Сидящий рядом с ней Дональд Грин нарочито закашлялся.

– Мать всегда называет Гильермо Биллом.

Рюмон с недоумением посмотрел на нее.

В разговор вмешалась Тикако:

– Гильермо по-английски – Уильям. А уменьшительное от Уильяма – Билл.

Она была совершенно права. Имя «Гильермо» соответствовало французскому «Гийом», немецкому «Вильгельм» и английскому «Уильям». Гильермо. Уильям. Билл.

Рюмон вытер ладони о полы пиджака.

– Но ведь Биллом зовут вашего мужа.

Леонора снова начала теребить цепочку, на которой висели ее очки, и на некоторое время погрузилась в раздумье. Наконец ее плечи бессильно поникли, и она проговорила, как бы сдаваясь:

– Так и есть – я вышла замуж за Гильермо.

У Рюмона перехватило дух.

Потрясение было сильнейшее, будто его вдруг выбросило в абсолютный вакуум.

– Вы вышли замуж за Гильермо? – машинально повторил он.

Леонора кивнула и поспешила объяснить:

– За те несколько раз, что я вместе с отцом приходила в магазин «Кортес», я успела влюбиться в Гильермо по уши. Мы полюбили друг друга всем сердцем, я имею в виду буквально именно это – всем сердцем. Отец взял Гильермо с собой в Лондон для того, чтобы устроить нашу свадьбу и передать ему в наследство наш магазин. Когда мы поженились и он стал членом нашего торгового дома, он отказался от своего прежнего имени и стал Уильямом Грином. Поэтому я и сказала вам, что Гильермо тогда умер.

Рюмон покачал головой. Он не понимал, что все это значит.

Перед глазами встало лицо Билла Грина, каким он только что его увидел: выпяченная нижняя губа, длинный нос… И это двухметровое тело. Произошла какая-то ошибка. Этот человек просто не мог быть Гильермо, да и вообще японцем.

Леонора с Дональдом снова переглянулись.

Леонора кивнула, Дональд нагнулся над столом и нажал кнопку интерфона.

– Майкл, прости за беспокойство, не можешь ли ты передать отцу, что я прошу его прийти к нам в офис?

Полностью растерянный, Рюмон взглянул на Тикако. Девушка покачала головой, так же как и он, не в силах скрыть свое недоумение.

Дверь офиса отворилась.

Рюмон встал и повернулся к двери. На пороге стоял Билл Грин.

Билл обратился к Дональду – голос его был подобен трубному рыку слона:

– Дональд, мне надо обратно в магазин. Что-нибудь нужно? Мы сегодня с Эдди дежурим до утра.

– Нет, ничего. Ты там, главное, не перетруждайся, ладно? – ответил Дональд и, переведя глаза на Рюмона, продолжил: – Позвольте представить вам старейшего сотрудника нашей фирмы, старшего приказчика Майкла Ричардсона.

Огромный мужчина нагнулся, нависая над Рюмоном, и протянул ему руку:

– Майкл. Мы с вами еще в магазине виделись, помните?

Рюмон, опомнившись, пожал протянутую руку.

– Приятно познакомиться. Рюмон, – ответил он, еще больше путаясь в мыслях. Если этот человек не Билл Грин, то где же тогда муж Леоноры? Неужели этим двоим не надоело водить людей за нос?

Сразу после того, как Майкл вышел из офиса, в дверях показался другой человек.

Рюмон широко раскрыл глаза. Невольно он затаил дыхание.

Перед ним стоял седовласый старик с черными глазами.

– Мистер Рюмон, – заговорил Дональд, – мне нужно еще раз перед вами извиниться. Это и есть муж моей матери и мой отец – настоящий Билл Грин.

Рюмон, словно окаменев, не сводил глаз со стоявшего перед ним человека.

На вид ему было уже далеко за восемьдесят. Коричневый твидовый пиджак, белая рубашка-поло и темно-коричневые брюки. Рюмон вспомнил, что мельком видел этого старика со спины, расставлявшего книги на полках. Плечи его ссутулились, но сбит он был крепко и ростом тоже немал. Глубокие морщины, избороздившие лоб, скулы, твердые, как камень…

Он, без всяких сомнений, был азиатом.

Мужчина пристально посмотрел на Рюмона и медленно протянул ему руку:

– Рюмон Дзиро-сан, не так ли? Рад вас видеть у себя.

У Рюмона подогнулись колени.

Мужчина, хотя медленно и без особой уверенности, все же говорил на японском языке.

Рюмон принял протянутую для приветствия руку: казалось, будто его рука попала в тиски. Мужчина некоторое время не отпускал ее.

– А вы – Гильермо, да? – в свою очередь спросил Рюмон, и мужчина наконец отпустил его руку.

– Да. Я – Гильермо.

В разговор вмешался Дональд:

– Если можно, я бы попросил вас, мистер Рюмон, и тебя, отец, говорить по-английски. Чтобы нам с матерью тоже было понятно.

Рюмон обернулся к нему и посмотрел ему в глаза:

– Но почему вы сразу не сказали нам правду? Неужели была необходимость во всех этих сложностях?

Дональд пожал плечами:

– Поймите меня правильно, когда вы позвонили той ночью мне в магазин, в нашем доме начался своего рода переполох. Я не знал ничего о прошлом моего отца, кроме того, что он родился в Японии. Мать знает немного больше меня. И до сих пор нас это вполне устраивало. Я боялся, что, если у вас возникнет возможность выяснить его прошлое, мир в нашей семье может пошатнуться. И для начала обстоятельно обсудил свои опасения с родителями. Что вам от нас нужно? Если свести вас с отцом, то что вы от этого получите и что мы потеряем? И тому подобное.

Рюмон кивнул:

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Но я же много раз объяснял вам, что у меня нет намерения публиковать полученную от вас информацию. Жаль, что вы мне так и не поверили.

Дональд широко развел руками:

– Так или иначе, отец, выслушав нас с матерью, принял решение встретиться с вами. И мне, и моей матери ничего не оставалось, кроме как выполнить его пожелание. Хотя не могу сказать, что мы полностью с ним согласны.

Тикако назвала себя и предложила свой стул Гильермо.

Дождавшись, пока он сядет, Тикако тоже присела на стоявшую рядом с книжными полками маленькую табуретку.

– Итак, времени у вас вдоволь. Можете расспрашивать отца о чем угодно. Только с одним условием: как я уже сказал, говорите по-английски, – закончил Дональд.

Рюмон подумал, что почти ничего японского не осталось в чертах его лица. Кровь матери оказалась сильнее.

Рюмон сел, и Гильермо проговорил на безукоризненном английском:

– По словам Дональда, вам рассказал обо мне бывший японский дипломат, не так ли?

– Совершенно верно. Его зовут Куниэда Сэйитиро. Вы помните его? Он сказал мне, что встретился с вами в Саламанке на площади Майор в сентябре тысяча девятьсот тридцать шестого, в год, когда началась испанская гражданская война.

Гильермо поджал губы и закивал с таким выражением, словно вспоминал что-то дорогое ему.

– Ну конечно помню. Куниэда Сэйитиро. Когда я встретился с ним, он был еще совсем молодым. Он нашел мой талисман с горы Нарита, который я тогда потерял. Я и лицо его хорошо помню. Удивительно, что он еще жив.

– Он тоже наверняка удивился бы, если б узнал, что вы еще живы.

– Да, это уж точно. Я ведь тогда был солдатом Иностранного легиона – каждый мой день мог стать последним.

– Насколько мне известно, вы записались в Иностранный легион армии Франко в начале весны того же года, в Сеуте.

Гильермо дважды неторопливо кивнул:

– Правильно, выдав себя за бывшего моряка. Раз уж я принял решение с вами встретиться, расскажу вам все начистоту. В девятом году эры Сёва, то есть в тысяча девятьсот двадцатом году, я вместе со своими родителями и младшей сестрой эмигрировал из деревни Гобо, префектуры Вакаяма, в Мексику. Мне тогда было пятнадцать лет. Пять лет спустя я стал членом работавшей в подполье Мексиканской коммунистической партии. Тогда я и получил свою партийную кличку – Гильермо. И в Испанию я поехал как член партии, по приказу Коминтерна.

– Коминтерна? – переспросил Рюмон, сдвинув брови.

Гильермо усмехнулся. Казалось, он насмехался над самим собой.

– Да, Коминтерна. В тысяча девятьсот тридцать пятом году, то есть за год до начала испанской гражданской войны, я был вызван в Москву и начал работать в Коминтерне. Там же я прошел подготовку, необходимую для подпольной работы в Испании. Весной следующего, тридцать шестого года я вступил в Сеуте в Иностранный легион, а в июле разразилась гражданская война, и дальше я ходил из одного лагеря в другой, передавая Республике информацию о мятежной армии. Можно сказать, я был тогда шпионом.

Рюмон с интересом взглянул на него:

– И вам удалось справиться с этой работой?

Гильермо улыбнулся:

– Это было вовсе не так уж сложно. Линия фронта, знаете ли, была тогда понятием довольно расплывчатым: то ли есть она, то ли нет. Например, в Мадриде тайный путь из университетского городка в лагерь мятежной армии пролегал через канализацию. А там, где два лагеря разделяла река, пробраться к противнику было совсем просто.

Плечи Леоноры задрожали. Дональд протянул руку и сжал ладонь матери.

Рюмон, не мешкая, задал новый вопрос:

– Если вы не возражаете, я хотел бы узнать вот что. В разговоре с Куниэда Сзйитиро вы представились как Сато Таро. В реестре солдат Иностранного легиона вы значитесь как Гильермо Сато. Позвольте спросить, Сато – ваше настоящее имя?

Гильермо покачал головой:

– Нет, Сато Таро – имя одного моего приятеля, которого я знал еще в Мексике. Я воспользовался его именем, когда обращался за паспортом. Правда, фотографию я наклеил, разумеется, свою собственную.

– Как вас зовут на самом деле?

– Хосоя. Хосоя Кацудзи.

– Хосоя Кацудзи… А какими иероглифами пишется? – забывшись, спросил Рюмон по-японски.

Гильермо на секунду задумался, затем ответил, также по-японски:

– Иероглифы фамилии – «узкая долина». Затем «кацу» – как «победа» и «дзи» – «правление».

Ах вот оно что…

Гильермо говорил по-японски неуверенно. И, как и сказал Куниэда Сэйитиро, выговор у него действительно был с легкой примесью кансайского диалекта. Если принять во внимание, что он был уроженцем деревни Гобо, находившейся в префектуре Вакаяма, это было совершенно естественно.

Рюмон открыл было рот, чтобы задать новый вопрос, но Дональд остановил его, подняв указательный палец:

– Мы же договорились: только по-английски.

Рюмон кивнул.

Наверняка и для самого Гильермо по-английски говорить сейчас намного легче, чем по-японски.

– Позвольте теперь спросить вас вот о чем: вы случайно не знали супружескую пару по фамилии Нисимура, неких Ёскэ и Сидзуко? – спросил Рюмон.

Щеки Гильермо еле заметно дрогнули.

– Знал. С Нисимура Ёскэ мы работали на нефтебуровом предприятии в Мексике. А Сидзуко… – Гильермо запнулся.

Рюмон слушал его с таким чувством, будто он стоит на скале, глядя вниз, в бездну.

Гильермо вздохнул и медленно проговорил:

– Сидзуко – моя младшая сестра.

В офисе воцарилась полная тишина.

Рюмон провел тыльной стороной руки по лбу.

Он чувствовал, что терзавшие его так долго сомнения начали понемногу рассеиваться. Предчувствие, что он и Гильермо были как-то связаны друг с другом, было у него уже давно.

Однако ему все-таки и в голову не могло прийти, что эта связь окажется кровным родством.

Справившись с дыханием, Рюмон проговорил:

– Я думаю, вы уже слышали от Дональда, что супруги Нисимура – мои дедушка и бабушка. Если моя бабушка, Сидзуко, – ваша младшая сестра, то вы – мой двоюродный дедушка. Я прав?

Гильермо неопределенно кивнул:

– Я думаю, да.

Рюмон почувствовал на себе взгляд Дональда.

Теперь Рюмон стал его кровным родственником, внезапно вступившим в его жизнь. На лице Дональда были написаны изумление и растерянность.

Однако сам Гильермо был на удивление спокоен.

Рюмон, не давая чувствам выйти наружу, бесстрастно произнес:

– Супруги Нисимура тоже, как и вы, участвовали в испанской гражданской войне?

Гильермо покачал головой:

– Нет. Они в Испанию не поехали.

– Но я видел в реестре Интернациональной бригады имена Рикардо и Марии Нисимура. Также я знаю человека, который утверждает, что встречался с ними в Париже.

– Это другие люди. Точно так же, как я получил паспорт, воспользовавшись именем Сато Таро, они взяли паспорта на имя супругов Нисимура и по этим паспортам выехали в Испанию.

Рюмон сжал руки в кулаки:

– Кто же эти другие люди?

Гильермо несколько секунд помедлил, затем взял с письменного стола ручку и лист бумаги и, делая паузу перед каждым иероглифом, написал два имени. Катано Садао. Катано Мария.

Рюмон никогда не слышал этих имен.

– Катано Садао и Катано Мария… Кто они такие?

– Рикардо, он же Катано Садао, был моим другом. Моя семья дружила с его семьей еще до эмиграции. Мария – дочь Таки, старшей сестры Садао, то есть ему она приходилась племянницей. Таки не присоединилась к группе эмигрантов, осталась в Японии и умерла там примерно в тысяча девятьсот тридцатом году. Семья Катано вызвала осиротевшую Марию в Мексику и взяла на себя заботу о ней. Они оба, как и я, были членами подпольной ячейки коммунистической партии.

Рюмон глубоко вздохнул.

Теперь он наконец удостоверился, что Рикардо и Мария и его бабушка и дедушка, супруги Нисимура, были разными людьми. Все это совпадало с тем, что ему на площади Эспанья в Мадриде сказал таинственный старик Кирико.

– Я слышал, что Рикардо и Мария были агентами Сталина в Интернациональной бригаде. Это правда?

Гильермо крепко сжал колени своими большими руками:

– Это действительно так. Они приехали в Испанию на девять месяцев позже меня, и их работа состояла в истреблении антисталинистов и троцкистов.

– С вами они, конечно, держали связь?

Гильермо кивнул:

– Вначале – да. Но некоторое время спустя связь прервалась. Потому что я переметнулся на сторону Франко.

Рюмон почесал подбородок:

– Переметнулись? Вы хотите сказать, что перешли на сторону Франко?

Леонора выпрямилась, будто желая что-то сказать. Дональд остановил ее, слегка сжав ее ладонь.

Леонора недовольно дернулась, но не сказала ни слова.

На лице Гильермо появилась улыбка.

– Формально выходит именно так. После моей поездки в Москву я начал понимать, что сталинские методы в основе своей противоречат коммунизму, которому я решил тогда посвятить свою жизнь. Прокатившиеся по всей Москве, и больше того – по всей стране, суды, высылка людей в концентрационные лагеря, убийства и тому подобное только усилили мое разочарование. Прибыв для подпольной работы в Испанию, я увидел, что и там ситуация ничуть не лучше. Такие люди, как Андре Марти, один из основателей Интернациональной бригады, занимавший высокое положение во Французской коммунистической партии, или, например, Александр Орлов, офицер из штаба НКВД, по приказу Сталина безжалостно истребляли своих же товарищей, боровшихся плечом к плечу с ними в республиканском лагере.

– Но убийства и даже массовые убийства происходили и в лагере Франко – убивали приверженцев Республики и Народного фронта.

– Верно, и в этом смысле оба лагеря были, пожалуй, одного поля ягоды. Но, по крайней мере, у Франко все же не доходило до того, чтобы убивать своих товарищей. Убивать друзей, а не врагов, – вот этого я не мог стерпеть.

Рюмон увидел, что на лбу Гильермо выступил пот.

– Поэтому вы и стали воевать на стороне Франко?

– Да. Но дело было не в том, что я разочаровался в коммунизме, и ненависти к солдатам армии Республики я не испытывал. Поэтому я избегал линии фронта, где бы мне пришлось смотреть на них сквозь прицел моего ружья, и стал партизанить, уничтожая танки и артиллерийские орудия врага. Хотя я прекрасно понимаю, что оправдание это не очень убедительное.

Рюмон вспомнил, что Гильермо в феврале 1937 года на малагском фронте захватил артиллерийское орудие республиканской армии и был за это награжден орденом Боевого Креста.

Рюмон не мог от всего сердца посочувствовать Гильермо, который, проникнув в лагерь Франко в качестве агента Республики, вынужден был воевать там против своих товарищей.

Но он прекрасно знал, что люди, однажды поверившие в доктрину коммунизма, а впоследствии разочаровавшиеся в ней, становятся самыми ярыми критиками коммунизма.

Таким был Джордж Оруэлл, таким же был Артур Кестлер.

Рюмон вернулся к разговору:

– Я хотел у вас спросить, вы знаете некоего Хоакина Эредиа?

Белые брови Гильермо дрогнули.

– Знаю. Он был агентом разведки республиканской армии. В то время ему и со мной приходилось встречаться. Откуда, интересно, вы знаете о нем?

– Я с ним виделся. Он на днях скончался, но перед смертью упомянул ваше имя. Вы ведь вместе с ним спрятали орловское золото в пещере в подземелье Толедо, не так ли?

Гильермо выпрямился. По лицу его было видно, что он совершенно ошарашен.

– Да, вы правы. Но я и думать не мог, что Хоакин выжил. Я был уверен, что его давно уже нет в живых.

– Хоакин тоже, по-моему, был уверен, что вы давно погибли. Он говорил, что вас застрелил один русский, по имени Болонский.

Глаза Гильермо заблестели.

– Болонский. Точно! Так его и звали. Этот Болонский украл часть золотых слитков Испанской республики, которые Орлов должен был переправить в Россию. Мы с Хоакином по его приказу спрятали эти слитки в одной пещере, в подземелье Толедо.

– А затем вы поссорились, не так ли?

– Да. После того как мы перетащили все слитки в пещеру, Болонский попытался нас застрелить. Хоакин убежал в глубь пещеры, а я стащил Болонского в воду и прикончил. Затем, выбравшись из пещеры, я вернулся в Иностранный легион, стоявший тогда лагерем в Толедо.

Леонора задрожала и прижалась к Дональду.

Дональд обнял мать за плечи и, скривив губы, проговорил:

– Похоже, на мать все это действует слишком сильно. Я думаю, что нам не имеет смысла присутствовать дальше при вашем разговоре. Мы, пожалуй, вернемся домой.

Он взглянул на мать, давая ей знак подняться, и сам встал со стула.

Леонора на секунду заколебалась, но все же нехотя поднялась.

Гильермо встал и поцеловал ее в щеку:

– Ни о чем не беспокойся, Леонора. Я скоро приду.

Леонора обняла его и, бросив на Рюмона полный укоризны взгляд, молча направилась к выходу.

Дональд крепко пожал Рюмону руку:

– Я рад нашему знакомству, мистер Рюмон. Не буду отрицать – меня несколько поразило то, что мы с вами оказались кровными родственниками, но поверьте – неприязни к вам я не испытываю.

– Я тоже, – ответил с облегчением Рюмон.

Дональд похлопал его по плечу и последовал за матерью.

Рюмон снова сел на стул и обратился к Гильермо, все еще по-английски:

– Вы не знаете, что дальше стало с этими золотыми слитками?

Гильермо пожал плечами:

– Действительно, что, интересно, с ними стало? После той истории я десять с лишним лет прожил в Испании, но мне ни разу не приходила мысль проверить, там они еще или нет. По правде сказать, я и в Толедо с тех пор ни разу не бывал. Понимаете, я тогда решил прожить в Испании всю оставшуюся жизнь, и неприятностей мне не хотелось. Но я никогда не слышал, что эти слитки отыскались, так что, скорее всего, они лежат в пещере нетронутые.

Вдруг откуда-то из глубин склада донесся шорох.

Тикако испуганно выпрямилась.

Гильермо усмехнулся:

– Не беспокойтесь. Это, скорее всего, мышь пробежала. Или стопка книг обвалилась – это случается нередко.