Козы

Откуда вообще берутся козлы? Все начинается с общего режима. Ведь все мы, или почти все, родились и выросли при социализме, учились в школе. Собирали макулатуру. Многие вступали в пионеры, некоторые в комсомол. Половина служила в армии. Откуда нам собственно было черпать информацию о мастях и понятиях?

При Хрущеве ввели разделение режимов. Первозаходники стали сидеть отдельно. Рецидивистов отсадили на строгий и особый режимы. Первоходам некому стало объяснить пагубность и подлость козьего образа жизни. Придя этапом после осуждения, человек сразу оказывался перед дилеммой: вступать в актив или нет? Активисту обещали досрочное освобождение, длительные свидания, всевозможные льготы. А что могла предложить отрицаловка? Изоляторы, отбитые мусорскими дубинками почки? Честные упрямцы попадали под пресс, только за то, что хотели остаться порядочными людьми.

Те, кто вступает в актив, изначально отнюдь не являлись кончеными подонками. Одни успокаивают себя, что одевают повязку лишь для проформы, другие надеются раньше выскочить на свободу, третьих опьянила неожиданная возможность получить власть, ну, а четвертых просто заставили. Всех их роднит одно. Они искренне верят, что попали в систему наказаний в первый и последний раз. Опасное заблуждение!!! «От тюрьмы, да от сумы не зарекайся.» Окунувшийся в это болото обязательно занырнет в него еще раз. Если кто и имеет шансы больше не залететь, так это работяги. Они покорно бычат в зоне и так же будут бычить на свободе. Преступления их носят случайный характер – драки, мелкое хулиганство или украдут спьяну по мелочи.

Другое дело – козлы. Хотя первая заповедь активиста – встать на путь исправления, они обязательно вернутся в свое стойло. И это не парадокс, а закономерность. В реальности его исправление заключается в том, что он ревностно заставляет других осужденных работать и доносит на непокорных. Из лагерного фольклора: «В зоне строгого режима на распределении:

– Профессия?

– Бригадир.

– Работать будешь?

– А куда они денутся…»

Представьте себе освобождение такого активиста. В колонии он работать отвык. Привык к власти и вседозволенности, привык помыкать, приказывать. А кто его возьмет начальником на свободе? Если он устраивается на простую работу, то привычка орать и распускать руки остается. Она-то и приведет его обратно в лагерь. Только до того, как козел туда доедет, ему придется посидеть под следствием в тюрьме, где сохранился воровской уклад арестантской жизни. И где с него спросят за все подлости. В 1984 году в осужденке Оренбургского централа я обратил внимание, что на петушиной шконке возле параши лежит статный, красивый, молодой парень. «Как же так, – спрашиваю, – как же тебя угораздило?» Он отвечает: «Повязку носил на усиленном режиме. Узнали меня…» А в камере дожидался этапа в крытую орчанин Геша Ешин с тремя трупами за плечами. У него на балде шары стояли. Он повадился драть эту разоблаченную козу. Бедный петух так орал по ночам!!!

Битая, но не обезвреженная коза еще опаснее. На строгом режиме повязка становится уже не временным недоразумением, а образом жизни, определяющим характер и мысли субъекта. Однажды за руководителем СПП отряда уже пришли менты, чтобы вести его в изолятор за какие-то прегрешения, а он все еще дописывал докладные на мужиков за то, что они не встали по сигналу «подъем». Кстати, по этому эпизоду видно, что активисты вовсе не застрахованы от попадания в карцер. На них доносят другие козы. Если отрицаловка в лагере загнана в подполье, то повязочники грызутся между собой. Между ними периодически вспыхивают «битвы за портфели». И не всегда они проходят в форме интриг и доносов.

Зимним вечером на «тройке» в Новотроицке меня оторвали от шахмат дикие вопли. Мы выглянули в окно и в свете прожекторов увидели несущегося в одних кальсонах завхоза восемнадцатого отряда. Он держался за бок и безостановочно орал. За ним с отверткой гнался бывший завхоз. Вот такая беспокойная козья жизнь!

Однажды на той же «тройке» наш завхоз Будалом, огромный монстр с рондолевой пастью, татуировкой на лбу и шрамом через всю грудь, решил забухать. Пригласил еще двух отъявленных козлов – завхоза санчасти и руководителя СПП колонии. Выпили, разошлись. Будалом побежал на вахту сдавать собутыльников заму по режиму: «Гони прапоров, Сухов и Баранов пьяные, пусть их вяжут!» А они оба уже там сидят. Прибежали раньше Будалома и самого его сдали.

Туманная перспектива досрочного освобождения и сытная жратва вряд ли заменят спокойный сон. Ведь в случае, когда чаша арестантского терпения переполняется, жертвами становятся именно активисты. В 1979 году на «тройке» новотроицкий Соловей за одну ночь зарезал одиннадцать козлов.

Вот отрывок из статьи о таком активисте из козьей газетенки «За честный труд».

«…Осужденный Павлов едва ли не с первых дней вступил в члены СПП, вскоре стал председателем СПП отряда, а через три месяца был избран в штаб СПП колонии. Александр Павлов всегда строго по форме одетый, подтянутый, он очень требовательный не только к окружающим, но и к себе. Все нарушители, которым приходилось «попадать к нему на карандаш», уже знали, что никакие угрозы и попытки как-нибудь откупиться от него ни к чему хорошему не приведут, более того, к таким он относился еще строже, не оставляя никаких шансов безнаказанно нарушить решим содержания. Ему до всего есть дело: будь то нарушение внешнего вида осужденных или «переброс». Как правило, он оказывается именно там, где ожидается или происходит что-нибудь запретное и здесь уж осечки не допустит. Саша предотвратил один побег, который был полностью подготовлен, перехватывал не один «переброс», с его помощью был перекрыт не один канал ввоза запретного в колонию и многое другое…»

Нормальному человеку трудно представить, что эти гаденькие строчки написаны не про мента, а про зека. Вот такая пропадлина! И как его земля носит!

Однако даже козы тоже бывают разные. Не все они достойны ненависти и презрения. Да и поступки у некоторых случаются дерзкие.

На «восьмерке» мы с Бублем познакомились с бирюлевским громилой по кличке Удав. Хулиган по свободе. Козел по лагерю. Но безвредный. Художник. Мужиков не угнетал, доносов не писал. Удав обладал мощной, рельефной мускулатурой и фанател от железа. В его круглосуточном распоряжении была художка, состоящая из двух комнат. В одной реально чертил наглядную агитацию и лозунги типа: «Осужденный! На свободу с чистой совестью и без долгов!» или рисовал шукшинскую старушку в платочке с подписью «Я жду тебя, сынок». Иногда я находил у него совершенные шедевры в рубрике «Они позорят колонию». Никогда не забуду сообщение штаба: «Осужденный Фантов – 10 суток ШИЗО за попытку нелегально проникнуть на слет передовиков». Ну, кажется – полный бред, абсурд!! Ан, нет. Бедолага Фантик пытался пролезть в клуб на это козье мероприятие потому, что после слета новое кино показывали.

Так вот, вторая комната в художке Удава была полностью оборудована под спортзал. Штанги, гантели – все, как положено. И он притерсился нас с Бублем отмечать на проверке таким образом, чтобы мы не мерзли на плацу, а ныряли в художку качать железо. У него вообще были разные возможности, так как мусора постоянно заказывали ему всякие картинки в подарок женам. Один мент, к примеру, подарил Удаву фотоаппарат. И фото, которые вы видите в этой книге, сделаны именно им. Проверки в лагере длились в лучшем случае минут сорок, но в случае, если подсчеты не совпадали, могли растянуться на пару часов. Менты должны были свести воедино и получить верное число зеков на промзоне, в отрядах, на больничке, на свиданке, в изоляторе. Если все правильно сходилось, то ДПНКа командовал расход общему построению.

Так вот, весьма удобно было в это время спортом заниматься, все лучше, чем на плацу топтаться. Правда, недолго длилась наша лафа. Валера Шнайдер и в этот раз уличил нас в вопиющем нарушении босяцкого этикета:

– А что, другого места нельзя найти? Кроме как в козлодерке? Может вы там еще и чифирите?

Пришлось нам закончить тренировки в художке. Продолжили на улице за бараком. Благо лето скоро наступило.

Интересно, что на «тройке» с моими тренировками боролись менты. Козы написали донос, что я собираю вокруг себя молодых, отрицательно настроенных осужденных с целью подготовки группы прорыва. Прислали работяг, и они мои снаряды разрезали сваркой. Мне новые сварганили. Тогда пригнали педерастов и петухи под охраной вертухаев мои штанги обоссали.

Такой вот парадокс. На одной зоне менты спорт запрещают, на другой мусорам по фигу – блатные недовольны.

С братвой Удав старался не конфликтовать. А вот будучи под легким шафе, поколотить коз – всегда пожалуйста. Только однажды художник чуть не попал под серьезный замес. Качался бирюлевский хулиган самозабвенно, и потому отсутствием аппетита не страдал. Частенько нырял в столовую, где запуганные им повара безропотно накладывали Удаву пожрать в специальное ведерко. Долго ли коротко, повара пожаловались блаткомитету. Удава вызвали на правеж, где Вася Спиридон и поддатый Плут втолковали кишкоблуду о неприкосновенности общего котла и святости тюремной пайки. Плут настолько расчувствовался, что пустил слезу. Удав проникся и обещал исправиться. Отпустили его без рукоприкладства. Может, проступок художника сочли незначительным или впечатлила мускулатура Удава. Не знаю.

На свободе я пару раз увиделся с ним в 1990 году. Таксисты и мелкие спекулянты Бирюлево его в натуре боялись. Однако общение наше как-то не задалось, и как сложилась его жизнь, я не знаю.

Когда наступила перестройка, ментов какое-то время в зоне вообще не было. Не знали, как им себя с нами вести. Ждали новых предписаний. Охраняли только по периметру. Отбой, как всегда – в десять вечера, и телевизоры должны были выключать. Так самое интересное показывали вечером. Раньше мы ставили какого-нибудь шныря или петуха за пару заварок следить за атасом. Он сидел на подоконнике, караулил, а зеки смотрели кино до полуночи. Ну, а если ментов нету – зачем атасника сажать? Но наш тогдашний завхоз решил продемонстрировать свою власть: «Почему нет атасника? Выключаю телевизор?» Ему дали по макитре, загнали в каптерку и дверь забили досками крест на крест. Дня два там сидел, козел, консервами питался.

Как-то сидим в клетке на вахте. Малю и Лукьяна поймали за карты. Я с Бублем за мордобой. Пара мужичков-пенсионеров за брагу. Витярика служку-казаха поймали в чужой локалке. Муху, как всегда, приволокли за что-то… В общем получилось так, что все клетки заняты одним седьмым отрядом. Мы ржем между собой: «Весь седьмой отряд тут. Только завхоза не хватает!» Вдруг раздается грохот, крики, звуки борьбы и ударов. Волокут в задницу пьяного нашего завхоза, а он орет: «Всем "смирно"!!! Я прапорщик погранвойск или хрен соси?» Ну, мусора как дали ему оторваться! Дурдом! Менты колотят своего первейшего помощника!

На «восьмерке» сидело много казахов. Отличный народ!!! Немало их было среди шпаны – Муха, Урарай, Пистолет, Шумай, Серик – всех не упомнишь. Но, как говорится, в семье не без урода. Появился в лагере конченный, подлый козленыш, мелкий ублюдок и доносчик. Про таких говорят: «Ни ножа, ни х… не боится». Засел в будке и никого никуда не пускал. Кто из мужиков пригрозит ему – тут же писал докладные или вызывал мусоров. Пост его находился в стратегически важном месте: отделял «город» – основную часть зоны – от «деревни». В «городе» находились шесть бараков, выход на промзону, плац для общего построения, столовая, клуб, библиотека. В «деревне» – туббарак и два обычных барака. «Деревню» от «города» отделяла надежная локалка с автоматической дверью, пульт от которой находился в будке-«скворечнике», где засел этот гаденыш. Как-то ночью подожгли его будку, подперев снаружи дверь. У козла был в гостях хлеборез. Мразь эта тощая прошмыгнул в маленькое оконце, а хлеборез сгорел.

Однажды бродяга Гриша Хабаровский пригласил меня в гости. Козленыш мне локалку не открыл, и я вынужден был развернуться восвояси. При встрече я посетовал Грише, что, мол, не можете у себя в «деревне» порядок навести, распустили козлов донельзя… Через пару дней Хабаровский проткнул мерзавца заточкой, но живучий гад опять уцелел, а Гриша раскрутился еще года на три. И еще несколько раз пытались его достать, но он, гад, срывался с любой сковородки.

Незадолго до описываемых событий в лагерь пришел этапом молодой москвич, который гордо именовал себя сукой. На том основании, что раньше был блатным. Сукой он, конечно, не был, потому что никогда не был Вором, но, видимо, называться обыкновенном козлом ему не позволяло самолюбие. Мне он был неприятен и никаких отношений мы с Олегом с ним не поддерживали. Нам и за Удава Цыган навтыкал. А скентовалась эта «сука» с Нельсоном, тоже молодым, пузатым, одноглазым козлом, завхозом по должности. В отряде у него я не был, но, по отзывам, Нельсон козел был веселый и безвредный. И как-то забухали они в каптерке. А казах Нельсона и «суку» спалил. И рванул, было, на вахту доносить. Так они его догнали и завалили на глушняк. Отрезали голову, забрались на крышу трехэтажного барака. С крыши голову здоровенный Нельсон метнул через запретку на волю. А там как раз чья-то матушка с автобусной остановки прет баулы на свиданку. И ей отрубленная голова под ноги катится. Матушка – брык в обморок. Голова справа, баулы слева… Что за лагерь такой, прости, Господи, где средь бела дня отрубленные головы через забор летают? (Это было третье при мне убийство на «восьмерке».)

Вот так – босота не достала, а от рук своих козьих «однопартийцев» сгинул, как собака ненавистный активист. С душком козлы оказались.

 

Майор Муравьев

Уникальный экземпляр на «восьмерке» – мент Муравей – здоровенный, толстый самодур. Бывало, зимой на проверке кричит зекам: «Всем стоять, не расходиться!»

– Замерзли, гражданин начальник, – отвечают зеки, – давай расход.

– Замерзли, – злорадствует Муравей, – как инкассаторов в засаде поджидать, в снегу по два часа таиться, так не мерзнете. А тут замерзли они…

Летом на жаре зеки, наоборот, прячутся в тень и садятся на корточки… Муравей важно ходит по плацу: «Никому не сидеть, ни лежать… Убитый – ложись. Осужденный обязан стоять! Вы – преступный элемент!»

Зеки ржут. Муравей злится, потрясает мегафоном: «Как дал бы этой фигней! Есть еще сила в руках! Я из-за вас комбайн бросил!»

Когда Муравью присвоили майора, этот придурок засел на вахте и весь день, стараясь изменить голос, сам себя вызывал: «Майор Муравьев, срочно прибыть на вахту». Остальные менты только пересмеивались и покручивали рукой у виска.

Случались, однако, и у него озарения. Ночью на вахту прибегает зек с безумным взглядом: «Гражданин начальник, спать не могу, самолеты мешают».

Муравей смотрит на бирку, видит – из дурацкого четырнадцатого отряда. Снимает трубку, набирает номер: «Але, диспетчер аэропорта? Говорит майор Муравьев. Почему мешаете спать заключенным? Приказываю отменить полеты!». Кладет трубку: «Все, иди спать… не будут до утра летать!».

А уж «засиженный» был… Мы-то хоть нет-нет, да освобождаемся, а у них там жизнь проходит и все лагерные заморочки они впитывают в себя почище арестантов. По весне заволакивают на вахту человек пять осужденных по подозрению в употреблении алкоголя. Прибегает медсестра Шура-Дура со своими трубочками на продув. А у Муравья чашка чая стоит. Шура-Дура в суете цепляет ее и делает пару глотков. Муравей вскакивает – хрясь!!! – чашку вдребезги об стену: «Ты чего? Хрен знает у кого сосала и мою чашку хватаешь! Пошла вон отсюда!!!..»

Кстати, откуда погоняло «Шура-Дура». Одному арестанту в карцере мокрица в ухо заползла. Ну его на санчасть. Медсестра Шура залезла ему в раковину пинцетом, бедолага орет, а она, знай себе, тянет. Вытащила и хвастает начальнику санчасти: «Виктор Павлович, я мокрицу вытащила». Он глянул и обомлел: «Шура, ты дура, это перепонка!!!». Так к ней и прилипло.

Сидит Муравей у подъезда со старушками на лавочке. Ждет служебную машину. Пригорюнился, вздыхает тяжко. Старушки-соседки переживают: «Что с тобой, милок? Что не весел – голову повесил?» Муравей с болью выдавливает из себя: «Зеки, сволочи, опять прапорщика съели…» Старушки в обморок. Муравей, довольный, уезжает на работу. Охранять преступный элемент!

 

Майор Вихрь

Командовал нашим инвалидным воинством майор Денисов. Сорокалетний гигант килограмм под сто шестьдесят с огромным пузом и красным родимым пятном во всю щеку. В отряде он появлялся редко, но, когда это случалось, майор проносился по бараку, срывая занавески с проходов, как бы случайно не замечая и оббегая стороной проходняки босоты. За свои стремительные набеги он получил погоняло «майор Вихрь». Силищей обладал неимоверной. Однажды он, как всегда, рванул занавеску на шконке, а занавеска оказалась крепко-накрепко закреплена, так он двухъярусный железный шконарь опрокинул одной рукой.

Однажды, когда пьяненький казашенок Серик, полтора метра роста, кидался на опешившего замполита, майор Вихрь просто подошел, взял дерзкого казаха себе под мышку и отнес на вахту. У Серика на утро братва в ШИЗО спрашивает: «За что закрыли?» Маленький Серик гордо отвечал: «С Денисом подрался».

Как-то майор, вырывая самопальные розетки, обнаружил у меня под шконкой трехлитровую банку браги. Схватил, и гигантскими шагами понесся в свой кабинет. Бубль орет мне что-то типа: «Держите его, Остап Ибрагимыч! Он украл нашу колбасу!» Я погнался за Денисом и брагу отобрал со словами: «Надо опохмелиться? Спроси – нальем». После чего не раз ему наливали. В целом майор Вихрь был ментом безвредным и человеком добродушным. Только пил много.

Водка и сгубила его карьеру. Сначала проверяющие спалили его в секрете, где он должен был караулить побегушников. Случился побег с усиленного режима и был введен план «Перехват». Всех мусоров с окрестных лагерей дернули в секреты и оцепление. Где-то в лесу поставили в засаду и бесстрашного майора Вихря. Проверяющие приезжают, а под деревом только его пузо колышется и храп на весь лес стоит…

А летом 1990 года в клубе проводилась лекция о вреде алкоголизма. Пришел хозяин полковник Зиганьшин, а ментов никого, послали дневальных за отрядными. Менты зашуршали, забегали… Все собрались, только нашего дурака нет. Наконец, двери распахиваются. Всей своей тушей вваливается майор Вихрь. Фуражка набекрень, шарф болтается, плечо в побелке и пуговицы на пузе расстегнуты… Вдребадан!

Хозяин аж в лице изменился, закричал прямо при осужденных: «Майор Денисов! Я Вам место найду! Немедленно покиньте помещение клуба!».

Освобождался я уже при новом отряднике, имя которого в моей памяти не сохранилось.

 

Телевизор

Интересно было наблюдать за предпочтениями осужденных в плане телевидения. Тем более, что за забором повеяли ветры перестройки. Многие арестанты были страстными футбольными болельщиками, у них случались конфликты с киноманами. В таких случаях договаривались, и в одном отряде смотрели футбол, а в соседнем кино. Естественно, в приоритете были детективы. Помню, тремя годами раньше на «тройке» в Новотроицке в 1984 году запретили к показу «Противостояние» по роману Юлиана Семенова. У зеков ярость смешалась со злорадством и ликованием: «Боятся нас, гады…» Но когда поставили на атас шныря, и одну серию все-таки посмотрели, главному злодею Кротову досталось от каторжан на орехи. Похитители цыплят и бесстрашные крушители детских беседок поливали подготовленного абвером убийцу, кто во что горазд: «Голимый черт, ну кто же так делает!!!» Ну, типа, что вот уж мы-то… Смешно было слушать их критические комментарии. Украли два пакета семечек, а туда же…

Лагерные «пикейные жилеты» с удовольствием слушали первый съезд народных депутатов, дожидаясь амнистии…

С десяток сумасшедших дедов неслись к телевизору со своими банками заряжать чифир от Чумака. Но я лично с уважением относился к Кашпировскому за его отменную физическую подготовку. Особенно поразило, как динамично он исполнял упражнение на колесике с ручками. Лагерные умельцы быстро понаделали аналогичные снаряды, я больше десяти подходов сделать так и не смог, хотя в то время был в неплохой форме. Пятьдесят пять отжимался от пола и двадцать два подтягивался любым хватом на турнике. А Кашпировский фигачил на этом колесике несчетное количество раз. Потом на свободе я видел «колесо Кашпировского» во многих спортзалах Москвы.

Телевизионная реклама тоже играла свою роль в нашей жизни. В конце восьмидесятых в магазинах страны откуда-то появился турецкий чай. Естественно, родные арестантов повезли его в лагеря. Чай дрянью оказался редкостной! Не заваривался! Получившие его целыми посылками каторжане проклинали Турцию. Тогда по телевидению пустили рекламу: девочка и мама на кухне. Мама опускает пакетик в чайник – мол, две минуты прошли – девочка отвратительным писклявым голоском кричит: «Чай готов!». В эту минуту зеки готовы были расколоть телевизор пополам. Типа, мы такие идиоты в России, что не знаем, как чай заваривать?! Турки – дебилы! Где они учились, там мы преподавали.

Нигде я больше не видел такого количества взрослых людей, любящих мультфильмы, как в местах лишения свободы. Сидят битые жизнью мужики, пьют чифир, обсуждают лагерные вопросы. Вдруг: «О, мультфильмы начались!» И все бегут смотреть. Дурдом.

Но особенная любовь у заключенных была к сеансам аэробики. Ну не было в лагерях более популярной передачи. Тогда в восьмидесятые они только появились на телевидении. Тренерши-ведущие менялись каждый день. Каждый арестант симпатизировал определенной гимнастке. У меня была любимая ведущая Наталья Ефимова. Ласковая такая. Вкрадчивая. Не худенькая.

Я знал только одного осужденного, который не смотрел ни аэробику, ни показы мод. Весь барак к телевизору, а он, плюясь и чертыхаясь, ломился на выход. Он был родом из Оренбурга, очень похож внешне на актера Лыкова-Казанову, такой же худощавый долгоносик. У этого мужика на воле была фантастически красивая жена. Лямбург город небольшой, в лагере были зеки, которые ее знали. Говорят, в натуре Шерон Стоун. И была, сука, гулящая. Спала с его родным братом. Мужик их спалил, а она говорит: «Брат лучше тебя, трахалась с ним и буду трахаться». Он ей голову отрезал, дом поджег и на себя попытался руки наложить. Но выжил.

Дали ему десять лет. Так вроде нормально срок переносил, но любые темы, связанные с женщинами, приводили его в бешенство. Я не удивлюсь, если после освобождения он маньяком каким-нибудь заделается.

А в это же время, когда его жена крутила амуры с братом, освободился его сосед. Познакомился с молодой девахой. Женился. И, по старой лагерной привычке, стал частенько жарить благоверную в зад. В те времена анальный секс не был так популярен, как сейчас. Жена его решила посоветоваться с матерью, типа, это нормально или как? Теща пожаловалась тестю, чтобы поговорил с зятем по-мужски. Тесть, как бухнёт, начинает приставать к сидельцу: «Вот вы, зеки, подлый народ! Как вы можете живого человека в жопу?! Тем более, мою дочь! И что вы в этом такого находите?» В общем, возвращается теща с работы, а сиделец пьяного тестя в зад имеет. У тещи волосы дыбом, она написала заявление, и зека взяли под стражу. На суде судья ему говорит: «Вы слышали показания потерпевших. Что можете сказать по этому поводу?» Сиделец отвечает: «Да это педерасты, я их вообще не слушаю. Педерасты права голоса лишены. Вот тещу я еще послушаю». Ему как влепили восьмилетку!

И вот в лагере они как встретятся по-соседски с «Казановой»-женоубийцей, так у них начинается словесная коррида. Сидят мужики, перетирают между собой, кто напрасно сидит, кто за дело. И мокрушник ему говорит: «Ну, я хоть голову отрубил! Десятку дали. А тебе за жопу – восемь».

Шекспир отдыхает! Страсти какие кипят в нашей провинции!

В ту пору как раз начался расцвет «поющих трусов». Появились всякие «Комбинации», «Миражи», Ветлицкая, Салтыкова в порнушистых прикидах. Смотрим «Утреннюю почту», я кричу: «Моя Алиса Мон» (в этой певице меня возбуждал вызывающе чувственный рот). Бубль не отстает: «Моя – Катя Семенова». А рядом сидит Володя Соус и так меланхолично роняет: «А моя – Филипп Киркоров». Я только руками развел. «А что, – говорит, – у меня ни одной девки не было. Я сел в четырнадцать лет, какие там девки? На малолетке раскрутился, на общем раскрутился. Сейчас мне тридцать. Я и не знаю, какими они бывают, девки. Мне женщины не снятся, мне педерасты снятся.»

 

Парадоксы Веры

Немало парадоксальных вещей наблюдал я в лагерях. Допустим, все заключенные истово демонстрируют любовь к своим матерям. Не к отцам, не к детям, не к женам, а именно к матерям. В принципе, в этом, естественно, нет ничего плохого. Матушки исправно возят своим непутевым чадам передачи и посылки, ездят на свиданки. Только на свободе об этой любви мало кто из арестантов вспоминает. Хорошо, если еще не поколачивают своих старушек. «Гроза» нашего района Лелик свою вечно подвыпившую матушку за выпученные глаза иначе чем «форель» не называл. Вообще уникальное было семейство Панфиловых. Четверо братьев ни разу в жизни не были на свободе одновременно. Когда родился младший – старший уже сидел. Так и понеслось на всю жизнь.

Многие проходы даже самых отпетых головорезов украшали иконки. Религиозная тематика: мадонна с младенцем, купола, кресты – неизменно присутствует среди наколок. Притом, что сама Вера в среде заключенных тех времен совершенно отсутствовала. Но было бы явным упрощением объяснять эти наколки только символикой: типа, сколько куполов – столько сроков. Мне кажется, Православие сидит где-то на подсознательном уровне в мозгах нашего преступного мира. К такому выводу я пришел, когда на свободе прочитал несколько документальных книг об американской преступности.

Гангстеры-бродяги и у нас, и у них знают цену дружбе. Дружить у нас – это не значит пить водку или совместно играть в гольф по субботам. Если кто-то садится в России, мы помогаем – шлем посылки, передачи, везем гревы. Заботимся о родителях, о семье своего товарища. Причем это всегда так было. Ментальность такова. И в почете в лагерях всегда были не те, кто много украл, а те, кто достойно, не запятнано отбыл свой срок, не шел на компромиссы с мусорами, а потому скитался по изоляторам и БУРам, выплюнул половину легких, потерял зубы, здоровье, но не совесть… Таких людей уважительно называют терпигорцы.

Американский же преступный мир (я говорю о традиционной белой преступности, а не об этнических мафиях) в первую очередь пытался освободить своих товарищей. Вплоть до налетов на тюрьмы. Я читал документальное исследование о самых известных американских гангстерах прошлого века. В порядке вещей было организовывать побеги, подкупать тюремщиков…

Побеги, конечно, и у нас случались… НО!!! Я говорил с лагерными аксакалами и мнение их было такое (я не говорю, что оно правильное): «Да кто бежит-то? Непутевые. Те, кто в карты проигрался, под кем жопа уже дымится. Вот они и бегут. А если нормальный арестант – тебе зачем бежать. Тюрьма – дом родной. Наша задача – наладить здесь положение…»

Я обратил внимание на глубинную готовность русского человека нести кару и страдать за свои преступления. Неважно, как он сам это для себя и других объясняет.

А давеча прочитал у Николая Костомарова, что по свидетельствам западных средневековых летописцев их поражала обреченность русских воинов в случае неудачи на полях сражений («Русская История в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», с. 224). Я был обескуражен, но из песни слов не выкинешь: русские витязи не бились остервенело до последнего, не спасались бегством, не молили о пощаде, а вставали на колени и обреченно ждали смерти. Ну ведь прямая аналогия!

Если говорить о моем личном мнении, то считаю, что Вера в Христа и занятие любым преступным промыслом несовместимы. Веруешь? Делать ничего не умеешь? – Сажай картошку. Медбратом в дом престарелых иди. Пчел разводи. А то получается: «Обедню отслушаем, ближнего скушаем».

Был у нас в бригаде уже в девяностые и двухтысячные годы шибко верующий. Даже погоняло ему дали: «отец Юрий». Говорит, на усиленном режиме в Мурманске уверовал. Сильный, бесстрашный на стрелках парень. И женился на девице из Новотроицка, надо же – такое совпадение. Я его называл «православный бандит». Как есть православные поэты, писатели, художники… Однажды подарил ему майку с надписью «Православие или смерть», там, в числе прочего, череп нарисован. Так он отказался эту майку носить, мол, череп – это бандитский символ. Я аж взбеленился: «А ты-то кто есть? Дева Мария что ли?» Время шло, и все яснее чувствовалось, что Бог для него важнее, чем коллектив. И возникали такие ситуации, когда он говорил: «Вот это я сделать могу, а вот это Бог не позволяет» или «Сюда я пойду с вами, а туда Вера не пускает». И постепенно я отодвинул «отца Юрия» от основного ядра бригады, потому что посчитал такую его позицию вредной для коллектива.

Впрочем, многим авторитетам религия отнюдь не мешает, напротив, они общаются с батюшками, постятся, ездят на святые источники и даже совершают паломничества в Иерусалим и Новый Афон. Я же в Православии принимаю только одну молитву – Воровскую:

– Господи, прости, в чужую клеть впусти

Помоги нагрести, да и выпусти!

 

Пузырь

Некоторые арестанты, опять же, у которых есть для этого возможность, заводили себе кошек. Появился котенок и у меня. Черный, в белых манишке, бабочке и перчатках. Назвал его почему-то Пузырем. Таковы особенности человеческой натуры, что в заключении, без родных и близких, арестант не утрачивает потребности кого-то любить, о ком-то заботиться. Вот и я души не чаял в этом котенке. Уделял ему много времени. И котик не пропал, не потерялся. Ходил за мной, как собачка, провожал на промзону и на проверку. Бывало, возвращаемся в барак, каторжане просят: «Мишань, позови Пузыря…» Я зову… Он стремглав вылетает откуда-нибудь. И среди сотни, казалось бы, совершенно одинаковых зеков безошибочно находил меня. Запрыгивал на руки и урчал, как маленький паровозик.

У Самарского тоже был кот Барсик. Однажды в столовой давали рыбу. Маля припер в отряд две порции себе и Лукьяну. Порезал хлеб, лук, долго чистил рыбу. Пошел мыть руки, чтобы во всеоружии приступить к трапезе. Пока он наводил гигиенический марафет, Барсик утащил у него рыбу. Маля гонялся за ним по всему бараку, пытаясь сразить шельмеца сапогом… Потом пенял Самарскому, что тот не воспитывает своего кота, не в пример москвичу, у которого кот добропорядочный арестант.

13 сентября 1990 года заканчивался мой срок. Вместе со мной на волю вышел мой котик, уютно свернувшись в теплый комок у меня за пазухой. Накануне каторжане прикалывались: «Пузырь освобождается».

Я не сразу полетел в Москву, а решил тормознуться в Новотроицке, где меня ожидал старый кент Вилли. Там я собирался порешать вопросы с гревом в покинутый мною лагерь… На железнодорожной станции Оренбурга я попросил девчат в кассе, чтобы Пузырь посидел пару часиков у них в комнатушке до отхода поезда. Вернулся забирать перед отходом поезда, так отдавать не хотели! То же самое спустя несколько дней в аэропорту города Орска, откуда я улетал в Москву.

Мне было приятно, что девушкам так понравился Пузырек. И радовала отзывчивость русских людей на Урале, которые, наплевав на инструкции, пускали меня в помещения касс, кормили и поили моего кота. Надо ли говорить, что и в самолет нас с Пузырем пустили безо всяких справок и клеток. Знатоки в лагере утверждали, что кошки плохо переносят полет, что у них уши закладывает. Но Пузыреша безмятежно проспал до Москвы, словно всю свою короткую жизнь только и делал, что летал на самолетах.

Дома Пузырь сразу приглянулся моим старикам и, быстро освоившись, стал, как в лагере, провожать меня от дома до определенного места. Однако в дальнейшем жизнь его на свободе не сложилась. Пузырь сожрал в подвале крысиную отраву и умер.

Я еще трижды заводил себе котов, но ни к одному из них не прикипел душой так, как к своему лагерному питомцу.