Введение. Эксперимент в ужасе

Забудьте все стереотипные предрассудки и суждения, которые вы можете иметь о том, как женщины пишут ужас. Здесь они тебе не помогут. Если вы ожидаете цветастую фиолетовую прозу, сочащуюся сахарином эмоций и чувствительности, если вы ожидаете писателя, который скупится на кровь и кишки или колеблется, чтобы пойти на яремную вену, то вы не знаете Монику. Но, о боже, вы все же собираетесь узнать ее с ужасающей, кровожадной близостью.

Моника - жуткая сука. Она пишет мерзкое, жестокое, сексуальное, ужасное, очень хорошо написанное дерьмо, которое заставляет вас дрожать и стонать от страха и удовольствия. Она знает свое место - ее место прямо там, в кишках и крови, с самыми жесткими из хардкорных авторов. Ее место - писать литературу, пропитанную спермой и вагинальными жидкостями не меньше, чем кровью и внутренностями.

В своем первом романе "Suffer the Flesh" Моника дала волю своему ужасающему воображению разгуляться и создала мир насилия, извращений и сексуального разврата настолько экстремальный, что читатели оказались в равной степени возбужденными и возмущенными. Я это знаю. Женщина, рассказывающая о сексуальном насилии в клинике для похудения, была одна из тех, с кем мне довелось поработать. Итак, я связался с ней и попросил ее сотрудничать со мной над повестью, над которой я работал. Должен признаться, что во время нашего сотрудничества я обнаружил, что у меня тоже есть несколько предвзятых идей, которые она быстро развеяла.

Видите ли, когда мы начали работу над "Poisoning Eros", я предположил, что поскольку главной героиней была женщина, наличие женщины-сотрудницы даст мне реалистичное представление о женской персоне. Другими словами, я предполагал, что она напишет все девчачьи роли. Вместо этого, Моника оставила все деликатные вещи мне и продолжила радостно наяривать насилие, секс и кровь со страстью, с таким же восторгом, как и вклад Эда Ли в "Teratologist". Я был впечатлен. Я все еще впечатлен.

Моника О'Рурк - сексуальная, дикая, жестокая, вдумчивая, эмоциональная писательница. Говорят, она пишет как мужчина, но это утверждение автоматически делает мужчинам комплимент, которого большинство из них не заслужили. Большинство мужчин хотели бы писать, как Моника. Это писатель, который действительно знает свое дело.

Ее слова звучат жестко, но не тяжеловесно. Какими бы тревожными ни были ее истории, они не являются чрезмерными. Они просто растягивают наше предвзятое представление о том, где находится или должен быть верхний предел. Ее истории не просто расширяют границы. Они меняют границы, дюйм за дюймом перемещают планку с каждой новой историей. Искусство в том, как тонко она это делает.

Моника нарушает табу с небрежным, почти невинным пренебрежением к тому, кто никогда не знал о существовании этих табу. Как очаровательная юная школьница, ангельски улыбающаяся, поочередно закалывающая своих одноклассников и рисующая пальцами их кровью, с гордостью демонстрирует свое ужасное искусство на всеобщее обозрение. И когда вы говорите ей, что она зашла слишком далеко, сделала что-то, что общество может не одобрить, она дарит вам улыбку - настолько милую, как сама невинность - как будто говоря: “вы имеете в виду меня скромненькую?" Но за этим невинным фасадом скрывается лукавая усмешка. Доверьтесь мне. Я видел это.

Вы можете подумать, что заливать расплавленный металл в уретру мужчины выходит за рамки приличия, а затем вы читаете “An Experiment in Human Nature”. Даже когда вы съеживаетесь и содрогаетесь, вы никогда не почувствуете действительного отвращения или потрясения, во всяком случае не настолько сильного, чтобы вы хотели отложить книгу или бросить ее через комнату. Вы никогда не почувствуете, что читаете историю, в которой нет ничего, кроме бессмысленного шока и страха. Вы хотите перевернуть следующую страницу. Вы хотите увидеть, какую жестокую, тревожную вещь она придумает в следующий раз. Вы видите мастерство. Вы восхищаетесь искусством рассказчика. Вы знаете, что то, что вы читаете, нечто особенное. Тогда вы хватаетесь за свои гениталии и умоляете ее остановиться.

Даже когда она пишет историю о женщине, калечащей половые губы, чтобы достичь эстетического идеала, вдохновленного Джорджией О'Киф, эмоции, которые она описывает, кажутся реальными, подлинными. Вы втянуты в историю, и вы не можете не умолять главную героиню прийти в себя, пока не стало слишком поздно. Но это не какой-то тихий ужас, который просто немного странный и жуткий, но не очень пугающий. Это Моника Джей О'Рурк, так что знай, ничем хорошим это не закончится. Эта цыпочка обожает литературные гадости.

У Моники такое же мрачное чувство юмора, как у Эда Ли в его самых извращенных моментах. Прочтите "Oral Mohel” или "Nurturing Type", и вы поймете, о чем я говорю. Она может написать какое-то действительно неприятное дерьмо и все равно заставить вас смеяться вслух. Для этого требуется нечто большее, чем немного мастерства.

Моника пишет по тем же причинам, что и я. Ей нравится выводить людей из себя. Она помешана на контроле, и ваши мысли и чувства - это то, что она хочет контролировать. Она получает удовольствие, манипулируя вашими эмоциями - от страха до печали, от отвращения до возбуждения, и она точно знает, как это сделать. Каждый рывок ваших эмоциональных струн продуман и рассчитан. Вы будете плакать, когда она захочет, чтобы вы плакали. Вы будете смеяться, когда она захочет, чтобы вы смеялись. И если она захочет, чтобы вам стало плохо или вы прервались в середине одной из ее историй подрочить, тогда она заставит вас сделать и это тоже. Она кукловод, а ты, дорогой читатель, ее марионетка. Каждый раз, когда вы прыгаете, вздрагиваете или визжите, пробираясь через эту коллекцию, знайте, что Моника сидела за клавиатурой, печатая, наслаждаясь каждой минутой, зная, что вы отреагируете именно так. В "Experiments In Human Nature" Моника показывает, что у нее все еще та же литературная жестокость и в тоже время раскрывает более интроспективные, юмористические и эмоциональные стороны своей личности. Черт, "Five Adjectives about My Dad, by Nadine Specter" почти выжал из меня слезу. Почти. Я не из тех мягкотелых братишек, но это хрень довольно чувственная вещь.

Уверен, вы знаете, что мы с Моникой друзья. Никакого секрета тут нет. Поэтому, возможно, у вас появится искушение воспринять все эти похвалы с изрядной долей скептицизма. Но это все равно, что назвать меня лжецом. Вы же не считаете меня лжецом? По правде говоря, я уважал работы Моники задолго до того, как мы стали чем-то большим, чем просто знакомые. На самом деле, если бы я не был поклонником ее творчества, мы, вероятно, не были бы такими близкими друзьями. Ее почерк привлек меня к ней. Немногие, кто читает ее, могут устоять перед ней. Как вам такой комплимент? Это правда. Каждое слово. Просто почитайте сами. Поблагодарите меня позже.

— Рэт Джеймс Уайт

Перевод Игоря Шестака

 

Поэзия

 

Каллиопа

Каллиопа резвилась в городе,

вдыхая жизнь в пустое скучное существование;

Все жужжала, щелкала и навязчиво музицировала.

И дети кувыркались, прыгали и тащились следом,

по следу яркой, богато украшенной, подпрыгивающей кареты

которая катилась по мощеным улицам,

и ее обезьяньи визги наполняли сладкий соломенный воздух

спектральными и мелодичными звуками.

Она привела детей к цирку -

дети улыбались и смеялись, с лицами, окрашенными в розовый цвет сахарной ватой,

только с грязными коленками и неряшливыми ногтями.

И она повела их мимо цирка в лес.

Глубоко в лес,

счастливая трубная органная музыка направляла их.

И все же они танцевали рядом с коляской

потому что бояться было нечего,

даже в темном лесу со страшными тенями монстров

и грязной землей, покрытой перегнившими мертвыми листьями,

и медным запахом, который висел в воздухе

как густые и мясистые благоухания.

 

Армагеддон

Он следует за мной домой,

Кувыркаясь через травинки, словно крошечные копья,

плоть отделяется от кости с каждым кульбитом.

Извивается по двору, как суровый октябрьский ветер,

разрисованное лицо с вечной ухмылкой

и яркой пастельной одеждой, плохо сидящей на поникших плечах.

Он следует за мной, предлагает четыре воздушных шара, их цвета приглушены временем.

Смерть

Голод

Эпидемия

Война

И я по глупости принимаю их,

невольно вызывая разрушение.

Я пытался их вернуть.

Слишком поздно.

 

Что она видит

Проповедник по имени Чарли уговаривал ее в подвале

там, где из гниющих труб сочился ихор, разреженная жидкость текла

по венам богов.

Но она передумала,

больше не хотела играть, не хотела кукол и

щенков,

сказала, что ей пора домой, а то опоздает к ужину.

Слишком стара для сказок, слишком молода для религии.

Идеальный возраст для поглощения черноты,

для выявления грязных сердец тех, кому вы доверяете.

Коробки с печеньем разбросаны на бетонном полу рядом с последними компаньонами:

распотрошенными плюшевыми игрушками  и влажными трехколесными велосипедами, Гибкими Флаерами

распятыми  над сушилкой,

больными останками  из украденного детства.

Но не ее.

Ее детство было где-то далеко, не украдено, а потеряно,

забыто, непримечательно.

Говорят, последнее, что видит мертвец, отпечатывается на его

роговице

как отпечаток пальца.

И она хранит свои секреты, умоляет, чтобы ее выслушали.

Последние мысли о

одиночестве

опустошении

заброшенности.

О нем, творящем искусство,

любящим ее до смерти,

сокрушающим ее маленькое тело своим большим.

Ее собственный секрет.

Никто больше не мог услышать.

Со временем они нашли девушку, запутавшуюся, в раздумьях,

В которой ничего не оказалось просто.

Люди, которые в конце концов требовали ее,

во всяком случае, ее части,

даже не знали, что ее уже не было.

Но ее мертвые глаза,

открыты, словно пытаясь объяснить окончательное забвение,

темные лепестки цветут на щеках,

нитки жемчуга смешались с алым, обвив ее шею,

истина сочится из невидящих глаз.

Перевод Игоря Шестака

 

Жасмин и чеснок

Первым делом он всегда осматривал грудь. Зрительный контакт. Или, по крайней мере, контакт глаз и подбородка. Ее глаза редко смотрели прямо на него: слишком унизительно. Правая рука женщины была поднята на девяносто градусов, чтобы растянулась грудь. Круговые движения наружу, сперва кончиками пальцев, затем ладонью. Легкое сжимание соска, чтобы выдавить секрет.

Он никогда не задерживался на определенной части груди, чтобы не возбудиться. Даже горячее дыхание таило в себе сексуальный оттенок, и это было опасно. Подобную процедуру он повторил и с левой грудью, только уже левой рукой. Края бумажного платья были крепко стянуты, словно гарантируя неприкосновенность. Женщина в кресле дышала, и он чувствовал, как ее напряжение угасает.

— Это очень любезно с вашей стороны, — нерешительно сказала она, — увидеть меня в таком состоянии. Я знаю, вы заняты.

— М-м, — не посмотрев на нее, он продолжил возиться с инструментами в железном лотке, который висел у нее над ногами.

— Я… я знаю, что уже поздно, но я не могла уйти раньше. Я не успела, пока клиника работала, — с тревогой в голосе добавила женщина.

В этот момент он остановился и посмотрел ей в глаза:

— Все нормально.

Она откинулась в мягкое кресло, и ее мышцы расслабились; напряжение исчезло с лица, будто растворившись в волосах.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался он, сверля ее навязчивым взглядом. — Ты нашла работу? Жилье есть?

— Нет, — прошептала она, опустив глаза. — Пока живу на улице. Но стараюсь, как могу. Я знаю, это плохо для малыша.

Он посмотрел на ее живот, сильно выдававшийся из-за растущего в нем плода. Срок явно был уже приличный.

— Не похоже, что стараешься. Хочешь, чтобы я сделал аборт? — небрежно спросил он, наклонившись к ее промежности.

Она вздрогнула. Невидимая пощечина хлестнула по засохшей крови на ее щеках.

— Н-н-нет, — заикаясь, ответила она. — Я просто хочу, чтобы ты обследовал меня. Я же говорила, мне жаль, что так вышло.

Еще одна улыбка.

— Ему как минимум семь месяцев. А то и восемь.

На несколько секунд в палате воцарилось неловкое молчание. Неловкое для нее. Он впитывал в себя ароматы ее смятения и замешательства, душок жасмина с чесноком, что исходил из ее пор. Запахи ее страха и остатков пищи были ему приятны, как духи.

— Доктор, хм, Видлинг? Думаю, я назначу новую встречу. Я имею ввиду… — она закашлялась, так и не закончив предложение.

Он скривил нижнюю губу.

— Почему? Мы сделаем это прямо сейчас, мисс…

«Мисс. Хм. Как ее зовут? Мисс, мисс… Черт, забыл! Наверно, Кассандра».

Он подошел к подвесному шкафу и достал дополнительные инструменты так, чтобы она не видела.

— Мне нужно идти. Я неважно себя чувствую.

Она плотно затянула края бумажного халата.

Как собака, обнюхивающая место преступления, он поднял нос и глубоко вдохнул. Жасмин и чеснок. Аромат проскальзывал вглубь ноздрей и затем выходил наружу. А еще — дрожжи и дешевый лосьон после бритья, наверное, от последнего парня, которому она отсосала за несколько баксов. Неприятные запахи так и вырывались из недр женщины, из ее внутренностей. И он вдыхал в себя каждую ее приятную частичку.

— Просто расслабься, — сказал доктор, поглаживая ее бедра. — Сейчас все сделаем. Ты уже и так голая.

Ее щеки побагровели от смущения.

— Нет, я… вообще… я могу одеться.

Она попыталась сесть, но набухший живот, упершись в поднос с инструментами, помешал ей это сделать. К тому же она не хотела показаться грубой. Эти женщины никогда не хотели казаться грубыми, чтобы не доставлять ему неудобств.

Какие они невнимательные, эти женщины.

Он оттолкнул ее обратно.

— Ничего страшного, — произнес он. В голосе доктора чувствовались нотки недоброжелательности, но его милые глаза держали ситуацию под контролем, равно как и саму женщину. Как мог обладатель таких живых глаз причинить кому-то боль? Такое приятное лицо… Красивые люди никогда никому не вредили.

Почти никогда. Об этом можно было бы спросить Теда Банди.

Врач и женщина снова разыграли привычную сцену: она противится, а он утешает ее, пока та, наконец, не уступит. Она вздохнет, упершись в толстую подушечку стола, а затем сложит руки на пухлой груди.

Ее щеки порозовели, но она продолжила:

— Беременность была трудная. Очень сильные боли, особенно во время этих осмотров.

Ее голос слабел, но руки по-прежнему крепко сжимали края халата. Пальцы кровоточили, пот проступал через тонкую бумагу.

— Можете ли вы мне что-то дать от этой боли?

Он выглянул в коридор.

— Доктор?

Она прислушалась… Все уже ушли домой, верно? Может, кто-то еще работает?..

— Доктор! — громче обратилась она.

На этот раз он обернулся к ней, и она снова спросила:

— От боли можете что-то дать?

— Боль, — пробормотал он, показывая жестом: «Погодите минуту», и направился к двери.

Он чувствовал, как ее глаза следят за его движениями. Она отклонила голову назад, чтобы убедиться, что он выходит из комнаты.

Он оглядел приемную. В зале ожидания было темно. Только лампы в конце коридора все еще работали, освещая путь через тьму к внешнему миру. Он запер дверь на два замка и защелкнул засов, ключа от которого у уборщицы точно не было.

Он быстро вернулся к пациентке, зная, что та может отказаться от предоставленной возможности. И точно: она пыталась отодвинуть лоток, чтобы вырваться, пока его не было. Смущенная тем, что ее взяли с поличным при попытке побега, она покорно легла обратно.

Он подтянул металлические стремена и погладил их. Улыбаясь, кивнул, показывая, чтобы она сползла вниз. Двигаясь вдоль стола, он зафиксировал ее ступни на платформах стремян.

— Вы никогда не спрашивали меня раньше, — смиренно проговорила она. — Простите, что веду себя как ребенок.

— Нет, все в порядке. Я вам кое-что дам через секунду, — он опустил ее немного вниз. — Для начала давайте посмотрим.

Холодные руки коснулись внутренней стороны ее бедер, отчего женщина вздрогнула. Маневрируя лампой над головой, он направил свет прямо на ее промежность. Затем надел пару латексных перчаток. Наклонившись, сделал глубокий вдох, а затем так же шумно выпустил воздух из легких. Волосы на ее лобке напоминали щетину, а вагинальные мышцы сжались, будто в ожидании его прикосновения.

Большим и указательным пальцами он раздвинул ее половые губы и запустил внутрь средний палец свободной руки. Мышцы тут же сомкнулись кольцом вокруг него. Тогда он впихнул внутрь еще один палец, проворачивая и проталкивая его еще глубже.

— Что вы делаете?

— Время для укола, — произнес он, вынимая руку. Он достал шприц из лотка. Изнасилование пальцами доктора, скорее всего, было для нее в новинку, так как она не знала, что делать. Пользуясь ее замешательством, доктор начал действовать.

— Что… что вы делаете?

— Тихо. Так будет проще.

Он протер ее сосок ватным тампоном, заранее смоченным в спирте, а затем зажал его двумя пальцами. Она снова начала расспрашивать его, но в ответ доктор тряс головой.

— Сиди спокойно.

Доктор обхватил ее грудь и ввел в сосок довольно большую иглу, отчего женщина раздалась воплем:

— Какого черта ты творишь?!

— Расслабься, — сказал он, а затем улыбнулся и шепотом добавил: — Ничего же не произошло.

— Ничего не произошло?! — ее щеки надулись несколько раз. — Ты чертов псих. Отпусти меня!

— Я сказал, расслабься…

Ее лицо скривилось в гневной гримасе, а халат широко распахнулся из-за попыток встать с кресла. Она попыталась скинуть ноги со стремян, но ей снова помешал беременный живот.

— Я убираюсь отсюда к черту! Я… — не успела она договорить, как укол начал действовать: ее тело обмякло, и она рухнула обратно на стол.

— Что?.. — Это было последнее, что ей удалось произнести. Ее слезы потекли по волосам.

— Это настойка кураре. Заморозка нервной системы, приводит к параличу. Ты же хотела что-то от боли, не так ли?

Она ничего не ответила. Не смогла.

— Эй, хочешь, избавлю от этой боли? Ах, хорошо.

Доктор знал, что дразнить ее было жестоко, но она и сама чертовски его напрягала. Так много вопросов. Какая же трудная пациентка!

— Ты все почувствуешь, — сказал он, опустившись к ее промежности и глядя ей в лицо. Его дыхание было быстрым и горячим. А красоту ее лица усиливал ужас. Доктор знал, что боль сделает это лицо более cовершенным. Он догадывался, что она не поблагодарит его за это, пусть ей и следовало бы.

Смазав железный расширитель лубрикантом, он просунул его в лоно женщины и начал разводить стенки ее влагалища, чтобы все стало хорошо видно.

Она не двигалась. Удивительно, но даже вагинальные мышцы у нее обмякли. Но глаза… он видел, как в них плясал страх, даже когда они закатывались кверху.

Затем он взял скальпель и подошел к верхней части ее туловища. Положив ее обессиленные руки по швам, он расстегнул ей халат, обнажив груди. Соски, при общей ее неподвижности, отреагировали на его прикосновения.

Плавно вонзив острие скальпеля ей в грудь, он стал наносить тонкие красные узоры. Доктор проследил, как струйки крови плясали на поверхности ее плоти. В конце он «перечеркнул» ее соски буквой Х и убедился, что препарат действует.

— Теперь ты моя.

Он опустился на колени между ее раздвинутых ног и начал проталкивать гинекологическое зеркало еще глубже — так, что по ягодицам потекла кровь.

Она моргнула в ответ на боль, о которой доктор не имел ни малейшего представления. Решив отложить инструменты на поздний час, он засунул руку ей прямо во влагалище.

Ребенок начал корчиться и стучать ногами, словно пытаясь отбиться. Вытащив руку, он посмотрел на женщину. Ее дрожащий взгляд был направлен на него. Женщина пялилась так, словно просила о пощаде в последний раз.

Взяв из лотка кюретку, он начал размахивать ей перед лицом своей подопытной.

— Я не использую большинство традиционных инструментов. Не для этого. Вакуум просто все испортит.

Он изучал инструмент, аккуратно водя пальцами по острой неровной поверхности крюка:

— А вот это сгодится.

Он засунул кюретку в вагину женщины, и начал выскабливать склизкую оболочку матки, чтобы ослабить клетки и ткани. Работа требовала осторожности, чтобы нечаянно не перфорировать нежную слизистую.

Кровь вперемешку с амниотическими жидкостями хлыстала фонтаном. Он быстро вытащил кюретку и начал ждать, пока вывалится то, что ему нужно. Сперва из вагины выскользнула плацента — он аккуратно положил ее на столик рядом с женщиной. Затем поток флюидов вымыл наружу плод, пуповина и туловище которого были изрядно потрепаны куреткой. Доктор ловко поймал новорожденного — все еще живого.

Он заметил, что мать тихо плакала. Ее блестящие от слез глаза смотрели на малыша, кровавую массу, уютно расположившуюся в руках доктора. Он положил плод на поднос.

— О Боже! — простонал он, откинув голову в судорогах оргазма. Его окровавленные руки начали сжимать пенис. Дрожа, доктор опустился на колени к концу стола и уткнулся лицом в лобок женщины. С каждым вдохом вкрапления засыхающих соков и куски плоти все глубже пробирались в его ноздри; кровь податливым потоком стекала ему прямо в рот.

Вскоре он поднял свою голову. Его лицо было перепачкано в липких жидкостях.

Ее стоны были едва слышны. Кураре перестало действовать. Гинекологическое зеркало, все еще торчавшее из ее разодранной вагины, напоминало железный дилдо.

Он закатил глаза — теперь только они и белели на малиновом лице, будто крещенном ее кровью. О, как он завидовал женщинам, как ему хотелось чувствовать то, что чувствуют они. Не то чтобы он хотел быть женщиной — он лишь хотел познать их боль. Познать радость и агонию родов.

— Малш… — прошептала она сквозь стиснутые зубы. Каждый нерв и мускул ее тела были истощены, но сердце продолжало биться в унисон.

Он ухмыльнулся. Малыш. Воздух в палате пропах новорожденной плотью, прогорклыми каплями новой жизни. Это чертово существо, заражающее собой воздух, было почти мертво. Доктор не прочищал ноздри, но ощущал все. Он не стал ни проверять малыша на отклонения, ни даже проверять пол. Это был не тот ребенок, что его интересовал.

Он поднял новорожденного над лотком. И, начав с макушки, принялся слизывать остатки плаценты, амниотических выделений и околоплодного пузыря. Его язык тщательно вычищал тельце малыша от всех послеродовых следов.

Извлеченный на месяц раньше срока, ребенок был таким маленьким, что практически помещался на ладони. Аборт прошел довольно нетрадиционно: плод не разорвало от давления, но тело матери извергло его в целости и сохранности. Нетипично, но ничего уникального. Он уложил извивающегося младенца обратно на железный поднос.

Он снова уткнулся лицом в ее вагину, жадно обгладывая мягкие ткани с металла гинекологического зеркала. Он чувствовал себя помолодевшим, живым. Жизненно важные жидкости, поддерживающие эмбрион, таили в себе удивительные лечебные свойства. Они были полны различных витаминов, обладающих свойствами антиоксиданта. Порой люди с подозрением относились к его желанию получить плаценту, даже в Европе. Тогда он понял, что следует быть более осторожным.

Он взял в руки оставшуюся плаценту и начал медленно поедать ее, тщательно пережевывая, чтобы ощутить ее неповторимый вкус.

— Пожалуйста, — вздохнула женщина. — Вытащите это из меня.

Протерев краем кисти губы, пропитавшиеся засохшей кровью, он поднялся и понял, что совершенно забыл про расширитель в ее влагалище.

Малыш хныкал и продолжал стучать своими крошечными конечностями. Он наклонился над ребенком, чтобы получше изучить его, и вдруг струя мочи ударила доктору прямо в лицо. И это ему понравилось. Маленький мальчик, весь в моче и чем-то кислом. Неимоверно крохотное тельце, полностью сформировавшееся преждевременно. Доктор отнес его в портативный инкубатор, который находился в другом конце палаты для опытов.

Через секунду вернулся к матери и вытащил гинекологическое зеркало из ее вагины. Когда расширитель выскользнул из тела женщины, ее пронзила дрожь, а потом она потеряла сознание.

Он отнес ее вниз, в звуконепроницаемый подвал, и бросил на груду из тряпья и разодранных газет, которая тут же стала влажной от пота и сочащихся выделений. Он начал ждать, когда она проснется и вспомнит все, что произошло. Он знал, что пациентка наверняка будет в бреду, обезумев от боли и страха, но не сомневался, что она останется все такой же великолепной.

Легкий шлепок по лицу в надежде привести ее в сознание. Вдруг голова женщины начала крутиться из стороны в сторону, веки затрепетали, а пот ручьем полился из ее пор и кожа заблестела.

— Где я? — прошептала она, облизывая потрескавшиеся губы пересохшим языком.

— Ты дома, — ответил доктор, вытирая лицо полотенцем.

— Не могу…двигаться…

Она попыталась подняться, но ее голова тут же свалилась назад. Она была слишком слаба, чтобы держать ее на весу.

— Я знаю, — нежно ответил он и залепил ей рот клейкой лентой.

Тяжело дыша носом, она затрясла головой, пытаясь ослабить или сбросить ленту. Она до сих пор не могла понять, насколько ничтожными были все ее попытки.

Он схватил ее за волосы и поволок к сливному отверстию в полу.

— Слушай меня, — проговорил он, стараясь быть услышанным сквозь ее приглушенное нытье. Затем встряхнул женщину, схватил за подбородок и повернул ее голову к себе. Сопли вперемешку со слезами стекали по ее лицу. Глаза женщины были залиты кровью, по всей видимости, вытекшей из потрескавшихся сосудов.

Он наклонился и прошептал ей на ухо:

— Брось это дело, или я убью ребенка.

В этот момент ее голова дернулась, и она направила на него пристальный взгляд.

— Да, твой мальчишка все еще жив. Если ты хочешь, чтобы он остался целым и невредимым, ты будешь делать то, что я скажу.

Она застонала.

— Сейчас я сниму скотч. Если закричишь, то залеплю обратно и сверну его костлявую мелкую шею.

Она кивнула, и он резко сорвал ленту с ее губ.

— Я скоро вернусь.

Он прошелся по подвалу и начал возиться в раковине для утилизированных инструментов.

— Можно его увидеть? — спросила она вяло.

— Потом. — Он принес очередной железный лоток. — У нас есть еще незаконченные дела.

Услышав это, она снова раздалась плачем:

— Не надо больше! Пожалуйста!

— Я тебе что сказал? Думаешь, я прикалываюсь? Хочешь, чтобы я прикончил его?!

— Нет!

— Я быстро все сделаю.

Он встал перед ней на колено и, прицелившись, ввел иглу шприца в ее шею. Затем положил ее на спину и поднял ей голову так, будто собирался сделать искусственное дыхание.

— Хорошо, — проговорил он, стараясь сдержать волнение. Он все еще смотрел на ее лицо и на глаза, искаженные страхом и болью. Ему нравилось, как страх приумножал в ней эту красоту.

Из уголков его рта засочилась слюна. Очень много слюны, даже для него. Он смущенно отвел взгляд и вытер ее указательным пальцем.

Ее страх хлынул на него, сжав яйца и налив член кровью, и он снова почувствовал, как теряет контроль над собой. Он терся своим болезненно эрегированным пенисом о ее бедро, содрогаясь от уколов мощного оргазма, пока не кончил.

Затем, снова взяв в руки скальпель, наклонился к ней, чтобы выполнить трахеотомию. Он вырезал дыру под перстневидным хрящом, создав новый путь для воздуха. Он вставил ей в шею дыхательную трубку, смыл выступившую кровь и закрыл рану марлей. Таким образом, после того, как она была исцелена, он сможет по-прежнему общаться с ней, покрывая трубку. Она будет говорить чуть громче, чем шепотом, и точно не сможет больше кричать. Он работал быстро, как и обещал, но при этом знал, что она все чувствует. Это был один из самых любопытных побочных эффектов кураре.

Позже он обработал раны антибиотиком, чтобы предотвратить возникновение инфекции. Он не хотел, чтобы она заразилась. В конце концов, она была его собственностью, и он хотел, чтобы его собственность была здорова. И она «подарила» ему сына, поэтому была для него особенной. В некотором смысле. Возможно, через пару лет на улицах он встретит мальчишку, которого она родила.

Он гладил ее грязные волосы, наблюдая за тем, как она спит. Он облокотился к кирпичной стенке, под которой умерла его последняя пациентка, спустя семь лет «службы». Использованные и сломленные не хотели жить долго. Он мог сделать так, чтобы их сердце продолжало биться, а тело было здоровым, но когда они сдавались, он уже ничем не мог им помочь. Как там ее звали? У него была плохая память на имена, и он называл ее Номер Четыре.

Эта, которую, вроде бы, звали Кассандра, была настоящим бойцом. Он надеялся, что сможет сохранить ее как можно дольше.

Он ощущал магию ее плаценты, ее исцеляющие свойства — они курсировали по его организму. Он нашел источник молодости, но основная проблема была в том, чтобы его достать. Люди с подозрением относились к изучению плода, так как считали это чем-то архаическим. Это заставило его в одиночку начать эксперимент.

Он просунул лицо ей во влагалище, вдыхая остатки ранних запахов. Жасмина и чеснока, спермы, смешавшейся с кровью и желудочным соком. Позже он подмешает ей в пищу розовую воду с примулой, омоет ее в молочной ванне и обмажет медом. И все ради того, чтобы она и ее плацента оставались здоровыми.

Вскоре его инструменты лежали на столе, ожидая своей очереди. Пилы для костей, ацетиленовые горелки, скальпели. Сейчас ей нужен был отдых. Через недельку-другую он собирался завершить начатое.

Чтобы победить инфекции, попавшие в ее тело, потребовалось несколько курсов антибиотиков, но через неделю она, наконец, пришла в себя.

Когда она опустила свои идеально круглые глаза, беззвучно кричащие в ужасе, то увидела, что ее торс был лишен конечностей. Затем подняла взгляд на него: ее лицо, все в красных пятнах, исказилось от отчаяния, а тело неистово забилось в дрожи.

Хриплый воздух вырывался из ее рта и отверстия в трахее.

Он перекатил ее на спину так, чтобы не задеть прижженные культи, еще не успевшие зажить до конца. Затем достал из своего кармана смазку, которую нанес себе на руки и на член. Просунул пальцы ей во влагалище, чтобы увлажнить его, и начал массажировать пенис, закрыв глаза, чтобы представить на ее месте кого-то другого — он еще не привык к ее новой форме, но это было делом времени.

Он навалился на ее туловище и просунул пенис внутрь.

Она лежала тихо, на лице застыла маска невозмутимости. Не в силах сопротивляться и кричать что есть мочи, она, казалось, приняла свою участь и ожидала, пока он кончит, вдыхая спертый воздух новообразованным отверстием в шее. Он, хмыкнув, вытащил пенис. Через шесть месяцев он извлечет из нее свежую плаценту, богатую витаминами и прочими питательными веществами. Эликсир жизни.

Подняв ее на руки, ему показалось, что она стала легкой как перышко, и он понес ее в соседнюю комнату, сокрытую от глаз завалом из досок и инструментов. Ее стены украшали черно-белые фотографии женщин на различных стадиях беременности. Некоторые из них были с конечностями, другие — без, третьи — страдали от малокровия, а были и такие, у кого на месте конечностей торчали обрубки-культи, напоминающие врожденный дефект. Это было его хобби, способ удовлетворить самый ненасытный фетиш.

Лежа на самодельных «кроватях», на полу, в той или иной стадии беременности, остальные пять женщин смотрели на него с открытыми ртами, без проблеска надежды в глазах и задыхаясь. Их лица давно иссушились — все свои слезы они потратили впустую.

Перевод Максима Деккера

 

Достижимая красота

Картина всегда напоминала Молли о мечте, о недостижимой цели, о стремлении прикоснуться к недоступной Нирване. Было ощущение, что все безнадежно, что она не такая совершенная.

И все же ее тянуло к Белой Камелии, она была буквально поглощена ее красотой и грацией, не могла избежать этого так же, как она не могла отвести взгляд от жестоких сцен в вечерних новостях.

Белая Камелия, этюд не только в цветах и текстурах, но и отражение человеческого духа, красоты человеческого тела. Цветение, покрытое росой, шелковистые лепестки, центр мироздания, смертоносный и манящий, как ядовитый аромат венерианской мухоловки.

Ежедневные визиты в Музей Современного Искусства в обеденный перерыв приносили ей утешение, но даже это будет недолго: выставка здесь не вечно. Копия висела и на стене ее спальни, и каждую ночь она преклоняла перед ней колени, молилась ей, делилась сокровенными тайнами и желаниями - ее священной корове в дешевой бальзовой раме.

Перейдя Пятую авеню, она направилась в свою маленькую однокомнатную квартирку в Сохо, расположенную среди дюжины других на ее этаже в пятиэтажном доме без лифта.

Ночи, проведенные с Дэвидом, делали невозможным ее молитвенный ритуал; она не хотела, чтобы он считал ее сумасшедшей. Поэтому под простынями, а иногда и под Дэвидом, Молли безмолвно молилась репродукции.

Он скатился с нее и тяжело дышал, лежа на подушках. Повернулся и убрал волосы с ее глаз.

- Это было мило, - сказал он, потянувшись через ее грудь к ночному столику, чтобы взять пачку сигарет и пепельницу.

- Да, хорошо.

Она слабо улыбнулась и подумала: "может быть, это и хорошо для тебя".

Она могла закрыть глаза и представить, что он был кем-то другим, но чаще всего даже это не получалось. Она не могла представить себя с кем-то еще, не могла представить, что она желанна. Такой несовершенной была Молли.

- Что у тебя на уме? - спросил он, закуривая сигарету.

- Что?

- Ты так глубоко задумалась.

- Ничего.

Он обхватил ее грудь и легонько погладил большим пальцем, что, казалось, ему особенно нравилось. Ей было интересно, считает ли он, что это как-то ее успокаивает?

- Ты останешься у меня? - спросила она.

В комнате не было света, затемняющая штора опущена до подоконника. Ей так больше нравилось. Заниматься любовью в полной темноте, чтобы он не мог видеть ее несовершенное тело. Неуклюжее ощупывание было частью их сексуального ритуала, они изобрели свой собственный стиль, свою собственную форму искусства.

Когда он не ответил на ее вопрос - он часто уходил после того, как они позанимаются любовью, - она предположила, что он покачал головой, если вообще отреагировал.

Пепельница лежала между ними на матрасе. Он затушил сигарету и отодвинулся от нее, и она услышала его шаги по полу. Мгновение спустя свет в ванной рассеял темноту. Она прищурилась, на мгновение ослепнув, и натянула одеяло до подбородка. Прикасаться было разрешено, но видеть - запрещено.

В дверях ванной он стоял лицом к ней. Каждый дюйм его тела был виден, но ее глаза остановились на пенисе, болтающемся между его ног. Он почесал зад и прислонился к дверному косяку.

- Пойдем со мной в душ.

- Что?

- Давай, Молли. Вылезай оттуда и покажись мне.

С пылающими щеками она плотнее натянула простыни, теперь уже до самого носа.

- В чем твоя проблема? - выпалил он. - Что с тобой не так?

- Тебе лучше уйти, Дэвид.

Он снова прошел по полу и включил верхний свет в спальне.

Холодок пробежал по ее коже, несмотря на одеяла, укрывавшие ее тело. Ее сердце бешено колотилось.

- Вылезай оттуда.

- Нет.

- Черт возьми, Молли, это странно. Я не уйду, пока ты не встанешь с кровати.

Они познакомились всего несколько недель назад, так что она даже не удивилась его поведению; она едва знала парня. В этой ситуации победить было невозможно. Если она откажется, то потеряет его. Если она выполнит его просьбу - и он увидит, как она выглядит, - то потеряет его. В любом случае их отношения были обречены. Уж лучше сохранить свое достоинство.

Она вцепилась в одеяла мертвой хваткой;  ее пальцы болели от силы, с которой она держала покрывала.

- Пожалуйста? - он смягчился.

Она покачала головой, затаив дыхание.

Он подошел и встал рядом с ней у кровати.

- Что бы ни случилось ... все будет хорошо. Я хочу, чтобы у нас все получилось, но я должен увидеть, что не так. Мы не можем позволить чему-то подобному встать между нами.

- Нет, Дэвид, - простонала она. - Я не хочу этого делать. Оставь меня в покое.

Схватившись за край постельного белья, он сорвал его с ее тела. Покрывала вылетели из его рук и упали в кучу у двери.

Быстро сев, она наклонилась вперед, сжав колени и обхватив руками ноги.

- Убирайся! - крикнула она, уткнувшись в колени и рыдая.

Теперь, на кровати, он развел ее ноги, толкнул в плечи и заставил лечь обратно на подушку.

Она хотела отбиваться от него, но потратила всю свою энергию, пытаясь прикрыться руками.

- Что у тебя там, член?

Он сел к ней на колени, заставив их опуститься и убрал ее руки.

Она закрыла глаза предплечьем и заплакала, окончательно сдавшись. Если это его самое заветное желание, пусть будет так.

- Боже мой, - пробормотал он. - Ты прекрасна.

Он был Эсмеральдой для ее Квазимодо, его любовь к ней явно слепа, его чувства к ней искажали реальность. Она чувствовала его руки между своих ног, ласкающие ее бедра, пальцы, исследующие ее влагалище, гладящие расселину пушистых волос между ее ног. Пальцы играли с половыми губами, раздвигали губы, проникали внутрь нее.

- Я не понимаю, - сказал он, тяжело дыша. - Чего ты так боишься?

Но у нее не было слов. Если он настолько слеп, если не видит ее явного уродства, как она может объяснить ему это? Как заставить его понять то, чего он никогда не примет?

- Просто уходи, - прошептала она.

- Уйти?

Его пальцы замерли, все еще внутри нее.

- Я думал, мы …

Об оральном сексе не могло быть и речи - во всяком случае, для нее. Она никогда не отказывала ему доставить удовольствие, но его язык никогда не касался этой части ее тела. Теперь он казался озабоченным. Может быть, в этом и проблема, подумала она: нигилистический вуайеризм. Он ничего не мог с собой поделать, он должен был исследовать ее ненормальность с рьяным увлечением, как, например,  наблюдать за выступлением цирковых уродов.

- Убирайся!

Наконец он прислушался, оделся и вскоре вышел за дверь.

Лежа на боку, Молли всхлипывала, ненавидя себя за то, что потеряла из-за этого Дэвида. Даже после нескольких коротких недель,  она начала влюбляться в него. Но как она сможет доверять ему сейчас?

С большим трепетом ее рука скользнула вниз к паху. Она исследовала свою самую интимную область; коснулась лобка, потрогала свои половые губы.

Нет. Он ошибся. Не было никакой магической трансформации. Либо он ослеп, либо солгал ей. Такое уродство никогда нельзя спутать с красотой.

На следующее утро она взяла больничный и отправилась в музей современного искусства. Стены крыла украшало искусство О'Киф, и Молли провела несколько минут, изучая различные картины, прежде чем вернуться к Белой Камелии. Она не хотела выглядеть странной, проводя день, уставившись на одну картину. Но неизменно она заканчивала тем, что сидела на скамейке в нескольких футах от нее, изучая текстуру и цвет, восхищаясь мазками кисти. Женское совершенство во всем своем великолепии, самый изысканный пример, когда-либо придуманный, когда-либо созданный в постоянной форме.

Она задавалась вопросом, была ли она единственной, кто был ... ведь другие женщины казались такими уверенными, счастливыми. С тревогой она поняла, что может быть одинока в этом ... что, возможно, они уже были совершенны, прекрасны. Возможно, они не были уродливы. Она удивлялась, почему им так повезло ... когда они были удостоены такой перемены. И почему не она.

- Прелестно, не правда ли? Возможно, мой любимый О'Киф.

Мужчина, стоявший рядом с ней, с волосами до плеч, с пучком волос на подбородке, пытающимися образовать козлиную бородку, выглядел как возвратившийся битник, без бонго и чашечки явы.

Отвлечение внимания раздражало Молли, но она чувствовала, что игнорирование его может быть расценено как грубость или, что еще хуже, как странность.

- У меня тоже, - сказала она. - Это невероятно.

Он потянул за бородку, словно пытаясь вырвать волосы, и Молли сочла этот жест невероятно претенциозным.

- И все-таки, - сказал он, - не очень то и разнообразно. Но это отличная работа, учитывая обстоятельства.

- Учитывая обстоятельства?

- Ну, да. Цветы и бычьи головы. Цветы, распускающиеся из бычьих голов. Несколько церквей ... О'Киф, как правило, мне никогда сильно не нравилась.

Она попыталась ответить, ее нижняя губа задрожала от гнева, и первое слово сорвалось с ее губ, как хрип. Она восприняла его замечание как личное оскорбление, словно его слова были нападкой на ее характер. Если она так любит работы О'Киф, то он, должно быть, считает, что поклонники Молли так же ограничены, как и ее любимое искусство. И его взгляды на плодовитую мисс О'Кифф были настолько ошибочны, что она не могла даже думать об этом.

- Простите, я не хотел вас обидеть. Могу я купить вам капучино, чтобы загладить вину? Здесь есть кафе...

- Нет, - отрезала она, - не можешь. У нас явно нет ничего общего, и ты определенно идиот.

Он отпрянул назад, как будто ему залепили пощечину.

- Эй, в этом не было необходимости. Расхождение во мнениях - это нормально.

- Как вы можете не любить эту картину? - воскликнула она, выставив перед собой руки, словно умоляя. - Или О'Кифф? Как вы можете иметь такой узкий взгляд, упустить красоту ее работы? Как вы можете этого не видеть..?

Он подошел ближе к Белой Камелии.

- Это цветок. Большой белый цветок. А рядом - Аризема Трёхлистная Номер два? - большой черный цветок. Понимаете, о чем я? Опять то же самое.

- О Боже ... - Молли прикрыла рот тонкими пальцами. - Вы действительно не видите…

Он отступил назад, чтобы рассмотреть Белую Камелию под другим углом. Покачал головой.

- Нет ... извините, я вижу цветок. А что вы видите?

- Совершенство, - прошептала она в ладонь.

- Прошу прощения?

- Совершенное женское тело. Нежный цветок, олицетворяющий все прекрасное в ... в ... Разве ты не видишь?

Она потянулась к картине, лаская воздух.

- Узор так красноречив. Как будто Мисс О'Киф знала секреты и хотела ими поделиться. Как будто она могла заглянуть в твою душу, - сказала она задумчиво, - и создать образ, который она видела. Как Бог, создающий совершенную женщину.

Молли перевела взгляд с картины на мужчину рядом с собой.

- Такая редкая провидица, как О'Киф, женщина столь же проницательная, сколь и одаренная. Она видела больше, чем просто цветок ... она видела тайны Вселенной, понимала, что женщины могут быть такими же великолепными, как и задумала природа. Она раскрыла секреты ... разве ты не видишь?

Несколько секунд он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, словно его переполняло новое понимание. На мгновение она почувствовала надежду, поверила, что нашла двойника, родственную душу, кого-то, кто понял, что она пыталась сказать. Кто-то другой, не Дэвид, безнадежно потерявшийся в собственной слепоте, в своей нелюбви к современному искусству.

Но потом он отвернулся, этот безымянный Битник, и она поняла, что понимание, появившееся на его лице, было осознанием того, что она сумасшедшая.

- Приятно было поболтать, - тихо сказал он и исчез в другой комнате.

Она снова села и принялась изучать картину, отмахнувшись от него, но пролив слезы. Слезы утраты, одиночества, осознания того, что она так ужасно потерялась в знании, которого никто другой, казалось, не мог понять.

Позже вечером позвонил Дэвид. Она позволила автоответчику поднять трубку. Она свернулась калачиком на диване, гостиная была окутана темнотой.

"Прости", - сказал он. "Мы можем попробовать еще раз?" - спросил он. "Кажется, я влюбляюсь в тебя".

"Невозможно", - подумала она. Он не мог любить ее. Он не знал значения этого слова. Он был эгоистичен и жесток, он заставил ее взглянуть в лицо ее уродству. Она никогда не смогла бы полюбить кого-то настолько злого.

Конечно, он был с другими женщинами, значит, он видел их превращение. С чем он сравнивал Молли, когда называл ее красивой? Какая-то пародия на девочку-подростка, грубая ошибка, оскорбление самой природы, давно миновавшая ту стадию, когда она должна была расцвести в своей чистоте. Что с ней не так? Почему всем остальным так повезло? Как природа могла быть такой жестокой, так играть с ее телом, сдерживая свой окончательный дар.

На следующий день Молли обещала присмотреть за дочерью сестры. Кэтрин приехала около полудня с восьмилетней Самантой, тихой, задумчивой девочкой, которая, казалось, начала репетировать свои подростковые годы.

Кэтрин ушла по делам, а Молли предложила Саманте покататься на коньках в Рокфеллер-Плаза.

Саманта пожала плечами и стукнула головами Барби и Кена.

- Можно мне горячего шоколада?

- У меня в доме его нет. Почему бы нам не прогуляться?

- Не бери в голову.

Девушка поникла и театрально вздохнула.

- Можно я посмотрю мультики?

- Разве ты не хочешь прогуляться?

Когда Саманта не ответила, Молли ответила:

- Чувствуй себя как дома.

На фоне дребезжания Суперкрошек, Молли удалилась в спальню, чтобы отвлечься от шума и отдохнуть от радостей няньки. Дети ее не интересовали - ни чужие, ни тем более ее собственные. Интересно, как Кэтрин изо дня в день сохраняет рассудок? Конечно, угрюмое настроение девочки должно было повлиять на нее. Менее чем за час оно передалось от Саманты к Молли.

Молли лежала на кровати, положив голову в изножье, и изучала каждый нюанс Белой Камелии, расслабляя каждый натянутый нерв .

- Тетя Молли?

Она посмотрела на дверь. Саманта подошла к ней и посмотрела сверху вниз.

- Дремали?

- Уже нет.

Саманта забралась на кровать и легла рядом с Молли, скрестив руки под головой.

- Что случилось с твоими мультфильмами?

- Мне стало скучно одной.

- Я предложила тебе покататься на коньках, пойти погулять, купить горячего шоколада. Я не виновата, что тебе скучно. Ты очень ленива.

- Мама тоже так говорит.

Она свернулась калачиком на матрасе.

- Почему ты лежишь на этом конце?

- Я восхищаюсь своей любимой картиной.

- О. Очень красиво.

- Тебе нравится?

- Угу. Я никогда не видела такого цветка.

Это был самый продолжительный разговор, который они когда-либо вели. Мысль о том, что речь идет о картине, расположила ее к ребенку.

- Разве мама не водит тебя в музеи?

Саманта пожала плечами.

- Я однажды ходила в музей Естествознания. Но это было очень давно.

- Хочешь пойти со мной?

- Конечно. Когда-нибудь.

- Как насчет сейчас?

- Сейчас мне не хочется.

- Хорошо.

Молли перевела взгляд с картины на Саманту. Странно, что она наконец нашла с кем поговорить об этом, и оказалось, что это ребенок. Но мудрая душа есть мудрая душа, и Молли узнала ее. Возможно, ребенок был более проницательным, чем кто-либо когда-либо мог предположить.

- Саманта, что ты видишь, когда смотришь на картину?

Девушка взглянула на нее.

- Что ты имеешь в виду?

- Ты видишь более глубокий смысл? Ты видишь, что она олицетворяет? Что она пытается сказать?

- Сказать? Она будет говорить со мной?

Молли теряла свою молодую родственную душу так же быстро, как нашла ее. Девушка была слишком юна, чтобы понимать, ее восприятие и осознание мира слишком наивны. Молли должна была как-то объяснить это, должна была показать ей. Саманта была на пороге великого открытия, более глубокого знания. Может быть, ее невинность поможет. Что может быть лучше для формирования ума, чем молодость?

- Это больше, чем просто краска на холсте.

Молли повернулась на бок и оперлась на локоть.

- Это знание, Саманта. Великая истина. Великая сила. Если ты сможешь понять секреты, ты будешь владеть миром. Ты понимаешь?

- Нет.

- Если все, что ты видишь, это краска ... тогда ты вообще ничего не понимаешь.

Большие карие глаза широко раскрылись, словно пытаясь постичь, пытаясь выяснить, что Молли хочет сказать. Но смятение было очевидным, потерянный взгляд, застывший на ее лице, выдавал ее мысли.

- Тебе нечего бояться, - прошептала Молли. - Скажи мне. Ты похожа на эту картину?

- Разве я похожа на нее?

Саманта наморщила лоб и закатила глаза, словно искала ответ под своими волосами.

- Или ты такая же ошибка природы, как и я?

Саманта не ответила, только уставилась на Молли, слегка приоткрыв рот.

- Женщина, которая нарисовала Белую Камелию, поняла. Она хотела, чтобы весь мир узнал. И благодаря этому она дала мне понять, что со мной что-то не так.

- Что именно? Да что с вами такое? - Голос Саманты был почти писклявым.

Молли села и склонилась над Самантой.

- Я должна знать. Ты нормальная? Ты красивая? Или ты урод?

Саманта моргнула, пожала плечами.

Молли расстегнула молнию на джинсах Саманты и стянула их с бедер, прежде чем девушка успела возразить. Саманта попыталась сесть,но Молли толкнула ее назад.

- Перестань. Я не обижу тебя.

Всхлипывая, Саманта покачала головой.

- Что вы делаете, тетя Молли?

- Тише. Не двигайся. Я просто хочу посмотреть.

Девочка послушно лежала, пока Молли стягивала с нее трусы.

- Боже мой, - сказала Молли, глядя на безволосый лобок. - Прости, Саманта, я не знала. Я думала, что я одна такая.

- Теперь я могу встать?

- Нет. Оставайся на месте.

Оставив Саманту на кровати, она бросилась на кухню, затем поспешила обратно в спальню.

Когда она вернулась, Саманта пыталась спрятаться под кроватью, но далеко не залезла; коробки и пустые чемоданы преградили путь. Молли вытащила девочку и положила на кровать.

- Может быть, мы сможем это исправить. Может, еще не слишком поздно.

Она толкнула девочку обратно вниз и опустилась на колени между ног Саманты, раздвинула их, открывая  препубертатные половые губы.

Белая Камелия нависала над ее плечом, как часовой. Молли перевела взгляд с картины на ребенка. В руке она держала поварской нож из кухни.

- Тетя Молли? Что ты делаешь?

Саманта заплакала еще сильнее.

- Не двигайся, Саманта. Делай, что тебе говорят. Я собираюсь сделать тебя красивой.

Она снова посмотрела на картину, хотя знала наизусть каждый мазок кисти. Теперь она смотрела на нее в поисках направления, руководства. Возможно, еще не поздно спасти Саманту. Как-нибудь она спасет ее от мучений, с которыми Молли была вынуждена жить.

Она согнула колени Саманты, сняла с ее лодыжек джинсы и трусы, и раздвинула ноги еще шире.

Саманта всхлипывала,ее пальцы сжимали и разжимали покрывало.

Молли прижала кончик ножа к половым губам, но не знала, с чего начать. Разрезать над одной губой? И как глубоко ей придется резать? Она не думала, что это займет много времени или усилий. После первых нескольких разрезов тело должно следовать своим естественным курсом, раскрыться и цвести, как Белая Камелия.

Первый и единственный удар рассек половые губы по центру, пах Саманты теперь напоминал крест. Количество крови, просачивающейся на постель, ужаснуло Молли, которая наивно ожидала, что с нее потечет небольшая струйка. Что еще хуже, промежность девушки практически не изменилась и никоим образом не напоминала Белую Камелию.

Саманта закричала, ее руки упали на поврежденную плоть, и истерически заплакала от крови.

Молли побежала в ванную, взяла стопку полотенец, подложила их под нее и зажала между ног толстое банное полотенце.

Ребенок безутешно метался по кровати, слезы лились постоянно, как кровь.

- Прости меня! - воскликнула Молли, сильнее надавливая на рану. Этого не должно было случиться. Плоть должна сотрудничать, следовать своему естественному курсу. Так много крови. Когда вскоре после этого она сняла мокрые полотенца, влагалище Саманты выглядело так же, как и раньше.

*

- Вы можете рассказать мне, что произошло? - в приемном покое социальный работник допрашивал Молли, а полицейский, которого, судя по значку на груди, звали Рейберн, стоял рядом.

Она посмотрела на их лица, но они ничего не выражали. Социальный работник был молод, с покрасневшими глазами, как будто он был на службе целую вечность. Коп Рейберн выглядел так, будто хорошо играет в покер.

- Она ... Саманта ... это был несчастный случай.

- Что случилось?

Мистер Меллик, как показывало его больничное удостоверение, скрестил руки на груди и склонил голову набок - первый признак того, что он что-то подозревает, что его вопросы не случайны. Не то чтобы Молли этого ожидала, но все же.

- Пожалуйста, отвечайте на вопросы, - сказал Рейберн.

- Она играла в спальне.

Молли попыталась сглотнуть, но во рту пересохло.

- Где вы были? - спросил Рейберн. Намного старше Меллика, с короткими седыми волосами, он выглядел слишком старым для полицейского в форме.

- Я была в ванной и слышала, как она играет.

- Как играет? - теперь у офицера в руках были блокнот и ручка. Меллик, казалось, растворился на заднем плане, когда Рейберн приступил к допросу.

- Со своими куклами.

Молли смотрела, как он строчит.

- Я арестована?

Он поднял взгляд.

- За что?

Изучив минуту ее глаза, он спросил:

- Что случилось потом?

- Я услышала ее крик. Когда я вышла из ванной, она держала нож и была вся в крови. Я обнаружила, что она порезала себя ножом.

- Вы хотите сказать, что вот так - это она сама себя разрезала?

- Да.

Рейберн кивнул.

- Зачем ей это?

Воздух в зале, казалось, стал разреженный. Молли с трудом справлялась с нехваткой кислорода. Она сглотнула и откашлялась.

- Я не знаю. Она просто играла. Дети делают всякие странные вещи.

- По словам врача скорой помощи, ножевое ранение было нанесено не ей самой, - сказал Меллик.

- Кто-нибудь еще был там в то время? - спросил Рейберн.

- Только я, - голос Молли был едва слышен. - Саманта что-нибудь говорила?

- Ей дали успокоительное, - сказал Меллик. - Потребовалось наложить сорок шесть швов, чтобы зашить рану. Когда ее привезли в неотложку, она все время повторяла, что ей жаль, что все это игра.

Глаза Молли загорелись новой искрой надежды. Она тренировала Саманту до приезда "скорой помощи", но не верила, что ребенок скажет то, что Молли хотела от нее услышать. Как Саманта сделала это с собой. Что тетя Молли не имеет к этому никакого отношения.

- Она сказала, что хочет стать цветком.

Слабая улыбка тронула ее губы, и она пожала плечами.

- Что? - спросил Рейберн.

- У меня в спальне на стене висит картина. Белая Камелия О'Киф. Саманта сказала, что хочет выглядеть точно так же, как этот прекрасный цветок. Совершенной …

- Совершеннной, что? - спросил Рейберн.

- Совершенной женщиной, я полагаю. Она считает, что цветок олицетворяет совершенную женственность и ...

Она почувствовала, что говорит слишком много, и не закончила мысль.

- Это восьмилетний ребенок так сказал? - Рейберн закрыл блокнот.

По выражению его лица Молли поняла, о чем он думает. Он винил ее во всем. Он не поверил ни одному слову из того, что она сказала. Она знала это, чувствовала.

- Она ... слишком взрослая для своего возраста. Очень умная девочка.

То, как они смотрели на нее, озадаченные взгляды на их лицах - она знала, что мужчины никогда не поймут. Теперь они, вероятно, думали, что она сумасшедшая, и, возможно, Саманта тоже, если они вообще верили, что ребенок повредил себя сам.

- Пока все, - сказал Рейберн. - Расследование еще не закончено, и я уверен, что мне захочется поговорить с вами еще раз.

Молли кивнула и прижала руки к животу, чтобы унять дрожь.

Кэтрин появилась через несколько минут - Молли позвонила ей по сотовому - и потребовала объяснений.

Молли рассказала сестре ту же историю, что и Рейберну с Мелликом, но Кэтрин на это не купилась.

- Что ты сделала с моим ребенком? Что ты сделала с Самантой?

В глазах Кэтрин вспыхнула ярость, но прежде чем она успела дать волю своему гневу, ей сообщили, что она может увидеть свою дочь.

*

Снова дома, в темноте, медленно раскачиваясь на краю дивана, видя кровь ребенка на своих руках даже без источника света. Светящуюся, как переливающаяся краска, обращающую внимание на ущерб, который она причинила, обвиняющую ее в причинении вреда ребенку.

Рыдания без слез, стоны боли, жалость к себе, неспособность показать миру то, что она знала как универсальную правду. Она никогда не хотела причинить боль Саманте; избыток крови потряс ее, заставил быстро понять, что она не может этого сделать, что она не знает как это сделать. О'Киф была единственной, кто это знал, но она была мертва. В мире не осталось никого, кто мог бы взять Молли за руку и повести за собой, указать ей путь.

Зазвонил телефон, и она услышала, как аппарат перехватил звонок.

- Ты сука! Ты больная сука! Что ты сделала с моим ребенком?

Несмотря на крики и рыдания Кэтрин, Молли ясно поняла ее слова.

- Возьми трубку. Черт бы тебя побрал, Молли!

Связь оборвалась. Молли запустила пальцы в волосы и схватилась за голову.

- Мне так жаль, Кэтрин ... - пробормотала она. Молли знала истерики своей сестры, знала, что, хотя это было ужасно, жутко, безумно отвратительно, Кэтрин в конце концов справится с этим. Молли - ее кровь; сестра не будет злиться вечно.

 И когда она увидит конечный результат ... возможно, сейчас Саманта станет еще красивее. Возможно, Молли сделала достаточно, чтобы помочь ей. Тогда Кэтрин будет благодарить ее, а не сердиться на нее. Кэтрин, наверное, интересно, почему Саманта все еще ненормальная ... наверное, интересуется, сколько времени потребуется девушке, чтобы расцвести.

Автоответчик перехватил еще один звонок.

- Пожалуйста, возьми трубку, - сказал Дэвид. - Я хочу тебя видеть. Молли, пожалуйста, не дай этому закончиться.

- Я здесь.

Она услышала облегчение в его голосе.

- Я так рад, что ты ответила. Я могу приехать? Мне очень нужно тебя увидеть. Я хочу все уладить.

Она зажала телефон между шеей и плечом и зажмурилась.

- Тогда приезжай, - тихо сказала она. - Я оставлю дверь незапертой.

Скоро он будет здесь. Квартира Дэвида находилась в десяти минутах ходьбы от ее дома.

Она также хотела бы знать, когда приедут копы. Интересно, обвинит Саманта ее в этом преступлении. Однако "преступление" - неподходящее слово. Любые причиненные страдания были не преднамеренными, а вызванными желанием помочь. Они обязательно это поймут.

Спальня была в том же виде, в каком она ее оставила; постельное белье было окрашено кровью Саманты, засохшей до липкой, блестящей корки. Оно пропиталось ею вплоть до матраса. Полотенца лежали грудой, как гигантские сгустки крови.

Молли расчесала волосы пальцами и выскользнула из одежды. Она отодвинула испорченную постельное белье и накрыла себя чистым одеялом. Дожидаться Дэвида, с Белой Камелией над ее головой, стоящей на страже, защищающей и направляющей ее. Почти светя на нее. Молли улыбнулась, зная, вне зависимости от того, что еще произойдет, у нее всегда будет Белая Камелия.

Под одеялом ее руки блуждали по телу, нежно лаская живот и грудь, приводя ее в состояние расслабления. Закрыв глаза, она мечтала о Белой Камелии, хотелось, чтобы все было так же легко. Хотелось боли, которая была бы такой же успокаивающей.

Пятнадцать минут спустя она услышала, как Дэвид вошел в квартиру, услышала еще до того, как он заговорил. Узнала его походку, звуки крадущихся шагов по коридору и гостиной. В остальном в квартире стояла тишина: ни телевизора, ни радио, только мягкий ритм ее собственного дыхания.

- Молли?

- Сюда, - сказала она, но сомневалась, что он ее услышал.

- Милая, что ты делаешь в постели? Еще и пяти нет ... - он остановился в дверях. - Боже мой, Молли?

Ее руки были в крови. Нож, свисающий с ее пальцев, постукивал по ковру. В воздухе висел пьянящий медный запах.

Она улыбнулась ему.

- Теперь ты меня видишь, Дэвид. Это сработало. Я больше не боюсь.

Ее голос был слабым, опустошенным, как будто жизнь вытекала из ее тела.

Одеяло было пропитано ее кровью. Он сдернул его с ее тела и стянул к ногам.

Зажав рот руками, он попятился назад, пока не ударился о стену, не в силах сделать ни шагу.

- Даже не больно ...

Но это была ложь. Когда она попыталась посмотреть вниз, боль пронзила ее тело. Она видела все в зеркале, которое поставила в ногах кровати. Несмотря на алые пятна, покрывавшие каждый дюйм ее тела внизу живота, она могла видеть красоту, которую создала, красоту под кровью.

Ноги раздвинуты, обнажая остатки половых губ, которые она отрезала и отбросила в виде лоскутов изувеченной жировой ткани. Ее влагалище, вырезанное и развернутое, свисало на матрас.

А потом, думала она, они вымоют ее, и вот тогда, когда все следы крови будут удалены, ее тело исцелится, станет таким красивым, каким должно было быть. Оно сохранит ту форму, какой она была задумана: розовые и белые, пушистые персики, взрыв цветов и мягкости, разворачивающиеся в цветущем великолепии.

Теперь намного лучше. Гораздо естественнее.

- Иди ко мне, - прошептала она, раскинув окровавленные руки в приветственном объятии.

Перевод Игоря Шестака

 

Сезон охоты

-Ты прав. На вид оно не очень, - помню, как сказал мне Миллер. Как будто это что-то меняет.

К этому моменту мясо приобрело дивный оттенок рвоты. Желтоватый, немного тошнотворно-коричневый. Как будто извергнул содержимое своего желудка после настоящего буйного субботнего вечера, стоя на коленях перед Фарфоровым Божеством, с криво улыбающейся задницей на весь мир.

Я зажал нос.

- Слишком долго пролежало на солнце, Миллер.

Миллер кивнул.

- Да не ссы, Дик Трейси. Мы срежем самые плохие места. Наконец-то мы не пойдем сегодня на охоту.

Черт возьми, вот тут он был прав. Нет ничего страшнее охоты, потому что на самом деле охотник там не совсем вы, это они охотятся на вас, и они ничего не боятся.

Будь у меня выбор, я бы предпочел жрать гнилое мясо.

Но на следующий день у нас снова кончилась еда.

В любом случае, это были скорее испорченные части, чем хорошие, и я имею в виду по-настоящему испорченные - не типа испорченные, которые все еще в порядке, раз уж вы готовите из них дерьмо, - а настолько испорченные, что даже личинки не трогают их. Этого мяса не хватает надолго, особенно когда им питался я, Миллер и старый охотничий пес Миллера, Шепа, который больше не охотился.

В то утро мы взяли дробовики и отправились в лес. Мы только вышли из хижины, а мои руки уже дрожали.

- Успокойся, - сказал старикашка, сопровождая свои слова отхаркиванием застарелой слизи, разбрызгивая ее вокруг по траве. Он хлопнул меня по плечу и подтолкнул в сторону леса. Какой бы он не был крутой, как он говорит, но он всегда делает так, чтобы я шел первым. Подлый старый ублюдок.

Обычно мы не уходим далеко - ставим ловушки, и иногда они срабатывают.

Самое страшное, когда они охотятся стаями - когда идут за нами. Святое дерьмо, если это случается, ты можешь засунуть голову между ног и поцеловать свою задницу на прощание!

Затрещало в кустах. Там что-то шевелилось ... тихое рычание и стоны. Кровожадное бульканье. Мое сердце колотилось о ребра.

Миллер схватил меня за руку.

- Что это было?

"Откуда мне знать???" Я хотел сказать, но мои легкие усохли, будто я только что выкурил целую пачку "Кэмела".

Вот он ... ползет к нам на карачках, волоча брюхо по земле, его маленькая задница торчит в воздухе. Спокойно, это молодняк, еще даже не способный ходить самостоятельно. Но иногда именно так они пытаются обмануть тебя. Подлые ублюдки.

Я поднял пистолет и нажал на курок. Голова взорвалась, безволосый скальп взлетел в воздух и прилип к стволу дерева, как кусок мха.

- О-о-о, зачем ты это сделал? - пробурчал Миллер. - Ты ему чертову башку снес! Мозги - мая самая любимая часть!

Миллер схватил это существо и засунул в мешок, качая головой, как будто я пернул. Эти мелкие засранцы сильно кровят. Я делаю меньше бардака, забивая свиней.

- Нам достаточно, - сказал я. - Давай вернемся, у меня плохое предчувствие.

Миллер покачал головой.

- Нам недостаточно. Кроме того, это было так легко.

Я кивнул.

- Слишком легко.

Миллер рассмеялся.

- Ты слишком переоцениваешь их, парень. Их мозг еще даже не сформировался.

Но потом они стали выползать, как саранча, на локтях, на животе, на ногах. Они просто прибывали и прибывали и прибывали, и это, казалось, никогда не кончится. Падали с деревьев, шатаясь шли или ползли через кусты. Некоторые из них тянули пуповину между ног. Некоторые из них все еще тащили части своих мам, которые оторвались, когда они прокладывали себе путь из утробы. Я видел это однажды. В лесу. Маленький ублюдок выскочил из маминой пизды и тут же откусил ей клитор. Умял, даже не прожевав.

Они шли на нас, как на Голгофу - чертово стадо младенцев. Я было побежал, но, черт возьми, они не так быстры. Даже ковыляющие ... ну, они просто ковыляют. Некоторые из них могут быть на ногах, но двухлетний ребенок просто не создан для скорости.

Сначала они набросились на Миллера, вцепившись в него крошечными ручонками, впиваясь зубами в его плоть. Он попытался убежать, но они в мгновение ока уложили его.

Миллер был очень стар, он тоже немного ковылял. А они прибывали отовсюду: кусались, лягались, царапались, жевали все, что попадалось под руку. Он кричал и пытался убежать, но их было слишком много. Один вцепился в его горло, жуя кадык, как будто это была мамина соска. Каждый раз, когда Миллер открывал рот, чтобы закричать, один из этих младенцев пытался схватить его за язык или вытягивал свою пухлую голову над его лицом, выплескивая вязкую массу детской блевотины в его рот - крупины, похожие на творог, но свернувшиеся и воняющие, как болото. Рот Миллера наполнился этой дрянью, и ему пришлось проглотить ее, чтобы не задохнуться.

Бежать пока было некуда - они все еще пикировали с веток или двигались внизу, кусая меня за лодыжки. Я пинал их, бил кулаками. Две штуки вцепились мне в ногу, крошечные ручки обвились вокруг икры, и я попытался их стряхнуть, но они застряли, как раздутые клещи на дохлой собаке.

Один из них прыгнул на меня сзади и вцепился в голову, повис, как херовый парик. Я колотил по нему руками, а он грыз мой скальп, пытаясь вырвать кусок. Его крошечные вонючие пальчики нашли мой нос и вонзились в него, пытаясь сорвать его с лица. Затем его руки скользнули вниз по лицу, нашли мой рот, схватили язык и начали дергать его. Я кусал изо всех сил; пока не услышал, как эти проклятые пальцы щелкнули, как щепки, и маленький ублюдок не начал визжать, крутя своей дурной башкой и пытаясь вытащить свою руку из моего рта. Ему это удалось, но не раньше, чем я сохранил некоторые из его пальцев в качестве сувенира. Но я их выплюнул - в объятиях моей покойной жены я пробовал кое-что и получше.

Другого я ударил ружьем по голове, но он все равно не отпускал мою ногу. К этому времени его маленькая голова была вся во вмятинах, молочные зубы треснули. Я ударил в мягкое место на макушке, и приклад погрузился в него, как ложка в миску с овсянкой. Из дыры потекли мозги, и он, наконец-то отвалился. Я несколько раз сильно ударил ногой, и кусающийся сопляк полетел по воздуху. Я даже не видел, как он приземлился.

Хотелось верить, что маленький засранец все еще высоко летает, паря над деревьями.

У меня не было времени помочь Миллеру. Старик все еще пытался удрать от ублюдков, но он уже не мог снова подняться.

Они шли на меня, а я уворачивался от них, и, наконец, увидел свой шанс. Я схватил мешок с обезглавленным детским торсом и рванул через кусты.

Некоторые видели, как я убегал, и попытались последовать за мной. Но, черт возьми, я мог бы прогуливаться, а они все равно не смогли бы меня поймать.

Но потом я услышал детский вой - что-то вроде булькающего мяуканья, как у кошки в период течки. Я точно слышал эти звуки раньше. Это их боевой клич. Они говорили другим впереди, что я иду.

Я прорвался сквозь другую группу, втаптывая их маленькие тельца в землю, прыгая по ним, пока их уродливые головы не лопали, как виноградины. Они пытались схватить меня, но я бежал так, как будто моя задница была в огне.

Я добрался до хижины, но кто-то другой опередил меня. Бедняга Шеп больше не будет валяться около камина. Теперь он вместо этого лежит  около крыльца. Со всех сторон крыльца…

Я зашел в хижину.

Я принес себе этот труп ребенка, чтобы съесть, и, думаю, этого хватит на несколько дней. Я открыл мешок и бросил его на кухонный стол. Детское дерьмо размазалось по всему мешку.

Я соскреб столько, сколько смог и вытер с задницы мертвого сопляка. Положил все это в миску. Облизал пальцы - не собираюсь тратить ничего зря - вкус нормальный, немного терпкий. Наверняка он ел ягоды. В его рационе слишком много грубой пищи - оно было жидким, как горчица. Золотисто-коричневая горчица. И там были полоски запекшейся крови. Наверное, с того момента, как я разорвал ему голову. Детское дерьмо - это нечто особенное, одно из моих любимых блюд - засохшее дерьмо на палочке. Но Миллер был прав - самое лучшее - это мозги. Теплые и мягкие, как желе. Прихлебывай да цеди сквозь зубы.

Хотя ты не жил, если не попробовал жареного детского члена. Особенно того, который не был опорожнен. Вгрызаешься в него и получаешь небольшой сюрприз. Соленый рассол против мягкого сладкого вкуса крошечных яичек.

И даже когда их мясо гниет, оно все равно съедобное. Гнилая детская плоть становится очень мягкой, вязкой и губчатой. Иногда оно становится слишком зеленым... тогда это как есть деревенскую ветчину ... или личинки в консервированном мясе.

Они снова плачут ... пронзительные крики, которые пилят твою голову, как бензопила. Когда они все вместе, они кричат так громко, что у тебя кровь идет из ушей.

Они уже здесь. Стучат по стенам и царапают землю. Я слышу детское агуканье, когда эти маленькие ублюдки копошатся прямо под моим окном. Борются за то, чтобы попасть в хижину... они почувствовали вкус крови. Впрочем,  эти маленькие засранцы еще не разобрались, как пользоваться большими пальцами, поэтому они не могут открыть дверь и попасть внутрь.

Думаю, я смогу их переждать. Рано или поздно им придется вздремнуть.

Перевод Игоря Шестака

 

Иди с миром 

В темноте разглядеть ее очертания почти не представлялось возможным. Кирпичи были пронизаны вонью ее тела. Смрад потных волос, испражнений и нечищеных зубов просто ошеломлял. Отчаянный запах голода сочился из ее пор.

Нотки голоса:

- Почему?

Он знал, что она рано или поздно задаст этот немой вопрос.

- Потому, что прелюбодеяние – это грех.

- Пожалуйста, - простонала она. – Помоги мне.

- Я помогу тебе.

Он посмотрел через щель между кирпичами и встретился с ней взглядом. Она уже не плакала – было нечем.

- Пожалуйста.

- Ты изменила. Это грех.

Она говорила так, будто винила его в чем-то. Будто имела право перекинуть вину на него.

- Пожалуйста, - нескончаемые крики, поглощенные звукоизоляцией наружных стен, опустошили ее.

Через шесть часов ее скрипучий голос затих. Наконец-то. Прямо Божье благословение.

Доминик извлек кирпичи из отверстия в стене, построенной вокруг нее. То, что осталось, оказалось в его руках: ее кисти представляли собой уродливые, искромсанные руины, черты лица едва узнавались. Скудная пища, которой он ее кормил, была далека от дневной нормы. Девушке приходилось выворачивать плечи и запястья, чтобы дотянуться до жалких крекеров и унции воды.

Она давно съела все запасы. А он предупреждал, чтобы она распределяла их.

- Я обманула своего мужа, - сказала она. Удивительно, но из ее глаз покатились слезы.

– Я сделаю что угодно, чтобы исправиться.

Рука обвилась вокруг ее плеч. Так утешительно, так… по-отцовски.

- Пошли, - сказал он. – Подумаем над искуплением, которое очистит тебя от этого ужасного греха. Позволь мне рассказать про то, как люди боролись с прелюбодеянием во времена крестовых походов. Про то, как они наказывали грешников…

Он сложил ее руки на груди и помолился за нее.

Литургия должна была вот-вот начаться. В шесть вечера отец Доминик покинул дом приходского священника, чтобы поприветствовать свою паству.

Перевод Максима Деккера

 

Пять прилагательных о моем отце, Надин Спектер

Задание: используя пять прилагательных, напишите эссе из 350 слов, описывающее вашего отца. [Примечание редакторов: Мисс Мэджинти подтвердила, что из девятнадцати второклассников у тринадцати есть живой отец. Остальных шестерых детей попросили написать о своем любимом питомце.]  Привести примеры.

Моего отца зовут Кен. Он добрый, умный, веселый, справедливый и счастливый. Это мои пять прилагательных. Прилагательное - это слово, которое описывает существительное.

Мой отец добрый. Он добр ко мне и моему брату Аарону. Аарону пять лет. Я на два года старше Аарона. Мне семь. Он бывает вредным. Мой отец добр, потому что знает, как важно для меня уединение.

Трава за окном спальни Надин покрыта коричневыми пятнами. Стебли почтительно кланяются ветру, в унисон устремляясь к земле, словно единое целое. Надин загипнотизирована их ритмом и пытается его сосчитать. Она теряет счет после пятидесяти семи.

Через некоторое время Надин высовывает голову из двери спальни. Она наказана. Надин снова была плохая.

- Папа? - она скулит, зная, что это раздражает его, но все равно так делает. Это кажется бессмысленным, но все равно привлекает его внимание. Именно это ей и нужно.

Он откликается на ее мольбу о помиловании криком с дивана внизу.

Она скулит громче. Он угрожает ей поркой.

Надин надувает губы.

- Можно мне выйти из комнаты?

Когда он не отвечает, она крадется вниз по лестнице и тихо пробирается в гостиную. Трясет его за плечо.

- Теперь я могу выйти? - шепчет она, не понимая всей иронии.

Его глаза блестят, открываясь и мерцают, закрываясь, крокодиловыми слезами, которые образовались во время сна. Холодные темные зрачки сверкают в тусклом свете.

- Черт возьми, ты меня разбудила.

Она отступает назад, но у нее нет причин бояться его. Он никогда не бил ее, сколько бы раз ни угрожал.

Она наклоняется вперед и берется за его руку. Очаровательно улыбается. Обезоруживающе. Обнимает его за плечи, волосы щекочут его щеку.

- Возвращайся в свою комнату.

- Но я не могу...

- Иди обратно в свою комнату, - медленно,  стиснув зубы, проговорил он.

Она не отступает, хочет быть вместе с ним. Даже во время приступов гнева.

- Я проголодалась. Могу я просто перекусить?

- Я не буду повторять дважды.

Надин смотрит на него, желая, чтобы он передумал, пытаясь управлять его мыслями. Это не срабатывает. Но она старается, ждет, смотрит и надеется, что он вдруг скажет что-то противоположное тому, что было несколько минут назад, но он, по какой-то глупой причине, почему-то злится. Она видит крошечные красные точки на его щеках.

Через минуту, которая кажется часом, отец Надин поворачивается на стуле и переводит взгляд на нее. Точнее, не прямо на нее, но совсем рядом.

Она улыбается и размышляет, удалось ли ей переубедить его.

- Иди в кровать.

- Но я ...

- Сейчас же!  Шевелись!  В кровать!  И не выходи из этой проклятой комнаты!

Каким-то образом слова успокаивают. Она чувствует связь.

Она убегает, плача, желая, чтобы мама осталась дома в эти выходные, или чтобы она тоже уехала.

Ей хотелось бы вернуться назад во времени и повернуть вспять события завтрака, причину изгнания: стакан выскользнул из ее мыльных пальцев и разбился в раковине. Она закричала, извиняясь и пытаясь убрать осколки, помещая их внутрь разбитого стакана. Ей следовало быть осторожнее - это был его любимый стакан.

Он выхватил останки стакана из ее рук и осмотрел его. Он даже не проверил ее руки на наличие повреждений, но сам держал стакан осторожно.

- Мой хрустальный стакан для скотча.

- Прости, - снова пробормотала она, опустив глаза, испуганная своей неуклюжестью. Она часто разбивала стаканы и тарелки. Он обвинил ее в том, что она специально разбила его и велел ей идти в свою комнату и оставаться там, пока он не разрешит ей выйти.

И с тех пор она здесь, понимая, конечно, что наказание соответствует преступлению, зная, что могло быть и хуже. Зная, что ее срок наказания может истечь до возвращения мамы от тети Кэтлин, она сидит в своей комнате, ожидая после завтрака досрочного освобождения, которое, похоже, никогда не будет предоставлено.

Она сидит, скрестив ноги, на своей кровати и таскает горстями хлопья из коробки "Чириоуз", которую она спрятала.

Мама и Аарон возвращаются домой около двух часов дня, и Надин разрешается покинуть ее комнату.

Мой папа умный. Он говорит, что однажды я должна пойти в колледж, потому что я почти такая же умная, как и он. Он знает все столицы всех штатов, но не дает мне никаких ответов и говорит, что я должна их сама найти.

Класс Надин участвовал в конкурсе по правописанию, и Надин заняла третье место. Миссис Фишер вручила ей диплом за третье место и ленту. Надин правильно написала "rabbit", "maintain", "battery" и "justice". Она ошиблась в слове tomorrow, потому что забыла, как оно пишется, с двумя "m" или двумя "r". Иногда она пишет его tommorrow, но так оно даже не выглядит правильным.

Все поздравляли ее, даже Джеффри, мальчик, у которого была отвратительная привычка швырять в нее слюнявым шариками.

Надин мчится домой, раскрасневшаяся от жары, вспотевшая от бега. Уголки диплома влажные и сморщенные от ее мокрых пальцев.

Она врывается в дом.

Ее отец уже дома, потому что у него был клиент, с которым он пообедал и рано закончил работу. Мамы не будет дома еще часа два.

Задыхаясь и ухмыляясь, как Чеширский кот, Надин машет грамотой перед его грудью, размахивает ею у него перед носом, возбужденно раскачивается на каблуках.

Он протягивает руку и берет грамоту.

- Третье место?

Она кивает, ее улыбка чуть дрогнула, все еще надеясь, что...

- Какое слово было с ошибкой?

- Tomorrow.

Он хмыкает, и она не понимает, почему этот звук так сильно ее беспокоит.

Он отдает грамоту, не говоря ни слова,  и возвращается к газете.

Она смотрит, снова пытаясь прочитать его мысли ... пытаясь изменить их, сделать его внимательным, понравиться ему... заставить его полюбить ее. Но она все еще не знает, как это сделать. Поэтому она ждет ответа, ждет, что он что-нибудь скажет. Ждет его поздравлений. Ждет объятий, которых просто никогда не будет.

Она размахивает руками, и он, наконец, отвечает.

- Глупо было ошибаться в этом слове. Ты должна была выиграть.

Мой папа веселый. Он рассказывает хорошие шутки. Он смешит меня, когда шутит. Он щекочет меня и смешит. Иногда я так сильно смеюсь, что писаю в штаны. Это случилось только один раз. В тот раз он перестал щекотать меня после того, как я пописала, и после того, как слезы потекли из моих глаз. Я даже не помню, как плакала, помню только, что у меня были мокрые глаза. Он смеялся, смеялся и, наконец, когда я думала, что меня сейчас вырвет, перестал щекотать. Иногда он щекочет меня, когда укладывает спать.

И он улыбается, обнимая неподвижное тело дочери, слезы высыхают на ее щеках, ее волосы - взъерошенное птичье гнездо, сложенное на макушке.

Надин делает вид, что заснула, но он знает, что это не так. А Надин это знает, потому что украдкой бросает взгляд на его лицо. По ее дыханию, по резким движениям под веками, он может сказать, что она еще не спит. Она понимает, что должна научиться лучше притворяться.

Мама Надин на цыпочках входит в комнату, чтобы не потревожить спящего ребенка. Надин смотрит на мать сквозь щелочки, все еще пытаясь притвориться спящей, думая, что обманула родителей, но предполагая, что отец, вероятно, знает правду.

Папа почему-то подыгрывает.

- Тссс, - шепнул он, кивнув головой в сторону двери. - Не входи. Я выйду за тобой.

Мама улыбается этому зрелищу, прекрасному и совершенному зрелищу, дочь в объятиях папы, Мадонна с младенцем Джотто в мужских руках и пижаме Барби.

Мама уходит. Папа убирает руки от Надин, чтобы встать с кровати. Мать Надин ушла и не видела, где были руки ее отца. Ее матери это, наверное, не понравилось бы.

Надин засыпает по-настоящему, когда отец выходит из комнаты. Она хоронит это воспоминание вместе со всеми другими, которые не хочет признавать.

Мой отец справедливый. Мы с братом Аароном иногда ссоримся, и папа заставляет нас остановиться. Он кричит на нас обоих и говорит, что мы не должны драться. Я думаю, мой отец справедлив, потому что даже когда он наказывает нас, он делает это справедливо. Некоторые отцы очень строги. Мои друзья говорят, что их отцы строгие, но мой отец говорит, что он не строгий, совсем нет. Мой отец наказывает меня, и Аарона тоже, но я думаю, что он справедлив, когда делает это.

Друзья Надин пришли на пижамную вечеринку. Три девочки из ее класса: Рейчел, Эмили и Сара. Они решили разбить лагерь в гостиной, потому что мама Надин разрешила. Комната Надин слишком мала, чтобы вместить четырех девочек. Кроме того, Надин хочет использовать свой спальный мешок, как это делают ее друзья.

Девочки хихикают над мальчиками, которые им нравятся, и сплетничают о своих одноклассниках. Ничего необычного для пижамной вечеринки. Надин взволнована тем, что она заводит новых друзей, что не так легко для нее.

Папа тащится в гостиную с полотенцем, обернутым вокруг талии.

- Заткнитесь и ложитесь спать, - говорит он. Другого предупреждения не будет, это окончательный приказ. Он исчезает в коридоре и закрывает за собой дверь спальни.

Надин забирается в спальный мешок и закрывает глаза, готовясь ко сну, ожидая, что другие девочки сделают то же самое.

Эмили включает фонарик и освещает коридор.

- Ворчун, - говорит она, хихикая.

Рейчел и Сара посмеиваются, прикрывая рот пальцами. Надин натягивает одеяло до самого носа. Ее сердце бьется немного быстрее.

- Ворчун, - эхом отзывается Рейчел, и это смешит приезжих девушек и пугает Надин.

- Ш-ш-ш, - шепчет Надин, но девочки хихикают еще громче.

Дверь родительской спальни распахнулась настежь. Куски света заполняют темную часть коридора.

Снова завернутый только в полотенце, ее отец врывается в комнату.

- Черт побери, - говорит он. Потрясенная Эмили вскрикивает от этого бранного слова.

- Я же сказал вам, девочки, заткнуться. Я серьезно!

Мама Надин зовет его из спальни.

- Все в порядке?

Он стоит в центре круга девушек.

- Ни звука, - предупреждает он, и исчезает в коридоре.

Несколько минут девочки молчат. Надин чувствует облегчение от того, что они уснули. Напряжение в ее теле, которое началось в пальцах ног и поднялось вверх по ногам, туловищу, пальцам рук, по рукам и шее, ослабевает.

Но внезапный луч фонарика пронзает темноту, как лазер. Эмили направляет его в лицо Надин.

- Что случилось с твоим отцом?

У нее гнусавый, носовой голос. Она произносит слово "Отц-ооом".

- Он жуткий.

- Да, - добавляет Сара. - Он напугал меня.

- Пожалуйста, - умоляет Надин. - Ведите себя тихо.

Она закрывает глаза и желает, чтобы и девочки спали. Пытается управлять их мыслями, сказать им, что ее отец не шутит. Но они не получают ее экстрасенсорного послания. Надин снова потерпела неудачу.

- Важная тупая башка, - говорит Эмили, и ее голос становится глубже, как девичья пародия на отца Надин, - черт побери.

Ее щеки надуваются, голова падает на грудь. По какой-то причине она считает, что это делает ее похожей на отца Надин.

Рейчел и Сара думают, что это одна из самых смешных вещей, которые они когда-либо видели, и разражаются смехом, зажимая носы,  зарываясь лицом в подушки, чтобы заглушить его.

Надин переворачивается на бок и натягивает одеяло до ушей. Она притворяется спящей.

На этот раз, когда она слышит, как открывается дверь спальни, и снова видит свет в темном коридоре, она хочет притвориться спящей и не видеть всего этого.

Другие девочки понимают, что он идет. Они падают навзничь и пытаются зарыться в спальные мешки, но слишком поздно.

Он их видит.

Он стоит в центре круга девушек. Эмили начинает плакать и прячет лицо в сгибе руки.

Он стоит над Надин.

- Пошли.

Она смотрит на него.

- Почему? - говорит она. - Я ничего не сделала.

- Сейчас же.

- Но я спала.

Три другие девушки молча смотрят.

- Я сказал, пошли.

Надин вскакивает. Она подхватывает спальный мешок и идет за ним в спальню. Он стоит в дверях и ждет, когда она пройдет.

- Но я ничего не сделала! - кричит она срывающимся голосом, слезы текут по ее щекам. Он не замечает ее слез. А если и видит, то, похоже, ему все равно.

- Оставайся в своей комнате. Не выходи, пока я не скажу.

- Могут ли мои друзья...

- Нет. Он захлопывает дверь и оставляет ее стоять в темноте.

Всхлипывая, Надин забирается в постель. Она плачет до тех пор, пока не ослабевает и не выдыхается, и вскоре засыпает.

Надин просыпается от смеха и запаха кофе. Она вылезает из постели и бежит вниз по лестнице. Папа готовит завтрак, который, похоже, нравится друзьям Надин.

Папа отрывает взгляд от вафельницы. Он смеется, наверное, шутит. Она ловит его взгляд и его лицо каменеет.

- Почему ты не в своей комнате?

Этот вопрос она игнорирует. Как он мог спросить ее об этом?  Как ее еще можно наказать?  Особенно, когда ее друзья все еще были здесь.

- Возвращайся в свою комнату.

Она ждет неизбежного смеха, уверенная, что это шутка. Жестокая шутка, но, тем не менее, шутка. В любую секунду он может рассмеяться и даже швырнуть в нее вафельным тестом.

- Но ... - она не заканчивает фразу, потому что по выражению его лица понимает, что это вовсе не шутка.

Она пятится от стола, от девушек, глядящих на нее влажными расширенными глазами, с вилками в руках, зависшими в воздухе. Щеки Надин горят от смущения.

Надин взбегает по лестнице и садится в дверях своей спальни, прислушиваясь к звукам завтрака. Звон вилок и ножей о тарелки, хихиканье и смех девушек, которым ничего не остается, как притворяться, что все в порядке, продолжать делать вид, как будто ничего не произошло. Девочки, которые понятия не имеют, что такое несправедливость, но чувствуют странную благодарность за своих родителей, которые не так строги, как они когда-то представляли. Девочки, которые только хотят закончить есть и надеются, что пижамная вечеринка скоро закончится.

К обеду Надин разрешается выходить из комнаты.

К тому времени ее друзья уже разошлись по домам.

Мой отец счастливый. Он много улыбается. Он всегда в хорошем настроении. Мне грустно, когда папа не улыбается. Интересно, он злиться на меня, если я сделала что-то не так. Я делаю много глупостей. Я стараюсь быть хорошей, чтобы он оставался счастливым.

Суббота, середина августа. Надин и Аарон одеваются пораньше, потому что папа велит им выйти на улицу и наслаждаться солнцем.

Изнуряющая жара, душно, влажность почти как живой организм. Дети какое-то время играют на улице, но слишком жарко для настоящего удовольствия. Вода в детском бассейне горячее, чем в ванной. Плескаться в ней вовсе не весело, а неприятно.

Резиновые велосипедные шины погружаются в плавящийся асфальт на 40-градусной жаре. К металлическим сиденьям на качелях невозможно прикоснуться.

Дети возвращаются в дом и идут на кухню в поисках холодного напитка.

Мама ушла за покупками. Папа сидит за кухонным столом и читает газету.

Щеки покраснели от жары и от первых солнечных ожогов. Надин и Аарон падают на кухонный пол на прохладный линолеум.

- Почему вы уже вернулись?

- Сегодня очень жарко, - говорит Надин, обмахиваясь рукой перед лицом, как веером, высунув язык из уголка рта, как будто она провела неделю, пересекая Сахару. Ее топик скользит по влажной коже, отказываясь оставаться на месте.

- Возвращайтесь на улицу, - говорит он, хотя и позволяет им выпить воды перед уходом.

Снова на улице. Почему-то становится жарче. Деревья поникли, поддаваясь весу тяжелого воздуха, ветви обвисли под грузом влажности.

Они находят садовый шланг и открывают кран. Хлынула ледяная вода. Она стекает по их лицам и рукам. Она мочит голову брата и ей кажется, что видит пар, поднимающийся от нее.

Они отдыхают в тени под березой и полосками сдирают кору. Она думает, что снимает кожу с дерева, и ей становится грустно, но в то же время и приятно. Она задается вопросом, больно ли ему, но все равно продолжает сдирать кору.

Ветер испаряет влагу на их коже, но перестает охлаждать, когда их тела высыхают - непривычное и неудобное чудо.

Комары, жужжащие около их ушей, не проблема, терпимо, хотя и  немного раздражают. Но затем появляются черные мушки, а вот они, как правило, роятся, часто сотнями, кусаясь и жаля в безжалостных атаках.

Они бегут к дому и умудряются на время обогнать черных мушек. Их небольшая веранда закрыта экраном и обеспечивает им убежище от нападения, но здесь нет места для маневра.

Надин хватает дверную ручку. Она отказывается поворачиваться, дверь заперта. Озадаченная, она стучит. После бесконечного ожидания отец открывает дверь, но не дает им войти.

- Оставайтесь снаружи, - говорит он им.

- Но...

Надин облизывает запекшиеся губы. Аарон плачет. Его щеки стали цвета кирпича.

- Хотя бы раз я хочу тихий и спокойный дом. Ты и твой брат остаетесь снаружи.

- Но насекомые...

- Прихлопни их.

Он закрывает дверь.

И прежде чем он это делает, она замечает, что он улыбается.

Мой отец - замечательный человек. Он добрый, умный, веселый, справедливый и счастливый. Конец.

[Примечание редакторов: Надин получила за эту работу B-. Мисс Мэджинти посчитала, что использованы весьма слабые прилагательные. Позже она указала, что прилагательные, используемые другими учениками того же класса, включали: сочувствующий, шутливый, умный и равноправный. Она согласилась, что эти ученики могли получать родительскую помощь при написании своих работ. Позже мисс Мэджинти призналась, что еще одной причиной для B- было то, что в жизни Надин, похоже, не было ни трудностей, ни стрессов, как у других детей. Мисс Мэджинти думала, что у Надин довольно простое и обыденное детство. Она сказала, что, может быть, это и не лучший способ оценки, но после сорока лет преподавания она кое-что знает о человеческой природе и оценивает соответственно. ]

С тех пор Надин сказала, что хотела бы выбрать другой набор прилагательных для описания своего отца.

Перевод Игоря Шестака

 

Не взрывом, а всхлипом

Вот так кончается мир,

Вот так кончается мир,

Вот так кончается мир -

Не взрывом, а всхлипом...

Полые люди / Т.С.Элиот

- Хуже всего, что это дети. Они даже не понимают, что с ними происходит, не могут нести ответственность. Хуже не придумаешь – когда видишь ребёнка и должен пристрелить его.

Харли отхлебнул пива – никакого разливного, только из бутылок. Даже представить страшно, что там, в разливном, может теперь плавать. Он откинул голову назад, словно собрался разразиться хохотом, но лицо так и осталось бесстрастным. Его ковбойская шляпа сбилась на одну сторону, но это получилось случайно. Она просто так съехала.

- Да они ж все разложенцы, - произнесла барменша, вытирая полотенцем рюмку. – Чё ты их жалеешь-то, Харли?

Он пожал плечами с каким-то гадливым выражением на лице.

- Вот такие мысли и позволяют мне сохранять остатки разума. Но это нелегко – они ведь такие молодые. Всё равно жалеешь их, разложенцы они или нет.

Он глотнул из бутылки.

- У тебя ведь никогда не было детей, да?

Он подумал о своём собственном сыне – уже мёртвом. И подумал, что смерть мальчика в итоге оказалась благом, учитывая происходящее. Нет, конечно, он не это имел

в виду, не совсем то, совсем не то, но он был благодарен, что его мальчику не пришлось проходить через такое. Он тут же стал казнить себя за то, что допустил такую мысль.

Теперь уже пожала плечами барменша.

- Нет, никаких детей.

Она снова вернулась в предыдущей теме.

- Они больше не люди, Харли.

Он расплатился по счёту, оставив щедрые чаевые, и вышел на солнечный свет. Иногда он просто забывал, что выпивает так рано, и день заставал его врасплох. Это как сходить на утренний сеанс в кино – некоторые вещи больше подходят для ночи.

Из его заднего кармана торчал листок, и он вытянул его - раз сотый за день. В основном описания и возможные местонахождения. Имена тоже были, но для поиска толку в них не было – они уже не откликались на свои имена.

Он искал для тех родителей, которые хотели вернуть своих детей, неважно, в каком состоянии те могли быть. Неважно, в какое состояние мог привести их Харли. К этому всё и сводилось, подумал он с горечью. Долбанный школьный контролёр с пистолетом.

Он не связывался с мотоциклами, хотя многие считали, что он на них ездит. Чёрт, Харли всё же было его именем, а не выбранным видом транспорта. Он забрался в свой пикап «Форд» и направился в сторону трущоб. Тима Гормана последний раз видели в районе Хайленд Вудз.

Он взвалил на плечи свой рюкзак, запер грузовичок и двинулся в заросший лес, известный как Хайлендский. Длинные штаны и тяжёлые рабочие ботинки защищали его от различных сил природы, в особенности от гремучих змей. Он успел прошагать около полумили, отмечая свой путь крестиками на стволах деревьев с помощью аэрозольной краски, когда вышел на след мальчика.

Он посчитал, что это след мальчика. Доказательством, что молодой человек, конкретно этот молодой человек, был здесь, служили клочья его футболки «Мегадет», украшавшие кустарники. Он определённо прятался. Все разложенцы обладали сверхъестественным чутьём, пониманием, что они в опасности. Даже с их теперешними ограниченными умственными способностями они понимали, что нужно прятаться. Пока безумный голод не выгонял их обратно, на открытые места.

- Давай, пацан, - тихо произнёс он, осторожно переступая ветки и мусор, а подсыхающая грязь чавкала под его ботинками.

Он остановился лишь для того, чтобы вытереть свой вспотевший лоб банданой. Поиск ребенка Горманов занял у Харли большую часть утра. Наконец, он засек мальчика – правда этот термин не очень подходил, потому что Тимми был почти мужчиной – большим и неповоротливым - при жизни и похожим на великана-людоеда – после смерти. Тимми что-то жевал. Что-то толстое, тёмное; длинное и толстое, как ветка, но несомненно более заросшее и с особенностями, которыми не обладали ветви.

Тимми лакомился человеческой рукой, отрывая гнилыми зубами куски плоти, а гной сочился из нарывов на лице и пропитывал его пищу. Но он явно не возражал.

- О-о-о Боже, - простонал Харли, вытирая слюну в уголках губ. Желчь рванула по пищеводу к горлу, и ему пришлось сглотнуть два-три раза, чтобы удержать свой завтрак.

У этого парня никаких шансов не было. Слишком всё запущено, слишком много времени прошло, и Тимми превратился в полноценного разложенца. Харли осторожно прицелился и снес Тимми верхушку черепа. От его лица осталось достаточно, чтобы семья могла по крайней мере утешить себя тем, что получила тело в узнаваемом состоянии. К несчастью, ранение в голову было единственным по-настоящему эффективным способом расправиться с разложенцем, а так как Харли вынес большую часть серого вещества, то был уверен, что работа окончена.

Харли навесил на тело ярлык и добавил его имя в отчет. Вернувшись к грузовичку, он вызвал диспетчера, который потом уведомит эвакуационную бригаду. Хотелось надеяться, что они доберутся сюда раньше, чем животные или стихия (или другие разложенцы) доберутся до мальчишки. Обычно бригада была вовремя, но в последнее время бизнес развернулся, и они едва поспевали.

На сегодня в листе оставались двое. Девочки-близнецы. Он изучил их фотографии.

По пути он размышлял о выживании человеческой расы. Чем бы оно ни было, это заболевание, эта инфекция, обрекая детей, обрекала человечество. Новорожденные разложенцы, прогрызающие и выцарапывающие себе путь из чрева их матерей, или дети, превращающиеся в эти охочие до плоти создания…уходя спать совершенно нормальными, родители с облегчением вздыхали и опускались на колени помолиться, а посреди ночи уже дрались насмерть с прожорливыми чудовищами. Никто не знал, что вызывает болезнь. Или как лечить её, несмотря на то, что детей изучали, исследовали – через вскрытие. Оставлять их в живых было уже небезопасно. Они стали слишком большой угрозой.

Опыт работы в полиции и умение обращаться со своим оружием делали Харли идеальным кандидатом на это задание. Работа, которую он презирал. День и ночь его доставали звонки от отчаявшихся родителей. Угрозы. Мольбы. Он всё это слышал. Предупреждения, что если он убьёт их дитятку, они поймают его и…

Но это всё было частью его работы. Так что он сменил номер телефона и почистил список, и звонки прекратились.

Дети (он никак не мог заставить себя думать о них как о разложенцах) рванули в леса. Они избегали городов. Может, это был какой-то инстинкт, а может там они чувствовали себя в безопасности. В безопасности.

Молли и Мелисса, шесть лет. Родились с разницей в три минуты. Превратились в разложенцев только сегодня утром, и последний раз их видели по пути в лес за их домом. Лес, который, впрочем, растянулся на сотни миль. У разложенцев, правда, была одна особенность – они не слишком быстро передвигались. Когда болезнь прогрессировала, они начинали нападать молниеносно, но вот перемещались медленно, словно растерялись, словно не могли решить, куда они желают пойти. А маленькие, те, которые

ещё не развили навыки общения и преодоления трудностей, которые были неуклюжими при жизни и ещё только привыкали к своим телам, были и того медленней.

Харли понадобилось около часа, чтобы взять их след. Воздух в этой части леса был плотный, вязкий, почти жидкий; полчища комаров и мошек атаковали его, пока он пробирался сквозь густую растительность.

Чуть позднее он их обнаружил - свернувшись калачиком, они вместе отдыхали под плакучей ивой на полянке.

- Вот вы где, девочки, - приближаясь, прошептал Харли. Он тихо пробрался через кусты и приблизился к ним сбоку. Пистолет он оставил в кобуре.

Одна из девочек подняла голову, посмотрела в его направлении, но, кажется, не засекла его. Девочки казались почти нормальными; выдающее их отсутствующее выражение обычно не проявлялось несколько дней после начала изменения. Но все остальные признаки были: сочащиеся нарывы, перекошенные, расплывающиеся черты лица, словно дети были мертвы уже несколько дней и вдруг решили вылезти из-под земли. А звериные манеры: рычание, хрюканье и бездумные хищные инстинкты - явно показывали, что дети уже не человеческие существа.

Их первым позывом на раннем уровне было бежать. Через несколько дней они бы уже превратились в хищников, дикарей. Но пока они убегали. Первая близняшка-разложенец, в конце концов, обнаружила Харли в поросли и скрылась в деревьях, а её опешившая близняшка замерла, наблюдая, как та убегает.

Прежде чем девочка смогла опомниться и рвануть за своей сестрой, Харли обрушился на неё, опрокинув на спину. Она зарычала на него – по всей видимости, язык исчезал в первую очередь, - и попыталась укусить, впиться когтями ему в лицо. Необычайная сила, которая бы неминуемо пришла, пока ещё не появилась, поэтому с ней можно было справиться.

Он связал её руки и ноги за спиной и заткнул ей рот, прежде чем погнался за её сестрой-близняшкой.

Вторая девочка далеко не ушла – она пыталась спрятаться в кроличьей норе. Харли схватил её за щиколотки, вытянул из земли и заткнул ей рот, как и сестре.

- Я не сделаю тебе больно, малышка, - проговорил он, поднимая её и возвращая туда, где он оставил другую девочку. Там он поднял и вторую – оба ребёнка яростно бились в его руках – и отнёс их в свой грузовичок, аккуратно положив на крытую платформу.

- Харли, ответь.

Харли вернулся в кабину и поднял рацию.

- На связи.

- Ты где был, Харли? Я до тебя битый час пытаюсь достучаться.

- Охочусь, - ответил он. – Что случилось, Гомер?

- Просто хотел выяснить, где ты, Харли. Убедиться, что всё в порядке.

Ага, подумал он. Просто чудесно.

- Всё нормально, Гомер. Я в лесу, третий участок. Ты точно хотел поговорить о моём местоположении?

Несколько секунд шли помехи, потом Гомер, наконец, ответил:

- Капитан хотел тебя видеть, как можно скорее. Хочет, чтобы ты сюда приехал.

- Зачем? Что не так?

Снова помехи. Харли уставился на рацию в руке.

- Просто приезжай, Харли.

С Гомером творилось что-то странное – он был не такой резкий, как обычно.

Харли кивнул рации. Он доложится. Сразу после того, как позаботится о близняшках в кузове.

Его дом находился недалеко от третьего участка. Машина Сары пропала. Странно. Один из них всегда оставался дома – они так решили. Они так договорились.

Харли отпер входную дверь и сунул голову внутрь.

- Сара?

Никакого ответа. Он оставил дверь открытой, вернулся к грузовичку, вытащил близняшек, ухватил их обеими руками и понёс в дом. Входную дверь он распахнул ногой.

Когда он открыл дверь в подвал, едкий запах разложения опалил ему ноздри. Он никак не мог привыкнуть к этому запаху, похожему на смесь серы и гниющей рыбы, похожему на омертвелую плоть, запекающуюся на полуденном солнце.

Он набрал в лёгкие воздуха из коридора, прежде чем погрузиться в зловоние, ожидавшее его несколькими ступенями ниже. В подвале он осторожно положил Молли и Мелиссу на грязный пол и подготовил им места.

Становилось хуже, гораздо хуже. Без сомнения, болезнь прогрессировала.

В дальнем углу комнаты маленький мальчик, которого когда-то знали, как Джейсона Уиллера, превратился во что-то неузнаваемое. Гнойные нарывы стали теперь мокрыми подтёками, сожравшими его конечности, как какая-нибудь Эбола, и сделав его лицо похожим на губку. Нос у него отсутствовал, а хрящ исчез в щеках. Чёрные дыры заполонили его рот, а наросты, бывшие когда-то зубами, скрежетали и щёлкали на Харли. Этот маленький мальчик – ему было всего восемь – теперь стал бесформенной массой, карикатурой на самого себя прежнего.

И по всей комнате то же самое. Дети, которых он привёз домой, чтобы заботиться о них, кормить и любить их, те, которых он не мог заставить себя убить, видоизменялись вокруг него. Быстро превращались в ужасающих тварей без рационального мышления, становились существами, желающими лишь убивать и жрать.

Он каждый день молился, чтобы нашлось лекарство, чтобы он не зря держал всех этих детей. И Сара согласилась с этим с самого начала, несколько месяцев назад, - она волновалась за детей, от которых весь остальной мир, казалось, отказался.

Даже если они действовали противозаконно.

Даже если рисковали собственными жизнями.

Он гадал, где же Сара, почему она оставила дом без присмотра, тогда как они договорились, что никогда так делать не будут, что так рисковать - опасно. И тут же он задался вопросом, почему Гомер говорил так неловко по рации.

- Вот, бля…

Он быстро, но осторожно, приковал Молли и Мелиссу к их новым местам в подвале, а затем развязал и убрал намордники от оторопелых девочек.

По всей комнате другие разложенцы потянулись к Харли и друг к другу, стараясь прогрызть и процарапать заграждения. Он знал, что они успокоятся, как только он уйдёт. Они всегда успокаивались.

- Извините, дети, - произнёс он, вставая на ступеньку. – Покормлю вас, когда вернусь.

Он вернулся к грузовичку.

- Я выехал, - сообщил он по рации. – Гомер? Ты тут?

- Да, Харли. Конечно, тут. Увидимся.

Почему он не спросил Гомера про Сару, спросил сам себя Харли. Он подумал, что, возможно, не хотел этого знать; что если были плохие новости, то он не хотел слышать их по рации. Не из-за Гомера. Из-за проклятой рации. В прошлый раз, когда были плохие новости, их сообщили не по рации, их сообщили три полицейских, которые были Харли как братья и которые могли подхватить его, если бы он в истерике рухнул на пол. Но этого не произошло; Харли сохранил контроль. А затем ударился в работу, чтобы не думать об ужасном несчастном случае. Круглосуточная работа помогала не думать о своей собственной жизни.

Тёплый летний ветерок, обдувавший лицо по дороге, не помог избавиться от тошноты в желудке. Через полчаса он прибыл в полицейский участок. Несмотря на включённую сирену и шестьдесят миль в час по просёлочным дорогам, он жил слишком далеко от города, чтобы добраться быстрее. Затормозив перед участком, он засёк машину Сары.

От облегчения, которое он испытал, ворвавшись внутрь и увидев жену на скамейке, он готов был упасть и разрыдаться, как ребёнок.

Сара встала и бросилась к нему в объятья.

- Слава Богу! - воскликнул он, крепко сжимая её. – Я уж думал, что с тобой что-то случилось!

Она потрясла головой и начала плакать.

- Что такое, детка? Что случилось? Что ты тут делаешь?

- Патрик, - произнесла она, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. – Это Патрик.

- Патрик? Что?

Он яростно моргнул, а сердце забилось, отдаваясь в ушах.

- Что насчёт Патрика?

Рыдая и не в состоянии говорить, она лишь трясла головой и сжимала его рубашку.

Позади Харли возник капитан Меллнер и положил руку ему на плечо.

- Нам нужно поговорить.

- Нет, - ответил Харли, решительно тряхнув головой. – Патрик мёртв. Тут не о чем говорить.

Меллнер взял Харли за плечо и завёл к себе в кабинет. Закрыл дверь.

- Сядь, пожалуйста.

Харли, неуверенный, что подгибающиеся ноги удержат его, сел. Маленькие белые пятнышки замелькали перед его глазами. Он никогда не ощущал обморочное состояние – даже когда Патрик погиб в автокатастрофе, даже когда ему пришлось опознавать мёртвое тело своего малыша. Даже во время похорон при виде четырёхлетнего мальчика в крошечном голубом костюмчике. Даже тогда. Контроль. Вот в чём всё дело. Если бы Харли потерял контроль, если бы Харли пришлось думать обо всех этих событиях, о которых родителю думать невозможно, он бы свихнулся.

Но теперь он каким-то образом знал, что Меллнер собирается ему сказать, и теперь пятнышки подпрыгивали и вспыхивали перед его глазами, словно северное сияние.

- Эта зараза распространяется не только на живых детей. Похоже, что она реанимирует…э…усопших.

Меллнер присел на край стола и подался вперёд, словно готовясь ловить Харли до того, как тот кувыркнётся со стула на пол.

- Смотритель на кладбище звонил недавно…

Копатель, вот как его называют. Разве не всех смотрителей называют копателями?

-…и могила Патрика была разрыта. Его и ещё нескольких детей.

- Гробокопатели, - пробормотал Харли. – Какой-нибудь больной хуило…

- Нет. Он видел, как Патрик выходил из ворот.

- О, Боже, нет! – закричал Харли, закрыв глаза руками. – Этого не может быть. Пожалуйста, скажи, что этого не было!

Меллнер не очень умел утешать – он осторожно похлопал Харли по плечу.

- Мы вызвали Сару. Хотим, чтобы вы оба были тут. На случай, если Патрик…

На случай, если Патрик придёт домой.

Харли резко поднял глаза и уронил руки на колени.

- Мне нужно домой.

- Нет, Харли. Я пошлю машину к твоему дому.

О Боже. Только этого не хватало! Он только что узнал вторую худшую новость в своей жизни и думал, что хуже-то, уж точно не будет. Но если те полицейские войдут в дом и откроют дверь в подвал…чёрт, да весь дом провонял гниющими детьми. Им даже не нужно будет проходить дальше входной двери, чтобы понять, что внутри что-то серьёзно не так.

- Нет, капитан. Я должен ехать домой.

- Харли, поверь мне, ты никуда не едешь. Ты так же хорошо, как и я, знаешь процедуру. Родители не допускаются близко к своим детям.

Харли сглотнул.

- Давай я тогда поеду с сотрудниками. Я не буду один.

- Нет, Харли, ты…

- Капитан, пожалуйста. Если бы это был Эрон, ты бы разве не настаивал на том, чтобы идти?

Капитан вздрогнул при упоминании имени его сына. Эрон пока что не подхватил эту болезнь.

- Хорошо. Я пошлю Томпкинса. Езжай с ним.

Харли вернулся в фойе. Сара вскинула голову на звук его шагов по кафелю. Сара. Он совершенно забыл про неё.

- Что происходит? – спросила она, стискивая Харли руку, впиваясь ногтями в кожу.

- Всё хорошо, детка. Я еду с Томпкинсом обратно в дом.

- О, Харли, - захлёбываясь, проговорила она. – В дом? О, нет…

- Всё будет хорошо. Я что-нибудь придумаю.

- Я еду с тобой.

- Нет, детка, ты не можешь. Это теперь задача полиции. Почему бы тебе не поехать к маме? Не сама, Сара. Кто-нибудь из этих ребят отвезёт тебя.

- Позвони мне, Харли, - заплакала она, испуганно округлив глаза. – Как только что-нибудь случится, тут же мне звони.

- Конечно, детка.

Он нежно поцеловал её и погладил по щеке, стараясь поддержать её, но понимая, что не преуспел в этом.

Попытки Томпкинса шутить и проявлять сострадание он оценил, но проигнорировал. Харли был знаком с методикой и знал, чего добивается Томпкинс, но ему было всё равно. Сорокапятиминутная поездка до дома (Томпкинс, задрот, соблюдал скоростное ограничение) длилась бесконечно.

- Это ведро выше сорока пяти едет? – вдруг выпалил Харли, прервав молчание.

- Извини, Харли. Скоро приедем.

И Томпкинс разразился очередным монологом на тему того, как ему жаль, как бы он хотел умереть, если бы что-то подобное случилось с маленькой Джинни.

Харли прижался лбом к стеклу и постарался игнорировать голос мужчины.

Наконец, он подъехали к дому. Они сидели в машине на подъездной дорожке и пялились на входную дверь почти с минуту.

- Он мог и внутрь войти, - проговорил Томпкинс.

- Нет, давай здесь подождём. Мы увидим, если он придёт.

- Не увидим, если он подойдёт сзади дома, Харли. Кроме того, в машине ждать слишком жарко.

Томпкинс вылез, хрустя ботинками по гравию. Скрепя сердце, Харли последовал за ним и остановился возле машины.

- Не стоит туда ходить, - сказал он. – Там такой бардак. У Сары удар бы был.

Томпкинс взглянул на Харли, прикрываясь ладонью от солнца.

- Что происходит, Харли?

- А?

- Ты странно себя ведёшь.

- Вспомни, что со мной сегодня произошло, а потом, блядь, подумай, что ты сейчас сказал.

- Нет, мужик, тут ещё что-то. Я не хочу выглядеть бездушным козлом, потому что я понимаю, что с тобой сегодня произошло. Но Харли, мужик, ты ведёшь себя так, словно прячешь что-то. А ты ведь знаешь закон, да? Ты же знаешь, что не можешь делать то, что, по ходу, ты и сделал. Но есть шанс ещё всё исправить. Я никому не скажу, что увижу внутри дома. Хорошо, Харли?

Ослепительное солнце не помогало. Харли ощущал одновременно и жар, и холод; его внутренности моментально скрутило, а яйца с той же скоростью вжались внутрь.

- Томпкинс, - прохрипел он, – ты не понимаешь. Не в этом дело. Патрика внутри нет. Об этом я узнал только в кабинете Меллнера.

Томпкинс двинулся в сторону дома.

Что-то двигалось в их сторону из леса возле дома. Что-то маленькое, очень маленькое; что-то напоминающее по форме человека, но не совсем человек; что-то шаталось и пыталось перелезть через валежник и молодые деревца.

- Пресвятая дева Мария, - пробормотал Томпкинс, отстёгивая кнопку на кобуре и вытаскивая пистолет.

Харли встал позади Томпкинса и вжал свой пистолет ему в затылок.

- Ты не представляешь, насколько мне жаль. Но я тебе не могу позволить это сделать. Не могу.

- Не надо, Харли, - взмолился Томпкинс. – Не делай этого. Ты же знаешь, что это значит, мужик.

Харли поднял руку и опустил пистолет на затылок Томпкинса. Томпкинс рухнул на землю, словно мешок с сырым цементом.

Патрик добрался до края леса и был теперь ярдах в пяти от Харли.

Ребёнок находился в земле несколько недель, и разложение было налицо даже с такого расстояния. Харли тряхнул головой, игнорируя зловоние, которое набросилось на него с десяти футов. Большая часть плоти исчезла с лица его сына – словно растаяла. Частично из-за аварии, частично из-за гниения в земле, и, возможно, частично из-за того, что он превратился в разложенца. Стон сорвался с губ Харли, когда мальчик приблизился.

Крошечные пальчики сжимались и разжимались, а пустые глаза пялились на Харли, хотя Харли решил, что ребёнок не знает, что видит перед собой. Разорванные остатки крошечного голубого костюма свисали и отваливались с тела мальчика. Тёмные волосы свалялись от грязи и кишели личинками, прорывшими свои ходы, пока он карабкался вверх сквозь почву из своего гроба, и угнездившимися в теле ребёнка.

Это был его мальчик. Его ребёнок. Его кровь и плоть, свет его жизни.

Патрик пришёл домой.

Мальчика он с лёгкостью усмирил – тренировки в полиции научили его нужным методикам. Несмотря на попытки ребёнка укусить его, сорвать кожу с его лица, Харли контролировал его. Он отнёс Патрика в подвал и приковал его в углу комнаты. Харли тяжело опустился на нижнюю ступеньку короткой лесенки и заплакал. Как он всё исправит? Как он всё это собирался объяснять кому-то?

- Иисусе, Харли…

Томпкинс стоял на верху лестницы. Пистолет, направленный в голову Харли, медленно скользил в пальцах копа, пока дуло не уставилось в пол. Он не смотрел на Харли, он осматривал подвал.

Несколько ступеней разделяли Харли и Томпкинса, и Харли рванул вверх, ухватил полицейского за ногу и стянул его вниз по ступенькам. Томпкинс, совершенно растерявшийся от шока, полетел головой вперёд в центр комнаты.

Он приземлился между несколькими детьми-разложенцами, которые, не теряя времени даром, напали на Томпкинса. Разложенцы двигались быстро: отрывали от него куски плоти, сдирали кожу с головы мужчины, выскребали пригоршнями мозги. Через считанные секунды мужчина был мёртв; ему едва хватило времени начать кричать.

- О Боже, - простонал Харли, судорожно дыша и с трудом сдерживая рвоту. Так не должно было произойти, он не хотел никому причинять боль. Он всего лишь пытался спасти детей – так не должно было произойти!

Он медленно развернулся и пошёл наверх, не желая видеть, что дети делали с беднягой.

Харли доковылял до кухни и прислонился к холодильнику, согнувшись пополам и глубоко дыша. Снова вернулись пятнышки света, и он боролся, чтобы не отключиться.

Он поднял телефонную трубку, набрал номер тёщи и спросил Сару. Когда она подошла к телефону, Харли заплакал.

- Ты в порядке, Харли? Что случилось?

- Сара, приезжай домой.

- Он…он там?

- Да, - произнёс он, борясь со слезами. – Да, он тут. Приезжай домой, Сара. Ты мне нужна. Я не знаю, что делать.

Его пальцы проскребли по гладкой поверхности настенного телефона.

- Я еду, Харли. Мы со всем разберёмся.

- Пожалуйста, Сара, побыстрее, - простонал он, съехал по стене и сел на корточки. Трубка выпала из его рук.

Из подвала доносились крики маленького мальчика, и, казалось, что он зовёт папу.

Перевод Ивана Миронова

 

Эксперименты над людьми

Откинув кончиками пальцев волосы со лба, Эрнест прислонился к стене, неуклюже поставив свой стакан на каминную полку.

Молодые люди, одетые в дизайнерские подделки, папашины подражатели, наслаждающиеся хорошей едой родителей Эрнеста, хорошими сигарами, хорошим виски, болтающиеся в Тюдоровском доме, несколько неуклюжем даже среди Хэмптонской элиты. Звериные головы, глядящие со стен своими мертвыми глазами. Бильярдный стол в углу, давно неиспользованный.

- Ну что ж, - сказал Эрнест. - Я обещал вам кое-что интересное. Правда? Теперь поглядим, есть ли у вас порох в пороховницах, чтобы пройти через это.

Калеб выпрямил свои паукообразные ноги и наклонился вперед. Он положил сигару на огромных размеров пепельницу (дым мешал ему) и поднялся во весь рост. Протянул руки над головой, пальцы его не доходили какие-то несколько дюймов до потолка высотой 8 футов.

- Это было бы хорошо, - сказал он, кривясь в улыбке.

Эрнест ухмыльнулся.

- Это не было легко, но думаю, оно того стоит. Или, в конце концов, будет так. Это великолепно.

Йен, почти невидимый в углу комнаты, спросил:

- Что ты сделал?

Его голубые глаза сияли, когда он покосился на двух других парней. С волнистыми каштановыми волосами и детским лицом, девятнадцатилетний, он был младшим из этого трио, но только на два года.

Эрнест закрыл двойные двери.

- Потише. Кто-нибудь из персонала может все еще бродить здесь. Нас могут услышать.

- Так что там за большая тайна? - спросил Калеб.

Эрнест прочистил горло и сузил глаза.

- Мы поклялись, что бы ни случилось, мы будем держаться вместе, так? - oн барабанил пальцами по краю стола. - Да, так. Что ты там чудишь? - cказал Калеб, кивая. - Да, мы согласны, выкладывай, что там у тебя.

Эрнест мигнул, его длинные ресницы почти доставали до его высоких скул.

- Исследования в человеческой природе, - сказал он. - Эксперимент выносливости. Вы, ребята, как думаете, у вас кишка не тонка для такого эксперимента? Того самого, отвратительного. Гарантирую, он заканчивается… плохо.

Калеб ответил:

- Отвратительного? Что это значит?

- Это…

- И заканчивается плохо? Что, чёрт возьми, это значит?

- Успокойся, Калеб, - резко ответил Эрнест. - Я пытаюсь вам объяснить, блять, так что заткнитесь и слушайте. - Через секунду он продолжил. - Мы проведем кое-какие эксперименты, окей? Просто тесты. Я достал нам подопытного кролика.

- Что за эксперименты? - спросил Йен.

Калеб поднял голову.

- Что за подопытный кролик? Почему-то у меня такое чувство, что он не теплый и пушистый.

Эрнест ухмыльнулся.

- О, как раз и теплый, и пушистый, всё верно… - Он присел на подлокотник дивана. - Помните, чему нас учили в классе профессора Кляйна пару месяцев назад? О силе человеческого разума, способности тела сохраняться, выживать любой ценой? Больше всего мне запомнились слайды про выживших в концлагерях во время Холокоста и про японских военнопленных. Помните всё это?

Он помолчал какое-то время, но в действительности он и не ждал от них ответа.

- Я думал обо всем этом. Долго думал. И мне интересно… интересно, что можно сделать если…

Атмосфера в комнате был тяжела для Йена, как будто в воздухе было полно ваты. Он поджал губы, щеки его стали цветом, как и его волосы.

- Если что? - пробормотал он.

Эрнест проигнорировал его.

- Дело в том, что теперь пути назад нет.

Калеб вздохнул и произнес:

- Ну, давай уже ближе к делу. Чем ты там занимаешься?

Эрнест пристально смотрел на Калеба, будто решая, посвящать ли его в тайну.

- Начало уже положено. Мне нужно знать, чего ожидать от вас, ребята. Ведь, знаете ли, если я проиграю, то проиграем мы все. Один за всех, ну и вся эта мушкетёрская фигня, лады?

Он опустился на стул и провел ладонью поверх своего рта.

- Вот в чем дело. Я нашел ээээ… тестовый объект. Хотелось бы увидеть, сколько времени это займет… сломать его.

- Сломать? - спросил Калеб. - Ты шутишь, да?

- О боже, - сказал Йен через растопыренные пальцы, прикрывавшие рот. Он наклонился вперед, и его лицо прояснилось, когда он, в конце концов, осознал, о чем говорил Эрнест. - Ты говоришь о пытках. Сломать волю какого-то парня. Да? Я прав? Блин, Эрнест! Кого ты выбрал?

- Нолана Пирсона.

- Кого? - спросил Калеб, но Йен знал этого парня.

Нолан посещал уроки психологии, латинского языка и химии с Йеном и Эрнестом. Нолан был не особо запоминающимся типом с черными всклокоченными волосами и огромными очками как у Бадди Холли. Прилежный студент на стипендии. Его отец был уборщиком в здании Харпера на западной стороне университетского городка. В каждой школе есть свой Нолан – парень, костюм которого всегда не в порядке, чьи дешевые туфли вечно разваливаются еще до конца семестра. Парень, который хотел бы быть как все, но не может позволить себе этого, его одежда и его усилия второсортны.

Нолан был одноразовым расходным материалом.

- Его? - спросил Калеб. - Я знаю, кого ты имеешь в виду. Он не продержится, этот парень – неудачник. Он на стипендии, ради всего святого.

Последние слова он прошептал, как если бы произнося название ужасной болезни, мог накликать ее на себя.

- Думаю, ты ошибаешься, - сказал Эрнест. - Наш эксперимент начинается. Кто подойдет лучше, чем бедный студент, которому приходится бороться всю жизнь, чтобы получить, что он хочет? Парень, который пытается влиться в компанию, но у него никогда не получается. Если б у него не было силы характера, думаю, он бы уже взорвал мозг себе, не так ли? У этого парня есть то, что мы ищем.

- Ты чертовски чуткий, - заметил Калеб, закатив глаза. Он фыркнул. - Будто тебе и правда не насрать на то, через что прошел этот сын уборщика.

Эрнест открыл рот, но Йен опередил его.

- Что ты собираешься делать с ним?

- Я? Не я, а мы. Что МЫ собираемся делать с ним.

- Конечно. Ага. Так что же?

- Немного тестов. - Эрнест повернулся к Калебу. - И отвечу на твой вопрос, кретин…

- Я не задавал никаких блядских вопросов. Я сказал, что ты мешок с дерьмом. Ты говоришь о нем как о несчастном и всё такое, но тебе всё равно.

- А тебе разве нет?

Калеб пожал плечами.

- Я и не говорил, что мне не все равно. По факту, мне по фигу. Но ты. Ты мешок с дерьмом.

Эрнест улыбнулся.

- О да? Он уже здесь, в доме. Неважно, жаль мне его или нет. Все, что я хочу – это провести кое-какие эксперименты. Как я сказал, они уже начались. Я пригласил его и добавил одну хрень в его содовую.

- Что ж, наверное, тогда уже всё и началось, - сказал Калеб. - Я с тобой. Я в деле.

- Вот так просто? - спросил Эрнест.

- Я доверяю тебе, чувак, - ответил Калеб. - Мы как братья. И мне кажется, это звучит чертовски волнующе.

Они уставились на Йена. Закусив нижнюю губу, он выдавил из себя:

- Я в деле. Вы знаете, что я с вами.

Эрнест хлопнул в ладоши.

- Дом предоставлен только нам. Обслуживающий персонал уже должен уйти. Мои родители разрешили им не ночевать одну ночь, когда они собирались в город на выходные. Итак, никого нет, эээм.. никого не слышно. Нолан спрятан в надежном месте. Звуконепроницаемом.

Он провел их через комнату и остановился у книжного шкафа.

- Видели эти старые фильмы с готическими особняками, где есть потайные коридоры и прочая лабуда?

Он нажал на панель, скрытую за экземпляром «120 дней Содома» Маркиза де Сада. Дверь, замаскированная под часть обшивки, со скрипом открылась. Слегка мускусный запах долетел до их ноздрей.

Эрнест провел их внутрь и закрыл дверь. У них были фонарики, и Эрнест повел их по холлу, где единственными звуками были стук их шагов и непрекращающееся капанье из какой-то дырявой трубы.

Они прошли через несколько дверей. Войдя в последнюю дверь, Эрнест остановился и набрал серию цифр на панели, запирая ее за ними.

- Осторожность не помешает. Нам не нужна лишняя компания.

Йен смахнул остатки паутины перед глазами, и они приблизились к небольшой комнатке. Он почувствовал запах горелого.

Эрнест произнес:

- Не думаю, что мои родители знают о тайной панели наверху или даже об этом месте. Боже, во всяком случае, надеюсь, что нет. Я сам обнаружил это несколько месяцев назад.

Свет заполнил темноту. В центре комнаты стоял большой крепкий мясницкий стол.

На столе лежал распластанным обнаженный привязанный молодой мужчина с черными волосами. Его глаза были завязаны, очки лежали на подносе рядом с его головой. Его рот был заткнут, но в этом не было необходимости, так как он был без сознания. Его грудь медленно поднималась и опускалась, что свидетельствовало о том, что он еще жив.

Но этот запах гари…

Йен посмотрел в угол комнаты. На платформе над канистрами “Стерно” что-то кипело в большом баке.

- Что это такое? - спросил он.

- Металл, - ответил Эрнест. - Сплав металлов, вообще-то. Кое-какие старые фигурки на переплавку. Свинец и олово, преимущественно. Кварц. Куча всего. Заботливо смешанная и протестированная.

- Протестированная на чём? - спросил Калеб.

Эрнест посмотрел наверх.

- На бездомных. В основном.

- И для чего же нужен этот металл? - спросил Йен.

Эрнест со стуком открыл банку с нюхательными солями и поводил ею перед носом Нолана.

- Увидите.

Голова Нолана покачнулась из стороны в сторону. Он напрягся, и его путы натянулись.

На выдвижном столике рядом с мясницким столом лежал набор инструментов. Эрнест взял с него записную книжку и ручку. Он попытался передать их Йену, но тот отказался и сделал шаг назад.

- Тебе придется вести записи, Йен.

- Почему я?

- Потому что Калеб сильнее. Мне может понадобиться его помощь кое в чем другом, знаешь ли.

- Ну уж нет. Я не хочу, чтоб мой почерк фигурировал в каких-либо записях.

- Ты идиот, - сказал Эрнест. - Мы все тут повязаны. Кто-то должен вести записи, и я, черт возьми, не могу этого делать. Я буду очень занят, чтобы писать, мудила. Кроме того…- он указал на камеру, вмонтированную в угол, - Я записываю здесь. Иди ты в задницу со своим почерком. Там постоянная запись.

Нолан закричал отчаянно и бессвязно через свой кляп.

Йен выхватил тетрадь и ручку из рук Эрнеста.

Калеб пересёк комнату и стал изучать столик с инструментами.

- Эрнест, ты явно не в себе, твою мать.

Эрнест вручил ему зажимы.

- Начни с сосков. Только не отрежь их совсем.

- Я? - лицо Калеба исказилось. - Эй, это как-то педиковато… я не хочу…

Эрнест вздохнул, потирая глаза указательными пальцами.

- Послушай, это эксперимент. Медицинский, а не сексуальный. Если у тебя встанет, пока ты будешь возиться с его сосками, это твои проблемы. Просто забей на это. Это часть эксперимента.

Калеб подошел к другой стороне стола. Нахмурившись, он стал водить по груди Нолана ладонями, пока соски не встали. Используя зажимы, он схватил их, и Нолан закорчился.

- Я всё еще не понимаю, что эти тиски должны сделать в итоге, - пробормотал Калеб.

Эрнест проигнорировал его и повернулся к Йену.

- Ты готов? Перед тем, как ты начнешь записывать, мне нужно, чтоб ты помог с подготовкой объекта. Хочу, чтоб ты прочувствовал эту штуку.

Йен сделал шаг вперед, и Эрнест протянул ему еще один инструмент.

- Какого чёрта я должен делать с этим…

- Мы все студенты-медики, - сказал Эрнест. - Уясните себе.

Йен знал, что ему полагается делать с этим инструментом, но…

- Ты можешь удержать его? - спросил Калеб. - Помощь не нужна?

- Ты не хотел брать зажимы для сосков, а с этим ты справишься? - спросил Эрнест.

- Отвяжись!

Йен сглотнул слюну.

- Я… да, но, я не знаю, как… я имею в виду, что не уверен.

- Просто засунь это ему в задницу, - сказал Эрнест.

- У тебя проблемы, чувак, - сказал Калеб.

- Я знаю, как это делается, - сказал Йен. - Я просто не пойму, как это связано с твоим экспериментом.

- Мы начнем с малого, Йен. Зажимы, пара трубок. Понятно? - сказал Эрнест. - Часть эксперимента – это изучение сопротивляемости, большой и малой. Я запланировал много чего. Доверься мне.

- Как мы узнаем, что он чувствует? Это часть эксперимента? Это то, что ты хочешь, чтобы я записывал?

Йен не был уверен, хочет ли он это знать или он просто тянул время. Он уставился на инструмент в своих руках, и ему показалось, что тот стал тяжелее.

- Как ты, черт побери, думаешь, он себя чувствует? - улыбнулся Эрнест. - Не бери в голову. Мы спросим его через минуту.

- Оу, - Йен смазал конец трубки вазелином и попытался втолкнуть ее в анус Нолана. - Я не могу этого сделать, - сказал он. - Ну это… он не будет содействовать.

Эрнест сказал Калебу:

- Заставь его посодействовать.

Калеб кивнул и взял у Йена металлическую трубку, которая напоминала тонкий рулон туалетной бумаги. Он стал вводить ее в Нолана, толкая и вертя пока трубка не нашла свой путь внутрь его корчащегося тела, разрывая мягкие ткани у входа в анус. Кровь хлынула из его зада на стол.

Нолан вскрикнул через свой кляп, его ноги дернулись, но Калеб толкал трубку дальше.

- Готово, - сказал Калеб. - Это безопасно. - Он сказал Йену: - Просто думай о нем как о трупе. Так легче.

- Хорошая работа, - сказал Эрнест. Он наклонился над лицом Нолана. - Я сейчас уберу кляп. И задам тебе пару вопросов.

Голова Нолана болталась как поплавок на озере. Эрнест вынул кляп, Нолан закричал и начал звать на помощь.

- Пожалуйста! - кричал он, поднимая голову со стола. - Больно! Уберите это!

Эрнест глазел на Нолана с кривой улыбкой на лице.

- Ты грёбанный психопат! - крикнул Нолан.

Эрнест затолкал кляп обратно ему в рот, надавив на язык.

- Бесполезно. Он будет вести себя как мудак. Как предсказуемо. В любом случае, на подходе интереснейшая часть. Я сделаю это сам, но мне может понадобиться помощь.

Он взял длинную тонкую металлическую трубку – такую тонкую, что она напоминала провод, но она была полой, как самая узкая в мире мензурка – со столика с пробирками.

Продвинувшись в конец стола, он взял пенис Нолана, который был не в состоянии реагировать.

- Схвати его, - сказал он Калебу.

- Нет уж! С сосками вышло паршиво. Я не притронусь к его члену.

- Слушай, ты, говнюк, ты ведь студент-медик. Думаешь, тебе никогда не придется трогать члены? Я не прошу тебя сосать его, просто подержать. Я уже сказал, тут ничего такого сексуального тут нет.

- Ты достал уже с этим студентом-медиком, - сказал Калеб. - Будто извиняешься за то, чтобы поиграться с членом этого парня. - Оглядываясь, он схватил пенис Нолана. Он лежал вялый в его руке.

- Мне нужно, чтобы вы оба держали его так крепко, как только сможете. Йен, придави ему грудь.

Эрнест схватил пенис Нолана и стал засовывать металлический стержень в уретру. Нолан закричал через свой кляп, голова откинулась назад, вены на шее вздулись. Его тело покрылось слоем пота, а запах в комнате был смесью запахов железа, крови и мускуса.

- Дерьмо, - сказал Эрнест, - держи его! - Стержень продолжать входить. Засунуть его в узкую уретру было труднее, чем он ожидал. - Сделай его твердым, - выдал он Калебу.

- Ты шутишь, что ли, блядь? - заорал он.

Наконец, стержень скользнул внутрь. Он отпустил пенис Нолана и отошел, задыхаясь. Повернувшись к камере, он сказал:

- Чёрт возьми, а. Все трубки на местах.

Йен двинулся к краю стола. Из промежности Нолана вытекло немного крови. Это ужаснуло Йена… и в то же время было волнующим.

- Готовы начать, - сказал Эрнест, ухмыляясь. Он взглянул на Калеба и сказал: - Выбери отверстие, любое отверстие.

Калеб запустил ладони в свои волосы и покачал головой.

- Ты и правда помешанный, чувак.

Он бросил Калебу пару тяжелых рабочих перчаток.

- Начнем с задницы. Эта трубка нагревается, так что перчатки пригодятся. Держи стержень крепко. Убедись, что он остается в его заду.

Калеб кивнул.

- Она остывает очень быстро, - сказал Эрнест. - Я рассматривал идею погружения его в воду, но тогда его заднице будет действительно больно. Можете представить себе, что бы мы начали перетаскивать бутылки с водой сюда? Эта раковина бесполезная штука. - Эрнест опустил металлическую ложку в расплавленный кипящий металл и перемешал. - Мы должны получить достаточно в трубке, если будем работать быстро, до того, как он начнет разбрызгивать всё вокруг. Иначе, все будет проливаться на его ноги. - Он наполнил ковш и поднял его, пар поднимался, запах металла усилился. - Мы не хотим, чтоб эта фигня попала на нас. Температура её больше 200 градусов, так что будьте осторожны. И работайте быстро. Усекли?

Калеб кивнул, сцепляя получше толстую трубу, торчащую из зада Нолана. Йен стоял поодаль, наблюдая за ними, как завороженный, с выражением отвращения и ужаса.

- Когда я буду готов, быстро вытягивай трубку. Потом закроешь его зад пленкой.

Эрнест вылил содержимое ковша в трубку. Секундами позже жидкость достигла своего места назначения, и Нолан, как бешеный, задергался под веревками, его агонизирующие крики утыкались в кляп. Через мгновение он уже лежал неподвижно.

- Он уже умер? - выпалил Калеб, вытягивая железный стержень из Нолановой задницы, укутывая ее бандажами и пленкой, чтобы жидкость не вытекла.

Взяв стетоскоп со столика с инструментами, Эрнест послушал его сердцебиение. Он покачал головой.

- Нет, не умер.

Йен привалился к стене, закрыв лицо ладонями, и прохрипел:

- О боже…

- Возьми себя в руки, - сказал Эрнест. - Мы еще не закончили.

Он вытащил кляп изо рта Нолана, на ткани остались следы слюны и рвоты.

- И что теперь? - спросил Йен, сглотнув слезы, стараясь не заплакать.

Эрнест взял нюхательные соли.

- Мы продолжаем эксперимент. Должны ли мы убрать повязку?

- Но…- Йен почесал голову и шагнул вперед. - Но тогда он сможет узнать нас.

Двое других обменялись взглядами и обернулись к Йену.

- Как ты думаешь, что произойдет? - спросил Эрнест. - Железяка заблокирована в его заднице. Ты думал, он встанет и уйдет?

Йен судорожно сглотнул и пожал плечами.

- Я говорил тебе уже, что здесь не будет хорошего конца.

- Да, Эрнест, но…

- И ты обещал! Ты сказал, что хочешь принимать участие, что ты всегда будешь одним из нас. Ты поклялся наравне со мной и Калебом, ты сказал, что мы братья, черт побери!

- Я не знал, что ты имел в виду убийство!

Эрнест посмотрел на пол и сказал покровительственным голосом, почти не отличающимся от голоса его отца.

- Я говорил, что будет трудно. Я говорил, что закончится плохо. Я говорил, что мы будем делиться секретами всегда. Что из всего этого тебе непонятно, идиот ты грёбанный? Ты думал, на что я еще намекаю, мать твою?

- Ладно тебе, Йен, - сказал Калеб. - Ты должен смотреть на Нолана, как на безликого мудилу, получившего бесплатный билет. Как на пиявку, подопытного кролика. Он всего лишь проклятая лабораторная крыса.

Йен смотрел то на Эрнеста, то на Калеба и знал, что они планируют закончить. Мог ли он рассматривать Нолана как гигантскую лабораторную крысу?

Он пытался представить, что они будут делать с куском мяса, лежащем на мясницком столе, спрятанным в комнате, в которой разило влажным мертвым вином, в комнате, освещенной голой лапочкой, висящей на единственном тонком проводе. Выражения лиц его ученых товарищей были жестокими, даже злыми. Они явно наслаждались этим, и им будто не нужно будет оправдывать свои действия. Йен пытался думать, что все это необходимо для потомков, пытался забыть то, как бы Нолан провел последние минуты своей жалкой жизни.

- Ладно, - прошептал Йен. - Я с вами.

Он не знал, правда ли он имеет это в виду или нет. К данному моменту, он так думал. Что остается с ними.

Эрнест протянул ему тетрадь и ручку.

- Хорошо. Давайте продолжим. Первая запись в 18.00. Такс, поглядим…- oн стал теребить ремень большим и указательным пальцами. - Этап первый. У объекта заткнут рот и завязаны глаза. Соски зажаты, стержни и трубки вставлены. Небольшое кровотечение. Объекту… неудобно.

- Этап второй. Краткая запись около 18:45. Этап второй, клизмы из расплавленного металла введены. Объект испытывает невыносимую боль и теряет сознание. Полагаю, здесь мы начнем этап третий.

Взглянув на свои часы, он сказал:

- Повязка и кляп убраны. Объект будет возвращен в сознание и опрошен. Начать этап третий в 19.00.

Йен думал, каким же доктором станет Эрнест и вспомнил о его особом пристрастии к судебной медицине.

Эрнест продолжал диктовать.

- О возвращении сознания объекта. - Потом он усмехнулся. - Этап третий. Разбудить ублюдка.

Калеб поводил нюхательной солью перед носом Нолана. Реакции не последовало. Он поводил еще пару секунд, потом поднес пузырек к своему лицу и вдохнул. Дернул головой и чихнул.

- С солью все в порядке!

- Боже, - застонал Йен, уставившись в лицо Нолана. - Что с ним?

Эрнест закатил глаза.

- Вы серьезно? - А Калебу он сказал: - Продолжай манипуляции с солью. Увидим, разбудишь ли ты его.

Калеб поводил солью и похлопал Нолана по щекам.

Диктовка продолжилась.

- Этап третий. Объект до сих пор не пришел в себя. Попытки привести его в чувство потерпели неудачу. Пока не уверен в этом пункте…

Нолан отвернул голову от пузырька с солью. Его зрачки вращались в глазных яблоках, стараясь сфокусироваться, но безуспешно. Белки его глаз напоминали искаженные пасхальные яйца, окрашенные в розовый цвет.

Эрнест наклонился над ухом Нолана.

- Ты слышишь меня?

Нолан застонал.

- Нолан? Давай, чувак, просыпайся. Мы хотим знать, как ты себя чувствуешь. Для потомков. - Эрнест взглянул на Йена. - Запиши это: Объект не желает или не в состоянии отвечать. Ему очень больно.

Взгляд Нолана сфокусировался. Он моргнул и попытался вжаться в стол. Из его рта изрыгнулся лишь стон.

- Следующий этап перед тем как он снова отключится, - сказал Эрнест, продвигаясь к кипящей кастрюле.

- Жжёт…- простонал Нолан. - Помогите…

Эрнест сказал:

- Это будет непросто. Йен, твоя очередь. Схвати его за член. Сперва надень перчатки.

Йен подошел и сделал всё, как сказал Эрнест.

- Держи его так прямо как можешь. Чтобы не падал, - oн отвернулся к кастрюле.

- Чт…

Дыхание его становилось затрудненным и прерывистым, делая речь Нолана невозможной. Слезы хлынули из глаз, увлажняя его виски. Его глаза сверкали как драгоценные камни, блестящие и в то же время умирающие, как угасающие кометы.

Эрнест взял огромный шприц.

- Держи его прямо. Я сейчас сделаю туда инъекцию. - Стержень в уретре был узким, намного тоньше, чем игла шприца. - Окей, держи еще. Он будет метаться, так что держи крепко.

Он вставил шприц в кончик стержня. Через мгновение жидкий металл полился прямо внутрь Ноланова пениса.

Его крики раздались эхом от стен подвала. Он напрягся под веревками, как в мучительном припадке. За криками Нолана последовал внезапный удар, перед тем как снова лишиться чувств.

Эрнест бросил стетоскоп Калебу и поводил кончиками пальцев над поврежденной плотью и костью сломанной ноги Нолана.

- Господи Иисусе, вот это была адская реакция. Он сломал себе свою гребанную большую берцовую кость.

Эрнест проверил остальные части тела. На другой лодыжке была разорвана плоть и шла кровь, но веревка не порвалась. Он примотал сломанную ногу к столу другим куском веревки перед тем, как проверить запястья Нолана.

Йен стал вытягивать стержень из Нолана. Жидкий металл внутри его пениса уже начал застывать.

- Подержи его в верхней позиции, - сказал Эрнест. - Если ты опустишь его вниз, жидкость выльется.

Калеб держал стетоскоп.

- Он все еще жив.

Эрнест улыбнулся и вытер бровь рукавом.

- Этап третий оказался успешным, я бы сказал.

- Посмотрите сюда, - сказал Йен, показывая на нижнюю часть пениса. - Кожа горит здесь, но ничего не вытекает. Думаю, там уже затвердело.

- Не могу поверить, что он еще жив, - сказал Калеб, качая головой. - Если б это был я, я бы предпочел умереть.

Эрнест взглянул на часы.

- Запиши: Этап третий пройден в 19.20. Объект в агонии, хотя продолжает жить. Просил помощи. Едва способный говорить, тем не менее, кричал, пока не потерял сознание минутой позже. Этап третий заключался в заполнении его уретры жидким металлом, создавая перманентную твердую блокировку в его мочевом канале.

Он прочистил горло.

- Сейчас… 19.35, и мы испытаем Этап 4. Проверим, приведет ли его в чувства введение жидкости в него во время сна.

Йен поднял брови. Его руки дрожали, пока он записывал, выводя каждое слово, желая, чтобы это мытарство поскорее закончилось. Он привалился к стене, изнемогая от напряжения и усталости.

Калеб протянул ему небольшую бутылку с водой.

- Ты в порядке?

Йен кивнул, орошая водой пересохшее горло.

- Эй, посмотрите-ка сюда, - сказал им Ернест. Ноланов пенис – прямой шомпол, гранитная твердыня – торчал и упирался ему в живот. - Ладно, перерыв закончен. Приступим к четвертому этапу.

Он держал две небольшие цилиндрические трубки.

- Йен, записывай все, что я говорю. Постарайся охватить все, что он говорит или делает. Если он придет в себя.

- А ты, Калеб, держи крепко его затылок. Если он сойдет с ума прежде… Я в ус не дую, на что он может быть способен. Сейчас это пойдет в его нос. Если он начнет трясти башкой, это дерьмо разлетится повсюду. Держи его крепко, как только можешь.

- В нос? - спросил Йен. - А это не убьет его? Оно похоже поджарит ему мозги.

Эрнест задумался на секунду-другую.

- Я не уверен. Я полагал, что, возможно поджарю ему мозги, но в других экспериментах, что я проводил, это не убивало объекты сразу. Они немного сходили с ума, но сразу не умирали.

Он откинул голову Нолана назад и вставил трубки в каждую ноздрю. Дыхание Нолана стало свистящим, а его рот сразу распахнулся.

- Он просыпается, - крикнул Калеб, наклоняясь ниже и удерживая крепко его голову.

Погрузив два металлических сосуда в бак, Эрнест наполнил их жидкостью и рванул назад.

Эрнест едва успел дотронуться до Нолана, как тот среагировал, крича и брыкаясь на столе.

Эрнесту пришлось кричать, чтобы его услышали сквозь непрекращающийся поток гортанных и истерических воплей Нолана.

- Этап 4! Наливаем жидкость в носовые пазухи!

Нолан боролся, разбрызгивая слюну, пот и кровь, жуткие хрипы и звериное рычание вырывались из его поврежденной плоти. Поместив отверстиями сосуды в трубки, Эрнест ввел кипящую жидкость в назальные пазухи Нолана.

Нечеловеческие крики полились потоком из него, исходящие, казалось, из какой-то другой реальности. Веревки, связывающие его, сильно напряглись, он боролся и тянулся так яростно и спазматически, что жилистые шнуры впились в его тело и стали резать его.

Кровь хлынула из его глубоких ран на коже. А потом он отключился.

Эрнест чуть не рухнул.

- О, боже, - задыхаясь, сказал он. - Этап 4 завершен. Ты все записал, Йен?

У Йена колотилось сердце и гудела голова.

- Мне дурно.

- Мы почти закончили. Держись.

- Не могу, - сказал Йен. - Меня стошнит.

- Нам нельзя останавливаться сейчас. Надо вытаскивать его. Вдохни глубже. Возьми себя в руки, мать твою, чувак.

Они втроем стояли вокруг Нолана. Его некогда и так не вполне симпатичное лицо теперь было похоже на корявую отвратительную руину, искаженная пародия на раннего Нолана. Металлические пластыри прилипли к коже и волосам. Его щеки были как открытые раны, они сочились пустулами из плоти, и выделялась кость, где просочился металл. Вместо ноздрей две сплошные металлические пещеры. Кровавые слезы текли из уголков глаз. Йен осторожно сжал нос и почувствовал мягкий переход металла под пальцами, губчатую массу ткани под его прикосновением. Его желудок перевернулся, и он пожалел, что не проигнорировал странное побуждение потрогать Нолана.

- Этап пятый, - сказал Эрнест. - Мы заканчиваем. Посмотрим, осталось ли у этого чудака хоть сколько-нибудь силы и решимости.

Калеб послушал через стетоскоп грудную клетку Нолана.

- Его сердце сильное, думаю, - сказал он, облизав губы и отходя в сторону. - По крайней мере, оно еще бьется.

- Я думал, он умрет к этому моменту, - сказал Эрнест, уставившись в никуда. - Так, давайте. Финальный этап.

Он схватил длинную трубку со столика.

- Она гибкая, как садовый шланг, но с металлической обмоткой. Я стащил ее из гаража, пока механик не видел. Открой ему рот.

Калеб наклонил голову Нолана назад и разжал ему рот. Эрнест вставил трубку глубоко в горло.

- Записывай: 20.00. На пороге пятого этапа. Трубка вставлена в горло объекта. Она действует как трахея. Готовьтесь, ребята. Вот и оно.

Йен кивнул и облизнул губы. Его сердце колотилось как бешеное, в висках стучало.

- Держи его крепко, Калеб!

Эрнест поместил воронку на конец трубки, ведущей в горло Нолана. Он повернулся к баку и заполнил на четверть мерный стакан, затем слил плавящийся метал в трубку и в горло Нолана. Он вытащил трубку назад, когда горло и рот заполнились жидкостью, шея и глотка вспухли.

- Этап 5! - вскрикнул Эрнест, его взгляд был полон триумфа, и он расплылся в довольной улыбке. - Объект в удушье. Его глаза…

Движения Нолана были молниеносны и неожиданны; в судорогах своего безумия, в адреналиновом припадке он порвал последний из толстых шнуров и резко вскочил, с болтающейся головой. Кровь вновь хлынула из глубоких ран по его телу, в местах, где он ранее был связан. Он замахал руками и ногами во всех направлениях сразу, ища помощи, его мозг превратился в кашу, движения стали судорожно дикими, рот задыхался без доступа к воздуху.

Всюду разлетались железки, кровь и куски рвоты, обдавая стены и молодых людей. Нолан перебирал вслепую, пытаясь кричать сквозь ужасную обструкцию в глотке, пытаясь вытащить ее из себя, задыхаясь и стараясь выблевать это, запихивая пальцы в рот аж до горла, его тело пыталось исторгнуть инородные предметы.

Нолан был свободен от веревок, но его движения были примитивными и отчаянными. Его выкатившиеся глаза сфокусировались настолько, что он обнаружил перепуганного Эрнеста, который в слепой панике пытался вспомнить, где выход.

В поисках помощи, Нолан схватил Эрнеста сзади, отчаявшийся парень, замученный до неузнаваемости, искал хоть кого-то, чтобы спастись из этого ада. Итак, казалось, он поймал удачу, что было неудачей для Эрнеста, в свою очередь, теперь он мог отомстить, сам того не сознавая.

К финальному моменту, Нолан – отягощенный металлом, заполнившим каждую свободную полость его тела – клокотал и распылял свои последние задыхающиеся вздохи, падая вперед, пронзая копчик Эрнеста и его главные органы тем самым, что являлось теперь, возможно, самым твердым и острым дилдо в мире.

Эта безобразная суматоха извивающихся тел упала прямо на стол, который рухнул на пол под их тяжестью. Бак с жидким металлом перевернулся, выливая кипящее содержимое на голову Эрнеста.

Он закричал, размахивая руками, жидкость затвердевала слоем на его голове и плечах, кожа под ней забурлила, кости начали растворяться.

Он умирал, тая как пластилин на солнце, его толстую кишку пронзил его собственный испытуемый, который был уже, естественно, мертв.

Спустя время, Йен с трудом приподнялся с пола. Как в тумане, он погасил свет и толкнул дверь, вышел и закрыл эту кровавую бойню за собой. Его сознание будто онемело, тело дрожало.

Он припоминал, как ранее прошел через несколько дверей и теперь просто шагал по коридорам как контуженный, пытаясь вспомнить дорогу, по которой они шли сюда всего пару часов назад. Ему казалось, будто он пробыл здесь дни. Он сознавал, что могут пройти годы, прежде чем найдут тела, если вообще найдут.

Когда он достиг третьей двери, он увидел Калеба, сидящего на полу. Йен посветил лучом фонарика в его остекленевшие глаза.

- Я забыл про тебя, дружище, - сказал Йен, усаживаясь на пол рядом с ним. - Когда это ты успел прошмыгнуть сюда?

- Сразу после того, как Нолан упал на Эрнеста. И я, блядь, убрался оттуда. Я думал, что ты лежишь в обмороке или что-то в этом роде.

- Они оба мертвы. Что нам делать теперь?

Калеб выдохнул и провел рукой по волосам.

- Делать? Мы в глубокой заднице, Йен. Посмотри, - oн посветил фонарем, и луч упал на замок с комбинацией чисел на панели от 0 до 9.

Йен уставился на нее, припоминая, что комбинация была длиной из семи цифр.

- Вот дерьмо, - он завизжал, и быстро поднявшись, стал нажимать кнопки на панели наугад. - Мы можем вычислить код. Сколько комбинаций там может быть?

Калеб поднял брови.

- Ты это серьезно?

Целый час Йен бился над кодом. Он взвыл и стал колотить в крепкую дубовую дверь, но все, чего он добился это набил себе костяшки и подушечки пальцев на руках.

- Что нам делать? - кричал он, толкая Калеба, который уставился в темноту.

Йен обследовал каждый сантиметр подвала на предмет выхода, хоть какое-то окошко. Но всё, что он нашел - были коридоры из твердого камня.

Две недели спустя запасы еды сгнили за пределами их отчаяния. Всё до последней капли крови мертвецов – их единственного источника жидкости кроме небольшого запаса бутилированной воды и собственной мочи - было израсходовано.

Страдая от голода, Йен, чьи ногти стали кровавой массой из-за его потуг вырыть туннель через каменную стену, горло саднило от криков о помощи, думал, сколько ему останется выживать, поедая мертвого Калеба.

Калеб думал о том же самом… только он думал еще и о том, протянет ли он дольше, если поедать Йена живьем. Интересно, когда части тела заживут, может это обеспечит Калеба бесконечным запасом пищи? Интересно, какова на вкус теплая кровь?

Глазея друг на друга из разных углов комнаты, совсем недавно бывшей комнатой пыток, Йен и Калеб начали другой эксперимент.

Перевод Елена Прохоренко