I

Жил-был в середине 60-х годов XX века человек, старающийся быть как все. Под этим он подразумевал быть раз и навсегда женатым и ни в коем случае не походить на своих предков, чья любовная жизнь была чрезвычайно бурной, разнообразной и мучительной.

Дабы привести в исполнение сей незаурядный замысел, он окружил свой брак надежными мерами предосторожности.

Бесповоротно порвал со своим отцом, боясь заразиться от него. Не читал романов. Кино смотрел редко.

Избегая риска, стороной обходил места, навевающие мысли об отъезде: книжные магазины, специализирующиеся на продаже книг с морской тематикой, антикваров, торгующих экзотическими ценностями, бельевые лавки. Никакая географическая карта не украшала его жилья.

В главные свои союзники он избрал профессию садовника, создателя ландшафтов, и она стала для него заводиком, ежедневно вырабатывающим стимулы к оседлой жизни.

Призвание он ощутил в себе очень рано, в возрасте четырнадцати лет. В тот день, когда на его глазах взрослые рвали друг друга на части из-за очередной постельной истории. Чтобы не слышать их голосов, не видеть слез, он отправился в парк того города, где жил тогда, — Биарицца. В парке с его пустынными аллеями, воздухом, окрашенным лучами заходящего солнца в розовые тона, ему открылась очевидная, неоспоримая истина: растениям стыдно за людей. Они тоже появляются на свет, живут и умирают. У них тоже свои радости и невзгоды. Но они не считают возможным призывать Небо в свидетели и отравлять атмосферу стенаниями и проклятиями. С них довольно того, что они живут.

Жизнь растений так же разнообразна, оживленна и полна тревог, как и человеческая. Однако подает нам пример благопристойности и терпеливого молчания.

С этого дня он оставил футбольные сражения ради крошечного куска земли, заросшего бурьяном, чем вызвал презрение со стороны приятелей. На луковицы цветов и семена променял Александра Дюма со всеми его мушкетерами и углубился в каталоги растений. Настольной книгой, которую он читал на ночь, стал древний фолиант, подаренный дедушкой: «На поприще сельскохозяйственных работ и землепашества». Его автор, Оливье де Сер, пережив жесточайшие гражданские смуты XVI века, возвращал Франции вкус к мирной жизни посредством любви к земле. Трудно вообразить что-либо более навевающее сон, чем страницы, посвященные сезонным полевым работам или уходу за птичником.

Двадцать шесть лет спустя наш герой мог лишь поздравить себя с тем, что его выбор пал на ботанику. Но при условии никогда не оставаться наедине с незнакомкой, особенно по весне, когда все наливается соками, и летом, когда от пота липнут к телу платья из набивной ткани. В остальном садоводство было лучшим сообщником брачных уз.

Таким был этот человек, как все, в день святого Сильвестра 1964 года, довольный своей судьбой и гордый своими успехами.

«Мне пошел пятый десяток, наступает пора зрелости. Брак мой уже три года назад переступил черту семилетия, то есть опасного момента. Безумие моих предков отныне не властно надо мной. Я не стану, подобно им, скакать с одного края планеты на другой. Не стану шалеть от вида сногсшибательных красоток. Хоть один из Габриелей будет вести достойное существование».

Думая так, он слегка прихлопывал рукой по воздуху, словно отгоняя зловредных предков.

«Поздно, друзья мои, я от вас ушел. Ищите другого, чтобы передать свои гены».

Чинно-мирно отпраздновали наступление Нового года: в кругу близких друзей и их изрядно размалеванных жен, с кроликом по-королевски под Далиду и Пресли, с поцелуем под елкой. Больше, собственно, добавить нечего.

Настоящая жизнь началась со следующего дня.

Наш герой не любил новогоднего праздника. С самого утра 1 января, приходя в себя после ночных возлияний и глядя, как сквозь занавески в спальню просачивается грязноватый свет, он чувствовал в атмосфере нечто тревожное, искушающее, какую-то неясную, но весьма ощутимую угрозу. Не дожидаясь, пока им овладеет тоска, он вставал и одевался. Жена спала, улыбаясь во сне и сжав кулачки, как дети, которых, возможно, она однажды понесет. Габриель подметил, что она не так любила сами праздники, как воспоминания о них. Чем дальше был праздник, тем больше ей представлялось, что она была счастлива на нем. Он целовал ее в лоб и отправлялся бродить по городу до самого вечера. Возвращаясь, он заставал ее за обжигающим чаем. Это был ее новогодний ритуал. Он изнурял себя прогулкой, она с пробуждения до отхода ко сну пила чай. У каждого был свой способ сопротивляться первоянварскому выпадению из размеренной жизни.

Было ли это плодом его больного воображения, но в то утро 1 января 1965 года Париж показался ему то ли портом, то ли вокзалом. Тротуары превратились в платформы и причалы, а прохожие — в путешественников, готовящихся к дальнему плаванию. Вон та женщина, под предлогом покупки хлеба вышедшая из дому на улицу Линна, явно оставила своих домочадцев. А это такси на улице Жофруа-Сент-Илер — не было надобности открывать забившие его чемоданы и сундуки, чтобы удостовериться: оно бесповоротно держало путь на юг. И ведь неспроста, прислонившись спиной к фонтану Кювье, читал клошар «Паризьен либере», да еще страницу вакансий: явно чтобы уже с завтрашнего дня покончить с шатким и низким положением, которое ему стало невмоготу. А что это за белый силуэт, маячивший на балконе седьмого этажа клиники Ласепед? Верно, больной, измученный недугом и решивший до наступления вечера прыгнуть вниз, только бы не влачить жалкое существование до следующего Нового года.

Габриелю вдруг открылась польза сочельников: напиваются вовсе не для того, чтобы отпраздновать наступление Нового года, а чтобы заглушить в душе дурные голоса, нашептывающие одно и то же: а что, если воспользоваться этим днем и все изменить?

Первый день Нового года губителен для морали. Папе Римскому стоит заняться этим вопросом, реформировать календарь, упразднить месяцы и года. Оставить следует лишь дни. От этого выиграет семья.

В лихорадочном состоянии, с трясущимися руками и струящимся по вискам потом, Габриель толкнул решетчатую калитку Ботанического сада.

Прежде, будучи студентом, он много времени проводил на этом чудесном островке посреди Парижа. Ковчег, плывущий в городском гризайле) — живопись, выполненная оттенками одного цвета, обычно серого или коричневого.], был гораздо полнее, чем Ноев, поскольку к животным, ведущим свое начало от Сотворения мира, собранным в Музеуме — от амебы до голубого кита, — добавлялись еще и растения, от Campanula rapunculoides до гигантского кедра, посаженного в 1734 году, чье семя было подарено Бернару де Жюсье[Жюсье Бернар (1699—1777) — из знаменитого французского рода, давшего Франции ботаников и врачей; был профессором ботаники в Королевском саду Версаля, привез из Англии два ливанских кедра, один из которых и поныне растет в парижском Ботаническом саду.] английским врачом Коллинсоном.

Вместо того чтобы, как и прежде, отправиться в оранжерею и предаться там своим думам, он, повинуясь некой силе, побрел в это утро к галерее Эволюции. Но что это была за сила? Не сам ли Создатель изменил его обычный путь? Не судьба ли — светское обличье Всевышнего? Не случай ли — излюбленное объяснение ленивцев? Или же потребность Габриеля отыскать истоки истории жизни, ведь он ощущал, как его собственная жизнь задыхалась в рамках, в которые он ее втиснул! А может, просто холода, установившиеся в начале 1965 года, пронизывающие до костей, обжигающие горло, заставляющие тело сотрясаться в гротескных и необоримых конвульсиях и толкающие любое разумное существо искать убежище в первом хоть сколько-нибудь обогреваемом помещении?

Судный час наступит много позднее. Тогда и будет установлена роль и мера ответственности каждого, а также найдены смягчающие вину обстоятельства. Теперь корабль Габриеля только отчаливает от берега, все только начинается.

 

II

— Вот так встреча! Если бы я знал… Да еще в такой холод.

Г-н Жан, хранитель Музеума, воздевал и ронял руки, что допотопный телеграф, тер глаза, переминался с ноги на ногу и все отказывался верить, что стоящий перед ним мужчина — Габриель, тот самый серьезный студент с наморщенным лбом, который ходил сюда два десятка лет назад. Тогда с открытия до закрытия, если не позже, он не только с маниакальной тщательностью измерял все вокруг, прикладывая свой складной метр ко всем возможным точкам в саду — и к корявому стволу орешника, и к аризонскому кедру, и к посадкам Calla palustris, и к водосбору, но еще и всаживал в любую позволяющую то поверхность длинную трубку, наполненную ртутью, и термометр покороче, записывая температуру в метре от земли и дивясь вслух результатам: «Торфяник — девятнадцать и одна десятая градуса. Южный грот — восемнадцать градусов. Это место на земле — микроклиматический рай. Ботаника — наука о микроклимате».

Студент был помешан на измерениях.

— Вы по-прежнему занимаетесь растениями?

— Можно войти?

— Конечно. Что ж это я! Растерялся. Музеум закрыт. Недостаточное финансирование, видите ли. Но прошу вас, будьте как дома. Правда, у нас тут не хоромы. В иные дни, видя это запустение, хочется плакать.

Г-н Жан не столько шел, сколько скользил по мраморному полу прихожей, видимо, стараясь нанести как можно меньший ущерб и без того обветшалому зданию. Это был человек тишайший до болезненности. Любое резкое движение и слово отзывались в нем болью. Одно время его хобби было выращивание мхов на крошечном участке земли где-то в районе Западной автострады, затерянном среди огородов, отведенных рабочим. Разумеется, тайком от жены. По-прежнему ли он верен своим гидрометрическим фунариям и своей гордости — Andreaea petrophilal Приходилось приложить немало усилий, чтобы это хрупкое растение, привыкшее жить в горах или тундре, не погибло от выхлопных газов и всей той вони, что сопровождает пробки на дороге по выходным…

Габриель оставил свой вопрос при себе: нет ничего хуже, чем растравлять боль, если по той или иной причине чего-то не стало.

— Бедный Музеум!

Г-н Жан снял рукавицы и, проходя мимо выставленных в галерее животных, ласково прикасался к потертым бокам буйвола, плешинам льва, общипанному усу большого голубого кита.

— Я же вам сказал… Больно смотреть. Гибнет эволюция — что там! — жизнь, и никому нет до этого дела.

Возможность излить наконец кому-то свою печаль принесла ему облегчение. Его уста произносили ужасающие вещи, но с неким подъемом.

— Пыль не хуже воды заполняет все… Взгляните, чем не потоп… Нужен новый Ной, который согласился бы потрудиться здесь бесплатно, поскольку нам не положено ни одной дополнительной ставки… Вам знакомы корабли, что плавают в море пыли?

Через большое окно снаружи проникал неверный свет, обволакивая тюленей дымкой, похожей на арктический туман. Остальная часть композиции «Сотворение мира» тонула во тьме, при этом по ней распространился очень сильный запах, перебивающий запах затхлости, — запах кофе.

— Хорошо еще, что у нас есть он! Один немецкий художник, который просто влюбился в нашу дряхлую посудину. Он убежден, что Франция воспрянет. Ему неведомо, до чего доведены наши финансы! Как бы то ни было, он вот уже два года ходит к нам каждый день. Пунктуален как часы: девять утра без одной минуты — он уже у двери. До семи минут десятого успевает пройти галерею, подняться на третий этаж и дойти до той части экспозиции, где выставлены раковины, которые он сейчас пишет. Десять минут десятого: снял пальто, открыл термос. К десяти, извольте убедиться, в парижском Музеуме приятно пахнет арабикой. Как вам это? Господину Крейенбюлю не откажешь в великодушии.

В эту минуту в стекло входной двери постучали: три, по всей видимости, обычных удара прозвучали в пыльной тишине среди набитых соломой чучел подобно набату.

Габриель и его старый приятель хранитель вернулись ко входу.

— С тех пор, как мы закрылись, у нас как никогда много посетителей, — изрек г-н Жан.

За стеклянной входной дверью угадывались три фигуры, напоминающие монахов: все в красном, на головах капюшоны. От холода они притопывали на месте.

— Вы что, не умеете читать?

Габриель держался в сторонке, не желая мешать г-ну Жану исполнять роль цербера. Но тот почему-то быстро умолк. Видимо, у посетителей были специальные пропуска, и хранитель тут же сменил гнев на милость и стал любезен.

— Разумеется, госпожа… в таких исключительных случаях. Будьте добры… Увы, у нас нет теплого питья для детей. Может быть, после ремонта…

Стоило троице ступить в холл, как нетерпеливые руки скинули два капюшона, отстоящие от земли на 1м 20 см и 1м 35см, как отметил про себя Габриель, не утративший мании все измерять.

— А ну как они все на тебя набросятся!

— Помалкивай, пузан.

— Мама, пусть зовет меня по имени! Почему он никогда не называет меня Патриком?

Появились две белокурые головки херувимчиков с маковыми щечками. Третий капюшон, отстоящий от земли на 1м 72 см, хранил свою тайну. Из-под него доносился лишь голос, обсуждавший с г-ном Жаном возможную экскурсию.

— У нас, к сожалению, один час. Что вы посоветуете нам посмотреть?

— Дело в том, что у нас здесь представлены тысячи животных.

— Но у вас ведь есть любимчики.

Первая из многочисленных нитей, которым предстояло раз и навсегда связать Габриеля и эту женщину, была соткана из голоса, произнесшего эти несколько слов необыкновенно четко и правильно — так, что каждый слог удостоился внимания, — но и с легкой иронией, убивавшей в зародыше всякую надежду на сближение с хозяйкой. Произнесенные звуки оставляли впечатление, что к словам прикасаются кончиками пальцев — так обычно выговаривают слова лекторы. К этому голосу в минуты отчаяния он будет прибегать с просьбой залечить полученные раны: «Поговори со мной, прошу тебя. Я закрываю глаза».

Так случилось, что сперва он познакомился с ее голосом, не видя ее саму и пытаясь мысленно приделать к голосу лицо. Когда же она наконец отбросила назад красный капюшон, он так потерялся, пытаясь хоть что-то уяснить в ней, что просто ничего не увидел. Некое сияние наподобие гало закрывало ее от него. По его соображениям, подчеркнуто правильное произношение предполагало наличие огромного аристократического лба, а мягкость в выговаривании шипящих — наличие пухлых губ…

Понемногу, однако, ее облик стал открываться ему — сперва только контуры, затем полутона, словно она возвращалась благодаря магическим серебряным солям издалека, из глуби веков.

Чтобы утишить биение сердца, он все повторял про себя на разный лад дурацкую фразу: «То ли итальянка, то ли русская. В ней итало-русский шарм».

Дети совершали вокруг нее множество различных движений, а белокурые головки словно отделились от тела, настолько их притягивал вход в Большую галерею, его грязные стекла, за которыми виднелись фигуры животных.

— Мама, можно уже туда?

— Смотри, слон! Это слоны двигают ушами, чтобы отогнать мух?

— Ой, жираф! А он настоящий?

В мозгу Габриеля звучала одна и та же пластинка: не пялься на нее. Он предпочел бы вообще на нее не смотреть. С другой стороны, на что же тогда смотреть, если не на нее?

Явно привыкшая к действию, которое производит на окружающих, не то итальянка, не то русская продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Кивнула Габриелю. Представляться друг другу было ни к чему. И спокойно расспрашивала хранителя.

— А экскурсии с гидом у вас предусмотрены?

— Я же предупредил вас: мы закрылись. Хотя у меня есть помощник — Нисефор. Должно быть, спит где-нибудь. Холод его усыпляет.

— Счастливец, — проговорила она.

— Если его найти и разбудить, он расскажет детям много забавного.

— Замечательно. Пойдемте же.

Она улыбалась.

«Королевы тоже улыбаются, — мелькнуло у Габриеля. — Они выражают пожелание и ждут, улыбаясь, уверенные, что оно будет услышано. Разве у мужчины может быть что-то более неотложное, чем исполнение пожелания королевы?»

Г-н Жан поднял на Габриеля полный отчаяния взгляд.

— Вы с нами? Этот господин — выпускник естественнонаучного факультета.

Она сделала головой кивок и откровенно рассмеялась:

— Весьма польщена.

В ее черных глазах вспыхнули золотые искорки лукавства, которого ничем не удастся загасить до конца ее дней — ни удовольствием, ни горем, ни иными чувствами. Габриель вздрогнул. Он плохо знал женщин, разве что свою жену… Но каждому известно: стоит женщине произнести фатальное «да», как она выбывает из рядов женского рода, превращаясь в некий гибрид. Так уж случилось, что за четыре десятка лет, которые он прожил, ему не приходилось иметь дела ни с королевой, ни с лукавой особой. Захотелось не мешкая заполнить этот пробел. А это означало пойти по стопам отца. Габриель XI, живший среди каучуковых деревьев, без сомнений, смог бы просветить его относительно подвида «лукавая королева», на первый взгляд такого устрашающего.

Между тем хранитель продолжал:

— Нисефор — негр, и потому его научные убеждения далеки от ортодоксальных…

Королева нисколько не испугалась. Она выпустила руки двух непосед, и те опрометью бросились в галерею.

— Что ж, стоит послушать его точку зрения на эволюцию. Может, его рассказ нас согреет. — И быстрым шагом направилась вслед за детьми.

Секундой позже Габриель ранил, возможно, насмерть любителя мхов. Разочарованный многим в жизни: семьей, работой и генералом де Голлем (что за тоска, право, узнать, что тот выбрал себе в премьер-министры толстосума Помпиду!), хранитель держался за две-три идеи, одна из которых была следующая: общение с растениями научает человека безмятежности. Когда же он увидел, как его собрат-садовод чуть не лишился чувств и дрожащим голосом проговорил: «Помогите… Быстрее! Как удержать это чудо? Что можно показать ей?», бедняга утратил все иллюзии относительно успокаивающего действия ботаники на человеческую натуру.

— Есть один уголок… Пускать туда кого-либо строго запрещено. Но для вас…

— О! Спасибо!

Габриель чуть не вывихнул ему плечо в порыве благодарности.

— Галерея птиц… Вот уже годы, как ее закрыли из-за света… оперение выцветает. Хотя там не слишком весело…

— Вы спасли мне жизнь!

— Вы в этом уверены?

— Да здравствует Музеум!

Нисефор объяснял двум детям, прижавшимся к матери, место льва в эволюции.

Воспользовавшись паузой при переходе к чучелу гиены, г-н Жан предложил:

— Не хотели бы вы взглянуть на лучшую в мире коллекцию птиц?

Дети единодушно предпочли диких зверей.

— Что ж, ведите себя хорошенько. Жан-Батист остается за старшего. Будьте осторожны с крокодилами. Я скоро вернусь.

Хранитель, Габриель и не то итальянка, не то русская направились к лестнице.

На третьем этаже они миновали освещенную канделябром спину, обтянутую темной блузой, встрепанную шевелюру и подвешенный к мольберту белый холст: герр Крейенбюль за работой. Он писал кропильницу — самую большую из известных раковин. Погруженный в себя, он не заметил прошествовавшей за его спиной троицы.

Судя по его энергичным жестам, он воображал себя Ноем и по-своему боролся за сохранение видов. Я часто вспоминаю о нем, как и обо всех других статистах того рокового дня. Когда я заглянул в Музеум спустя какое-то время — уже после ремонта, — то пожалел, что его там нет. Он заслужил дожидаться вечности, упокоясь где-нибудь в галерее Эволюции, набитый соломой, как и остальные ее участники.

Стоя перед закрытой дверью зала с птичьими чучелами, г-н Жан рассказал об их плачевном состоянии: они были обречены на вечную тьму. Свет пагубно сказывается на оперении, нужно было попытаться сохранить оставшиеся краски.

— Прошу меня извинить. Добавить света нельзя.

Ключ, как и во всех приличных домах, лежал на шкафу. Г-н Жан встал на стул, пошарил, и наконец загадочный зал был открыт. Обычно добродушный Габриель чуть было не задушил хранителя, возвестившего о сокровищах там, где была лишь непроглядная дыра, в которой чуть брезжил свет синей лампочки, похожей на ночник в поезде или больничной палате.

Мало-помалу глаза привыкли к темноте, стали различать анфилады застекленных стеллажей, а посреди зала — некие фигуры темнее ночи и весьма угрожающего вида, наверное, птиц-хищников.

— Ну что? — поинтересовался любитель мхов, выдержав долгую торжественную паузу, во время которой слышался лишь скрип половиц. — Каково?

— Телефон!

Клич Нисефора потряс здание до основания и заставил задрожать всех участников космогонического процесса. И по прошествии тридцати пяти лет он все еще звучит в ушах Габриеля. По меньшей мере раз в неделю раздается в его снах, и тогда он просыпается весь в поту, и шепчет: «Дорогая!» А придя в себя, начинает улыбаться: благодаря этому кличу с африканским акцентом (как и все его соплеменники, Нисефор произносил «телефаун») все и началось.

— Вынужден вас покинуть. Уходя, закройте дверь. Оперение нуждается в полнейшей темноте.

Он испарился, оставив их наедине, во власти странного тревожного чувства.

— Может, все же чуть приоткроем окно? Кромешная тьма еще никому не вернула краски.

И не дожидаясь ответа, она отворила окно и створку. Яркий свет зимнего утра хлынул и осветил ее руку. Габриель увидел, какая у нее кожа. За те четверть часа, что прошли с момента ее появления, его глаза еще ни на секунду не оторвались от ее лица, несмотря на приказ, который он отдавал им: не забывать об элементарной вежливости и хоть ненадолго отвлекаться на что-нибудь иное. Но все было зря. Глаза перестали ему повиноваться. Даже в темноте они неотрывно следили за едва различимым профилем. Можно было решить, что знакомство состоялось, и кожа ее уже оценена. Ничуть. Подобная поспешность чужда логике встреч. Необходимы месяцы близости, чтобы узнать, какова кожа лица. В первое время делаются другие важные открытия: нежность губ, подрагивание ноздрей, очерк лица, скулы, волосы, и уж только потом самая непосредственная составляющая красоты.

За двадцать лет изучения ботаники Габриель приобрел немало знаний по части различного рода поверхностей. Он досконально изучил немало предметов как живых, так и неживых: с помощью взгляда и на ощупь (кое-кто считал, что нет необходимости поддерживать с растениями такой тесный контакт). Немногие, подобно ему, умели слышать призыв о помощи коры дерева, с виду такой неприступной в своей шероховатости (освободите меня от паразитов), или листочка нивянки, взывающей о влаге, несмотря на внешнее благополучие.

По своему обыкновению он долго не сводил глаз с руки, задержавшейся на свету то ли для того, чтоб согреться, то для того, чтоб обрести в бледных зимних лучах уверенность после темноты. Его пальцы сами потянулись к ее руке. Миг спустя он осознал, что навеки потерян. Неким знанием, мгновенно отпечатавшимся в каждой его клеточке, и даже больше — оставившем след на всех его будущих воспоминаниях, на мельчайшем его пожелании, — он знал, что отныне его жизнь станет одним сплошным ожиданием и сожалением — двумя страшными океанами: один предшествующий чудесному прикосновению, другой — следующий за ним.

Ее рука дважды вздрогнула, когда он ее коснулся, и замерла. Она была потрясена необычным обхождением и тем, что ее тело откликнулось на него.

Остаток дня и всю оставшуюся жизнь она снова и снова будет мысленно возвращаться к этому первому ощущению, породившему другие, что стало причиной, если не оправданием такого неправдоподобно долгого безумия.

В тот самый миг, когда его пальцы коснулись ее руки, длившийся сотую, миллионную долю секунды — можно было продолжать делить этот миг на еще более малые величины, первое доказательство демонических взаимоотношений любви со временем, — открылась граница, некий невидимый глазу барьер. Габриель с уже разбитым вдребезги сердцем стал проникать в мир женщины, о существовании которой еще час назад ничего не знал, чье имя станет ему известно лишь три месяца спустя ценой неимоверных усилий! Незнакомка тоже проникла в потаенный мир Габриеля.

Позже придет черед познакомиться с другими частями тела. Они стояли друг перед другом. Вереницы выцветших птичьих чучел взирали на них. Габриель, разбирающийся в утках, узнал египетскую свиристель, Tadorna casarca. Бедняжки, такие красочные — багрово-черно-охряные — при жизни, а теперь все как на подбор грязновато-серые. Откуда-то доносился детский смех. Кто-то говорил с немецким акцентом, должно быть, художник прервался на какое-то время.

Она взяла его за руки и повлекла к полосе света. Он подчинился. Она остановилась, подняла на него глаза — никто никогда не смотрел на него так серьезно — и произнесла:

— Ну вот и все.

Он повторил вслед за ней ее слова. Она поблагодарила его, слегка качнув головой, застегнула пальто и была такова. Он слышал каждый ее шаг так же отчетливо, как видишь речные камешки, переходя брод. Потом все стихло.

Прошло какое-то время, прежде чем Габриель овладел своими ногами и перестал задыхаться. Когда он спустился вниз, в галерее Эволюции уже никого не было.

Хранитель и его помощник пристроились в уголке холла и грели руки, держа их над электрообогревателем.

— Вы поговорили с птичками? Им нужно рассказывать сказки, чтоб они снова окрасились в разные цвета.

Габриель оставил вопрос Нисефора без ответа, направился прямо к г-ну Жану и отвел его в сторонку.

— Вы прочли ее имя?

— Чье имя?

— На пропуске, который она вам предъявила, было имя?

Г-н Жан нахмурился и пробормотал что-то невразумительное.

— Сожалею, вылетело из головы. Но вы ведь, кажется, женаты?

Габриель улыбнулся, поблагодарил его и того, кто прокричал слово «телефон», и вышел вон. В его распоряжении была лишь одна примета женщины, в которую он влюбился на всю жизнь: она в красном пальто с капюшоном.

Служители Музеума, наверное, в продолжение еще нескольких недель обсуждали случившееся на их глазах.

— Чудо любви и ее проклятие, — произносил Нисефор, фаталистически закатывая глаза, воздевая руки к небу и роняя их на стол со стуком, чем-то напоминающим там-там. Г-н Жан и не думал протестовать: где уж тут, ведь его давнишнему приятелю, такому охочему до любых измерений, теперь, чтобы преодолеть драму, потребуется помощь всех африканских духов. В очередной раз, несмотря на свое имя, Габриель двинулся навстречу чему-то, что превосходило его.

 

III

— Ты уходишь? — спросила жена, когда он вернулся.

Он только что закрыл входную дверь и стоял в прихожей. Расстегивая пальто, снимая шерстяные перчатки, он отвернулся от небольшого зеркала в вычурной оправе, подаренного на Рождество родителями жены («Это зрительно увеличит квартиру»), и уставился на мысы своих грязных ботинок: у него недоставало духу взглянуть, каков этот новый Габриель. Его мучило, как, показавшись на глаза подруге, с которой провел десять счастливых лет, погасить солнце, зажегшееся внутри, как приглушить музыку, как не пуститься в пляс?

Жена была совсем близко, за тонкой перегородкой. Он слышал ее дыхание, стук крышки о чайник. Он знал, что она смотрит в окно, на облезшее каштановое дерево.

— Если ты уходишь, не стоит меня обнимать на прощание. Я и так знаю, что ты меня обнимаешь. Всего тебе доброго.

Она знала его лучше кого бы то ни было.

Он мысленно обнял ее, снова застегивая пальто и натягивая перчатки. И, не захватив с собой ни одной книги, даже «Лорда Джима», даже «Ночь нежна», он спустился по лестнице и снова мысленно обнял ее. На улице, проклиная гены всех своих предков и их фамильное заболевание «любовь с первого взгляда», он снова обнял ее. Но человеческие руки коротки, и что значит обнять, если удаляешься навсегда?

 

IV

— Комнату? Прямо сейчас? Вы слишком многого хотите от Бога.

Очень пожилая дама, хозяйка гостиницы «Литературные и научные факультеты» сразу узнала садовника, являвшегося к ней каждый год, когда была нужда во встряске.

— А заранее предупредить было нельзя? Вы думаете, гостиница безразмерная?

Она продолжала буравить его взглядом, пока он не промямлил:

— Полагаю, шансов очень мало, — извиняясь таким образом за свое дерзкое намерение поселиться в месте, облюбованном, согласно рекламному проспекту, «величайшими университетскими деятелями с обоих берегов Атлантики».

— Попробую что-нибудь найти.

Нацепив на нос очки, старушка углубилась в свой кондуит — огромных размеров расчерченный лист с карандашными пометками, куда она заносила предварительные заказы на год вперед и в котором, кроме нее, не мог разобраться никто, к величайшему ужасу ее дочери, боявшейся даже предположить, какая чреда катастроф и дипломатических конфликтов ждет всех, если хранительница тайны регистрации предварительных заказов не дай бог захворает.

— Н-да, везет же некоторым.

Оказывается, один из постояльцев, профессор Принстонского университета, специалист с мировым именем по «Госпоже Бовари», каждый год наезжавший в Париж для ознакомления с черновиками Флобера, в связи с кончиной кого-то из близких должен был срочно уехать.

Старушка с некоторым сожалением протянула Габриелю ключ.

— Когда-нибудь вы останетесь ночевать на улице. От добра добра не ищут. Не играйте с Богом. Он всему ведет учет и может устать от ваших капризов. Ваш номер — шестнадцатый.

Она взяла мягкий карандаш и погрузилась в пасьянс: стереть одно имя, вписать другое, эта клеточка для этого клиента, та для другого…

Благословен будь специалист по Флоберу. Оставленный им номер был чудом: при нем имелся садик! Габриелю прежде не доводилось останавливаться там. Вытянувшись на постели, он какое-то время думал о чьей-то смерти за океаном, которой обязан был этим поистине королевским даром. Вскоре веки его смежились, и до утра кружились красные капюшоны вперемежку с серыми, словно призраки, птицами. Проснулся он совершенно разбитый. И ослепленный. Ночью был снегопад. Сквозь занавески в комнату проникал яркий свет. Щуря глаза, он умял два сочащихся маслом круассана и сказал самому себе:

— За работу!

Выбор гостиницы, предназначенной для scholars в самом центре Латинского квартала, был не случаен. Хотя речь и не шла о работе над каким-нибудь научным трудом. Стоило его губам вслед за нею выговорить «Ну вот и все», как его ум стал одну за другой выдавать хитроумные стратегии, как взяться задело, чтобы побыстрее снова очутиться в поле действия ее чар. То, что он собирался предпринять, не имело ни малейшего отношения к знаниям. Целью было узнать имя и адрес незнакомки. Приходилось оказать давление на его величество случай: это диктовалось краткостью земного бытия.

А преимущество «Литературных и научных факультетов» было географического порядка: гостиница располагалась по соседству с почтенной Сорбонной, где Габриеля, возможно, ждут сведения, в которых его сердце нуждается, чтобы продолжать биться.

— Вам не было назначено? — Лицо секретарши исказилось словно от невралгии. — Говорите, что дело не терпит отлагательств и что вы знакомы с ректором?

Габриель дважды кивнул.

— Пойду узнаю.

Минуту спустя ректор обнимала его. Это была блондинка лет под пятьдесят, веселого нрава, властная, хитрая, по профессии археолог. Она не долго занималась раскопками, оставив их ради менее пыльных автомобилей, коктейлей и прочих административных благ. Они познакомились лет пятнадцать назад в Сиенне, на площадке башни, с которой обозревали окрестности, она — пользуясь передышкой в раскопках («У меня все чаще появляется желание все бросить. Земля нуждается в своих тайнах»), он — окончив университет и желая набить себе глаз перед тем, как приступить к созданию своих собственных проектов («Тоскана врезается в мой мозг, как грамматика»).

Вечером того дня она поведала ему о своих любовных переживаниях: у нас только одна жизнь, нужно все испробовать…

Супружеская верность Габриеля приводила ее в отчаяние, и потому она тут же согласилась помочь ему и аннулировала все назначенные на утро встречи.

— Но президентский совет университета уже собрался! — попыталась было образумить ее секретарша.

— Скажите им, что меня срочно вызвал министр.

— А ваш польский коллега?

— Католики терпеливы…

Оживившись, словно ребенок, предвкушающий подарки, практичная, словно прораб на стройке, она вложила всю себя в новое дело.

— Да, господин директор коллежа, послушайте же меня — Патрик в восьмом или седьмом классе и Жан-Батист в шестом или пятом. Разумеется, из одной и той же семьи. Фамилии не знаю, иначе не тревожила бы вас. Да, я жду.

Щеки ее горели, рукава были засучены, она помолодела лет на двадцать.

— Похоже, они думают, что я спятила — отыскать два имени среди трехсот тысяч… Слава богу, что она мать семейства, иначе ищи ветра в поле. Теперь когда ты сошел с пути истинного, тебе надо быть порешительнее. Я не всегда смогу тебе помочь. Да? Слушаю, господин директор. Ничего? Тьерри в седьмом, Валентен в первом. Погодите, я сверюсь. — Габриель отрицательно водил головой. — Нет, благодарю вас. Что касается распределения стажеров, я вам отвечу на следующей неделе.

К полудню обзвонили одиннадцать коллежей и восемь лицеев. Никаких следов. Многие парижане выбрали для своих отпрысков имена Патрик и Жан-Батист, но возраст не совпадал.

— Ты уверен, что они на самом деле существуют? Завтра продолжим, приходи в восемь.

Поиск длился три недели. Три недели Габриель подбадривал по телефону своих сотрудников из агентства по созданию садов и ландшафтов, созданного им одиннадцать лет назад и названного Оливье-де-Сер в память о юношеском увлечении книгой этого автора.

— Не тревожьтесь по поводу моего отсутствия. Проект, над которым я тружусь, прославит нас и сделает богатыми.

Три недели изнурительных кошмаров по ночам в шестнадцатом номере, три недели ежедневного пребывания в стенах Сорбонны при нарастающей ярости ректора ввиду собственного бессилия («Если уж я не способна отыскать двух детей…»), три недели подозрений в предательстве («Габриель, не мог же ты влюбиться в женщину, выбравшую для своих детей частное образование?»).

Подозрения оправдывались. В незнакомке, как ему показалось, было что-то глубоко католическое: радость, легкость, пьянящая смесь владения собой и сумасшедшинки, бывшие, несомненно, дарами исповеди.

Вечером в гостинице Габриель подводил итоги: Эльзасская школа, лицей Станислава, лицей Сен-Луи-де-Гонзага. Поиски уже вышли за пределы Парижа: Сен-Никола д'Иньи, Сен-Мартен де Понтуаз, Сен-Жан де Бетюн (Версаль)…

Все было напрасно. И в обучении у монахов тоже не числилось двух херувимчиков.

Наконец блеснула надежда, как раз в тот день, когда он собирался, как пишут в газетах по поводу исчезновения в морской пучине или в снегах Монблана, «прекратить поиски». Уже были опрошены все лица, возглавлявшие учебные заведения Парижа и других французских городов. Ответ был один: «Весьма сожалею, госпожа ректор, был бы рад оказать вам услугу, но это не в моих силах».

— Габриель, или тебе это приснилось, или же ни на какой скрижали не значится, что ты должен еще раз увидеть эту женщину.

Он покачал головой и готов был откланяться, как вдруг судьба взяла его за руку, открыла невидимую прежде дверь, подтолкнула и стала наблюдать, как он барахтается в новых обстоятельствах.

С самого начала поисков в кабинете ректора до Габриеля доносились из приемной разъяренные возгласы несчастных уважаемых лиц. Один президент, потеряв терпение, ринулся в секретариат и набросился на машинисток:

— Вашей начальнице не пройдет даром оскорбление, нанесенное исторической области Луара!

Профсоюз родителей учащейся молодежи открыл окна и стал выкрикивать:

— Нас не желают принимать, ваши дети в опасности.

В результате по рю-дез-Эколь прокатилась манифестация поддержки.

Ректор только отмахивалась от всего, считая, что в первую очередь нужно помочь кровоточащей душе Габриеля. Появление в кабинете своей злосчастной правой руки она восприняла с раздражением:

— Ну что еще?

— Правление. Образование по переписке просит вам передать, что не может больше ждать. Их поджимают сроки отправки работ в Севррную Америку. У дипломатической вализы свое расписание.

— Как же мы о них забыли! — стукнула себя по лбу г-жа ректор.

Выбежав из кабинета, она перехватила возмущенных посетителей на лестнице, пролепетала что-то о неотложной встрече со своим коллегой из Германии, привела всех к себе в кабинет и представила Габриеля как журналиста, занятого написанием статьи о состоянии умов наших юных представителей за рубежом.

— Французы — известные домоседы. Если же детей наших редких смельчаков станут плохо обучать, никто не пожелает жить за пределами родного шестиугольника. Но тогда надо распрощаться и с зарубежными рынками!

Правление Обучения по переписке, забыв о праведном гневе, глупо улыбалось, видя, как высоко оцениваются их усилия. Ректор продолжала, указав на Габриеля:

— Не согласились бы вы принять в свою команду этого господина в качестве стажера? В тесном контакте с вами ему было бы легче подвести итоги.

Идея была воспринята на «ура», оценена как показатель тех доверительных отношений, которые должны устанавливаться между прессой и системой национального образования — двумя основами демократии, и т. п.

Встреча была назначена на тот же день, стороны расстались в полном восторге друг от друга.

— Остается надеяться, — шепнула ректор на ухо Габриелю, — что мальчуганы и впрямь существуют. Ты не мог бы в следующий раз выбирать что-нибудь попроще?

— Это семейное.

— Бедный Габриель. Удачи, и возвращайся опять, когда захочешь окончательно поломать мою карьеру.

 

V

— Бедный Габриель!

Тот, кого я не видел уже лет десять, которого просил — в письмах, телеграммах, по пневматической почте — держаться от меня как можно дальше и предупредить, если ему вдруг вздумается нагрянуть в Париж, чтобы я успел сбежать, тот, с кем я избегал говорить по телефону, чтобы не поддаться его очарованию или своим чувствам, от кого я унаследовал сны, неприемлемые для добропорядочного супруга, кто днем напускал на меня совращающие порывы пассатов и сирокко, чтобы побудить к путешествию, то бишь к отступничеству от своих жизненных принципов, тот, от кого мне пришлось час за часом отгораживаться, никогда не ослабляя бдительность, чтобы продолжать вести образ жизни, как у всех (стабильное место работы, стабильная семья), словом, Габриель XI, мой отец, сидел в глубине кафе «Попугай» на авеню Галлией в Жюан-Ле-Пен.

Он ничуть не изменился. Все такой же живой, веселый, энергичный и кругленький, похожий на резиновый мячик, особенно с этой его привычкой набрасываться на все — слово, идею, название города, женские духи.

Его всегдашний страх быть узнанным, когда он с сыном, тоже никуда не исчез. Гротескный камуфляж — черные очки, тирольская шляпа, совершенно не вяжущаяся с провансальскими декорациями — всеми этими афишами, возвещающими о грядущих корридах, и набитыми соломой рыбами-скорпионами. Он сидел спиной ко входу, но все время оборачивался и вздрагивал, когда кто-то входил в кафе.

— Ты неважно выглядишь, Габриель. Чем обязан этому примирению?

Он буравил меня своими глазками, спрятанными за дымчатыми стеклами очков. И забыл о слежке за входной дверью. Он наверняка уже обо всем догадался. Сын, возвращающийся к отцу после десятилетнего перерыва, явно нуждается в помощи. А какого рода помощь может оказать ему уже очень старый бывший каучуковый король? Разве что поделиться богатым любовным опытом.

Отступать было некуда. Следовало приступить к рассказу. Я собрался с духом. Приятно было посреди зимы пропустить стаканчик вина.

— Ну что, малыш, я ошибаюсь, или гены одержали-таки верх? Имей в виду, меня это ничуть не радует.

Но все его лицо светилось, свидетельствуя об обратном. Добро пожаловать в страну предков! Чтобы отпраздновать такую приятную для него весть, он снял очки и шляпу, делавшие его похожим на неумелого агента спецслужб. Его веки подрагивали от возбуждения, щеки порозовели. Он молчал. Но я угадывал, какого рода фразы пробегали в его уме, подобные облачкам в небесах над Ирландией. Добро пожаловать в царство немыслимых красоток и приправленных перцем страстей.

Он накрыл ладонью мою руку. Взгляд его был прикован к моему лицу. Помимо радости, в нем было что-то еще: то ли мерцание, то ли отблески старости и одиночества. Но не станем же мы плакать оттого, что наконец встретились. И на сей раз на выручку нам пришло вино.

— Слушаю тебя.

Он снова озарился радостью. Жгучее любопытство сделало его моложе на двадцать лет. Я приступил к рассказу с того, что произошло 1 января.

— И ты тоже на Новый год… — Это вырвалось само собой из глубин его существа. — Прости, не сдержался. Я только хотел тебе сказать… Вовсе не плохо иметь в мире кого-то очень похожего на тебя. Вот и все. Больше я не стану тебя перебивать.

— Господа останутся ужинать?

Пенсионеры, составляющие большую часть клиентуры «Попугая», успели побывать дома во время сиесты, затем вернулись, чтобы выпить чаю, и вновь разбрелись по домам. За окнами все окрасилось в желтые цвета — значит зажглись фонари. Сосновая роща потонула в темноте. Официант сменил однобортный пиджак на более шикарный — с запахом.

— Бог мой, ночь на дворе! — выпрямившись, воскликнул Габриель-старший. — Я и не заметил, как пролетело время.

Он был словно не в себе, судорожно напяливал шляпу, надевал очки.

— Папа…

Ну вот, мне удалось-таки выговорить слово, которое с возрастом трудно слетает с уст. Результат не заставил себя долго ждать: он потрясенно уставился на меня.

— Да?

— Ты не думаешь, что самое время?

— Какое время?

Его пальцы забегали по тирольской шляпе. Если так пойдет дальше, он, пожалуй, сломает перо.

— Ну, время признаться им. В том, что произошло.

— Я тебе позвоню. Где ты остановился?

— Отель «Хуан бич».

Отец ушел.

Вытянувшись на слишком мягкой постели в гостиничном номере, не сводя глаз с женщины в голубой шляпе — репродукции с полотна Матисса, — я вновь и вновь мысленно возвращался к поразительной чуткости отца, стоило зайти речи о любви. Он был непревзойденным мастером по части различного рода предположений.

— Предположим, ты ее найдешь, и, тронутая твоей настойчивостью, она согласится уступить тебе. Стоит ли желать этого? Посмотрим. Стоит-то стоит, но куда ты ее поведешь? В гостиницу? Чтобы свести этот дар небес к банальной интрижке? Чтобы влиться в армию изменяющих женам? Чтобы предаться любви на множество раз оскверненных простынях? Чтобы позволить насмешливым взглядам прислуги пачкать ваше первое свидание? Ну уж нет. Дудки. Может, напроситься к другу? Едва ли это лучше: сообщнический дух, неизбежно возникающий в таких случаях между мужчинами, нарушает эксклюзивный характер свидания. Нарождающаяся любовь никак не вяжется с армейским панибратством. Позднее этого не избежать, когда настанет час подбирать и склеивать осколки после того, что ты натворил. Но не будем забегать вперед и портить начало. Снять квартиру? Одно из двух: либо ты там живешь — а у женщин на это нюх, — и она может испугаться (он что, хочет поселить меня здесь?) или испытать отвращение (сколькие перебывали здесь до меня?), либо ты там не живешь, и, кроме постели и музыки, там ничего нет — тогда ваше общение рискует ограничиться рамками телесных удовольствий, а ведь оно должно охватывать все области…

Телефонный звонок прервал размышления Габриеля.

Габриель XI на том конце провода сейчас был менее красноречивым. Его голос превратился в некое пришепетывание, затравленное шипение:

— Не могу говорить. Они сейчас вернутся. Завтра в одиннадцать на авеню Вестер-Веймисс, 13, Канны, Ля Бокка. Доброй ночи.

Дама в голубой шляпе с интересом взирала на меня со стены. Казалось, она была довольна нами, мужчинами Орсенна. Женщины по-настоящему интересуются только одним — самым главным в жизни: любовными историями. Она мне желала успеха.

Дело было за малым: отыскать мою единственную и неповторимую.

 

VI

О перипетиях любовной жизни моего отца мне было известно все. Он поведал мне о них в баре «Юнивер» в городе Сен-Мало, окруженном крепостными стенами, в день моего бракосочетания.

— Габриель, согласен ли ты с тем, что перед тем, как дать клятву верности, нужно узнать самого себя? — начал он.

Мои мысли витали в облаках, и я не сразу понял, куда он клонит.

— Так вот. Даже с учетом игры генов ты все равно мой сын. Согласен?

Я не отвечал, попивая шоколад и рассматривая развешанные по стенам фотографии, на которых были корабли.

— Дальше: знать себя — это знать меня. Я слегка смущен. Особенно в связи с предстоящей церемонией. Но именно поэтому и считаю своим долгом поговорить с тобой. И как можно скорее. Я не задержу тебя. У тебя и так хлопот в этот день хватает. Ну так вот. Габриель, ты меня слушаешь? Помимо твоей матери, у меня были еще две женщины. Две сестры.

Вот в этот момент он и вручил мне снимок. И я взглянул на него, что было фатальной ошибкой, но что мне оставалось делать? Это была фотография тридцатых годов: две девушки с ракетками в руках, в длинных юбках, на волосах — повязки. Одна — блондинка, улыбается. Другая — брюнетка, с пристальным взглядом, вопрошающим, что есть тайна мира.

Тут до меня дошло, я встал и взял отца за руку.

— Спасибо за честность. Но мы должны расстаться. Хотя, может, уже и поздно. Три женщины. У моего отца было по меньшей мере три женщины в его жизни! А я-то, дурак, собираюсь сказать «да» одной, слышишь, одной-единственной, раз и навсегда. Ты хочешь разладить мою свадьбу, мое счастье, до того, как оно началось? Да?

Я был весь в огне. Молодой, полный правил, убеждений и страхов.

На нас стали оборачиваться, посетители в основном были моряками. Видимо, не отдавая себе в том отчета, я начал рычать.

Схватив отца за правое плечо — он был в смокинге, — я потащил его к выходу. Он безропотно подчинился. То же самое произошло у него однажды и с его отцом. Приглашенные на свадьбу уже собрались перед замком, который в Сен-Мало служит мэрией.

Я крикнул им: «Сейчас вернусь», а вслед за тем и нечто невероятное: «Я буду вовремя, когда потребуется мое согласие». Я хорошо помню это, поскольку мне много раз об этом напоминали.

Я запихнул отца в такси, и мы покатили к вокзалу. Он молчал. Кто способен роптать на судьбу?

Он позволил засунуть себя в поезд, отправляющийся в Ренн. Перед тем как вернуться на собственное бракосочетание, я дождался, пока состав исчез из виду. Я был взбешен и одновременно напуган. Узнать о полигамии отца… в такой день… и без того уж не стоило выбирать Сен-Мало — порт, корабли, маниакальное желание странствовать, повидать мир… А ведь брак-то — это нечто противоположное: оседлость, упорядоченность.

А сам снимок я обнаружил некоторое время спустя. Под аплодисменты, смех, вспышки я произнес «да» и в поисках ручки, чтобы расписаться в книге актов, сунул руку в карман… Сестрички были там. Я покраснел. Это приписали волнению.

 

VII

Свернув с широкой артерии, ведущей к Круазетт, Габриель оказался на авеню Вестер-Веймисс — узкой улочке, поднимающейся в гору среди серых стен, с которых свешивались плети мимозы и тамариска. Ворота загородного дома под номером 13 чем-то напоминали монастырские.

Я долго не решался дернуть колокольчик. В конце концов, ничто меня к этому не принуждало. Никакой другой город не позволяет так легко бежать от себя, как Канны: поезда, такси, автомобили внаем, аэропорт Ницца — Лазурный берег…

Странный вопрос не давал мне покоя: «Доживи моя мать до наших дней, согласилась бы она провести остаток жизни вместе с двумя сестрами? Три жены отца…»

Две пожилые дамы.

Время их не пощадило: высушило, изгрызло одну, слегка раздуло другую, и обеих сделало желтыми. И все же верх над ними не одержало. Их сразу можно было признать: да, это они, любительницы тенниса, Клара — напористая, во всем любящая доходить до края, и Энн — деловая женщина, неутомимая добытчица. Их элегантность устояла под натиском лет. Такого рода люди никогда не сдаются. Только смерти по силам одолеть их красоту.

Две старые англичанки, одетые в одинаковые или почти одинаковые палевые платья в цветочек.

Клара забавлялась с фотоаппаратом «Лейка». Энн, хоть и прилегла на шезлонг, все время была в движении: приподнималась, теребила листву магнолии.

Они не замечали нашего присутствия. У нас с действительностью свои отношения — когда надо, мы умеем превращаться в призраков. Сестры продолжали беседовать, словно нас не было вовсе.

— Ты не находишь, что он какой-то странный последнее время?

— Мне это тоже приходило в голову. Думаешь, завел себе кого-нибудь?

— Ну что ты, в его-то годы!

— Витает в облаках больше обычного, что правда, то правда.

— Если мы будем уделять ему больше внимания, может, он остепенится?

— Да какое там, он ведь по природе своей кочевник.

Рассуждая, Клара приложила «Лейку» к правому глазу и стала примериваться, что бы ей заснять в саду. Никогда не знаешь, что может случиться, пусть даже на дворе зимнее утро, сиротливо и пусто, и дом XVIII века затерян среди сверхсовременных загородных вилл дантистов, вышедших на пенсию и поселившихся в облюбованном ими пригороде Канн. Клара нажала на кнопку, и оба Габриеля, бредущие по саду один за другим, попали в кадр.

— Кто этот красавец-мужчина в расцвете лет? — удивилась Клара.

— Мой сын, — ответил Габриель.

Она продолжала по старой профессиональной привычке нажимать на кнопку.

Три снимка той сладчайшей минуты в твоем распоряжении. На первом — Габриели, крадущиеся по саду, словно по минному полю: на носочках, со всеми предосторожностями неверных мужей, возвращающихся домой в четыре утра. На втором — прямо-таки олицетворение реванша в чистом виде: слегка потрепанный в течение каких-нибудь пяти десятков лет двумя сестричками Габриель XI, сложив губы сердечком, заявляет им, что у него есть сын, причем выношенный другим чревом. Глаза блестят, на губах легкая улыбка. Он даже кажется выше, чем на самом деле, да и стройнее — видно, распрямился, чтобы выдать им эту новость. Щеки пусть и не дотягивают до романтической исхудалости, которой он бредит с молодых ногтей, все-таки хоть немного, да утратили младенческую припухлость. Вообще в такие минуты в человеке вылезает что-то мелкое, суетное, мстительное! Но отец такой трогательный! К тому же, если знать историю его жизни с Энн и Кларой, имеет право на некоторую моральную компенсацию.

Третий снимок дает возможность полюбоваться произведенным эффектом: сразу после того, как аппарат зафиксировал триумфатора, он был направлен и на одну из его жертв: вечную хлопотунью Энн, явно захваченную врасплох. Рот ее открыт, палец указует на того, кто только что сделал важное признание, во взгляде — недоверие, борющееся с гневом: значит, ты посмел с другой, тогда как меня заставил сделать аборт! Помнишь? Надеюсь, ты поступил так, чтобы не причинять боль Кларе. Словом, дама в летах и в глубоком душевном потрясении.

Клара медленно опускает руку с фотоаппаратом.

— Замечательно. Но ты должен дать нам объяснение. Разве нет?

Осмелившись наконец представить своего сына двум женщинам, с которыми прошла его жизнь, Габриель XI, казалось, переоценил свои силы. Подхватив на ходу складной стул — такими пользуются режиссеры-постановщики, — он оттащил его в конец сада. Согнувшись в три погибели, уткнувшись подбородком в колени, он уставился на водоем с голубой водой, явно надеясь обнаружить там выход из создавшегося положения.

У меня же возникло сильнейшее искушение дать деру, оставив их самих разбираться с их жизнью, в которой для меня не было места. Но подметив в глазах обеих подруг отца больше любопытства, чем досады или обиды, я стал рассказывать о себе.

Для начала я попросил извинить меня, поскольку у любого ребенка весьма ограниченное видение отношений между родителями. «Та, которой предстояло стать моей матерью», — так я выразился с несколько смешной, согласен, торжественностью, — приехала в Париж, чтобы принять участие в демонстрации против готовящейся колониальной выставки. Она и ее друзья-баски установили на улице перед зданием, где заседали ответственные за выставку чиновники, макет типичной деревушки — с домиками, чучелом быка, игроками в баскский мяч, — а рядом граммофон с широким раструбом, чтобы заводить песни на баскском языке. Насмешливым зевакам она объясняла, что Франция обращается с их страной как с колонией. Тут-то и появился Габриель XI, привлеченный шумом, доносящимся с улицы до его кабинета.

«Тот, кому предстояло стать моим отцом» мгновенно оценил ситуацию и возможную для себя пользу. Как один из чиновников, ответственных за проведение выставки; он пригласил делегацию подняться, выслушал их требования, после чего распрощался с молодыми людьми, попросив девушку еще раз изложить ему суть дела.

Всю вторую половину дня, за ужином, на который он ее пригласил в ресторан на авеню Домениль, и после ужина, она рассказывала ему о жизни басков, контрабанде, переходах через горы под носом у таможенников, путешествиях на край света в поисках работы, паломничестве в Сантьяго-де-Компостелла. Словом, о сущности баскского народа. Стоит ли говорить, что моя будущая мать блистала красотой. Да такой занятый человек, как Габриель О., и не стал бы выслушивать дурнушку.

Пожилые дамы покачали головами: молодой Габриель не теряет головы, даже когда волнуется. По их мнению, видимо, это было качество редкое для мужчин и потому достойное того, чтобы его отметили.

Странное дело: чем больше я говорил, тем моложе становились мои слушательницы — возраст, подобно слою пыли, сдуваемому ветром, сходил с них. Сквозь теперешние черты проступали прежние, глаза залучились радостью, морщины разгладились. «Да наш Габриель просто хват!» — было написано на их лицах.

А тот пребывал в прострации.

— Куда же мы пойдем? — спросила девушка, когда они вышли из ресторана.

Было два часа ночи.

Они вернулись туда, где днем шла подготовка к грандиозной Выставке.

— Ночной дозор! — бросили они недовольному сторожу.

В рабочем кабинете Габриеля дрожал зеленоватый свет аквариума — модели того, который должен был разместиться в нижнем этаже постоянной экспозиции музея колоний. Моя будущая мать не пожелала лечь.

— Вы правы, — шепнул ей мой будущий отец, — члена боевой организации нельзя заставить лечь.

— Смотрите-ка, он сделал его стоя, — выдохнула Энн. Множество раз слышал я от матери одну и ту же фразу, не понимая ее значения: «Члена боевой организации нельзя заставить лечь».

За ее спиной плавали гигантские морские черепахи — это было единственное, о чем она мне рассказала.

С тех пор они больше не виделись. Мать не сказала отцу о моем рождении. Звали ее Отксанда. Впоследствии она погибла в дорожной аварии. Дело было какое-то подозрительное, но полиции было не до того. Только тогда отцу сообщили о моем существовании. Он стал заботиться обо мне.

Сестры молча разглядывали меня. Они больше не улыбались. Прошло несколько долгих минут, по морю проплыл парусник. Энн встала, куда-то ушла, вернулась. В руках у нее были шампанское и флейта. Они продолжали разглядывать меня с непривычной, судя по всему, для них серьезностью. И по очереди повторяли:

— Добро пожаловать в нашу семью. В нашу странную семью. Будь как дома.

Габриель XI так ни разу и не шелохнулся.

— Мы совсем забыли о виновнике торжества! — воскликнула Энн, нарушив некое очарование, установившееся в саду.

Они бросились к нему, чуть не силой вытащили его из режиссерского кресла и, подхватив под руки с обеих сторон, привели в дом. Бедняга Габриель XI, еще час назад торжествовавший, теперь вернулся к своей обычной роли — любимца двух королев. Они целовали его в щеки, лоб и повторяли:

— Ведь это не единственный твой секрет! У тебя есть и другие дети?

— Наша семья — твоя семья!

За обедом я убедился, что Господь не обделил их аппетитом: кальмары, султанка, тысячелистник и пирог Париж-Брест. Безостановочно поглощая пищу, они не сводили с меня любопытных глаз.

— Как жаль, что твоя мать умерла. А то бы зажили все вместе.

Старости на зависть легко даются иные вольности. Габриель XI восседал во главе стола эдаким маленьким Ноем посреди ковчега.

 

VIII

Вернувшись в Париж, исполненный новых сил и чувствуя поддержку трех экспертов в науке любви, Габриель явился в департамент Обучения по переписке и погрузился в исследование разложенных по странам досье.

Прошла неделя. И вот однажды, часам к четырем пополудни, открыв зеленую корочку с надписью «Аргентина», он понял, что близок к заветной цели.

В те времена документы еще писались каллиграфическим почерком. Именам и фамилиям было вольготно на белых страницах. Когда он дошел до заголовка

Буэнос-Айрес и его пригороды

Лицей Жана Мермоза

сердце перестало биться в обычном ритме.

Все было на своих местах: Патрик в восьмом классе, Жан-Батист в шестом, одинаковая фамилия, от которой веяло дружной, сплоченной семьей и запертым на всевозможные замки и задвижки миром, в который вход ему, Габриелю, был заказан.

— Я могу взглянуть на их работы?

Уроженка Антильских островов, которую ему дали в помощь, проследовала к железному шкафу. Пальчики с лакированными ноготками пробежались по папкам и вытянули одну из них, пухлую, как подушка.

— Завтра верну.

Помощница спохватилась, но было поздно. Габриель уже сбегал по лестнице. Ему и невдомек было, что существует циркуляр 63В18, запрещающий подобного рода заимствования.

В номере 14-м своего любимого отеля, освободившемся благодаря ревматизму хозяйки (больные пальцы иногда стирали лишнюю клеточку в ее регистрационном листе), Габриель погрузился в мир тех, кому было предназначено стать частью его жизни, — мир двух призраков, которые год от года будут становиться все старше и о которых ему будет известно все, хотя больше и не придется встретиться.

Патрик был слаб в грамматике, зато задачки щелкал как орешки.

Жан-Батист, казалось, увлекается лишь латинскими склонениями.

Утром Габриель, с конвертом в руках и робким, как у соискателя на вакантную должность, видом, дожидался перед дверью министерства. Смирением, редким у журналиста, за которого он себя выдавал, он заслужил прощение, хотя его поступок и был расценен как возмутительный. Не последнюю роль сыграло и то, что ему покровительствовала сама всесильная г-жа ректор.

Работы учеников из Буэнос-Айреса были возвращены с пометками, да какими! Вместо кислых и унылых «Неловкая фраза», «Клише», «Тяжеловесно» на полях сочинения «Ваши впечатления от пампы» запестрели похвалы: «В этом абзаце передан простор», «Прекрасна мелодика фразы», «Загляните в словарь танго». Не обошлось и без критических замечаний, правда, смягченных, насколько это было возможно. «Знаю, нелегко говорить сразу на двух языках, но ваш испанский — прямо-таки людоед: взял и проглотил букву „h“ в слове „theatre“, и отступлений вроде: „Кстати о пампе: известна ли вам история Орели-Антуана де Тунена, уроженца Перигора — попросите маму показать вам это место на карте Франции, — короля Патагонии и земель, лежащих к югу от 47-м параллели (не забудьте объяснить мне в следующий раз разницу между меридианами и параллелями), закончившего свои дни фонарщиком в Туртуараке, близ Бордо?“

Чиновники из департамента образования по переписке, ознакомившись с его пометками, признали в нем своего и даже пригласили на коктейль в честь отъезда уроженки Кот-дю-Нор, одного из столпов данного образования.

Просьба Габриеля в течение двух-трех месяцев продолжать занятия с учениками была удовлетворена, удивительным показалось лишь то, что он не пожелал познакомиться с другими детьми, находящимися в других странах, на что он ответил следующее:

1) Аргентина — страна, по преимуществу состоящая из иммигрантов, и представляет собой как бы всю планету.

2) К чему разбрасываться? Не лучше ли сосредоточить внимание на этих двух случайных незнакомцах: Патрике и Жане-Батисте?

До тех пор Габриель поддерживал с письменностью лишь сугубо утилитарные отношения, куртуазные, но не теплые. Он старался уместить не более чем на странице каждый из своих ботанических проектов, сопровождая их загадочными в силу краткости комментариями к рисункам. Изложив свой замысел на бумаге, он обычно брал заказчика под локоть и вел его на то место, где! предстояло разбить сад, а уж там говорил часами.

Теперь по вечерам в гостиничном номере — то 14-м, то 16-м, то 12-м, то 17-м, в зависимости от динамики смены жильцов, — он открывал для себя мир слов с их изначальной непокорностью, закоренелой привычкой вести кочевой образ жизни, с присущим им гурманством, нескромностью и манерой повсюду совать свой нос, а потом давать деру через черный ход.

В свои сорок лет он обратился к познанию очевидных вещей, таких, к примеру, как: влюбленный что капер, чьими кораблями стали бы слоги. Капер-влюбленный засылает корабли-слова далеко за горизонт. Туда, где произрастают растения, из которых потом получают пряности. А тот, у кого не хватает слов, так и остается в порту: едва появившись на свет, он уже дает течь, идет ко дну, растворяется в банальностях, покрытых жирной пленкой.

Словом, Габриель крепко сдружился со знаниями, опьяненный чувством. Он цеплялся за них, как за последнюю надежду. Его стол ломился от словарей, как некогда от набросков.

Некое словесное безумие овладело им в первой четверти 1965 года и больше его не покидало. А когда б не оно, разве осмелился бы он рассказывать так подробно одну из самых любострастных историй на свете?

Как он и полагал, его заметки на полях пробудили любопытство матери Патрика и Жана-Батиста.

— Мама, посмотри, что он написал!

— Мама, его заметки длиннее моего сочинения!

Конверты с официальным штампом не привыкли к такому вниманию. Прежде дети прятали их, не распечатывая, в шкафу за футбольными бутсами, там, куда родителям не вздумается заглянуть. Иные почтовые отправления, заподозренные получателями в возможности содержания укоризненных слов по поводу полного невладения дробями либо творительным падежом, заканчивали свои дни в илистых водах Ла Платы под сообщническим оком консьержа, которому внушили: «Мы никому не скажем, что ты стащил бочонок вина шато-фижак, а в придачу подарим специальный выпуск „Мируар де спор“, посвященный кубку мира по футболу».

Теперь, стоило почтальону заметить конверт с магическим штампом «Обучение по переписке», как он тотчас менял маршрут, спеша доставить его по назначению и обменять на щедрые чаевые.

— Мама, мама, послушай…

Получив обратно сделанное им задание, адресат начинал вызванивать мать, где бы она ни находилась, пусть даже на заседании по сбалансированию французской торговой политики.

— Это может подождать до вечера?

— Не может. Послушай.

И сын принимался читать заметки на полях стажера по имени Габриель, касающиеся появления цифры «ноль» или повседневной жизни театральной труппы во времена Мольера.

Повесив трубку, г-жа В. еще некоторое время не могла переключиться на обсуждение аргентинского долга Франции. А по вечерам, на званых ужинах, где она обязана была присутствовать по роду своих профессиональных обязанностей, она не скупилась на похвалы в адрес французской системы образования, особенно образования по переписке — неожиданного нововведения в стране, известной своей склонностью к домоседству, породившей — что правда, то правда — гениальных писательниц, творивших в эпистолярном жанре, таких, как г-жа де Севинье.

«Благодарю вас за то внимание, которое вы уделяете моим сыновьям», — написала однажды г-жа В. на визитной карточке с тиснением в ответ на дополнения, сделанные Габриелем в последнем творении Жана-Батиста на тему «Какие уроки можно извлечь из „Льва“ Жозефа Кесселя?» Она и не подозревала, что ее учтивость приведет ее в ловушку, из которой ей уже больше никогда не выбраться.

Габриель ответил, что педагогика — самая восхитительная и ответственная из обязанностей. И добавил: не замечала ли она у Патрика, в целом такого живого и трогательного ребенка, сбоев в арифметике? Письмо заканчивалось сожалением «не иметь возможности встретиться со своими любимыми учениками».

Г-жа В. была того же мнения: да, она тоже обратила внимание на недочеты Патрика в этой области и надеялась, что это пройдет. И спрашивала: не следует ли ему на сон грядущий повторять таблицу умножения, особенно на 7, 8 и 9?

Так между ними установилась переписка, которая постепенно вышла за рамки образовательного процесса и затронула более приятные для всех без исключения женщин темы (из тех, в которых можно признаться): английские сады, тибетские прорицатели, необычные салаты — для женщин то же самое, что для мужчин — футбол.

Мужу и в голову не пришло обеспокоиться завязывающейся перепиской. Он находился во втором сложном для мужчины периоде, когда появляются первые признаки старения организма, где-то к пятидесяти годам. Сорокалетний мужчина обычно еще мнит себя бессмертным и всемогущим. Одним из проявлений его спесивого скудоумия было восприятие всех чиновников как людей низшего сорта, самые презренные из которых — учителя, соглашающиеся на нищенские оклады. А вот дети были более бдительны.

— Мама, тебе не кажется, что с некоторых пор он больше общается с тобой, чем с нами? — шепнул Патрик, обнимая перед сном свою благоухающую и одетую в вечернее платье мать.

Это последнее предупреждение было пропущено ею мимо ушей, и в своей ближайшей командировке в Париж, до предела заполненной служебными и семейными делами, она не преминула выделить часок для встречи с замечательным педагогом своих детей.

Полеты на дальние расстояния способствуют погружению в себя. Не без помощи красного мартини она высоко оценила свои материнские качества и проспала до самой посадки.

Садовники и ландшафтные художники как никто знают толк в счастье, ведь они только тем и заняты, что набрасывают его очертания для своих заказчиков.

В агентстве «Оливье-де-Сер» все давно уяснили, что за «проект» не дает покоя их директору. И окрестили его «Рай земной». Когда же влюбленный шеф удостаивал их своим посещением, интересовались, как идут дела.

— Рай земной? — переспрашивал Габриель, начиная светиться и нисколько не удивляясь. — Дело подвигается, хотя и приняло неожиданный поворот.

 

IX

— Вы кого-то ждете?

Официант с большим медным подносом в руке, поднятым на высоту левого уха, с угрожающим видом рассматривал Габриеля: мол, кафе принадлежит парижской мечети, а в святых местах надлежит вести себя сдержанно, то бишь логично, поскольку логика — неотъемлемая часть сдержанности…

— Когда кого-то ждут, не сидят спиной к двери!

Пожав плечами, официант двинулся к другим посетителям, ожидающим зеленый чай, миндальные пирожные и песочные сладости — арабскую экзотику в центре французской столицы.

Подготовка к решающей встрече в течение многих дней поглощала все внимание Габриеля. Дважды побывал он на месте предстоящего события. А для большей надежности даже зарисовал его. Выбрав на плане место для себя, он вновь отправился в кафе, чтобы еще раз удостовериться, что не ошибается, не доверяя себе. Среди преследуемых им целей первейшей была: помешать г-же В. покинуть его, как только она его узнает. Женщина, сказавшая вам «Ну вот и все», глядя в ваши глаза, не из тех, что сама упадет в ваши объятия, да еще узнав, что вы ее обманули, использовав при этом самое дорогое из того, что у нее имеется, — ее детей. Габриель ни секунды не сомневался в том, что она предастся гневу. Он молил всех богов лишь об одном — чтобы гнев этот был краток и закончился здесь же. Так у него вызрело решение встретить ее, повернувшись ко входу спиной, сидя за столиком в глубине зала, заставленного кадками с растениями и стульями, — чтобы не так легко было удрать. На мраморном столике на самом виду он положил свой талисман: пухлый крафтовый конверт, на котором буквы, складывающиеся в «Обучение по переписке», напоминали уснувших на солнце жуков-скарабеев. День клонился к концу, но жара не спадала; маленький фонтанчик упрямо напоминал своим журчанием о прохладе, царившей в городе в их первую встречу.

Чтобы как можно дольше оставаться неузнанным, Габриель обзавелся панамой.

— Будете выглядеть как интеллектуал тридцатых годов, это я вам говорю, — шепнул ему продавец.

Неужто и в те годы стояла такая же жара? А пот Томаса Манна, Стефана Цвейга и Андре Жида был таким же обильным? Соленая вода стекала с висков по щекам, падала на плечи и текла по телу вниз, на кончике носа образовался небольшой водопад. «Она увидит меня липким, отталкивающим», — повторял про себя Габриель в панаме бежевого цвета, делающей его похожим на веерник, разновидность пальмы. Нет, она не должна была его видеть таким. Он протянул руку за конвертом, собираясь уйти, и тут понял: она уже пришла.

Все последующие годы после отчуждений, разрывов, инфернальных периодов расставаний каждый раз повторялся один и тот же феномен, бывший сродни чуду: когда она была где-то поблизости, воздух наполнялся некими гранулами, предвещавшими ее плоть, ее кожу. Вот отчего пребывание рядом с ней, даже самые безобидные жесты и просто сидение в соседнем кресле было материальной лаской, вот почему он столько сражался за то, чтобы однажды они стали жить вместе.

Его рука замерла, он перестал двигаться. И только пот струился по своим дорожкам. Каждые две секунды с носа падала большая капля. Ему пришло в голову, что он превратился в человекообразное растение под названием «водяные часы», явившееся из глубины времен, чтобы отмеривать время.

— А, вот вы где! А я уже собиралась уходить…

Перед его глазами возникло ярко-желтое сияние: костюм цвета едкого лютика. Пиджак она держала в руке. Топ из черного льна оставлял открытыми ее плечи и руки. Как же все изменилось с той зимней встречи! Габриель встал и стоял по стойке «смирно», не поднимая головы.

— Вы всегда прячетесь в уголок? Такой преподаватель, как вы… Впрочем, понимаю: застенчивость. Вам было бы не по себе в классе. И потому вы избрали обучение по переписке.

Говоря это, она торопилась, как торопятся очень занятые люди: рекордсмены, знаменитости. Он догадывался по ее голосу, что ее душит желание рассмеяться.

И вдруг наступила тишина, веселость и поток слов прекратились. «Сейчас она убежит, — подумал Габриель. — Как же мне жить дальше с одним лишь воспоминанием о ее животе, обтянутом юбкой?»

Он увидел, как два пальца потянулись к его несуразной панаме и медленно ее приподняли.

— Вы? — выдохнула она. И вместо того чтобы бежать, села.

Именно в эту секунду ему открылось, как будут складываться их дальнейшие отношения: она всегда будет подводить итог их встречам словами «Ну вот и все», а встречать его словами «Я вас ждала».

Они поговорили о том о сем.

Она поблагодарила его за то тщание, с которым он отнесся к работам ее сыновей: они буквально преобразились. «Я не могла отказать себе в удовольствии показать ваши заметки на полях друзьям. Теперь вы знаменитость. Друзья мне завидуют…»

Габриель поинтересовался, удалось ли приохотить Жан-Батиста к Мольеру.

Г-жа В. поставила локти на стол, подбородком упершись в ладони.

— Вы ведь не преподаватель, не так ли?

Несмотря на пот и красные пятна, выступившие на лбу, он снял панаму.

— Вы правы. У меня было только два ученика.

В эту минуту у него уже не оставалось сомнений, что сон подошел к концу. Вот сейчас она встанет и уйдет, не попрощавшись, оставив плута-учителя один на один с его невеселой судьбой. Но она не вставала и не уходила. Глаза ее блуждали по его лицу, и, как ему показалось, без отвращения, скорее с удивлением. Потом она посерьезнела и стала такой, какой была, когда они расставались в Музеуме.

— Я счастлива снова с вами увидеться.

Она рассказала ему, чем занимается, что поглощает без остатка ее будни, утренние часы субботы, а то и весь уик-энд: работа в торговом представительстве Франции.

— Да не пугайтесь вы. Это вовсе не страшно, я ведь защищаю французскую продукцию на внешних рынках. А чем занимаетесь вы, помимо преподавания моим дестям? — Она бросила взгляд на часы.

Габриель заметил это и, чтобы не задерживать ее, кратко ответил:

— Создаю сады.

— Мне кажется, вы мне понадобитесь.

Она встала и, дотронувшись рукой до плеча Габриеля, удержала его на месте.

— Вы можете дождаться меня? У меня деловой ужин. Это обычно длится недолго.

Не успел он и рта открыть, как ее след простыл.

Как скоротать время, дожидаясь женщину?

Когда-нибудь я предложу вниманию публики настоящее руководство, поскольку стал специалистом по этой части, ошибочно считаемой скучнейшей. А в этом месте повествования ограничусь лишь кратким курсом: четыре методы, опробованные в этот вечер Габриелем.

1. Мальро

Через полчаса потягивания мавританского кофе, утомившись от разговоров американских туристов за соседним столиком («Мама, почему у арабов такие фонтаны, от которых хочется писать? — Так предписано Кораном. — Папа, Коран — это кто?» и т. п.) Габриель увидел толстую белую книгу, лежащую на стойке. Это были «Антимемуары», последний опус тогдашнего министра культуры.

— Можно взять почитать?

— Сделайте одолжение, — ответил Кабил, пожилой араб, хозяин заведения. — Я покупаю для сына все, что появляется новенького. Он читает и рассказывает мне. Хороший у меня сын. Если у вас есть друзья в правительстве, скажите им, что книги очень дороги.

Габриель пообещал исполнить его просьбу, вернулся за столик и стал листать книгу. Первое впечатление было ошеломляющим. Бесконечные метафизические умозаключения, подобные коротким замыканиям, головокружительные путешествия, гениально написанные портреты… Появилось ощущение, что от чтения этой книги вырастают крылья. Однако в книге не было ни одной женщины. Разве что сиделки, скорбящие богородицы с полотен великих мастеров, хозяйки гостиниц («Благодарю вас. Вы были очень добры, как сама Франция», стр. 227), заботливые матери сыновей, павших на поле брани. Но и только. Ни одной женщины в полном смысле этого слова. Шестьсот страниц о жизненно важном — и ни одной женщины, открывающей дверь в закрытые для мужчин миры.

Для Мальро женщины не были объектом, достойным описания.

Подытожим: лучший способ забыть о женщинах — читать Мальро: их у него нет.

Габриель взглянул на часы. Прошел час. Благодаря министру культуры он целый час не вспоминал о г-же В. Зато теперь ему было трудно дышать. Слишком много мыслей, войн, великих людей и деяний — словом, мужского.

— Сыну понравится? — спросил Кабил, когда он возвращал книгу.

— Тут чтения на годы.

Тоска и возбуждение вновь завладели им.

2. Вино

Скачки Андре Мальро от «Рамаяны» к Достоевскому, от того к Веркору, от Веркора к Китаю пробудили в Габриеле голод и жажду. Он перешел в соседний зал, где был ресторан, и в ожидании кускуса выпил две рюмки вина, чего обычно не делал.

Последовавшая метаморфоза удивила и восхитила его: мир становился роднее, милее и добродушнее. Он понемногу озарялся неким сиянием, словно многочисленные невидимые слуги входили один за другим и ставили канделябры, воздух наполнялся музыкой вальса, похожей на ту, что исполняется на Новый год в Вене.

В этом новом мире не было места страху. И женщины, пусть и с опозданиями, являлись на свидания, которые сами же и назначили. И при этом были полны добрых намерений. А мужчины, отрешившись от робости, были готовы ответить на их порывы.

Габриель поблагодарил вино и отказался от искушения вновь прибегнуть к нему. Ведь он ожидал чуда, ни более и ни менее. Хотя и неофит в выпивке, он все же догадывался, что злоупотребление ею заставит кого угодно принять за чудо. Порой эта иллюзия полезна, но не теперь.

Он взглянул на часы. Еще час прошел. Вино среди прочих своих достоинств обладает способностью растворять время.

3. Кускус

Глаза Габриеля были прикованы к горке крупы в тарелке. Он поддевал ее вилкой и как завороженный смотрел на дождь, летящий с вилки. Внезапно размышления этнологического характера овладели им: в различных цивилизациях были разные способы измерять время, вот откуда манная крупа в песочных часах Магриба…

— Господину не нравится кускус?

Перед ним стоял Кабил с суровым выражением лица и искрами в голубых глазах.

Война в Алжире закончилась только недавно, между французами и арабами осталось напряжение. Ресторан был пуст, освещение скудное, по стенам плясали угрожающие тени… От греха подальше Габриель ударился в длинное малопонятное и невнятное рассуждение, в котором переплелись кухня и философия.

— Так-то лучше, — проговорил Кабил и, чтобы отметить примирение между двумя берегами Средиземного моря, велел принести зеленого чая. Весьма необычным было услышать в подобном месте звон колоколов Вестминстерского аббатства. Оказывается, это был звук курантов. Вслед за колоколами пробило одиннадцать часов.

4. Память

Теорема: только разочарованные в жизни или рассеянные продолжают ждать женщину, которая уже пришла.

Следствие: лучший способ обмануть долгое ожидание — переместить ту, которую ждешь, из прошлого в настоящее, то есть начать вспоминать о ней.

Габриель стал вспоминать каждую черточку г-жи В.

Лукавый взгляд — должно быть, остающийся таким и в объятиях мужчины.

Рот со слишком пухлыми губами, чтобы пользоваться им только для разговоров и принятия пищи.

Замеченное в разрезе корсажа из черного льна декольте возвещало о неких величинах, лишь кажущихся бесстрастными.

Родимое пятно прямо над правым коленом, словно маячок у входа в некий пролив. Ноги она держала — по крайней мере в такую жару — несколько расставленными, и оттого юбка слегка вздымалась. Ну отчего она так быстро исчезла?

— Я вам не испортила вечер? Речам не было конца. После первого тоста я сбежала…

Она была ослепительна: умело подкрашена, никаких украшений, кроме коралловых сережек, сиреневый пиджак особого покроя, напоминающий сюртук, и длинная цветастая плиссированная юбка.

— Куда вы меня тащите?

Выпитое вино оказало свое действие. Созданный его воображением новый мир держал свои обещания.

 

X

На углу улиц Линне и Кювье перед фонтаном в виде скульптурной группы — благородная белая дама давит своими августейшими ягодицами сборище тварей: крокодилов, омаров и даже львицу — располагается вход в Ботанический сад. Габриель вынул из кармана ключ и, убедившись, что вокруг никого, отворил калитку.

— Спасибо за романтическое начало, — пролепетала его спутница.

Едва он закрыл калитку с отчаянным тщанием того, кто незатейливым ручным занятием пытается отдалить нечто неизбежное; едва они прошли бок о бок, но не касаясь друг друга, несколько метров, не произнеся ни слова, не сделав ни жеста; едва желание, охватившее их обоих, обрело плоть и кровь, такие ощутимые, что, если бы кто-нибудь в эту минуту вдруг присоединился к ним, они вряд ли удостоили бы его вниманием, раздавленные приказом свыше; едва в последний раз перед тем, как их накроет волной, они наполнили легкие воздухом, насыщенным испарениями влажной земли и хвои, как план, выработанный за несколько дней до того двумя Габриелями, отцом и сыном, был нарушен. Г-жа В. вдруг отстранилась, подошла к Eucalyptus gunnii, которому и сегодня можно нанести визит, обернулась и прислонилась к стволу. В темноте мелькнули два белых пятна колен, что доказывало: длинная плиссированная юбка — с разрезами, а следовательно, сообщница происходящего. Выше, из-под расстегнутого пиджака, показались две другие светлые округлости — они медленно шевелились, словно сморенные сном птицы. И чей-то незнакомый голос звал:

— Иди ко мне.

— Тихо, тихо…

Она билась в руках Габриеля, словно раненая лань, но глаза ее оставались лукавы.

— Тихо, тихо…

Одну руку он положил ей на живот, пульсирующий, словно сердце, а другой гладил лоб. Она понемногу овладела собой.

— Должно быть, уже поздно. Здесь можно найти такси? Что обо мне подумают родственники, у которых я остановилась?

— Что они не совсем правильно поняли, сколько длится ваш рабочий день. Такие люди, как вы, то в Женеве, то в Брюсселе. Разве нет?

Габриель и представить себе не мог, что ему может быть присуща такая уверенность. In petto он поблагодарил за это отца. В том же, что должно было произойти далее, он и вовсе целиком полагался на него. Непременно дважды, — наставлял его Габриель XI, — и второй раз как можно дольше.

— У меня, представьте, своя жизнь, — вскипела было она, но быстро успокоилась.

Несколько секунд спустя она полностью отдалась на его волю. Воспользовавшись открывшимся у него даром быть лидером, таким новым и, конечно же, эфемерным, он взял ее за руку.

— Меня зовут Элизабет, — успела она вымолвить, прежде чем он увлек ее в глубь сада.

— В двух шагах отсюда Альпийский сад, маленький в большом. Там я изучал ботанику.

Сегодня, тридцать пять лет спустя, Габриель оправдывается перед Элизабет: была непроглядная ночь, и, противно всем правилам поэзии и романтического повествования, ни один лунный луч не «серебрил благоухающие поляны». Никакого мало-мальского серпа не нависало над ними. А от городских огней их скрывали деревья. Темнота была полнейшая, и оттого насладиться великолепием и разнообразием видов не было никакой возможности.

Но для Габриеля все было нипочем, ведь Альпийский сад просто-таки вошел ему в печенки. За годы учебы он провел здесь столько времени, столько всего изучил, высушил, измерил, что мог продвигаться по его холмам с закрытыми глазами. Может, так было даже лучше, доброе старое время возвращалось к нему, не накладываясь на сегодняшнюю реальность. Он шел по своей юности. Им было по двадцать. Вся жизнь, свободная, легкая, была перед ними, без их половин, без ее детей, им предстояло изучить и заселить ее вместе. Правда, составить ему компанию в воспоминаниях она не могла. Но могла разделить его воодушевление.

— Две тысячи видов на таком крошечном пространстве! Невероятно! Как? Мы уже покинули Корсику и оказались на Кавказе! А вот та тень, как вы ее называете? Китайская метасеквойя? Всего несколько шагов — и такое путешествие! Пожалуй, я вернусь сюда днем. Растения более устойчивы к свету, чем те несчастные птицы. Помните? Обязательно вернусь, чтобы взглянуть на цвета.

Она сняла свои изящные лодочки, постелила пиджак на что-то твердое и круглое: подпорки для ломоноса. Она вздрагивала, ступая босыми ногами по невидимым камням, мхам, песку — «надеюсь, скорпионов здесь нет?» — и даже ледяной воде, доходящей ей до щиколоток. Казалось, еще немного — и она станет битв в ладоши от радости. Она вдруг освободилась от своего возраста, обязанностей, семьи, себя самой. Позволила себе изумляться и восторгаться, по-детски слушать, как взрослый рассказывает ей в темноте разные истории: Габриель не переставал нашептывать ей на ушко названия, словно даря крошечные сокровища.

— Мы входим на Балканы. Маки кончились, зато цветет ослепительно голубой синеголовник. Начинается Средиземноморье. Чувствуете розмарин, молочай?

Возможно, излишняя педантичность Габриеля кому-то и покажется неуместной. Но в Элизабет сидел некий вечно голодный зверек, который требовал все новых приношений. Она была сродни безумному кучеру, что без устали погоняет и все время что-то наверстывает. Она не верила на слово, ее нужно было убеждать, она должна была точно знать, что ничего не теряет оттого, что находится в этом, а не в ином месте. Почуяв это, Габриель пусть и неловко, но от души действовал в этом направлении.

— Уф! — вздохнула она наконец. — Вы меня доконали. И доставили огромное удовольствие. — И присела у гималайской березы.

То ли от усталости, то ли оттого, что они находились как бы на одной из высочайших горных цепей мира, покрытой вечными снегами, но она задрожала. Он обнял ее.

Его отец в своих наставлениях был безжалостен: «Тебе не удержать такую женщину. По крайней мере если ты не подаришь ей весь мир — это первое, и не внедришь в нее нечто свое — это второе». Альпийский сад был одной из прекраснейших моделей мира, так что с первой задачей, или подвигом Геркулеса, Габриель в общих чертах справился. Что до второго, то отцовские речи носили аллегорический характер, и под «нечто свое» он понимал некую нематериальную субстанцию, а в силу этого вечную: общую мечту, совместное деяние…

Однако в том эмоциональном состоянии, в котором в эту минуту пребывал Габриель, нечто абстрактное и символическое было ему недоступно, и потому он внедрил в Элизабет совершенно определенную часть себя. Деяние сие было из самых банальных с тех пор, как существуют живые существа, однако Элизабет весьма высоко оценила ту силу и нежность, с которыми оно было совершено, и с годами будет ностальгически к нему возвращаться: «Ты с первой минуты разгадал мою натуру географа, путешественника».

В этом убежище, таком теплом и уютном, оставались они до тех пор, пока над ветвями гималайского дерева, на еще красноватом ночном небе Парижа, не забрезжил бледный свет зари.

— Бог мой, заря! — вскрикнула она и заспешила.

Воздух сразу сделался ледяным, Габриелю стало трудно дышать. Он хотел удержать ее, но ее уже не было. Он приказывал ногам бежать за ней, но они не слушались. Отчаяние овладело им. Ему казалось, что он не перенесет этого и умрет, и призывал смерть — единственный возможный выход. Означал прозревать, что подлинное горе в самом себе содержит дар порождать желание уйти из жизни, поскольку все и без того кончено, погасло, заледенело. Он услышал шаги. Напрягшись изо всех сил, открыл глаза. Она вновь стояла перед ним в еще неясном утреннем свете и была в полном порядке: лодочки, юбка, застегнутый пиджак, серьги в ушах, и вроде даже подкрасилась.

— Благодарю вас, Габриель. Но у меня своя жизнь. Полагаю, вы поняли: продолжения не будет.

И — легкая, решительная — отправилась на первую деловую встречу, назначенную на этот день.

— Если женщина дает себе труд вернуться, чтобы сказать, что все кончено, значит, все только начинается. Прошу прощения за нескромность…

Кто произнес эти слова? Габриель обернулся. Г-н Жан, очень похожий на лакея стародавних времен, стоял с его вещами в руках.

— Видите ли, я совсем не знаю женщин и тем более таких. Могу только сказать, что она очень занята. И если уж она возвращается, значит, не все потеряно. Я позволил себе позаботиться о ваших вещах, иначе они намокли бы от росы. Вот ваша рубашка.

Я до сих пор задаю себе вопрос, кто поставил в известность г-на Жана. И всегда думаю, что это сделал мой отец. Для чего? Чтобы тот донес ему обо всем? Не исключено. Но прежде всего чтобы оказаться рядом в случае, если… Слава отцам, пекущимся о своих безнадежно влюбленных отпрысках!

 

XI

Последовавшие за этим месяцы вспоминаются мне как долгое ученичество. Моя новая семья взялась за меня, чтобы подготовить к решающей битве за Элизабет. В том, что она вернется, никто не сомневался: женщина, ведущая себя так, как она, не отрезала путей к возвращению.

Казалось бы: в какой еще помощи нуждался этот сорокалетний теленок? Неужто он был не способен самостоятельно разобраться в своих переживаниях? Да, так думают те, кто хоронится от большой любви, кто не знает и никогда не узнает, как она с первой секунды меняет вас, превращая в беспомощное дитя.

Энн, Клара и Габриель XI ничего не желали пускать на самотек.

Шаг за шагом они осачивали мои слабости и пытались закалить мою душу.

Может, как-нибудь выберешь время и возложишь на их могилы цветы? Без этих трех стариков, взявшихся за мое воспитание, я не мог бы предпринять опасного путешествия, которым является большая любовь. А следовательно, на свет не появился бы и ты.

 

XII,

в которой речь пойдет о физической стороне любви

— Хвала тебе, Габриель, во веки веков!

Красноречивая и возвышенная Клара, несмотря на свое извечное стремление к абсолюту, умела и пошутить. Особенно легко это у нее получалось после одной или двух рюмок кьянти, хранящегося в погребе дома на авеню Вестер-Веймисс.

Ее сестра была более прямолинейной.

— Габриель, подойди, не бойся, ну же! Положи мне руку на живот. Это живот старой женщины, которая мучает себя нестерпимыми упражнениями по утрам. Ты ничего не чувствуешь?

Габриель, краснея, признался, что ничего.

— Он трепещет. Я трепещу, как девушка, в мои-то годы! Представляешь? А кто в том виноват? Ты не догадываешься?

— Ну же, Габриель, подумай хорошенько.

— Да твой отец! Ну и дурачина же ты!

— Твое любовное увлечение воскресило его.

— Он говорит только о любви.

— И не только говорит.

— Мы обе ему благодарны.

— И ему, и тебе.

— Хвала вам, Габриели, отец и сын!

— Мы и не ожидали, что к нему вернется молодость.

— А ведь мы предвидели многое. Только не эти трогательные ночные наскоки нашего мячика.

Они умолкали, закрывали глаза, приоткрывали рты, уйдя в воспоминания. Улыбались ангелам и их земным посланникам — Габриелям.

Я наведался в Канны-ла-Бокка на уик-энд отдохнуть от профессиональных перипетий. Агентство «Оливье-де-Сер» по причине небрежения со стороны шефа переживало не лучший период.

Сестры говорили шепотом, чтобы не нарушать послеобеденного сна моего отца, такого заслуженного. Может, они уже загадывали и о будущей ночи. И заботились о том, чтобы он поднабрался силенок. Он приучил их к определенному ритуалу. Любовь порождает любовь. Да только спал ли он? Ведь, как и большинство смертных, он был жаден до похвал, особенно если они касались его физических способностей. Голову дал бы под заклад, что он стоял в чем мать родила под дверью и упивался похвалами в свой адрес.

Сестры в одно и то же мгновение открыли глаза, плеснули себе кьянти и вновь взялись за меня.

— Ну а ты? — спросила Энн.

— Что я?

— Сестра хочет знать, — уточнила Клара, — достаточно ли ты понаторел в любовных делах?

Испуганный взгляд, брошенный мною в их сторону, вызвал смех. Этот день был для них просто подарком.

Они посерьезнели и вновь заговорили с выработанной за годы привычкой, когда каждая добавляла в разговор по фразе, словно каменщики, кладущие по кирпичу, и постоянно выстраивали стену разговора.

— Габриель, ты любишь женщину.

— А женщины интересуются физической стороной любви больше, чем мужчины.

— Вот мы и спрашиваем: на высоте ли ты в постели?

— Если, положа руку на сердце, ты ответишь «да», никаких проблем.

— Если же у тебя есть сомнения, ты можешь усовершенствоваться до возвращения твоего чуда.

Я отключился, перестал их слушать, в памяти ожило давнее. Я пустился против течения вплавь по реке времени.

Когда г-н Леваллуа по прозванью Девственник, временно исполняющий обязанности преподавателя естественных наук в коллеже Жана Ростана в Биарицце, увидел в разгар урока за стеклянной дверью класса два лица, одно из которых было лицом директора, он убедился в том, что давно предчувствовал: Бог жесток по природе своей. И взмолился: «Нет. Пожалуйста, только не сегодня», и возжелал смерти. Желание его, конечно, жестокий Бог не выполнил, а ограничился лишь тем, что смочил потом светлые волосы злосчастного преподавателя и окрасил в розовый цвет все видимые участки кожи.

При появлении двух серых костюмов ученики дружно поднялись.

— Представляю вам…

Инспектор на полуслове оборвал его:

— Продолжайте, словно меня здесь нет, — и большими шагами двинулся в конец класса, где и уселся, потеснив двух заядлых лентяев: Кристофа и Жана-Эрве. — Прошу вас, продолжайте с того места, на котором остановились.

Девственник медленно опустил взор на знаменитый учебник Альбера Обре, доктора наук, «Наука наблюдения» для шестого класса. На любом другом уроке он мог бы изменить тему так, чтобы ни один ученик этого не заметил. Но не на этот раз. Он попал в западню. До того как урок был прерван, его слушатели шутили, фыркали, отпускали непристойные шутки, перемигивались, но при этом впитывали буквально каждое его слово. И теперь им непременно хотелось дослушать до конца. Они не позволили бы ему переменить тему урока. Будь проклят маниакальный интерес людей к вопросам пола, особенно в подростковый период.

— Мы проходили размножение, господин инспектор…

— Прекрасно, продолжайте же, программа обширна, а на дворе уже май. Нельзя терять ни минуты.

Дрожащим голосом г-н Леваллуа стал читать по учебнику, разминая мел длинными пальцами левой руки.

— В центре цветка у бобовых находится пестик, окруженный мембраной, образованной девятью тычинками и представляющий собой вытянутый мешочек, имеющий форму стручка. Это завязь.

— Яичники, что ли? Мамаша вырезала их себе в феврале.

Кто-то во втором или третьем ряду произнес эту безобразную фразу, способную смутить и самого стойкого. Но кто? Видимо, в наши ряды затесался враг учителей, временно замещающих других, — этой презренной части учительского состава, которых малейший дурной отзыв способен превратить в безработных, лишенных выходного пособия.

Инспектор подскочил, но сдержался и продолжал что-то писать.

Г-н Леваллуа хватал ртом воздух. Наконец, опомнившись, наполнил легкие и продолжил:

— Пестик оканчивается рыльцем с клейкими волосками, способными удержать пыльцу.

— Клейкими? — переспросил кто-то другой. — Как у женщин?

Надо сказать, что вот уже несколько недель в дортуаре из рук в руки переходила пачка фотографий, которые зажгли юное воображение подобно ветру, дующему на трут, и дали возможность самым осведомленным — тем, кто имел старших сестер или наблюдал за родителями во время субботней сиесты, — просветить остальных.

Юнцы — доверенные лица жестокосердого Бога — окончательно распустились. Когда г-н Леваллуа в конце своего крестного пути затронул терминологию и стал произносить:

— Половое размножение клеток бывает изогамное и гетерогамное. При изогамном две клетки сливаются в одну, которая затем делится. При гетерогамном сливаются две различные клетки: подвижная (мужская) и неподвижная (женская). На высшей ступени развития размножение происходит с образованием в материнском организме особой клетки — яйца, которая лишь после оплодотворения, то есть слияния с другой подвижной клеткой, живчиком, развивается в зародыш… — выкрики с мест достигли верха неприличия.

На прощание инспектор ограничился лишь одной фразой:

— Класс надо держать в руках.

В октябре, когда занятия возобновились, г-на Леваллуа в школе уже не было. Был организован сбор средств в его пользу. Зло свершилось.

Но в день урока какое живое существо, достойное этого имени, могло без стыда выйти из школы? Что, кроме отвращения, могло вызывать собственное тело? К тому же если его сравнивали с растениями. Ни одна часть человеческого тела не могла поспорить в красоте с лепестками, рыльцами, пестиками растений. Что уж тут говорить о самом акте соития? О свершаемых людьми движениях, криках, стонах, сопровождающих их? То ли дело мир растений, где жизнь возрождается легко, по доброй воле ветра, фантазии сбирающих мед пчел или бабочек, с помощью касаний и порханий.

Сестры проявили великое терпение. По-прежнему не спуская с меня глаз, они оценивали меня со всевозрастающей тревогой: неужто вкус к постели перепрыгнет через поколение, никак не задев меня? Я как только мог успокаивал их. Время изучать и сравнивать осталось позади. Все это было лишь подготовкой к безумной ночи в Ботаническом саду.

— Уверяю вас, с этой точки зрения все отменно.

Они не очень-то верили мне и, бросив друг на друга многозначительные взгляды, перешли в наступление.

— Габриель, мы должны это сделать, — начала Клара.

— Пусть ты и не наш родной сын.

— Мы расскажем тебе, что нравится женщинам.

— Слушай хорошенько. Не забывай, твоя чаровница может объявиться с минуты на минуту.

— Начинай, Энн.

— У тебя получится лучше, Клара.

— Хорошо. Прибереги свои застенчивые улыбки для другого раза, Габриель. Ты давно уже не юноша. Все это очень серьезно. Речь идет о твоем счастье. Для начала даешь ли ты ей ощутить твою силу, схватив ее за затылок?

— Бывает.

— А уши покусываешь?

— Иной раз…

— Так. Дальше. Мужчины никогда не уделяют достаточного внимания бедрам, особенно с внутренней стороны.

Урок наверняка очень развеселил бабочек. До сих пор они лениво порхали, а тут вдруг заплясали вокруг нас, присаживаясь то на дельфиниум, то на астры, то на астильбу. Сестры понемногу забыли о моем существовании, меж ними завязалась оживленная дискуссия. Вот уж поистине, жизнь иной раз подсовывает нам такое, до чего самим бы нам ни за что не додуматься.

На залив опускался вечер. Большие суда медленно возвращались в порт Канн. Сосед подстригал газон. А две пожилые дамы, как прилежные ученицы, старательно проходили со мной урок. Мало-помалу они стали говорить громче. Кому адресовали они все это — мне или моему отцу, наверняка подслушивающему нас за дверью? Если ему, то для чего — чтобы в предстоящую ночь он превзошел самого себя?

 

XIII,

в которой со мной пытаются поговорить о деньгах

Утром в понедельник, похожий на многие другие, Габриель сидел с пачкой счетов в руках перед раскрытым ежедневником и молчащим телефоном и — обычное дело в жизни мелкого предпринимателя — задавал себе вопрос, удастся ли подбить бабки за месяц, не свертывая дела.

Вместо меценатов-эстетов, пожелавших осчастливить агентство каким-нибудь заказом века, что был бы сродни Вилландри или Сиссинхерсту, в дверь звонили лишь любители-садоводы, достававшие из пластиковых сумок анютины глазки в бурых пятнах и спрашивавшие: «Что это?»

Поставив диагноз — этероспориоз — и прописав лечение — опрыскивание специальным раствором, Габриель не осмеливался даже назвать им сумму оплаты.

В агентство вошла Каролина — сногсшибательная красотка, приемщица, телефонистка и секретарша одновременно. Уик-энд она, как обычно, провела в Динаре, а вернувшись, не могла скрыть своего беспокойства по поводу того, как идут наши дела.

— Пришла дама.

— Какая она? — с надеждой вскинулся я.

— Старая, в летах и богатая.

— Откуда ты знаешь?

— На ней часы от Ван Клее. И настоящая кашемировая шаль. Но главное — она нетерпелива. Сразу стала ходить из угла в угол. Пусть войдет?

— Боже, спаси нас!

Так Энн попала в мой скудно обставленный кабинет, в котором было десять квадратных метров от силы и на стенах висели две гравюры: боскет Юпитера в Версале и Гранха (Сан Ильдефонсо) Филиппа V.

Энн едва поздоровалась, ее взгляд скользнул по мне, не видя. Чтобы оценить положение дел, ей хватило двух секунд.

— Так. Сколько тебе лет, Габриель? — приступила она к делу, сев на единственный в кабинете стул.

— Сорок один.

— Я так и думала. Пора расстаться с детством. — Она повела головой, давая понять, что имеет в виду. — Ты отдаешь себе отчет, сколько тебе будет стоить твоя аргентинка?

— Она замужем.

— Но ты ведь хочешь, кажется, заменить его. Или я что-то не поняла? Вы уже обедали вместе?

— Нет.

— Судя по всему, платить придется тебе. Даже если она и зарабатывает не меньше твоего.

— Прошу тебя, избавь меня от этих банальностей.

— Но это вовсе не банальности. Это реальность. И она такова, что для женщин подобного типа получать своеобразная манера давать. Привычка королев. — Она вынула чековую книжку. — Сколько тебе нужно, чтобы создать настоящее дело?

— Ничего не нужно.

— Семья есть семья, Габриель. Можешь на нас рассчитывать. Твои заботы — наши. Твои увлечения — тоже. Мы не позволим тебе их испортить. Любовь — это война. Ты проиграешь ее, если как следует не вооружишься. Так сколько?

Вслед за моим пожатием плеч, продиктованным гордостью, последовало ее, означавшее: для того, кто верит в мечту, деньги не должны стоить ничего.

После такого обмена мнениями она выписала чек на кругленькую сумму и поднялась.

— Что-то подсказывает мне, что ты в скором времени вернешь мне долг. Люди все больше нуждаются в корнях. Я не изучала рыночной экономики, но, будь я на твоем месте, я бы обосновалась в Версале, чтобы и Людовик XIV работал на меня. Разве это не прекрасная приманка? Удачи тебе.

Она ушла, а в двери возникла Каролина.

— Ну что, я была права относительно состоятельности этой дамы?

Всю вторую половину дня предавались мы мечтаниям. А я — так еще и весь вечер и всю ночь.

Жил-был на свете ландшафтный художник, очень одаренный, только об этом никто не знал. Благодаря своей мачехе, одной из любимых жен своего отца, он основал шикарную фирму на площади Вогезов или авеню Ош. На открытии были весь Париж, Лондон и Нью-Йорк. И пока шампанское лилось рекой, в дверь позвонили. Пришла телеграмма от королевы Англии: она заказывала ему обновление Виндзорского парка. И одновременно на пороге появилась тезка королевы, прибывшая из Аргентины. «Простите за дорожный костюм. Есть ли в вашей прославленной жизни местечко для меня?»

Волшебство растаяло как дым с первыми проблесками зари. Энн была права: чем сложнее жизнь, тем она дороже.

Энн сделала и другой подарок: подсказала, что нужно изменить адрес. Там, где до сих пор был расположен его офис — на одной из улочек XV округа, — одаренный художник по ландшафтам так и прозябал бы, леча балконную герань или в лучшем случае — вишневые деревья.

Однако дело было вовсе не в роскоши офиса. Габриель отослал чек: «Спасибо, Энн. У меня есть собственная задумка» — и сел в поезд до Версаля.

Писатель Брюс Четвин делает такое заключение: истина в движении вперед.

У аборигенов Австралии не имеется карт, и тем не менее они не теряются, поскольку на всем протяжении путь их сопровождает поэзия. Они напевают на ходу. Эти songlines, дорожные песни, образуют огромный лабиринт невидимых дорог.

Достаточно было устроиться на обочине одной из них, по которой двигались подлинные любители садов, и прислушаться к ним.

В Версале все было как всегда: орды в майках брали приступом дворец. У входа в собор Святого Людовика всё так же, как и пятнадцать лет назад, когда я оканчивал биологический факультет, г-жа Шартон со вторника по пятницу торговала семенами и саженцами.

— Никак Габриель! Каким ветром вас сюда занесло?

— Возможно, я сюда переберусь.

— В нашем полку прибыло. Стоит только отведать Версаля, потом ни за какие коврижки не оттащишь. Это я вам говорю.

Из вереницы дам весьма почтенного вида образовалась очередь.

— Я бы вас с удовольствием проводила, но вы сами видите, каким спросом пользуется наш товар…

В воздухе пахло осенью, заложенными в кладовые фруктами, вареньем.

В Королевском огороде заканчивали сбор урожая. Отыскать тропу подлинных любителей садов не составило труда.

Прежде всего они воздавали должное Ленотру, восторгались перспективами липовых аллей, Большим каналом, по-детски умилялись деревне Марии-Антуанетты и готовы были отдать дьяволу душу, только чтоб попасть в один из закрытых для посещения уголков.

Однако вскоре меняли огромные пространства, заполоненные толпами, на Королевский сад, более приемлемый для человека по своим размерам. Там-то они и отводили душу, восторгаясь изяществом шпалерных кустарников и деревьев, выровненными по ниточке рядами яблонь…

Прежде мне и невдомек было поинтересоваться, куда лежал их путь дальше. А тут я решил пойти за четой пожилых американцев, цеплявшихся друг за друга, в одинаковых шляпах, как у рыболовов, в бесформенных твидовых пальто.

На улице Арди они повернули направо и маленькими шажками добрели до собора. Не без труда преодолев пять ступенек, застыли у входа. Жена стала читать и переводить мужу то, что было написано на доске, прибитой у двери:

«4 мая 1789 года процессия Генеральных штатов закончила здесь свой путь. В этой церкви состоялась торжественная месса, которую отслужил архиепископ Парижа. Людовик XVI добрался до замка к 16 часам».

Старички покачали головами. Достав из кармана план, старушка стала потерянно оборачиваться. Я чуть было не пришел на помощь. Но ее спутник не волновался, давая ей время сориентироваться. Гидом в их паре была явно она.

Затем они двинулись дальше и трижды чуть было не угодили под автомобиль. И хотя они переговаривались, их дорожная песнь была мне не слышна. Вскоре они добрались до зала Игры в мяч.

«Собравшиеся в этом зале депутаты народа 20 июня 1789 года поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет принята французская Конституция. И сдержали слово».

И только тогда я заметил, что за двумя пожилыми людьми следует черный длинный лимузин, который они, судя по всему, наняли. Прогулка окончилась. Шофер, держа в руках фуражку, открыл им дверцу.

Я усвоил урок: всякий сад — история, влюбленные в сады любят историю.

Где еще во Франции сыщется место, больше подходящее для моего дела, чем эта обочина дороги, ведущей от Людовика XIV к революции?

Я гордо вышагивал по улице с медной табличкой в руках. За мной шел Стефан, плотник, мастер на все руки, который, словно мальчик из хора, нес все необходимое для торжественной церемонии: длинные медные шурупы, дрель и отвертку с красной рукояткой. И вдруг дорогу нам преградил маленький лысый человечек, появившийся из дома с вывеской «Ветеринар».

Со злобой, не предвещавшей, что впоследствии мы станем друзьями, он стал кружить вокруг нас, а вскоре к нему присоединилась уже с утра накрашенная визгливая дама — его жена.

— О чем только думает мэрия?

— На Королевской улице три практикующих врача.

— Решили погубить нас, выдавая лицензии кому ни попадя.

— Смерти нашей хотят.

— Вам, наверное, известно, что квартал находится под охраной государства?

Забыв всякий стыд и правила приличия, выгибали они шеи, пытаясь прочесть надпись на моей медной табличке.

Мы же чинно и высокомерно занимались своим делом. Приладившись, мы привинтили табличку и отошли полюбоваться.

К нашему удовольствию добавился вздох облегчения соседей.

— Нужно было сразу сказать, кто вы.

— Другое дело!

— Какая хорошая мысль!

— Будем дополнять друг друга.

Я поблагодарил, вытащил из кармана кусок белого полотна и с помощью друга завесил табличку.

— Я жду отца и двух его подруг. Хочу устроить им сюрприз.

— Ну да, ну да, — закивал ветеринар. — Простите нас за наше поведение, но знаете, в наши дни так непросто иметь свое дело.

— Муж — ветеринар. Чтобы сократить расходы, я исполняю обязанности секретаря, — вступила в разговор размалеванная дама.

— Обычное дело, — отозвался я, — все мы на одном корабле, — и пригласил их на небольшое семейное торжество.

— Вы правы, это стоит отметить. Вывеска на фасаде — это тебе не фунт изюму.

Среди солдат с бритыми затылками, младших секретарей и на ходу вычитывающих фанки корректоров из «Монда», сошедших с поезда Версаль — Левобережье, я увидел все семейство. И не поверил своим глазам. Их было четверо: папаша со своими двумя подружками, вырядившимися как на раут (в темных костюмах) и шествующими, словно навстречу судьбе и… темноволосая молодая смуглоликая женщина в платье с воланами. Она вся светилась счастьем. Отксанда, моя мать, вырвалась из своей потусторонней тюрьмы, чтобы быть со мной в этот день.

В нашей семье всегда получалось так, что мужчины исчезали — и больше уже не возвращались, а женщины стояли до конца. Им можно слепо доверять — в нужную минуту они обязательно будут рядом, откуда бы им ни пришлось добираться.

Медленно, торжественно сорвал я покров с таблички. В желтом вечернем освещении появился четырехугольник с мудреным названием:

Агентство «Ля Кентини» Создание ландшафтов

Манера хлопать в ладоши — что отпечатки пальцев: у каждого своя. Габриель XI хлопал от души, словно на свадьбе, гордясь своим отпрыском, выбравшим нелегкий путь, но верным своему призванию!

Клара аплодировала одними пальцами, пребывая в задумчивости: что это так возрадовался наш старичок, нет ли поблизости какой-нибудь красотки… Энн раза два крикнула «браво!» и умолкла, раздосадованная тем, что я не посоветовался с ней относительно названия «Ля Кентини»! Вот те раз! Бог знает что за название. Уж лучше «Оливье-де-Сер».

Из окна выглядывала жена ветеринара: смотри, как разошлись цветочники!

Сам ветеринар захлебывался от восторга, уже вынашивая планы на будущее: те, кто любит животных, любит и растения и непременно заглянет к вам… И наоборот.

Все вместе отправились сбрызнуть событие.

— Хотите знать, кто такой Ля Кентини? Так вот. Родился он в 1626 году. Был адвокатом, председательствовал в парламенте, затем был приглашен в качестве наставника в семью председателя Счетной палаты. Учитель с учеником вскоре забросили все иные занятия и увлеклись разбивкой сада вокруг особняка на Университетской улице. Юрист переквалифицировался в садовода. Его заметил Ленотр. — Тут я заторопился.

— Не спеши, не горит ведь, — охладила меня Энн.

— Личность-то какая необычная, — задумчиво проговорил отец, уже возмечтавший о том, как его сын подобно садоводу XVII века станет общаться с сильными мира сего.

— Ленотр пригласил его в Во-ле — Виконт к суперинтенданту Фуке. Когда тот оказался в тюрьме, Людовик XIV заказал ему сад.

— Ля Кентини знаменит во всем мире, кроме франции, это уж как водится, — закончил я свой рассказ.

Когда я вернулся поздно вечером на улицу Руаяль, там никого не было и ничего — ни улыбки, ни платья с воланами, ни баскской девушки, такой бесстрашной, что все ей было нипочем, ни ее живота, в котором она выносила меня.

Отксанда вернулась в свое ледяное ничто.

 

XIV

К чему были все мои усилия? Она наверняка уже забыла меня или решила меня забыть…

Каждый раз, как на меня накатывала волна отчаяния и моя решимость улетучивалась, раздавался звонок.

— Выше нос, сынок! Ты знаешь, кое-какой любовный опыт у меня имеется, так вот: если женщина вернулась, чтобы сказать «ну вот и все!», значит, она будет помнить о тебе всю жизнь.

— Как ты догадался?

— Метеорология.

— Да нет, как ты догадался, что у меня приступ тоски?

— Тот, кому выпала нелегкая любовная доля, навсегда остается со шрамами. Когда погода меняется, они дают о себе знать.

— Но то твои шрамы, не мои.

— У родительских чувств своя тайна, Габриель. Однажды, достигнув зрелого возраста, ты перестанешь выяснять все до конца. Станешь экономить ценную энергию. Ну так что? Выше нос!

 

XV,

в которой рассказывается про то, как нашего героя приохотили к политике

— Габриель, ты знаешь аббата Лемира?

— Если честно…

— Я так и думал. А как же общественные интересы? А мог бы ты несколькими словами определить понятие «общественный интерес»?

— Мог бы, но не для того, чтобы заниматься словоблудием…

— Спасибо за правду. И за твое невежество. По крайней мере мне не придется перебарывать в тебе ложные понятия. Начнем сначала. Французские чиновники высокого ранга, даже те, кто далек от политики, только и говорят об общественном интересе. Понятие расплывчатое, тут я с тобой согласен, но зато какое громкое. Если вкратце, общественный интерес — это всеобщее здоровье страны. Ты следишь за ходом моих мыслей?

— Да здравствует Франция!

— Ты все понял. Пойдем дальше. Чиновники находятся на службе общественного интереса, то бишь блага. Прочие смертные погрязают в личных интересах — презренных. Ты — из их числа, поскольку создаешь личный рай, окружая его стенами. Если не принять мер, то твоя королева — служащая на общественном поприще — станет тебя презирать, как только уляжется первая влюбленность.

— Устрашающе, но весьма убедительно.

— И вот тут-то нам и поможет аббат Лемир. Биография его не ахти какая. Родился на севере в 1853 году. Осиротев, попал в семинарию. Стал викарием в Хезбруке. Потрясенный нищетой низших слоев населения, стал депутатом, одержав яркую победу на выборах. В течение тридцати пяти лет борется за улучшение жизни самых обездоленных.

— Духоподъемно. Но при чем тут Элизабет? — удивился Габриель, зациклившись на своем чувстве.

— Сейчас поймешь. Рабочие теснятся в лачугах, плохо питаются. Наведываясь в деревню, задыхаются, им угрожает алкоголизм, семьи их непрочны. Как им помочь? Вернуть их к простым и здоровым ценностям способен только сад, клочок земли. В 1896 году аббат Лемир создает Французскую лигу земельного надела и домашнего очага. Количество садов рабочих достигает шестидесяти тысяч.

— Кажется, я начинаю понимать.

— Слава тебе, Господи! Однажды в минуту усталости Элизабет вернется к своему коньку: общественному интересу. И с этой высоты станет взирать на тебя: ну что, мол, дружок, все возишься со всякими пустяками, которые никого, кроме тебя, не касаются? Ты же смотришь ей прямо в глаза и ответствуешь: неувязочка, ваша честь. Вас приветствует Лига земельного надела. И любовь спасена.

— Я покупаю идею.

— Прекрасно. Тут-то и пригодятся твои знания. Любители нуждаются в советах. Я записался на прием к президенту Лиги, чудесному человеку Анри Буассару, директору банка «Национальный кредит». Он ждет нас. Я был уверен, что ты согласишься.

Мое участие в деятельности Лиги заслуживает того, чтобы об этом детально и точно поведал искусный рассказчик. Не имея возможности до бесконечности затягивать рассказ, я ограничусь лишь описанием дальнейших событий. Знай только: без садовников-любителей из Иври я вряд ли вышел бы живым из тех бездонных пропастей, в которые угождал во всякий свободный от работы день.

Я приезжал туда утром. С высоты древних крепостных стен мне открывалось самое умиротворяющее из зрелищ — подо мной в рассеивающейся дымке появлялись первые утренние звуки: скрип ручной тележки, птичий гомонок, плеск воды. Одна за другой распахивались двери хибарок. Огородники выносили столы и стулья, вынимали садовый инвентарь.

Стоило им меня завидеть, каждый норовил заполучить меня. Мой фирменный знак «Королевский сад» производил на них неотразимое впечатление. Фигаро здесь, Фигаро там. Пора ли сажать дыни? Можно ли сельдерей выращивать на грядке с редисом? Меня разрывали на части, угощая кофе, а ближе к полудню подносили белого вина. Очень скоро у меня начинала ехать крыша. Во все более благостном состоянии я выслушивал рассказы о великих событиях, свидетелями которых были мои подопечные: приезд Пуанкаре, массовые дефиле со знаменами в честь тридцатилетия Лиги, тяжелый труд в годы немецкой оккупации, борьба за выживание. Часто это сопровождалось игрой на аккордеоне. Я порхал от одного семейства к другому. Они меня приняли как родного, усыновили, заботились обо мне. Догадались, что мне нечего делать с моими выходными, что в одиночку мне их не пережить.

Что и говорить, Лига земельного надела — прекрасная история. Хотелось бы однажды воздать должное всем этим людям. На пороге смерти я все чаще мучаюсь одной мыслью: не является ли наша кончина признаком зависти Бога к нашей возможности об очень многом поведать? Он-то знает, что, будь у нас достаточно времени, мы рассказали бы все истории, которыми изобилует человеческая жизнь. И Его главенство — авторство — оказалось бы под угрозой.

 

XVI

Очередной звонок отца среди ночи:

— Габриель, я, конечно же, разбудил тебя. Но потом ты заснешь еще слаще. Ты знаешь Саша Гитри? Французы относятся к нему с легким презрением. Я навестил его в том чистилище, где он пребывает. Представь себе, там забывают о времени, часы редкость.

— И этот Гитри научил тебя чему-то полезному, чему-то, что оправдывает звонок в четыре утра?

— Вот послушай: Госпожа запаздывает, значит, скоро жди ее! Габриель, ты слышал? Хочешь, я повторю?

— Запаздывает… скоро жди.

— Нуда. Саша Гитри во всем сверх меры. Спи. Выше голову!

 

XVII,

в которой обсуждается телефонный звонок

— Где же вы? Отвечайте, пожалуйста!

Г-жа Лоб, сторожиха, носилась как угорелая, не замечая нас. Склонившись над грушевым деревом, я обучал свое новое семейство искусству подрезки деревьев.

— Вот вы где! Звонит какая-то дама издалека, спрашивает господина Габриеля!

— Которого?

— Сына, — выдохнули одновременно две сестры. Я бросился в кухню к ближайшему аппарату.

— До тебя нелегко дозвониться.

Ее голос становился то громче, то тише, словно вырывался из недр кита, ритмично открывающего рот и время от времени отплевывающегося, если слово ему не по вкусу.

— Ты по-прежнему в Аргентине?

Слышимость была очень плохая: какие-то щелчки, эхо.

— Бог мой, ну что за связь! Габриель…

Мне вдруг пришло в голову, что никто никогда не произносил так моего имени, словно убаюкивая меня.

— …Габриель, если ты утвердительно ответишь на мой вопрос, мы с тобой будем не первыми. Чувства перестали интересовать людей. Есть ли у Мальро и Сартра хоть одна настоящая история любви?.. Габриель, я так же потеряна, как и ты. Я знаю лишь одно: если ты мне скажешь «да», то навеки. Не пугайся, я не всегда такая болтливая.

Мое «да» долго еще звучало у меня в ушах, как крик чайки, летающей в бурю над волнами.

— Габриель, ты ведь друг Времени? — Я молчал, земля поплыла у меня под ногами. — Твоя профессия ведь связана со временем: время года, время суток… Научишь меня? Время станет нашим домом. Нужно будет переехать. Ну, я заканчиваю, поздно уже!

Она произнесла еще несколько фраз, которые я уже не слышал. То ли кит задохнулся. То ли гроза разразилась над Азорскими островами. А последняя фраза прозвучала, наоборот, очень четко:

— Готовься к моему предложению. И набирайся сил.

На этот раз она положила трубку. Слышно было только, как над Атлантикой дует ветер и как кто-то дышит. Я рухнул на стул. Меня окружили.

— Королева, да и только, — изрекла Энн.

— Ты отдаешь себе отчет, что за жизнь тебя ожидает? — набросилась на меня Клара.

— Бедный Габриель, — потерянно повторял отец.

— Вы что, подслушивали? — бормотал я. — Но ведь это очень личное…

Удивление мешало мне сказать больше. Доказательство того, как плохо еще знал я свою семью. Мое удивление их поражало.

— Габриель, мы ведь все на одном корабле. Не думаешь же ты, что сможешь обойтись без нашей помощи.

— Особенно в таком тонком деле.

— В любом случае, кажется, разводом и не пахнет.

— Чувство вины по отношению к близким убило бы ее.

— Принудить!

— Похитить!

— Иначе полная безнадега.

— Эта женщина с внутренним законом.

— Как же ее от него избавить?

Они уже разложили Элизабет на кухонном столе, вскрыли ее и обсуждали, как половчее прооперировать. Обо мне забыли. Я поднялся в свою комнату.

И долго еще слышал их голоса: порой они становились громче, в них чувствовался накал страстей. Они слишком близко к сердцу принимали происходящее со мной. Моя ярость улеглась. Я мог обвинить их в чем угодно, только не в безразличии.

 

XVIII

Они не позволили мне одному встретить ее. Когда я добрался до вокзала Сен-Лазар, они уже были там: стояли в самом начале платформы с саквояжами. На лицах была написана тревога.

— Без одной! — провозгласила Энн, постучав по наручным часам.

— Уж не желание ли это пропустить поезд до Гавра? — К Кларе возвращались ее психоаналитические навыки.

— Выше нос, — твердил Габриель XI. — Не время отступать.

Словом, троица была такой же, как всегда: удушающей в своей любви.

— Интересно, почему она предпочла возвращаться из Аргентины морским путем?

— У всех свои привычки.

Натянулись и заскрипели швартовы. Пароход «Вилла-Лобос» медленно приближался к причалу. От соленой воды, рассекаемой килем, поднимался затхлый запах — смесь мазута с гниющим фукусом пузырчатым. На берег был переброшен трап, его раскачивало ветром, вокруг метались чайки. Сошлись вместе две породы людей: та, что пересекла Атлантику, не убоявшись стихии, и та, что встречала, оседлая. Все кричали, аплодировали, яростно махали руками.

— Я знал. Бедный мой сын.

Этот вздох рядом со мной разодрал мне душу. Я проследил за взглядом отца.

Высоко, под самым небом, облокотившись о перила первой палубы, стояла она. Рядом были дети. Это была единственная неподвижная группа среди всеобщего движения. Ее лицо с такого расстояния казалось крошечным. Она, по всей видимости, объясняла сыновьям, как корабль причаливает к берегу. Габриель XI не ошибся: к моему самому большому несчастью и счастью, Элизабет, прекраснейшая из землянок (убитый отец и восхищенный сын были на этот счет одного мнения), собиралась ступить на французскую землю.

— Мог бы представить ее нам!

— Твое волнение понятно, Габриель, но пойми и наше нетерпение.

— Столько проехать и ничего не увидеть…

С террасы ресторана, куда я силой затащил их, сестры, поочередно качая головой, смотрели на море. Они снова и снова переживали свое разочарование. Они-то надеялись познакомиться с моей любовью с первого взгляда, столько вложили в мою любовную историю.

— Ты устроишь нам встречу в Париже?

— Обещаешь?

Я обещал и даже поклялся головой Элизабет. Нужно было поскорее успокоить их, поскольку конец дня также не предвещал им ничего хорошего.

— Где твой отец? Ужин простынет.

Я заказал для него камбалу, а им сказал, что он задерживается, поскольку встретил знакомого. Но я знал, что он не придет.

Воспользовавшись толкотней на причале, он сжал меня в объятиях.

— Подтверждаю: это самая красивая женщина в мире. Сын мой, да поможет тебе Господь, я ничего больше не могу для тебя сделать… — Его губы дрожали. — Займись моими красотками. Я ухожу. Я слишком стар. Не хочу, чтобы они присутствовали при конце… — В это время Энн и Клара наблюдали, как сходят на берег пассажиры. — Ничто не идет в сравнение с той битвой, которую ты начинаешь. И все же не забывай о себе. И да здравствуют Габриели! Одному тебе предстоит носить этот титул.

Он выпустил меня из своих объятий. Толпа тут же сомкнулась, пропустив его. Успел ли он сесть на пароход и помахать своей тирольской шляпой старушке Европе? Еще один мужчина нашей семьи предпочел исчезнуть, когда пришло время.

Потребность в легенде

 

XIX

Если однажды дружественная тебе сила, которую из лени окрестили случаем, приведет тебя на маленькую площадь, зажатую между зданием «Мобилье насьональ» и Гобеленовой мануфактурой (XVIII округ Парижа), отыщи фахтверковый фасад и поприветствуй его: этому ресторану (специализация: баскские блюда) ты обязан жизнью.

Неделю спустя после своего возвращения Элизабет по пневматической почте назначила там Габриелю встречу.

Не стоит задерживаться на первых минутах: все эти дрожащие руки, смущенные улыбки, затянувшиеся паузы — словом, абсолютное счастье, — никому не интересны.

Придя в себя благодаря выпавшему из рук официанта и оглушительно разбившемуся об пол бокалу, Элизабет осмотрелась и побледнела. Она выбрала этот ресторан за его удаленность от центра и скромность, вероятно, та же мысль руководила и другими посетителями, и по той же причине. В результате в зале были одни влюбленные парочки и царила невероятно накаленная особая атмосфера, состоявшая из восторга, отчаяния, боязни быть обнаруженными. На глазах доброй половины присутствующих женщин блестели слезы, при появлении новеньких все вздрагивали. Словом, все говорило о том, что это излюбленное место тайных любовников.

Элизабет встала и пошла к выходу. Габриель устремился за ней, на ходу бросив на стойку пачку купюр.

— Что-то не так? — проворчал хозяин. Элизабет успела вскочить в такси.

Два часа спустя Габриель получил все по той же пневматической почте послание, в котором на три десятка лет вперед устанавливался порядок их взаимоотношений: «Не правда ли, мы не станем поступать, как все? Соития украдкой никак не вяжутся с такой любовью, как наша».

Ну как было не восхититься подобным требованием?

В ответном послании Габриель еще и прибавил: «Мы с вами можем прожить лишь легенду».

Назавтра в агентстве раздался телефонный звонок.

— Благодарю. Я позабочусь о легенде. Доверьтесь мне. Доброго вам дня.

Элизабет не любила излияний по телефону. И с тех пор больше не звонила и не давала о себе знать.

Габриель не находил себе места, особенно в обеденные часы, заменившие часы с пяти до семи вечера, бывшие прежде временем любовных свиданий, в связи с тем, что женщины стали работать. Кружил вокруг парижских отелей. Дожидался, когда туда входили парочки, поднимал глаза к окнам и, к изумлению прохожих, ударял кулаком правой руки в ладонь левой, повторяя: «Вот дураки. Не будь мы такими легендарными, мы могли бы сейчас…»

Он безнадежно ждал. Времена не располагали к легендарности. Элизабет не позвонит.

 

XX

Ресторан Рио Гранде — Улица Бетис — Севилья — 27 июля — 23 часа

Такова была телеграмма, доставленная в агентство: без каких-либо уточнений, без подписи, без обращения — предложение о встрече в приказном порядке, первое в списке подобных ему, списке почти таком же длинном, как и список их разрывов.

— Что, дурная весть? — поинтересовался у Габриеля г-н Кале, бухгалтер.

С утра они вместе анализировали положение фирмы: несмотря на переезд в Версаль, сальдо покуда было не в пользу владельца.

В мире еще не началось то, что получило название «глобализация», не пришел конец смиренному, полному ограничений существованию. А французы еще не ощутили неодолимой тяги к своим корням, истокам. К тому же великий генерал, который ими правил, как гениальный иллюзионист напоминал им, что Франция остается Францией, старшей дочерью Церкви, совестью планеты и крестной матерью свободного Квебека. К чему создавать миниатюрный рай, когда перед тобой весь мир?

— Ничего особенного. Мне предлагают подарок, — ответил Габриель.

Г-н Кале, несмотря на непомерное любопытство старого холостяка, удержался от расспросов. И лишь сократил время своего пребывания в конторе, видя, что голова хозяина занята иным.

Оставшись один на один со своими семенами, книгами, набросками, Габриель связался со справочной Лионского вокзала. Ему ответили, что поезда в Испанию уходят с Аустерлицкого вокзала. Ехать в Испанию, когда там самое пекло! Впрочем, какое это имело значение.

Он заметил ее издалека: красная фигурка прогуливалась в робком свете фонарей вдоль Гвадалквивира, то пропадая в толпе, то вновь появляясь, медленно и легко скользя, задерживаясь перед всем, что было достойно внимания. Голова ее была несколько откинута, словно она вдыхала раскаленный, несмотря на ночное время, воздух.

Когда по мурашкам, побежавшим по коже, по приливу к голове жгучей волны он почувствовал, что Элизабет — единственная хранимая им внутри себя женщина — приближается, он поспешно достал блокнот и стал зарисовывать все, что попадало в поле его зрения: пароход, башню, словно хотел перевести дух. Она была рядом: красный цвет уже трепетал в свете фонарей, уже ноздрей его коснулся аромат, мучивший его память, не дававший ему покоя.

— Здравствуйте.

Всякий раз, когда они встречались, она произносила только это приветствие. Что и говорить, королевская манера вести себя: вы перевернули всю вашу жизнь, бросились ко мне по первому моему зову, поломали все рабочие планы ради этих неожиданно свалившихся на вашу голову каникул, пересекли не только Париж, но и полпланеты, плыли, попадали в бури, отражали натиск аборигенов и полярных медведей, и вот вы здесь — задыхающийся, растерзанный. Здравствуйте! На языке королев это означает: «Не — будем — вульгарны — избавьте — меня — от — суеты — вы — здесь — что — в — этом — особенного?»

До сих пор он не замечал, какая у нее тонкая кость, насколько она изящна. Он поднял глаза. Губы, грудь, бедра были как у взрослой женщины, а все остальное как у девочки, которую легко можно поднять и унести. Губы и грудь, бедра — островки женственности. А остальное — детское.

— Здравствуйте. Я могу сесть?

Габриель что-то пробормотал, выпрямился, чуть не опрокинул стул. Элизабет улыбалась, как королева, замечающая производимый ею эффект.

— Закажем что-нибудь, и за аперитивом я вам кое-что расскажу. Вы любите слушать, когда вам рассказывают?

«Больше, чем самого себя», мог бы ответить Габриель и не слукавил бы. Так повелось, что с детства Габриель любил слушать разные истории, уносившие его вдаль. По-видимому, оттого, что он был не слишком привязан к тому, что происходило с ним самим, да и не был уверен, что что-то происходило. Стоило кому-нибудь произнести «Жили-были…», словно поднять парус, как он пускался в море, покидая берег ради выдуманного мира. Это увлекало его и заводило в неведомые края. Оттого-то он и выбрал своим поприщем ботанику. Сады — это тоже рассказы, путешествия в неведомое, позволяющие, однако, уцелеть, сохранить себя. Слова были для Габриеля слишком сильным средством.

Официант бесстрастно дожидался, когда они остановят свой выбор на чем-то. Выбрали местную достопримечательность: хвост быка, в остальном положившись на его вкус. Пригубив розовой риохи, Элизабет пустилась в повествование.

«Стоило мне присесть напротив отеля на закраину фонтана, остудившую слегка мое тело, три часа подряд поджаривавшееся на кожезаменителе в поезде, и воздать хвалу Господу — если я вас шокирую, скажите, но мне кажется, вы любите женщин, милости прошу в женский мир, — так вот, на чем я остановилась? Ах да, только я присела, ко мне подошла девочка, белокурая такая, с волосами цвета светлого красного дерева, и проговорила: „Не желает ли дама, чтоб ей сделали укладку?“

Я провела рукой по своей шевелюре и согласилась. У меня есть один принцип: когда я куда-нибудь приезжаю, я всегда соглашаюсь на первое сделанное мне предложение. Вы не можете себе представить, как это простое правило украсило мою жизнь. Время говорить «нет» придет очень быстро. Смерть — одно большое «нет», не так ли?

Девочка потянула меня за руку. Ручка у нее была такая нежная, внушающая доверие. Она была моим поводырем, а между тем сама отдавалась моей власти: мысленно я предсказала ей ослепительную любовную жизнь. По пути мне показалось, что мужчины при виде нас не свистели и не отпускали шутки, как обычно, а просто улыбались. Но это, конечно же, иллюзия, порожденная тем, что произошло дальше. Они догадывались или знали, куда мы направляемся.

Искать это место бесполезно. Даже поселившись в Севилье, я не нашла бы туда дорогу. Это были сплошь старинные улочки, трудноотличимые одна от другой. Когда все вокруг так необычно, слепнешь, вы не находите? Нужно привыкнуть, прежде чем начнешь различать детали, которые помогут сориентироваться.

Девочка выпустила мою руку и постучала в какую-то дверь. Я вошла. «Добро пожаловать», — бросила мне крупная женщина за стойкой, необычным образом разукрашенной ракушками. После чего на меня как горох посыпались слова.

Я опускала и поднимала голову, ничего не понимая. Она умолкла. За моей спиной стоял мужчина. Он напоминал крупье, был в смокинге не первой свежести, в галстуке-веревочке и с напомаженными волосами. Я поняла, что надо следовать за ним».

Элизабет замолчала. Казалось, весь город назначил свидание на берегах Гвадалквивира в этот поздний час. Шикарные рестораны соседствовали с забегаловками, выставленными наружу столиками, — это было похоже на пир, устроенный вдоль реки, на ее берегах, до самого моря. Гитары, шепот, разговоры о политике или корриде, взгляды… голова шла кругом от обилия звуков. Севилья пребывала столицей Нового света. Еще три века назад лес мачт скрыл бы луну.

— Тебе интересно? — спросила Элизабет. — Я была уверена. Ты — мой брат. Или нет: и брат тоже. Ну так слушай.

«Передо мной было пять женщин. Или скорее только верхняя часть их туловищ, нижняя же была скрыта неким подобием стойки из темного полированного дерева. Паркет перед стойкой — словно в танцевальном зале. Все женщины черноволосые, грудастые. И больше ничего: ни раковин, ни сушилки, ни парикмахеров. Свет яркий, как в библиотеке, высокие окна со средниками, часы с остановившимися стрелками. И только портрет мужчины на стене. Век шестнадцатый — семнадцатый, воротник в виде розетки, а в руках множество разных инструментов, которыми некогда пользовались цирюльники: бритвы, ножницы, щипчики, кисточки для бритья.

Женщины, видные мне лишь частично — головы, шеи, бюст, — переговаривались между собой: испанский язык словно шквал. Я боялась шаг ступить. Заметив меня, они умолкли, но совсем ненадолго, на несколько мгновений, в которые я услышала доносившиеся с улицы звуки — грохот автомобилей, детский крик, скрип железного стула. Затем, благожелательно посматривая на меня, они указали мне мое место и вновь загалдели. Я, ясное дело, колебалась. Но зачем куда-то приезжать, если боишься нового? «Место» представляло собой отверстие в деревянном сиденье. Я села, и от меня тоже остались только голова, шея и бюст. И в тот же миг очень нежная, словно посыпанная тальком рука раздвинула мне ноги. Я позволила стянуть с себя трусы и почувствовала между ног сперва холод металла, а затем прикосновение мочалки и теплой воды.

А после ничего. То есть: никаких действий. Мне даже пришло в голову, что севильские цирюльники ничем не отличаются от прочих — вымоют тебе голову, а потом жди их. Однако я была не права: едва ощутимые прикосновения свидетельствовали, видимо, о том, что меня рассматривают, что лучше подойдет. Я услышала шепот и прислушалась. Захотелось сомкнуть ноги. Но оказалось, я была привязана. Пришлось ограничиться румянцем, но кому до него было дело?

И тут тот самый мужчина с обличьем крупье стал ходить между нами на цыпочках, словно боясь причинить нам неудобство (или же раздавить невидимых подмастерьев).

— Все в порядке? — спросил он меня и подмигнул. — Мужу понравится.

— Не сомневаюсь, — ответила я и улыбнулась».

Элизабет вновь прервала нить повествования. Все посетители ресторана как один встали и кого-то приветствовали: то ли футболиста, то ли тореадора. Мы последовали их примеру.

Габриель не удержался и заодно поприветствовал ту часть Элизабет, что соприкоснулась с историей. Она перехватила его взгляд, и о чем-то безмолвно вопросила. Сколько раз затем Габриель заново переживал этот вечер и так и не мог решить, спрашивали ли ее глаза: ты хочешь увидеть прямо сейчас?

Как бы то ни было, совершенно замученный вид ее спутника разубедил ее. Она села, одернула юбку и повела дальше свой рассказ:

«На чем я остановилась? Ах да — у меня на глаза навернулись слезы, поскольку мне слегка выщипывали волоски. Я чуть было не стала рваться, протестовать. Причесать еще куда ни шло. Но право выбора все равно за мной. Эти испанцы слишком многое на себя берут. Потом я успокоилась. Когда я вошла туда, кассирша меня просто оглушила, да и сердце мое билось так сильно, что заглушало ее слова. Она, должно быть, поняла, что я согласна на все и во всем полагаюсь на них. Обычно клиенты четко знают, чего хотят, и для творчества нет условий. Такие, как я, редки. Словом, я полностью доверилась легким касаниям, напоминающим игру на пианино. Сперва на мне играли легкие пальчики, затем потопали крохотные ножки (видимо, машинка для стрижки).

Двумя дружескими шлепками по бедрам мой цирюльник, прячущийся где-то внизу, дал мне понять, что закончил. Я медленно встала с неодолимым ощущением обнаженности между ног и радостью, похожей на ту, что охватывает в праздники. Хотелось насвистывать. Это было так ново! Какой только не бывала уже эта часть моего тела: и жадной, и сонной, и недовольной, но ни разу — веселой. Я попрощалась. Дамы важно закивали, стали желать мне доброго дня, удачи, здоровья. Я подумала: сколько же времени проводят они здесь? И что они заказали: какое-то особо сложное плетение, косички, подкрашивание? Маленький мужчина в смокинге, чрезвычайно опрятный, отвел меня к моим вещам и протянул мне зеркальце. Я молча вернула ему его. Он кивнул. Его одобрение вселило в меня уверенность — сперва это должен был увидеть кое-кто другой.

Выйдя на улицу, я обернулась и благодаря ветерку, приподнявшему занавеску, еще раз увидела цирюльню. И только тут заметила то, что поразило меня больше всего: женщины, сидевшие там, были всех возрастов».

Элизабет дотронулась до руки Габриеля. И добавила:

— Я уверена, в Испании немало других средневековых вещей, и потому-то мы здесь.

Колокола пробили три часа. Пир у Гвадалквивира продолжался. Даже в мыслях не было отправиться спать. Ведь впереди было столько всего!

 

XXI

В ту ночь Элизабет и сделала ему то самое предложение, о котором говорила по телефону. Габриель умирал от усталости и чуть было не запросил пощады, однако усилие воли, а также предстоящая через два дня разлука помогли ему выстоять.

Лежа на постели под вентилятором, устремив глаза в потолок, она произнесла:

— Габриель, как ты догадываешься, я не случайно выбрала Андалусию, у каждого из нас есть любимый с детства город. У меня — Севилья. Нужно ли говорить, что до тебя я здесь ни с кем не бывала? Да, нужно. Такие, как ты, всегда испытывают страх, что нелюбимы. В этом их главное очарование. А также — оружие, чтобы покончить с любовью. Ты слушаешь? Все это — Гвадалквивир, Хиральда — у меня впервые.

— Спасибо, — выговорил Габриель.

— Так вот, я все обдумала. Внебрачная связь возвышает либо опустошает тех, кто подцепил эту болезнь. Ты согласен? Превосходно. Невозможно оставаться таким же, как в браке. Вынужденные постоянно что-то изобретать, любовники либо превосходят самих себя, либо мало-помалу теряют себя и опускаются до пошлых свиданий в гигиенических целях. Мы с тобой можем пойти лишь по первому пути. Надеюсь, это понятно. Нам нужно великое чувство либо ничего. Отсюда выбор Севильи: Сервантес создал здесь самый прекрасный в мире роман.

Она говорила так, как если бы выступала на одном из заседаний своего министерства: излишне четко формулируя мысли, чеканя слова, внутренне уверенная, что разнообразие и сложность мирового устройства ждут не дождутся картезианских упаковок, чтобы послушно уложиться в них по доброй воле, подобно тиграм в цирке.

— Будем молить Сервантеса вдохновить нас. Однако великая любовь — прежде всего долгая. Только время сообщает адюльтеру благородство. Чем дольше — тем законней. Я счастлива, что ты испытываешь ко мне такое огромное желание. Прошу тебя подумать еще раз. Сейчас мы решаем на всю жизнь. Что можем мы сделать самого значительного, способного пережить нас? Ты понимаешь, куда я клоню?

Габриель тряхнул головой, не в силах отвести взгляд от ее живота. Она же, воздев глаза, продолжала говорить о своей мечте:

— Я была уверена, что ты согласишься. Но нужно сделать это здесь, в Севилье. У генетики свои законы, конечно. Но и место, и время, и поза влияют. Я вот часто думаю, не самое ли важное все-таки место — точка на Земле. Ты веришь в силы географического порядка?

И только тут Габриеля осенило, почему он не может отвести глаз от белоснежного живота Элизабет: это было средоточие безумного заговора. Не слишком разбираясь в женской физиологии, он догадывался, какие пульсации, завихрения, катаклизмы, бури сотрясают женский организм, какие неправдоподобные и самые естественные в мире процессы свершаются в нем.

Так и началось то, что привело однажды к рождению Мигеля и всему, что за этим последовало.

 

XXII

Чтобы обеспечить будущему плоду наиболее комфортабельное положение, Элизабет долго спала.

Габриель, сидя нагишом в кресле красного дерева, которое он установил в северо-западном углу номера, куда добирался единственный, по-видимому, в Севилье сквозняк, раздумывал над полученным предложением: воспитанием его ребенка за чужой счет. Справившись с первым порывом негодования, он мало-помалу свыкался с этой мыслью. Отцовство всегда представлялось ему непосильной ответственностью. Делить ее с мужем любимой женщины теперь, когда он взвесил все «за» и «против» и унял поползновения ущемленного авторского самолюбия, казалось ему самым разумным из решений. При этом требовалось, чтобы каждый, и первый — он, Габриель, годами держал все в тайне. Решительно, роман с замужней женщиной был весьма утомительным занятием, но — Элизабет права — и весьма стимулирующим умственные способности. Придется ведь постоянно придумывать, исхитряться. Страдают ли неверные супруги меньше от Альвхейма, чем образцовые супруги? Надо бы проверить. Габриель погрузился в самое почтительное молчание и покинул свою спящую возлюбленную — будущую прародительницу. Консьержка не верила своим глазам:

— Выйти в такой час на улицу! В самое пекло!

Он направился к огромному термометру, закрепленному справа от входа под медной табличкой с названием отеля. Приговор был суров: 48°. С открытым ртом, заплетающимися ногами, задыхаясь, он был не в состоянии вымолвить хоть слово в ответ. За порогом его ждала неминуемая смерть.

Улицы были пустынны, шаги звучали, как барабанный бой. Что за безумец бросал вызов солнцу в его самый убийственный час? За окнами появлялись лица и тут же прятались в тень, словно увидели дьявола.

Решив исполнить свое намерение, невзирая ни на что, Габриель шел вперед. Когда он постучал в дверь Льва, на него было страшно смотреть: пот лился ручьями, одежда утратила всякий вид. Никто не ответил, он нажал на бронзовую ручку, толкнул массивную деревянную дверь и переступил порог. Оказавшись в патио Монтериа, он вошел во дворец короля Педро, пересек Посольский зал и, так и не встретив ни одной живой души, вышел в сад Алькасар — одно из чудес света, увидеть которое было его заветной мечтой.

Водоемы, фонтаны, агавы, кипарисы, пальмы, лавровые деревья, апельсиновые, посаженные в различных конфигурациях, десятки горлиц — это был подлинный исламский рай. Чтобы не ослепнуть от представшего очам великолепия, пришлось прищурить глаза. Он не сразу даже отдал себе отчет, что медленно раскачивается: взад-вперед. Видимо, он непроизвольно стал молиться или благодарить, что в общем-то одно и то же.

Его охватила дрожь: то ли от переполнявшего его восторга, то ли от необычной свежести, проистекавшей не от движения воздуха, по-прежнему раскаленного, но от зелени растений и музыки водяных струй.

На каменной скамье лежал маленький сухой человек и разглядывал его. Он был недвижим, лишь его голубые глаза, глубоко запрятанные в морщинки, следили за передвижениями незнакомца, а губы, иссохшие, как перед дождем, выговаривали поговорку:

— В такую жару казать нос может идиот, француз иль пес.

Когда Габриель стал приближаться к нему, он соскочил со скамьи и застыл в позе часового, только без ружья. У него были непропорциональнобольшие по отношению к телу руки, натруженные, с выступившими синими венами, с въевшейся в них землей, траурными ногтями. Улыбнувшись, Габриель предъявил ему точно такую же руку: шероховатую, в ссадинах, пятнах, словом, не такую, как у других. Обоим все стало ясно.

— Gardinero?

— Он самый.

— De donde vienes?

— Париж, Версаль. Ботанический сад, Королевский сад.

— О, Париж! Ты знаком с господином Жаном?

С помощью жестов, мимики и ботанических названий на латыни испанец сумел объяснить, что переписывается с г-ном Жаном по поводу мхов — их общей страсти, к сожалению, не произрастающих в условиях средиземноморского климата. Габриель посочувствовал, попросил помочь ему. Он был бы счастлив познакомиться с шедевром садового искусства в сопровождении столь высокоученого гида и непременно вернется с этой целью, но на сей раз речь идет о женщине… тайной связи. Никаких проблем, отвечал андалузец, у собрата должны быть привилегии. «Не стоит разбрасываться», — проговорил он и попросил Габриеля следовать за ним, после чего часа два водил его по наиболее подходящим для галантных свиданий местам, как-то:

фонтан гротесков, если дама смешлива;

сад поэтов, если она романтична;

лабиринт — для пущей уединенности, если она чересчур стыдлива;

беседка Карла V, если она охоча до истории.

Габриелю не хватило ни духу, ни словарного запаса, чтобы поведать ему о своей Элизабет, которая вмещала все это и была чем-то гораздо большим.

На пороге тайной дверцы в так называемой Водяной стене он поблагодарил коллегу и предупредил, что они явятся ночью.

Покинув островок свежести, он вновь нырнул в пустынные улочки города. Жара — тоже царство. Ему казалось, что он — его правитель.

— Как мне одеться?

Вытянувшись на постели, Габриель смотрел в окно, витая мыслями далеко — в садах Алькасар. Он готовился к ночи. Элизабет даже осерчала.

— Скажи, если не хочешь.

— Я сказал «да», раз и навсегда.

— Тогда помоги.

Она стояла перед распахнутым настежь шкафом нагая, в одном белом полотенце на мокрых волосах, и проводила рукой по безжизненным нарядам.

— Это с набивными цветами не подойдет, это в полоску — похоже на тюремную решетку. Юбка отпадает, терпеть не могу юбки. Если только они не часть костюма, но на кого мы будем похожи, если я появлюсь в костюме? Почему бы не высокие каблуки? А может, вот это?

Это был кусок черной материи на двух бретельках. Он знал, какая важная роль отводится в жизни женщины маленькому черному платью, другу Его Величества Случая.

— Сейчас примерим.

Свидетельствую: медленный спуск узкого платья вдоль тела может лишить любящего мужчину разума. Поднятые вверх руки, открывающие незащищенность подмышек, покачивание бюста, расставленные ноги, задыхающийся голос, гневные нотки («Помоги же, нет, я сама»), исчезающая под материей плоть.

— Ну как?

Элизабет стала кружиться с обеспокоенным видом: воплощенные лицемерие и кокетство. Молчание Габриеля, его потрясенный вид были красноречивее всяких слов.

— Может, что-то другое? — промяукала она.

— Нет-нет.

— Ты не станешь ревновать ко всему, что будет у меня под ногами: раскаленные камни, собачьи взгляды, ветерок с реки?

— Наказать бы тебя заранее.

— Так за чем дело стало?

Он огляделся в поисках оружия. На глаза ему попалась пилочка для ногтей. Элизабет протянула ему ногу. Он крест-накрест рассек кожу бедра, выступили крохотные капли крови.

— Превосходно. Я это заслужу. А теперь не стоит заставлять Сервантеса дожидаться.

 

XXIII

Подходили к концу чудесные дни. Да и было их так мало. Прощайте безумства, искусные цирюльники…

Элизабет вновь стала деловой дамой с резкими уверенными движениями.

— Габриель, поторопись. У нас остается один день, а Севилья так велика.

Она будто взяла след, сжимая в руках «Дон-Кихота», словно требник. Я честил себя за свою неподготовленность. Ни мне, ни моим трем педагогам и в голову не могло прийти изучить Сервантеса. Элизабет же, казалось, знала его наизусть. Высокие чины во Франции — это либо люди высококультурные, эрудированные, либо высокомерные неучи. Элизабет цитировала наизусть целые куски текста, сопоставляя сцены романа с улицами, которыми мы шли.

— Взгляни! Та сутана перед книжной лавкой тебе ничего не напоминает? Помнишь главу где кюре входит в библиотеку и хочет предать огню все учебники по рыцарству? А этот толстяк на осле чем не Санчо Панса, со своей котомкой и бурдюком похожий на патриарха?

Я поддакивал, чтобы не попасть впросак, делал замечания общего характера типа «Это неслыханно, такая схожесть между жизнью и книгой!» и, задыхаясь, едва поспевал за ней, чуть не бежал по все более запруженным тротуарам.

Ее воодушевление росло.

— Севилья — мир в миниатюре. Это и Африка, и Европа, и твердь, и море… — Не останавливаясь ни на миг, она хватала меня за рукав. — Я счастлива. Ничто не предвещает, что он будет гениален. Но мы постараемся, чтобы у него было призвание. Устал? Хочешь пить? Передохнем?

Я начинал понимать, что она задумала, в чем состояла ее тайная цель. Стать матерью писателя, не обращая внимания на то, как понизился статус людей этой профессии в наши дни. С тем чтобы когда-нибудь он смог поведать миру о запретной любви своей матери и отца. И этим отпустить им грех. Узаконить их отношения. Возвысить. Чтобы слава о них пошла на века. Такова была ее потребность в легенде: превратить супружескую измену в роман. Что и говорить, весьма обескураживающее намерение. Но можно ли ей было отказать? Подобные перспективы подстегнули бы и еще более застенчивого, чем Габриель. Я прибавил шагу и предложил обойтись без обеда, чтобы еще сильнее пропитаться Севильей. Она заинтригованно оглядела меня.

— Что с тобой? Увидел красотку? Вспомнил ночь? В любом случае это тебя воскресило, и за то спасибо.

Она открыла книгу и на ходу стала читать: «…что же иное мог породить бесплодный мой и неразвитый ум, если не повесть о костлявом, тощем, взбалмошном сыне, полном самых неожиданных мыслей, доселе никому не приходивших в голову, — словом, о таком, какого только и можно было породить в темнице, местопребывании всякого рода помех, обиталище одних лишь унылых звуков?» Представляешь, самый прекрасный роман мира был задуман в тюрьме…

Ее толкали, она ничего не замечала, сама наталкивалась на чистильщиков обуви или выставленный ими товар, ее начинали отчитывать, ей все было нипочем, она продолжала свой путь к заветной цели — к хронометру, странному нагромождению часовых механизмов, барочной игрушке — крошечной часовне Святого Иосифа. Наконец мы вышли на площадь Святого Франциска.

— Здесь, — бросила она.

Трудно было не поверить такому знатоку, но я смотрел во все глаза, а никакого здания, хоть отдаленно напоминающего место, где каялись короли, не видел. Ни решеток, ни высоких стен, ни тяжелых дверей, одни невысокие добродушные строения.

Элизабет не желала признать свое поражение, дважды обошла площадь, после чего, рассвирепев, обратилась за помощью к полицейскому. Тот молча указал на скопление людей перед Испано-американским банком. Она потащила меня туда. Гид старался перекричать шум на улицах. Десятка три туристов сгрудились вокруг него и внимали. Мы присоединились к ним. Речь шла как раз о Сервантесе.

— В шестнадцатом веке тюрьма была настоящим городом. Там содержалось более тысячи несчастных, царили голод и болезни.

Гид с уложенными волосами и в безукоризненном блейзере был похож на певца. Всё — руки, надменная манера вести себя — выдавало в нем человека маленького роста. И при этом он странным образом возвышался над своими слушателями.

— Шестого сентября тысяча пятьсот девяносто седьмого года судья Гаспар де Вальехо поместил сюда Сервантеса.

— Тюрьма… да, но где она? — спросил кто-то с немецким акцентом.

— Она слишком смердела, ее снесли.

— Это невозможно, — прошептала Элизабет.

Остальные были разочарованы так же, как мы, и недобро взирали на высящийся перед нами банк. Многие, желая припасть к гениальному источнику, приехали издалека — из Японии, Африки, если судить по внешности, и по меньшей мере из пяти американских университетов, если судить по майкам.

Наше разочарование позабавило гида. Он двинулся к следующему памятному месту. Отделившись от группы, он правой рукой показывал на часы, а левой потрясал табуретом, какие обычно бывают в библиотеках. Но мы не двигались: стоя плечом к плечу, с безутешными лицами смотрели мы в ту сторону, где была когда-то тюрьма. Нас вполне можно было принять за семью в трауре, затерявшуюся посреди уличного движения.

Один за другим сдавались почитатели Сервантеса и присоединялись к чичероне. Они приняли нас, оценили нашу искренность и звали с собой.

— Пойдемте с нами. Экскурсия не окончена. Вскоре их поглотила толпа на улице Колумба, ведущей к башне Хиральда.

Я как мог утешал Элизабет. Скорее даже не утешал, а склеивал по кусочкам. Она из тех, кто держится, только когда впереди есть цель. Если же цель исчезает, приходится собирать черепки и склеивать их, восстанавливая любимую женщину.

Я повторял ей, что цель достигнута, что мы, насколько это возможно, приблизились к замыслу великого романа. Что плакать по какому-то зданию, если сам дух вдохновения витает здесь?

— Вдохновение? В банке? — пошутила она.

Она была из тех французских чиновников, кто наперекор высшей инстанции в лице генерала де Голля не почитал финансовых «гномов из Цюриха», строгальщиков национального величия…

Некоторое время она все же выслушивала мои аргументы.

— Подлинное искусство не может быть узником тех или иных мест на земле.

— И это говоришь ты, садовник?

— Сервантес черпал материал для своего Кихота по всей Испании, а не только в этой тюрьме.

— Ты что, хочешь посетить всю Испанию, каждый ее уголок? Но на это уйдет целое тысячелетие, и не останется времени произвести на свет сына. Бедный Габриель!

Хорошее настроение уже вернулось к ней. Мои весьма посредственные качества спорщика обрадовали ее.

— Ладно. Нужно уметь признавать свои ошибки. Я сама во всем виновата. Стоило получше навести справки о сервантесовских местах. У нас впереди целая ночь. У тебя нет мыслей, как нам ее провести? Ты ведь отец, тебе принадлежит половина в создании будущей легенды.

Я вздрогнул. Как бы я выглядел, если б не подготовил все заранее? Ботаники, как правило, не импровизаторы. Время — вот их сырье, подручный материал. Я напустил на себя скромный вид и взял ее за локоть.

— Пошли!

На Севилью опускалась ночь. Дверь Алькасара открылась сама собой. Коллега ждал нас.

— Я был уверен, что вы придете пораньше. Сад в вашем распоряжении. Ничего не бойтесь. С божьей помощью я буду охранять вас.

В середине XV века в Тунисе жил шейх Мохаммед аль-Нафзави. В своем родном городе и по всему Средиземноморью он считался «единственным человеком, сведущим в искусстве сочетать». И потому визирь султаната заказал ему труд. С тех пор, как одним осенним днем я обнаружил у букиниста с моста Монтебелло перевод его главного труда «Благоухающая лужайка, где резвятся удовольствия», я читал и перечитывал эту великолепную прозу поэтичную, и точную. Благодаря шейху и невзирая на мою память, детали нашей севильской эскапады и по сей день живут во мне.

Мы были мужчиной и женщиной, торжественно движущимися навстречу судьбе.

— Думаешь, он следует за нами по пятам? — шепнула Элизабет.

— О ком ты?

— Тот, кто тебе помогает. Тогда, в Ботаническом саду, за нами ведь шел твой друг.

Я заверил ее, что мы будем одни. Она радостно скинула сандалии и аккуратно поставила их на дорожке.

— Возвращаться будем тем же путем… — проговорила она и остановилась у фонтана гротесков. — Какое поучительное место!

Она нашла нужное слово: безвестный создатель Алькасара с помощью игры струй и камешков давал понять, что человеку стоит играть с Сотворением мира.

— Здесь? — спросила она, погрузив свои глаза в мои, и сняла свое черное платье. — Иди же ко мне, мой Габриель.

И пока их тела принимали рекомендованную шейхом Нафзави позу под номером двенадцать — стоя, она шептала:

— Только не бойся. Так нужно. Мы становимся друзьями Времени. Ведь оно не только прибежище для одиноких. Мы войдем в него вдвоем и навсегда.

Некоторое время спустя она, пошатываясь, добралась до скамьи и рухнула на нее.

— Какой обжигающий мрамор. Смотри, как дрожат мои ноги.

Не снизойдя к ее усталости, я потянул ее за руку.

— Может, немного отдохнем?

— Нет, надо зачать его единым духом. Иначе разные составляющие его личности будут не слишком удачны в сочетании.

Она уперлась руками в мою правую руку, переводя дух.

— Что дальше?

— Нужно внушить ему вкус к сложным вещам и научить, что свобода — это завоевание.

— Ты слишком всерьез взялся за дело. Что ж, это неплохо.

Добравшись до лабиринта и войдя в него, она легла на листву лицом вниз и приняла позу под номером два, почерпнутую все в том же ученом труде.

Задержавшись на приятной возвышенности, которую являет собой верхняя часть ягодиц, я заметил стража, наблюдающего за нами из тисовой купы. Он сосредоточенно и одобрительно покачивал головой в такт нашим движениям.

Видимо, потом мы уснули. Разбудила нас прохладная струя воды. Открыв глаза, я увидел, как наш ангел-хранитель удаляется с кувшином в руках.

Элизабет вновь обрела свое бесстрашие и насмешливо, чуть нетерпеливо поводя бедрами, наблюдала за мной.

— Возвращаемся? Или у тебя в запасе есть что-нибудь еще?

Несмотря на ощущение, что при каждом шаге мне приходится сдвигать горы, я все же рассчитывал — возможно, это было слишком самонадеянно с моей стороны, — что смогу преодолеть еще один, завершающий этап.

— Чего же мы ждем?

Оказавшись в беседке, она захлопала в ладоши. Ее воодушевление еще возросло, стоило ей узнать, что здесь любил обедать Карл V.

— Это был первый человек, который рассматривал планету как единое целое. Тебе не кажется, что ты слишком завышаешь планку для нашего будущего ребенка?

Кого следовало благодарить — Всевышнего, императора или провоцирующее покачивание бедрами моей возлюбленной, — право, не знаю. Только, переступив исторический порог, Габриель вновь обрел прежнюю силу и уестествил ее наилучшим образом в позе номер пятнадцать — на весу.

Ангел-хранитель поджидал их у двери.

— Думаешь, он видел?

— Нет, — отвечал Габриель, а сам уже потихоньку докладывал будущему потомку: «Понимаешь, ложь, если и не способна стать становым хребтом отдельно взятого существования, позволяет избежать раздоров».

Когда они вернулись в отель, за окнами занимался день. Вытянувшись на постели с одинаковыми обессиленными улыбками, они собирались уже заснуть, как Габриель почувствовал: по нему пробежались ее пробуждающе-игривые пальчики.

— А не попробовать ли еще разок? На сей раз для самих себя?

— Смилуйся, я всего лишь человек. Ну и работенка!

— Вот именно. Давай позволим себе каникулы… Безумная ночь зачатия подходила к концу, когда раздался звонок.

— Вы просили разбудить вас… Такси в аэропорт будет ждать вас через полчаса.