3 февраля. Вчера было опубликовано сообщение о том, что ликвидирована группа немецких войск, окружённых западнее центра Сталинграда. А сегодня — последнее сообщение: «Наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда». Крупным шрифтом напечатано боевое донесение, подписанное представителем Ставки Верховного Главнокомандования маршалом артиллерии Н. Н. Вороновым, командующим Донским фронтом генерал-полковником К. К. Рокоссовским. Донесение имеет несколько иной оттенок, чем сообщение Совинформбюро. Вместо «ликвидации» — «Войска Донского фронта в 16.00 2.11. 43 года закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника».

В донесении перечислены номера полностью уничтоженных и частично плененных корпусов, дивизий, частей усиления противника. Названо число захваченных в плен — 91 тысяча, перечислены трофеи. И заканчивается оно короткой фразой: «В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились».

Так поставлена последняя точка крупнейшему сражению второй мировой войны, продолжавшемуся двести дней.

На первой полосе публикуется фотография, под которой стоит подпись: «Маршал артиллерии Н. Н. Воронов и генерал-полковник К. К. Рокоссовский допрашивают плененного германского генерал-фельдмаршала Паулюса».

Любопытно, что на второй день в газете был опубликован снимок с такой подписью: «М. И. Калинин вручает Г. К. Жукову маршальскую звезду и орден Суворова 1-й степени.». Какая разная судьба у маршалов советского и немецкого. Что ж, это вполне закономерно!

О сталинградской эпопее много написано и в исторических исследованиях, и в мемуарных трудах. И все же, думаю, современному читателю небезынтересно узнать, как в те дни об этом рассказывалось на страницах газеты.

«Последний бой» — так называется корреспонденция Петра Олендера, очевидца тех событий. Один из эпизодов последних боев. В большом здании на площади помещался штаб немцев, где засели офицерские команды. Площадь была забаррикадирована, но наши подразделения быстро оказались по ту сторону баррикад, окружили здание штаба. Противник поднял белый флаг. Во двор здания вошли наши командиры, перед которыми немецкие часовые взяли «на караул». Потом часовые с немецкой аккуратностью сложили оружие, построились в шеренги и по русской команде «шагом марш» отправились в плен.

Один из последних опорных пунктов врага ликвидировало подразделение старшего лейтенанта Беспалого. Оставались уже считанные очаги немецкого сопротивления, и как-то само собой установилось, что снаряды наших орудий стали для противника своеобразным приглашением сдаваться в плен. Пять минут артиллерийского налета на немецкие блиндажи, затем пять минут тишины — и вот из подземных нор вылезают солдаты, размахивая нательными рубахами вместо белых флагов.

— Постучишься в немецкие блиндажи снарядом — они и выходят, — посмеивались артиллеристы.

Трудно было бойцам идти в атаку в этот последний день Сталинградской битвы, но шли мужественно, не оглядываясь. И об этом написал наш корреспондент:

«Командир полка спал с телефонной трубкой в руке… Да, очень устали наши люди в эти дни, преследуя и уничтожая врага. Они засыпали на морозе, с куском хлеба во рту, прислонившись к стене, забравшись в воронку. Но стоило разбудить заснувшего бойца, сказать ему, что надо идти вперед, — и усталость отступала».

Голос истории, ее гулкая поступь слышатся в таких строках очерка:

«В Сталинграде есть стена, изрешеченная пулями и осколками. На ней надпись: «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева». Вторая надпись несколько ниже: «Презирая смерть, мы победили». Обе надписи были сделаны в те тяжелые дни, когда немцы шли вдесятером на одного нашего бойца, бросали по десять танков на один наш, по десяти самолетов на один наш самолет. Но никакие усилия врага не надломили волю к борьбе сталинградцев.

Ночь. По развороченному снарядами Сталинграду бредут пленные. Над городом раздается гул самолета. Это «хейнкель». Он делает разворот над горящими зданиями и… сбрасывает на парашюте боеприпасы. Медленно, освещенный заревом, опускается этот груз на землю. Поздно! Исход битвы уже решен!»

Немало любопытных подробностей в корреспонденции Владимира Кудрявцева «Как немцы сдавались в плен». Более разумно, чем другие, поступило командование 297-й немецкой пехотной дивизии. Поняв, что сопротивление бесполезно, оно послало парламентариев в полк, которым командовал Сафиулин. К немцам отправились майор Токарев, капитан Волощук и старший лейтенант Быковский. Ночью советские командиры вошли в небольшой домик, где помещался штаб дивизии. Там было около 70 офицеров. Генерал-майор Мориц фон Дреббер в полушубке и русской ушанке сидел за столом. Офицеры встали.

Наши условия таковы, — сказал Токарев генералу. — Всем офицерам, присутствующим здесь, сдать оружие.

Офицеры по знаку генерала подходили по очереди и складывали оружие на стол.

— Второе условие, — продолжал майор, — прикажите всем частям. с кем вы еще имеете связь, сложить оружие.

Генерал взял телефонную трубку и позвонил. После разговоров перерезал провод и снял аппарат. Начальник штаба, пожилой немец, заплакал. Генерал, охватив голову руками, сказал:

— Какое поражение! Какое поражение! Были неудачи, потери, а это полное поражение…

А затем — рассказ о том, как был пленен Паулюс, что хорошо известно…

Конечно, наша военная газета не могла ограничиться корреспонденциями о завершении Сталинградской битвы. К сегодняшнему дню в загоне, как говорят газетчики, уже лежала целая полоса, сверстанная, вычитанная, дожидаясь сообщения в рубрике «В последний час» о завершении операции.

Это прежде всего большая, на четыре колонки, статья полковника В. Крылова «Новая страница в истории военного искусства». Напомню, что в сообщении Ставки об итогах Сталинградской битвы говорится, что история войн не знала подобных примеров окружения и уничтожения столь большого количества регулярных войск противника. Вспоминает автор Канны, которые считались образцом окружения войск противника. Вспоминает он и Седан, которым немцы кичились как примером крупнейшей операции по окружению противника. Но все это ни в какое сравнение не идет со сталинградским разгромом. Он затмил все, что до сих пор знала военная история. В статье раскрывается торжество советского военного искусства, его превосходство над военным искусством германских стратегов.

Вслед за этим опубликована статья начальника международного отдела газеты профессора А. Ерусалимского «Конец 6-й армии». Автор прослеживает, как день ото дня менялся тон немецкой пропаганды. Еще 26 января ведомство Геббельса хвастливо утверждало, что «если немецкие солдаты и отступают в некоторых местах, то только для того, чтобы, перестроившись и пополнив свои материальные силы, пойти в новое наступление». Но вот 1 февраля оно все-таки вынуждено было сообщить о конце 6-й армии.

Значительная часть статьи посвящена истории 6-й армии. Гитлер гордился этой армией, ее офицерами и солдатами. Он поручал ей наиболее ответственные задачи, она наносила первые удары и Бельгии и Франции, участвовала в завоевании Югославии и Греции. С первых дней войны против СССР фюрер бросил ее на восток. Ей же было поручено завоевать Сталинград.

Советские генералы, сражавшиеся с 6-й армией имели перед собой опытного и опасного противника. В статье подробно рассказано и о самом командующем армией — Паулюсе. Любопытно, что фюрер присвоил Паулюсу звание генерал-фельдмаршала, а на другой день после этого акта он вместе со своим штабом был взят в плен.

Много в газете откликов писателей. Опубликована статья Ильи Эренбурга «Сталинград». Разговор идет о финале Сталинградской битвы для той стороны. Писатель развивает мысль, высказанную им в статье «Взвешено. Подсчитано. Отмерено», опубликованной в конце января:

«Каждый год 30 января, в день захвата власти, Гитлер выступал с речью. Немцы гадали, что скажет фюрер в этом году после всех поражений. Фюрер нашелся: он ничего не сказал. Людоед струсил. Он не посмел показаться перед немецким народом. Он предпочел роль дезертира. Вместо Гитлера с юбилейной речью выступил семипудовый рейхсмаршал, главный весельчак Германии Герман Геринг… Герингу пришлось выговорить роковое слово «Сталинград». Рейхсмаршал должен был объяснить Германии, почему сотни тысяч немецких домов осиротели… Он решил вдохнуть в немцев оптимизм: «Наши солдаты в боях под Сталинградом закаляются». Изменим глагольное время — они уже «закалились»: одни из них в земле, другие — в лагерях для военнопленных… Геринг сказал: «Тысячу лет каждый немец будет произносить слово «Сталинград» со священным трепетом. Да, с трепетом будут произносить немцы роковое для них слово: под Сталинградом могилы не только сотен тысяч фрицев, под Сталинградом погребена разбойничья мечта немцев о «новом порядке», о «народе господ»…»

Написал Илья Григорьевич и о том, что значит для нас эта победа:

«Сталинград» — это слово с гордостью будут повторять все верные сыны России. В Сталинграде восторжествовала справедливость. В Сталинграде началось возмездие: поднявшие меч погибли от меча. «Сталинград» — это слово будет стоять в летописи России рядом с Чудским озером и Куликовом полем… Сталинград — это только начало».

Высокой патетикой полны стихи Ильи Сельвинского «Сталинграду». Он находился на Северо-Кавказском фронте, и его стихи говорили о том, что Сталинград стал вдохновляющим примером для всей нашей армии.

О вы, штандарты дедовских побед, России величавая отрада! Развеяв Гитлеровский бред, Меж вас пылает знамя Сталинграда. Огни его горят, как ордена, Он истинный наследник нашей славы, В нем ветер, залетевший от Полтавы, И дым пороховой Бородина. Бойцы Кавказа! Перед Сталинградом, Из уваженья к знамени его Склоните стяг, но только для того, Чтобы затем они шумели рядом, Чтобы, себя бессмертием покрыв, Как Сталинград, мы гнали бы ораву. Здесь ярости ликующей порыв, Здесь честь рождает честь, а слава — славу.

Сталинградская битва завершена. Значение этой победы, ее уроки раскрываются в специальной передовой «Сталинградская эпопея». Приведу лишь отдельные строки из нее, которые, по-моему, не требуют комментариев:

«Борьба за Сталинград была одним из самых тяжелых испытаний, какие выпали на долю Красной Армии…»

«Наступление наших войск в районе Сталинграда останется в веках блистательным образцом военного искусства, пламенного и мощного наступательного порыва…

На пути к окончательной победе нам предстоит еще много жестоких боев, и гордое имя Сталинграда как знамя будет реять в этих боях, воодушевляя наших воинов на новые подвиги доблести и геройства».

Все это было написано, как говорится, по свежим следам, когда все осмыслить еще было трудно. Но вот как через тридцать лет после победы Константин Симонов вспоминает о том, чем был для нас тогда, во время войны, Сталинград:

«Если попробовать вспомнить самое главное, то самым главным, записанным в душе словом сорок второго года окажется слово «Сталинград». Самым главным глаголом — глагол «выстоять». Самым главным зрительным впечатлением, застрявшим в сетчатке глаз, — дымное зарево в десятки километров длиной на той стороне Волги. Самым главным звуком, так и оставшимся до сих пор в ушах, — хруст начавшейся ломаться гитлеровской военной машины…

Для того чтобы люди, жившие за тысячи километров от наших государственных границ, в дальних от нас странах, называли свои улицы и площади именем Сталинграда, одной, даже самой сокрушительной, военной победы было бы мало. Это было признание необратимой нравственной победы добра, олицетворяемого нашей страной, над силами зла, олицетворенными в тот исторический момент фашистской Германией!»

И наконец, карикатура Бориса Ефимова «Перемена программы». Над рисунком текст: «В связи с разгромом и уничтожением германских войск под Сталинградом во всей Германии объявлен траур и закрыты все увеселительные учреждения». А затем и рисунок. На стене в черной рамке объявление: «Вместо назначенной торжественной кантаты Адольфа Гитлера «Взятие Сталинграда» будет исполнен траурный марш «Адью, шестая армия». Музыка того же автора». А вот и исполнители марша. Толстый Геринг, приклонив голову к скрипке с черным бантом, ведет по ней смычком. Рядом согнувшийся в три погибели Гитлер бьет по барабану голыми костями. За ним — карликовый Геббельс. Его голова просунута через огромную трубу; на ней тоже траурный бант. А их лица? Не передать словами, как язвительно изобразил их художник.

7 февраля. Новые освобожденные города на Украине, Курск, Белгород… Это факты. Настроение тех дней передают поэтические строки Алексея Суркова:

Мы идем по равнине степной, Серебристой овеяны пылью. Будто сразу у всех за спиной Распахнулись орлиные крылья.

Нет уже в сообщениях Совинформбюро слова «Сталинград», но оно не сходит со страниц газеты. «Сталинград празднует победу» — это репортаж о митинге защитников и жителей города.

Заснеженная, изрытая бомбами и снарядами площадь Павших борцов.

В центре ее лежит разбитый немецкий бомбардировщик. Мертвые, изрешеченные пулями и осколками трамваи стоят на линиях. Вокруг площади — руины многоэтажных домов. Обгоревший Центральный универмаг, разрушенный Почтамт, Дом книги, Дом коммуны. Изувечено здание городского театра, у подъезда которого уцелел лев с головой, пробитой осколками. Чудом сохранился в центре площади памятник 54 красноармейцам, погибшим при обороне Царицына.

На трибуну поднялся командир 13-й гвардейской дивизии Родимцев: — Сегодня дивизия отмечает 140 дней пребывания в Сталинграде. В первые же дни мы отбросили врага, не дали ему обосноваться в городе. Тогда я заявил: гвардейцы пришли в Сталинград, они скорее умрут, нежели оставят его. Гвардейцы стояли насмерть, и, выстояв, они победили…

Выступили командармы Чуйков и Шумилов, секретарь обкома партии Чуянов, рабочие. Взял слово и член Военного совета фронта Хрущев.

Опубликована также корреспонденция Василия Коротеева. Он рассказывает, что в те дни, вытянувшись в походные колонны, двигались из Сталинграда войска к далеко отодвинувшейся на запад линии фронта. Они породнились с лежащим в руинах городом. Трогательно прощание с ним. И далее:

«Солнце катится к закату. Мимо искалеченного снарядами элеватора проходит славный полк Сухова. Несколько дней назад он вел бой в районе Тар-Горы и элеватора… Высокое здание элеватора, с которого просматривается город, было местом особенно упорных боев…

Впереди колонны капитан Соколенко — всадник в каракулевой кубанке с ярким малиновым верхом. Остановив коня, он привстал на стременах и долго смотрел на Тар-Гору, на элеватор, будто хотел навек запомнить их. Он сошел с коня, закурил.

— Жалко уходить отсюда, — задумчиво сказал он. — Сроднились мы с городом, и места эти будут памятны на всю жизнь. Вон там у трубы я двоих ребят потерял. Кончив войну, жив буду, с сыном сюда приеду. Покажу ему, где дрались и как дрались. А пока — до свиданья, Сталинград!»

Эти два последних слова и стали заголовком очерка.

Закончить свой рассказ о Сталинградской битве хочу словами Василия Гроссмана о его товарищах-сталинградцах:

«Когда я перебираю в памяти события войны, то постоянно наряду с величественными и грозными картинами встают лица моих товарищей корреспондентов.

В начале Сталинградской обороны я был на Донском фронте… В первых числах октября пришла телеграмма, предлагавшая мне перебраться на Сталинградский фронт — там в это время шли упорные бои в городе и разгоралась жестокая битва за заводы: Тракторный, «Баррикады» и «Красный Октябрь».

На Сталинградском фронте находились в это время четыре наших корреспондента — Высокоостровский, Гехман, Буковский и Коротеев. С ними я и провел сто дней сталинградской обороны и сталинградского наступления. С первого же часа своего приезда я ощутил то необычайное напряжение, то состояние высокого душевного подъема, которые владели всеми участниками сталинградской обороны от солдат до высших командиров. Прекрасный подвиг солдат переднего края каким-то невидимым светом осветил и духовно поднял всех прямых и косвенных участников великого народного сражения. Наш корреспондентский пункт в Средней Ахтубе также был захвачен этим общим душевным напряжением. Все мы понимали свою ответственность, знали, какой жгучий интерес вызывает не только в Советском Союзе, но и во всем мире буквально каждая строка, посвященная Сталинграду.

Меня восхищала работоспособность Высокоостровского, быстрота и оперативность, с которой он собирал материал, писал и передавал по телеграфу свои ежедневные и содержательные корреспонденции о ходе боев. Казалось, он осуществлял принципы Буковского, считавшего, что корреспондент должен полные сутки ездить и писать. Однако свидетельствую, он никогда, подобно Буковскому, не считал, что корреспонденту при этом не следует пить и есть.

Почти так же неутомим, энергичен был в своей работе Коротеев. Он наряду с оперативной информацией написал несколько хороших очерков об участниках Сталинградской битвы. Помню непоколебимое спокойствие Гехмана, человека, которого, видимо, бог забыл наградить чувством страха. Октябрьской ночью мы должны были из знаменитой родимцевской трубы в Сталинграде на лодке переправиться через Волгу. Родимцев, прислушиваясь к грохоту, сотрясавшему подземелье, озабоченно покачал головой и сказал:

— Выпейте, товарищи, на дорогу, уж слишком там жарко

Гехман, пожав плечами, ответил:

— Спасибо, не хочу. Я на дорогу лучше съем еще кусочек колбасы.

Это было сказано с таким спокойствием и колбаса была съедена с таким аппетитом, что Родимцев и все вокруг рассмеялись.

Помню, как декабрьской ночью Высокоостровский и я прошли по молодому потрескивающему льду на командный пункт 62-й армии, помню длившийся всю ночь разговор с Чуйковым — слушал ли я в своей жизни рассказ интересней этого? Спустя несколько дней мы шли лунной ночью по голубоватому льду, унося драгоценный груз воспоминаний о тех, кто великим и тяжким подвигом своим отстоял Сталинград.

Этот драгоценный груз воспоминаний о великой и грозной поре я надеюсь навсегда сохранить. Немалую долю в нем составляет благодарная память о добрых и верных товарищах военных странствий — корреспондентах «Красной звезды».

В газете по-прежнему тесно. Ее полосы захлестнули официальные материалы: указы о награждениях, о присвоении генеральских званий большому количеству командиров и снова о денежных взносах на постройку самолетов, танков, пушек.

Встретился я в эти дни с Г. К. Жуковым, пожаловался на наше бедственное положение. Однако сочувствия и поддержки у него не нашел:

— Это не по моей линии, — сказал он и перевел беседу на текущие задачи армии, зная, что все равно я его буду «пытать» по этим вопросам.

Он обрисовал обстановку на фронте и задачи наших войск:

— Победы на юге не должны слепить нам глаза. Немцы, боясь нового Сталинграда, отводят свои войска на новые рубежи, чтобы там закрепиться. Словом, повторяется московская история. После поражения под Москвой им удалось обосноваться на выгодных рубежах. Тогда сил у них хватило. И здесь наша задача — не давать противнику закрепиться.

Записал я и такую мысль Георгия Константиновича, характеризовавшего состояние немецкой армии:

— Сталинградский разгром потряс до основания всю немецкую армию. Немцы, например, не выносят сейчас появления наших танковых и механизированных соединений у себя в тылу. Это значит, что войска противника лишились былой уверенности и спеси. В этих условиях всякий разумный риск наших командиров, действующих с тройной смелостью и решительностью, может принести большие успехи. Важно развить успех наступления, не давая немцам опомниться.

Эти соображения Жукова нашли свое отражение в передовой статье «На Юге». Кстати, когда в газете было тесно, нас часто выручали передовые статьи. Они помогали нашим читателям ориентироваться в положении на фронтах. Ведь как бывало в те времена? Совинформбюро — читай «Ставка» — ограничивалось тем, что сообщало: «Идут ожесточенные бои». Освобождены такие-то и такие-то города или что на фронте «ничего существенного не произошло». И лишь по праздникам и торжественным датам — в первомайский день, октябрьскую и февральскую годовщины — в выступлениях и приказах Верховного давалась более или менее развернутая характеристика состояния дел. Послушали, прочитали люди — и жди не один месяц.

По мере своих сил мы старались заполнить эту пустоту. Таков был смысл и передовой «На Юге». В ней разъяснялась обстановка в этом районе боев: «Только за последние несколько дней советские части пересекли железную дорогу Харьков — Донбасс. Перерезана железная дорога Белгород — Курск и шоссейная дорога Курск — Орел. Таким образом, немцы потеряли важные коммуникации и лишились в этих районах возможности маневрировать своими резервами. Большое значение имеет взятие нами памятных еще по ожесточенным прошлогодним боям в районе Барвенково и Балаклеи. Овладение Лисичанском и Краматорской выводит советские войска к сердцу Донбасса. Взятие Батайска и Азова означает падение большого укрепленного узла немцев, прикрывающего подступы к Ростову с юга и юго-востока…»

Конечно, все это сказано осторожно и скупо. Но надо учесть, что давил пресс цензуры, да и начальник Совинформбюро А. С. Щербаков был недоволен, что мы «вырываемся» вперед, упрекал нас, что слишком много берем на себя. Получил я замечание и за эту передовую: зачем, мол, писать, что овладение Лисичанском и Краматорской выводит советские войска к сердцу Донбасса? Зачем давать противнику ориентировку о направлении наших ударов. Вот так, не менее и не более!..

Опубликован приказ наркома обороны о присвоении наименований танковым и механизированным корпусам: Сталинградский, Донской, Тацинский, Котельниковский, Зимовниковский и Кантемировский. Эта честь им оказана как «особо отличившимся в боях за Отечество с немецкими захватчиками». Хотя в приказе не было отмечено, почему одному корпусу было присвоено, скажем, звание Сталинградского, а другому Котельниковского, но, думаю, каждому было ясно, в каких именно боях отличился тот или иной из них.

Воскресли славные традиции русской армии и Красной Армии. Известно, что в дни суворовских походов в память боевых заслуг особо отличившиеся полки получили наименование в честь битв, например, «Рымниковский» и др. В годы гражданской войны за исключительные боевые заслуги нашим дивизиям и полкам присвоили наименование «Чонгарская», «Богучарская», «Волочаевский полк»…

Танковые и механизированные корпуса получили почетные наименования за боевые заслуги в наступательных боях в районе Сталинграда. А мы подумали и о тех полках и дивизиях, которые проявили величайшую доблесть и героизм в оборонительных боях первых лет войны. Мы считали и даже были уверены, что ныне их не забудут. В газете была напечатана статья, в которой так и было сказано: «Вся история нашей Отечественной войны будет увековечена в названиях героических полков и дивизий Красной Армии. Ветераны грандиозной битвы под Смоленском летом 1941 года, герои Дорогобужа, ельнинские храбрецы, защитники Севастополя, Одессы и Ленинграда, Сталинграда, воины, стоявшие за великую Москву и другие города нашей Родины, примут как бесценную награду почетное наименование, связанное с местом их подвигов…»

Но, увы, наши мечты не стали явью. Нет Московских дивизий, оборонявших Москву, нет Ленинградских дивизий и полков, отстоявших в тяжелейшие блокадные дни Ленинград…

В сегодняшнем номере опубликована передовая под названием «Гибель деревни Борки». Значительная часть ее — документ, а затем — краткие комментарии к нему. Документ найден в бумагах 15-го полицейского полка, разгромленного нашими частями в районе Россоши. Это — донесение исполняющего обязанности командира 10-й роты полка обер-лейтенанта Мюллера. Оно полностью приводится в передовой и выделено черным шрифтом. Я его тоже процитирую целиком:

«21.9.42 года получил задание уничтожить деревню Борки. В ночные часы взводы 10-й роты были проинструктированы о предстоящем задании и сделаны соответствующие приготовления. Действия протекали в основном по плану. Лишь иногда должны были быть сдвинуты во времени. Этот сдвиг имеет следующие основания: на карте деревня Борки показана замкнутой группой домов. В действительности же оказалось, что селение имеет протяженность в шесть-семь километров в длину и ширину. При рассвете мною был замечен этот факт, и поэтому я начал окружение с востока и охватил деревню клещами. Однако всех жителей деревни не удалось схватить и доставить к месту сбора. Благоприятным оказалось, что цель сбора была до последнего момента от населения скрыта, на месте сбора царило спокойствие, и число охранников ограничивалось минимумом. Команда могильщиков получила лопаты лишь на месте экзекуции. Тем самым население оставалось в неведении о предстоящем. Двое мужчин, пытавшихся бежать, упали после нескольких шагов под пулеметным огнем. Экзекуция началась в 9.00 часов и закончилась в 18.00. Из 809 собранных 104 были отпущены. Экзекуция протекала без всяких происшествий и оказалась вполне целесообразной. Изъятие зерна происходило планомерно. Привожу численный обзор экзекуции. Ей подверглись 705 лиц. Из них мужчин 203, женщин 372, детей 130. Число собранного скота может быть приведено лишь примерно: лошадей — 45, рогатого скота — 250, телят — 65, свиней и поросят — 475 и овец — 300.

При действиях в Борках было израсходовано винтовочных патронов — 786 штук, патронов для автоматов — 2496 штук. Потерь в роте не было».

Этот потрясающий по своему цинизму документ — одно из бесчисленных доказательств жестокости и неслыханного изуверства немецко-фашистских захватчиков.

Борки — это не начало и не конец злодеяний германской армии. Мы многое уже видели на земле, освобожденной от немецких оккупантов. А впереди были — Украина, ужасы Белоруссии…

Передовая заканчивается призывными словами: «Время не в силах погасить пламя мести, обжигающее нашу душу… Пусть же наша ненависть удвоит испепеляющую силу снарядов, мин, пуль… Громите врага, воины Красной Армии!»

В тот же вечер, когда я вычитывал верстку этой передовой, пришел поэт Перец Маркиш.

— Я принес вам стихи, но думаю, что вы их не напечатаете. Был я с ними в редакции одной уважаемой газеты. Там прочитали, но публиковать не решились. Прочитайте их.

«Вот так предисловие!» — удивился я. Что же это за стихи? Страшные или непонятные? Словом, стал читать стихотворение, над которым стоял заголовок «Возмездие»:

Плачьте, матери, кровью Германии, Ваших чад не вернется орда, — На полях Сталинграда, в тумане Растоптала их смерть навсегда. К вам отчаянье в двери стучится, Утешенью — забыт ваш порог, О, не с вами ли детоубийцы За добычею шли на восток? Может быть, вам приснятся их тени В исступленьи бессонных ночей? Иль не с вашего благословенья Убивали они матерей?..

Я привел лишь малую часть стихов. Содержание других строк так же беспощадно. Поэт обращается к женам, невестам, вдовам. Он предупреждает, что «никогда палачи не вернутся, не вернутся они никогда… вернется разбойничий сброд!»

Прочитал я и написал на рукописи: «В номер». А поэту сказал:

— Напрасно вы сомневались. Прочитайте.

И дал ему прочесть верстку передовицы «Гибель деревни Борки».

12 февраля. Освобождены новые города Украины и Северного Кавказа. Большинство публикуемых материалов — из этих районов. Прислал очерк «Один на две улицы» Петр Павленко. Прочитал я и понял: снова Петр Андреевич там, где жарко.

Кстати, вспомнился такой эпизод. На том же Северном Кавказе с нашим корреспондентом Павлом Миловановым Павленко прибыл на КП одной из дивизий. Дальше путь лежал в полки и батальоны. Дорога обстреливалась. Милованов, кадровый офицер, человек отважный, не раз сопровождавший писателей на передовую, считал своим долгом оберегать их. Он сказал Павленко:

— Петр Андреевич, может, не надо? И здесь есть с кем поговорить.

— Нет, пойдем туда, — ответил Павленко.

Пошли. Попали под шрапнель. Залегли. Милованов снова упрашивает: '

— Вернемся, Петр Андреевич. Надо вернуться!..

— Да что я, шрапнели не видел? — ответил писатель. — Я ее знаю еще с гражданской войны.

О своем долге работать в полную силу в любых огневых условиях он как-то после войны говорил:

— Если вспомнить, трудное было время. Нелегко давалась писателям фронтовая учеба. Нелегок был фронтовой университет. Но школа сказалась. В годы Великой Отечественной войны звание корреспондента «Красной звезды» звучало как почетное, обязывало ко многому. Для многих писателей, в том числе и для меня, «Красная звезда» была подлинно военной школой.

Но вернемся к его очерку. На одной из улиц поселка, где Павленко беседовал с бойцами, прибежала едва живая женщина и говорит, что на крыше ее дома кто-то стонет, не немец ли? А может, наш. Побежали туда бойцы и сняли с крыши раненого бойца Костю Баксашвили, автоматчика. С ними был и Павленко. Что же произошло? Петр Андреевич запомнил, а потом записал рассказ автоматчика со всеми деталями и чисто грузинским колоритом:

— Суриков (командир отделения), черт его знает, побежал куда-то со своим отделением, а я остался один на две улицы… Поднялся на крышу, вижу — дом угловой, вид от меня хороший. А тут как раз немцы показались… Я дал три очереди — они назад, за угол. Я за ними по крыше, и опять три очереди… Они сюда — и я по крыше сюда, они туда — и я по крыше туда… Такой кросс у меня получился…

На этом прерву рассказ — фабула его и так ясна. Расскажу в связи с этим очерком любопытный факт. Павленко подписал его «Полковник П. Павленко». Это показалось мне странным. Обычно воинские звания писателей не публиковались. Мы считали, что это ни к чему — они и так достаточно знамениты. Но на этот раз Петр Андреевич изменил нашей традиции. Недавно, во время унификации воинских званий в Красной Армии, звание полковника было присвоено лишь двум нашим писателям — Михаилу Шолохову и Петру Павленко. Конечно, событие незаурядное. Мы и решили, что, раз Петру Андреевичу захотелось обнародовать свое звание, быть посему. И все же, когда он вернулся в Москву, я спросил, почему он подписал так очерк. Он отшутился:

— Вам, генералам, хорошо. Ваше звание было объявлено в газете. А нам, бедным полковникам, что делать? Кто о нас скажет, если не мы сами?

Это был единственный случай, когда Петр Андреевич обозначил в газете свой чин.

Наконец объявился Константин Симонов. Мы его командировали на Северо-Кавказский фронт, а он попросил разрешения ехать туда через… Алма-Ату, где снимался фильм «Жди меня». Он хотел посмотреть, как там и что. Словом, вместе с дорогой это должно было занять недели две. Как ни необходимы были его выступления в газете в эти горячие дни на юге, отказывать ему не хотелось. Мы считали, что он поспеет к освобождению Кропоткина и Краснодара. Но Кропоткин не стал ждать Симонова, уже был отвоеван, а за Краснодар еще шли бои. Симонов восполнил свое невольное опоздание двумя другими очерками. Первый из них — «Дорога к Азовскому морю» — опубликован сегодня.

Это путевой очерк, вобравший в себя множество живых впечатлений. В одной из дивизий Симонову преподнесли любопытную книгу. Он потом привез ее в Москву и показал мне. Книга объемистая, на ее титульном листе стоит гриф «Только для служебного пользования». Она издана германским генеральным штабом под названием «Кавказ от Ростова до Калмыкии». На первом ее листе помещена карта Кавказа, на которой прямыми черными стрелами проведены кратчайшие расстояния, пересекающие Кавказ с запада на восток. Ростов — Калмыкия — 600 километров, Ейск — Баку — 1100 километров. Это на первом листе, а на последнем помещен подробный план Баку, раскрашенная карта города. В дни летнего и осеннего наступления этот путь казался немцам весьма реальным. Книга послужила Симонову отличным поводом для размышлений о нашем наступлении на Кавказе, о немецкой тактике:

«…Они любят геометрию, они знают, что прямая линия — кратчайшее расстояние между двумя точками. Берется карта, на нее кладется линейка, взмах карандаша — готово: Ростов — Калмыкия— 600 километров. Линейка слегка смещается, поворачивается, еще взмах карандашом — готово: Ейск — Баку — 1100 километров. Все в порядке, самолеты бомбят, танки стреляют, пехота охрипшим голосом кричит: «Дранг нах Остен!» Все лето и осень мы занимались внесением поправок в немецкую геометрию… Линии, храбро проведенные по карте карандашом, все медленнее стали ползти по земле, все чаще стали изгибаться, прерываться, останавливаться… Под Моздоком, Орджоникидзе, под Нальчиком кончилась немецкая геометрия и началась русская. Войска Северо-Кавказского фронта перешли в наступление».

После этого вступления он рассказывает, что невдалеке от Прохладного посреди села в маленьком сквере увидел свежую могилу и скромный памятник. Слова, написанные на нем, так поразили Симонова, что он их переписал: «Дорогие товарищи! Вы ходите по земле, вы дышите воздухом, над вами светит солнце победы, счастливой жизни. Эта жизнь нелегко дается, ее добывают в жестоком бою. Отдайте все для этой жизни, как отдали наши товарищи: лейтенант Черников, старшина Коротеев, красноармеец Мысов, красноармеец Фоминых. Помните и любите их, не забывайте! Приходите к этой могиле».

В этих словах выразились те чувства, которые вели людей в огонь. Симонов заставляет читателя задуматься об этом: «Я не знаю, чья рука написала эти слова, но раз прочитав их, трудно о них забыть, ибо они прекрасны. В них сочетались сразу оба высоких чувства, которые ведут сейчас наши войска вперед, через дымные поля сражения. Это вера в свою победу, в свою счастливую звезду. Рядом с нею — готовность безропотно пожертвовать жизнью».

Не раз мы на страницах газеты писали о том, чтобы и в дни отступлений, и в дни наступления ни одного погибшего воина не оставили на поле боя в безымянной могиле. Священная наша обязанность— человеку, сложившему свою голову в боях за Родину, воздать воинские почести и навеки запечатлеть его имя. Рассказ Симонова о могиле у станицы Прохладной еще раз напоминает о нашем долге перед погибшими.

А дальше в очерке — подробно о сожженных, разоренных, дымящихся развалинах станиц и городов, которые писатель увидел на пути к Азовскому морю. И горькие, переворачивающие душу слова: «Милая, родная, до слез любимая и в то же время, боже мой, какая печальная, опустошенная немцами земля!»

Симонов — в Ставрополе. Там на стене одной из камер гестапо он увидел сжимающие сердце надписи. Первая: «Нас было девятнадцать человек, никто не старше восемнадцати лет. Сейчас нас везут убивать, отомстите за нас». И вторая: «Если будете в Ростове, пойдите на Буденновскую улицу и скажите моему отцу, что я…» Написавшему эти слова не удалось закончить.

Симонов поклялся от имени наших воинов безвестным юношам: «Мы прочли эти надписи. Мы отомстим за вас, товарищи, и за тебя, неизвестный товарищ, не окончивший свое завещание. Мы говорим тебе и твоему праху: мы будем в Ростове, мы обязательно будем в Ростове. Мы скажем твоему отцу, если он жив, что мы отомстим за тебя и будем дальше мстить, пока последний из тех, кому мы мстим, или поднимет руки или будет убит».

Да, много горьких чувств, душевных переживаний, мыслей оставила в памяти писателя дорога к Азовскому морю…

Пленные! В данном случае я говорю не о немцах, а о наших бойцах. В дни оборонительных сражений сорок первого и сорок второго годов, когда угроза плена нависала над многими нашими воинами, на страницах газеты мы призывали стоять насмерть, рассказывали о героях, которые сражались до последнего дыхания, но не дались в руки врагов. В дни нашего наступления эта тема перестала быть актуальной. Ныне если мы и возвращаемся к ней, то с рассказами очевидцев, документами о том, как гитлеровцы мучают, терзают, убивают советских военнопленных.

Новые ужасные факты — в корреспонденции Павла Трояновского «Лагерь 181». Фашисты создали его в Прохладном в середине прошлого года. В декабре его перевели в Минеральные Воды. В пути один из пленных бросил стеклянный пузырек. Его подобрали, нашли там записку: «Не могу назвать своего имени. Я пленный, нахожусь в лагере 181. Сначала нас было 540, сейчас осталось 410 человек. Коммунисты Иван Терентьев, Степан Широков, Владимир Кикнадзе, Арон Минштейн и еще 18 человек расстреляны ночью 26 сентября у рва за кирпичным заводом. Больные Лилоян и Степанян из Еревана, Козлов из Камышина и Кожахметов из Алма-Аты утоплены в Тереке 8 ноября. 42 красноармейца-азербайджанца запороты до смерти у моста через Терек у станицы Майская. Они не понимали немцев, и немцы их били прикладами и штыками. 10 бойцов умерли от голода. Мы здесь не живем, а постепенно умираем. Сейчас гонят неизвестно куда, скорее всего на смерть».

В Минеральные Воды прибыли только 360 человек. В этом городе замучены и убиты 127 человек. Из Минеральных Вод пленных лагеря 181 гнали через Невинномысск — Армавир — Кропоткин в станицу Усть-Лабинскую. В наши руки попали документы этого лагеря. Их приводит в корреспонденции Трояновский. Вот один из них — рапорт коменданта лагеря Эриха Вельмута начальнику гарнизона: «Настоящим доношу, что 15 января в станицу Усть-Лабинская прибыл вверенный мне лагерь советских военнопленных за № 181 в количестве одного коменданта, восьми конвойных и 17 пленных, 176 пленных умерли в дороге от холода и болезней. 17 пленных, прибывших со мной, к работе непригодны. Ожидаю ваших указаний». На этом коротком рапорте начальник гарнизона написал еще короче: «Зачем привел этих 17? Лучше бы их списать рапортом в больные или мертвые».

А дальше корреспондент рассказывает о том, что увидели наши люди на шоссе от Прохладного до Усть-Лабинска: на обочинах часто попадались трупы крайне истощенных людей. Головы их завернуты в тряпки, на ногах лохмотья, и, только присмотревшись, можно было увидеть на рукавах изодранных шинелей или на остатках гимнастерок № 181. Их бережно собрали и похоронили. Ни имен, ни фамилий нельзя написать на новых безвестных могилах. Известна только одна проклятая цифра 181.

В дни Московской битвы каждой без исключения операции по освобождению того или иного города и даже городка газета посвящала корреспонденцию или писательский очерк. А ныне, когда развернулось огромное по масштабам наступление от Ленинграда до Кавказа и наши войска освобождают большие города и обширные районы, далеко не обо всем мы имеем возможность рассказать, хотя на эти фронты брошены солидные корреспондентские силы журналисты и писатели. И не потому, что они не поспевали за ходом событий. Обижаться на наших спецкоров не следует. Дело опять в той пресловутой тесноте, главным образом из-за писем Сталину и его ответов.

Помню, как-то встретились мы, главные редакторы «Правды», «Известий» и «Красной звезды» — Поспелов, Ровинский и я, и стали жаловаться друг другу: материал с фронтов идет широким потоком, а печатать его негде. Пришли к мысли, что необязательно публиковать письма Сталину о внесении денег на оборону в трех газетах. Необязательно печатать и ответы Сталина, тем более что они были абсолютно одинаковыми. В одних случаях писалось: «Примите мой братский привет и благодарность Красной Армии», в других: «Передаю мой братский привет и благодарность Красной Армии». А что, если давать на страницах наших газет только хронику сообщений о внесенных средствах, указывая, что всем посланы телеграммы Сталина, а полный текст писем и ответов Сталина печатать в местных газетах (скажем, как ныне делается со списками награжденных орденами и медалями?).

Нам, конечно, было ясно, что без разрешения сверху этого не сделаешь. Встретившись у Щербакова, мы втроем высказали секретарю ЦК свои предложения. Александр Сергеевич посмотрел на нас, как на очумелых. Не печатать письма Сталина? И думать об этом нечего! Все осталось по-прежнему.

В номере напечатан репортаж «Из зала суда». На скамье подсудимых оказался военный комиссар Бауманского района Москвы. Обвинялся он в бездушном отношении к семьям фронтовиков. Существовал порядок, по которому справки семьям призванных в Красную Армию должны были выдаваться в течение трех дней. А между тем письма с просьбой выдать эти справки валялись месяцами в канцелярских столах Бауманского военкомата. Было также установлено, что из 194 заявлений и писем только на 14 был дан ответ через 10–15 дней. Остальные лежали без движения от одного до трех месяцев, а некоторые и дольше. Жалобы пересылались в различные учреждения, никто в военкомате не интересовался, что по ним сделано. Столь же безобразной была волокита с пересылкой аттестатов. Военный трибунал Московского военного округа приговорил бауманского военкома к лишению свободы на 5 лет!

Возможно, прочитав ныне этот репортаж, кто-либо скажет: не слишком ли строго и даже жестоко? Мы привыкли, что бездушие, бюрократическое издевательство оставались безнаказанными или самым большим наказанием за них были замечание, в крайнем случае — выговор. Но чтобы снимать за это с работы чинушу, да еще сажать за решетку — такого случая в настоящее время я не знаю.

Думаю, нет необходимости объяснять строгость законов военного времени. Но хочу напомнить вот еще что — один из лозунгов ЦК партии к 25-й годовщине Красной Армии, опубликованных на днях, гласил: «Забота о семьях фронтовиков является половиной всей нашей заботы о Красной Армии!» Половиной забот! Этим все сказано.

17 февраля. Минувшие дни полны радостных событий. Вслед за освобождением Курска, Белгорода и Ставрополя немцы были вышиблены из — таких крупных областных центров, как Ворошиловград, Ростов-на-Дону, Краснодар. Им и посвящены корреспонденции, переданные с фронтов. Главное наше стремление: не только кратко описать операцию, но и раскрыть оперативное и тактическое искусство командиров и военачальников, а также рассказать о наиболее ярких подвигах советских воинов.

Хотелось бы отметить следующее. Когда читаешь сводки Ставки, изложенные в сообщениях Совинформбюро, создается впечатление, что все идет у нас как по маслу, быстро и легко. Но это не так. Наступление советских войск проходит прежде всего в тяжелейших природных условиях. Наш спецкор в беседе с одним из командиров дивизии услыхал такой афоризм: «Мы ведем две войны: одну с немцами, другую — с непогодой, словом, на два фронта».

То, что замалчивает Совинформбюро, мы, понятно, стараемся восполнить. Вот, к примеру, сообщение нашего спецкора Ивана Хитрова о боях за Ворошиловград. Он подчеркивает, что немцы упорно сопротивляются, умело обороняются. Они приняли все меры, чтобы превратить город и подступы к нему в прочные оборонительные рубежи. Дзоты и блиндажи плотным кольцом опоясали город. Мощная сеть огневых точек дополняется целой серией противотанковых и противопехотных препятствий. На всех направлениях, а особенно на более удобных для наступающих, враг расставил проволочные заборы, отрыл противотанковые рвы, устроил минированные поля. Эти препятствия прикрываются плотным огнем тяжелого оружия пехоты — пушек и минометов. Только на окраинах города и в его окрестностях перед началом наступления наша разведка обнаружила 11 минометных и 26 артиллерийских батарей, в том числе 7 батарей тяжелой артиллерии противника.

В мою задачу не входит рассказ об этой операции, но нетрудно себе представить, сколько сил, сколько тактического искусства, доблести и мужества потребовалось, чтобы сломить столь сильного врага.

Нелегкими были сражения и за другие города. Наш спецкор Виктор Смирнов сообщал о боях за Курск: «Неприятель оказывал сильное сопротивление, оборонялся в подготовленных опорных пунктах, цеплялся за железные и шоссейные дороги, за водные рубежи». Михаил Тихомиров — о боях за Белгород: «Немцы предпринимали частые контратаки, устраивали противотанковые засады, даже пытались нанести фланговые удары наступающим…» Кирилл Пронин — о боях за Краснодар: «Почти на всех участках наши войска встречали заранее подготовленные оборонительные рубежи…»

Приведу только один из большого числа примеров мужества и геройства наших воинов в этих боях — за освобождение Краснодара. В феврале Кубань в некоторых местах покрылась тонким льдом. По этому хрупкому, ломающемуся льду подразделение офицера Абрамова вместе с минометами переправилось на северный берег реки и успешно атаковало противника. Не менее искусно действовали наступавшие на тех направлениях, где река не замерзла. Например, бойцы саперного взвода офицера Гридасова, невзирая на артиллерийский и минометный огонь, увели с вражеского берега двенадцать лодок и паром. В тот же день наши пехотинцы и артиллеристы, пользуясь этими переправочными средствами, форсировали реку, сбили немецкое охранение и закрепились на правом берегу Кубани…

Передовые статьи газеты в эти дни тоже посвящены освобождению больших городов. Над такими передовицами всегда висит опасность взять слишком высокую ноту, заглушить деловой анализ пышным красноречием. Ох, как нелегко было с этим бороться! Мучились, например, над статьей «Торжество советского оружия», и хотя, вижу сейчас, не избежали этих недостатков, но все же удалось в ней сказать и вещи насущно важные — о рождающихся в ходе этих боев новых тактических приемах — искусстве маневрирования и ведении уличных боев.

На пути в Краснодар Константин Симонов и фотокорреспондент Яков Халип остановились в станице Гулькевичи. Оттуда выезжали в боевые части, возвращались и вновь на фронт. Вскоре туда прибыл штаб фронта с узлом связи, без которого работа спецкоров — не работа. В Гулькевичах Симонову сама далась в руки острая тема, в результате чего в газете появилась его корреспонденция «Поезд рабов».

Симонову рассказали историю о том, как из этой станицы были отправлены в Германию два эшелона парней и девушек и какие драмы разыгрывались в те дни. Он шел из одной хаты в другую, туда, откуда людей забирали в Германию, и все записывал и записывал. В одном таком доме ему показали оставшийся там лист бумаги. Наверху черный германский орел, внизу подпись: «Главнокомандующий германскими войсками на Кавказе». Заголовок: «Германия зовет тебя!» Текст: «Ты живешь в стране, где фабрики и заводы разрушены, а население пребывает в страшной нищете. Поехав на работу в Германию, ты сможешь изучить прекрасную страну немцев, познакомиться с просторными предприятиями, чистыми мастерскими и работой домашней хозяйки в ее уютном жилище. Отход первого транспорта последует в ближайшее время, он будет своевременно объявлен. Будь готов к поездке. Возьми с собой ложку, вилку, нож…»

Такие бумаги немцы оставляли в каждой избе, где жили наши юноши и девушки. Завоеватели требовали, чтобы те поставили свою подпись, выражая желание отправиться в Германию, но добровольцев не нашли. Тогда они стали действовать своими привычными способами.

О них-то и рассказал Симонов. Вот одна из таких драматических историй:

«Когда убеждения не помогли, детей стали вызывать в комендатуру и бить. Когда не помогло и это, им пригрозили расстрелом родителей… Ужасный плач стоял в этот день в станице. Дети не смели бежать, боясь, что убьют их родителей. Родители молчали, боясь, что убьют их детей. Я сижу в осиротевшей семье Козаковых. Единственная оставшаяся в семье дочь, совсем еще девочка, дрожащим голосом рассказывает мне об этом дне. Ее приемная сестра Маруся уехала еще в ноябре, она не хотела ехать, но ее взяли на железную дорогу таскать шпалы. Это была от природы слабенькая девочка, в последнее время совсем ослабевшая от голода, а немцы заставляли ее таскать шпалы. Когда она, обессилев, падала, ее били, когда она вставала и снова падала, ее снова били. Боясь умереть от побоев, она не выдержала и в ноябре «добровольно» согласилась уехать. В январе наступила очередь брата Егора. Ему даже не разрешили зайти домой…»

Еще одна запись, сделанная в Гулькевичах Симоновым. Комендант, пытаясь «убедить» станичников, говорил, что русских войск уже нет, что Сталинград взят и по Волге плывут только мертвецы. А в это время в станице появилась наша подпольная рукописная листовка. На одной стороне крупно «Молитва» и просьба: «Если ты верующий — перепиши». А на обратной стороне мелким почерком сталинградская сводка.

Я так подробно пишу потому, что это был, по сути, первый обстоятельный рассказ о том, как немцы угоняли наших людей в германское рабство. Для него мы не пожалели полполосы…

Опубликован Указ о присвоении генералу армии А. М. Василевскому звания Маршала Советского Союза. Боков мне рассказывал, что, когда он и другие работники Генштаба поздравляли Александра Михайловича, Василевский, человек очень скромный, был крайне смущен и не знал, как ответить на поздравление. Уже после войны, вспоминая об этом Указе, он писал: «Он был для меня внезапен хотя бы уже потому, что звание генерала армии я получил лишь месяцем раньше. Откровенно говоря, такую оценку моего труда по линии ГКО, Президиума Верховного Совета и Главнокомандования я считал чрезмерно высокой».

Да, это было неожиданностью для Александра Михайловича, но не для наших войск. И они, и Ставка ощущали его полководческий талант и в разработке стратегических операций, и в руководстве ими. Скажу прямо — не был Указ неожиданным и для нас. Напомню, что еще в январе в передовой статье «Советские полководцы», посвященной награждению орденами Суворова наших военачальников, мы взяли на себя смелость написать: «Мы видим среди награжденных генерала армии А. М. Василевского, крупного представителя советской военной мысли, выдающегося стратега нашей страны».

Как видим, мы не ошиблись.

Опубликован очерк Симонова «В Краснодаре». Такие очерки печатаются в тот же день или назавтра, вслед за сообщениями Совинформбюро. Сюжет один и тот же, чем-то эти очерки даже похожи: рассказывается, как встречает население своих освободителей, о жизни в оккупации, расстрелах, насилии, о разорении и грабежах. Но все же в каждом писательском очерке есть свой пафос, свой угол зрения. Вот как написал об освобождении города Симонов:

«Когда дымный рассвет поднимается над опаленным, дымящимся городом и на задворках еще стучат автоматы и то там, то тут сухо щелкают винтовочные выстрелы, а на восточной окраине города на булыжной мостовой толпятся женщины, дети и неведомо откуда добытый букет цветов падает в первую въезжающую в город легковую машину, — должно быть, все это, вместе взятое, и называется счастьем.

Да, горят дома, невыносимо изуродованные камень и железо громоздятся кругом. Но все-таки, что бы ни было, этот рассвет в Краснодаре — счастье, трудное, прошедшее через смерть и горе военное счастье.

Счастье всегда приходит к людям неожиданно, так оно пришло к ним и здесь, среди пожаров и канонады, среди всех трагических случайностей войны, к которым, как бы ни привыкли люди, до конца привыкнуть все равно не смогут.

Мы приехали в город на рассвете, и за весь день нам так и не удалось ни с кем поговорить связно, основательно, до конца. Здесь все волнуются, все перебивают друг друга, все говорят обрывками фраз, вспоминают, забывают, снова вспоминают и вдруг среди речи плачут и опять торопятся рассказать о самом главном. А самое главное, пожалуй, и не выговоришь словами, потому что это — счастье, это лучше слушается сердцем, чем выговаривается словами.

Мы тоже волнуемся, нам тоже трудно говорить связно и тоже хочется сразу сказать обо всем. У нас тоже за день не раз слезы навертывались на глаза, как и у многих других, входивших на рассвете в город…»

В освобожденном Краснодаре вместе с Симоновым другие наши спецкоры — Борис Галин, Павел Трояновский и Павел Милованов. В такой ситуации надо не только не отстать от других, но и найти свой материал. Галин и Милованов прислали статью с пометкой «Немедленно вручить редактору». В ней на пяти страницах рассказывалось о «душегубке» — серой стальной машине с газовой камерой, величиной почти с товарный вагон. Казалось, мы уже все знали о преступлениях гитлеровцев. И вот новое — «душегубка». Они впервые испытывали ее в Краснодаре, умертвив тысячи советских людей. По рассказам свидетелей и материалам допроса немецких палачей, не успевших удрать из города, корреспонденты восстановили картину ее адской «работы».

Позже мы узнали о «душегубках» на колесах, применявшихся фашистами во многих местах. Это же сообщение было первым и так потрясло нас, что мы не сразу решились его напечатать. Не верилось, что такие «машины смерти» вообще могут существовать. Отправился я. к А. С. Щербакову, показал ему статью. Он был потрясен не меньше моего, сказал, что надо еще раз проверить факты. В тот же день мой заместитель Николай Кружков вызвал к прямому проводу корреспондентов и спросил: все ли точно у них в статье. Спецкоры ответили на все вопросы. Не было только самой «душегубки». Немцы, нагрузив ее вещами, награбленными на Советской земле, успели угнать.

Щербаков сказал, что все-таки надо собрать дополнительный материал, еще раз проверить. Статья была передана А. Н. Толстому, выезжавшему в Краснодар с Чрезвычайной Комиссией по расследованию немецко-фашистских злодеяний. Среди материалов, собранных комиссией, были и документы, подтвердившие достоверность сообщений наших корреспондентов.

Внимательный читатель не мог не заметить, что в последнее время изменились публикуемые в газете фотоснимки. Чаще и больше стало фотографий, сделанных на улицах освобожденных городов и сел. Виктор Темин, Федор Левшин, Александр Капустянский, Олег Кнорринг, Георгий Хомзор, Давид Минскер и Яков Халип — вся наша фоторепортерская «гвардия» вместе с войсками входит в города и «стреляет» своими «лейками». Но это еще полдела — надо доставить снимки в редакцию, чтобы они поспели к сводкам Совинформбюро. Нередко их выручала авиация, главным образом попутная. Не случайно поэтому, чтобы поощрить летчиков, под фотографией вслед за подписью нашего корреспондента мы помечали: «Доставлено летчиком…» Не всегда легко было спецкорам найти такого воздушного посланца. Симонов мне рассказывал, как Халипу, ездившему с ним по фронтам, пришлось отправлять свои снимки из Краснодара в редакцию. Фотокорреспондент добрался до центра города, когда в нем еще продолжались бои. Он проявил не только оперативность, но и находчивость. Сделав снимки, он сразу же с пленками на «виллисе» помчался на окраину города, где стоял самолет «ПО-2». Репортер упросил, чтобы его подбросили на ближайший аэродром. Когда подлетели к аэродрому, Халип увидел на взлетной полосе «Дуглас» и подумал: «Не в Москву ли? Как бы успеть!» И чтобы задержать самолет, уговорил летчика хрупкого «ПО-2» сесть поперек взлетной полосы. «Дуглас» действительно летел в столицу и уже готов был к взлету, когда «кукурузник» преградил ему путь. Из самолета вышел разгневанный генерал. Халип объяснил, что привез пленку со снимками только что освобожденного Краснодара, их с нетерпением ждет «Красная звезда». И попросил генерала, чтобы тот захватил пленки с собой и передал в редакцию. Генерал сменил гнев на милость, взял пакет и доставил в «Красную звезду». Вовремя мы их напечатали, но правда, подпись «доставлено генералом таким-то» не поставили!

Словом, для того, чтобы сделать снимок в боевых условиях, да еще хороший или, как фоторепортеры его называли, «мировой кадр», надо было иметь талант, мужество, а чтобы доставить его своевременно в редакцию, — ловкость и настойчивость. Они обладали всеми этими качествами.

Если в дни наших поражений Борису Ефимову нелегко было найти темы для карикатур, а он все же их находил, веселя бойцов в те печальные дни, то ныне он не испытывает в них недостатка. Вот его «Берлинские радиослушатели»: в кабинете Гитлера на полу валяются бумаги, на них написано «План»… И все они крест- накрест перечеркнуты жирными линиями. Каждому понятно, что это те самые завоевательные планы, которые сочинял фюрер. А теперь он сидит на этих планах, а из мусорной корзины с кислой миной смотрит Геббельс. Гитлер повернул голову к вещающему радиоприемнику: «В последний час. Наступление Красной Армии продолжается!» А вся соль карикатуры в подписи: «Час от часу не легче».

Карикатура «На Дону». Над рисунком текст: «Захватив в 1942 году Ростов-на-Дону, гитлеровцы орали на весь мир, что в их руках находится ключ к Кавказу». А рисунок изображает огромный железный ключ в руках советского воина; на конце ключа надпись: «Ростов-на-Дону». Этим-то ключом он бьет по голове утопающего в Доне под Ростовом немецкого генерала. И тоже подпись: «Жизнь бьет ключом».

18 февраля. Радостная сводка: наши войска заняли Харьков. Можно сказать: событие из событий. Ему посвящены передовая статья «Харьков», статья нашего спецкора Михаила Тихомирова «Наши войска овладели Харьковом», а на следующий день и его очерк «В Харькове». Но прежде всего должен рассказать о самом Тихомирове — человеке с интересной биографией.

В дни битвы за Москву в газете Московского военного округа «Красный воин» печатались корреспонденции за двумя подписями: Юрия Лебединского и Михаила Тихомирова. Юрий Николаевич был давно известен уже как корифей советской литературы, а Михаила Ивановича знал довольно узкий круг журналистов-международников; он в отделе печати Наркомата иностранных дел рассказывал о событиях на международной арене и отвечал на вопросы журналистов. А через несколько лет о нем узнали как об авторе романов о писателях: Матэ Залке — «Генерал Лукач» и Джоне Риде — «Друг из Нью-Йорка».

Тогда мы не знали, что еще в апреле 1940 года вышла его книга «Внешняя политика Советского Союза», в которой можно было прочесть, что немцы не забыли… завещание Бисмарка — никогда не воевать против России; думалось, что они учтут и уроки Версаля. Но ни завещание Бисмарка, ни напоминание о Версале ничему не научили немцев. А автору спустя год пришлось самому сменить форму дипломата на солдатскую шинель.

Тихомирова назначили начальником корреспондентской сети «Красной звезды», но он не захотел быть начальником и попросил меня послать его на фронт. В день боевого крещения нашего корреспондента постигла горькая неудача. На Дону под Воронежем шли ожесточенные бои. Все корреспонденты своевременно прислали в свои газеты материалы, а от Тихомирова в течение двух суток — ни слуху, ни духу. Только на третий день по аппарату Бодо был передан его очерк, но для газеты это уже был вчерашний день, и Тихомирову из редакции ушла телеграмма: «Отмечаем вашу неоперативность». Краткая и «вдохновляющая». Время было строгое, и только после возвращения спецкора в редакцию мне удалось выяснить, что же с ним тогда произошло. Оказывается, Тихомиров на поле боя попал в переплет, о чем он позже рассказывал мне не без юмора:

— В том бою я попал в положение теленка, и если бы не было снега, то, наверное, под обстрелом щипал бы траву. Впервые в жизни увидел так близко, как снаряды взрывали землю, поднимая огромные черные фонтаны. Это было сильное зрелище, но насколько оно опасно, я понял только, когда увидел, как у одного бойца оторвало руку и как хлынула кровь из оставшейся половины рукава…

Дальше наш корреспондент действовал уже как санитар — он отстегнул ремешок от своей планшетки и крепко перетянул солдату выше локтя руку; да и довести раненого в медсанбат было не так просто. Так выпал день из его журналистского плана.

А сейчас вернемся к дням текущим — освобождению Харькова. Вообще Тихомирову «везет» на различные приключения. Я уже рассказывал, как он вместе с Дангуловым подымал артиллерийский полк, застрявший в овраге под Воронежем. И здесь, под Харьковом, случилось необычное. Чтобы вовремя попасть к освобождению города, Тихомиров договорился в авиачасти о самолете для себя и фоторепортера Федора Левшина. Рано утром самолет был готов, но оказалось, что это «ПО-2», рассчитанный, как известно, на двух человек — летчика и одного пассажира. Как быть?

Тихомиров спросил молодого летчика:

— А троих потянул бы ваш самолет, если бы…

— Потянул бы. Да только сесть некуда.

— Ну, это не беда. Федя, садись в кабину! — крикнул он Левшину.

— А как вы, товарищ капитан? — недоумевал Левшин.

— Обо мне не беспокойся, залезай.

— Как же ты сядешь? — встревожился Савва Дангулов, провожавший своих коллег.

— А вот как! — и Тихомиров быстро вскочил по-кавалерийски на фюзеляж самолета. — Федя, позволь мне просунуть мои ноги в кабину, чтобы не сдуло.

Винт на самолете заработал, самолет нетерпеливо задрожал.

— Ну и дует, черт бы его забрал! — крикнул Тихомиров, — Так и лицо отморозишь.

— Возьми мою безрукавку, прикрой лицо, — предложил Дангулов и быстро протянул ее своему коллеге.

— Поехали!

Эту картину с натуры, описанную мне свидетелем Саввой Дангуловым, я сохранил в своей книге потому, что случай необычный. Разными путями приходилось нашим корреспондентам добираться в боевые части, на фронт и к партизанам. Но «верхом» на самолете, как это решил сделать Тихомиров, впервые и единственный раз!

К освобождению Харькова наши корреспонденты успели. И вот в газете снимки и материалы Тихомирова и Левшина, о которых я упоминал. Из этих материалов приведу лишь по одному-двум абзацам, которые хотя и не дают полной картины операции, но говорят о том или ином значительном событии.

Из корреспонденции «Наши войска овладели Харьковом»: «Прославившиеся в боях за Воронеж и Белгород части генерал-лейтенанта К. С. Москаленко совершили стремительный обход позиций противника с северо-запада. Они перерезали железную дорогу Харьков — Льгов, захватив город Золочев, и круто повернули на юго-восток, приближаясь к Харькову. Это был бросок исключительный по смелости и быстроте, имевший целью перерезать пути отхода врага на запад от Харькова и прорваться к окраинам города с тыла. Поставленная задача была выполнена отлично. За одни сутки войска генерала Москаленко прошли с боями десятки километров, и уже к рассвету харьковчане услышали под стенами своего города красноармейское «ура!».

Из очерка «В Харькове» узнаем о муках, страданиях и гибели многих харьковчан. Бывший учитель средней школы Константин Петрович Мацейко сидел в фашистской тюрьме. Он начал было рассказывать о пытках, перенесенных в гитлеровских застенках, но вдруг оборвал свою речь и говорит корреспонденту:

Да что я вам рассказываю! Пойдемте, все покажу. Тюрьма отсюда недалеко.

«Когда мы вошли в тюрьму, дыхание перехватил запах горелого мяса. Ужасное зрелище предстало перед глазами. Из камеры в камеры бродят женщины — они ищут родных среди трупов расстрелянных и сожженных людей. Женщина, обезумевшая от горя, скорбно причитает:

Моя девочка, моя красавица, что же я буду делать с Вовкой?..

Она как бы спрашивала кого-то, прислушиваясь к глухому эху мрачного тюремного коридора. Трудно передать, какое большое несчастье сразило эту женщину. Ее 23-летняя дочь Елена была расстреляна за то, что отказалась жить с немецким офицером.

Вторую дочь, Пелагею, угнали в Германию. Остался один четырехлетний внук Вовка. Матери, жены, сестры бродят по камерам и орошают слезами тела людей, расстрелянных гестаповцами…»

И еще несколько строк приведу из этого очерка. Первым в город ворвался танк, созданный руками харьковчан на Урале. Могуча и грозна индустриальная мощь Харькова, своевременно спасенная от жадных рук оккупантов. На новых местах она сослужила великую службу освобождения Родины. И сюда, в родной город, как посланцы его заводов-гигантов, пришли с боем тяжелые танки, выпущенные эвакуированными в глубь страны предприятиями.

Сколько было радости, когда об этом узнали харьковчане, ждавшие своих освободителей. Иностранные корреспонденты, аккредитованные в Москве, передали те строки дословно, ссылаясь на очерк Тихомирова, своим газетам. Видимо, и им было понятно, как важны были эти строки, устанавливающие связь воевавших на харьковском направлении харьковчан с эвакуированным тракторным заводом на Урал и теми, кто вынужден был остаться в городе.

Прислал с фронта стихи Александр Безыменский:

Победы радостные крылья По всей земле сегодня мчат, Как строфы песни, Ставшей былью, Два кратких слова: Харьков взят!

Но, увы, наша радость вскоре померкла…

С первых же дней войны редакция «Красной звезды» была переведена на военное положение. Приказ по редакции гласил: «Запрещается выезд за пределы Москвы без разрешения ответственного редактора в каждом отдельном случае. Уход домой только с начальника отдела». Словом, весь состав находился на казарменном положении. А ныне этот приказ связи изменившейся обстановкой фронте отменен. Работники обязаны приходить вовремя работу и вовремя уходить. Но все это было тоже весьма условно. Газета делалась до поздней ночи, а порой утра, куда там уходить домой! Многие оставались в редакции на самодеятельном казарменном положении. Что же касается специальных корреспондентов, они могли понадобиться каждую минуту. Да я сам, когда мне, редко, правда, хотелось для разминки пройтись, сообщал, где прохаживаюсь, какой улице стороне. Меня могли найти в любую минуту. И так не раз бывало — вовремя отыскивали.

В связи с этим вспоминаю любопытный эпизод, происшедший с Симоновым. Он «отписывался» после очередной командировки на фронт и получил отпуск на три дня. Собственного жилья Симонов не имел. Приехал в 1931 году в Москву, снимал комнату то в одной квартире, то в другой. А в войну жил, как все, в редакции. Так что увольнительную я ему дал без адреса, куда он отправится, не спросил. И тут разразился скандал. Вот как рассказывает об этом Симонов в своем военном дневнике: «Когда я объявился в редакции, Ортенберг свирепо накинулся на меня:

— Где ты был? С собаками его не найдешь!

Свирепость редактора оказалась напускной. Но я не сразу это понял. Выяснилось, что меня срочно разыскивал Щербаков, и, когда в течение первых суток я так и не был обнаружен, он стал сердиться. Как же это так: военнослужащего, корреспондента «Красной звезды» в военное время не могут разыскать в городе Москве!

Ортенберг объяснил, что дал мне отпуск на трое суток.

— Ну ладно отпуск, — сказал Щербаков, — но раз он понадобился, найти-то его можно? Разыскать, послать к нему на квартиру…

Тут-то Ортенберг и объяснил, что никакой квартиры у меня нет и что, когда я бываю в Москве, то чаще всего живу в «Красной звезде». А поскольку я отпущен, то где меня искать — неизвестно.

— Чтобы в дальнейшем ничего подобного не повторилось, — усмехаясь, объяснил Ортенберг, рассказывая мне эту историю.

Так я в разгар войны получил двухкомнатную квартиру на Ленинградском шоссе в новом доме с похожими на казанское мыло кружевными каменными балконами…»

Словом, получилось по известной пословице: «Нет худа без добра»…

22 февраля. Совинформбюро сообщило об освобождении ряда районных центров на Харьковщине. Небольшие городки и села.

Отправился к Г. К. Жукову. После нескольких расхожих фраз перешел к делу. А дело у меня известное: сориентироваться в обстановке на фронте. Я сказал Георгию Константиновичу, что нас в редакции волнует вопрос, который мы не знаем, как освещать. Известно, что Верховное Главнокомандование еще в январе поставило перед наступающими войсками задачу — не выталкивать противника, а окружать его и уничтожать. Формулировки приказов не оставляли на сей счет никаких сомнений: «…Окружить и уничтожить Северо-Кавказскую группировку немецко-фашистских войск». Или «закупорить группу противника с целью взять ее в плен или уничтожить». И даже такая: «Враг должен быть окружен и уничтожен, так же как был окружен и уничтожается под Сталинградом».

Однако сообщения наших корреспондентов, да и мои откровенные беседы со многими военачальниками свидетельствуют, что выполнить эту задачу не удается. Верховный явно преувеличивал возможности наших войск и недооценивал возможности противника. Георгий Константинович мне многое объяснил. Эти объяснения совпадают с теми, которые он потом привел в своей книге, поэтому нет необходимости все пересказывать.

— Да, многое не получилось, — сказал он мне тогда, — немцы тоже извлекли уроки из Сталинграда. Поэтому вам советую: не бросайтесь большими лозунгами и призывами, а если зайдет речь об окружении, пишите об окружении не стратегического и оперативного плана, а тактического характера. Это более реальная задача. На отдельных направлениях у нас силы равные, а кое-где и меньшие. Но война знает примеры, когда войскам удавалось осуществить окружение противника равными и меньшими силами. В нынешних условиях это под силу, скажем, полку, дивизии, а может быть, и корпусу. На большее у нас «пороху» не хватает. Но и это тоже хорошо. Такую операцию осуществить— высший воинский подвиг…

Этой теме, подсказанной Жуковым, и посвящена передовая статья «Высший воинский подвиг». Она конкретизирована: «Обычно принято считать, что, скажем, полк может окружить и уничтожить до неприятельского батальона. Однако он способен достигнуть решительной победы и над значительно более крупными силами. Командир полка, вполне владеющий основами современного военного искусства, сумеет создать превосходство на обходящих флангах, нарушить управление и работу тыла противника. Он будет смело сочетать огонь и маневр, ведя атаки смело и решительно. Он полностью использует выгоды местности и всякое проявление растерянности противника…»

В заключение скажу, что формулировка «Высший воинский подвиг», которая дана и в заголовке передовой статьи, и в тексте, была для нас неожиданной. Не встречали мы ее ни в уставах, ни в наставлениях, ни в других документах. Но подумали: советы Жукова тоже «кое-что» стоят…

Вслед за этой появилась еще одна передовица — с заголовком «Дерзать в бою», тоже навеянная беседой с Жуковым. Эта критическая статья направлена против рутины, боязни ответственности, в конечном итоге, против психологии «винтика»:

«Обстановка современного боя не терпит промедлений и нерешительности. События развертываются подчас очень быстро. Не завладел сегодня указанным пунктом — завтра может оказаться поздно, завтра это потребует гораздо больших усилий. Там, где нет смелости и решительности, где господствуют вялость и пассивность, там, как правило, нет и успеха. Принятие окончательного решения — это, конечно, самый ответственный и, пожалуй, самый трудный момент в деятельности начальника. Приходится порой все ставить на карту, причем в обстановке, когда нет исчерпывающих данных о противнике. Но оправдывает ли это хоть в малейшей степени тех, кто, боясь неудачи, вообще ни на что не решается или медлит с принятием решения? Конечно нет! Бездеятельности ничем не оправдать! Нельзя рубить сплеча, действовать наобум — без тщательного боевого обеспечения, без твердого плана и какого-либо расчета. Но нельзя также и топтаться перед противником в нерешительности. Упрека заслуживает не тот, кто, несмотря на все усилия, не смог уничтожить врага, а тот, кто вообще ничего не делал, кто, боясь ответственности, не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы. Это — единственный верный критерий, из которого следует исходить в любой обстановке боя.

Действовать! Не избегать острых решений, а дерзать, бросая в дело все, что имеешь, когда того требуют интересы боя. Не страшиться ответственности, а смело брать ее на свои плечи, действуя с железной настойчивостью, непреклонной волей к победе».

Должен сказать, что наш редакционный коллектив располагал кадрами достаточно опытных военных журналистов, серьезно подготовленных и в области тактики, и в оперативном искусстве, а главное — способных смело глядеть вперед. Их хорошо знали и высоко ценили и в войсках, и в самой Ставке Верховного Главнокомандования, и в Генеральном штабе. Тому свидетельством один из эпизодов.

Однажды я зашел к Ф. Е. Бокову. Он, как я уже говорил, был весьма осведомленным человеком, часто общался со Сталиным, особенно в те дни и недели, когда начальник Генштаба Василевский находился в командировке. Я почти ежедневно к нему заглядывал и узнавал многое полезное для газеты. На этот раз не успел я сесть, как он объявляет:

Вовремя ты появился: только что звонил Сталин. Он сказал, чтобы в редакции «Красной звезды» прочитали новый Боевой устав пехоты. Вот тебе верстка — выполняй приказание Верховного.

В этом важном документе суммировался передовой опыт первых лет войны. Над разработкой проекта нового Устава трудилась группа офицеров во главе с генерал-майором П. П. Вечным. Сталин все время держал ее деятельность в поле своего зрения. Когда уже подготовленный Воениздатом к печати окончательный текст Устава был ему представлен, Сталин, то ли обнаружив в нем какие-то шероховатости, то ли понимая, что в вопросах тактики он полный неуч и боясь подписать непонятный ему документ, решил проверить своих генштабистов и приказал послать верстку в «Красную звезду».

Это поручение мы постарались выполнить как можно лучше. Из числа наших военных специалистов в редакции было создано три группы. К ним подключили еще и стилистов, освободив на время от всех иных редакционных дел. Три дня до глубокой ночи вычитывалась или, как говорят газетчики, «вылизывалась» каждая строка Устава, и только на четвертый день я принес его Бокову.

В верстку Устава нами было внесено более ста поправок. Только я успел о них рассказать, звонит Сталин:

— Как там с Уставом? — спросил Верховный. — Прочитали его в «Красной звезде»?

Боков доложил:

— Редактор у меня. Замечаний много, более ста…

Что-то Сталин сказал Бокову, видно резкое, Боков даже изменился в лице.

Сталин сказал, — объяснил он мне, — арестовать виновных… Откровенно говоря, я подумал, что Сталин в веселую минуту просто-напросто пошутил. Но когда Боков принес ему верстку Устава с нашими замечаниями, он рассвирепел и хотел если и не арестовать, то строго наказать «виновных». Но вмешался Василевский. Какой разговор у него был со Сталиным, не знаю. Наказан никто не был, а наши замечания были рассмотрены и учтены. А мог ли Сталин арестовать их? Все могло быть…

Вот уже почти две недели не появляются на страницах «Красной звезды» статьи Ильи Эренбурга. Где писатель, почему молчит? — заволновались наши читатели. Не случилось ли что-нибудь? Но мы-то знали, где Илья Григорьевич. Скоро об этом узнают фронтовики.

В начале февраля, когда мы наступали на Курском направлении, Эренбург выпросил, вернее, выбил у меня командировку на Юго-Западный фронт. В спутники я ему выделил надежного человека, фотокорреспондента Сергея Лоскутова, старого солдата, комиссара гражданской войны. Кто-кто, а Лоскутов, я был уверен, убережет писателя; впрочем, подобные надежды на войне призрачны. Илья Григорьевич сразу же окрестил Лоскутова «комиссаром редактора».

Лоскутову я строго наказал: из каждого нового пункта сразу же телеграфировать о прибытии. Вначале все шло нормально. Одна за другой приходили депеши, подписанные нашими корреспондентами: «Прибыли в «Топаз», «Прибыли в «Прожектор». Потом появились «Закал», «Кадмий» и другие условные обозначения штабов армий. Только один раз они нарушили порядок — назвали пункт прибытия открыто: «Прибыли к Черняховскому». Но после 6 февраля связь оборвалась, они не подавали признаков жизни. В редакции поднялась тревога. Послали телеграмму начальнику политуправления фронта, командармам Черняховскому, Пухову, нашим спецкорам. Волнений было столько, что я даже позвонил жене Эренбурга, Любови Михайловне: не получала ли она весточки? Успокоились, когда пришла шифровка: «Прибыли Курск, штаб 60 армии».

Маршрут корреспондентов пролегал через Касторное, Щигры. По пути они заехали в деревню, где размещался медсанбат для легкораненых, зашли к ним. А там произошел любопытный эпизод. Разговорился Илья Григорьевич с одним сержантом и под конец спросил:

— Какие газеты вы читаете?

«Красную звезду»… — ответил сержант.

А что вам там нравится?

— Статьи Эренбурга… Вы знаете, как здорово!..

— А что здорово?

— До сердца доходит!

Когда Эренбург ушел. Лоскутов сказал сержанту:

Вы знаете, с кем разговаривали? С самим Эренбургом!

— Не может быть…

Сержант был очень раздосадован тем, что упустил возможность поговорить с любимым писателем, очень сокрушался…

По пути на фронт колонну машин, среди которых была и редакционная «эмка», атаковали «юнкерсы»; они долго утюжили шоссе, и нашим корреспондентам пришлось отлеживаться в снежных кюветах. А вскоре поднялся буран. Машина стала буксовать. Приходилось толкать ее, разгребая снег лопатой. К вечеру совсем выбились из сил. Машина окончательно застряла, дорогу замело, остановилась вся колонна. Шофер, чтобы не замерзли люди и вода в радиаторе, время от времени включал мотор, но к вечеру кончился запас горючего.

Мороз крепчал. Ночью было свыше тридцати градусов. Эренбург сначала жаловался на холод, потом умолк, закрыл глаза — он замерзал. Об этом он рассказывает сам в книге «Люди, годы, жизнь»: «Настала ночь. Вначале я страдал от холода, а потом как-то сразу стало тепло, даже уютно… Я не спал, но дремал, и мне было удивительно хорошо; в общем, я замерзал. Несколько раз в жизни я примерял смерть… Смутно помню, как подъехали сани. Меня выволокли, покрыли тулупом. Сергей Иванович улыбался…»

Прочитал я это спустя двадцать лет после войны и сам разволновался. Вот, оказывается, до чего дошло! А ведь Илья Григорьевич скрыл от меня, что дело было очень серьезным, и попросил Лоскутова не распространяться на сей счет.

А откуда взялись сани, о которых пишет Эренбург? Более крепкий и выносливый Лоскутов, увидев, что Эренбург на глазах угасает, решил отправиться на поиски какой-либо деревушки. Сказал об этом писателю.

— Сергей Иванович, не делайте глупостей. Не дойдете, — услышал он в ответ.

Но все же Лоскутов пошел. Утопая в сугробах, ориентируясь по телеграфным столбам, он вышел к деревне Золотухино. Артиллеристы, расположившиеся здесь, узнав, что в пути замерзает Эренбург, немедленно снарядили двое саней, навалили на них шубы, одеяла, привезли писателя и отогрели его. Задним числом я подумал: нет, не ошибся тогда, приставив к Илье Григорьевичу в качестве «комиссара» Лоскутова. Он спас писателя.

В Золотухине корреспонденты узнали, что советские войска ведут бои за Курск и вот-вот должны взять город. Эренбург сразу загорелся и потребовал от Лоскутова, чтобы они двинулись туда. Дорога была настолько непроезжей, что они свернули на железнодорожную колею и затряслись по шпалам, ехали на первой скорости, но все же не стояли. Неожиданно в вечерней мгле показались светящиеся огоньки — прямо на них двигался поезд. Шофер зажег фары, они быстро выскочили из машины и стали сталкивать ее с рельс. К счастью, машинист заметил машину и затормозил. Из эшелона выскочили солдаты и офицеры:

— Как вы сюда попали?

И сразу же по всему эшелону распространилась весть о том, что в машине Эренбург. Мигом какой-то майор собрал людей, они подняли «эмку» и перенесли с рельс на обочину. Прошел состав, и бойцы снова поставили машину на шпалы. Попрощались, и «эмка» продолжала свой путь. Эренбург и Лоскутов добрались до только что освобожденного Курска…

В своих мемуарах Илья Григорьевич сетует, что «редактор не пускал его на фронт», «не давал свободы». Право, я не жалею о том, что не разрешал ему часто совершать такие поездки, как эта…

Сегодня получил первый, на три колонки, путевой очерк Ильи Эренбурга «Наша звезда». За ним еще два объемистых очерка. Они не уступают его публицистическим статьям: проницательны его наблюдения, глубоки размышления.

Вот, к примеру, он касается перемен, происшедших в нашей армии. Встретился писатель с командармами Н. П. Пуховым и И. Д. Черняховским и написал: «Генерал-лейтенант Пухов сказал мне: «Самое трудное создать армию…» Повсюду слышишь одно крылатое слово: «Научились». Русский народ никогда не считал зазорным для себя фартук подмастерья. Танкист Черняховский продвигался в познании… Мы всегда брали смелостью. Мы берем теперь и смекалкой…»

Восхищается Эренбург героизмом советских людей, воевавших в экстремальных условиях: «Я видел, как шли вперед наши части в неимоверный холод, под красным диском обледеневшего солнца, шевеля деревянными рукавицами и отдыхая на твердом снегу. Я видел, как они шли сквозь метель, когда заносы глотали машины, когда дороги, расчищенные утром, к полудню исчезали. Люди будто плавали по кипящим волнам снежного океана… Сорок километров по снежной степи за день — вот наше наступление…»

Писатель рассказывает о старшине Корявцеве. Он прошел в тыл к немцам, попал в ледяную воду и мокрым дрался с врагом. Командир роты приказал: «Иди к нашим — простынешь». Коряв- цев ответил: «Мне и не холодно — меня ярость обогревает». «Вот что значит наступление, — объясняет Эренбург. — Двадцать месяцев нестерпимой тоски, великая ярость России».

В одной из изб Илья Григорьевич встретил раненого бойца Неймарка. Побеседовал с ним и рассказал читателю:

«У него была седая щетина и добрые глаза немолодого человека. До войны он был бухгалтером в Чернигове. Теперь он занят одним: убивает немцев. Наверно, два года назад он не решился бы убить и цыпленка. Он мне сказал: «Прежде, когда приключалась беда, у нас острили — «еврейское счастье». А вот у меня действительно еврейское счастье — осколок мины оторвал три пальца на правой руке, но два остались и остались те, что нужно — могу продолжать… «Раненный, он думал об одном, о наступлении…»

Вот таких афористических, обжигающих достоверностью заметок немало.

Вслед за этим очерком публикуется трехколонник «Новый порядок в Курске». Впервые в нашей газете так подробно рассказано о том чудовищном «порядке», который гитлеровцы установили в оккупированных областях страны. Не то чтобы мы не знали, что там творится. Были сообщения из разных районов, захваченных немцами, рассказы жителей, вырвавшихся из фашистской неволи, партизан, трофейные документы. Наконец, при освобождении подмосковных городов и сел мы видели своими глазами, что натворили гитлеровцы. Но там враг был считанные недели, а в Курске он свирепствовал пятнадцать месяцев.

Несколько дней провел Эренбург в Курске, смотрел, разговаривал с местными жителями и показал их жизнь под пятой фашистских захватчиков. Не обошел он и тему предательства. Одни из тех, кто сотрудничали с фашистами, служили им, убежали с немцами, другие — не успели. Встретился с ними Илья Григорьевич, беседовал и раскрыл затем в очерке истоки их падения. Рассказал о «немецких овчарках» — так презрительно называли девиц, путавшихся с немцами:

«Смазливая девушка. Выщипанные брови. Карминовые губы. Прежде она была студенткой Курского пединститута. Ее соблазнили подачки немецких офицеров, танцы, французское шампанское. Ее соотечественники пятнадцать месяцев мужественно сражались. Люди отдавали свою жизнь, чтобы освободить Курск. А она услаждала палачей своего народа. Она сейчас сидит у меня в комнате и плачет. Позднее раскаяние. Измена, как ржа, разъела ее сердце. На улице праздник, люди смеются, обнимают бойцов. А она сидит в темной комнате и плачет. Она стала отверженной для себя самой, и нет кары тяжелее».

Должен сказать, что печатать эти строки нам было и горько и тяжело. Известно, что на протяжении десятилетий до самого последнего времени слово «проститутка» было в нашей печати запретным. Их, мол, много в разложившейся Европе и Америке, а у нас их нет и быть не может. Поэтому прорваться нам с этой темой на страницы газеты было делом не простым…

На фронте Эренбург увидел, как стремительно идут вперед наши войска, но вместе с тем понял, что ряды наших дивизий и полков тают, потери немалые. Узнал, что немцы подбрасывают подкрепления. Сопротивление противника все больше усиливается. Враг не отказался от своих зловещих планов взять реванш за зимнее поражение. Илья Григорьевич трезво оценил обстановку и прозорливо сказал об этом:

«Бои на запад от Курска и в Орловской области носят ожесточенный характер. Немцы подбрасывают резервные части. Я видел пленных из новых егерских батальонов, сформированных осенью в Восточной Пруссии. Их привезли на транспортных самолетах. Фрицы из 40-го отдельного полка напоминают фрицев первых дней войны. Эти еще не знают, что такое Россия. Они отчаянно контратакуют. Взятые в плен, они кусаются, царапаются… Смешно было бы говорить о разложении германской армии… Немец огрызается. Конечно, это не тот оскал: зубы зверя поредели. Но у него есть еще зубы».

А через три дня был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего, посвященный 25-й годовщине Красной Армии. Он предупреждает: «Враг потерпел поражение, но еще не побежден… Борьба с немецкими захватчиками еще не окончена — она только развертывается и разгорается…»

27 февраля. Мы за эти месяцы привыкли к сообщениям «В последний час» и даже «избалованы» ими. Но за минувшую неделю было одно сообщение — об освобождении города Сум и трех небольших городков — Ахтырки, Лебедина и Малоархангельска, в котором не все оказалось ладным. Что касается последних населенных пунктов — это соответствовало действительности. Они были освобождены 23 февраля. А в отношении Сум дело обстояло по-другому. Нас в редакции крайне удивило, что корреспонденты не прислали постоянно сопутствующий сводке репортаж об освобождении города, хотя для газеты это было законом. Я тотчас же обратил на это внимание еще и потому, что у меня многое связано с этим городом. В 1933 году ЦК партии назначил меня начальником политотдела Сумской МТС. Два года мы, политотдельцы, самоотверженно работали дни и ночи, чтобы как-то исправить последствия сталинского произвола в отношении крестьянства. Там, в Сумах, я оставил, как говорится, кусочек своего сердца (об этом я рассказал в своей книге «Те памятные годы…»). Хотелось поскорее узнать подробности боев за город. Я вызвал к прямому проводу нашего корреспондента, и тут выяснилось, что Сумы не взяты, они еще в руках немцев. Ошибочное донесение было передано фронтом в Ставку, а оттуда в Совинформбюро. Так появилось сообщение «В последний час».

Генерал К- С. Москаленко, командовавший в ту пору 40-й армией, потом рассказывал мне, как все это получилось:

— Накануне я получил сообщение, что Сумы, находившиеся в полосе соседней армии, освобождены. Я, конечно, обрадовался и решил поехать туда, благо что это было недалеко. Прибыл на вспомогательный пункт армии, и там выяснилось, что город в руках немцев. Позвонил начальнику оперативного отдела штаба фронта, сообщил ему и с удивлением услышал его спокойный ответ: «Ничего, к вечеру город все равно будет взят…» А освободили Сумы лишь в сентябре 1943 года.

Что ж, и такие неприятности бывали на войне…

Все эти дни печатаются главным образом материалы тактического характера. В связи с этим возникла одна неожиданная проблема.

На днях был опубликован приказ Сталина, посвященный 25-й годовщине Красной Армии, — об этом я уже упоминал. Есть там такая характеристика немецкой армии: «Их стратегия дефективна, так как она, как правило, недооценивает сил и возможностей противника и переоценивает свои собственные силы. Их тактика шаблонна, так как она старается подогнать события на фронте под тот или иной параграф устава. Немцы аккуратны и точны в своих действиях, когда обстановка позволяет осуществлять требование устава. В этом их сила. Немцы становятся беспомощными, когда обстановка осложняется и начинает не соответствовать тому или иному параграфу устава, требуя принятия самостоятельного решения, не предусмотренного уставом. В этом их основная слабость».

И вот в явном противоречии с этим приказом мы публикуем статьи, показывающие, как под ударами наших войск в связи с меняющейся обстановкой немцы как раз и меняют свою тактику. Должен сказать, что мы в эти дни пытались разъяснить этот тезис приказа, но ничего у нас не получилось. Был у меня разговор на эту тему с Г. К. Жуковым. Он мне сказал, что отношения к приказу не имеет, быть может, кто-то подсунул Верховному этот тезис? А может быть, Сталин сам это сделал? Но если в стратегии войны, по словам Жукова, Верховный понемногу стал разбираться, то в области тактики оставался неграмотным.

Отзываться уничижительно о тактике врага — значит неправильно ориентировать наши кадры, размагничивать их. Это не только недооценка врага, но и неверная оценка самих себя. Нам приходится воевать не со слабым, а с сильным противником, владеющим искусством ведения боя. Этих позиций мы старались в газете придерживаться и ныне.

С Южного фронта, куда перебрался Симонов, мы получили его очерк «Путь на Запад». В отличие от прошлых путевых заметок, в нем нет рассказа об увиденном на поле боя, в освобожденных городах и селах, о боевых частях. Это писательские раздумья о душе народа, только сейчас так ясно, так осязаемо раскрывшейся.

Симонов побывал во многих наших городах в те дни и часы, когда под натиском врага мы их оставляли. «Я не помню человека, — говорит он, — который бы ставил под сомнение, что мы вернемся туда, откуда ушли. Он порой гадал о своей личной судьбе — вернусь или не доживу, но судьбу родного народа и родного города он никогда не ставил под сомнение. Во имя этого сержант Старчевой прошел от Сталинграда до Ростова через такое, что и присниться не может человеку. Во имя этого генерал, у которого открылись старые раны и который, терпя боль и муку, шел вперед со своей же армией и на коротких привалах лежал ничком, закрыв глаза, и, превозмогая боль, по телефону обычным своим ровным голосом приказывал и бодрил шедших с ним счастливых победой людей».

Нет в очерке имени генерала. Но я-то знал, что это был К. К. Рокоссовский.

Есть в очерке эпизод, который у Симонова приобретает значение поэтического символа. Когда наши войска отступали, взорвать Даргкохский мост было приказано лейтенанту Холодову. Мост был заминирован. Лейтенант дождался, когда группа немецких автоматчиков дошла до середины моста, и поджег шнур. Немцы заметили Холодова и настигли его автоматной очередью. В ту же секунду мост взлетел на воздух. Падая, Холодов сжал в руках винтовку, и лавиной обрушившегося камня его засыпало тут же у моста. Когда же мы перешли в наступление, к посту подошли наши солдаты. Они увидели этот каменистый холм, на котором среди камней торчало острие заржавленного штыка.

— Здесь Холодов! — сказали они, стали разрывать смерзшуюся землю и под ней нашли своего однополчанина. Он не лежал, а стоял под землей. Как мертвый часовой, простоял он под землей эти полтора месяца, словно ожидал товарищей, которые рано или поздно вернутся ко всем взорванным ими при отступлении мостам…

С этим эпизодом перекликаются очень сильные стихи Николая Асеева «Наступление». Они тоже о том, что в самые горькие дни мы верили, что вернемся, что враг будет изгнан с нашей земли.

Когда на излучье Волги У локтя великой реки — разбились они — на осколки, и треснули — на куски, какая была отрада! Не верилось: вот — уйдут, о, яростный блеск Сталинграда! Бессмертный сердец редут! Военного счастья чаша склонилась обратно к нам, идут в наступленье наши, как виделось нашим снам. Идут по крутым сугробам, по выжженным площадям: земля тому стала гробом, кто выжег ее не щадя… На хитрости, вероломства их пыл истратился — весь, а мы сказали — вернемся, и — видите — вот, мы здесь Мы Киеву и Одессе надежду передадим: надейся! Гвардейцы идут! Сквозь пепел и черный дым. Ни слова бахвальства пустого: порукой тому — их стон, мы выгнали их из Ростова и выбросили за Дон! Великие русские реки! Вам скоро вскрываться пора, отмой же их копоть навеки, широкое гирло Днепра…

Среди других материалов особое внимание привлекает статья полковника П. Донского «Параллельное преследование». Статья большая, на три колонки. Само название говорит о ее содержании. Написана она эрудированным человеком, знающим историю оперативного и тактического искусства. Но это не только историко-теоретическое изыскание, а собранный по крупицам опыт параллельного преследования в последних операциях. Мы были уверены, что ее с интересом и пользой для себя прочитают не только командиры частей, соединений, но и военачальники, и, судя по полученным откликам, не ошиблись.

Но кто же такой полковник П. Донской? А это наш специальный корреспондент капитан Петр Олендер, хорошо знакомый читателям по его репортажам и другим материалам со Сталинградского, Донского, Юго-Западного и других фронтов. Но прежде чем рассказать о превращении капитана в полковника, расскажу о самом Олендере, и не своими словами, а процитирую Василия Гроссмана. Василий Семенович знал его не только по корреспонденциям и очеркам, он с ним встречался на фронте, видел в самых критических ситуациях, ел, как говорится, кашу из одного котла. Он так тепло, проникновенно говорил об Олендере, что мне не захотелось сокращать текст выступления, и, попросив извинения у читателей за длинную выдержку, я приведу ее полностью:

«Олендер начал войну на Юго-Западном фронте. Он был свидетелем и участником величайших битв нашей армии. Он был в Киеве в августе и сентябре сорок первого года. Он буквально за два часа до того, как сомкнулось кольцо киевского окружения, выехал на своей «эмке» по проселочной дороге из района Прилук. Весной и летом он освещал бои на Дону, упорные оборонительные сражения у Клетской и Котельникова, затем Сталинград, бои Донского фронта северо-западнее Сталинграда. Все мы помним это тяжелое лето, знойную степь, сожженную солнцем, страшную пыль, стоявшую день и ночь в воздухе. И все бывшие там спецкоры помнят фигуру Олендера с его вечной трубочкой, Олендера, всегда возбужденного, взвинченного, обтиравшего пот, смешанный с пылью, со своего большого лба, всегда спешащего то на узел связи, то в оперативный отдел, Олендера, примостившегося у самодельного стола, склонившего свою большую лысеющую голову над блокнотом, зажигающего каждую минуту гаснувшую трубку лоскутками бумаги — у него никогда не было спичек, он всегда терял их. Вечно живой, вечно кипящий, не знающий дня и ночи, он провел эти тяжелые месяцы обороны на Волге в кипучем труде, в беспрерывной работе, разъездах, всегда сохраняя бодрость духа, веру в нашу победу. Лишь раз или два пришлось мне видеть его утомленным, грустным, рассеянным. Это настроение проходило быстро, и он вновь бурлил, действовал, работал.

Я помню его в июльский день сорок второго года в глубоком овраге под станцией Поныри, в полку, выдержавшем первый удар немцев. Мы сидели на траве, слушали рассказ полковника Шеверножука, и Олендер жадно блестящими глазами смотрел на командира, задавал вопросы, писал и снова смотрел, разглядывал. Помню маленький эпизод. На бреющем полете появился «мессер», и несколько узбеков быстро и спокойно открыли огонь по «мессеру». Как хозяйски радовался Олендер и, дергая меня за рукав, говорил:

— Нет, вы только поглядите, как они спокойно, как они хорошо себя ведут. Вот показать бы их дуракам, которые считают, что узбеки не умеют воевать.

Он сидел спокойно лишь тогда, когда писал. Ночью мы просыпались на нарах, видели ставшую уже привычной фигуру, сидящую за столом, два-три светильника, разложенную на столе карту, блокноты, записки, слыхали пыхтение его трубочки. Работа была его религией, его верой, и этот добрый, застенчивый и необычайно мягкий человек становился резким и жестким, когда сталкивался с лодырями и бездельниками. Все мы помним его дружбу, его заботливость о товарищах, его неприхотливость и аскетичность. Так уж повелось, что при коллективных ночевках самая неудобная постель и самый плохой кусок одеяла доставался Олендеру. И не потому, что ему предлагали неудобную постель, он сам выбирал ее и ссорился, уступая более удобное место товарищу. Все мы помним его необычайную скромность, помним, как он сердито смущался, когда приезжавшие из Москвы рассказывали ему о похвалах начальников. Он краснел, произносил отрывистые слова и переводил разговор на другую тему.

Все мы помним его любовь к книге, к поэзии. Этот вечный странник ухитрялся возить с собой десятки любимых книг, и если вы входили в пустую избу, приехав на фронт, и находили на столе Энгельса, Флобера, Блока, Тютчева, Анатоля Франса, это уже было верным признаком того, что здесь живет Олендер. Помню, когда мы с Коломейцевым лежали в темноте на соломе под Сталинградом, в небольшой деревушке М. Ивановка, и под гул ночных самолетов Олендер читал нам почти всю ночь напролет десятки и сотни строк своих любимых поэтов Багрицкого и Блока. И мы помним Олендера в его короткие приезды в Москву — немного смущенного, кажущегося одиноким, Олендера, поглядывавшего пытливо и чуть насмешливо. Благородный характер, тонкий ум, чистота души, скромность и доброта этого человека создали ему верных и уважающих его друзей среди журналистов, командиров, политработников, солдат».

Вот теперь мне легче будет рассказать о превращении капитана Олендера в полковника Донского. А дело было так: как-то в середине прошлого года Олендер принес мне большую статью, посвященную некоторым вопросам тактического искусства. Серьезная статья и нужная. В конце ее увидел подпись «Подполковник П. Донской». Вызвал Олендера, похвалил статью и спросил:

— Кто это подполковник Донской?

— Это я.

И стал объяснять: — Подписал ее так, чтобы статьей заинтересовать не только командира среднего, но и старшего и высшего звена. А то увидят некоторые начальники капитанскую подпись и подумают — к ним, мол, не относится…

Признаться, вначале это меня смутило. При чем здесь звание? А потом подумал, что, быть может, резон в этом есть. Увы, такие нравы в армии существуют: чин и должность действуют там и тогда, когда судят о человеке. Ладно, быть посему, но только звание подполковника я зачеркнул и поставил «Полковник П. Донской». Повышать так повышать!

С тех пор Олендер подписывал корреспонденции своим именем и званием, а такого рода статьи, какая публикуется сегодня, обозначал псевдонимом. Но я обязан сказать, что мы его никогда не принуждали, делал он это по своей воле.

Павел Трояновский в своей корреспонденции «В родной станице» рассказал необычную историю. В станице Павловская в июле прошлого года формировался казачий полк. И так случилось, что ему же посчастливилось ее освобождать. С волнением читается описание встречи населением своих земляков-освободителей. Сколько было радости! Но, не отступая от правды, спецкор пишет:

«…Объятия, слезы. Много было радостного, но немало и трагического. Некоторые казачки метались из улицы в улицу и спрашивали:

— Моего не видели?

Всю станицу обошла молодая Любовь Савушкина. С каждой минутой росла ее тревога, и слезы навертывались на глаза. Свекровь ее Елизавета Матвеевна сразу поняла, что дело неладно…» И в заключение такой эпизод:

«В полдень казаки и станичники хоронили товарищей, павших в бою. А немного позже в штаб полка явилась группа станичников при полном казачьем вооружении и на конях. Пришел брат Савушкина и еще двадцать казаков.

— Бери нас, майор, к себе, — сказал самый старый из них, Самойличенко. — Наши родичи не опозорили ни нас, ни твой полк. Не опозорим и мы родную станицу…»

Очерк «Солдатская душа» опубликовал сегодня в «Красной звезде» новый автор — Юрий Нагибин. Писатель ехал с Волховского фронта в Москву. На станции Санково в его вагон села большая группа бойцов. Они только что выписались из госпиталя и направлялись домой в отпуск. Настроение у них было радужное — впереди встреча с женой, детьми, стариками. Шутки, смех, гомон не утихают…

Последним, чуть ли не на ходу поезда, в вагон вскочил сержант в засаленном полушубке. И оказался он ядреным парнем, с колоритной биографией. Что ни фраза — афористичная мысль. Когда он распахнул свой полушубок, все увидели на правой стороне его гимнастерки четыре красных и две золотых полоски. Четыре легких и два тяжелых ранения. И как бы в оправдание, что «бросил» фронт, объясняет: «Два месяца в госпитале провалялся. Встал — будто здоров. А врачи говорят: много крови потерял — и дают мне отпускную, через три месяца прийти на переосмотр. Я бумажку получил и не знаю, на что она мне. А они говорят: домой, к жене поезжай. Я прямо-таки очумел: полтора года не виделись, забыл, чего с женой и делают…»

Словом, соседи по вагону требуют: «У тебя, парень, на груди цельная история фронтовой жизни, расскажи, мол, что за что». И сержант стал рассказывать. Первая красная полоска «по глупости», еще одна «по дурости» — случайные ранения. А вот золотистая— за дело: отражал немецкую контратаку…

И вдруг — заковыристый вопрос, на который как будто бы и ответить трудно: «Как же, парень, тебе ордена не дали?»

— А за что? — удивился человек. — Я средний солдат… Настоящий солдат — в наступлении. Все полтора года ждал сразиться в наступательном бою, и вот дождался — к бабе своей сражаться еду…

А финал этой истории неожиданный. На одной из станций он услыхал передачу по радио о прорыве ленинградской блокады:

— Я этой минуты, — объяснял он, — каждой своей жилкой ждал… Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил… Ждал наступления, как счастья своего ждут…

«В общем, — читаем мы в последних строках очерка, — сержант стащил с полки свой мешок, козырнул и стал пробираться к выходу:

— Прощайте, товарищи! Я — к своим!..»

С узла связи Генштаба Доставили очерк Николая Тихонова «Ленинград в феврале». Блокада города еще не снята полностью, но несомненно самое страшное уже позади. Об этом говорят цифры, приведенные в очерке: в городе прибавили хлеба. По хлебным карточкам рабочие получают по 600 граммов, служащие — 500, иждивенцы и дети — 400. рабочие и инженерно-технические работники оборонных заводов — 700 граммов.

Думаю, не надо объяснять, что означают эти сухие, цифры, если вспомнить, что были месяцы, когда часть населения получала на день по 125 граммов хлеба, да и то с примесями. Вздохнули не только ленинградцы, но и вся страна; не было у нас человека, у которого бы не сжималось сердце от боли при мысли о трагедии блокадного Ленинграда.

Тихонов рассказывает о переменах, которые произошли после январского прорыва блокады: «…Город живет и работает, и все больше у него новых дел… Все крепче он держит связь со страной, и на ленинградских улицах вы можете встретить командированных из разных городов Советского Союза, приехавших по делам, и ленинградцев, вернувшихся в город после деловой поездки туда, за Ладогу». Командированный, хотя он и не романтическая фигура, — первая примета жизни, о которой еще недавно и думать не могли.

Как всегда, остроумна и выразительна карикатура Бориса Ефимова. Огромные настенные часы с красной звездой и большущим маятником. Над карикатурой надпись: «Время работает против фашистской Германии». На маятнике большими буквами написано: «В последний час». Маятник бьет по лбу фюрера, свалившегося от этого удара. Немного дальше фигура Геббельса, бегущего в панике прочь. И подпись: «Советские часы с боем».