Общество, для которого Донателло — это одна из черепашек-ниндзя, а Сократ — система бронирования мест в железнодорожных поездах, предрасположено к недоразумениям. В том числе и тогда, когда читатель этой книги сталкивается со словом «миф». Сказать, что Джеймс Дин или Мерилин Монро — миф, значит конечно же совсем не то же самое, что «миф полной занятости», вышедший из-под пера пишущего на экономические темы журналиста, или меланезийский миф о сотворении Нугу Ипилой у Мирчи Элиаде. Мало у каких слов значение столь переменчиво. Заявляя, что наука и связанные с ней анекдоты обнаруживают столько же рациональной мысли, сколько мифической, мы предполагаем, что уже определили миф через его функции. Сгруппировали людей вокруг единой картины мира и бытия. Напомнили, как вершится судьба общества. Разрешили противоречия, замяли скандалы. Но какая картина мира, какая судьба, какие противоречия, какие скандалы?
Прежде всего картина мира: например, та, в которой словарь Робера определяет науку как «точное, универсальное, истинное знание, выражаемое законами». Это все та же идея гигантского конструктора Вселенной, деликатные механизмы которой мы способны разобрать или вычертить.
Затем судьба — раскрывать тайны Вселенной. Однако почти все нынешние исследования представляются больше ориентированными на возможности какого-либо воздействия на природу, чем на понимание ее законов. Понимать или действовать? Мы уже давно отдаем предпочтение второму. «Во времена моей юности, — писал биолог Эрвин Шаргафф, — боевым кличем служило знание, а сегодня молодые ученые чаще взывают к силе».
Далее противоречие: кажется, будто рациональное мышление относится исключительно к природе. Оно отбрасывает все, что в природе не проявляется, в сферу религии или мифов. Но ведь научная истина — это еще не вся истина о мире. Миф для того и существует, чтобы сказать нечто такое, что не может быть сказано иначе.
И наконец. скандал: о каком чистом и беспристрастном исследовании можно говорить в исторический период, который видел две мировых войны, Хиросиму, череду экологических катастроф и грозный призрак генетических манипуляций?
Подобного рода сомнения входят важным компонентом в состав того клея, что обеспечивает цельность научных мифов. Оно отнюдь не ново («знание без сознания...») и достигло зрелости еще во времена Рабле. «Змея, символ познания, покорила всю землю, — пишет философ Эрнст Юнгер, — и возникает вопрос: а не прячется ли она за наукой?» То же можно спросить и о символе дьявола. Один писатель сумел выразить общую тревогу точнее прочих, и благодаря ему мы кратчайшим путем приходим к трагедии Франкенштейна. В 1860 году Томас Лав Пикок вложил в уста преподобного отца Опимиана, персонажа романа «Усадьба Грилла», такие слова: «Я пришел к мысли, что конечным предназначением науки является истребление человеческого рода». В подтверждение этому выводу Пикок, друг поэта Шелли и его жены Мэри перечислял вразнобой всевозможные беды своего времени: пожары на пороховых фабриках, взрывы корабельных котлов и метана в шахтах, совершенствование револьверов, ружей и пушек, отравления отходами, загрязнение Лондона до такой степени, что «скоро ни одно живое существо не сможет вздохнуть безнаказанно», безработица, вызванная внедрением сложных машин, разрушающих ремесла и притягивающих людей в города. Но превыше всего он проклинал катастрофы и кораблекрушения, причину которых видел в безумном пристрастии к скорости, «столь обычном среди тех, кто уж совершенно точно не найдет чем заняться по завершении гонки, и все равно несется, словно Меркурий с личным письмом от Юпитера».
Откуда эта грустная филиппика? В 1819 году Пикок поступил на службу в Восточно-Индийскую компанию, извлекавшую прибыль из следующего треугольника: опиум с плантаций в Бенгалии, чай, покупаемый у китайцев — потребителей опиума, деньги, получаемые от англичан — любителей чая. Пикок быстро поднимался по служебной лестнице, пока не достиг к 1836 году завидного положения главного инспектора. В этом качестве он активно внедрял канонерки новой серии, украшением которой в 1840 году стала «Немезида». Изящная, шустрая, маневренная благодаря двум моторам по 60 лошадиных сил, с небольшой осадкой, позволяющей подниматься по рекам, и главное — с неожиданно мощным для ее размера вооружением: десять малых пушек, две — 32-го калибра, мортиры и даже реактивный бомбомет. Все это тщательно упаковано в броню. Одним словом, восторг, а не лодка.
Но в отличие от коммерческих королей из Сити, британское адмиралтейство косо смотрело на этот невзрачный утюг на углях, прячущийся среди громадных белых лебедей его флота. Надо сказать, что для моряка стальная обишвка представляет ощутимое неудобство. Из-за такого количества металла все компасы сходят с ума. И что же? Фея науки снизошла на королевского астронома Джорджа Эри и просветила его разум. В 1838 году он нашел способ компенсировать магнитное возмущение, создаваемое обшивкой. И тремя годами позже бронированная суперзвезда поднялась по реке Перль, сея такой ужас от Кантона до Вампоа, что солдаты Поднебесной окрестили ее «кораблем дьявола»... Так была выиграна первая опиумная война.
В этой истории уже содержатся все ингредиенты рецепта, пользовавшегося впоследствии большим успехом: возьмите несколько новых технических решений, пароходные колеса и бронированные башни и передайте их в руки нескольким светлым головам, способным превратить их в орудие власти, пригодное для извлечения прибыли. Добавьте доходный рынок по вкусу: рынок опиума был лишь первым из многих. И разумеется, дело не обошлось без вмешательства известного ученого, начальника королевской обсерватории Гринвича, — стало быть, находящегося в прямом подчинении у адмиралтейства и имевшего главной задачей межевание звездного неба в целях морской навигации. Вот с какой натуры рисовал Пикок. Его угрызения не сочтешь неуместными — но есть ли за что бичевать ученого? Неужели астрономы — это прячущиеся в тени виновники воинственных порывов повелителей морей? Инженеры и хозяева заводов, где начиналась эта смертоносная стальная стрела, — занимают ли они привилегированные места на скамье подсудимых? Короче говоря, как опознать отца монстра? Неужели доктор Франкенштейн? В чем же еще повинен этот несчастный?!
Во время путешествия, позволившего «Немезиде» продемонстрировать свои таланты, Пикок указал виновника: это наука. Изложенные сегодня с минимальными изменениями, его взгляды никого бы не удивили. Потому что главный вопрос, волнующий мир, далекий от научных изысканий, именно в том и состоит: не состряпает ли наука нам монстра почище всех предыдущих. Страхи преподобного отца Опимиана вовсе не утратили своей актуальности.
На протяжении всей этой книги мы играли с некоторыми концепциями, олицетворяющими далеко выходящие за их пределы мифы, стараясь, понять тех, кто эти концепции разрабатывал. К персонажам давних времен Архимеду и да Винчи присоединилась внушающая доверие фигура Эйнштейна; НЛО тоже могут нас ободрить, так как пришельцы из нашего (технологического) будущего доказывают, что оно у нас, наверное, есть; за ними следуют хаос на крыльях бабочки Лоренца и «принцип» неопределенности, светящейся в глазах кота Шрёдингера. Сюда же можно было бы добавить немало других сюжетов, начиная с динозавров, обладающих очарованием в меру своей монструозности и также олицетворяющих миф о конце света, который предполагает их история. Но все они демонстрируют обстоятельство столь же простое, сколь парадоксальное.
Наука и миф — вовсе не два чуждых друг другу мира. Если бы не было мифологической и религиозной форм мышления, то не было бы и науки. Кеплер был астрологом в не меньшей степени, чем астрономом. Ньютон занимался алхимией. Бор выбрал «средний путь» (путь дао), Шрёдингер прекрасно разбирался в индуизме, и так можно нанизывать имя за именем — от Парацельса до Гильберта, включая Гарвея и Глаубера, перечисляя тех, кто, веря в anima mundi, в божественную гармонию звезд, являлись тем не менее пионерами современной науки. Но вся эта литания, разумеется, затеяна не только затем, чтобы доказать, что ученые тоже люди (высунутый язык Эйнштейна на плакате большого формата прекрасно напоминает об этом, если нужно), но и чтобы подчеркнуть, насколько наука, участвующая в формировании наших представлений о мире, сама подвержена непрерывному перелицовыванию миром, который ее окружает.
А то, что наука, со своей стороны, служит хранилищем наших мифов, — это скорее признак ее силы. Обратное означало бы атрофию, неспособность в итоге реставрировать в оттенках нашей эпохи великий проект, стоящий у истока современной науки, ее своего рода основополагающий миф. Если стереть черную краску с лопастей радиометра Крукса, то он перестанет вращаться.