Рюмон достал из кармана кулон.

– Посмотрите, этот кулон нашелся в вещах Хоакина. Я полагаю, он получил его от вас, не так ли?

Гильермо взял кулон в руки и внимательно рассмотрел его.

– Да, этот кулон действительно мой. Хоакин отобрал его у меня в той пещере. И, честно вам скажу, я и думать не мог, что когда-нибудь снова его увижу.

Гильермо прищурил глаза. Было очевидно, что он глубоко взволнован.

Рюмон расстегнул ворот рубашки, снял с цепочки другой кулон и протянул его Гильермо.

– Я нашел этот кулон – совершенно идентичный вашему – в вещах моей покойной матери. Насколько я понимаю, у бабушки был такой же кулон, как у вас, и он перешел к моей матери по наследству. Я прав?

По глазам Гильермо было видно, что он пришел в полнейшее замешательство.

Переводя глаза с одного кулона на другой, он, запинаясь, проговорил:

– Нет… это не Сидзу… это не сестры…

– Тогда, быть может, этот кулон принадлежал моей матери?

Гильермо молчал, облизывая губы.

Рюмон взял у него свой кулон и спрятал его в карман.

Затем он достал и показал Гильермо фотографию.

– Прошу вас, внимательно рассмотрите эту фотографию. Сзади стоят мои дедушка и бабушка, Нисимура Ёскэ и Сидзуко. Девушка, сидящая перед ними, – моя мать Кадзуми.

Гильермо некоторое время изумленно разглядывал фотографию.

Рюмон продолжил:

– Я показал эту фотографию одному старику, некоему Кирико, который знал Рикардо и Марию во время гражданской войны, и он уверил меня, что Мария и Рикардо, которых он знал, и супруги Нисимура – разные люди. Поскольку, как вы только что сказали, супруги Нисимура всего лишь одолжили тем, другим, свои имена, а сами в Испанию не ездили, это вполне естественно.

Гильермо вырвал фотографию из его рук и впился в нее взглядом. Обвислая кожа на его щеках натянулась от волнения, губы дрожали крупной дрожью. Казалось, он боролся с неким чувством, распиравшим его грудь.

Не давая ему передышки, Рюмон задал следующий вопрос:

– Но тот же самый Кирико, к моему удивлению, заявил, глядя на фотографию моей матери, что это – Мария. Конечно, он просто обознался. Ведь моя мать во время войны была еще маленькой и той Марией быть никак не могла. Но, тем не менее, Кирико принял вашу племянницу и мою мать за агента Сталина, Марию. Что, по-вашему, это может значить?

Задыхаясь от волнения, Гильермо проговорил хриплым, сдавленным голосом:

– Это – точно Кадзуми, ваша мать?

– Да. Вам тоже кажется, что она похожа на Марию?

Гильермо вернул Рюмону фотографию:

– Похожа. Как две капли воды.

Рюмон снова посмотрел на фотографию. По спине пробежал холодок.

– Все-таки похожа, да?… Но почему?

Гильермо закрыл лицо руками.

Из-под сомкнутых пальцев прозвучал голос, почти стон:

– Как им не быть похожими? Ведь Кадзуми – дочь Марии.

Рюмон замер.

– Моя мать – дочь Марии? Да вы что?

– Это правда, – проговорил Гильермо, не поднимая головы. – Кадзуми – наш с Марией ребенок.

Рюмон сидел не шевелясь. Он не верил своим ушам.

– Вы хотите сказать, что родители Кадзуми – вы и Мария?

Гильермо отнял руки от лица и посмотрел Рюмону в глаза.

– Ну да. То есть вы, получается, – мой внук. Хотя, если честно, после всех этих лет говорить мне это как-то неловко…

Рюмону показалось, что вокруг него рушатся стены. Он протянул руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. Тикако подошла к нему и взяла Рюмона за плечи:

– Тебе плохо? Может, принести воды?

Рюмон попытался ответить, но язык будто прилип к гортани, отказываясь повиноваться. Это был шок такой силы, что голова перестала соображать.

Выходит, Гильермо – никакой не дальний родственник, а его родной дед.

Но этим дело не кончалось: если верить ему, Мария приходилась ему бабушкой. Получается, что он, Рюмон Дзиро, был внуком беспробудной алкоголички и убийцы. К такому известию трудно отнестись хладнокровно.

Рюмон с трудом восстановил дыхание.

Он дотронулся до лежащей на его плече руки девушки:

– Все в порядке. Просто немного растерялся.

Тикако нагнулась и подняла с пола выпавшую из его рук фотографию. Засунув ее Рюмону в карман, она снова села на табурет. Он заметил, что девушка сильно побледнела.

Рюмон повернулся к Гильермо:

– Объясните, пожалуйста, все по порядку.

Гильермо медлил с ответом, неуверенно шамкая губами.

Глядя на него, Рюмон вдруг понял, что незаметно для себя обратился к нему по-японски. Ну конечно, Гильермо давно уже не говорил по-японски и просто не мог найти нужные слова.

Рюмону пришлось задать тот же вопрос по-английски.

Низко, почти до колен опустив голову, Гильермо тихим голосом заговорил:

– Как я уже сказал, после смерти матери Марию взяли к себе жившие в Мексике бабушка и дедушка и ее дядя Катано Садао. Было это, если я верно помню, в тысяча девятьсот тридцатом году, то есть ей тогда было двенадцать, а мне – двадцать пять. Рикардо – он же Катано – был старше меня на пять лет, но нас с ним связывала братская дружба, и Марию мы лелеяли как маленькую сестренку.

Гильермо запнулся и вздохнул.

– Три года спустя, когда Марии исполнилось пятнадцать, между нами возникла связь. Оправдываться я не стану, но Мария была и красивой, и зрелой не по возрасту. Она сразу забеременела.

Рюмон подался вперед:

– И вы утверждаете, что от этого родилась моя мать?

– Именно. Мы наскоро отпраздновали свадьбу и назвали родившуюся девочку Кадзуми.

Рюмон вытер пот со лба.

– Но с какой же стати моя мать стала дочерью супругов Нисимура?

Плечи Гильермо задрожали. Он оперся руками о колени, чтобы удержать равновесие.

– На это были свои причины. После моего отъезда в Москву Мария тоже присоединилась к Мексиканской коммунистической партии и стала активно участвовать в ее деятельности вместе с Рикардо. Для человека, который решился полностью отдать себя делу партии, рано или поздно младенец на руках становится помехой. Ну а когда было решено, что она поедет в Испанию, ей уж точно пришлось искать, на кого оставить дочь.

– Объясните мне, зачем вообще ей понадобилось ехать в Испанию? Чтобы встретиться с вами?

– Отчасти – да. Но в основном ей, наверное, просто хотелось поработать за дело Сталина. Понимаете, она к тому времени уже стала закоренелой сталинисткой. Так или иначе, по ее наущению Рикардо предложил партии, что они оба поедут в Испанию. Хотя Рикардо был намного старше ее, он был человеком слабовольным и перечить ей не смел. Под действием алкоголя Мария становилась другим человеком. Я думаю, это у нее наследственное, и стоило ей выпить, она делалась совершенно неуправляемой, и Рикардо в такие минуты подчинялся каждому ее слову.

Алкоголь? Наследственное?

Рюмон похолодел от ужаса.

Гильермо продолжал:

– В партии решили, что будет полезно послать их работать в Интернациональную бригаду, и они беспрепятственно получили разрешение на поездку в Испанию. И тогда Марии пришло в голову отдать дочь на попечение моей младшей сестры и ее мужа. Как я потом выяснил, незадолго до этого от брюшного тифа умерла их трехлетняя дочь. Говорили, горе их было неописуемо. Мария знала об этом и поэтому была уверена, что они с радостью возьмут Кадзуми на попечение. Но когда она сделала им это предложение, они вдруг заявили, что в этом случае хотят удочерить Кадзуми. И что, если Мария отдаст им дочь, они разрешат Марии с Рикардо воспользоваться их именами при получении паспортов.

– И Мария согласилась, да? – отрывисто проговорил Рюмон.

Гильермо обессиленно кивнул:

– Да. Поскольку Нисимура Сидзуко – моя младшая сестра, дочке она приходилась теткой. Мария рассудила, что против такого расклада и я возражать не стану.

– И вы не возражали?

Гильермо провел рукой по лицу:

– У меня не было другого выхода. Сами подумайте, какое у меня может быть право вмешиваться в семейные дела, если я бросил жену с ребенком и уехал сначала в Москву, а оттуда – в Испанию, скажите мне? Но тогда дело партии было для меня главным. И не принять решение Марии я просто не мог.

Рюмон сжал кулаки.

Хотя Гильермо и был его дедом и в жилах его текла та же кровь, родственных чувств он к нему не испытывал. Для Рюмона Гильермо всегда останется всего лишь человеком, бросившим его мать.

– Но почему же после гражданской войны или хотя бы после Второй мировой войны вы не вернулись в Мексику?

Плечи Гильермо опустились.

– Я предал партию. Стоило мне пересечь испанскую границу, и агенты Сталина попытались бы меня уничтожить. Чтобы выжить, мне тогда оставался только один путь – переждать в Испании с ее тогдашним антикоммунистическим режимом Франко. А перебравшись в Англию, я изгнал из головы все мысли о Марии и Кадзуми. Я считал это своим долгом перед Леонорой.

Вдруг снова где-то в помещении склада раздался еле слышный шорох.

Тикако насторожилась.

Рюмон решил не обращать на это внимания.

– Когда вы встретились с Марией в последний раз?

– Летом тридцать восьмого я видел ее в Париже. Я прилетел туда, узнав, что Александр Орлов, занимавший тогда высокий пост в НКВД, решил бежать на Запад. Когда я нашел его, с ним была Мария, которая, целясь в него из пистолета, как раз собиралась отвести Орлова в советское посольство. Я воспрепятствовал ей и помог Орлову уйти.

Орлов… Рюмон подался всем телом вперед:

– Но почему вы, вместо того чтобы помочь Марии, помогли ему?

– Я хотел, чтобы он разоблачил на Западе сталинские преступления. И взял с него слово, что он это сделает.

Рюмон усмехнулся:

– Орлов и правда опубликовал свои мемуары, изобличающие сталинские преступления, но только после смерти Сталина.

– К сожалению, это действительно произошло гораздо позже, чем я рассчитывал. Но, так или иначе, слово свое он сдержал, и Хрущев воспользовался его материалами в своей критике Сталина.

Рюмон молча откинулся на спинку стула.

Возбужденное состояние, в котором он находился все это время, наконец прошло, по всему телу разлилась смертельная усталость.

– А теперь, – неуверенно проговорил Гильермо, – разрешите мне тоже задать вам пару вопросов. Дональд сказал мне, что после аварии, в которой погибли Нисимура и его жена, Кадзуми переехала в Японию и вышла там замуж за вашего отца. Это правда?

– Да.

Гильермо напряженно взглянул на Рюмона:

– Я слышал, что Кадзуми также умерла. Это тоже правда?

– Да, правда. Тридцать один год тому назад. Мне тогда было два года. Она сильно напилась и захлебнулась в ванне.

Рюмон произнес эти слова намеренно сухо.

Гильермо сжал губы и медленно закрыл глаза. Лежавшие на коленях кулаки задрожали крупной дрожью.

Вскоре из-под сомкнутых век выступили слезы.

Он проговорил полным печали голосом:

– Захлебнулась… ну как же так… Неужели она… Неужели Кадзуми, правда, умерла?

Стараясь не поддаться чувству, вдруг сдавившему грудь, Рюмон с иронией в голосе проговорил:

– Вы, может, хотели, чтобы она вас при жизни хоть раз назвала отцом?

Гильермо не ответил и тихо заплакал. Рюмон, сжав зубы, неотрывно смотрел на белые волосы старика.

Этот человек оставил его мать.

Рюмон все время твердил себе это.

Тикако всхлипнула. Рюмон посмотрел на нее. Глаза девушки, красные от слез, с укоризной смотрели на него.

Тикако на мгновение перевела взгляд на Гильермо и слегка покачала головой.

Рюмон притворился, что не понял ее. Его мучила мысль – почему Гильермо ни разу не подумал о его матери, пока та была еще жива, вместо того чтобы оплакивать дочь сейчас, когда Кадзуми мертва?

Гильермо достал носовой платок и вытер лицо.

И вдруг, будто у него что-то застряло в горле, исступленно закашлялся. Плечи его с силой затряслись.

Тикако вскочила с табуретки и бросилась к нему. Кашель у Гильермо не прекращался, плечи вздрагивали. Встав сзади, Тикако начала растирать ему спину.

Против воли Рюмон присоединился к ней.

Именно тогда, когда он гладил старика по спине, новое чувство вдруг сдавило ему грудь. Он подумал, что у этого человека, который с ранних лет живет вдали от отчизны, наверняка были свои печали, свои несбывшиеся мечты. И от этой мысли защемило сердце.

Рюмон сжал костлявую руку старика.

Гильермо в ответ с силой сжал его ладонь.

Рюмон обнял Гильермо за плечи.

Вскоре кашель старика улегся. Плечи вздымались с каждым вдохом: казалось, само дыхание причиняло ему боль.

Поддерживая его за плечи, Рюмон обратился к девушке:

– Принеси ему попить. Где-нибудь тут наверняка должен быть кран.

Тикако кивнула и ушла.

Гильермо, будто он только и дожидался ее ухода, задыхаясь, произнес:

– Мне нужно вам еще кое-что рассказать. Эти кулоны, о которых мы только что говорили… Вы думаете, их только два. Но на самом деле есть еще один.

Рюмон на секунду онемел от изумления.

– Вы хотите сказать, что их три?

– Именно. Третий – у Марии. Другими словами, у каждого из нас было по кулону: один у отца, один у матери и один у дочки.

– На это были какие-то особые причины?

– Я заказал их одному ювелиру, как своего рода талисманы, перед отъездом в Москву. Чтобы наши сердца всегда были вместе, даже если судьба разлучит нас. Поэтому я и попросил, чтобы ювелир выгравировал на них первые буквы наших имен.

Рюмон достал кулон и принялся внимательно разглядывать его.

– Первые буквы? А я ничего здесь не вижу, кроме трех соединенных по вертикали треугольников.

– Нет, не по вертикали. Надо смотреть по горизонтали. Вот видите: соединенные в ряд три буквы «К».

И правда, на кулоне действительно можно было рассмотреть три буквы «К».

Рюмон вдруг понял, что что-то не сходится.

– Постойте-ка. Почему же первые буквы ваших имен дают три «К»? Вас зовут Кацудзи, вашу дочь – Кадзуми, это понятно. Но первая буква имени Мария – «M», a не «К».

Гильермо тихо откашлялся и проговорил:

– Ее настоящее имя не Мария.

Рюмон склонил голову:

– То есть как это? Вы хотите сказать, что «Мария», как и «Рикардо», и «Гильермо», – всего лишь партийная кличка, под которой ее знали в партии?

Гильермо прижал платок ко рту и еще раз прокашлялся.

– Нет, ей дали это имя, когда она приехала из Японии в Мексику. Ее покойная мать, Катано Таки, была любовницей некоего Номияма, и Мария – их внебрачная дочь.

Не поспевая за таким стремительным поворотом событий, Рюмон уже собрался прервать рассказ Гильермо и вдруг передумал: он понял, что ему уже приходилось слышать имя «Номияма».

Гильермо тем временем продолжал:

– Когда Марии было двенадцать, про Таки и Марию узнала законная жена Номияма. Она подняла шум, и в конечном счете Таки покончила с собой, приняв яд. Мария, таким образом, осталась сиротой, и ее взяли к себе родственники в Мексике – бабушка, дедушка и дядя.

– Постойте-ка. Боюсь, я уже потерял нить. Только вот имя Номияма мне смутно знакомо. Скажите, кто он?

– Я и сам знаю о нем не много, но, по-моему, он был журналистом. И звали его на самом деле по-другому: Номияма – его фамилия до брака. Он женился на женщине из какого-то старинного рода и наследовал ее фамилию. Однако при Таки он, видимо, не любил называться своим новым именем и использовал прежнее.

Журналист… Номияма… Страшное подозрение шевельнулось в груди.

Рюмон схватил Гильермо за плечо:

– Скажите, как звали Марию на самом деле? Скажите, что это за имя на «К»?

Гильермо уже открыл рот, чтобы ответить, когда вдруг из глубин склада донесся негромкий крик.

Рюмон мгновенно пришел в себя. Куда делась Тикако? Времени прошло больше чем достаточно, чтобы вернуться с водой.

Почти сразу же послышался грохот обвалившихся книг.

Рюмон встал. Все его тело напряглось от страшного предчувствия.

Гильермо тоже приподнялся с беспокойством в глазах.

– Что там вдруг случилось? Судя по звукам, дело неладно, – сказал он.

Оставив его слова без ответа, Рюмон бросился на поиски.

Заглядывая в каждый проход между книжными полками, он быстро двигался вперед. Никого видно не было. В свете люминесцентных ламп виднелись лишь груды книг, обступавшие его со всех сторон. В глубине склада было темно, и разглядеть что-либо было невозможно.

Сам не свой от беспокойства, Рюмон позвал Тикако.

Ответа не последовало. Он позвал ее еще раз:

– Тикако? Где ты? Отвечай! Вдали раздался мужской голос:

– Я же говорил тебе: разговаривать только по-испански. Ты что, забыл?

Рюмон застыл на месте. Какое-то время он не мог поверить своим ушам.

Этот голос, вне всякого сомнения, принадлежал Маталону, который, как он полагал, погиб в Пилетской пещере.