Глава 1

Времени оставалось все меньше, и рано утром Казанова уже спешил в театр. Он сразу же поднимался на сцену. Снимал шляпу с белыми перьями, сбрасывал белый плащ и, потирая руки, принимался за работу. Почти все время он находился в театре, чтобы не упустить ничего из того, что происходило на сцене.

Казанова должен был знать обо всех деталях спектакля, поэтому около девяти часов из дворца приносили завтрак прямо в театр. Но Казанова не любил завтракать один. Слуги графа Пахты накрывали стол для всей театральной труппы. Паоло стал почти что управляющим, и вскоре круг его обязанностей значительно расширился, потому что завтрак за общим столом натолкнул Казанову на мысль отныне всегда есть только в театре, чтобы актеры целый день были рядом с ним и не уходили надолго.

Все нужно было изменить. Абсолютно все. У Казановы была уйма новых идей, которые рождались словно из воздуха во время так всем полюбившейся совместной трапезы. Декорации по его просьбе дополняли новыми элементами, переделывали, а то и вовсе убирали. Казанова хотел, чтобы на сцене ожили пражские улочки и площади. Вместо сельских пейзажей появились картины городской жизни. И вопреки замыслу да Понте, который вывел на сцену крестьян, улицы заполнили пражские молочницы и сапожники, трубочисты и кровельщики. В магазинчиках по обе стороны улицы умельцы продавали сделанные своими руками парики и перчатки, а на широких площадях предлагали свои услуги точильщики и гончары.

Казанова не помиловал даже замок дона Джованни. Здесь появились зеркала, светильники и стулья из дворца графа Пахты. Только Казанова решал теперь, как должны выглядеть комнаты, и поэтому от старых украшений не осталось и следа. Тяжелую, мрачную мебель убрали, стены выкрасили в яркие, веселые цвета, а потолки украсили изображениями влюбленных парочек в разнообразных позах, которые все-таки еще можно было назвать приличными.

Во время пира певцы должны были пользоваться бокалами из дорогого богемского хрусталя и серебряными столовыми приборами. Фарфор был только из Мейсена. В театре такой роскоши не было, и поэтому этот реквизит тоже пришлось позаимствовать во дворце. Спустя какое-то время по дороге от дворца к театру начали неустанно сновать люди, подобно трудолюбивым муравьишкам носившие то туда, то обратно всякую всячину. А Паоло, как истинный церемониймейстер, управлял этим действом.

Казанова беседовал со всеми исполнителями. Он прогуливался с ними по театру, то и дело приглашал их по очереди в ложу поговорить с глазу на глаз, будто не хотел, чтобы кто-нибудь помешал беседе. Многие догадывались, что он им льстит, но, тем не менее, охотно отдавали дань этому ритуалу, словно откровенная лесть, которой не позволял себе Лоренцо да Понте, доставляла им удовольствие.

Дольше всех Казанова беседовал с Луиджи Басси. Он объяснял певцу, что успех оперы зависит прежде всего от него. Казанова хвалил его голос и подсказывал, как лучше вести себя с Церлиной или донной Эльвирой. Синьор Джакомо часто стоял на сцене рядом с Луиджи, исправлял его осанку, показывал некоторые движения. Например, как между делом можно «случайно» коснуться юбки возлюбленной, чтобы вызвать у нее легкий испуг.

С Терезой Сапорити синьор Джакомо разговаривал за обеденным столом. Он откровенно льстил ей, расхваливая ее красоту и манеру себя держать, называл ее выход в начале оперы ключевой сценой спектакля. Казанова описывал роль донны Анны как образ непоколебимой, страстной и прежде всего бесстрашной женщины, затмевающей остальные женские образы.

В итоге Тереза Сапорити стала вести себя на сцене сдержаннее. Она не требовала новых арий, зато при каждом удобном случае подчеркивала, что донна Анна — женщина, несущая в себе бремя огромной душевной боли. Что это возвышенный образ, что ее героиня прячется от всех за стеной неприступности, что вовсе не уместно требовать от нее выставлять свои чувства напоказ.

Катарина Мичелли была очень благодарна Казанове, когда узнала, что тот запланировал для ее донны Эльвиры еще один выход в финале. Она поблагодарила его имеете со своей мамой. Обе поцеловали, ему руку, словно императору. Он же прошелся в сопровождении двух женщин по партеру, как торжествующий победитель, чтобы все могли увидеть, что ему удалось приручить даже эту неукротимую парочку.

Оставалась еще супруга директора, Катарина Бондини. Ей достаточно было просто сказать, что Моцарт написал для роли Церлины самые красивые арии из всей оперы. Она тут же клюнула на эту ложь, тем более что остальные члены труппы думали точно так же. Казанова позаботился о новом гардеробе для синьоры Бондини: ей подобрали простые, но дорогие платья из качественного льна. Синьор Джакомо сам вручил ей зеркало, чтобы она убедилась, как молодо стала выглядеть благодаря его усилиям.

Атмосфера в театре улучшилась. Хорошее настроение труппы передалось даже Моцарту, который производил теперь впечатление ничем не обремененного человека. Композитор дописал заключительную часть оперы в загородном доме Йозефы. На первой же репетиции застольная музыка произвела фурор. Вскоре даже музыканты оркестра непроизвольно напевали запомнившиеся строки, пытаясь подражать артистам. Пенис не утихало даже во время перерыва. Театр стал похож на шумный улей: скрипачи и тромбонисты разбрелись по залу, импровизируя и наигрывая друг другу отрывки из оперы.

Произведение было уже практически завершено, не хватало только вступления. По этому поводу с Моцартом не раз пытались поговорить, но он уклонялся от ответа. Казанова с беспокойством наблюдал за поведением маэстро и отметил, что тот, бывало, пропадал на несколько часов и его нигде не могли отыскать. Эти исчезновения напомнили Казанове о рассказах Йозефы. Вероятно, Моцарт действительно уединялся в каком-то тайном месте, где его никто не додумался бы искать. Но Казанова не решался затрагивать эту тему, несмотря на то что день генеральной репетиции неумолимо приближался, а по Праге ходили слухи, что Моцарт заболел. Чтобы остановить всю эту бестолковую болтовню, Казанова велел закрыть все входы в театр и поставить у каждой двери по слуге. Теперь посторонних не впускали. Никто не знал, что происходит в театре. Репетиции начинались рано утром и заканчивались поздно вечером. Только во время перерыва исполнительницы иногда выходили на узкий открытый балкончик и делали вид, что им нет дела до презренной толпы, собравшейся внизу, вокруг театра, и ожидавшей новостей.

С тех пор как Казанова взял на себя руководство репетициями, постановка менялась день ото дня. В конце концов, ее было не узнать. Актрисы перестали походить на застывшие восковые фигурки, которые могли думать только о своих ариях. Да и в движениях актеров появилась легкость, часто даже комичность. И это вселяло в спектакль все больше жизни. Но самое главное — постановка стала отражением Праги. С самой первой сцены можно было узнать город. Даже финальную застольную мелодию в замке дона Джованни исполняли именно чешские музыканты, частенько появлявшиеся на заднем плане в ходе всего спектакля.

В итоге опера стала похожа на стихийный хоровод, невесомое кружение, взлеты и падения. Даже вспышки ненависти и гнева трех преследовательниц дона Джованни слились в зловещий, бесконечный круговорот, который увлекал главного героя. Все это вышло как-то само собой, легко и незаметно. Как оказалось, это стало возможным только благодаря актерскому мастерству Луиджи Басси. Все в театре увидели, как глубоко он вжился в свою роль, как гармонично смог объединить в одной фигуре несовместимые черты. Теперь это был неудержимый мот, живущий мечтами, и в то же время — безбожник, презирающий смерть.

Никто не знал, почему Луиджи Басси так изменился. Лишь Казанова догадывался, что это, видимо, каким-то образом было связано с некой особой, которую он, скорее по воле случая, вывел на сцену. Это была Иоанна, милая малышка Иоанна. После своего выздоровления она каждый день приходила с синьором Джакомо в театр, сидела в верхнем ярусе и с любопытством наблюдала за всем происходившим на сцене. Потом она отважилась пересесть пониже, в передние ряды партера. Именно там Луиджи заметил ее во время одной из репетиций: безмолвный взгляд, обращенный на сцену, и полное одиночество.

Казанова пригласил Иоанну петь в хоре, чтобы хоть как-то отблагодарить, и вскоре заметил гордость и уверенность в ее взгляде. Иоанна не пыталась спрятаться за остальными хористками. В ней было что-то особенное, поэтому Казанова выделил ее из пирующей толпы и поставил в первые ряды. Вскоре после этого, буквально через несколько дней, на девушку снова обратил внимание Луиджи Басси. В его взгляде, раньше таком безвольном и рассеянном, прибавилось уверенности, которая со временем завладела всем его существом.

Луиджи становился все решительнее и мужественнее. Грациозность его движений вызывала удивление и заставляла многих снова и снова задаваться одним и тем же вопросом: кого же напоминал им этот веселый, привлекательный и самодостаточный мужчина? Но было нелегко разгадать эту загадку.

И только Джакомо Казанова догадывался о причине этих перемен. Он все понял, и удивлению его не было предела: этот хрупкий актеришка из Богом забытого Пезаро осмелился подражать ему, синьору Джакомо Казанове, уроженцу благородной Венеции.

 

Глава 2

Иоанна стояла на узком балкончике и смотрела вниз. С самого утра у театра собиралась толпа зевак. Это повторялось изо дня в день: отовсюду к театру направлялись люди и, разбиваясь на маленькие группки, толпились вокруг здания. Даже здесь, на балконе, чувствовалось, с каким любопытством и волнением они ожидали новостей. Последние несколько недель в Праге только и разговоров что об опере. И вот настал день, когда все билеты на премьеру были распроданы и приобрести их можно было только через вторые руки. Сборище зевак возле театра привело к тому, что вокруг начали появляться всевозможные лотки. Увеличилось количество трактирчиков, и воздух наполнилсязапахом прогорклого жира, поднимавшимся в небо из палаток, где готовили жареные колбаски. В арках соседних домов продавали крендели, пиво и вино. По улицам сновали торговцы табаком, предлагали свой товар молочницы.

Кое-кто из толпы поприветствовал Иоанну. Может быть, они приняли ее за выдающуюся певицу? На самом деле это было не совсем так. Но она стала частью труп ы, а значит, и частью той тайны, которой была окружена опера.

Как она обрадовалась, когда синьор Джакомо предложил ей петь в хоре! Иоанна очень быстро разучили свою партию и вскоре исполняла роль одной из немногих гостий в замке дона Джованни в первом акте. Донн Джованни играл синьор Луиджи, блестящий выход которого был кульминацией пира. Иоанна глаз не могли отвести, глядя на то, как легко и в то же время уверенно он двигался по сцене. Казалось, синьор Луиджи играл лишь для собственного удовольствия. Как будто не существовало зрителей, следивших за каждым его шагом!

Потом Луиджи пел серенаду, в длинном сюртуке и невысоких сапогах с отворотами. А когда он изображал, что играет на мандолине, Иоанна заметила на его правой руке кольцо синьора да Понте. Кольцо с изображением льва на руке синьора Луиджи! Он стал под окном и запел серенаду, а Иоанна все не могла оторван, взгляда от кольца. Ей казалось, что вернулся синьор да Понте, чтобы незаметно раствориться в толпе актерок.

Но не только кольцо было причиной ее смятения. Иоанну поразили слова, которые синьор Луиджи пол под аккомпанемент мандолины. Ведь эти слова принадлежали синьору да Понте! Эти прекрасные, манящие слова о медоточивых устах и нежном сердце, которые да Понте шептал когда-то ей, Иоанне. Теперь же эти слова обрушились на нее так неожиданно, что ей стало дурно. Их звучание причиняло девушке сильную боль. Еще более сильную, чем сверкающее кольцо на руке Луиджи. Они напоминали ей о синьоре да Понте. Больше всего в этот момент Иоанне хотелось убежать со сцены и очутиться на улице, чтобы сделать глоток свежего воздуха. Но девушка взяла себя в руки и попыталась прогнать эти опасные воспоминания.

А после серенады на сцену поднялся синьор Джакомо и объяснил, что в костюме Луиджи не хватает одной маленькой детали. Костюм выглядел слишком благородно, слишком строго. Эту мысль все поддержали, но пришлось немного поломать голову над тем, чего же именно недостает. Потом у кого-то в руках оказалась шляпа синьора Джакомо, украшенная белыми перьями. Луиджи шутя примерил ее, но тут все восхищенно зааплодировали и стали уверять его, что петь нужно именно в этой шляпе, в длинном сюртуке и в сапогах с отворотами. И когда Луиджи, уже в шляпе, в сюртуке ив сапогах, снова запел серенаду под звуки мандолины, он стал немного похож на синьора Джакомо. Только вот его слова принадлежали синьору да Понте. Это были слова, которые никогда и ни за что не произнес бы синьор Джакомо. Может быть, эти слова о сладких как мед устах и о нежном сердце совсем не подходили синьору да Понте. В любом случае, Иоанне они казались прекрасными, правда, немного неестественными. Но здесь, в театре, они были очень даже уместны именно потому, что звучали немного фальшиво и напыщенно и гармонировали со старомодной шляпой и слегка дрожащим голосом синьора Луиджи. Это было даже смешно, как будто синьор Луиджи не был уверен в том, что говорил. Он делал это только потому, что ничего лучшего не при ходило в голову, ведь под окном красивой девушки нужно действовать без промедления.

Но эти очевидные метаморфозы с обликом синьора Луиджи все больше смущали Иоанну. Теперь она не могла сказать с уверенностью, кто же стоял перед ней: то ли это пел синьор Луиджи, то ли это все-таки был синьор Джакомо, который переоделся в синьора Луиджи. Или их было уже трое — три духа, вселившихся в одно го театрального персонажа в шляпе, длинном сюртуке и сапогах.

Вскоре после этого странного выступления слуги на крыли обеденный стол в зале, по соседству с костюмер ной. Иоанна сидела рядом с другими хористами и ела какой-то итальянский суп, разноцветный сытный бульон с разными видами овощей. Синьор Джакомо был родом из Италии, да и все театральное общество было представлено итальянцами. По этой причине на обед и ужин подавали только блюда итальянской кухни: бульоны, немного отварного мяса, легкие соусы, вдоволь рыбы и прежде всего макароны, фигурные, прямые, самой разнообразной формы. В этот день после бульона опять подали макароны. Иоанне пришлось помучиться, потому что она еще не овладела в совершенстве искусством быстро накручивать макароны на вилку и подхватывать их ложкой.

Пока ее мысли были полностью заняты этим сложным процессом, к ней подсел синьор Луиджи, чтобы помочь. Он взял ее руки в свои и медленно, словно ребенку, которого необходимо сначала научить этим непростым движениям, показывал, как нужно правильно есть макароны. Иоанна не могла сдержать смеха, видя свои неловкие движения. Синьор Луиджи тоже вдруг рассмеялся и пригласил Иоанну в свою костюмерную выпить по бокалу вина.

Иоанна без раздумий последовала за ним в гримерную, где он снял с себя длинный сюртук, шляпу, сапоги с отворотами и присел рядом с ней за стол. В этот момент, когда на синьоре Луиджи не было ни костюма, ни маски, он напомнил Иоанне Паоло. Как и у Паоло, у него были черные волосы и узкое лицо. Они вместе обедали, да, можно сказать и так, и синьор Луиджи лично приносил из большого зала блюда, которые она выбирала, она — маленькая Иоанна. Он называл блюда по-итальянски, а Иоанна пыталась повторить их названия. Синьор Луиджи учился говорить по-немецки, но делал это очень смешно: немецкие слова в его устах звучали совсем по-итальянски.

Почему синьор Луиджи выбрал ее из всех хористок? Почему именно ее? После совместного обеда в костюмерной этот вопрос не давал Иоанне покоя. С тех пор он стал подходить к ней, приглашал на обед и просто разговаривал с ней. Луиджи вел себя с Иоанной так, словно она была великой певицей, вроде Терезы Сапорити или Катарины Мичелли. Не мог же он влюбиться в нее! Для подобного чувства, судя по всему, он был еще слишком молод, как и Паоло был еще слишком юн, чтобы испытывать страсть, Впрочем, синьор Луиджи и не говорил о любви. Он обсуждал с Иоанной совсем другое: итальянскую кухню, свою семью, итальянскую оперу и Италию. Обычно он много рассказывал об Италии, часто даже на итальянском языке, как будто Иоанна могла его понять. Но ее это совсем не смущало. Нет, ей нравилось слушать, как завораживающе и красиво говорит Луиджи. Может быть, он только и ждал удобного случая, чтобы рассказать кому-нибудь все эти истории? По крайней мере, создавалось такое впечатление, что он уже давно ни с кем не говорил по душам.

Со временем и она, Иоанна, принялась рассказывать — о пожилом графе Пахте, о чехах и о том, как она переехала из провинции в Прагу. Она запросто рассказывала все это синьору Луиджи, не зная, интересно ли ему. Но он всегда внимательно слушал, кивал и, как бы в продолжение ее рассказа, снова заводил речь об Италии.

Когда жар не давал Иоанне встать с постели, синьор Джакомо учил ее, что нельзя сразу поддаваться на уговоры мужчин, сначала нужно пробудить их любопытство, поэтому она раздумывала над тем, как бы ей устроить что-нибудь эдакое с Луиджи. Но после долгих размышлений Иоанна пришла к выводу, что Луиджи и так был очень любопытным. Она просто не могла себе представить, что в человеке можно пробудить еще большее любопытство. Луиджи вел себя совсем не так, как Паоло, и вскоре перестал напоминать ей его. Луиджи не добивался Иоанны так настойчиво, как синьор да Понте. Нет, на самом деле он вообще ее не добивался. Он был просто по-дружески искренним. Казалось, что они знали друг друга уже очень давно, и жеманство было ни к чему.

А что чувствовала Иоанна? Любила ли она Луиджи? Что влекло ее к нему? Отношения с Паоло научили ее осторожности, а знакомство с синьором да Понте — недоверчивости. Но быть осторожной или недоверчивой рядом с Луиджи?.. Это казалось смешным. Иоанна вообще не думала о подобных вещах, а просто занималась своими обычными делами. Только теперь рядом был человек, который беседовал с ней и готов был ее выслушать. Порой Иоанна думала, что такие серьезные слова, как «любовь» и «счастье», здесь вовсе ни при чем. Что не обязательно контролировать все происходящее, облачая его в словесную оболочку.

Когда же Луиджи снова превращался в дона Джованни и, вызывая всеобщее изумление, гордо расхаживал по сцене, изображая благородного дворянина, Иоанна вынуждена была признать, что каждый раз удивлялась и не узнавала в этом человеке Луиджи. Она ловила себя на том, что не могла оторвать взгляда от кольца. Девушка рассматривала шляпу и вслушивалась в слова Луиджи, которые звучали вдруг так решительно, что завораживали всех вокруг своей силой. В облике дона Джованни Луиджи становился абсолютно чужим. Иоанна всегда чувствовала облегчение, когда он брал ее за руку и они шли в его гримерную выпить шоколаду или вина. Луиджи снимал костюм. Видение растворялось в воздухе, и духи исчезали, словно и не было никогда синьора да Понте или синьора Джакомо…

Становилось прохладно, и Иоанна решила вернуться в театр. Толпа внизу еще раз поприветствовала ее. Наклонившись через перила балкона, Иоанна едва заметным движением руки помахала в ответ. На какое-то мгновение она возомнила себя примадонной, которая вскоре снова возвратится в свой загадочный мир. Об этом мире мечтали все эти люди там, внизу, — о неизвестном, волнующем мире, о волшебном мире игры и перевоплощений, о мире таинственных открытий и страшных снов. Она, маленькая Иоанна, уже немного знала об этом мире. Да, она начала понимать в нем кое-что. Озябнув от холода, девушка повернулась и, напевая мелодию «La ci darem…», направилась обратно в зал.

 

Глава 3

Анна Мария долго сдерживала свое любопытство, но в день генеральной репетиции она была уже не в силах вынести тягостного ожидания. У Паоло почти не было времени, чтобы навещать ее, а Иоанне из-за постоянных репетиций только изредка удавалось выкроить минутку, чтобы сообщить графине последние новости. Приходилось довольствоваться слухами и глупыми историями, которые обсуждали даже здесь, в женском монастыре. Это были истории о тромбонистах, повздоривших с Моцартом из-за сложных партий, о темно-красном плаще с воротником из горностая, принадлежавшем директору Бондини. Или о загадочной болезни Моцарта, из-за которой он якобы вынужден был, бросив все, часто возвращаться в гостиницу «У трех львов», чтобы отлежаться.

Все эти слухи приводили к тому, что с каждым днем графиня становилась все беспокойнее. Но не одну ее терзало беспокойство. Нет, почти все женщины в монастыре были охвачены тревожными мыслями. В конце концов пожилая настоятельница запретила любые разговоры об опере. Ей этот спектакль никогда не нравился из-за его содержания. Но по мере приближения премьеры возрастало ее негодование, переходившее все мыслимые и немыслимые пределы. Ведь настоятельница изо всех сил пыталась возвратить покой в души доверившихся ей женщин, возвратить их к жизни, оградив от всех волнений, как это было предусмотрено правилами!

Даже сегодня, в день генеральной репетиции, Анна Мария должна была оставаться в монастыре. Выйти на прогулку можно было лишь ближе к вечеру. Она целый день сидела в своей комнате в ожидании Иоанны. Никогда еще время не тянулось так долго. И лишь услышав в коридоре голос камеристки, графиня почувствовала облегчение, которое пришло вместе с надеждой еще сегодня снова увидеть родной дворец.

Облегченно вздохнув, Анна Мария встала и открыла Иоанне дверь.

— Наконец-то, Иоанна, я целый день тебя ждала! Рассказывай скорее, как все прошло? Репетиция удалась? Все остались довольны?

— Ну конечно же, госпожа, все остались довольны. Не волнуйтесь. Когда все закончилось, все аплодировали господину Моцарту и кричали: «Браво, маэстро!» — до тех пор, пока он не ушел со сцены. Правда, синьор Джакомо пытался его задержать, но маэстро исчез. Теперь все стоят там и спрашивают себя, где же он может быть. Синьор Джакомо просто в отчаянии.

— В отчаянии? Но почему он в отчаянии?

— Потому что господин Моцарт еще не закончил оперу.

— Не закончил? Как это?

— Кое-чего не хватает. Не хватает увертюры!

— Вы репетировали спектакль без увертюры?

— Да, мы начали сразу с первой сцены, без увертюры.

— Но это же просто невероятно! Разве никто не спрашивал Моцарта об увертюре? Неужели никто не заводил разговора об этом?

— Разумеется, спрашивали.

— И что он сказал?

— Ничего. Сказал, что мы начинаем с первой сцены. А когда еще раз спросили об увертюре, ответил, что увертюра должна вот-вот родиться.

— Как это?

— Я сама не знаю, госпожа. Мы отрепетировали всю оперу без увертюры. Затем несколько минут аплодировали господину Моцарту. А потом он исчез. Мгновенно разлетелось известие об его исчезновении и о том, что увертюры еще нет. Синьор Джакомо приказал искать Моцарта по всему городу. Его искали, где только можно, но так нигде и не нашли!

— Наверное, он уехал за город. В загородный домик четы Душеков.

— Там его тоже нет. Маэстро ищут уже давно, а синьор Джакомо сказал, что боится наихудшего. Труппа в отчаянии. Почти все актрисы остались в театре, чтобы не пропустить новостей.

— А синьор Джакомо?

— Он сидит во дворце один, с ним только Паоло. Мне кажется, что синьор Джакомо впервые не знает, что делать.

— Тогда ты сейчас же проводишь меня к нему, Иоанна! Я хочу с ним поговорить.

— Вы хотите поговорить с синьором Джакомо, госпожа? Я не знаю, разумно ли это. Синьор Джакомо сказал, что ни с кем не желает разговаривать. За исключением того, кто знает, где находится Моцарт.

— Он так и сказал? Тогда он будет рад меня видеть, Иоанна.

— Рад? С чего бы ему радоваться?

— Потому что я знаю, где Моцарт.

— Вы, госпожа?! Вы это знаете?!

— Да.

— Но откуда именно вы можете об этом знать? Это никому не известно, никому во всей Праге.

— Пойдем, Иоанна, я скажу синьору Джакомо, где Моцарт. Это его успокоит. А затем я отправлюсь за маэстро.

— А он придет?

— Мне кажется, что я знаю, где он, Иоанна. Но я не могу сказать, придет ли он. А теперь пойдем. Нужно пролить свет на эту темную историю!

Анна Мария поспешно набросила на плечи накидку, и они с Иоанной отправились в путь. Навстречу им шли люди, которые говорили об опере и о сбежавшем маэстро. Некоторые из них направлялись на поиски Моцарта, намереваясь обойти все гостиницы города. Вдруг Анна Мария почувствовала невероятное спокойствие. Город, который она обычно видела только с холма, показался ей почти что праздничным, словно предстоящее событие наполнило радостью и светом все вокруг. Из окон выглядывали люди, а на широких площадях играли музыканты, воспевая завтрашний вечер. Вечер, когда состоится премьера. Вокруг театра по-прежнему толпились люди. Актрисам посылали букеты цветов, чтобы хоть как-то успокоить их и настроить на нужный лад.

А во дворце было темно. Как только Анна Мария с Иоанной вошли в вестибюль, появился Паоло и сказал, что синьор Джакомо просил его не беспокоить. Анна Мария объяснила в двух словах, почему ей обязательно нужно поговорить с Казановой. Не дождавшись от Паоло ответа, графиня направилась в зал.

Во дворце стояла гробовая тишина. Синьор Джакомо неподвижно сидел в темноте. Когда Анна Мария заметила его темный силуэт, ей на мгновение показалось, что перед ней ее отец. Графиня вздрогнула, а потом медленно подошла к Казанове.

Услышав ее шаги, он обернулся. Казанова узнал ее, поднялся и не спеша пошел навстречу. Несмотря на темноту, Анна Мария заметила, что он очень устал. И снова ей показалось, что перед ней стоит пожилой, обессилевший человек, старый граф Пахта.

— Ах, дитя мое, как хорошо, что вы пришли!

Анна Мария снова вздрогнула, услышав его слова.

Чтобы избавиться от странных мыслей, она окликнула Иоанну и попросила зажечь огонь. Затем указала на стул, где сидел Казанова.

— Садитесь, садитесь, синьор Джакомо. Вы, должно быть, очень устали. Пусть Паоло принесет нам шампанского. Иоанна рассказала мне, что случилось и что угнетает всех вас. Выпейте шампанского. Поднимите этот бокал за маэстро и за меня. Я пойду и приведу его.

Казанова взглянул на графиню. Казалось, ничто больше не сможет удивить его.

— Вы знаете, где он, Анна Мария?

— Я точно знаю, где он, синьор Джакомо.

— А, я понимаю. Мне следовало бы догадаться, что вы знаете. Как же мне самому не пришло в голову спросить вас об этом?

— Вы же не можете всего предусмотреть, синьор Джакомо. Кроме того, я всегда рядом, чтобы помочь вам, когда это необходимо.

— Благодарю вас, Анна Мария. Я очень беспокоился. Репетиция прошла блестяще. Эта опера — настоящий шедевр Моцарта, вне всяких сомнений, а постановка — само совершенство. И зачем ему понадобилось убегать, едва стихли последние звуки? Что с ним происходит? 1 Вы можете объяснить мне хотя бы это?

— У меня есть догадки по этому поводу, синьор Джакомо, однако мне не хотелось бы пока говорить об этом.

— Это как-то связано с увертюрой? Почему он до сих пор не написал ее, черт побери? Не может быть, чтобы он не мог написать увертюру. Этого просто не может быть! Что-то не дает ему завершить оперу.

— Я ухожу, синьор Джакомо. Может быть, мне удастся выяснить и это.

Анна Мария коснулась губами его лба, затем отвернулась и быстро вышла из зала; Она чувствовала, что просто обязана помочь этому человеку. «Дорогой отец, я делаю это для вас. Без моей помощи у вас не получится то, что вы задумали. Дорогой отец, вы не вспомнили обо мне, а теперь, оказывается, я единственный человек, который может помочь вам».

Анна Мария набросила накидку Иоанны и поспешила из дворца. Теперь зеваки переместились сюда и стояли у входа. Графиня пробралась сквозь толпу и направилась вниз по дороге, ведущей к Влтаве. Великий Моцарт и близкий ей человек — это исчезновение было связано с их игрой. Иногда Моцарту надоедало быть известным композитором, находиться в центре внимания. Ему хотелось стать простым, обыкновенным музыкантом, который мог бы свободно распоряжаться своим временем. Моцарт садился в укромном уголке и смотрел в окно. Порой он царапал что-то на листе бумаги, пару скудных нот. В такие минуты за ним нельзя было наблюдать, нельзя было говорить о музыке. Он раскладывал пасьянс, делал наброски, играл на бильярде, пил вино.

Подойдя к трактиру, Анна Мария заглянула в окно. Да, как она и ожидала, Моцарт сидел там. В гордом одиночестве. Именно так она себе это и представляла. Теперь нужно было очень осторожно попытаться вытащить его из этого убежища.

Графиня вошла в трактир. Маэстро поднял глаза, словно ждал кого-то. Она подошла к его столику, сняла накидку и присела.

— Наконец-то вы пришли, Анна Мария.

— Да, наконец-то. Меня целый день не выпускали из монастыря.

— Вам позволят завтра прийти на премьеру?

— Нет, не позволят. Настоятельница строго-настрого запретила выходить из обители завтра вечером.

— Жаль, очень жаль. Я спрятал в опере сюрприз, специально для вас.

— Сюрприз? Для меня?

— Воспоминания о наших уединенных встречах, что-то съедобное, вкусное.

— Неужели вы имеете в виду.

— Да, ветчину, а как же иначе? В первом акте дон Джованни заказывает для гостей ветчину. Больше всего мне хотелось, конечно, чтобы это был редис. Но тогда синьор Джакомо принял бы меня за идиота.

Они рассмеялись и на мгновение наклонились друг к другу.

— Как прошла репетиция? Она вам понравилась?

— Превосходно. Великолепный оркестр и отличные актеры. Дважды не сыщешь такого состава.

— Говорят, вы скрываете от них увертюру.

— Неужели говорят? Что ж, это правда.

— А что с увертюрой? Зачем вы заставляете ждать такой замечательный оркестр?

— Увертюра здесь, смотрите. Вот это и есть увертюра.

Из бокового кармана сюртука Моцарт достал три маленьких листочка. Графиня заметила всего лишь пару нот. Небольшие зарисовки.

— Но здесь же не больше пары тактов!

— Не больше и не меньше. Ровно столько, сколько мне нужно, чтобы написать увертюру.

— Значит, она еще не написана?

— Самое главное я уже написал. Все это перед вашими глазами. Теперь нужно всего лишь немного усердия. Три, может быть, четыре часа — и увертюра готова.

— И когда вы собираетесь этим заняться?

Моцарт неожиданно посмотрел на графиню и схватил ее за руку.

— Сейчас вы спрашиваете меня точно так же, как это делала моя сестра. Раньше, еще в Зальцбурге, Мария Анна по поручению отца разыскивала меня в одном из трактиров и уговаривала немного поработать.

— И что? Вы соглашались, если вас просила об этом ваша сестра?

— Ну конечно! Я почти никогда не мог ей отказать. Для нее я готов был работать не покладая рук. Это разные вещи: трудиться для нее и трудиться для отца. Вы меня понимаете?

— Да, я очень хорошо вас понимаю. Настолько хорошо, что теперь мне кажется, будто вы ждали меня здесь.

— Да, так оно и есть. Я ждал вас здесь, именно здесь.

— Чтобы я вас забрала?

— Чтобы вы меня забрали.

— Значит, вы пойдете со мной?

— Пойду, сейчас же.

— А куда мы пойдем?

— Сначала во дворец к синьору Джакомо, а потом вы поедете со мной за город.

— В загородный домик?

— В загородный домик.

— Где вы напишете увертюру?

— Где я буду трудиться. Для вас.

Моцарт встал и направился к хозяину, чтобы рас платиться. Он провел рукой по лицу, словно хотел смахнуть усталость. У двери маэстро обернулся и помахал ей рукой. Анна Мария поднялась. Ей казалось, что она спит и видит сон. Оглядевшись еще раз, как будто желая навсегда сохранить этот трактир в памяти, графиня за метила три листочка, которые остались лежать на столе. Моцарт забыл их. Забыл даже эти листочки! Анна Мария подошла к столу, забрала их, и они с Моцартом отправились во дворец.

 

Глава 4

Вечером, когда они втроем приехали в Смихов, в загородный домик Душеков, их встретила гостеприимная Йозефа. Она проводила Анну Марию и Моцарта наверх, в зал, выходящий окнами в сад. А Казанове незаметно сделала знак, чтобы тот подождал ее внизу, возле большой парадной лестницы. Затем Йозефа дала слугам необходимые указания, позаботилась о том, чтобы все чувствовали себя как дома, заглянула ненадолго в кухню и наконец снова вышла.

Казанова прогуливался по узкой тропинке, которая поднималась вверх по холму. Он окликнул Йозефу, заметив, что она его не видит. Йозефа помахала рукой и поспешила за ним.

— Джакомо, вы немедленно должны рассказать мне, что произошло! Я с самого утра не нахожу себе места, потому что сегодня у нас в имении были люди Бондини. Представьте себе, они искали здесь Моцарта! Подумали, что после репетиции он мог поехать сюда. И были просто в ужасе, когда узнали, что и у нас его нет. Мы ничего не сказали Констанции. К счастью, она как раз спала, и вся эта суматоха обошла ее стороной. Люди Бондини уехали обратно в город, правда, оставили здесь целый отряд музыкантов, которые сидят сейчас без дела внизу, возле кухни, и злятся. Они все время повторяют, что уже ничего не успеть, что все пропало. Что господин Моцарт, видимо, принимает их за дураков. Позже к ним пошла Констанция и попробовала успокоить. Попросила их набраться терпения. Она выпила с ними вина, немного пошутила и объяснила, что ей самой приходится быть очень терпеливой, чтобы жить с этим человеком. Вот уже несколько часов они сидят там внизу. Мы больше не давали им вина, а угощали кофе, пирожными и чаем, но надолго они не задержатся. Я только что спросила Моцарта об увертюре, и как вы думаете, что он мне ответил?

— Что она должна родиться.

— Что она должна родиться… именно. Помилуйте, неужто он хочет погубить всех нас? Он хочет, чтобы на нас показывали пальцем? Он не может больше откладывать премьеру оперы. Ее откладывали уже два раза. Хватит! Завтра Бондини выпустит ее на сцену, с увертюрой или без нее!

— Успокойтесь, дорогая Йозефа. Последуйте моему примеру. Я ведь тоже провел сегодня полдня, пребывая в сильном волнении. Вы не представляете, сколько было потрачено сил, чтобы завершить произведение, довести его до совершенства! И тут такое! Моцарт исчезает, не прощаясь, без лишних слов. А мы остаемся ни с чем!

— Да что же с ним происходит? И кто его нашел?

Нужно ли говорить ей об этом? Нужно ли рассказывать Йозефе об Анне Марии? Возможно, это спровоцирует приступ ревности. А что, если и так? Он, Джакомо Казанова, сделал все, что от него требовалось. На большее он не способен. Почему он должен теперь, после завершения работы, беспокоиться о чувствах Йозефы или о халатности Моцарта? Теперь не имело смысла утаивать что-либо, в этом не было для него никакой выгоды. Нет, все это уже в прошлом.

— Анна Мария. Его нашла молодая графиня.

— Анна Мария?! Этого не может быть! Почему именно она его нашла? Все это время она провела наверху, в монастыре, и ничего о нем не знала.

— Дорогая Йозефа, мы все ошибались, когда так полагали. После бала, который я дал в честь Моцарта, они вместе куда-то исчезли. Это все, что мы знали до сих пор. Но на самом деле — впрочем, Анна Мария открыла мне правду только что, во дворце, с глазу на глаз — они часто тайком встречались в одном трактирчике на Влтаве.

— Джакомо! Они встречались тайком?

— Тайком, и не раз.

— Моцарт оставлял Констанцию в гостинице или здесь, за городом, а в это время встречался с этой юной красоткой?

— Именно так.

— О, это жестоко! Я думала, что хорошо знаю этого человека, а оказывается, я ничего, абсолютно ничего о нем не знала. На самом деле Моцарт очень скрытный человек. Но скажите, как они познакомились? Где они встретились впервые?

— Вы требуете от меня слишком многого, Йозефа. За такое короткое время я не мог разузнать всех подробностей. Просто Анна Мария поделилась со мной этой тайной. Моцарт, видимо, не должен об этом узнать.

— Конечно, она это скрывает, она гордится этой историей, празднует свою победу! Это я пригласила Моцарта в Прагу. По моему поручению для него обустроили беседки и загородный домик. И вместо того чтобы отдыхать там со мной и моими друзьями, он сидит в трактире на Влтаве и воркует с этой малышкой.

— Она уже совсем не малышка, Йозефа.

— Да ладно вам, она наивна. Краснеет, если кто-то дотронется до ее платья. Ее место в монастыре. В этом ее старик-отец был, видимо, прав.

— Я не был бы так уверен, дорогая Йозефа. Но прежде всего мы не должны ничего говорить об этой истории Констанции. Мы с Анной Марией приехали сюда, потому что этого очень хотела Констанция. Ей нужна компания, не так ли? В любом случае, так утверждал Моцарт.

— Неужели утверждал? Хоть на этот раз он сказал правду. Но впредь я не буду ему верить.

— Йозефа, посмотрите на все это с другой стороны. Он встретил Анну Марию, я полагаю, случайно. Анна Мария — не певица, она почти ничего не смыслит в опере. Она единственная из всех нас, кто мало что понимает в музыке и ничего не знает о постановке. В ее присутствии Моцарт, наверное, чувствовал себя спокойно. Может быть, она просто оставила его в покое с этой оперой, с музыкой, со всем этим. Это ему понравилось, это не могло ему не понравиться. И кроме того, она красива. Вы должны признать, что юная графиня — настоящая красавица.

— Прошу вас, Джакомо, приберегите эти пышные речи для кого-нибудь другого. Это лишнее. Я попытаюсь принять Моцарта таким, каким вы его описываете. Лучше объясните мне, о чем же они разговаривали друг с другом? Неужели вы думаете, что они обсуждали пражскую погоду?

— Я как раз спрашивал об этом молодую графиню во дворце.

— И что она сказала? Что-то смешное, нелепое? Я угадала?

— Да нет, вы не угадали. Она сказала нечто такое… такое странное. Мне бы не хотелось говорить об этом.

— Это уж слишком, Джакомо. Нельзя так издеваться над Йозефой Душек! И это после того, как я вам столько всего рассказала о нашем маэстро!

— Это нечто личное, почти интимное, дорогая Йозефа. Мне немного неудобно говорить вам об этом. Я очень прошу вас сохранить все услышанное в тайне. Никто не должен узнать об этом. Это своего рода секрет, особый секрет.

— Синьор Джакомо, я никогда еще не видела вас таким серьезным.

— Да, дорогая Йозефа, пришло время стать серьезным. Даже грешник дон Джованни находит покой в конце спектакля.

— Пожалуйста, не отвлекайтесь. Чем же они занимались? Я никому не скажу.

— Они… играли. Вдвоем, почти как дети.

— Что они делали? Я ничего не понимаю.

— Они играли в брата и сестру, как в сказке, насколько я понял. Они изображали брата и сестру, которые по воле злого рока потеряли родителей. К несчастью, их еще и разлучили. И вот каждый из них отправился из провинции в город, чтобы найти друг друга. Но им не удалось этого сделать и пришлось как-то зарабатывать на хлеб. Он переписывал ноты, она стала служанкой. А дальше все как в сказке: однажды они встретились. Совсем случайно они снова обрели друг друга и нашли свое счастье.

— Вы серьезно, Джакомо?

— Так говорила Анна Мария.

— Но это же… Что это? Боже, это так по-детски.

— Вы находите? Анна Мария уверяла, что Моцарт настаивал на том, чтобы снова и снова играть в эту игру. Но, по всей видимости, они вместе пришли к этому. Это была их общая игра.

— Джакомо, я не могу понять, я не желаю ломать себе голову над этим. Лучше я выпью с вами пунша или шампанского. Не желаете? Идемте вниз и попробуем взбодрить нашего уж очень странного маэстро и уговорить его приступить наконец-то к написанию увертюры.

— С удовольствием провожу вас, Йозефа. А скажите мне, там, наверху, та беседка, о которой вы говорили?

— Это она, Джакомо, пустая и осиротевшая.

— Там открыто?

— Двери беседки?

— Да, там открыто?

— Нет, но у меня с собой ключ.

— Могли бы вы дать его мне? И оставить меня одного на некоторое время? Это доставило бы мне большое удовольствие, поверьте, после всей проделанной работы это доставило бы мне огромное удовольствие.

— Вот, возьмите ключ. Ступайте. Вы спокойно можете доверить ей свои тайны, Джакомо, я не против! Я велю принести вам наверх вина и буду очень рада, если потом вы присоединитесь к нам, чтобы продолжить наши странные игры.

— Я приду, Йозефа, скоро приду, чтобы раствориться в толпе ваших гостей. Наконец-то я отдохну от роли хозяина, который обязан следить за всем.

Йозефа протянула ключ Казанове, и он в темноте отправился вверх по узкой тропе.

 

Глава 5

Тишина, наконец-то воцарилась тишина. Было совершенно тихо, никакой музыки, никакой Йозефы, никаких интриг, и Прага так далеко! Казанова сел и впервые за последнее время почувствовал покой и гармонию. Больше никаких расчетов, ничего. Он честно заслужил это мгновение уединения. Оно было таким сладким!

Завтра станет ясно, не напрасны ли были его усилия, которые заняли у него столько времени. На этот раз Джакомо будет наслаждаться постановкой в качестве зрителя. На лице — безразличие, он будет изучать все тонкости как независимый эксперт. Будет спрашивать себя, что остается после просмотра — удовольствие или даже счастье? Попробует оценить, удалось ли ему взглянуть на оперу со стороны. Выдержит ли увиденное его критику?

Это интересовало его только теперь, когда ничего больше нельзя было изменить. Все целиком и полностью зависело от актеров, от оркестра и от недюжинных способностей капельмейстера, который, к счастью, дирижировал собственным творением. Когда Моцарт занимал свое место перед оркестром, он становился победителем. Музыканты боготворили маэстро, лезли из кожи вон, чтобы оправдать его ожидания. Если понадобится, они сыграют увертюру без репетиций. Такая встряска пойдет им только на пользу. Кто знает, может быть, маэстро как раз на это и рассчитывал? Может быть, он откладывал написание увертюры на последний момент, чтобы накалить обстановку до предела, чтобы, начиная с первого такта, музыканты играли так внимательно, как еще ни разу в жизни?

Моцарт был способен на это. Джакомо Казанова ожидал от него чего угодно. А вот Йозефа — наоборот. Ей и в голову не пришло бы, что Моцарт мог затеять с увертюрой такую хитрую и, возможно, даже коварную игру. Она считала его импульсивным, иногда даже по-детски несерьезным. Но душу этого человека было не так-то просто разгадать. За последние дни Казанова провел рядом с маэстро много времени. У него была возможность познакомиться с композитором получше, но синьор Джакомо до сих пор не знал Моцарта.

Импульсивность и несерьезность — да, Моцарт любил демонстрировать эти качества, забавлялся ими, чтобы насмешить всех вокруг, чтобы вызвать изумление или просто выделиться из толпы. Он вырос среди артистов, придворных актеров и музыкантов и знал, как это важно — преподнести себя так, чтобы запомниться публике. Кто же будет вспоминать о зануде? А вот человека, который бранился сразу на французском, итальянском и английском языках и при этом производил впечатление все того же шаловливого мальчишки из Зальцбурга… такого не забудешь никогда.

Но больше всего его, Джакомо Казанову, поражало то, с какой ловкостью Моцарт подхватывал его идеи. Без труда, не теряя времени даром и не произнося лишних слов. Они так идеально дополняли один другого, что это казалось даже странным. И на глазах у изумленной труппы, в вихре репетиций, изменений и открытий Моцарт и Казанова помогали друг другу достигать успеха. Будто пара умелых поваров, работающих слаженно уже долгие годы, пыталась любой ценой создать идеальное меню.

Сначала он, Казанова, занялся актрисами. Да Понте совершил ошибку, когда сделал три роли похожими. Лоренцо всегда воспринимал их как трио, трио измученных и униженных женщин, которые сообща пытались взять след своей жертвы. Казанова же не упустил из виду даже их обуви. Для донны Анны он подобрал туфли на очень высоких каблуках, чтобы она передвигалась осторожно, почти неуверенно. Грудь вперед, прямая спина — настоящая аристократка. Донне Эльвире достались туфли без каблуков, и она стала проворнее и подвижнее. А Церлина в одной из сцен вообще должна была танцевать босиком, как истинная вакханка, которой мешает все лишнее.

Женщины ничего не смыслили в этих, казалось бы, мелких штучках и уловках, которые производили на внимательного зрителя огромное впечатление. В Венеции и Париже Казанова не раз был свидетелем того, как много значат такие мелочи: кокетливо приподнятый подол платья, подвязки на чулочках, как бы случайно выглянувшие наружу, задорно танцующий веер или слегка обнаженная грудь. Но здесь, в Праге, ни одна из троих не знала, как правильно показать туфельку, как ловко ослабить бант на платье или соблазнительно провести маленькой нежной ручкой по волосам.

Церлину даже пришлось учить целоваться. «Ну так поцелуй же своего Мазетто», — говорил ей Казанова и наблюдал, как та неловко целовала его в щеку. В щеку, и так неловко. Синьор Джакомо объяснял ей, что ротик при поцелуе нужно приоткрыть, губки округлить. Поцелуй должен быть влажным, губы почти мокрыми, блестящими от влаги. И следуя его инструкциям, Катарина поцеловала своего неповоротливого, уже поднадоевшего жениха прямо в губы, медленно, не спеша. Этот поцелуй так напугал Мазетто, что он прижал руку к губам, словно хотел стереть след от ее поцелуя. Ну и мужлан! Хотя как раз это и нужно было ему, Казанове: этот испуг, это смущение, этот страх перед пламенем страсти!

И Луиджи туда же! Луиджи Басси, этот хрупкий юноша, который под натиском да Понте вообще потерял веру в себя, панически боялся сделать что-нибудь не так и всех подвести. Луиджи думал, что достаточно просто выйти на сцену и спеть свою партию. О том, как сыграть свою роль, он не имел ни малейшего представления. Казанова следил за каждой мелочью, за положением рук и ног, за темпом движений. Он научил Луиджи Басси петь и танцевать как следует. Сделал из него гостеприимного хозяина и дворянина, ловкого лжеца и предателя, и даже похотливого ловеласа.

Наблюдая за этим действом, Моцарт проникся симпатией к идеям Казановы и с легкостью соглашался с ними. Не хватало лишь повода, чтобы продемонстрировать всем, насколько плодотворным могло быть их сотрудничество. Это случилось, когда Луиджи репетировал свою серенаду… Их мысли совпали.

Эта серенада давно не нравилась Казанове. Только когда Луиджи надел шляпу с белыми перьями, синьор Джакомо почти успокоился. Но тут Моцарт побежал в костюмерную и принес свою шпагу — маленькую, невзрачную шпагу, на рукояти которой извивались две змеи. Маэстро попросил Луиджи дополнить свой образ еще и этой шпагой. И в тот момент, когда Луиджи Басси взял в руки шпагу Моцарта, вся труппа стала свидетелем небольшого чуда — волшебного превращения обычного актера в совершенно другого человека. «Voila, готово!» — воскликнул Моцарт. В этом возгласе прозвучали наивность и в то же время лукавство, будто он говорил о марионетке, которую только что оживили.

Но эта наивность, как предполагал Казанова, была, возможно, лишь отблеском лукавства, которое таилось где-то в глубине души Моцарта, видевшего всех окружающих насквозь.

Это лукавство находило выражение только в музыке. Лишь в последние несколько дней Казанова научился слышать музыку маэстро. Теперь казалось, что он понимает ее так, как это невозможно было сделать раньше. Странно, но Казанова не мог точно объяснить, как Моцарту удавалось описать с помощью музыки этих героев. Маэстро создавал такие ясные и, прежде всего, многогранные образы, что невозможно было передать словами. Джакомо Казанова осознавал это и вскоре отказался от мысли разобраться в этой музыке. Он просто… Да, он отдал себя во власть этих звуков, покорился им, словно пленник, который сдался на милость победителя.

Какие все-таки странные мысли приходят ему в голову! Там, внизу, в доме Йозефы, скоро все свершится. Моцарт возьмет в руки перо и завершит произведение. Он, Джакомо Казанова, хотел присутствовать при этом. Да, хотел увидеть собственными глазами, как вершится история.

Казанова поднялся и вышел из беседки. По дороге он встретил слугу с бутылкой шампанского.

— Возьми бутылку и хорошенько спрячь ее, теперь она твоя, — сказал Казанова. — Прибереги ее для своих внуков! Когда-нибудь они смогут купить за нее целый дом!

Слуга так и остался стоять, словно не понял ни слова. А Казанова пошел дальше, не обращая на него внимания. Репетиции закончились, и у него не было ни малейшего желания еще что-либо объяснять статисту.

 

Глава 6

Казанова ошибся. Моцарт вовсе не собирался приниматься за написание увертюры. Вместо этого он присоединился к гостям Йозефы, много пил, оживленно беседовал и ни словом не обмолвился об опере. Никто не отваживался завести разговор на болезненную тему. Все как один решили, что лучше всего это получится у Констанции.

Но Констанция, казалось, даже и не думала напоминать супругу о чем-либо подобном. Кроме того, она тоже довольно много пила, расцветая прямо на глазах, и от души веселилась в компании таких приятных людей. Можно было подумать, что в этот вечер в зале у Йозефы Душек наконец-то собрались близкие друзья, чтобы как следует отпраздновать долгожданную встречу. И когда Йозефа велела подавать легкий ужин, все, казалось, уже напрочь забыли об опере.

Поздно вечером Анна Мария и Казанова отправились в Прагу. Музыканты укладывались спать. При прощании все были немного смущены, но никто так и не отважился хотя бы вскользь намекнуть на то, о чем молчали весь вечер. Все обнимались, договаривались о новой встрече после премьеры и уходили в отличном настроении.

Около двенадцати попрощалась и Йозефа Душек, сообщив Констанции и Моцарту, что будет спать на первом этаже. Они поцеловались, и хозяйка направилась вниз по центральной лестнице, напевая что-то себе под нос. Вдруг за ее спиной раздался громкий смех. Она остановилась и прислушалась: они смеялись, но как смеялись! Такое впечатление, что они продолжали веселиться и веселье было в самом разгаре!

Йозефе Душек стало не по себе. Она не понимала этого человека. Нет, она просто не могла понять взрослого мужчину, который играл с абсолютно чужой девушкой в братика и сестричку и, должно быть, получал от этого удовольствие. Йозефа возмущенно покачала головой и, держась правой рукой за перила, продолжила свой путь, оставив супругов в покое.

Они допили последнюю открытую бутылку, и Констанция, как обычно, отправилась спать. Дверь между двумя комнатами оставалась открытой. Моцарт сел за клавесин и взял небольшое перо. До него доносилось ровное, спокойное дыхание жены. Теперь можно было начать.

Ре-ре-ре-ре… Прощаться было нелегко, но час настал. Он так боялся этого момента, что не смог придумать ничего лучшего, как сделать пару жалких набросков, чтобы хоть как-то преодолеть этот страх.

Слушать ночь, сидеть, молчать и бороться с выжигающей душу скорбью, бороться. Должно быть, в этот момент он чувствовал ее, Смерть.

Зазвучала тяжелая, мрачная мелодия, будто сами по себе, стали появляться звуки. Зловещим вихрем они поднялись откуда-то из глубин. Мучение и избавление, мучение и легкость, мучение и злорадство — главное сейчас выдержать эту борьбу и ничего не упустить. Шумные оргии, отчаяние обманутых женщин и насмешливый голос дона Джованни.

Моцарт склонился над листом бумаги, пододвинул свечу. Перо в его руке взметнулось с легкостью, а он сидел неподвижно, словно не смел шелохнуться до самого конца…

Они с Констанцией решили пошутить и поводить всех за нос. Они переводили разговор с одной темы на другую, делая все возможное, чтобы об опере даже не упомянули. У них было совсем мало времени, чтобы договориться о деталях, но им и не нужны были лишние слова: Вольфганг и Констанция отлично понимали друг друга и абсолютно не переживали по этому поводу. Достаточно было лишь намека, чтобы направить разговор в нужное русло, и все получилось.

Моцарт заставил Констанцию ждать. А поэтому, да, именно поэтому ему стало намного легче, когда она встретила его без единого упрека. Она была счастлива, что они проведут этот вечер вместе, словно влюбленная пара, пригласившая гостей к себе домой. Констанция вела себя как настоящая хозяйка и, казалось, не собиралась уступать эту роль Йозефе Душек. Бедняжка Йозефа! В этот вечер она была какой-то рассеянной. Может быть, просто растерялась из-за неожиданного приезда гостей?

Да и Джакомо Казанова был удивительно сдержан, хотя Констанция не раз пыталась заговорить с ним о его путешествиях по Европе.

— Ну расскажите же нам о своих путешествиях, прошу вас! — умоляла его Констанция. Но Казанова не поддавался, будто эти путешествия, о которых ходили невероятные слухи, были сплошной выдумкой. А что, если так оно и было — сплошные выдумки и ничего больше?

Джакомо Казанова легко мог выдумать все это. Хотя, судя по его работе в театре, он действительно объездил немало стран. Только человек, повидавший мир, мог так хорошо разбираться в тонкостях постановки. Только тот, кто лицезрел выступления на лучших сценах мира, мог обладать столь изысканным вкусом, так уверенно судить о мелочах.

А что же Анна Мария? Как Моцарт и предполагал, она без труда нашла общий язык с Констанцией. Да и разве можно себе представить, чтобы веселый, отзывчивый и к тому же благоразумный человек не поладил с Констанцией? Это было невообразимо. Правда, отец так и не смог полюбить свою невестку. Во время последнего визита в Вену он протянул Констанции руку и принялся расхваливать шикарный венский быт и успех сына. Но даже тогда он не смог найти с ней общего языка. Отец не хотел идти на уступки, хотя после стольких лет это уже не имело никакого значения. Бороться, побеждать, доказывать свою правоту — в этом чувствовалась какая-то безысходность. Остатки упрямства, отголоски детства, безразличие. Мусор. И над этим мусором отец трясся до последней минуты. Он не мог жить без этого мусора, не мог с ним расстаться до конца своих дней.

Не стоило прислушиваться. Лучше сидеть молча, поближе пододвинуть свечу. Нужно писать! Когда приходило вдохновение, все шло само собой, до самого конца. Не нужно вслушиваться, лучше сидеть неподвижно. Если бы только можно было ни о чем не Думать, слиться с нотами воедино, чтобы они защитили его от всех напастей! Но в звуках не было ни капли тепла или покоя. Они причиняли боль, мучения, неслись, словно стая безумцев, сметая все на своем пути. Добыть трофей, поймать их — все напрасно. Каждый раз Моцарт видел перед собой их чужие, отталкивающие образы, пустившиеся в неистовую пляску по велению творца.

Моцарт стал писать. Он писал… Это было прощание в нотах, да, он прощался. Решительное, громкое прощание с умирающим. Этот вихрь напоминал шум у плотины на Влтаве. Маэстро вслушивался в эти звуки долгими одинокими ночами в трактире. Все кончено, все позади, ноты, такты, их вихрь и влекущие за собой голоса. Влекущие го-ло-са. Он поклонился в последний раз. «Честь имею!» — маэстро прощался с отцом.