалось впечатление, что весь курс несёт службу и постоянно терпит. И тяготы терпит, и лишения. Тоже терпит.
Однако два свежих, новоиспечённых зайчика, столь рано вернувшихся в родные (временно предоставленные Царством) пенаты, повязку с собой не взяли. Причина столь необдуманного поступка могла крыться либо в отсутствии дневального, либо в отсутствии серого вещества в черепушечке вернувшихся. Ввиду юности обсуждаемого контингента автор склоняется ко второму варианту.
Итак, покинув любимую казарму, наши товарищи направились в дорогую желудку обитель, усыпальницу голода и рассадник тараканов — курсантскую столовую. Шли они беззаботно и уже представляли наполненные до краёв тарелки, налитые через борт стаканы, хлеб, намазанный на масло, и бесперебойную работу вилочно-ложечного аппарата.
Проходя мимо доблестной клиники военно-пулевой хирургии и стоявшего рядом с ней памятника уважаемому Сергей Петровичу Боткину, мои коллеги заметили патруль. Хотя, если быть до конца честным, то это не они заметили патруль, а патруль заметил их. При этом последний, может быть, и пропустил бы несчастных прочь, и всё бы обошлось, но снятый головной убор, расположение края штанин на разном уровне и предательски выглядывающий красный носок у Ивана Кобаленко заставили начальника патруля остановить одиночно шляющуюся в столь поздний час парочку.
— Товарищи курсанты, подойдите сюда, — внезапно услышали оголодавшие голос, раздавшийся прямо с неба. Оглядевшись вверх и по сторонам и осознав, что снисхождения сверху ждать вряд ли стоит, они заметили прямо перед носом зелёного офицера и окружающих его двух патрульных. Курсантов третьего курса. Одновременно с этим шапка Ваньки автоматически вернулась на голову. Ещё через секунду поворотливые ноги неохотно доставили свои тела к патрулю.
— Ваши документы, — уже требовательно приказал офицер, протягивая к товарищам открытые мозолеватые ладони (тоже, наверное, много поступал). Товарищи всё ещё соображали, что же такого приключилось.
Не дав себе сообразить до конца о причинах остановки, Дима Тарумян потянулся к нагрудному карману и достал требуемые бумажки. В ту же секунду его приятель Иван вместо похожего действия по выемке документов и передаче их патрулю издал пробуксовку прогарами и стремглав полетел в направлении расположенного рядом Финляндского вокзала, словно хотел успеть на семичасовой поезд до Хельсинки. Он помчался настолько быстро, что уже почти успел скрыться за углом клиники, прежде чем офицер успел прийти в себя и гаркнуть своим медлительным подчинённым собачью команду «Фас!». И то ли у Ивана физподготовка находилась на должном уровне, то ли патрульные уже к третьему курсу отъелись, но силы оказались явно не равны. Пробежав двести метров и скрывшись за углом, догоняющие нехотя признали своё позорное поражение перед первокурсником. Они хотели было кинуть в Ивана камень, но убегающий настолько стремительно разогнался, что и пуля не смогла бы настичь его улетающую спину.
Вернувшись из-за угла, патрульные рапортовали о неудаче, ссылаясь на широко известный факт, гласящий о том, что убегающий всегда быстрее догоняющего. Расстроившемуся было подобным исходом начальнику патруля здесь же вернул настроение протянувший документы Димка. Он, как потомственный военный и преданный дорогому Отечеству сын, не стал стоять спустя рукава. Нет. Товарищ выбежал за угол и, увидев спину стремительно удаляющегося коллеги, обрамлённую ярко сверкающими пятками вперемешку с мелькающим красным носком, набрал в лёгкие воздух и членораздельно что было силы крикнув: «Товарищ Кобаленко, стойте!»
Стойте!.. Товарищ…
в общем…
сдал напарника.