Хулиан Наварро Морсильо, Нерадивый, родился в 1919 году. Он был сыном Хесуса Наварро Йепеса, Нерадивого, теребильщика эспарто в горах Сьесы и убежденного коммуниста. Все Нерадивые всегда были левыми. Почти все являлись коммунистами, хотя некоторые, как Хулиан, предпочитали анархию и состояли в НКТ и Федерации анархистов Иберии.

Хулиан начал ходить в горы со своим отцом, когда ему едва ли исполнилось 6 лет. Как и для многих детей Сьесы, они были его школой.

Испанские горы пережили несколько смен владельцев в течение XIX в., и Муниципалитету Сьесы повезло, так как большая их часть, существующая в ее муниципальном округе, теперь принадлежала городку. В степной зоне Эспартании, в Сьесе, по-настоящему покрытые лесами горы были и сейчас являются редкостью, и, должно быть, это обстоятельство сказалось на скудном интересе частных лиц к их приватизации. В те годы, несмотря на то, что обработка эспарто уже была важным ремеслом, она все еще не стала отраслью промышленности, в которую превратилась в XX веке.

Затем сфера по обработке эспарто начала развиваться стремительными темпами, особенно с начала 1914 года, что явилось следствием Первой мировой войны. Огромные заросли эспарто в Сьесе стали источником сырья для этой отрасли. Муниципалитет продавал эспарто, растущий на его территории, на более или менее подготовленных аукционах в течение многих лет, финансируя таким образом муниципальную казну и карманы городских советников, которые получали комиссию от промышленных предприятий по обработке эспарто за то, что все улаживали на торгах.

Приватизированные горы с зарослями эспарто внутри их границ превратились в отмежеванные территории: огороженный участок на холме Фонсека, который принадлежал Антонио Тельесу, участок Галиндо в овраге Агуа-Амарга, участок Кастильо рядом с родником Фуэнте-дель-Пераль у подножия горной цепи Ларга, доходящей до Хумильи, собственность семьи Мартинехо, и многие другие.

В муниципальных горах эспарто выдергивалось с октября до конца февраля или начала марта. Затем весной растению давали отдохнуть, чтобы оно пустило побеги. На частных отмежеванных участках эспарто обычно теребили с июля. Для некоторых видов крученых нитей летнее эспарто считалось самым лучшим по качеству.

Когда приходило время теребить эспарто, особенно в октябре, рабочие-теребильщики, те, что дергали это растение, собирались на той горе, где по их предварительной договоренности должно было начаться теребление. Там работали теребильщики Сьесы и те, кто прибывал из других городков: Абаран, Эльин, Хумилья, Каласпарра и Каравака – и даже из дальних селений в провинциях Гранада, Альмерия и Хаэн. Мужики приходили со своими узелками одежды и еды. Они оставались в горах в течение нескольких недель, а то и месяцев. На некоторых участках собиралось по 250 или 300 человек, помимо детей, которых многие брали с собой. Управляющие муниципалитета или частных отмежеванных участков производили жеребьевку или просто распределяли места по своему усмотрению. В большинстве случаев мужики соглашались. Иногда их не устраивали распределение или цена за собранный килограмм, и они организовывали собственные забастовки – «дубинки». Теребильщики оставались на своих местах, стоя неподвижно, не выдергивая эспарто. Такое поведение могло продолжаться дни напролет, пока тем или иным образом конфликт не разрешался.

Когда звучал рог управляющего, мужики начинали теребить эспарто. Горы наполнялись запахом тмина, чабреца, розмарина, задетых или затоптанных рабочими. Теребильщики трудились быстро, усердно, и темп работы зависел от количества килограммов, которые они планировали собрать. Цена за килограмм устанавливалась заранее. Она могла не подниматься в течение одного года или двух лет, пока теребильщики не начинали проявлять недовольство и не давали понять, что они готовы устроить «дубинку». Обычно каждый работник собирал от 100 до 120 килограммов в день. Некоторые, самые сильные, даже 200 килограммов.

Во многих случаях проблема была не в том, чтобы собрать 200 килограммов, а в том, чтобы донести их к весам. В процессе выдергивания эспарто, теребильщик пользовался единственным средством – «палочкой». Это был железный цилиндр около 2 см в диаметре и примерно 25 см в длину, который держался одной из рук, в зависимости от того, был ли теребильщик правшой или левшой. На палочку наматывались кончики пучка листьев эспарто, не слишком много, а то его будет очень трудно выдергивать или это приведет к удалению корня всего куста, то есть самого растения эспарто. Нужно было разделить листы оставшейся части растения, не повредив его самого. Этот пучок цилиндрических листьев эспарто назывался теребильщиками «клочок». Несколько «клочков» составляли один «охват». Теребильщики по-своему связывали «охват» самими листьями эспарто. Эта манера позволяла каждому из них угадывать свой «охват».

Позже, когда теребильщик считал, что выдернул все эспарто, которое мог перенести, он возвращался по своим следам и собирал с земли свои «охваты». Два охвата составляли одну «связку», а собранные «связки» образовывали кипы или снопы, которые, связав, несли на спине к весам, чтобы взвесить их перед представителями Муниципалитета и предпринимателя, выигравшего торги.

Конечно, весы никогда не устанавливались так, чтобы облегчить работу сборщиков, и обычно они располагались в местах, к которым имели доступ телеги, а позже грузовики. Теребильщики должны были идти около 12–15 километров в гору с весом более 100 килограммов на спине. У самых везучих имелась ослица. Но таких было мало, как правило, это были мужики с поливных земель, которые старались воспользоваться осенью и зимой, чтобы заработать дополнительные деньги в горах.

Такие дети, как Хулиан, сначала учились связывать «охваты» с «пучками», собираемые их отцами. Они должны были прилагать большие усилия, чтобы идеально повторить узлы своих родителей. В противном случае они не смогли бы идентифицировать собственное эспарто и возникали бы споры с другими мужиками, которые не всегда хорошо заканчивались. Дети быстро учились. Тем, что отставали, помогали удары, которые отцы наносили веревками из необработанного эспарто по спинам и ягодицам. Затем ребята учились связывать кипы и класть тяжелую ношу на спины своих родителей. Дети не возвращались с пустыми руками. Они отвечали за узлы с одеждой, едой и за глиняный кувшин. Становясь старите, ребята учились выдергивать свое эспарто и, конечно же, им приходилось самим его транспортировать.

Хулиан Нерадивый рано овладел всеми типами работ в горах. Отец предложил ему стать вращальщиком, крутя колесо на фабрике Прелестного, на дороге Камино-де-ла-Фуэнте. Мужик считал, что эта работа была не такой тяжелой, как ходить подёнщиком по горам и холмам. Но Нерадивому не нравилось быть вращальщиком, и он остался с теребильщиками. С ними паренек чувствовал дух свободы. Он с удовольствием проводил в горах долгие недели и спал под одеялом, оберегаемый скалами и кустами эспарто.

Хулиану повезло, поскольку его ни разу не укусили ни гадюка, ни скорпион. Но особенно потому, что на него не напал ужасный «слизняк», наполовину реальное, наполовину мифическое существо, которое лишь немногие могли описать и которое кусало людей, когда те спали. Зверёк начинал лизать в тех местах, где кожа была очень чувствительной. Он настойчиво лизал щиколотки, свою любимую зону, или под коленками, или в паху, или под мышками. Пока это существо лизало, оно выделяло слюну с анестетическими свойствами, устранявшую боль. Мужик, подвергшийся нападению, даже не знал о присутствии зверька, который лизал и лизал, пока не добирался до крови, своей непосредственной еды. Проблема была в том, что эта анестетическая слизь становилась ядовитой для людей, когда попадала в кровоток. Теребильщики рассказывали, что многие мужики не просыпались после сна или сиесты, поскольку на них нападал ужасный «слизняк».

Среди детей теребильщиков сформировались сплоченные группы. Нерадивый нашел лучших друзей среди детей теребильщиков, состоявших в НКТ. На солнцепеке возле Алморчона он впервые встретил Хесусико Контрераса Твердое Лицо и Манолико Мышь, с которыми у него завязалась крепкая дружба.

Все трое считали себя членами НКТ с тех пор, как себя помнили. Они были очень известны в городке, особенно среди теребильщиков. Друзья были веселыми и слишком своевольными. Прирожденные работники. Когда началась война, они были первыми, кто добровольно записался с народную милицию НКТ в Сьесе. В середине августа 1936 года парни уже были в Мадриде, затем в Толедо, при осаде Алькасара, пока город не был взят войсками Франко. Друзья вернулись в Мадрид, где участвовали в защите города на фронте в Университетском городке.

* * *

19 ноября 1936 года было особенно тяжелым днем. Марокканские солдаты Франко провели жесткую атаку, и несколько республиканских позиций пали в этот день. Среди них была Клиническая больница. Трое друзей находились рядом с этим зданием и должны были уйти, чтобы не попасть в окружение. В течение всего дня они сражались, как бесстрашные быки, сопротивляясь ударам франкистской армии. Позже командир отряда, к которому они были приписаны, решил увести их в отдаленную от фронта зону для отдыха. Их отвели на территорию недалеко от площади Монклоа, чтобы сгруппировать с другими товарищами и перевести в более спокойное место, куда не долетали пули.

Манолико Мышь был любопытным и, пока ждал своих товарищей из других отрядов, стал осматривать окрестности. Вдруг он увидел, как приехала машина, которая остановилась на углу улиц, выходивших на площадь Монклоа. Он сразу узнал одного из пассажиров, сидевших на переднем сидении. Как ему было не знать его, если это был герой всех молодых анархистов.

– Черт подери! Хуан, Хесус… смотрите, да это же Дуррути. Поверить не могу. Ни хрена себе! Давайте с ним поздороваемся, – сказал Манолико Мышь.

– Черт возьми! И правда, это же Дуррути собственной персоной… Давай, Хулиан, скажи ему что-нибудь, ты же умеешь красиво говорить, – добавил Хесус Твердое Лицо.

Друзья едва начали идти в направлении машины, как увидели, что Дуррути встал со своего места и, разговаривая с одним из пассажиров на заднем сидении, попытался открыть дверь. Они уже почти поравнялись с автомобилем и были готовы поприветствовать лидера анархистов. Вдруг все трое отчетливо увидели, как оружие, которое было у одного из товарищей Дуррути, выскользнуло из рук и ударилось о наполовину открытую дверь машины. Рядом с ними прозвучал единственный выстрел.

Все попытались хоть как-то пригнуться. Все, кроме Дуррути, который остался стоять. С удивлением на лице лидер анархистов поднес руку к груди. Вокруг руки на рубашке проступили пятна крови. Пуля попала ему в грудь и продырявила одно легкое.

У Дуррути подкосились ноги, но он не упал на землю. Все произошло очень быстро. Сопровождавшие его товарищи начали кричать. Они попытались помочь ему и положили его на заднее сидение машины. Хулиан, который из всех трех ребят был ближе всего к автомобилю, помог, взяв Дуррути за ноги. Все сели в машину. Водитель завел мотор и на большой скорости исчез на одной из улиц. Хулиан поехал с ними. Раненого отвезли в отель «Риц», где был госпиталь народной милиции.

Дуррути передали врачам. Те ничего не смогли сделать, чтобы спасти его. Хулиан пробыл там всю ночь. Около пяти утра его отозвали в сторону и сказали, что его товарищ Дуррути умер час назад. Несколько человек из управления серьезно с ним поговорили.

– Как тебя зовут, парень? Откуда ты? Из какого отряда?

Хулиан дал все необходимые сведения о себе и объяснил причины, по которым он находился там с двумя своими сельчанами. Разные люди спрашивали его о том, что произошло, есть ли какая-то вероятность, что кто-то намеренно выстрелил в Дуррути, и могла ли пуля выйти из оружия одного из сопровождавших его товарищей. Хулиан во всех подробностях рассказал, что видел. Наконец ему позволили уйти. Парня попросили никому ничего не говорить.

Люди из управления навели соответствующие справки, чтобы отыскать друзей Хулиана, которые вернулись на первую линию фронта, всего в нескольких метрах от того места, где они сражались целый день. Парня отвезли на машине и оставили поблизости.

Хулиан нашел своих друзей. Они прятались в полувырытой траншее. Ребята обсуждали между собой произошедшее. Уже все знали, что случилось с лидером анархистов. Звучали самые разные версии. Самая распространенная гласила, что он был убит коммунистами. Говорили также о том, что его устранили более радикальные анархисты, опасавшиеся примиренческой политики Дуррути с коммунистами, с которыми он был готов заключить соглашение о милитаризации народной милиции.

Друзья были в смятении. Они не могли поверить в то, что увидели. Все слишком быстро произошло у них на глазах. Им совсем не удалось поспать ночью. Наутро они казались деморализованными, грустными и очень уставшими.

Бои начались рано. Националисты Франко во что бы то ни стало хотели продолжить свое стремительное наступление. Они знали о смерти лидера анархистов и, возможно, думали, что анархистская народная милиция, расположенная перед ними, была деморализована. Но они ошиблись. Республиканские войска, включая анархистскую народную милицию, хорошо отражали удары.

Трое друзей превосходно сражались, хотя Хулиан Нерадивый был погружен в свои мысли. Он никак не мог принять случившееся с Дуррути. Во время перерыва между боями парень встал во весь рост в неглубокой траншее, которую у них едва ли было время выкопать вчера, когда его сектор вынужден был отступать под напором марокканцев и после падения Клинико. Хулиан выглянул, чтобы посмотреть, что происходит напротив них. Должно быть, он задержался дольше, чем нужно. С левой стороны парень почувствовал резкий удар в шею, который вернул его к реальности. Все еще пребывая в смятении, он поднес правую руку к месту, где почувствовал боль. Хулиан посмотрел на руку, но она была чистая. Юноша успокоился. На самом деле, Нерадивый ожидал, что она будет вся в крови. Однако у него возникло странное ощущение горячей влаги и жужжания в ухе. Он снова дотронулся до себя, засунув руку под ворот рубахи.

Кровь с силой хлынула по его руке и между пальцев. Он не знал, что делать. Хулиан не понимал, что жизнь стремительно ускользала от него. Твердое Лицо, прятавшийся рядом, обернулся, почувствовав струю на своем плече. Он думал, что Хулиан был позади него.

– Черт побери, Хулиан! Ты меня обоссал. Отойди назад или ссы в другую сторону, – сказал Хесус Твердое Лицо, пытаясь отодвинуться и одновременно поворачивая голову, рассердившись на действия своего друга. – Педик, ты что, ссышь от страха?

Уже обернувшись, он увидел, как его друг Нерадивый с искаженным лицом пытался закрыть рану, из которой выходила его жизнь, и продолжал стоять, застывший и напуганный.

– Ядрить твою мать, Маноло! Хулиана подстрелили! – только и смог сказать Твердое Лицо.

Они оба устремились к Хулиану, положили его на землю на дно траншеи. Они сделали это, чтобы укрыть его от повторного выстрела… или кто знает зачем. Ребята попытались закрыть ему огромную струю крови, но напрасно. Нерадивый сильно побледнел. У него впали глаза, а руки потеряли силу.

– Хулиан, черт возьми, не умирай, держись! Это ерунда. Санитары уже идут. Вот дьявол, Хулиан, ты не можешь умереть… твою мать… – говорили Твердое Лицо и Мышь.

Но Хулиан не послушал их и умер прямо на том месте, на руках друзей. Ребята не знали, что делать. Они видели, как погибли другие товарищи. Видели, как смертельно ранили Дуррути накануне вечером. Но никогда не думали, что сами могут умереть. Окружающая реальность полностью их изменила. Они были слишком молоды, чтобы выдержать такое напряжение. Парни плакали и кричали от злости в течение нескольких часов. Потом они успокоились или, по крайней мере, так подумали. Друзья решили, что нужно будет отправить тело Нерадивого в свой городок.

Это был период большой смуты. В те дни после смерти Дуррути часть анархистской народной милиции хотела вернуться на фронт Арагона, в конце концов некоторые солдаты так и сделали. Им было некомфортно в Мадриде. С другой стороны, сами анархистские руководители решили увести их с фронта на несколько дней, чтобы избежать стычек с коммунистами. Слух о том, что Дуррути был убит агентами коммунистов, с каждым днем распространялся все быстрее.

К тому же между самими анархистами не было согласия, и часть из них восстала, потому что они не хотели преобразовываться в военные отряды Народной республиканской армии. Версия о том, что Дуррути был убит анархистами, которые не хотели вступать в союз с коммунистами, тоже становилась все более популярной с каждым днем. Между анархистами разного толка начали возникать стычки.

В те смутные времена ребята получили разрешение на перевоз тела Хулиана в Сьесу. К тому же командир отряда предоставил им недельный отпуск, чтобы они могли сопроводить гроб на почтовом поезде и присутствовать на похоронах в своем городке.

* * *

Прямо в день смерти Хулиана друзья отправили телеграмму в Сьесу, на адрес профсоюза. Оттуда новость распространилась по всему городку. Нерадивый был очень уважаем, к тому же его семья была известна в рабочей среде Сьесы. Получив разрешение на перевозку тела, ребята отправили еще одну телеграмму: «Приезжаем 23 числа утром на почтовом поезде».

Друзья всю дорогу сопровождали гроб в торговом вагоне. Поезд рано прибыл на станцию. Уже на остановочном пункте «Ла-Масетуа» примерно в 15 километрах от города в поезд сели сельчане окрестных полей, которые хотели присутствовать на похоронах. Весь городок был на станции. Друзья не ожидали подобной реакции. Развивались флаги всех партий и профсоюзов. На платформе стояли все представители местной власти и все политические руководители. Хулиан приобрел печальную славу первого жителя Сьесы, который погиб в бою.

Ребята были поражены, они никогда не видели такую толпу народа в городке и, конечно же, не ожидали, что тем утром люди в таком количестве придут на станцию. Группа жителей, находившаяся ближе всего к вагону, помогла друзьям спустить гроб и потом сойти с поезда.

Трех друзей встретили как героев. Гроб прошел по рукам над головами, пока не добрался до конца спонтанно возникшей людской волны. Слышались выкрики и лозунги разного рода: «Да здравствует Республика!», «Да здравствует коммунизм!», «Да здравствует анархия!», а также возгласы о вынесении приговора восставшим и хула барчукам, которые их поддерживают.

Толпа расступилась, образовав проход, чтобы Мышь и Твердое Лицо прошли туда, где оказался гроб. Им пришлось занять почетное место рядом с мэром, советниками Народного фронта, местными политическими руководителями и главами профсоюзов. Когда друзья подошли к гробу, их обняли все собравшиеся около него жители.

Кто-то отдал приказ, и похоронный кортеж начал спускаться по дороге Камино-де-ла-Эстасьон в направлении центра городка. Музыкальный оркестр, идущий между гробом и первым рядом местных властей, играл похоронные марши и революционные гимны.

Сначала люди шли молча, но постепенно стали раздаваться выкрики против восставших. Страсти накалялись, и призывы становились все более агрессивными. Через некоторое время оркестр перестал играть похоронные марши, а революционные гимны и песни по-прежнему продолжали звучать.

Похоронный кортеж перерос в манифестацию. Наконец все прибыли на площадь Эскина-дель-Конвенто. Там стояла трибуна, и на ней стали выступать с речами как местные, так и приезжие ораторы из тех, кто работал на строительстве доменных печей и на фабрике по производству оружия в Аское.

Толпа была возбуждена и настроена очень враждебно. С каждым новым выступлением, с каждым упоминанием о смерти юноши возмущение и чувство классовой ненависти заметно возрастали.

Мэр города, Хосе Риачуэло Рохас, осознал, насколько опасна была назревающая ситуация, и предложил похоронить Хулиана. Мужики снова подняли гроб и, спустившись по дороге Камино-де-Мадрид к маленькому водохранилищу для орошения Саранче, прибыли на кладбище. Там непосредственно перед похоронами был проведен последний митинг. Снова зазвучали похожие призывы. Рыдания женщин в момент установления гроба в нишу добавили напряжения и драматизма.

Мэр боялся, что могут произойти общественные беспорядки и некоторые группы, ощущая право вершить правосудие, нанесут визит в дома барчуков, известных своими связями с восставшими.

Когда люди уходили с кладбища в очень возбужденном состоянии, мэр попытался успокоить толпу. Он поднялся на пьедестал одного погребального монумента и, обращаясь к присутствующим в последней попытке утихомирить их, сказал, что мятежники никогда не победят, потому что их главари уже в тюрьме под надежной охраной, и это вопрос времени, когда будут разбиты те, кто, как Франко и Мола, находятся на улице.

Комментарии мэра носили общий характер. Он имел в виду правых лидеров, которые были задержаны по всей республиканской Испании. Однако, услышав упоминание о тюрьме, один голос в толпе крикнул так громко, что все могли услышать:

– Хорошо им там в тюрьме. Они отлично питаются, пока наши мрут от пуль их друзей. Надо их всех убить… прямо сейчас…

Сначала наступила тишина, длившаяся несколько долгих минут. Казалось, люди обдумывали эти слова. Потом толпа закричала:

– В тюрьму! За ними! Прикончить их! Убийцы-буржуи! Буржуи-преступники!

Быстрым шагом толпа направилась к городку, в сторону окружной судебной тюрьмы, расположенной посреди дороги Камино-де-Мурсия, по которой они прошли на кладбище.

Мэр был раздавлен произошедшим. Его слова имели противоположный эффект тому, что он ожидал. Он тоже направился в тюрьму с несколькими советниками и лидерами партий и профсоюзов. Хосе Риачуэло хотел прибыть первым, чтобы попытаться предотвратить нападение, хотя сам не думал, что все зайдет так далеко. Он надеялся, что вспышка гнева закончится импровизированным митингом у стен тюрьмы.

Насколько мог, мэр срезал путь через посадки оливковых деревьев рядом с домами «Касас-дель-Диско», затем спустился по дороге Камино-де-Аликанте до старой Площади быков, и, пройдя по краю бульвара Марин-Барнуэво и по шоссейке Карретерика-де-Посете, прибыл в тюрьму, когда только начали подходить первые мужики. Хосе Риачуэло и его люди встали в дверях, образуя живой барьер. Мэр приказал позвать начальника тюрьмы, велел ему запереть все двери и не открывать их ни при каких обстоятельствах. Все принялись ждать основного потока людей с манифестации.

Долго ждать не пришлось. Через несколько минут собралась огромная толпа. К тем, кто был на кладбище, по пути присоединились другие. Мэр и те, кто был с ним, обратились к собравшимся с намерением остановить их. Но люди освистали представителей власти. Затем принялись бить их, пока не свалили. На земле толпа продолжила пинать лежавших ногами. Потом десятки рук стремительно подняли их. По воздуху, передавая из рук в руки, избитых отнесли подальше от тюрьмы и бросили на землю в одном из переулков, выходящих на улицу Сан-Антонио, на другой стороне дороги Камино-де-Мурсия.

Толпа действовала как единый организм с руками, ногами и разгоряченной головой. Мужики хотели сломать основные ворота, но не смогли. Им также не удалось открыть заднюю железную дверь. Они попытались перепрыгнуть высокий каменный забор, но тоже напрасно. В то время как одни пошли за грузовиком и лестницами, чтобы попробовать проникнуть в здание тюрьмы, другие сформировали комиссию, чтобы поговорить с начальником тюрьмы Хосе Франсиско Наварро. Этот человек был известен в городке как Пепе Пако, сын крестьянина из полей Кахитан, которого один барчук запихнул в местную полицию, где он получил повышение до начальника тюрьмы. Пепе был спокойным человеком, которому не нравились конфликты и который согласился стать начальником тюрьмы, поскольку ему казалось, что так у него будет меньше проблем с населением.

Однако он лоб в лоб столкнулся с тяжелыми обстоятельствами, которые были выше его. Увидев, как били мэра, советников и всех, кто был с ними, Пако Пепе испугался. Вместо того чтобы выполнять приказы мэра, он открыл дверь и впустил комиссию, которая хотела с ним поговорить. Его сопротивление не длилось и двух минут. Мужики пригрозили ему тем, что убьют и подожгут тюрьму со всеми заключенными внутри, если он не отдаст им ключи и не покинет здание со своими людьми. Пепе Пако так испугался, что немедленно отдал связку и выбежал из тюрьмы.

Ему и охранникам позволили уйти. Толпа расступилась, выкрикивая оскорбления, пока те шли. Вслед стражам порядка раздавались насмешки. Тюремщики остались посмотреть, как будут развиваться события, не очень далеко, на тротуаре, напротив тюрьмы, рядом со входом в дом семьи Санчо, которая занималась сушкой и выделыванием кожи.

Комиссия вышла на балкон кабинета начальника тюрьмы и показала толпе связку ключей, полученную от Пепе Пако. Люди начали кричать… Наконец-то барчуки узнают, где раки зимуют. Теперь все будет всерьез.

Несколько мужиков вошли в тюрьму и присоединились к членам комиссии, которые завладели ключами. Большая часть присутствующих осталась на улице. Многие думали, что заключенных просто припугнут, хотя имелись и такие, кто был готов преподать серьезный урок барчукам городка. Честно говоря, они точно не знали, как именно будет реализовано это наказание.

Многие ли хотели предать задержанных смерти? Намерения собравшихся – это загадка, которую уже никогда не разгадать. Хотя многие действительно заявили позже, когда уже закончилась война, что остались на улице, поскольку, по их мнению, все зашло слишком далеко.

Никто точно не знает, что произошло внутри тюрьмы. Есть обрывочные рассказы и субъективные версии. Возможно, коллективная память захотела забыть случившееся. Единственное, в чем все совпадают, так это в том, что из камер вывели четырех человек из тех, кто участвовал в попытке мятежа 19 июля, когда новости о восстании Франко дошли до городка.

По правде говоря, в тюрьме находились и другие люди, которых рабочие Сьесы ненавидели намного больше и которые были значительно опаснее для дела Республики. Тем не менее, как это ни парадоксально, были убиты четыре наименее значимых человека. Один из них был рабочим отрасли по обработке эспарто, чесальщик, который всегда кашлял, так как его легкие были забиты пылью от эспарто. Он страдал заболеванием, которое никогда не было признано официально, – эспартозом.

Говорят, что Педро Молинеро Рамоса убили, поскольку он был доносчиком и преданным псом своего барчука, который его использовал, чтобы знать, что говорили, о чем думали и что организовывали рабочие его фабрики. Еще одним погибшим стал Пепито Тельес, тот, что разорился из-за рабочих, человек, который помог Конче и рабочим ее фабрики учредить подпольный кооператив. Возможно, во всей провинции Мурсии не было адвоката, который бы защитил больше рабочих в судах, чем он. Но это ему не помогло. Поддержав заговорщиков, он лишился всего прежнего престижа. В него выстрелили много раз, столько, что лучше и не говорить об этом. Оставшихся двух, дона Хосе Родригеса Вильяльбу и дона Фулхенсьо Монтаньеса Родриго, также убили, выстрелив в них с порога их камер, даже не сказав им ни слова.

Затем мужики стали собирать мебель и всевозможный материал, пригодный для горения, во внутреннем дворе тюрьмы. Никто никогда так и не узнал, кто отдал такой приказ. Но те, кто участвовал в этих событиях, помнят, как они все, почти в унисон, принялись искать любые деревянные предметы во внутреннем дворе. Когда образовалась большая гора, мужики ее подожгли. Сухое дерево быстро поддалось огню, и пламя полезло вверх. Его языки выглядывали из-за забора и были видны снаружи.

Вдруг появилось несколько человек, которые несли безжизненное тело Педро Молинеро, рабочего-чесальщика. В иступленном состоянии они бросили труп в костер. Мужики вернулись внутрь, к другим камерам. Еще несколько желающих присоединилось к ним. Все вместе они вытащили остальные три трупа и без промедления кинули в огромный очищающий костер. Первыми сгорели волосы тех бедолаг, потом одежда и кожа.

Постепенно по внутреннему двору стал распространяться тлетворный запах жжённого мяса. Неизвестно, почему мужики перестали убивать. Не двигаясь и не произнося ни слова, они смотрели на костер, видя, как горят тела. Затем обменялись вопросительными взглядами. Во внутреннем дворе тюрьмы наступила гробовая тишина.

Вид тел и запах вернули мужиков к реальности. Но уже ничего нельзя было поменять, по крайней мере, в отношении тех, чьи трупы сожрал огонь.

Собравшиеся ничего друг другу не сказали. Ни одного слова не слетело с их губ. Молча, с искаженными лицами, они вышли на улицу, где осталась возбужденная толпа.

На улице из уст в уста передавались имена тех, кто был казнен во имя торжества справедливости рабочих. Кто-то еще ждал новых имен. Но запах жжёного мяса, принесенный жестоким порывом ветра, заставил их замолчать. Через минуту они увидели, как с испуганными лицами выходят те, кто был внутри. По их походке казалось, что тело каждого из них весило тонну.

Хотя первые эмоции схлынули, кое-кто с улицы все еще был в силах просить, чтобы наказания продолжились. Но у основной части присутствующих было уже другое настроение. Масштаб трагедии отрезвил их, и они оказали сопротивление тем, кто хотел и дальше вершить правосудие. К счастью, прибыли разумные люди из двух профсоюзов, а также из политических партий, которые имели больший моральный вес в городке. Они позволили пройти избитому и все еще с кровью на лице мэру, который снова встал в дверях, превратившись в живой щит. Иступленные мужики наконец сдались, осознав реальность, и убитых больше не было.

* * *

Напротив основной двери тюрьмы, по другую сторону дороги Камино-де-Мурсия, прямо на углу улицы Сантьяго, которая поднимается с орошаемых земель Фатего, жил фотограф Висенте Гуардиола Феррер со своими женой и дочерью. До февраля 1936 года до победы Народного фронта это был спокойный человек без определенных политических устремлений или официального членства в каких-либо организациях. Он прибыл в городок в 1935 году с северных земель, из Бильбао, как он сам говорил, хотя также утверждал, что родился около Эльче, в Аликанте.

Висенте эмигрировал на север, когда был молодым, в поисках работы на предприятиях или на шахтах. Он хотел найти место в качестве рабочего, что позволило бы ему стать независимым и отказаться от покровительственных отношений, которые царили в средиземноморских полях.

Парень учился в профессиональной военной школе Эйбара, а также вступил в металлургический профсоюз ВСТ в Гипускоа. В 1920 году он участвовал в учреждении Социалистического кооператива по производству огнестрельного оружия «АЛЬФА». Позже, в декабре 1924 года, эта организация поручила ему изучить, как можно преобразовать кооператив в отрасль по производству швейных машин, и подготовить этот процесс. Трансформация была окончательно проведена в 1928 году.

С первых месяцев 1934 года Революционный комитет Гипускоа назначил Висенте директором подпольной фабрики по производству оружия. Когда пришел октябрь 1934 года, он отвечал за распределение боеприпасов между рабочими социалистами и коммунистами. Парню пришлось эмигрировать во Францию после неудачной попытки революционеров взять власть, а позднее, в январе 1935 года, он попробовал получить разрешение подпольного комитета КПИ в Париже, чтобы его приняли в СССР как политического эмигранта.

Должно быть, что-то произошло в те месяцы подпольной деятельности. Вероятно, он установил негласные связи с шпионскими «темными силами», потому что его обвинили в шпионаже и растрате фондов, выделенных ему для хранения и содержания нелегального аппарата Партии в изгнании. Висенте еще раз попытался проникнуть в СССР, теперь через Берлин, но ему опять было отказано во въезде. В том запутанном мире подполья, кишащем шпионами, саботажниками и провокаторами, он даже раздобыл положительные характеристики Красного интернационала Московских профсоюзов, где годами ранее работал Андреу Нин. Но они ему не пригодились. Висенте так и не получил разрешение и в конце концов предпочел оставить свои попытки.

В конце 1935 года он прибыл в Сьесу в качестве профессионального фотографа в сопровождении своей жены и дочери, которой едва ли было шесть месяцев. Он снял дом на дороге Камино-де-Мурсия, напротив тюрьмы, и открыл фотомастерскую. С самого начала дела у него пошли хорошо, и уже с конца 1935 года он стал посещать ВСТ в городке. Фотограф снова вступил в Компартию только после победы Народного фронта. Висенте никому ничего не рассказывал о своем прошлом, о котором стало известно лишь многие годы спустя.

Он сделал фотографии для пропусков всех рабочих профсоюзов и партий городка и сохранил копии с указанием организаций, к которым принадлежали сфотографированные им люди. В качестве товарищей одних и друзей других Висенте получал интересующую его информацию об их членстве и вступлении в профсоюзы.

* * *

Хуан Семитьель Улитка был молодым фалангистом из Сьесы, сыном одной семьи сельских испольщиков, которые жили на землях Эль-Ачо семьи Мачин-Капдепилья. Гражданская война закончилась, когда парню не хватало всего лишь нескольких месяцев для достижения призывного возраста, поэтому ему не пришлось вступать в Республиканскую армию.

Зато Хуан с большим энтузиазмом решил стать фалангистом, и когда началась кампания по призыву добровольцев, он мгновенно записался в Голубую дивизию. Солдатский заработок очень пригодился бы его родителям, а он своей борьбой оказал бы большую помощь в уничтожении пугающего коммунизма, который, по словам новых властей, столько вреда нанес Испании.

После пребывания в Германии в октябре 1942 года Хуан оказался на оккупированной немцами советской территории около Ленинграда. В одной из немногих атак, в которых парень участвовал, его тяжело ранили. Товарищи посчитали, что он умер. Советская контратака помешала им спасти его. Когда они восстановили свои позиции с помощью немецкой артиллерии, то не смогли найти тело.

Советские солдаты обнаружили Улитку лежащим на печи в одной русской избе. Одна пара стариков нашла его наполовину погребенным под снегом. Хуан был почти мертв. Они вымыли его и полечили, как смогли, дали ему поесть той скудной еды, что у них была, и положили на печь, чтобы он не умер от холода. Улитка бы умер, если бы не пришли советские солдаты. Они перевезли его в палаточный госпиталь, где он был прооперирован. Затем парня отправили в тыл в госпиталь для реабилитации солдат с серьезными ранениями.

Когда Хуан поправился, его отвезли в лагерь для интернированных военнопленных. Внимание Улитки привлекло отсутствие какого-либо особого надзора. В общем-то, он был и не нужен. Никто не собирался убегать, да и идти им было некуда. В этом лагере находились 186 испанских военнопленных из Голубой дивизии.

Заключенным жилось хорошо, и никто не находил поводов жаловаться. Однако через несколько месяцев после окончания войны испанцы решили, что их условия жизни должны измениться, и направили коллективное письмо в администрацию лагеря для интернированных, в котором просили улучшений: увеличить паёк, дать им продукты, разрешить готовить свою собственную еду, повысить получаемую ими денежную сумму на карманные расходы и позволить приобретать материалы для художественных работ, предоставить больше свободного времени, разрешить выходить из лагеря и посещать киносеансы и другие культурные мероприятия…

Позднее Улитка был отправлен в санаторий в Крыму, рядом с Ялтой. Там он пробыл почти два года. Официально парень числился военнопленным, но на самом деле был свободен в действиях. Хуан нашел себе русскую невесту, Дарью Шишкину. Она была одной из медсестер, которые работали в этом учреждении.

Позднее, в конце 1948 года, вместе с другими 68 испанцами Улитка получил разрешение вступить в колхоз «Массандра», тоже в Крыму. Сельскохозяйственная работа в полях совхоза пошла ему на пользу, и в конце концов он полностью восстановил здоровье. Хуан продолжал встречаться с Дарьей Шишкиной и в итоге женился на ней в 1950 году. К этому времени уже началась репатриация испанцев. Улитке нравилось жить в СССР, и он очень любил свою молодую жену, поэтому решил остаться в России навсегда. Хуан сделал письменный запрос, и ему дали разрешение.

Не один Улитка ходатайствовал о том, чтобы остаться в СССР. Многие попытались это сделать, но только некоторым предоставили такую возможность. Хуан смог проститься почти со всеми своими друзьями, которые покидали СССР через порты Черного моря. Все они обратили внимание на то, что при отъезде из страны власти в конвертируемой валюте отдали им сбережения, которые им удалось накопить за годы работы в Советской Союзе, включая тот период, когда они были интернированными в лагерях для военнопленных. Однако, что их удивило больше всего, так это тот факт, что им вернули ценные веши, которые имелись у них в тот момент, когда они стали военнопленными. У одного из его друзей, Андреса Соланы Куэто, лейтенанта из Малаги, на руке были золотые часы, когда его взяли в плен; те часы «потерялись». Должно быть, кто-то взял их себе в качестве военного трофея. Когда Андресу Солане разрешили покинуть СССР, вместе с разрешением на выезд, накопленной заработной платой и билетом на корабль «Одесса» он получил приказ Министерства внутренних дел СССР, согласно которому ему вручались золотые часы марки «Победа» взамен исчезнувших.

В 1961 году Улитке было разрешено обосноваться в Москве, и ему дали работу в столице. Он стал помощником в архиве КОМИНТЕРНА. Вместе с другими испанцами в течение нескольких лет Хуан помогал каталогизировать документы на испанском. Однажды ему случайно попало в руки дело Висенте Гуардиолы Феррера. Сначала Улитка его не узнал, хотя лицо показалось ему знакомым. Затем Хуан понял, что это был Висенте, фотограф. Он не мог поверить в такое совпадение. Улитка не торопясь прочитал досье. Папка была толстая, в ней подробно описывалась деятельность фотографа, интриги, в которых тот был замешан, и причины, по которым его не пустили в СССР. Этот с виду кроткий человек был провокатором на службе у секретных служб Франко. Он остался во Франции, где ему была поручена миссия по надзору за испанцами в изгнании, укрывшимися там после попытки революционной смены власти в октябре 1934 года. Там же по поручению свыше Висенте стал сотрудничать с немецкими секретными службами. Ему было поручено проникнуть в СССР через подпольное отделение КОМИНТЕРНА во Франции. Однако его раскрыли. Советские службы давно знали, что КОМИНТЕРН превратился в гнездо шпионов. В те годы уже существовала хорошо организованная сеть советской контрразведки в разных европейских странах, конечно же, в том числе и во Франции, среди всего прочего отвечавшая за то, чтобы не допускать подобных проникновений на советскую территорию.

Когда Висенте Гуардиолу раскрыли, он перестал быть полезным в качестве секретного агента, поэтому ему дали большую сумму денег и предоставили возможность обосноваться в каком-нибудь городке на юге полуострова вдали от политических интриг. Будущий фотограф выбрал Сьесу. Вот почему он появился там в 1935 году.

Хуан Семитьель Улитка в первый и последний раз вернулся в Сьесу весной 1973 года, чтобы увидеть свою мать, которая все еще жила в «Дешевых домах» района Саранче. Его приезд стал настоящим событием. Робледо, «секретный агент» Жандармерии в городке, сразу же нанес ему визит. Он остался недоволен разговором с Хуаном и отправил отчет в вышестоящие органы Мурсии. В результате Улитку посетили специальные агенты Разведывательной службы полиции. Их также не удовлетворили слова старого добровольца. Он представлял им мало информации. Они обязали его дать интервью ежедневной газете «Ла Вердад де Мурсия», в которой он должен был разоткровенничаться об ужасах коммунизма. Ему также предложили остаться в Испании, сделав ложное заявление о побеге из СССР. Ему даже пообещали хорошо оплачиваемую работу в Областном совете Мурсии.

Но в 1973 году Улитка уже не был страстным фалангистом, как в 1941 году. Интервью в газете «Ла Вердад» имело совсем другой смысл, противоположный тому, что задумали организаторы. В нем среди всего прочего Хуан сказал, что ему очень нравилось жить в России со своей женой и дочерью. Эта искренность была расценена не больше и не меньше как предательство, и через несколько дней Хуану Семитьелю «предложили» как можно скорее покинуть территорию страны.

Улитка, стойко переносивший превратности судьбы, не принял всерьез те визиты и предложения. К тому же Испания 1973 года была уже не той, что в сороковых годах, и, поскольку за ним не приходили, он пробыл в стране столько, сколько посчитал нужным, и вернулся в СССР, когда захотел. Во время пребывания на родине, между визитами представителей власти, Улитка общался со своими родственниками и друзьями. Именно им Хуан в деталях рассказал историю своей жизни.

Все очень удивились, увидев Улитку живым. Несколько парней из Сьесы, участвовавших в авантюре Голубой дивизии, были свидетелями того, как он упал, когда пуля попала ему в грудь. Лишь только в городок пришла новость о том, что Улитка погиб в бою, ему были отданы все соответствующие почести: сослужили службу на его похоронах, выгравировали его имя на мраморной панели, расположенной у монумента павшим за родину, созданным скульптором Планесом, и в его честь назвали одну из центральных улиц Сьесы.

Жители городка поразились не только тому, что Хуан жив, но и тому факту, казавшемуся им невероятным, что Улитку вылечили от смертельной раны советские врачи, для которых оказалось неважным, является он врагом или нет. Конечно же, все удивились и тому, что Хуан женился на русской девушке и смог вести нормальную жизнь в стране, куда приехал воевать.

За несколько дней до возвращения в СССР, когда визита Улитки уже почти не ждали в городке, одной темной ночью, тайком, он наконец смог встретиться со старыми лидерами социалистов и коммунистов Сьесы, выжившими в послевоенных репрессиях. Рассказанное им о Советском Союзе порадовало сердца этих мужиков и помогло им вынести горести, которые выпали на их судьбу в эти годы. Именно в одном из таких разговоров Хуан поведал им об удачной находке – досье Висенте, фотографа, в архиве КОМИНТЕРНА в Москве.

* * *

В день прискорбных событий в тюрьме Висенте Гуардиола Феррер заперся дома. Он опустил жалюзи на своем балконе и открыл стеклянную дверь. Там незаметно, воспользовавшись выгодным для наблюдения местом, он фотографировал всех, кто в то или иное время находился рядом с тюрьмой или просто проходил мимо.

Мужики, юноши и дети. Женщины и девушки. Все попали в объектив Висенте. В некоторых случаях он сделал повторные снимки, чтобы не осталось никаких сомнений. Опираясь на свое членство в Компартии, которое спасало его от любого возможного обыска в доме, он сохранил те фотографии до конца войны.

На следующий день после прихода в Сьесу через край Марипинар прибывших из Гранады войск Франко, которые вошли в провинцию через Караваку-де-ла-Крус, Висенте надел свой самый элегантный костюм и весеннюю соломенную шляпу, а, выходя из дома, взял объемный чемодан. Он пошел прямиком в Военную комендатуру, организованную на площади Эскина-дель-Конвенто.

Фотограф попросил о встрече с офицером самого высокого ранга. Его спросили, что он хочет, и было ли дело срочным. Висенте посоветовали подождать. Военные только что прибыли, и у них было много неотложных дел, которые требовали выполнения.

Фотограф снова обратился с просьбой устроить ему аудиенцию с чином самого высокого ранга. Он утверждал, что дело было срочным. Вышел дежурный офицер, временный младший лейтенант. Он пригласил Висенте в свой импровизированный кабинет. Фотографу показался низким ранг этого юноши. Его услуги заслуживали внимания офицеров более высокого звания. Он начал увиливать от разговора и попросил о присутствии более старшего по званию военного в связи с важностью того, о чем должен был сообщить. В конце концов временный младший лейтенант рассердился и закричал, что если Висенте не скажет, зачем, черт возьми, пришел, то он ему врежет пару раз и посадит в тюрьму. Что он о себе возомнил? Ведь все они были очень заняты.

Фотограф немного занервничал. Он стал заискивать и в конце концов уступил и все рассказал младшему лейтенанту. Во время повествования он открыл чемодан и сопроводил свою историю показом части фотографий, которые в нем находились.

– Простите, сеньор младший лейтенант, за спешку. Я просто хотел, чтобы власти увидели это раньше, чем подлецы смогут убежать.

Младший лейтенант не мог поверить в то, что он видел и слышал. В конце концов он все-таки побеспокоил дежурного капитана, который, по достоинству оценив фотоматериал и информацию, прямиком направился к полковнику, начальнику полка.

Таким образом власти Франко получили в Сьесе самые лучшие графические улики для осуществления своих репрессий. Сотни людей были временно посажены в тюрьму, а затем уже по их делам велось расследование. Десятки из них были приговорены к долгому сроку, а остальные – к смерти. Было неважно, участвовали они в самосуде над убитыми или нет. Многие были осуждены только потому, что появились на фотографиях. Не имело значения, привело ли их к тюрьме любопытство или они принимали активное участие в тех событиях.

Лишь немногие избежали бритья наголо или слабительного с касторовым маслом… В конечном счете этот архив фотографий стал основным поводом для осуществления суровых и массовых репрессий в Сьесе.

Если Висенте думал, что о его действиях не узнают жители Сьесы, а узнав, будут отзываться о них с восхищением и расценивать их как подвиг во имя восстания Франко, то он ошибся в своих ожиданиях. Никто в городке не знал о его революционном прошлом в Васконгадасе, но все были в курсе его хороших отношений с местными социалистами и коммунистами во время войны. Сначала люди думали, что он просто был шустрым малым, который пытался спасти свою шкуру тем, что угождал новым властям. Еще один оппортунист, быстро меняющий личину. Но, когда жители узнали о деле с фотографиями, о том, как он предумышленно их сделал и хранил в течение многих лет, их удивило и возмутило предательство этого человека, даже правых.

Почти весь городок перестал с ним здороваться, и, конечно же, люди отказались ходить в его фотомастерскую. Висенте был вынужден закрыть ее и посвятить себя другим занятиям. В конце концов ему дали работу в Муниципалитете, в одном из кабинетов отдела по водоснабжению. Спрятавшись в своей конторке, он никогда не обслуживал население и старался избегать контактов с коллегами.

Правые и барчуки так и не признали в фотографе своего. Эта предательская натура вызывала у них отвращение. К тому же время играло против Висенте. По мере того как проходили годы и страх перед диктатурой ослабевал, люди, которые не забыли его предательство, начали проявлять еще большую антипатию к нему. Уже в конце 50-х его отхлестали по лицу несколько женщин, чьи мужья были расстреляны, поскольку фигурировали на сделанных им фотографиях у тюрьмы.

В июне 1961 года, в краю Эстречо, в зарослях тростника на берегах реки Сегура, когда Висенте прогуливался на закате, его сильно избили. Он никогда не рассказывал о деталях случившегося. Но его побили намеренно. Нападавшие не хотели убить его, но желали унизить и причинить такую сильную боль, чтобы она долго не проходила. Фотограф попал в клинику дона Марселино Камачо на дороге Камино-де-Мадрид и не мог вставать с кровати в течение нескольких месяцев. Все его тело было в синяках, а несколько костей было сломано.

Фалангисты тоже его не особо уважали. Когда он оправился от побоев, они постоянно над ним насмехались. Постепенно его пребывание в городке превратилось в настоящую голгофу.

Со временем Висенте даже поменял свои жизненные привычки. Он ложился спать чуть позднее 15:00 часов, когда возвращался домой после окончания рабочего дня. Фотограф вставал, когда вся остальная часть городка ложилась спать, и вел ночной образ жизни, как летучие мыши. Когда он вышел на пенсию, его любовь к ночной жизни усилилась. Теперь Висенте выходил на улицу только в темное время суток. Летом он долго гулял по улицам городка с мертвецки белым лицом, избегая разговоров с другими людьми.

В конце концов забвение взяло свое. Должно быть, старшие сказали, что лучше перевернуть страницу и забыть о трагедиях войны. И они забыли Висенте Гуардиолу Феррера, фотографа-доносчика. Забыли его лицо, но не поступок. Его случай превратился в один из самых известных поучительных рассказов в городке. Живой пример того, что человек, независимо от своей идеологии, никогда не должен был делать.

Молодежь тоже забыла фотографа. Юные жители городка знали его историю, но не соотносили ее с той эксцентричной призрачной тенью, которая проходила мимо них, когда они возвращались домой, проводив своих невест или отдохнув своей компанией жаркими летними ночами.

В 1979 году, когда проходили первые муниципальные демократические выборы после смерти Франко, один молодой энтузиаст решил запечатлеть это событие, фотографируя людей, которые приходили на избирательные участки, и членов избирательной комиссии, включая наблюдателей из политических партий. Каково же было удивление этого парня, когда он выяснил, что большинство людей со страхом в глазах протестовали против присутствия фотоаппарата. Они машинально закрывали свои лица, прятались за дверями и даже под столами. В коллективной памяти Висенте Гуардиола, зловещий фотограф, все еще существовал, и люди боялись, что новый фотограф-доносчик мог запечатлеть их, чтобы затем показать снимки с их лицами где угодно.

* * *

Консуэло Мартинес Семь Пальцев жила на склоне Куэстаде-лас-Морерикас в окрестностях Кабесо. Как и другие женщины, она была трепальщицей эспарто. Однако ей пришлось оставить это занятие. Однажды, когда Консуэло была еще девчонкой, уставшей после 15-ти часового рабочего дня, едва ли за час до конца смены колотушка раздавила ей руку. Семь Пальцев так и не поняла, как это произошло, но оказалось, что она плохо рассчитала расстояние и засунула руку под колотушку вместе с пучком эспарто. Консуэло испугалась, почувствовав удар, однако боли почти не ощутила. Когда она вытащила руку, от ее пальцев осталась кровавая масса из мяса и костей, смешанная с травой. Девушка в беспамятстве упала на пол.

Семь Пальцев пришла в себя, терзаемая жуткой болью. Чуть выше запястья у нее был жгут. Девушка истекала кровью. Ее вылечил дон Марселино Камачо. Бесплатно. Он смог спасти ей два пальца, которые так и остались деформированными, поэтому она была известна как Семь Пальцев. Девушка стала бояться колотушек и больше никогда не вернулась на место трепальщицы. Она научилась вить плетеную веревку из эспарто, помогая себе семью пальцами, что, кстати, было очень тяжело. Со временем Консуэло так приноровилась это делать, что смогла зарабатывать на жизнь этим занятием.

Семь Пальцев всегда была бой-бабой. Она являлась ветераном НКТ и, хотя едва ли умела читать и писать, в полной мере владела анархическими понятиями. Консуэло участвовала в сожжении фигур святых и порой ходила патрулировать городок вместе с мужиками из профсоюза.

Семь Пальцев одной из первых прибыла на вокзал в то утро, когда привезли труп Нерадивого. Потом она встала в первый ряд, прямо за гробом и рядом с Хосе Риачуэло, мэром города. У нее не было никакого доверия к этому мэру-социалисту. Консуэло считала его предателем рабочего класса, союзником буржуазной заразы. Семь Пальцев задала ему жару в то утро. Девушка обвиняла и оскорбляла его, пока они не прибыли на площадь Эскина-дель-Конвенто.

Консуэло очень хотелось остаться и сопроводить тело до кладбища, но она не смогла. Девушка оставила своих дочерей со старой и полуслепой матерью и должна была идти кормить грудью самую маленькую, которой не было еще и года. Она пошла по улице Онтана быстрым шагом, чтобы вскоре вернуться.

Закончив кормить своих детей и свою мать, Семь Пальцев почувствовала себя уставшей. У нее уже не было желания идти на кладбище. Консуэло подумала, что уже все завершилось, и осталась дома заниматься своими делами. Как только девушка присела, чтобы сделать плетеную веревку, она услышала голос с улицы:

– Консуэлииико… ты в курсе того, что случилось в тюрьме? – закричала ей Иусте, ее соседка.

– Да нет, а что, что-то произошло? – ответила Семь Пальцев.

– Ну, конечно, соседка. Убили кучу заключенных, которые были внутри. Трупы сейчас сжигают во внутреннем дворе. Говорят, их всех перебьют, а когда закончат, то пойдут убивать всех барчуков городка. Сохрани нас господь, умереть так… зажаренными как бараны, – сказала Иусте.

– Тебе какое дело, как их убили. Мертвы и поделом им, ведь все они всю жизнь сосали из нас соки, – добавила Семь Пальцев.

– Боже мой, Консуэлика, как же ты все всегда преувеличиваешь… – завершила разговор Иусте.

Консуэло Семь Пальцев вышла из дома, даже не предупредив свою мать. Она швырнула пучок трепаного эспарто в сторону и, поднявшись по склону Куэста-де-лас-Морерикас, направилась к тюрьме. На середине улицы Онтана она впервые почувствовала запах жжёного мяса. По мере того как девушка приближалась к тюрьме по дороге Камино-де-Мурсия, запах становился резким и неприятным, особенно потому, что ей было известно, что жгли человеческую плоть.

Поскольку Консуэло была решительным человеком, первое, что она сделала, так это вошла в тюрьму. Девушка хорошо ее знала, так как много раз навещала своих товарищей по профсоюзу. Семь Пальцев направилась прямо во внутренний двор. Она остановилась около костра, из которого беспорядочно торчали остатки жертв.

Несмотря на мнимую смелость присутствующих, никто не знал, что делать: то ли погасить огонь, то ли добавить еще дров, чтобы огонь поглотил тела полностью. В конце концов, возможно, поскольку никто не решился ни на что другое, дров больше не стали добавлять и позволили костру погаснуть постепенно, не дав ему уничтожить тела до конца. Смешавшись с дымом, запах стал еще более интенсивным. Наконец все участники этих событий вышли на улицу. Никто ничего не делал, пока не прибыли прокурор, выполнявший функции дежурного судьи, а также судмедэксперт и не приказали отвезти трупы в морг.

Будучи из семейств класса барчуков, прокурор и судмедэксперт спрятались в своих домах, когда узнали о том, что происходит в городке. Каждый, где смог. Прокурора нашли в подвале, за глиняными сосудами с оливковым маслом. Судмедэскперта – на чердаке под кучей очищенного кукурузного зерна. Они никак не поддавались на уговоры покинуть свои укрытия и в итоге сделали это только под напором угроз.

Много любопытных людей подошло к дверям тюрьмы, среди них Конча, мать Адриано Авельяно, сына Любителя Служанок. С тех пор как убили ее сына, эта женщина всегда носила строгую траурную одежду. Она расположилась немного вдали от беспорядков, напротив табачной лавки Блошек. Мать Адриано разговаривала с одним из рабочих с фабрики, которая была конфискована Советом отрасли по обработке эспарто.

Консуэло Семь Пальцев увидела Кончу издалека. Ее словно что-то подмывало изнутри. Она пересекла улицу и подошла к ней. Девушка с большой антипатией относилась к этой женщине, которая, будучи рабочей по происхождению, решилась избавиться от своего положения и превратиться в барыню. По крайней мере, так считала Семь Пальцев. Находясь рядом с ней, она сказала:

– Конча, смотри, как хорошо пахнет зажаренное мясо твоего Пепито Тельеса. Не хочешь кусок?

* * *

В 1939 году во время одного из судов, проводимых в Сьесе в школе Святого Христа Утешителя, прокурор припомнил эти слова Семи Пальцам, показывая ей одну из фотографий, сделанных искусным фотографом Висенте Гуардиолой, на которой ясно виднелась ее фигура, выходящая из центральной двери тюрьмы.

Консуэло приговорили к смерти, и она поспешно была расстреляна на рассвете жарким августовским утром у забора кладбища Эспинардо, около Мурсии. Когда ее мать в сопровождении двух соседок пошла забирать тело, управляющий кладбищем попросил у безутешной старухи 500 песет за труп.

Вернувшись в городок, женщины едва ли смогли собрать чуть больше двадцати дуро со всех соседок и родственников. Когда они поняли, что не наберут необходимую сумму, вернули всем деньги и пошли молиться в церковь при монастыре. Труп Семи Пальцев бросили в общую могилу и опрыскали его известью, прежде чем забросать землей.