5 августа. Все минувшие дни оперативные сводки сообщают о продвижении наших войск на орловском направлении. Указывается, что они продвинулись на 4, 8, 10 километров, называются села и деревни, отбитые у противника, и, глядя на карту, нетрудно понять, что до Орла рукой подать. Но нет, не так это было просто. Каждый день публикуются репортажи, корреспонденции наших спецкоров под заголовками «Севернее Орла», «Южнее Орла» — они-то и раскрывают картину сражений за город. Любопытна в этом отношении корреспонденция Василия Коротеева «Под Орлом». Он пишет, что наши войска уже вплотную подошли к Орлу, к высотам, за которыми лежит город. Посвящена же его корреспонденция главным образом рассказу о том, с каким ожесточением идет сражение, с каким упорным сопротивлением врага встречаются наши дивизии и полки.

Приведу для иллюстрации некоторые строки из этого материала:

«Наши войска вступили в упорные бои с противником в глубине его обороны, подготовленной заранее и простиравшейся на 20–45 километров…

Глубокая оборона врага, выгодные позиции, которыми он обладал, его отчаянное упорство и сильные грозовые дожди — все это несколько замедлило продвижение наших войск…

За время боев в глубине обороны немцы сумели подготовить несколько новых промежуточных рубежей, насытить их свежими войсками. Усиливая контратаки, они дополнительно ввели в действие крупные силы танков и авиации, подтянули много артиллерии…»

Такая же обстановка и под Белгородом.

И все же немцам не удалось удержать Орел и Белгород, сегодня их заняли наши войска. Получен приказ Верховного Главнокомандующего, где впервые за время Курской битвы указано, какие фронты овладели этими городами. Названы имена командующих войсками фронтов. Вызывает удивление, что в приказе не названы представители Ставки Г. К. Жуков и А. М. Василевский, как это было, например, в приказе по Сталинградской битве или прорыве блокады Ленинграда. И Жуков и Василевский находились там все дни сражения, много сделали для победы. Ведь инициатива о преднамеренной обороне с последующим переходом в контрнаступление на Курской дуге принадлежала Жукову. Стратегический и оперативный план битвы был им разработан вместе с Василевским. Именно они настояли, чтобы Сталин отказался от ряда своих неразумных директив, которые были чреваты поражениями, большими потерями. Не было ли это проявлением ревности Сталина, стремившегося все победы в Отечественной войне приписать себе?

«Сегодня, 5 августа, в 24 часа, — говорится в приказе, — столица нашей Родины — Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из 120 орудий».

Это — первый салют из тех 354, которые были произведены с этой ночи до завершения Отечественной войны. Событие незаурядное, и газета его широко освещала. Репортеры газеты — на асфальтированном плацу, где артиллеристы выстроили в одну линию свои орудия. 12 часов ночи. Удары пушек сотрясают воздух. Столица приветствует победителей. Любопытно, как москвичи встретили неожиданный салют. Гремит залп 120 орудий. И вдруг в эхо выстрелов вплетаются рукоплескания. Аплодисменты несутся из раскрытых темных окон домов, с тротуаров, где толпятся люди, откуда-то сверху, с балконов… Наши репортеры подслушали реплики, возгласы, разговоры москвичей и записали их. Вот некоторые, колоритные и афористичные:

— Вот такую стрельбу я люблю, — говорит старушка Евдокия Семеновна Кузовлева, встреченная краснозвездовцами рядом с редакцией, на улице Горького, — у дома, где она живет.

Или на углу Малой Дмитровки и Садовой стоит человек и долго аплодирует. Потом, обращаясь к случайным своим соседям, прислушивающимся к победному гулу орудий, нетерпеливо говорит:

— Нет, вы понимаете, что это такое? Ведь это какая победа! Как замечательно… Бьем ведь немцев, и как бьем! Давайте поцелуемся, слушайте!

На салют откликнулись наши поэты и писатели. На первой полосе газеты напечатаны стихи Николая Асеева «Эхо славы»:

«Салют победы» — так называется отклик Алексея Толстого. Он напоминает, что салют — суворовская традиция. «Оказывается, — заключает он, — под жарким солнцем августа немецкие пятки сверкают не хуже, чем деревянные подметки эрзац-валенок на январском снегу. А русский богатырь, отирая пот с лица и распахнув ворот на могучей груди навстречу летнему ветру, идет вперед на Запад, как шел зимой по сугробам. Время теперь наше, и не времена года, а русское военное искусство определяет погоду поля боя».

На первой полосе — большой, на три колонки фотоснимок батарей, окутанных дымом, и подпись: «Москва, 5 августа, 24 часа».

Так широко материал, посвященный салюту, дали лишь в День Победы. Но ведь это — первый салют!

Освобождению Орла и Белгорода газета посвятила многие полосы не одного только номера. Это объяснимо — враг изгнан из крупных городов России. Но не только в этом дело. Уже месяц длится Курская битва. Недели две шли оборонительные сражения. То были тревожные дни — в народе ведь не знали, что наша оборона — преднамеренная. Да, в сводках и в наших репортажах сообщалось о стойкости, упорстве наших войск. Иногда мелькали километры, на которые немцы смогли прорваться. Было тревожно. Но вот наши войска перешли в контрнаступление. Сводки скромные: сообщают о продвижении наших войск, освобождении небольших сел и деревень. Чем это кончится? Как будут развиваться события? Читатель не мог себе не задавать эти вопросы.

Наконец сегодня появились Орел и Белгород. В народе вздохнули. Понимали, что это рубеж, откуда начинается трудный, не всегда прямой, но путь вперед, на Запад!

Это и сказала газета в передовой статье «Орел и Белгород». Есть в ней оценка сражения на плацдарме, которая в немногих строках дает понять его масштабы:

«Эта битва предстанет глазам современников как сгусток военных усилий противоборствующих сторон, как апофеоз всего того, что до сих пор сделали наши войска. Эта битва, необычайно уплотненная по времени, втянула в свою орбиту колоссальные массы материальных средств и человеческих ресурсов. Вряд ли когда-либо за время войны на таком сравнительно ограниченном пространстве и в такой короткий срок действовали силы, подобные тем, которые столкнулись в июльском сражении, увенчавшемся теперь падением Орла и Белгорода».

Передовая говорит о стратегической и оперативной победе, о ближайших перспективах нашего наступления.

В тот же день, когда был опубликован приказ Верховного, газета успела напечатать большую статью генерал-майора Б. Антропова «Борьба за Орловский плацдарм» — военный обзор сражения от первого до последнего дня. Кстати, за эту статью мы усадили автора еще в конце июля, и он дополнял ее день за днем. Последнюю точку он поставил после таких строк:

«Наши части, преследуя немцев, почти на плечах у них ворвались в город и овладели окраинами Орла с севера и востока… Они смело и быстро штурмовали опорные пункты, созданные противником в больших каменных зданиях, пробирались в тыл его отдельным группам, окружали и уничтожали их. Так, отвоевывая улицу за улицей, наши части выбили немцев из Орла и полностью овладели им».

В этом же номере большая корреспонденция Бориса Галина «В нашем Орле». Он двигался к Орлу вместе с передовыми частями 129-й стрелковой дивизии, получившей сегодня почетное имя Орловской. Была ночь. Вдруг раздался звучный голос, гремевший с самых передовых шеренг наступающих. Что это?

В третьем часу ночи, рассказывает писатель, тревожной, озаряемой вспышками ракет, артогнем и выстрелами автоматов, когда решалась судьба Орла, измученные жители этого многострадального города вдруг услышали голос Красной Армии, голос Родины. Дивизия, наступавшая на Орел, выдвинула к реке, на самую линию огня, мощную радиостанцию; еще кипел на улицах Орла яростный бой, еще горели дома, еще ожесточенно огрызался враг, но голос наступающей армии звучал гордо, уверенно и смело:

— Орел был и будет нашим, советским городом! Мы с вами, товарищи и братья! Мы идем к вам!

Дальше мы читаем: «На рассвете вместе с передовыми частями мы вошли в Орел…» В этом очерке, датированным 5-м августа, — рассказ о том, что Галин увидел и услышал в городе. И снова, как и всюду, — руины, оставленные немцами, разорение, бесчисленное число жертв — стариков, женщин и детей, попавших под жернов фашистской машины. И незабываемые встречи.

На берегу Оки Галин был свидетелем такой сцены: командир дивизии, генерал с адъютантом перебирались по взорванному мосту. Это был первый советский генерал, которого увидели жители освобожденного Орла. Ему, как и другим офицерам и бойцам, поднесли букет цветов, попросили подождать минуту — другую. Из ближайшего дома вышла пожилая женщина и протянула генералу свой подарок — старинную саблю с серебряной насечкой. Генерал саблю принял, приложил к губам, обнял женщину и уехал дальше на линию огня. Жаль только, что в газетной спешке Галин не узнал ни происхождения этой сабли, ни имени орловчанки.

На второй день в газете — очерк Василия Гроссмана «Возвращение». Это и возвращение Красной Армии в Орел, и возвращение жителей к своим очагам, и возвращение в город самого Гроссмана. Об этом надо рассказать.

В горькие дни октября сорок первого года наши корреспонденты Василий Гроссман и Павел Трояновский были в Орле в тот день, когда немцы ворвались в город столь внезапно, что многие люди не успели уехать. Еле выбрались из Орла и наши спецкоры. А дальше произошло вот что. Они вернулись в Москву. Я видел их «эмку» — вся иссечена осколками. Возле нее собрались работники редакции, рассматривали, покачивали головами — да, досталось ребятам! Как только живыми выскочили?

Наговорившись с товарищами возле своей «эмки», Гроссман и Трояновский зашли ко мне, рассказали о беде на фронте. Я выслушал их внимательно, но, узнав, что они ничего не привезли для газеты, не удержался от резких слов. Конечно, репортаж о прорыве на Брянском фронте, о захвате немцами Орла газета напечатать, пока не было официального сообщения, не могла. Однако мы считали, что в любом бою, даже с самым неблагоприятным для нас исходом, выявляются истинные герои, совершающие подвиги, и о них-то можно и надо писать!

Без всяких обиняков я сказал Гроссману и Трояновскому:

— Нам нужна не простреленная ваша «эмка», а материал для газеты. Возвращайтесь на фронт.

Наверное, это было несправедливо. Не хочу оправдываться даже сейчас, когда твердо знаю, что корреспонденты чудом ускользнули из вражеского кольца. Глядя на взволнованные и растерянные лица этих в общем-то мужественных, даже отважных людей, надо было им сказать что-то другое, говорить с ними помягче. Но вспомним то время! Не до сантиментов было тогда…

Гроссман и Трояновский сразу же выехали на фронт, в 1 — й гвардейский стрелковый корпус генерала Д. Д. Лелюшенко, которому как раз в тот день удалось остановить врага под Мценском. А моя реплика насчет «простреленной эмки» пошла гулять по редакционным кулуарам и даже по нашим фронтовым корреспондентским пунктам. Но, думаю, быть может, не столько для того, чтобы поддеть редактора, сколько для того, чтобы подчеркнуть непреложность неписаных законов, установившихся в нашей редакции с первых дней войны.

Должен сказать, что об этом эпизоде я никогда не забывал. И в эти дни, в июле, когда появилось орловское направление, и мы не сомневались, что Орел будет возвращен, посылая Гроссмана в район Курской битвы, я ему сказал:

— Василий Семенович! Орел — ваша боль. Я хотел бы, чтобы вы там были в день освобождения города. Вспомнили, как уходили тогда…

Он был в Орле в день его освобождения и написал очерк, где вспомнил и те грозные и трагические дни и часы:

«В этот первый беспокойный и радостный день, когда под удаляющийся грохот канонады, среди пыли и дыма воспрял из праха русский, советский Орел, мне вспомнился Орел, который я видел ровно 22 месяца тому назад, в тот октябрьский день 1941 года, когда в него ворвались немецкие танки, шедшие по Кромскому шоссе. Мне вспомнилась последняя ночь в Орле — больная, страшная ночь, гудение уходящих машин, плач женщин, бегущих за отходящими войсками, скорбные лица людей и полные тревоги и муки вопросы, которые мне задавали. Вспомнилось последнее утро Орла, когда, казалось, весь он плакал и метался, охваченный смертной тревогой.

Город-стоял тогда во всей своей красоте, без единого выбитого стекла, без единого разрушенного здания. Но являл он собой вид обреченности и смерти. Эта обреченность была во всем. Город плакал весь, словно навеки расставался человек с самым дорогим и близким, что было у него в жизни. И чем нарядней выглядел он тогда, чем ярче блестело осеннее солнце в это последнее советское утро в бесчисленных стеклах домов, тем безысходней была тоска в глазах людей, понявших и знавших, что вечером в Орле будут немцы.

И, вспомнив то горе, ту тревогу, то страшное смятение, которым был охвачен город, я как-то по-особенному глубоко понял святое счастье сегодняшней встречи разоренного и опоганенного немцами Орла с великой страной, с великой армией, которая гонит и уничтожает орды захватчиков…»

Прочитав эти строки в очерке «Возвращение», я понял, что пережил в октябрьские дни сорок первого года Василий Семенович. Встретился я с Гроссманом после Курской битвы через год, уже на фронте, и в нашей беседе, о которой еще расскажу, как бы оправдываясь, напомнил ему о том эпизоде. Он улыбнулся и сказал вполне искренне:

— Обиды у меня не было, — а потом и добавил: — Некогда было обижаться…

Гроссман приехал в Орел 5-го днем. Он рассказывает все, что предстало его глазам. Утром по главной улице прошли воины 380-й стрелковой дивизии, получившей всего лишь несколько часов тому назад звание Орловской. Впереди — знамя полка майора Плотникова. Сурово выглядит этот первый парад в дыму пожарищ, в пыли взрывов, в высоком тумане, застилавшем небо над разрушенными кварталами города.

Встречи. Цветы. «Откуда, — замечает писатель, — появилось столько цветов в эти минуты — ведь так суров был город в час окончания боя! Казалось, вдруг расцвели они среди изуродованных немцами улиц и дворов — и дети, женщины бросали цветы к ногам шагавших красноармейцев, кричали, аплодировали, плакали…»

И вновь в заключение Гроссман возвращается к тем горьким дням падения Орла: «Эта сегодняшняя встреча и то горькое расставание в октябрьское утро 1941 года — едины, связаны между собой. Это проявление великой верной любви народа. О на сильней всего на свете. Сильней смерти».

Эти радостные часы освобождения, встреч не могли заслонить горе и печаль, без которых не бывает ни одной победы. В гот же день в семнадцать часов на площади Первого мая правильными треугольниками выстроены войска. За ними теснятся горожане. Посредине площади — глубокая братская могила. Медленно колышутся, как бы плывут над толпой гробы с телами павших танкистов. Мужчины, женщины, дети осыпают цветами дорогие останки. Смолкает траурный марш. И сразу становятся слышны сдержанные рыдания. Народ оплакивает своих верных сынов-освободителей. К народу обращается командир полка Шульгин. Он называет имена погибших танкистов под Орлом. Их тела опускают в могилу. Гремит троекратный залп. Ему вторит отдаленный гул артиллерийской канонады на западе. Там идет бой. Над площадью вырастает холм. На нем устанавливают временный памятник…

Еще перед началом Курской битвы мы собрали «поэтическую рать» и сказали, чтобы она была наготове. Когда началось сражение на Курской дуге, одни за другими стали появляться стихи. В день освобождения Орла Семен Кирсанов откликнулся стихотворением «Орлятам»:

…………………………

Постарался для сегодняшнего номера Борис Ефимов, напечатав выразительную карикатуру.

Рядом с красным стягом стоит красноармеец с улыбчивым лицом. В руках у него винтовка со штыком. Штык пронзил хищную птицу. В когтях у птицы фашистский знак. На голове фуражка с эмблемой гитлеровца. Клюв разинут от страха. Это — орел… И надпись над карикатурой: «Немецкий «орел» в русском Орле».

А что происходит у немцев, в Германии, в гитлеровской ставке? Об этом рассказывает Илья Эренбург в статье «Август», приводя множество документов и, конечно, зло и метко их комментируя.

Наиболее интересными являются выдержки из немецких радиоперехватов:

«Битва под Орлом не имеет себе равной» (радио — Бреславль, 6 августа).

«Никакой битвы под Орлом не было» (радио — Берлин, 6 августа).

«Захват Орла является крупнейшим поражением русских» (радио — Берлин, 6 августа).

Этим разноречивым сообщениям немецкой пропаганды писатель находит точное сравнение: «Предоставим фрицам разбираться в этих комментариях. Они напоминают шотландский душ: кипяток и ледяная вода вперемешку».

Не меньшая кутерьма в высших военных эшелонах:

«Немецкое командование всячески пытается утешить фрицев, огорченных потерей Орла. Еще 30 июля «Берлинер берзенцайтунг» писала, что Орел — неприступен и что «русские будут перед ним топтаться». А теперь немецкие газеты уверяют олухов, что «Орел никого не интересует». Читая немецкие комментарии, можно подумать, что Орел крохотная деревушка, куда случайно забрели три или четыре фрица. Немцы молчат о том, что Гитлер до недавнего времени считал Орел «неприступной твердыней», что до 3 августа немецкие сводки говорили о «безрезультатных атаках русских».

Если немцы уже оплакали Орел, то они упорно скрывают потерю Белгорода. Немецкие сообщения гласят: «В районе Белгорода мы успешно отбиваем атаки русских». А между тем над Белгородом уже четвертый день развевается советское знамя. Из Белгорода началось наше наступление на харьковском направлении. Об этом наступлении немцы молчат. «Их молчание, — пишет Эренбург, — хороший признак: мы ударили по больному месту».

В этих же номерах газеты публикуется материал об освобождении Белгорода. Меньше, чем по Орлу, но тоже немало.

Дело в том, что там не оказалось корреспондента. Редакция послала из Орла Бориса Галина в Белгород вместе с фоторепортером Олегом Кноррингом самолетом и уже на второй день, 7 августа, он передал по Бодо свою первую корреспонденцию «В Белгороде». Можно сказать, проявил высший класс оперативности.

Всего насмотрелся Галин в Орле и написал об этом в газету еще 5 августа. Но то, что он увидел в Белгороде, не поддается описанию. И все же написал — молчать нельзя!

«В один и тот же день немецкая солдатня, отступая, разрушала Орел и Белгород, носились по улицам двух русских городов немецкие факельщики, поджигая и взрывая наши дома. Белгород, как и Орел, кровоточит, он весь в язвах… В Орле мы видели хищную руку немца, глядели на искалеченные взрывами орловские дома, и нам казалось, что это и есть предел немецкой жестокости. Но Белгород поражает и ужасает больше, чем Орел. Здесь немецкая жестокость и подлость проявилась с еще более страшной силой. В Белгороде немцы как бы сдавили горло городу: он онемел, он превращен немцами в страшную зону пустыни. Это безъязыкий город, в нем царит угнетающая тишина…»

Далее Галин объясняет, откуда такая тишина в городе. Оказывается, немцы увезли детей, молодежь, стариков — словом, все население. Редкий прохожий появляется на улицах города. Писатель еще застал объявление за подписью «командира немецких воинских частей»:

«1. Город Белгород эвакуируется. Население будет отправлено в тыл.

2. Начало эвакуации — 29 июля 1943 года, утром.

3. Все приказания должны быть беспрекословно исполнены.

За невыполнение приказания виновные будут строго наказаны».

С собаками-ищейками немцы охотились за русскими людьми и как рабов угоняли в направлении Харькова.

Передав в Москву корреспонденцию «В Белгороде», Борис Галин сразу же помчался в 89-ю гвардейскую дивизию, получившую три дня тому назад звание Белгородской. В газете появился его подвальный очерк «89-я Белгородская». Он рассказывает о людях, их делах, переживаниях и замыслах. Удивительно точно, до мельчайших деталей восстановил Галин эти дни боев за освобождение Белгорода.

Начинается очерк такими строками:

«Рассвело, и командир дивизии перенес свой НП на меловые горы. Грузный, высокий, в солдатской пропотевшей гимнастерке, он повернулся лицом к городу и смотрел долго и молча в ту сторону, где вспыхивали дымки разрывов. Он сдерживал себя, говорил коротко, хрипло, но его жгло нетерпение. Это чувство, вероятно, испытывали в это утро все — от бойца до командира дивизии: поле перейти — и вот он, Белгород. Еще дымились холмы от взрывов и выстрелов, горели вздыбленные вагоны на путях, и клочья тумана роились в оврагах. Перейти поле в голубых цветах, в сизой полыни, в примятой ржи, проскочить через полтора километра огня — это и было сейчас самое трудное».

36 часов дивизия вела бой на дальних подступах к Белгороду, а на вторые сутки вплотную подошла к старым, сильно укрепленным рубежам немецкой обороны. И здесь дивизия совершила неожиданный для немцев тактический маневр. Противник больше всего беспокоился за свои фланги — он знал о возросшем искусстве русских брать противника в клещи, расчленять и уничтожать его. А когда 89-я дивизия стремительным ударом всех трех полков, огнем артиллерии и авиации вклинилась в главный рубеж немецкой обороны, немцы, которые психологически не были к этому готовы, дрогнули.

Начались уличные бои. Они были трудными и ожесточенными. В очерке приводятся такие убедительные цифры: из 1500 немцев, уничтоженных дивизией, более 800 были убиты в самом городе. А наши потери в этих боях? Они вошли в очерк, но в газетные полосы не попали. В очерке остались лишь эпизоды героизма советских воинов; некоторые закончились трагически. Вот один из них. К стене разрушенного дома, где обосновался командир полка Рябцев, припадая к земле, приполз повар Свириденко с термосом за спиной. Хотел накормить своего командира полка:

— Пожалуйте завтракать.

Рябцев засмеялся:

— Погоди, возьмем город, тогда позавтракаем…

— Да ведь остынет, — как-то неуверенно сказал повар.

Но ординарец толкнул повара в плечо, показал на третий дом от угла и резко сказал: «Бери автомат». В этот миг вдруг засвистели пули со стороны третьего дома. И ординарец и повар мгновенно, не сговариваясь, заслонили собой своего командира. Свириденко погиб…

В особняке сбежавшего немецкого бургомистра Галин встретился с офицерами дивизии. Командир дивизии и начальник штаба работали над картой. Их мысли в эти минуты были далеко за Белгородом — на харьковском направлении. Они жили уже новой операцией. А перед тем как уйти, Галин услыхал разговор, который стал заключительными строками его очерка:

«Офицеры, находившиеся в комнате, шепотом говорили о белгородском бое… Почему немцы, бросившие для защиты белгородских рубежей дивизии с отборным составом, танки, пушки, авиацию, потерпели поражение? Ряд преимуществ был на их стороне — господствующие высоты, хорошо подготовленные рубежи обороны. В чем же дело? Один из офицеров сказал задумчиво:

— Что-то случилось с немцем: он вроде и тот, и вроде не тот…

Гвардии полковник поднял голову.

— Другое скажите, — проговорил он улыбаясь, — черт с ними, с немцами… Мы переменились — и это главное: лучше воюем, умнее…»

14 августа. Первый раз харьковское направление появилось в газете 7 августа. Итак, впереди — Харьков. Думаю, нет необходимости говорить об оперативном значении этого узла сражения. Однако здесь велика и моральная сторона дела. Напомню, что первый раз немцы захватили город 25 октября сорок первого года. Он был освобожден 16 февраля сорок третьего года, а через месяц, 16 марта, его снова оккупировал враг. Не передать наших переживаний, тревог. И вот снова Харьков перед нами как самая ближайшая цель. Все наши устремления — к этой, как тогда говорили, второй столице Украины. Вернуть ее! И теперь уже навечно.

Харьков не сходит со страниц оперативных сводок. Каждый день, как они гласят, наши войска, преодолевая сопротивление противника, продолжают успешно развивать наступление, и в каждой сводке отмечается, сколько за день они прошли, какие районные центры, крупные населенные пункты и железнодорожные станции заняты. Можно сказать, полная гласность. Теперь, в отличие от прошлого, каждый любознательный читатель с картой в руках может прочертить линию фронта и сказать, сколько осталось до Харькова.

Точно такие же сообщения о брянском направлении. Много других материалов — репортажи, корреспонденции, статьи, очерки. Евгений Габрилович — на Западном берегу Северского Донца. Из этого района он прислал очерк о боевой страде полка, сражавшегося в тяжелейших условиях. В этих боях немцам удалось отбить одну деревню и окружить взвод бронебойщиков. Шесть дней он стойко выдерживал атаки неприятеля, нес потери, но на крик немцев «русс, сдавайся!» отвечал огнем. И только на шестые сутки наши части выручили своих товарищей.

Габрилович шагает с бойцами. Остались позади первые десятки километров освобожденной харьковской земли, и он торопится передать в свою газету корреспонденцию «На Харьковщине». Она — о разбое немцев в поселках и городках — таких же, как на Орловщине и Белгородчине…

Уже четвертый день оперативные сводки дают отличающийся от прежнего текст: «На харьковском направлении наши войска отбивают контратаки пехоты и танков противника». Что происходит ныне на этом фронте, объясняют наши спецкоры в репортажах и корреспонденциях. Вот строки одной из них:

«В последние дни противник подтянул на харьковское направление значительные свежие резервы. Создавая группы пехоты и танков, противник часто предпринимает контратаки. Как правило, эти контратаки отличаются большой ожесточенностью…»

«Следующие контратаки были предприняты более крупными силами… Отдельные позиции по нескольку раз переходили из рук в руки… Крупные наземные силы поддерживаются значительными группами вражеской авиации…»

Теперь понятно, почему в последних оперативных сводках нет сообщений о продвижении наших войск вперед.

В полосы, заполненные харьковским материалом, «вторглась» статья Николая Тихонова «Сержанты». Он давно, еще в июне, писал мне, что хотел бы выступить на эту тему. Она близка ему еще по первой мировой войне. Конечно, мое согласие он получил, на днях прислал статью, и теперь она опубликована. Статья о сержантах примечательна не только тем, что раскрывает круг обязанностей младшего командира, — в ней приоткрыта неизвестная страница боевой молодости самого Тихонова, гусара той войны.

«На всю жизнь я запомнил один характерный случай, происшедший со мной в прошлую мировую войну. Отдельные группы кавалеристов были выдвинуты как арьергард для прикрытия отступления. Вокруг был болотистый лес, сзади которого лежало шоссе.

Немцы уже наседали на фланги. Лес простреливался насквозь. С минуты на минуту мы ждали сигнала отступать. Появившийся связной крикнул только: «По коням!» В лесу уже было слишком жарко: немцы прошивали его пулями со всех сторон. Кони очень горячились, вставали на дыбы, храпели. У меня был очень высокий конь, я мог достать до его холки, только вытянув руку. В тот момент он вообще не стоял на месте. Все ускакали, не оглядываясь на меня; они решили, что я скачу сзади. А я никак не мог сесть в седло: подо мною проваливались гнилые пни, а конь вставал все время на дыбы, так как пули свистели над его ухом.

Измучившись бесплодными попытками вскочить в седло, я пошел по лесу, ведя коня на поводу. Не прошел я и половины леса, как, ломая кусты и ветви, передо мною появился мой вахмистр Гладких. Он сидел на огромном вороном жеребце. Вахмистр славился всегда своей щеголеватостью и спокойствием. С одного взгляда Гладких понял, что происходит. Он схватил моего Мюрата за повод и сказал: «Садись!» Я сел, и мы молча поскакали по шоссе. Оказалось, что, когда всадники выбрались на шоссе, они обнаружили мое отсутствие. Кто-то сказал, что я убит. Но Гладких спросил только, в каком направлении была застава, и дал шпоры. Он хотел сам убедиться, что со мной. Так бы он помчался за любым человеком своего эскадрона».

Николай Семенович привел эти воспоминания для того, чтобы образно сказать, каким бы он хотел видеть и наших младших командиров.

24 августа. Вновь появилось сообщение, что наши войска продолжают наступать на харьковском направлении, продвинулись на десятки километров, заняли города и населенные пункты. По их названиям видно, что до Харькова совсем близко.

И вот приказ Верховного Главнокомандующего: «Войска Степного фронта при активном содействии с флангов войск Воронежского и Юго-Западного фронтов, в результате ожесточенных боев сломили сопротивление противника и штурмом взяли город Харьков». Названы также имена командующих армиями и командиров корпусов и десяти стрелковых дивизий, отличившихся в боях за город. Этим дивизиям присвоено наименование Харьковских. Единственное, чего нет в приказе, — сообщения о присвоении названия «Харьковских» танкистам и летчикам. А жаль! Они сыграли важнейшую роль в этом сражении.

О значимости этой победы свидетельствует то, что салют произведен значительно большим количеством орудий и большим числом залпов, чем прежний. Естественно, эта победа освещается в газете очень широко. Целая полоса посвящена откликам на освобождение Харькова воинов наших фронтов, жителей республик и городов и, понятно, особенно горячо видных украинских деятелей. Взволнованно написал Павло Тычина о радости победы: «…Сегодня я узнал, что Харьков снова наш. Какая радость, какая гордость, какая молодость кругом! Неизъяснимым трепетом наполняется сердце… Харьков виден сейчас всему миру, словно высокое зеленое дерево победы, словно на ветру развевающееся красное знамя, непобедимое знамя Страны Советов».

Украинский поэт Максим Рыльский напечатал стихи:

Откликнулся на взятие Курска и Харькова Алексей Толстой. Любопытно, как Алексей Николаевич оценил весь ход Курской битвы. Это не оперативный разбор сражения, а писательские раздумья, и написаны они, я бы сказал, вольным стилем. Приведу несколько строк:

«Военные и штатские, фронт и тыл с затаенным волнением ждали немецкого летнего наступления… С волнением, думается мне, и немцы ожидали своего наступления. Начальство, конечно, говорило: «Еще одно усилие, и Красная Армия будет побеждена» и прочее, что в таких случаях у них полагается. Но каждый немец понимал, что это — последний крупный ход в игре.

Нельзя считать, что немецкая армия стала уж так слаба к своему третьему летнему наступлению. Нет, она ненамного стала слабее… У них были приготовлены новинки, разные «фердинанды», «тигры», модернизированные истребители и другая пакость… Итак, произошла проверка на деле. Бешеный натиск решающего всю судьбу войны немецкого наступления был подобен удару кулаком о каменную стену. Немезида, по-русски — судьба, сложила из трех пальцев дулю Гитлеру под самый нос: «Выкуси-ка!» Немцам пришлось перейти к обороне, затем — без передышки — к отступлению… контратакуя, контратакуя, контратакуя, потерять Харьков. Черт возьми!»

И — небольшой экскурс в историю: «Когда-то, в давние времена, русские были непобедимы в осаде. Величественные примеры тому: осада Стефаном Багорием Пскова, окончившаяся для поляков конфузней, и осада в Смутное время поляками Троице-Сергиевской лавры, также окончившаяся для врагов наших конфузней. Нынче в осаду хочет сесть немец, а мы не даем ему уцепиться за землю (мертвым — пожалуйста, цепляйся)…»

И в заключение: «В основе всего этого прежде всего лежат русский талант, русская отвага и разбуженная русская ярость. Горд и храбр русский человек. Слава ему. Слава освободителю Харькова».

Публикуются материалы разных жанров. Прежде всего — обзорная, оперативного характера, статья полковника В. Костылева «Ликвидация Белгородско-Харьковского плацдарма немцев». Удивительно емкая статья. На столе редактора она лежала уже в день освобождения Харькова — 23 августа, и опубликовали ее на второй день, то есть в том же номере газеты, где был напечатан приказ об освобождении Харькова.

В этом же номере корреспонденция Бориса Галина «Перед штурмом» и очерк Евгения Габриловича и Зигмунда Абрамова «Вчера в Харькове». Всего не перескажешь. Приведу из каждого материала хотя бы по эпизоду, быть может не главному, но читателю неизвестному и также свидетельствующему о накале борьбы. Галин рассказывает такую историю:

«93-я дивизия нависла над противником с северо-восточной стороны… Полки вплотную подошли к стенам Харькова. Они готовились к решающему штурму. Впереди других полков дрался со своими подразделениями майор Рудик. По силе напора, стойкости и смелости можно было сразу узнать: здесь дерутся гвардейцы Рудика. Его подразделения врубались в боевые порядки немцев, таранили их, расчищая дорогу всей 93-й дивизии. В один из напряженных моментов боя связь с полком была потеряна. Над ним нависла угроза окружения. До шести утра Рудик не давал о себе знать. В штабе дивизии встревожились: где Рудик, где эта беспокойная душа? К рассвету Рудик вырвался из немецкого кольца и совершил шестикилометровый бросок к предместью города. «Я здесь, — радировал он. — Все в порядке, занимаю квартиры в 363-м квартале».

Из очерка Габриловича и Абрамова:

«Проспект Сталина. На углу на перекрестке встречаем первого харьковского милиционера. За плечами у него винтовка. Милиционер Михаил Сербин — коренной харьковский житель. Он стоял на этом же перекрестке много лет и сегодня утром вместе с войсками вошел в город и занял свой пост. Сегодня ему приходится выполнять несколько необычную для милиционера работу. Правда, он с той же педантичностью регулирует уличное движение, как и в мирное время. Но на этот раз это уличное движение носит несколько необычный характер. Мимо него проходят артиллерия, тягачи, отряды минометчиков…»

На второй и третий день — в газете корреспонденции, очерки, посвященные дивизиям, получившим названия Харьковских, статья Ильи Эренбурга о том, что делается по ту сторону фронта, в самой Германии. Убийственной критике он подверг гитлеровскую пропаганду. Писатель приводит, например, такое сообщение геббельсовской печати: «Не подвергаясь нажиму противника, германские войска планомерно эвакуировали Харьков. Город не представляет собой никакой ценности». И комментарии писателя:

«Битые фрицы еще охорашиваются. Они пытаются выдать свое поражение за прогулку: им, дескать, надоело жить в Харькове, они решили прокатиться на запад. Их выбили из Харькова, а они кричат: «Харьков не представляет для нас никакой ценности». Еще недавно они писали: «Харьков — ключ к Украине». Еще недавно они говорили об «исключительной ценности Харькова». Они потеряли слишком много. Поэтому они вопят: «Мы ничего не потеряли». Я не сомневаюсь, что, когда их вышибут из Украины, последний захудалый фриц, добежав с высунутым языком до Берлина, завопит: «Я ушел по доброй воле и только потому, что Украина не представляет никакой ценности».

Полгода тому назад, 16 марта, когда немцам удалось вновь захватить город, Эренбург напечатал в нашей газете статью «Харьков». Он писал, что нелегко нам было отдать город. «Мы знаем также: каковы бы ни были горести дня — мы должны победить, мы победим!» И вот пришла победа.

И закончил он статью такими несвойственными ему патетическими фразами: «Мы вышли в путь. Да будет услышан крылатый шаг Красной Армии всем миром! Да потрясет он врагов! Да вдохновит он друзей!»

Со взятием 23 августа Харькова завершилась почти полуторамесячная Курская битва. Она дала право назвать ее решающей битвой, а сорок третий год — решающим в Отечественной войне.

Далее — путь на запад. К Днепру. Однако в форсировании Днепра мне пришлось принять участие уже не как редактору.