Кассандру, дочь троянского царя, боги благословили и прокляли одновременно. Благословением был ее дар – умение видеть будущее. Проклятие заключалось в том, что ей никто не верил.

То же самое испытывают люди с психосоматическими расстройствами. Их болезнь настоящая – и никто не верит в реальность их мучений.

Почему-то сообщить человеку, что его болезнь вызвана нарушением психики, – все равно что унизить его, сказать, что он врет. Моим пациентам приходится буквально переступать через себя, чтобы согласиться на встречу с психотерапевтом. И даже если самому больному это удается, семья далеко не всегда встает на его сторону. Едва ли не важнейшая моя задача – поддержать пациента и его близких на этом непростом пути. Увы, удается это далеко не всегда.

Шахина заболела за полгода до нашей встречи, после одного случая в университете. В тот день она опоздала на лекцию. Еще не зная, как это событие изменит ее жизнь, она зашла в аудиторию. Первые ряды были заняты, поэтому девушка села сзади. Положив пальто на колени, она откинулась на спинку стула и завела руки назад, опираясь о пол предыдущего ряда. Дверь аудитории изредка хлопала, впуская других опоздавших студентов.

Шахина подалась в сторону и вытянула шею, чтобы лучше видеть лектора, как вдруг громко вскрикнула от сильной боли. Однокурсники удивленно обернулись. Парень, наступивший ей на руку, жутко покраснел и забормотал извинения. Наклонившись, он погладил ей пальцы, словно этим движением мог исправить нанесенный ущерб. Оттолкнув его, Шахина прижала руку к груди. Оставшуюся часть лекции она не слышала, сквозь слезы глядя, как расплывается по ладони огромный синяк.

Когда вечером Шахина пожаловалась на боль и отказалась принимать участие в домашних делах, родственники проявили мало сочувствия; зато наутро, увидев распухшую и побагровевшую руку, ужаснулись. Мать поспешно отвезла Шахину в больницу. Рентген показал трещину в пястной кости. Девушке наложили гипс, надели поддерживающую повязку. Мать, сгорая от стыда, попросила на работе отпуск, чтобы заботиться о дочери. Следующие три недели Шахине пришлось управляться одной левой рукой, а лекции записывать на диктофон.

Когда гипс сняли, оказалось, что за это время рука успела атрофироваться. Она стала слишком худой – гораздо тоньше левой – и плохо слушалась. Врач направил Шахину к физиотерапевту, который рекомендовал комплекс упражнений. При каждом движении девушка чувствовала боль, но после долгого бездействия радовалась, что может сама застегивать пуговицы или управлять автомобилем.

Спустя еще две недели, когда Шахина была на лекции, правую кисть вдруг скрутил непонятный спазм. Ручка выскользнула из пальцев. Шахина ее подняла, но ручка снова выпала и закатилась под парту. Девушке пришлось оставить ее на полу. Следующие тридцать минут она бездумно пялилась на лектора, пропуская его слова мимо ушей.

После занятия Шахина продемонстрировала руку друзьям. Указательный и средний пальцы сгибались сами собой. Их можно было выпрямить другой рукой, но как только она их отпускала, они опять крючивались, сжимаясь в кулак. Друзья сочли это интересной забавой и полчаса развлекались, сгибая и разгибая ей пальцы. Девушка тоже смеялась вместе с ними – но недолго.

Вечером, за ужином, оказалось, что она не может держать нож. Родители, встревоженные ее состоянием, позвонили физиотерапевту.

Следующим утром Шахина отправилась к врачу. Тот сделал массаж, который несколько ослабил спазм, и направил ее к хирургу. Повторный рентген показал, что перелом полностью зажил, но, вопреки снимкам, девушку по-прежнему мучила боль.

– Все вокруг твердили, что рука в порядке. Словно хотели сказать: «Хватит уже притворяться!» И от этого становилось только хуже.

– Вы говорили врачам, что рука не слушается, а вам отвечали, что такого не может быть?

– Да, что я выдумываю.

Целый месяц Шахина делала упражнения по несколько раз в день. Боль только усиливалась. Мать записала ее на прием в частную клинику, где прописали миорелаксанты и болеутоляющее. Это позволило снять болезненные ощущения, но спазмы никуда не делись. Шахина не могла писать – пальцы сводило судорогой, поэтому она записывала лекции на диктофон и брала конспекты у однокурсников. А еще по совету друга семьи делала на ночь ванночки со льдом. Все это помогало унять боль, но рукой она по-прежнему не владела. Через месяц в кулак сжимались уже четыре пальца.

Когда мы с Шахиной встретились в моем кабинете, она вновь носила поддерживающую повязку. Так ей было легче; если опустить руку, ее вскоре сводил мучительный спазм.

– В руке скапливается кровь, словно нарушена циркуляция. Поэтому тут же начинается отек, – объяснила мать.

Она говорила о руке безлико: как о чуждом элементе, а не части тела своей дочери.

Я осмотрела Шахину. Средний и указательный пальцы так глубоко зарылись в ладонь, что не было видно даже ногтей. У мизинца и безымянного ногтевые лунки пока еще проглядывали. Большой палец двигался свободно, значит, Шахина могла управляться с застежками-молниями или нажимать большие кнопки. Писать уже не получалось, выходили детские каракули. Печатать – опять-таки только большим пальцем, очень медленно и с ошибками.

Я попыталась расправить ладонь, но встретила сопротивление. Постепенно нам вдвоем удалось выпрямить пальцы. На коже проступали красные полукруглые отметины от ногтей. Стоило мне отпустить, как пальцы тут же свело в прежнее положение.

– Иногда у нее получается их выпрямить, – сказала мать.

– Чтобы вымыть ладонь или подстричь ногти, – добавила Шахина.

– Вы раньше такое видели? Что это с ней?

– Похоже, фокальная дистония. Это такое состояние, при котором мышцы сводит судорогой. Оно может быть вызвано травмой, хотя бывают и другие причины. Ситуация серьезная, и я бы предложила вам госпитализацию, чтобы сделать необходимые анализы и разобраться во всем как можно быстрее.

– Пожалуйста, вылечите мою девочку, – попросила мать.

В следующий раз мы с Шахиной встретились спустя несколько дней в ее палате. С рукой все было по-прежнему. Анализы крови, генетические тесты и сканирование мозга не выявили никаких неврологических нарушений. Электромиография подтвердила постоянное сокращение мышц предплечья, но причина оставалась неизвестной. Впрочем, у пациентов с дистонией часто наблюдаются нормальные результаты анализов. Пока мы не могли ничего сказать наверняка. Однако девушка не владела правой рукой и не могла даже застегнуть пуговицы или нарезать мясо на тарелке. Нужно было что-то делать. Ее осмотрел специалист в области заболеваний опорно-двигательного аппарата, который рекомендовал ботулотоксин.

Ботокс применяется не только в пластической хирургии. Он активно используется в лечении неврологических заболеваний, поскольку парализует мышцы и снимает болезненные спазмы. Конечно, мышцы тогда не выполняют нужных действий, но это может быть меньшим злом по сравнению с болью и деформацией конечностей. Укол ботулотоксина не поможет выяснить, что случилось с Шахиной, зато облегчит ее состояние и позволит хоть как-то использовать руку.

Я присутствовала на процедуре. В предплечье девушки вставили тонкую иглу электрода. Он зафиксировал чрезмерное напряжение мышц, управляющих пальцами. Компьютер преобразовывал электрическую активность в звук, поэтому палата тут же наполнилась диким треском. Врач поспешно приглушил громкость.

– Это из-за моей руки такой шум? – поинтересовалась Шахина.

– Да.

– Так и должно быть?

– Если бы вы расслабились – нет. В состоянии покоя мышцы должны молчать.

Врач достал шприц с ботулотоксином, снял колпачок с иглы и медленно вколол содержимое. Шахина не сводила глаз с монитора. Я знала, как тщательно она прислушивается к треску. Мы все навострили уши. Прошла минута – это очень долго, когда стоишь на одном месте и ждешь. И вот мы заметили изменения: статический треск начал утихать. Шахина потрясенно уставилась на руку. Округлив глаза, она глядела, как медленно разжимается кулак.

– Получилось! – воскликнула она.

Делавший укол врач недоуменно поднял брови.

Чуть позже я заглянула к Шахине в палату. На коленях у нее стоял ноутбук.

– Рука еще болит и плохо слушается, но мне уже давно не было так хорошо. – Она пошевелила пальцами. – Меня скоро выпишут?

И тут я совершила роковую ошибку.

– Позвольте кое-что вам объяснить. – Я села на край кровати. – Ботулотоксин воздействует на нервные окончания; он и в самом деле расслабляет мышцы, но происходит это не мгновенно. Этот процесс обычно занимает как минимум день, а то и два.

Шахина озадаченно на меня глядела. Кажется, она не поняла.

– У меня же все прошло! Это ведь хорошо, правда?

– Правда.

– Ну, значит, меня можно выписывать.

Шахина давала мне шанс отступить, но я не послушалась.

– Я хочу сказать, что вряд ли вам стало лучше из-за ботулотоксина. Слишком быстро.

– Раз всё прошло после укола, значит, это он помог!

– Иногда люди очень хотят выздороветь и так сильно верят в эффективность какого-то лекарства, что им удается поправиться одной лишь силой мысли. И нам, врачам, это подсказывает, что могло быть причиной болезни.

Шахина смотрела на руку, сжимая и разжимая кулак.

– Скорость, с которой подействовал ботулотоксин, заставляет думать, что изначально спазм был вызван психологическими проблемами.

– Хотите сказать, я сумасшедшая?

– Нет, конечно.

– А что тогда? Что значит «психологические проблемы»? Или я нарочно это делаю, или я сумасшедшая! Так, что ли?!

Напряжение нарастало. Ходившие мимо палаты люди слышали крики и с любопытством косились в открытую дверь.

– С каждым человеком бывает так, что душевные переживания отражаются на физическом здоровье…

– Хватит уже! Я обратилась к вам с жалобами на спазм, а вы говорите, я выдумываю!

В палату заглянула медсестра.

– Вам, наверное, лучше побыть наедине. – Она закрыла дверь.

– Жаль, что я вас расстроила. Но ведь руке стало лучше – и это главное.

Шахина долгое время угрюмо молчала.

– Что мне теперь делать?

– Наверное, отправиться домой.

– А что вы говорили про «психологические причины»? Вы ведь не объяснили, что имели в виду.

Следующие десять минут мы балансировали на краю. Я чувствовала, что разговор может в любой момент свернуть не туда, и очень аккуратно подбирала слова. Шахина, скорее всего, разделяла мои опасения.

Я объяснила, в чем суть психосоматических заболеваний.

– Это лишь предположение. Я не утверждаю, что с вами то же самое. Вы понимаете?

– Не знаю. Все это очень странно.

– Наверное, пока вам лучше об этом не думать. Сосредоточьтесь на том, что вы пошли на поправку.

Впрочем, мы обе знали, что от моих слов нелегко отмахнуться.

– И как из-за проблем с психикой может возникнуть мышечный спазм?

– Когда мы испытываем негативные эмоции, мышцы тоже напрягаются. Вы же наверняка чувствовали, как от злости каменеют плечи и спина? Вот и здесь было что-то вроде этого.

– Но я ни на кого не злюсь.

– Знаю. Но у вас была травма, перелом. Может, это как-то повлияло.

– Я не хочу ходить к психотерапевту.

– Сейчас в этом нет никакой необходимости.

– Так все прошло? Мне больше не придется делать новый укол?

Я решила не разрушать ее надежд.

– Думаю, раз сейчас полегчало, все так и останется.

– Простите, что кричала на вас…

– Ничего страшного, вам нелегко пришлось…

Мы договорились, что Шахину выпишут и спустя какое-то время она заглянет ко мне на прием. Однако час спустя меня срочно вызвали в отделение.

Мать стояла в дверях палаты. Шахина сидела на кровати, возле нее стояла упакованная сумка. Отец сидел в кресле. Вслед за мной в палату зашла медсестра.

– Я хочу точно знать, что вы сказали моей дочери! – заявила мать.

Я объяснила, что анализы были в норме, но реакция на ботулотоксин вызвала некоторые подозрения.

– Моя дочь сказала, будто вы заявили, что она притворялась!

Саму девушку я не видела, мать загораживала мне обзор. Я вытянула шею и заговорила громче:

– Шахина, я вовсе не считаю, что вы притворялись. Я просто волнуюсь из-за того, что мы так и не установили причину дистонии. Я могу ошибаться, и если так, то простите меня.

– Ваши извинения нам не нужны! – отрезала мать. – Вы и правда думаете, будто молодая девушка способна месяцами так крючить руку? Да у нее вся ладонь изрезана ногтями! Ей больно!

– Спазмы были непроизвольными, мы это уже обсуждали.

– У нее был перелом, это подтвердил рентген. С этим вы хоть согласны?

– Да, дистония явно спровоцирована травмой.

– Так вы признаете, что у нее дистония?

– Признаю. Вопрос лишь в том, из-за чего.

– Я знаю свою девочку! Она очень умная, собирается стать юристом. Она много учится и никогда не болеет. И если бы она могла хоть как-то контролировать руку, ничего бы не произошло!

Мать сыпала репликами так часто, что, казалось, мы в палате вдвоем. Шахина и ее отец молчали, будто их и вовсе там не было.

– Шахина?.. – Мне хотелось знать мнение пациентки.

– Я сейчас отвезу дочь домой, а потом напишу на вас жалобу.

На этой фразе отец Шахины поднялся со стула, взял чемодан и положил руку на спину дочери. Та тоже встала и, сжимая в правой ладони ремешок своей сумки, подошла к матери.

– Врач не верит, что я больна, – фыркнула девушка, переступая порог.

– Она ошибается, – повернулась к ней мать, а потом, поймав мой взгляд, добавила, обращаясь уже ко мне: – Вы о нас еще услышите!

В глазах родителей эта болезнь закрывала для их дочери дверь в тщательно распланированное будущее. В общем-то, их ярость была оправдана. Но на кого им злиться? На самих себя? А может, на ребенка, которого угораздило заполучить клеймо сумасшедшего? Не имея особого выбора, они выплеснули свои эмоции в единственно возможное русло.

Спустя неделю мне передали письмо с официальной жалобой.

«Я выражаю недовольство работой доктора О`Салливан, лечащего врача моей дочери. Мою дочь госпитализировали с жалобами на спазмы правой кисти. Доктор О`Салливан, несмотря на сугубо ФИЗИЧЕСКУЮ природу симптомов, не подтвердив свои слова никакими ОБЪЕКТИВНЫМИ доказательствами, диагностировала у нее психиатрическое заболевание!! Она заявила моей дочери – между прочим, студентке юридического факультета, – что та симулирует».

И так далее, в том же духе. Письмо было напечатано на бланке юридической фирмы, где работала мать. В конце сообщалось, что Шахина ходила на консультацию к другому врачу, и тот полностью исключил возможность психосоматического расстройства. От самого врача никаких комментариев не последовало.

После этого я отправила Шахине несколько сообщений с просьбой прийти на мне на прием. Она их проигнорировала. В следующий раз я услышала о ней лишь через год. Новости были в письме из неврологической клиники соседнего района.

«Уважаемая доктор О`Салливан!

Не могли бы Вы прислать результаты анализов этой юной леди? Она говорила, что вы диагностировали у нее фокальную дистонию и успешно применили для лечения ботулотоксин. Заболевание дало рецидив, мы попробовали повторно использовать инъекцию ботокса, однако улучшения не последовало. Более того, спазматические сокращения распространились на левую руку и частично в область торса. Судя по всему, прогрессирует общая мышечная дистония. Я никак не могу установить причину заболевания, и было бы любопытно услышать Ваше мнение. Возможно ли, на Ваш взгляд, что дистония имеет психосоматическое происхождение?»

Очень часто пациенты напрочь отвергают любой намек на психиатрическое заболевание и обращаются к другим специалистам. Увы – если выздоровление стало результатом плацебо, эффект от такого лечения длится недолго. Я часто думаю, не могло ли все обернуться иначе, если бы я подобрала для Шахины и ее родителей иные, более деликатные слова?

Все годы своей практики я пыталась найти нужный подход к пациентам. То, как сообщают психосоматический диагноз, во многом определяет дальнейший ход лечения. Если больной решит, будто его обвиняют в симуляции, он развернется и хлопнет дверью – а значит, не получит столь нужную ему помощь.

При всей своей осторожности я не раз провоцировала пациентов на чудовищные скандалы, а потом получала такие же письма, испещренные заглавными буквами и восклицательными знаками: даже на бумаге человек пытался кричать в надежде доказать свою правоту.

Гнев тоже неслучаен. Он сигнализирует, что с человеком не все в порядке. В какой-то степени он тоже сродни психосоматическим симптомам, потому что маскирует другие эмоции: боль или страх. Беда в том, что его неправильно истолковывают обе стороны: и гневающийся, и тот, на кого этот гнев направлен. А еще он отталкивает людей именно в тот момент, когда они нужны друг другу больше всего. Гнев разрушает отношения врача и пациента.

В конце концов я стала расценивать гнев как тяжелый, но неизбежный этап лечения. Нельзя сказать неприятную правду без последствий. Со временем гнев должен угаснуть, хотя иногда он трансформируется и в другие защитные механизмы – например, в отрицание.

С Шоном мы встречаемся три-четыре раза в год. Обычно я получаю новости о его состоянии и тогда отправляю ему письмо с просьбой прийти на прием. Иногда он сам звонит и рассказывает, что ему стало хуже. Иногда другие врачи сообщают, что его госпитализировали с очередным приступом. Это в лучшем случае – бывает и так, что я получаю письмо спустя неделю после того, как его положили в реанимацию: «У него случился эпилептический припадок, мы провели курс фенитоина, о чем уведомляем Вас, поскольку Вы его лечащий врач…»

Мы познакомились с Шоном два года назад. Тогда он работал учителем. Первый приступ случился в школе. Шон почувствовал себя плохо: затошнило, закружилась голова… Начальство отпустило его домой; коллеги предлагали подвезти, но Шон отказался от их помощи. Он жил в трех километрах от школы, уже почти добрался до дома, как вдруг потерял сознание. О том, что произошло дальше, он ничего не помнил. Очнулся все так же за рулем машины, которая стояла на тротуаре. Других автомобилей на дороге не было, свидетелей тоже.

Терапевт запретил Шону водить и выдал направление к неврологу. Сканирование мозга ничего не выявило. Электроэнцефалограмма зафиксировала незначительные искажения, которые, в общем-то, еще не свидетельствовали об эпилепсии, но врач, не в силах предположить что-то иное, поставил именно этот диагноз.

Вскоре у Шона случился второй припадок, на этот раз в присутствии жены. Она рассказала, что он вдруг смертельно побледнел и тряпичной куклой свалился на пол. Приступы стали повторяться чаще. Шону назначили противоэпилептические лекарства, которые изначально помогли. Однако через месяц приступы вернулись с утроенной силой. Они стали длиннее, сопровождались конвульсиями. Жена заметила, как иногда посреди фразы Шон замолкает на несколько секунд, и заподозрила, что это новая разновидность припадка. Шону выписали второе лекарство от эпилепсии. И опять симптомы исчезли на три недели. Врач решил провести видео-ЭЭГ-мониторинг. За три дня в больнице у Шона случилось несколько приступов, не считая кратких эпизодов «выпадения из реальности». Жена не отходила от него ни на шаг; была она рядом и тогда, когда я сообщила, что у Шона не эпилепсия, а диссоциативное расстройство.

– Такого не может быть, – сказала она.

– Техника исключает возможность ошибки, – возразила я.

– Если у него не эпилепсия, почему лекарства помогали? – последовал вполне логичный вопрос.

– По разным причинам: и потому что ваш муж очень хотел выздороветь и верил в надежность препаратов, и потому что лекарства от эпилепсии не только снимают приступы, но и влияют на настроение и улучшают самочувствие.

– Один парень на работе видел мой приступ. У его ребенка эпилепсия, так вот, он сказал, что это было то же самое, – заговорил Шон.

– Диссоциативное расстройство очень легко спутать с эпилепсией. У меня есть результаты ваших анализов, я ни капли не сомневаюсь в своем диагнозе.

– Разве ЭЭГ при эпилепсии не может быть нормальной?

– Во время таких приступов – нет.

– И все-таки это возможно?

– В вашем случае невозможно.

– …Но такое бывает?

– Я понимаю, вам непросто согласиться с новым диагнозом, ведь вы несколько месяцев считали, будто у вас эпилепсия. Я не собираюсь игнорировать ваши приступы, потому что они в самом деле мешают вам жить. Однако надо учитывать и другой аспект. Вы потеряли водительские права. Лишились работы. Принимаете очень токсичные и, главное, бесполезные препараты. Теперь мы знаем, что с вами. И можем это вылечить. Да, уйдет немало времени, но вы сумеете рано или поздно вернуться к обычной жизни.

Готов ли Шон сделать этот шаг? Выбросить из головы навязчивую мысль про эпилепсию и принять протянутую руку помощи? Шон согласился поговорить с психотерапевтом, после чего мы встретились еще раз.

– Я познакомился с другими эпилептиками, у них те же симптомы. Как у меня может быть что-то иное?

Я не стала отвечать – мы это уже обсуждали.

– Вдруг у меня и в самом деле эпилепсия, просто вы этого не видите?

– Что вам сказал психотерапевт?

– Что у меня нет депрессии. Да я и сам это знаю.

Психотерапевт подтвердил, что Шон не страдает никакими тревожными неврозами, но при этом поделился одной историей, о которой мой пациент умолчал. За год до начала болезни один из учеников обвинил Шона в том, что тот его ударил. Шон всячески отрицал свою вину. Свидетелей не было, доказательств – тоже. Шона временно отстранили от работы до окончания расследования, которое заняло целых три месяца. Дело закрыли благодаря случайности: друг пострадавшего ученика проболтался одному из учителей, что на самом деле тот все выдумал – хотел отомстить за какой-то незначительный инцидент в прошлом. В конце концов парень признался, и Шон смог вернуться к занятиям. Коллеги, которые ни на секунду не поверили в обвинение, встретили его с ликованием.

– Эти три месяца показались ему адом, – сказал психотерапевт. – Шон боялся, что дело дойдет до суда, ему дадут реальный тюремный срок и навсегда запретят преподавать. Ситуация казалась безвыходной.

Однако теперь Шон считал, что самое большое испытание его жизни осталось позади.

– Вряд ли он поверит, что обвинение все-таки не прошло бесследно для его психики.

Жаль, но психотерапевт оказался прав.

– Тот, первый, невролог сказал, что у меня эпилепсия, – упрямился Шон.

– И направил вас ко мне, потому что сомневался в диагнозе.

– На ЭЭГ были отклонения. Врач сказал, они могут свидетельствовать об эпилепсии.

– Такое часто встречается: у двух разных людей волны ЭЭГ будут отличаться, так же как отличается внешность, рост, телосложение и так далее. Эти маленькие различия очень легко принять за отклонение от нормы.

– Все остальные говорят мне другое, – не сдавался Шон.

– У меня есть преимущество: я сама лично наблюдала за вашим приступом во время мониторинга. Остальные врачи имели дело лишь с чужими рассказами.

– Я читал об эпилепсии, все симптомы совпадают точь-в-точь.

Шон не первым и не последним отказывался верить в диагноз. Надо было дать ему время осмыслить и смириться. Следующую неделю он провел в больнице, причем лекарства от эпилепсии я отменила. Накануне выписки мы встретились снова.

– Не то чтобы я с вами согласился, но готов попробовать. Все равно хуже не будет.

Напоследок я дала Шону и его жене строгие инструкции. Предупредила, что в ближайшее время приступы могут и не прекратиться, однако ехать в больницу стоит лишь в самом крайнем случае. Диссоциативные судороги только усиливаются, если привлекать к ним лишнее внимание.

– То есть нам ничего нельзя делать? – запаниковала жена.

– Вы, конечно, можете обратиться к врачу, но лучше эти приступы просто игнорировать, они не опасны.

Я пересказала психотерапевту наш разговор.

– Кажется, Шон готов идти дальше. Надеюсь, у него все получится.

– Боюсь, вы ошибаетесь.

Увы, он оказался прав.

В XXI веке психосоматические заболевания считаются чем-то неприличным. Однако так было не всегда. Когда-то пациенты охотно принимали диагноз «истерия» – в эпоху Жан-Мартена Шарко и его примы Бланш Уитман.

В медицине XIX века правили бал «спинальное раздражение» и «теория рефлексов» – две надуманные концепции, основывающиеся на смутном представлении о физиологии и анатомии. Обе теории были весьма популярны среди богачей, которые могли позволить себе рекомендованное лечение. Однако многие врачи в то время полагали, что истерия – синоним безумия; и бедняков, как и за век до описываемых событий, по-прежнему отправляли в приюты для умалишенных. Так продолжалось, пока Жан-Мартен Шарко не совершил революцию.

Шарко был одним из самых известных и влиятельных неврологов той поры. Среди прочих его достижений – работы об истерии. Он первым взглянул на это заболевание с научной точки зрения. Шарко так и не нашел подходящего лечения, и все его открытия в этой области со временем подвергли сомнению, но то внимание, которое он привлек к истерии, в корне поменяло все представление о болезни.

Представьте себе сцену. 1887 год, Париж. Перед публикой появляется Бланш. Она невероятно популярна. Настоящая звезда. Впрочем, даже если бы про нее никто не слышал, все равно сейчас она находилась бы в центре всеобщего внимания. Она чуть ли не единственная женщина в зале, полном мужчин. Белая блуза полурасстегнута, обнажая грудь. Каштановые волосы, с утра аккуратно зачесанные, теперь растрепались и придают ей диковатый вид. Кроме нее здесь еще две женщины – они медсестры, их скучные серые платья наглухо застегнуты под горло, а ленты шляпок туго завязаны, впиваясь в кожу. Они никому не интересны, люди пришли не ради них.

Рядом с Бланш стоит Жан-Мартен Шарко, выдающийся невролог с мировым именем. Эта женщина – его пациентка. Сквозь высокие окна падают косые солнечные лучи, и в их сиянии бледная кожа Бланш кажется еще светлее, особенно на фоне аудитории, сплошь состоящей из мужчин в черном. Мужчины яростно строчат в блокнотах, фиксируя каждое произнесенное слово. Они столько слышали о знаменитой «la grande hysterie», большой истерии, – и вот теперь увидят это зрелище собственными глазами!

Впрочем, далеко не все из присутствующих – медики. Еженедельные лекции Шарко столь популярны, что на них собирается весь бомонд Парижа. Вот художник Андре Бруйе. Вот сын Шарко – Жан-Батист, он учится на врача, но в будущем прославится как полярный исследователь. Здесь представлена вся именитая публика, и потом, когда лекция закончится, их пригласят на бульвар Сен-Жермен, в дом Шарко, где гостей ждут более изысканные развлечения. А Бланш вернется в запертую больничную палату, где провела последние восемь лет.

В XIX веке больница Сальпетриер была приютом для душевнобольных, она вмещала до восьми тысяч пациентов из низших слоев общества: проституток, нищих, уличных попрошаек… Уважающие себя врачи обходили эту обитель безумия и рассадник венерических заболеваний стороной, и потому медицинское сообщество ужаснулось, когда молодой и многообещающий доктор вдруг решил занять там постоянную должность. В 1863 году Шарко связал свою жизнь с больницей Сальпетриер. Он счел приют идеальной базой для научных исследований, и пациенты больницы стали первыми, на ком он испробовал метод, впоследствии названный клинико-анатомическим.

На каждого пациента Шарко заводил карту с историей болезни, тщательно документируя все ее этапы: с момента проявления до самой смерти, которые, увы, в Сальпетриере случались с незавидной регулярностью. Имея огромный опыт работы в патологоанатомической лаборатории, он вскрывал умерших и изучал под микроскопом ткани мозга, пытаясь найти аномалии, которые подтвердили бы его наблюдения.

Шарко проработал в Сальпетриере более тридцати лет. За эти годы он выявил и классифицировал больше неврологических заболеваний, чем любой другой врач как до, так и после него. Он сумел разграничить рассеянный склероз и болезнь Паркинсона; его находки позволили диагностировать многие на тот момент малоизученные заболевания: болезнь моторных нейронов, сифилис, полиомиелит…

Клинико-анатомический метод перевернул все представление о невралгии, последствия чего ощущаются до сих пор. Поэтому вдвойне удивительно, что Шарко мог так ошибиться насчет истерии.

Его интерес к болезни, пожалуй, был неизбежен: в Сальпетриере было целое отделение для женщин-истеричек. Отработав свой метод на других пациентах, Шарко обратил внимание и на это заболевание, которое окрестил «la grande hysterie» – «большая истерия».

В самом начале Шарко избрал иной подход, нежели другие врачи. Например, он не навещал пациенток в палате – их приводили к нему в кабинет. И даже тогда он не поднимался из-за стола, чтобы осмотреть больную, – только отдавал распоряжения. Пациентка раздевалась, и он за ней наблюдал. Ассистенты рассказывали, что молчание могло растянуться на целую вечность, лишь изредка он просил сесть, или пройтись по комнате, или поднять руку. Наверное, в таких обстоятельствах он и встретил Бланш Уитман.

Бланш поступила в Сальпетриер в 1878 году. Росла она в бедноте, мать рано умерла, отец был плотником. С детских лет ей пришлось работать прачкой, потом сиделкой. Первый приступ судорог случился у нее в возрасте пятнадцати лет, вскоре после того, как ее изнасиловал наниматель. В шестнадцать она очутилась в больнице. История ее жизни до этого момента окутана слухами, после – во всех подробностях скрупулезно запечатлена на бумаге.

До встречи с Бланш Шарко уже десять лет изучал истерию, пытаясь ее описать, как это удалось ему с другими неврологическими заболеваниями. Он проводил все возможные исследования, фиксировал каждый, даже самый незначительный симптом. И начал замечать общие черты. Всех пациентов объединяло одно – конвульсии, и приступ всегда развивался по одинаковой схеме. Шарко обратил внимание, что судороги часто были вызваны какой-то травмой, физической или психологической. Это наблюдение продвинуло его в диагностике болезни. Однако гораздо больше Шарко заинтересовало другое – неожиданная восприимчивость истеричек к гипнозу.

Каждую неделю по вторникам, а позднее и по пятницам Шарко давал лекции, на которых демонстрировал, как у пациентов проявляются все формы истерии под воздействием гипноза. Пока Бланш билась в судорогах, Шарко стоял рядом и подробно рассказывал удивленной публике, что происходит. Он велел пациенткам делать то, на что они никогда не согласились бы осознанно: например, обнажаться или ползать на четвереньках по сцене.

Шарко экспериментировал и с металлотерапией. В то время и врачи, и больные верили в исцеляющую силу магнитов. Шарко с их помощью перетягивал судороги из одной части тела в другую или даже передавал другому человеку.

Для того чтобы вызвать симптомы истерии, использовался не только гипноз. К припадку мог привести нажим в области яичников. Шарко, впрочем, развил эту концепцию, доказав, что подобное давление не только начинает приступ, но и позволяет его прервать.

За годы работы Шарко зафиксировал и описал многие клинические проявления, которые он счел симптомами истерии: параличи, расстройства зрения, головные боли, головокружения и, конечно же, судороги. Разве что задокументировать всю историю болезни вплоть до смерти пациента не получалось, ведь болезнь не летальна. Впрочем, обитатели больницы Сальпетриер редко выходили на свободу, поэтому истерички рано или поздно умирали по другим причинам. Шарко изредка выпадал шанс обследовать их мозг, и при этом не обнаруживалось никакой патологии. Тогда он осматривал яичники – они опять-таки были в норме. И все же, несмотря на отсутствие доказательств, Шарко ни капли не сомневался, что истерия – заболевание органическое. Пусть ему не удавалось найти тому подтверждение, но он отмечал, что пациенты, несмотря на все различия между ними, демонстрировали одни и те же симптомы. В случае с безумием это просто-напросто невозможно. Также Шарко заметил, что истерия бывает наследственной либо может внезапно проявиться уже в стенах приюта. Он предположил, что болезнь вызывают функциональные поражения мозга, которые то проявляются, то исчезают – поэтому их и невозможно зафиксировать при вскрытии.

Внимание ученого подстегнуло развитие болезни, и в 1890 году в Сальпетриере началась настоящая эпидемия, которая постепенно распространилась по Франции, а потом и по всей Европе. За год к Шарко обратились три тысячи пациенток, у восьмисот из которых он диагностировал истерию. Конец XIX века стал эпохой ее расцвета, и произошло это благодаря интересу одного-единственного человека.

А в 1893 году Шарко умер, и истерия угасла вслед за ним. Многие пациенты покинули стены больниц.

Во времена Шарко истерия обрела популярность – но лишь потому, что считалась органическим заболеванием мозга. Со временем же, когда последовали новые открытия, она опять стала непристойностью, о которой стыдно упомянуть в приличном обществе.

С Шоном я планировала встретиться через месяц после его выписки, но обстоятельства сложились так, что произошло это гораздо раньше. Спустя шесть часов мне позвонили из другой больницы и сообщили, что его срочно госпитализировали.

По дороге домой у Шона случился припадок. Жена остановила машину на обочине. Когда поняла, что судороги длятся дольше обычного, вызвала «скорую». Шона отвезли в ближайшую больницу. Приступ не прекращался, поэтому врачи решили использовать препараты, которые применялись лишь в самых крайних случаях.

Работу медика нельзя назвать неблагодарной, но иногда бывают моменты, когда кажется: что бы ты ни делал – все зря. Именно так я себя чувствовала. Думала лишь о том, что в кармане Шона лежало письмо: «У этого человека нет эпилепсии, его судороги не связаны с заболеванием ЦНС, лечение противоэпилептическими препаратами нерационально». Жена должна была показать это письмо врачам. Она, скорее всего, так и сделала – я не заметила за ней особой скрытности или недоверия, – значит, врач в больнице просто-напросто не обратил на него внимания.

Я позвонила ему.

– На самом деле у Шона не эпилепсия, – сообщила я.

– Жена тоже так сказала, но судороги не проходили. Приступ длился более двадцати минут.

Диссоциативные конвульсии неопасны, приступ может растянуться на несколько часов. Все это время за пациентом нужно наблюдать, по возможности – успокаивать. Я, в общем-то, понимала коллег. Очень тяжело наблюдать за человеком, бьющимся в судорогах, и ничего при этом не предпринимать. Жена продержалась в машине десять минут. Медперсонал в отделении – двадцать.

Шона вскоре выписали, через неделю он заглянул ко мне на прием. Жена припомнила мне инструкции не вмешиваться – на обочине автомагистрали они оказались бесполезными. Чужое внимание только провоцирует психосоматические симптомы, собственно, ради него все и происходит. Однако одно дело – абстрактные советы, и совсем другое – реальная ситуация. Мы с Шоном обсудили диагноз еще раз.

– Врачи в «скорой» уверяли, что это эпилепсия, – настаивал Шон.

– Мы не знаем наверняка, вдруг они впервые имели дело с судорогами? Врачи считали, что все делают правильно, хотели помочь. Но они ошиблись.

– Давайте-ка еще раз с самого начала. Почему мой первый врач решил, что у меня эпилепсия? Почему вы не обращаете внимания на отклонения ЭЭГ? И почему лекарства от эпилепсии помогают?

Я терпеливо повторила свои аргументы. Позднее я пересказала наш разговор психотерапевту.

– Ничего удивительного, – сказал он. – Шон очень гордится своей работой, в ней вся его жизнь. Сперва тот случай с обвинением чуть все не разрушил. Теперь то же самое делаете вы.

С тех пор Шон еще трижды попадал в больницу. Всякий раз ему назначали бесполезные препараты. Мы изредка встречаемся, и наш разговор всегда идет по одному сценарию.

– Ладно, может, те, первые, приступы, были не из-за эпилепсии, однако теперь-то это точно она.

Да, иногда у эпилептиков случаются психогенные припадки. Механизм их появления до конца неясен; лично я считаю, это что-то вроде приобретенного рефлекса. Если всю жизнь мучиться из-за эпилепсии, в любой экстремальной ситуации организм невольно воспроизводит имеющийся опыт. Вот только наоборот не бывает – нельзя заболеть эпилепсией после начала диссоциативных судорог.

– Нет, Шон, вы не правы.

– Нет? Моя жена нашла статью о женщине, больной энцефалитом. Судя по тексту, симптомы те же. Может, есть смысл сдать анализы?

– Энцефалит вызывает эпилептические судороги. Ваши судороги – не эпилептические, мы в этом убедились, когда провели мониторинг. Об энцефалите не может идти и речи.

– А синдром мышечной скованности – слышали о таком? От него мышцы как будто каменеют, со мной во время приступов происходит то же самое.

– Судя по вашим анализам, его тоже нет.

– …Припадки не прекращаются. Мне, наверное, стоит принимать еще какое-нибудь лекарство? Так, на всякий случай.

– Шон, вы не верите, что ваши приступы не из-за эпилепсии?

– Нет, не верю.

Если выбирать между гневом и отрицанием, я предпочитаю первое. Гнев говорит о том, что меня услышали, отрицание – что к моим словам остались глухи. Если механизм заболевания до конца неясен и его нельзя подтвердить результатами тестов, пациент всегда сомневается, у него возникают вопросы, за которые он цепляется в попытках опровергнуть диагноз. С отрицанием бороться сложнее, чем с гневом, и в таком случае шансы на выздоровление стремительно падают. Вполне возможно, что судороги Шона так и не прекратятся, а то и вовсе сменятся новыми симптомами уже другой болезни.