5. Ивонна
Есть один психологический тест на селективное внимание – «Невидимая горилла». Зрителям предлагают посмотреть видео, где шесть человек, разделенных на две команды – одна в черном, вторая в белом, – передают друг другу баскетбольные мячи. Нужно сосредоточиться и посчитать, сколько пасов делают игроки в белых футболках. Зрители заинтригованы, им хочется победить, поэтому они внимательно глядят на экран. В ответ на вопрос ведущего раздается единогласное:
– Пятнадцать!
Зрители торжествуют, они уверены в своей правоте.
– А кто видел гориллу? – вдруг спрашивает ведущий.
В зале поднимается несколько рук, все прочие недоумевают. Какая еще горилла? О чем он говорит?
Ведущий снова запускает видео. Теперь зрители не считают пасы, они следят за происходящим. Вот игроки скачут и ловко передают друг другу мячи, и тут среди них появляется человек в костюме гориллы. Он не прячется, не бежит. Встает посреди сцены, бьет кулаками в грудь и так же не спеша уходит. Те, кто не заметил его в первый раз, не верят глазам.
– Это другой ролик! – возмущается какая-то женщина.
Нет, ролик тот же самый. Просто аудитория видела лишь то, что хотела видеть, а все остальное проходило мимо их сознания.
Ролик с невидимой гориллой напомнил мне о женщине, которую я знала много лет назад.
Ивонну я встретила в самом начале своей карьеры, когда я только закончила медицинский колледж в Дублине. Мне еще предстояло многому научиться. Например, тому, что психосоматическая болезнь – это война, которая объединяет врачей и пациентов. И первый урок дала мне Ивонна.
Впервые я услышала об Ивонне во время утреннего обхода – о ней рассказал мой коллега. В отделении нас, таких же неопытных, как и я, молодых докторов, интернов и стажеров, было девять. Мы топтались сзади, прячась за спинами, чтобы случайно не нарваться на особо заковыристый вопрос нашего руководителя-консультанта. Один из моих друзей – он был старше меня на год – накануне встретился с Ивонной и теперь вкратце пересказывал нам историю ее болезни.
Ивонне было сорок лет, она работала в супермаркете. С ней произошел несчастный случай, когда сотрудники убирали товар с истекшим сроком годности, выкладывая взамен новый. Скоропортящиеся продукты хранились в холодильниках со стеклянными дверцами. Ивонна почти закончила; она стояла возле последней витрины, придерживая открытую дверцу рукой. Женщина рядом о чем-то спросила, и Ивонна, захлопнув холодильник, невольно повернулась в ее сторону. В это время та, собираясь протереть стекло, брызнула чистящим средством. Капли попали Ивонне прямо в лицо. Она зажмурилась и машинально вскинула руки. Вскрикнула сперва от неожиданности, а затем от боли – глаза будто обожгло огнем. Коллеги поспешно отвели ее в туалет, потом вызвали «скорую». В больнице Ивонне тщательно промыли слизистую. Сообщили о случившемся мужу, но когда тот приехал, Ивонне уже полегчало. Глаза покраснели и слезились, однако боль утихла. Муж забрал Ивонну домой.
В тот вечер она, наплевав на домашние дела, рано легла спать. Ивонна надеялась, что к следующему дню все пройдет, однако утром оказалось, что в глазах полопались сосуды и они налиты кровью. Ивонна приготовила завтрак и нарезала детям бутерброды в школу, избегая смотреть в окно на яркий солнечный свет – в полумраке кухни ей было куда комфортнее.
Обычно по средам Ивонна выходила на работу, но в тот раз муж велел ей остаться дома. Ивонна затеяла спор, она не любила отпрашиваться. Однако муж заявил: «Твое геройство никому не нужно», и она сдалась. Днем Ивонна заметила, что картинка перед глазами как будто размыта. Когда позвонил муж узнать, как у нее дела, Ивонна с трудом разглядела цифры на электронных часах. Она то и дело терла глаза. Вечером дети заявили, что она выглядит усталой, и отправили ее в постель.
Когда Ивонна проснулась, вокруг было темно. Сперва она решила, что утро еще не наступило, однако усевшись в кровати, вдруг поняла, что тьма слишком непроницаема – ночью так не бывает. Глаза никак не хотели привыкать, и Ивонна испугалась. Она зашарила по кровати в поисках мужа – его рядом не было. Хотела встать, но тут же обо что-то споткнулась и закричала. В комнате послышались шаги и голоса: на крики сбежались дети. Она никого не видела, потому что полностью ослепла.
Ивонну доставили в больницу. Врач ее осмотрел и опять промыл глаза – без всякого результата. Ей назначили стандартные анализы и процедуры… Спустя неделю зрение так и не восстановилось. Причину слепоты не обнаружили. Впереди Ивонну ждала шестимесячная череда больниц, докторов и тестов – увы, все было бесполезно. Врачи всякий раз заявляли, что не могут ничего найти, и передавали ее другим специалистам. Так она оказалась у невропатолога. Судя по выписанному направлению, предыдущий врач сомневался, что болезнь носит неврологический характер, но других вариантов не оставалось. Уже один этот факт наводил нас на определенные мысли.
Мой друг листал медкарту и вкратце пересказывал историю болезни, акцентируя внимание на том, что все результаты анализов были хорошими, а любые методы лечения оказались неэффективны. Также он упомянул, как слепота отразилась на жизни Ивонны:
– Она не смогла вернуться к работе и теперь получает пособие по инвалидности.
Мы подавили кривые ухмылки.
– Нуждается в круглосуточной помощи сиделки. Неспособна заниматься домашней работой.
Ознакомившись с историей болезни, мы перешли в палату. Внешний вид пациентки меня удивил. Ей было лет сорок – ровесница моей матери, – но выглядела она гораздо старше. Не знаю даже почему. Вроде бы кожа была гладкой и не морщинистой, и в каштановых волосах почти не проглядывала седина… Может быть, из-за манеры поведения? Крошечная женщина, ссутулившись, сидела на кровати, сложив руки на коленях. Пояс халата слишком туго стягивал талию. Пустые глаза глядели куда-то поверх наших голов. Возле кровати раскинулся на стуле муж, закинув ногу на ногу и скрестив руки на широкой груди. Он цепко глядел на нас, внимательно изучая каждого, кто заходил в палату.
Наш руководитель, представившись, начал задавать вопросы, уточняя детали случившегося. Муж часто поправлял Ивонну, а то и вовсе отвечал вместо нее:
– Нет, это был не стеклоочиститель, а средство на основе отбеливателя. Да, коллеги пытались промыть глаза, но на самом деле их просто вытерли влажным полотенцем. Проточную воду, как рекомендуется в инструкции, они не использовали.
Муж рассказал, что связался с производителем чистящего средства, и там сообщили, что оно при попадании в глаза может повредить зрительный нерв. Он просил их подтвердить это письменно.
Мы с друзьями украдкой обменялись улыбками. Похоже, нас хотели убедить, что сотрудники магазина не оказали Ивонне первую помощь.
Потом врач обратился напрямую к Ивонне. Он спросил, может ли она различать хоть малейшие проблески света. Ивонна ответила, что иногда чувствует, будто в комнате горит лампа, не более того. Посветив ей в глаза фонариком, врач поинтересовался, видит ли она хоть что-то. Ивонна неопределенно пожала плечами. Сперва она глядела мимо врача, словно даже не понимала, где он находится, однако по мере разговора стала бросать короткие взгляды то на него, то на мужа.
Затаив дыхание, мы наблюдали за действиями врача. Зрачки Ивонны расширялись, реагируя на свет, но за лучом фонарика она проследить не могла. Затем консультант достал маленький крутящийся барабан, окрашенный в черно-белые спирали. Он раскрутил его, и зрачки у Ивонны задвигались, невольно следя за движениями полос.
Врач попросил ее соединить перед собой кончики указательных пальцев. Ивонна попробовала, однако левая рука оказалась выше правой.
О таком тесте мы прежде не слышали, поэтому почти вся группа зажмурилась, пытаясь повторить этот трюк.
В самом конце врач поднес офтальмоскоп вплотную к ее глазу, и Ивонна нечаянно моргнула. Кто-то из нас фыркнул, сдерживая смех. Ивонна, кажется, это услышала, потому что испуганно заозиралась:
– Кто здесь? Здесь есть кто-то еще?!
Смех зазвучал громче.
Когда мы вышли в коридор, кто-то озвучил общую мысль:
– Интересно, дело уже в суде?
Я чуть было не рассмеялась, но тут непривычно резко заговорил наш руководитель:
– Лучше радуйтесь, что бедная женщина не только слепая, но и глухая, раз она не заметила вашего ужасного поведения. Будьте добры в следующий раз вести себя приличнее.
Впечатленные суровым тоном, мы поспешно стерли улыбки. Однако позднее в больничном кафе выплеснули свои эмоции:
– Мы шумели как стадо гиппопотамов. Как она могла нас не услышать?!
– Бездарная из нее актриса.
Мы стали думать, как поймать женщину на обмане. Я предложила в следующий раз уронить пятифунтовую банкноту и посмотреть, как быстро Ивонна ее найдет. Кто-то другой – громко закричать, указывая на окно: смотрите, мол, что там происходит! Конечно, все это было не всерьез. Мы были молоды, только что закончили колледж и слишком часто – чаще остальных – сталкивались с несправедливостью жизни. Я знала, как часто умирают люди младше меня. Мы хотели помогать тяжелобольным и отчаявшимся. Но еще не понимали, что боль и страдания могут проявляться по-разному.
Ивонна пробыла в нашем отделении еще неделю. Каждый день мне надлежало заглядывать к ней и сообщать результаты анализов. С ней я проводила больше времени, чем с остальными пациентами, потому что Ивонна меня заинтересовала; хотя интерес этот был весьма специфичен. За неделю ее история обросла новыми деталями.
Ивонна очень тепло отзывалась о родных и о своей жизни в целом, но я по случайным намекам и интонациям поняла, что ей приходилось нелегко. Она выросла в Ирландии, в сельской местности. Детство с любящими родителями можно было назвать счастливым. В двадцать лет она, как водится в тех краях, вышла замуж за человека, на десять лет ее старше. Сейчас, когда ей сорок, а Джеральду пятьдесят, разница вроде бы незначительна; тогда она казалась огромной. Через десять месяцев после свадьбы Ивонна родила первого ребенка. К тридцати годам детей было уже шестеро.
Большую часть жизни она занималась хозяйством. Муж работал, жена воспитывала детей и следила за домом. Роли в семье были четко распределены.
– У нас сложилась отличная команда.
Затем старшие дети покинули отчий дом, а младшие практически весь день проводили в школе, и у Ивонны появилось свободное время. Последовав совету старшей дочери, она устроилась на работу в местный супермаркет. Огромный шаг!.. В молодости, до свадьбы, ей уже доводилось работать: после школы она устроилась секретарем в местный колледж. Ей повезло, эта была самая престижная должность, на которую могла претендовать девушка без образования.
– Мне нравилось это чувство – что я часть коллектива, – со счастливой улыбкой рассказывала Ивонна. – Вообще-то я была там на побегушках. Но гордилась самим фактом, что работаю в солидном учебном заведении.
Ивонна встретила Джеральда на одной из вечеринок, куда изредка заглядывала с подругами. Через год они поженились, и Ивонна сразу же бросила работу.
– Так у нас было принято. Да и Джеральд считал, что мне лучше проводить время с семьей, чем тратить его на чужих людей.
Почти сразу они переехали из Корка в Дублин. Джеральд был младшим ребенком и вряд ли унаследовал бы семейную ферму или дом.
– У него хорошо получалось с хозяйством. Но младшим не на что рассчитывать, поэтому нам пришлось уехать.
– Вы не хотели?
– Пришлось. Джеральд выучился на электрика, у него теперь свой бизнес. Мы устроились лучше, чем если бы остались в Корке.
– То есть Дублин стал для вас вторым домом?
– Наверное.
Когда Ивонна решила устроиться на работу, Джеральду эта идея не понравилась. Он переживал, что тогда ей не хватит времени на семью. Ивонна заверила, что станет работать лишь в дневные смены, пока дети на занятиях. К их возвращению она будет уже дома – никто и не заметит ее отсутствия.
Работа была простой и даже скучной, но при всех своих недостатках Ивонне нравилась. Она давала возможность заработать собственные деньги и провести несколько часов в «большом» мире. Ивонна, тихая и замкнутая, плохо ладила с незнакомыми людьми, однако постепенно сдружилась и с коллегами, и с некоторыми постоянными клиентами. По домашнему хозяйству, впрочем, она тоже успевала, и для семьи все осталось по-прежнему. Изредка Джеральд, конечно, ворчал, но придраться было не к чему. В целом у Ивонны все шло хорошо – до несчастного случая.
По вечерам к ней в больницу заглядывали дети – как правило, старшие, которые жили отдельно. Младшие приходили всего пару раз, в сопровождении кого-то из взрослых.
– Я здесь всего неделю, – говорила Ивонна. – Это же так мало. Они вовсе обо мне не забыли.
– А Джеральд сегодня был? – спрашивала иногда я. С того первого дня я ни разу его не видела.
– Он слишком занят, – качала головой Ивонна. – Он построил свой бизнес с нуля и другим работникам не доверяет.
Однажды я видела, как девушка – скорее всего, старшая дочь – читает Ивонне газету. Я как раз делала записи в медкарте и невольно за ними подсматривала. Это было очень трогательное зрелище: девушка подливала матери чай, поправляла регулятор громкости радио и кнопку вызова медсестры, чтобы до них было легче дотянуться… Потом, нежно поцеловав мать в щеку, она встала. Ивонна нехотя ее отпустила.
Какое-то время после ухода дочери она неподвижно сидела, глядя перед собой. Я опустила голову к записям, как вдруг краем глаза уловила движение. Ивонна повернулась вправо, где на краю стола лежала пачка салфеток, и подцепив бумажный уголок, вытащила одну – ловко, безошибочно, словно точно знала, где та находится. Я с трудом сдержала смех, хотелось поскорее рассказать друзьям о неожиданной прозорливости слепой женщины. Однако услышав сдавленные всхлипы, передумала.
К концу недели Ивонна узнавала меня по походке и всегда радостно приветствовала, как только я заходила в палату. Я заметила, как постепенно менялось ее поведение. Сперва во время наших разговоров она смотрела поверх моего плеча, будто искала, откуда слышится голос. Однако со временем она все чаще стала заглядывать мне в глаза, и это нельзя было объяснить случайностью – движение зрачков казалось осознанным.
Перед выпиской к ней снова зашел врач-консультант в сопровождении нашей группы. В палате опять сидел Джеральд.
Врач сообщил, что ни один из тестов не выявил отклонений, и Джеральд недовольно дернул головой, бормоча под нос:
– Кто бы сомневался…
А затем, уже громче, спросил:
– Может, есть еще какие-то анализы?
Оставалось разве что сканирование мозга. На него была слишком длинная очередь, а случай Ивонны не сочли экстренным и отправили ее в конец списка. Врач предложил ей поехать домой: сканирование можно сделать и без госпитализации. Это значило, что ждать придется дольше, зато все это время Ивонна проведет с семьей.
– Дома от меня теперь никакого толку. Я лучше останусь здесь, – тихо проговорила женщина.
Ивонна постоянно твердила детям, как ужасно по ним скучает. Да, изредка больница может стать надежным убежищем для пациента – если тот живет один или дома какие-то сложности с близкими. Ивонна, как я считала, не из таких. Поэтому я очень удивилась ее решению.
Ивонна провела в больнице еще семь дней, дожидаясь окончательных результатов обследования. В день выписки за ней снова приехал муж.
– Зрительный нерв не поврежден, мозговая активность в норме, никаких отклонений в работе ЦНС мы не выявили. Единственный возможный вариант – слепота носит функциональный характер, это реакция на стресс.
– Какой еще стресс, у моей жены в жизни не было никакого стресса, глупости не говорите! – отрезал Джеральд.
В ответ врач все-таки рекомендовал (весьма настойчиво) обратиться к психотерапевту: «Если вы, конечно, хотите, чтобы супруге стало легче». Ивонна безучастно глядела вдаль. Разговор с мужем закончился неохотным согласием. «Лишь затем, чтобы доказать вашу ошибку», – не удержался тот в итоге от шпильки.
Выйдя из палаты, я рассказала врачу, как Ивонна глядела прямо на меня, а однажды даже радостно кивнула и поздоровалась, хотя я не успела и слова сказать.
– Как бы там ни было, людям стоит верить на слово. Если вы обвините пациента в обмане – можете навсегда забыть о его доверии.
Возвращаясь к Ивонне, чтобы отдать документы на выписку, я все пыталась понять, как расценивать этот совет. Что мне стоит держать сомнения при себе? Или что я ошибаюсь и лучше обо всем забыть?
Ивонна была одна. Я отдала ей бумаги и попрощалась.
– Хочу вам кое-что подарить. – Она протянула мне открытку.
На картинке был изображен цветущий луг; посреди росло дерево, вокруг которого вились буквы: «Спасибо, с Вами приятно общаться».
– Я сама ее сделала, – сказала Ивонна.
– Вы? Сами?! – невольно вырвалось у меня.
– Да. Попросила карандаши и бумагу у женщины в соседней палате.
Слова врача звенели у меня в ушах, но я не сдержалась:
– Как вы можете рисовать – вы же ничего не видите?
– Я каким-то образом чувствую цвета и линии. – Ивонна, похоже, ни капельки не оскорбилась.
Зашел Джеральд, взял вещи и вывел жену из палаты. А я все не могла оторвать глаз от картинки. Листья и трава были зелеными, древесная кора – коричневой, на поле пестрели розовые и желтые цветы.
У врачей, которые сталкиваются с психосоматическим расстройством, часто возникает проблема: они не хотят верить, что симптомы вызваны бессознательно, что человек не в состоянии ими управлять. А если в это не верит сам врач, больного убедить он тем более не может. Фактически пациента – вольно или невольно – обвиняют в симуляции.
Пьер Жане, французский философ и психолог, первым ввел в науку термин «подсознание». Он был учеником Шарко – и весьма талантливым, – но, увы, сперва поддался влиянию своего учителя, который считал истерию заболеванием физическим. Шарко переосмыслил эту теорию лишь в самом конце жизни, когда так и не сумел ее подтвердить. Свое отношение к истерии он во многом пересмотрел под влиянием трудов Пьера Жане.
В 1880-е Жане работал в клинике Гавра. Он заинтересовался деятельностью Шарко, в частности тем, как тот использовал при лечении гипноз. В 1890-е Жане переезжает в Париж, чтобы продолжить обучение, а заодно пройти практику в Сальпетриере. Молодой врач производит благоприятное впечатление на Шарко, и тот отдает в его ведение целую психологическую лабораторию. Спустя считаные дни Шарко умирает.
Смерть Шарко становится переломным моментом. Его идейные противники мигом обретают в себе уверенность и начинают активно публиковать работы, в которых опровергается органическая природа истерии и доказывается бесполезность гипноза. Вскоре весь мир опять считает истерию не более чем душевным расстройством.
Работая в Сальпетриере, Жане сумел обозначить несколько ключевых понятий, которые до сих пор актуальны в диагностике и лечении неврозов. В частности, это понятия «сознание», «подсознание» и «диссоциация». В область сознания Жане относил чувственные переживания и мысли, активно воспринимаемые нашим разумом. Оно может сжиматься и расширяться, в зависимости от чего в поле внимания оказываются те или иные вещи. Жане считал, что сознание само выбирает, какие из них стоит воспринимать, а какие – проигнорировать. Чтобы лучше понять его мысль, представьте, как сидите в мягком кресле. Сосредоточившись, вы почувствуете, что форма спинки и сиденья повторяет контуры вашего тела. Кожа – орган осязания – передает эти ощущения мозгу, но тот блокирует их как лишние помехи, оставляя в центре внимания лишь то, что считает важным. Более того, Жане предполагал, что подобная блокировка ощущений может быть не только временной, но и постоянной – когда человек теряет способность управлять ногами, потому что мозг игнорирует сигналы, идущие от конечностей. А например, в экстремальной ситуации поле сознания может сузиться до такой степени, что человек впадает в кататонию – состояние ступора, в котором реальность не воспринимается вовсе.
Подсознание Жане описывал как область, где хранятся переживания и опыт, недоступные для осознанного восприятия. Он считал, что сознание и подсознание существуют параллельно, независимо друг от друга – и даже доказал это с помощью гипноза. Когда больной оказывался в состоянии транса, Жане мог дотянуться до его подсознания и внушить определенную идею, которая там приживалась без сознательного участия пациента. Это открытие актуально и сегодня, оно используется как при лечении гипнозом для вызова состояния абреакции, так и для развлечения публики.
Жане, развивая свою теорию, предположил, что в психике может произойти раскол, и тогда часть воспоминаний и чувств будет существовать отдельно, причем человек об этом знать не будет. Это расщепление он назвал диссоциацией, и возникает она, по его мнению, в результате какой-то травмы, когда подсознание блокирует неприятные переживания.
Если при диссоциации психика разделяется на две независимые друг от друга части, значит, Ивонна могла быть зрячей – но при этом считать себя слепой. Надо, однако, заметить, что это довольно спорная концепция; ученые до сих пор не пришли насчет нее к единому мнению.
Впрочем, подсознание, даже блокируя какие-то мысли, все равно оставляет нам подсказки, которые нужно лишь увидеть. Вы когда-нибудь сталкивались с супружеской изменой? Партнер может обманывать вас месяцами, но, поймав его с поличным, вы понимаете, что знали все с самого начала. Вы видели счета из ресторанов, слышали ночные разговоры по телефону – и любые подозрения отправлялись в подсознание.
Все мы часто отгоняем от себя ненужные мысли и на время «выпадаем» из реальности. Вот вы ищете кошелек и в конце концов находите в сумке – хотя точно знаете, что его туда не клали. Едете на поезде, который прибывает на нужную станцию неожиданно рано – и вдруг понимаете, что совсем не помните дорогу. Смотрите телепередачу – и теряете сюжетную линию.
Наш разум постоянно выбирает, что воспринять, а что проигнорировать. Не нужно даже принимать участие в эксперименте с «невидимой гориллой» – вспомните, как часто вы не замечаете чего-то прямо перед собой. Как, например, ищете в толпе друга. Вот он в трех шагах от вас, размахивает руками, а вы смотрите сквозь него. «Как это не видел – глядел прямо на меня!» – возмущается он после. Но ваш разум и в самом деле в этот момент почему-то заблокировал восприятие.
Более того, иногда подсознание способно воспроизвести мысли и ощущения из ниоткуда. Однажды моя знакомая – дама преклонных лет – пригласила меня в гости. Из дверей ее дома пахнуло мокрой псиной. Коридор заваливали старые газеты и какой-то хлам, на кухне громоздились горы немытой посуды. На диване лежали две собаки, хозяйка спихнула их и предложила мне сесть.
Я и сейчас помню, как мне было неуютно. Разыгравшаяся фантазия подсказывала, что в этом диване полным-полно всякой живности вроде клопов. Кожа зудела, будто по ней кто-то ползал, и когда хозяйка на минуту вышла из комнаты, я поспешила вскочить и стряхнуть с себя невидимых насекомых. Даже дома казалось, будто меня всю искусали. Лишь выстирав одежду и приняв душ, я смогла отделаться от этого чувства.
На самом деле, конечно, никаких клопов не было, хотя зуд и боль от укусов воспринимались как реальные. Впечатлившись обстановкой, разум воспроизвел соответствующие ощущения. Пусть это было лишь игрой воображения и с тех пор прошло много лет, но я постоянно вспоминаю тот день. Пережитый опыт помогает мне работать с пациентами, у которых проявляются диссоциативные судороги, – так я больше верю в бессознательную природу их припадков.
Об этом же свидетельствует и поведение больных. Я всякий раз наблюдаю один и тот же сценарий. У пациента за полгода было несколько приступов – пять, может быть, десять; в сумме конвульсии длились не больше часа. А потом больной приходит ко мне на прием – и припадок случается в зале ожидания или прямо у меня в кабинете. Или я отправляю его на ЭЭГ, и приступ происходит во время процедуры. Последний вариант – большая удача, это значит, что я, основываясь на данных электроэнцефалограммы, могу поставить точный диагноз. А может, удачей было то, что пациент так вовремя забился в судорогах?..
Когда на твоих глазах человек падает на пол, хочется обвинить его в симуляции. В желании привлечь внимание. В попытке произвести впечатление. В стремлении обмануть ради какой-то выгоды.
По молодости мне было непросто отогнать эти мысли. Да, я могла испытывать к пациенту жалость, но при этом считала, что он делает это осознанно. Лишь со временем я поняла, что мои опасения напрасны. Пациенту во всех подробностях рассказывается, что можно увидеть с помощью электроэнцефалограммы. Зачем же имитировать припадок в тот самый момент, когда обман раскрыть проще простого? Может, человек на это и рассчитывает?
Допустим, вы хотите впечатлить нового друга и говорите, будто прекрасно играете на гитаре. А у него – представьте себе! – как раз есть инструмент, и он жаждет услышать вашу игру. Если вы не уверены в своих силах, вряд ли согласитесь. Так и здесь: забиться в судорогах, будучи подключенным к аппарату ЭЭГ, – не лучший способ симулировать симптомы. Скорее, это доказательство невиновности, крик о помощи из подсознания.
На мой взгляд, если пациенты охотно демонстрируют симптомы, это свидетельствует как раз о подсознательной природе заболевания. Мэтью педантично перебирал все возможные диагнозы. Ивонна и Полин вновь и вновь проходили разнообразные и зачастую неприятные процедуры, лишь бы найти причину своей болезни. Симулянт никогда не будет столь дотошным. Если я притворяюсь больной, врачи со своей диагностикой представляют для меня угрозу. Ивонна, Мэтью и Полин такой угрозы не видели. Напротив, они умоляли о помощи.
Я считаю, что психосоматические расстройства никак не подчиняются воле человека. Однако многие мои коллеги это убеждение не разделяют.
Однажды я решила повысить квалификацию и пошла на курсы по детской неврологии, в частности эпилепсии. На одном из занятий нам предложили посмотреть ролики с записью судорог и поставить диагноз на основании одного лишь видео. В аудитории мало кто специализировался на лечении эпилепсии, в то время как я проработала в этой сфере уже несколько лет. Кроме этого, у меня был опыт диагностики по видео – правда, со взрослыми пациентами, – так что в нашей группе я была, пожалуй, самой опытной. Поэтому я не торопилась отвечать первой.
В самом конце показали видео с девочкой лет четырнадцати. Ее припадок заметно отличался от предыдущих, и, на мой взгляд, с ней все было очевидно. Преподаватель прошелся по аудитории, спрашивая мнение моих коллег.
– Фронтальная эпилепсия.
– Тонико-клинические судороги.
Я сидела в конце ряда и отвечала последней. Кроме меня больше никто не предположил, что припадок носит диссоциативный характер. Меня попросили обосновать ответ, и я пояснила.
Не успела я договорить, как один из моих соседей повернулся и с нескрываемой злостью прошипел:
– По-вашему, бедная девочка притворяется?!
В этом-то и проблема. Неважно, ошиблась я тогда с диагнозом или нет, – для того врача диссоциативные судороги были синонимом симуляции. Да, он говорил так из сострадания к ребенку, но что, если когда-нибудь, столкнувшись с дилеммой, он поставит неправильный диагноз?.. Вдруг сердце просто-напросто не позволит ему уличить пациента «в обмане»?
Я все чаще с этим сталкиваюсь – с тем, что врачи боятся ставить психосоматический диагноз.
– А вдруг я ошибаюсь? Может, на всякий случай выписать лекарства от эпилепсии?
В результате этого «на всякий случай» человек остается без должного лечения. Происходит это по разным причинам. Иногда врач понимает, что пациент отреагирует не лучшим образом, и пытается избежать скандала. В других случаях врач сомневается в своей опытности: вдруг он что-то упустил и болезнь все-таки органическая? Никому не хочется получать судебный иск…
В 1965 году видный психотерапевт Элиот Слейтер опубликовал в «Британском медицинском журнале» статью, где привел результаты десятилетних исследований истерии. Он сообщил, что у двадцати пяти процентов больных в итоге все-таки обнаружили органические заболевания. Слейтер писал: «Диагноз «истерия» покрывает невежество врачей и поощряет их многочисленные ошибки. Это не просто заблуждение – это ловушка». Под влиянием его работы многие врачи перестали диагностировать конверсионные расстройства. Слейтер ловко сыграл на худших их страхах.
Сомневаюсь, что мои современники читали эту статью, но подобное отношение к истерии невольно сохраняется и сегодня. Что бы ни думали пациенты, на самом деле врачи очень боятся допустить ошибку: вдруг через несколько лет появится новая методика обследования, которая опровергнет диагноз? Поэтому они, не видя в этом ничего зазорного, предпочитают вовсе его не ставить. Однако за пятьдесят лет, прошедших с момента публикации статьи Слейтера, многочисленные клинические исследования так и не подтвердили его выводы. Технологии XXI века позволяют с максимальной точностью исключить возможные физические причины болезни, а психотерапевты, занимающиеся лечением психосоматических расстройств, в свою очередь, подтверждают малое количество ошибочных диагнозов – всего четыре процента, обычный уровень для заболеваний, диагностика которых не ограничивается одним анализом.
Поставить неверный диагноз и подвергнуть жизнь пациента опасности – кошмар для любого врача. Впрочем, при первичном диагнозе такое случается довольно часто: многие психосоматические расстройства маскируются под органическую болезнь. Однако упорствовать в этой ошибке нельзя – причиненный вред может быть несоизмерим.
Во-первых, в попытке «сохранить лицо» мы часто упускаем момент, когда пациент еще готов принять новый, психиатрический, диагноз. Смириться с ним очень непросто. Чем дольше человек упорствует в заблуждениях, тем сложнее дастся ему лечение. Если хоть однажды обнадежить его, что болезнь органическая, шансы на выздоровление стремительно падают. Это подтверждено и научными исследованиями: среди больных с диссоциативными судорогами, считавших, будто у них эпилепсия, процент выздоровевших значительно ниже. Возможно, здесь замешан фактор времени; ошибочный диагноз не позволяет вовремя начать лечение. Возможно, играет роль настрой самого пациента; когда человек верит, что у него серьезное и опасное заболевание головного мозга, избавиться от этой убежденности практически невозможно. Если вы считаете, что не сможете пробежать марафон, – не станете и пытаться.
Это касается любого симптома, спровоцированного стрессом. Вот, например, пациент жалуется на боль в шее. Рентген показывает износ позвоночных дисков. Любой человек старше среднего возраста тут же спишет неприятные ощущения на преждевременную старость, даже не попытавшись объяснить их чрезмерным мышечным напряжением и, тем более, нервным расстройством. О лечении можно забыть.
Во-вторых, неверный диагноз имеет и другие опасные последствия. Человек принимает ненужные токсичные препараты. Бросает работу или учебу; изменяет свою жизнь, приспосабливаясь к болезни. Но все это – бесполезно!
Впрочем, нежелание ставить психосоматический диагноз не всегда объясняется столь благородными порывами. Некоторые специалисты до сих пор считают, что психогенного паралича не существует, пациенты его якобы имитируют. Или что диссоциативные судороги вызваны намеренно. Прежде, когда представление о врачебной этике было более размытым, такие пациенты испытывали на себе весьма радикальные методы лечения. Например, в XIX веке один врач практиковал лечение судорог клизмами. Он считал, что пациент не сможет одновременно биться в конвульсиях и контролировать кишечник. Другой запирал парализованных больных в кабинете, предлагая им самим подойти и открыть дверь.
В наши дни врачам приходится держать такие мысли при себе – хотя и не всегда. Я встречала пациентов, которых открыто обвиняли в симуляции. Им ставили диагноз и велели «взять себя в руки». Такой поступок наносит больше вреда, чем кажется. Он ставит на человека клеймо и напрочь убивает веру в возможности медицины.
Джудит направили ко мне с подозрением на эпилепсию. Лечащий врач сообщил, что она лечилась от лейкемии, и намекнул, что эпилепсия может быть вызвана осложнением. Джудит рассказала мне свою историю.
Она родилась в Англии, но в детстве вместе с семьей переехала в Майами. Спустя шесть месяцев Джудит заболела. Все началось со странных синяков. Терапевт не придал им особого значения: дети всегда падают и набивают синяки. Затем Джудит подхватила тяжелую инфекцию дыхательных путей. По анализу крови врач заподозрил неладное; биопсия костного мозга подтвердила острый лейкоз. Джудит прошла ряд неприятных обследований, затем курс химиотерапии. У нее выпали волосы. Ей облучали мозг и вводили в спинномозговую жидкость радиоактивные вещества, чтобы проверить, не затронул ли рак нервную систему. Иммунитет ослаб, Джудит то и дело подхватывала разные инфекции, резко потеряла в весе, целую вечность провела в больнице. Однако после трехмесячной ремиссии рак вернулся. Единственная надежда оставалась на пересадку костного мозга. К счастью для Джудит, ее старшая сестра стала идеальным донором.
Перед операцией родители отвезли их с сестрой в Диснейленд. Она никак не могла понять, был ли тот день лучшим или худшим в ее жизни. Впервые за долгое время она развлекалась, как все обычные дети.
– А я ведь знала, что этого не заслужила.
– Чувствовали себя виноватой перед сестрой?
– Не совсем. Я не понимала, почему должна быть ей обязана. Это я мучилась от рака, не она, – спокойно, даже равнодушно пояснила Джудит.
Всю следующую неделю она провела в полной изоляции, чтобы исключить любую инфекцию. Лишь изредка виделась с родственниками, при этом с головы до ног укутанная в стерильную одежду и с маской на лице.
Впрочем, долго это не продлилось. Вскоре кровяные клетки стали восстанавливаться. Карантин закончился, Джудит отпустили домой. Правда, ей по-прежнему приходилось жить по определенным правилам: например, меньше общаться с людьми, чтобы не подхватить инфекцию. Мать сама готовила ей пищу, соблюдая все возможные санитарные нормы. Джудит целыми днями сидела перед окном спальни и смотрела, как другие дети играют в баскетбол и едят пиццу. Она с тоской вспоминала тот день в Диснейленде.
С тех пор прошло двенадцать лет. Семья Джудит вернулась в Англию. Девушка сдала выпускные экзамены и поступила в колледж. Переехала в Лондон, устроилась работать няней. Однажды, играя с ребенком, упала на пол и забилась в конвульсиях. Ей вызвали «скорую». Очнулась Джудит уже в больнице.
– Там все выглядело таким знакомым, словно я оказалась дома.
Врачи решили, что эпилепсия стала побочным эффектом облучения мозга. Джудит выписали лекарства, которые, однако, не смогли снять приступы, поэтому ее направили ко мне.
В юности я полгода работала в команде гематологов. Видела больных раком детей много раз, некоторых с грустью вспоминаю до сих пор. А вот история Джудит совершенно меня не тронула. И я даже знала почему: потому что я ей не поверила. Все факты сами по себе были верными, но в общую картину не складывались. Джудит говорила так, будто читает по бумаге, – по крайней мере, такое возникло впечатление от ее рассказа. Были и другие мелочи, намекающие, что моя пациентка фантазирует или, что еще хуже, намеренно лжет. Почему она не принесла больничные записи? Люди с таким медицинским прошлым всегда берут с собой выписки из карты, результаты анализов, письма от врачей, старые рецепты… Или почему она пришла одна? Нет, конечно, в двадцать шесть лет она не нуждается в сопровождении взрослых, но после такого серьезного заболевания, как лейкемия, родные обычно проявляют больше заботы.
Я вдруг поняла, что пытаюсь поймать ее на деталях.
– Какие антибиотики вы принимали после операции? – Правильно…
– Куда именно делали пересадку? – Опять верно.
– Не помните, какого вида была пересадка: аллогенная или аутологичная? – Ага, угадала…
Мне было чуточку стыдно, но я не могла остановиться.
– Как называется больница, где вы лечились?
– Центральная больница Майами.
Странное название. Надо будет проверить, есть ли такая.
– А как звали лечащего врача?
– Доктор Мэрроу.
Доктор Мэрроу! Нет, только представьте: доктор Мэрроу (от англ. marrow – костный мозг) занимается трансплантацией костного мозга! Хотя… почему бы и нет? Был же известный невролог сэр Уолтер Брэйн (от англ. brain – мозг). Может, доктор Мэрроу с иронией отнесся к выбору будущей профессии?
Уже одно это странное имя заставило меня насторожиться. Возможно, такова обратная сторона моей работы – со временем сердце черствеет, и девушка, рассказывающая свою историю без лишних эмоций, воспринимается лгуньей. Решив, что расспрашивать дальше бесполезно и даже цинично, я попросила Джудит сесть на кушетку для осмотра. Рефлексы оказались в норме – впрочем, такое часто встречается у людей с эпилепсией.
Напоследок я решила проверить кое-что еще.
– Джудит, а где был вставлен катетер Хикмана? – Я спрашивала о тонкой пластиковой трубке, через которую вводят лекарства при химиотерапии.
Джудит, даже не замешкавшись, стянула футболку и ткнула в пятнышко чуть ниже правой груди. Не шрам – обычную родинку. Совершенно не там, куда вставляется катетер Хикмана. Это был первый вопрос, на который она дала неверный ответ. Впрочем, с тех пор прошло немало времени. Джудит тогда была ребенком, она могла просто забыть…
Я попросила ее повернуться, чтобы взглянуть на спину – идеально гладкую, белую, без малейших следов от многочисленных шрамов, оставленных биопсией. Как такое возможно?
Закончив, я велела Джудит готовиться к госпитализации, чтобы мы могли понаблюдать за ее приступами. Доказательств у меня не было, одни лишь подозрения, от которых, увы, никак не удавалось отделаться. Однако мне надо быть объективной. После ухода Джудит я набрала в поисковике «Центральная больница Майами». Как ни странно, такая и в самом деле нашлась.
Спустя пару недель Джудит приехала на обследование. Мне так и не удалось раздобыть ее старую медкарту. В больнице Майами было отделение гематологии, но доктор Мэрроу там не работал. Девушка из регистратуры хихикнула, когда я о нем спросила. Может, он уволился, ответила она. Но самое главное – там никогда не лечили онкобольных и не делали трансплантацию костного мозга. А еще у них не нашлось никаких сведений о пациентке с фамилией Джудит.
– Джудит, вы ничего не напутали? У вас не сохранились оттуда какие-нибудь документы?
– Нет.
– Я им звонила, они сказали, что такие операции никогда не делали. Может, вы лечились в другой клинике, просто ошиблись с названием?
– Не помню.
– А может быть, помнят ваши родители?
– Не знаю.
– Давайте им позвоним, надо кое-что уточнить.
– Они сейчас на работе и вряд ли ответят.
– Вы у них спросите вечером?
– Хорошо, но не обещаю, что они вспомнят.
– Ничего страшного, это на всякий случай.
На ночь Джудит поместили в палату функциональной диагностики. Что бы там ни было в ее прошлом, нам предстояло разобраться с нынешними приступами. Следующим утром медсестра сказала, что обнаружила девушку на полу без сознания. Она тогда отвлеклась на другого пациента и не знала, что именно произошло. Джудит сильно ушибла руку. К счастью, обошлось без перелома.
Я промотала видео до нужного момента. Медсестра зашла в четверть десятого. До этого Джудит весь вечер сидела на кровати: листала журнал, смотрела телевизор. Около девяти она встала и подошла к двери. Прикрепленные к голове датчики не давали ей выйти из палаты. Какое-то время Джудит вглядывалась в коридор, потом закрыла дверь. Снова пересекла комнату, встав у изголовья кровати. То, что случилось дальше, меня просто шокировало: Джудит подняла правую руку на уровень плеча, примерилась и что было силы ударила в стену. Скорчилась от боли (меня передернуло вместе с ней, и я невольно потерла собственную кисть), после чего ударила снова, еще раз и еще. Затем легла на пол, нарочно зацепив при этом тарелку. На звон битого стекла вбежала медсестра. Она стала приводить Джудит в чувство, та не реагировала.
И внезапно на меня нахлынула волна сочувствия, которого Джудит не удалось добиться слезливой историей про больную раком девочку. Меня невероятно тронуло, с каким простодушием она это сделала. Камера открыто висела под потолком, Джудит о ней знала и не пыталась от нее спрятаться. В этом-то все и дело – часть ее сознания хотела нам показать, что происходит. Ей в самом деле было очень плохо, и только так она смогла добиться нашего внимания.
Каждый психосоматический больной опасается, что его обвинят в том же – что он намеренно причиняет себе вред. Однако пациентов, которые сознательно симулируют болезнь, крайне мало. В среде медработников часто ходят слухи о женщине, капавшей кровью в мочу, имитируя серьезное заболевание почек. Или о мужчине, втиравшем в раны грязь, чтобы вызвать инфекцию. Правда в том, что большинство врачей сталкиваются с подобными случаями буквально пару раз за всю карьеру, а симулянты заставляют подозревать в нечистых намерениях каждого, чьи симптомы выглядят странными.
Это явление корнями уходит к личности Карла Фридриха фон Мюнхгаузена, «барона-лжеца». Синдром Мюнхгаузена – симулятивное расстройство, при котором человек искусственно вызывает у себя симптомы болезни. Делается это не ради пособия по инвалидности или денежной компенсации, а затем, чтобы получить внимание и заботу. Таких людей осуждают, над ними смеются, недооценивая при этом всю серьезность проблемы. Пациенты с синдромом Мюнхгаузена готовы принимать любые самые ядовитые препараты или ложиться под нож хирурга – вплоть до ампутации конечностей. Они могут разрушить свою жизнь, лишь бы вызвать сочувствие окружающих. Если раскрыть их замысел, они будут все отрицать, замкнутся в себе и наотрез откажутся от психологической помощи.
Синдром Мюнхгаузена практически невозможно вылечить.
К счастью, встречается он редко. Через мой кабинет прошло немало пациентов с конверсионными расстройствами, можно было бы ожидать, что среди них оказалось немало таких симулянтов. Однако на самом деле я сталкивалась с ними лишь трижды. Третьей стала как раз Джудит.
Первый случай был в самом начале моей карьеры. Женщина жаловалась на головные боли и проблемы со зрением. При осмотре выяснилось, что левый зрачок расширен и не реагирует на свет. Однако сканирование мозга никаких отклонений не выявило. Это поставило в тупик все отделение – пока медсестра не зашла случайно в туалет, где пациентка закапывала в глаз мидриатик, препарат для расширения зрачков.
Вторую такую пациентку я встретила через пять лет. На первый взгляд в Джоан не было ничего необычного. У нее случались припадки, похожие на эпилептические; правда, врачи с диагнозом не торопились. Первая серия тестов ничего не выявила, поэтому Джоан поместили под наблюдение. Первый зарегистрированный приступ случился, когда она смотрела телевизор. Второй – когда сидела в кресле. Оба раза она вдруг бледнела и медленно заваливалась набок. Судя по видео и результатам ЭЭГ, у нее случалось что-то вроде обморока. Никаких признаков эпилепсии. Но молодая и здоровая женщина не должна беспричинно терять сознание.
Первым заподозрил подвох лаборант, с которым мы смотрели видео.
– Что это она делает с платком? – спросил он.
Мы увеличили картинку и прокрутили ролик заново. А потом недоумевали, как не заметили это сразу. Джоан достала платок и вроде бы вытерла нос. Однако на замедленной скорости мы четко разглядели, что в платке лежал маленький пузырек. Джоан двумя пальцами открутила крышку и глубоко вдохнула содержимое. Затем аккуратно сложила платок и убрала в карман. А пару секунд спустя побледнела и упала на кровать.
Когда мы сообщили ей о своих подозрениях, Джоан сбежала из больницы. Мы так и не смогли проверить, что в том пузырьке. Впрочем, догадаться было несложно. В таких флакончиках хранится амилнитрит – летучая жидкость с резким запахом, которая позволяет стимулировать работу сердца. Этот препарат применяется в самых крайних случаях, потому что имеет весьма неприятный побочный эффект – резкое снижение кровяного давления, которое может привести к обмороку.
Эти случаи кажутся забавными, пока не понимаешь, что такой пациент способен причинить вред себе и окружающим. Я так и не узнала, что именно двигало Джудит. Как и Джоан, на следующий день она сбежала из больницы, не показавшись психотерапевту. Я о ней больше не слышала. Не знаю, откуда она взяла историю про лейкемию. Вычитала в книге?.. В художественной прозе не бывает таких технических подробностей; может, ее рассказ отчасти был правдой? Некоторые пациенты с синдромом Мюнхгаузена в детстве серьезно болели. А к чему был тот странный и неуместный рассказ о поездке в Диснейленд? Джудит неспроста уделила ему столько внимания. Она упоминала, что очень злилась на сестру… Может, история про рак настоящая, только больна была другая девочка?
Люди нередко лгут врачу. Скотт чем-то напоминал Джудит, хотя мотивы у него оказались другими.
До болезни он работал грузчиком на складе. В семье Скотт обеспечивал основной доход; он платил алименты на троих детей бывшей жене, содержал свою девушку Дэбби и двоих ее сыновей. Дэбби тоже работала, но в школьной столовой платили очень мало. Поэтому, когда у Скотта начались проблемы со здоровьем и ему пришлось тратиться на лечение, в семье грянул кризис.
Впервые Скотт почувствовал боль после нескольких особенно изнурительных смен. Он взял пару выходных, чтобы отлежаться. Боль вроде бы прошла, но теперь почему-то он ощущал слабость во всем теле. Ему стало труднее подниматься по лестнице. Грузы казались вдвойне тяжелее. Изредка накатывали новые приступы боли. Через месяц Скотт не выдержал и попросился в недельный отпуск, чтобы пройти обследование. Врач назначил болеутоляющее и направил его на физиопроцедуры. Вернувшись к работе, Скотт понял, что у него проблемы: он поднимал груз, однако не мог с ним идти – ноги не слушались. Начальник перевел его на другую должность: водить погрузчик. Так продолжалось шесть месяцев. Скотту полегчало, но это была лишь ремиссия перед новым рецидивом. Вскоре он опять лег в больницу. Начальник потерял терпение и пригрозил увольнением. Впрочем, это было уже неважно – за две недели слабость в ногах усилилась так, что о работе пришлось забыть.
За год Скотта полностью парализовало ниже пояса. Он оказался в инвалидной коляске и во всем зависел от окружающих людей. Дэбби ушла с работы, они переехали из дома, где прожили десять лет, в незнакомый район в квартиру на первом этаже. Детям пришлось сменить школу.
Врачи долго передавали Скотта друг другу, не в силах найти причину его болезни. В конце концов он попал ко мне с подозрением на функциональный паралич. На электрической инвалидной коляске он заехал в мой кабинет. Рядом шла Дэбби. Скотт выглядел недовольным. Он сразу дал понять, как ему надоело выслушивать одно и то же – что врачи, мол, не знают, в чем дело. Слушая его рассказ и листая записи, я боялась, что и мне придется сказать то же самое.
Пересесть на кушетку он не сумел, пришлось осматривать его прямо в кресле. Дэбби помогла мне снять ботинки и закатать штанины.
– Как же вы дома справляетесь? – спросила я.
– Выкручиваемся, – пожал плечами Скотт.
Я осмотрела ноги. Насколько могла судить, с мышцами все было в порядке. Суставы двигались свободно. На боль Скотт не жаловался, он вообще ничего не чувствовал.
– Вы занимаетесь с физиотерапевтом? – уточнила я.
– Нет, я сама делаю с ним упражнения, – ответила Дэбби. Для Скотта она стала круглосуточной сиделкой.
Затем я попросила пошевелить пальцами. У него ничего не вышло. Я с силой надавила на стопу – он опять-таки не отреагировал. На этом осмотр закончился, и я стала опускать штанины.
– Дэбби сама справится, – остановил меня Скотт.
– Хорошо.
Усаживаясь за стол, я заметила, как Дэбби неловко натягивает носок на правую ногу. Мне показалось, что Скотт шевельнул стопой. Я стала заполнять карточку, краем глаза поглядывая на них и убеждаясь все больше: Скотт определенно ей помогал.
Все анализы указывали на одно – функциональное расстройство, так что Скотт вполне мог неосознанно двигать ногами. Такое случается.
Я сообщила, что при желании Скотт может пересдать анализы, но вряд ли они покажут что-то новое.
– Вы верите, что я парализован? – спросил Скотт.
– Да.
– Ну и зачем мне снова сдавать анализы? Признайте уже, что вы, как и все остальные, не знаете, в чем дело. И давайте с этим покончим!
Скотт ушел от меня крайне раздраженным, пообещав напоследок, что больше никогда ко мне не обратится. Я ответила, что, если он передумает, буду рада его видеть. Впрочем, этот мужчина был не из тех, кто бросает слова на ветер, и скорее всего, мы бы и впрямь больше никогда не встретились, если бы не одна досадная случайность.
Мой рабочий день как раз закончился, так что я собрала вещи и вышла. Машина стояла на парковке в десяти минутах ходьбы. Свернув за угол, я увидела впереди Скотта и Дэбби. Он ехал в инвалидной коляске, она шла рядом. Я уже почти нагнала их, когда эти двое остановились возле большого черного минивэна. Дэбби села на пассажирское сиденье. Задняя дверь автомобиля открылась. Скотт встал с коляски, поднял ее и положил в багажник, после чего занял водительское место. В этот момент я поравнялась с их машиной. Скотт повернул голову и, увидев меня в окно, отчетливо выругался.
Скотт вовсе не был невинной жертвой болезни. Таких людей очень мало, но почему-то именно по ним судят обо всех остальных. И это ужасно. Он единственный из сотен и даже тысяч моих пациентов, кого я с уверенностью могу назвать симулянтом, но из-за него под подозрением оказываются все прочие больные с функциональными нарушениями.
Функциональные нарушения, симулятивные расстройства и симуляция – это три разных группы. Первые две – болезни, последняя – нет. Функциональные нарушения имеют подсознательную природу, и пациенты не знают, что и почему с ними происходит. При симулятивном расстройстве больные вредят себе намеренно, нуждаясь в чужой поддержке и внимании. Они не понимают, что ими движет, и не могут себя контролировать. Симуляция – нечто совершенно иное. Это умышленная имитация болезни с целью наживы: чтобы выиграть суд или избежать призыва в армию. Симулянт нарушает закон, и нужен ему не врач, а хороший юрист.
Согласитесь, вроде бы все просто? «Руководство по диагностике и статистике психических расстройств» не расценивает симуляцию как болезнь. Этим людям не назначают лечение и не оказывают врачебную помощь. Но всех ли симулянтов можно судить одинаково?
Вот женщина, бежавшая из охваченной войной страны. Она потеряла всех родных. Просит политического убежища, но безуспешно. Узнав о скорой депортации, она имитирует болезнь, чтобы избежать отправки домой.
Вот мужчина, который поскользнулся на мокром полу в магазине. Он притворяется парализованным, чтобы отсудить солидную компенсацию.
Вот молодой парень. Он рос в неблагополучной семье, родители ни дня не работали, перебиваясь на пособии. Они не дали ребенку образование, не научили его ставить цели и добиваться их. Вполне логично, что в будущем какая-нибудь надуманная болезнь станет для него отличным предлогом не искать работу.
Все ли они одинаково заслуживают нашего презрения?
Меня часто спрашивают, как вывести симулянта на чистую воду, а я всегда отвечаю, что не стоит этого делать. Я исхожу из того, что мой пациент в самом деле болен, не тратя время на поиски доказательств обратного. Кто-то с такой позицией может быть не согласен. Люди представляют, как парализованные больные дома вскакивают с кресел и танцуют джигу. Возможно, с кем-то так оно и есть – некоторым нравится обманывать систему, – но лучше смириться с их возможным существованием, чем оттолкнуть всех остальных. Я слишком часто имею дело с конверсионными расстройствами и знаю, как оскорбляет больных любой намек на сомнения.
Я написала письмо лечащему врачу Скотта, где подробно изложила увиденное: как «парализованный» пациент не только ходит, но и поднимает тяжелую коляску и водит автомобиль. Тот ответил, что Скотт судится с работодателем – якобы причиной паралича стала производственная травма. Одновременно с этим я получила запрос от юриста, который интересовался медицинским заключением. Я переслала им медкарту, к которой приложила оба письма. Не знаю, чем закончилось дело. Вряд ли Скотт добился успеха. Иногда, правда, меня грызет совесть. Мы были с ним практически незнакомы, меня крайне возмутил этот низкий поступок, но кто я такая, чтобы его судить? Он много лет трудился на тяжелой низкооплачиваемой работе, содержал две семьи. Да, Скотт выбрал неправильный путь, но, возможно, ему просто не оставалось иного выхода. Если бы мы лучше разобрались в его мотивах, то, быть может, не относились так строго…
Настоящие симулянты встречаются редко. А еще их легко разоблачить: они ведут себя не так, как обычные больные. Что бы ни заставляло человека врать, он всегда сознает свою ложь и пытается ее скрыть. Он многое недоговаривает. Избегает анализов и обследований. И не стремится, как Ивонна, любой ценой узнать причину своей болезни.
Я не знала, встречу ли когда-нибудь Ивонну снова. Пациенты, не согласные со своим диагнозом, редко возвращаются в ту же больницу. Они идут к другому врачу в надежде услышать что-нибудь новое. Или предпочитают смириться с болезнью. Иногда, очень редко, человек выздоравливает сам – и называет это чудом. Я надеялась, что Ивонна все же справится. Из-за слепоты вся ее жизнь рушилась, и так не могло больше продолжаться.
Через несколько недель Ивонна вернулась. Ее в инвалидной коляске привезла дочь. Дома Ивонна справлялась без посторонней помощи, но в незнакомых местах ей нужно было сопровождение. Дочь сказала, что Ивонна отказывается брать в руки трость для слепых.
– Ей кажется, что так она смирится со слепотой и перечеркнет тем самым надежду на выздоровление.
– Наверное, в этом есть смысл, – ответила я. – Значит, сейчас надежда все-таки есть.
Мы ведь так и не нашли следов травмы или патологии, которые доказывали бы обратное. Хорошо, что Ивонна это понимала.
– Она согласилась встретиться с психиатром, правда, нехотя… Отец возражал, – добавила дочь.
Почему-то люди считали нужным говорить вместо нее.
Я обещала организовать прием у психотерапевта и спросила, есть ли какие-нибудь вопросы. Ивонна покачала головой.
Дочь развернула кресло к выходу, но Ивонна вдруг наклонилась и взяла меня за руку.
– Если зрение не вернется, мне больше незачем будет жить. Пожалуйста, постарайтесь.
– Вы обязательно поправитесь, – только и смогла сказать я в ответ.
Полагая, что на этом все, я открыла дверь. Однако, как часто водится, самые важные и неприятные вопросы остаются напоследок. Дочь Ивонны, выкатывая кресло, вдруг остановилась на пороге и выпалила на одном дыхании:
– Если она скажет психотерапевту, что дома все хорошо, – это будет враньем!
Я разинула рот – не столько от ее слов, сколько от манеры подачи.
– Мойя!.. – Ивонна схватила ее за руку.
– Это все, что я хотела сказать. – Дочь высвободилась и покатила коляску к выходу.
С тех пор Ивонну я больше не видела, но слов ее дочери забыть не смогла. Что было дальше, я вкратце узнала из писем психотерапевта. Тот излагал некоторые факты – довольно скупо и не вдаваясь в конкретику. Неэтично обсуждать личную жизнь своего пациента, и уж тем более фиксировать его откровения на бумаге – мало ли в чьи руки могут попасть эти записи.
В первом письме сообщались важные детали касательно истории болезни, а затем приводились некоторые личные подробности.
Ивонна вышла замуж в двадцать лет. Она утверждала, что очень счастлива в браке, хотя ради него ей пришлось многим пожертвовать: уйти с работы и переехать из родного города. Ее супруг, Джеральд, придерживался консервативных взглядов. Ивонна не хотела рано заводить детей, отговариваясь юным возрастом, но Джеральд настоял, и после рождения Мойи, старшей дочери, она смирилась. Все последующие беременности также были продиктованы желанием мужа. Ивонна говорила, что «не умеет с ним спорить».
Муж целыми днями работал, Ивонна занималась детьми, однако такое распределение ролей ее вполне устраивало. Джеральд оказался прекрасным семьянином; правда, со старшей дочерью, к великому прискорбию Ивонны, их отношения последнее время разладились.
Ивонна искренне считала свой брак счастливым, хотя из ее рассказов следовало, что она всегда уступает мнению мужа. Желание работать в магазине стало единственным серьезным поводом для несогласий в семье и (отчасти) конфликта Джеральда с Мойей. Джеральд считал эту работу бесполезной и даже унизительной, а дочь внезапно встала на сторону матери.
Решающим аргументом стал несчастный случай. Когда Джеральду сообщили о нем из больницы, он первым делом заявил, что Ивонна должна уйти с работы. Она пыталась возражать, поэтому тем же вечером Джеральд позвонил от ее имени руководству магазина и сказал, что супруга увольняется. Вскоре их спор и вовсе утратил смысл, потому что Ивонна ослепла.
Затем в письме описывалось ее нынешнее состояние. Ивонне нелегко было признать функциональную природу слепоты, но ради надежды на выздоровление она старалась изо всех сил. Дома ей приходилось нелегко. Джеральд нанял женщину следить за хозяйством и ухаживать за детьми, поэтому Ивонна чувствовала себя ненужной и очень боялась того, что будет с ней дальше.
В итоге Ивонна дала согласие на стационарное лечение в психиатрической клинике.
Второе письмо пришло через несколько месяцев.
«После четырехнедельного курса Ивонну выписали. Сперва возникли некоторые споры по поводу того, где ей жить дальше. Она хотела вернуться в прежний дом к семье, но в конце концов решила, что с дочерью будет лучше. Терапия – в том числе когнитивно-поведенческая, – кажется, была плодотворной. К Ивонне частично вернулось зрение. Мы продолжаем лечение амбулаторно».
Результаты сообщались в третьем, последнем письме.
«Раз сообщить, что зрение Ивонны полностью восстановилось. Она продолжает профилактическое лечение, хотя до сих пор, как и муж, сомневается в диагнозе. Она вернулась домой, говорит, что все хорошо, что она счастлива опять заниматься воспитанием младших детей. Поэтому выходить на работу не считает нужным».
С тех пор я иногда о ней думаю – о том, что чуть не оказала ей медвежью услугу. Ивонна мне нравилась. Мне было ее жаль. Но я не верила в ее слепоту. А потом раз за разом встречала других таких же пациентов – отчаянно сдающих одни и те же анализы и пытающихся докопаться до причин своей болезни. Лишь благодаря им я поняла, как сильно ошибалась в Ивонне.
Я помню, как на конференции первый раз посмотрела ролик с невидимой гориллой. Гориллу я не заметила. И это меня поразило. Ладно бы я упустила нечто тривиальное, потому что разум был поглощен по-настоящему интересными событиями. Но нет, я смотрела довольно скучный ролик и при этом не заметила такой абсурд и нелепицу!
Глупо было считать Ивонну симулянткой, особенно после того, что случилось в день ее выписки. Подарив мне самодельную открытку, Ивонна все равно что доказывала свою слепоту. Если женщина хочет притвориться незрячей, она надевает черные очки и берет трость. Она не будет рисовать цветные открытки. Подарок Ивонны подтверждал, что она и в самом деле больна, просто в тот момент я не смогла этого понять.
Школа перевода В. Баканова, 2018