Дзюнай Онодэра, сняв очки с железными дужками и, протирая подкладкой рукава стекла, взглянул на сад. Вечер был уже недалек. В саду еще пламенели отблески заката, но вдали, если смотреть на уровне подвешенного над верандой фонаря, роща уже погружалась во мглу, и лишь цветы хаги там и сям смутно маячили на лугу.
— Ну что ж, — обратился он к женщине, безмолвно сидящей за шитьем в соседней комнате, — надо готовиться к вечеру. Матушке, небось, тоже скучновато…
— Слушаюсь, — ответствовала жена.
Хозяину дома Дзюнаю было шестьдесят, а матери его, жившей отдельно, уже исполнилось девяносто, но почтенная дама все еще пребывала в добром здравии. В доме у стариков осенний вечер всегда особенно тих и печален.
Слушая, как жена возится со своими принадлежностями для шитья, раскладывая их по ящичкам, Дзюнай любовался прозрачной глубиной вечернего небосвода, что открывалась там, за соломенной стрехой. Уже довольно давно, живя в Киото, он до роспуска клана занимался присмотром за столичной усадьбой, принадлежащей роду Асано, и давно уже привык к тому, что каждую осень небо обретает эту удивительную окраску. Когда осень кончалась, он на целый год забывал о ней, а потом вновь наступала заветная пора, и вновь щемящая красота закатного неба над столицей пробуждала в душе воспоминания о былом, обо всем, что свершилось за минувший год. Вот и сейчас он не мог не думать о тех злоключениях, что постигли род Асано за истекший год.
— Не об эту ли пору нам прислали в прошлом году гостинцы — грибы мацутакэ из Тамбы?
— Совершенно верно, — негромко ответила жена, и воцарилась полная тишина. Похоже было на то, что и жена, сидя по ту сторону перегородки-фусума, погрузилась в воспоминания о тех же событиях. Только доносилось откуда-то еле слышное верещанье сверчка.
— Что ж, пора. Пожалуй, пройдусь в город… К матушке, что ли, наведаться?
— Как там она в нынешнем-то году? Ежели сравнивать с прошлым годом, зубы у нее совсем плохи стали.
— Надо ее навестить… Отнесу, пожалуй, ей шляпу в подарок. Вещи-то ей сейчас можно дарить только мягкие и гладкие, а то не дай бог…
Дзюнай рассматривал яркие краски неба, отразившиеся в стеклах лежавших на столе очков, раздумывая о том, как стареет и слабеет с каждым годом мать. Да и не только мать. Он сам тоже стареет и слабеет. «Все мы тут долгожители!» — как сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез эдоский старец Яхэй Хорибэ. То, что Яхэй, будучи старше на семнадцать лет, причисляет его, Дзюная, к своим ровесникам, можно было счесть горькой шуткой, но ведь если подумать, и впрямь он сам скоро станет настоящим стариком. Душой, однако, он был еще молод, легок на подъем и потому намеревался ждать сколько потребуется, пока предоставится возможность отомстить. Может быть, крепким здоровьем он как раз и был обязан матери, настоящей долгожительнице.
С благодарностью подумав о матери, Дзюнай уперся своей худощавой жилистой рукой в циновку и с кряхтеньем поднялся на ноги.
Разминая затекшие члены, он сказал:
— Пока только пять стихотворений у меня готово. Попозже вечером покажу. Замечательное все-таки собрание танка эта «Златолиственная софора». Читаю — и самому хочется сочинять.
Посмеиваясь, Дзюнай достал из-за поперечной балки копье, снял чехол. Поскольку это было его повседневное занятие, жену бряцание оружием нисколько не удивило и не испугало. Выйдя во двор с копьем наизготовку, он принял боевую стойку и принялся наносить удары, отрабатывая последовательно атаку на уровне головы, корпуса и ног. Движения были заучены с юных лет, так что Дзюнай и сейчас, в свои шестьдесят, взяв в руки копье, полностью преображался, чувствовал себя другим человеком. Он был сухощав, жилист и достаточно силен для того, чтобы легко управляться с таким оружием. Стальное лезвие копья, зловеще поблескивая в темноте, сновало вверх и вниз, металось в разные стороны, стремясь нанести смертельный удар невидимому врагу. Когда, восстановив дыхание, он наконец вернулся на веранду, клочки волос, выбившиеся из-под прически, были влажны от пота, лицо побагровело.
Жена засветила фонарь и вышла в коридор.
Сверчки, притихшие было на то время, пока Дзюнай столь яростно проделывал свои упражнения, вдруг будто разом ожили и обрушили на сад свои грустные песни.
Тут из прихожей, с другой стороны дома, донесся чей-то голос:
— Хозяева! Можно к вам?
Гость был не кто иной, как Сёдзаэмон Оямада, пожаловавший в императорскую столицу из самого далекого Эдо. Он объяснил, что поначалу заглянул в Ямасину к Кураноскэ, но того не оказалось дома, и тогда он решил наведаться сюда. Хозяин пригласил гостя в дом, и вскоре Сёдзаэмон, отставив дорожный фонарь, уже сидел в гостиной напротив Дзюная.
Лицо гостя выглядело осунувшимся, изможденным.
— Видно, дорога у вас была нелегкой, — заметил Дзюнай.
Отослав жену поглядеть, не идет ли кто посторонний, он приготовился внимательно слушать Сёдзаэмона.
Сам Дзюнай был доверенным представителем Кураноскэ в императорской столице и окрестностях, а Соэмон Хара выполнял ту же миссию в Осаке. Передать Дзюнаю какое-либо сообщение означало то же самое, что рассказать все лично Кураноскэ.
Когда разговор был окончен, на стол подали вина. Из-за перегородки с кухни доносился аромат жареных грибов мацутакэ. Однако Сёдзаэмон отчего-то по-прежнему сидел с убитым видом и к сакэ, похоже, был довольно равнодушен.
— Как у вас тут сверчки распевают! — обронил он.
— Да, в Киото осень особенная… Самая пора… В хорошее время вы к нам пожаловали!
Сидя за чаркой сакэ, Дзюнай выглядел вполне мирно и более всего походил на доброго дядюшку.
— Зимой-то, правда, холодновато, но ежели попривыкнуть, то ничего. Сидишь себе у жаровни, слушаешь, как чайки кричат над рекой в Каваре, — хорошо!
— Как поживает командор? — осведомился Сёдзаэмон.
— Может, сегодня попозже вечером и вернется к себе в Ямасину… Если хотите его застать, это несложно. Только на людях быть ему не нравится, так что он и меня, и всех остальных сторонится. Такое, видно, у него настроение… Однако ж вы ведь сразу в Эдо возвращаться не намерены?
— Да я как-то еще не решил… — отвечал Сёдзаэмон, внезапно изменившись в лице. — А все-таки, сколько нам еще ждать? Что он планирует? Нельзя же так затягивать — это просто невыносимо! Ведь не только я один, наверняка все так думают.
— Тут я с вами согласен.
Дзюнай был несколько удивлен тем, как расстроен его собеседник. Глядя Сёдзаэмону в глаза, он сказал:
— Должно быть, и сам командор тоже…
— И он тоже?
— Да, и он тоже.
Оба помолчали.
Из соседнего дома, что виднелся в свете фонаря за деревьями сада, доносился смех. Сёдзаэмон вдруг почувствовал, что начинает ненавидеть Кураноскэ, и это новое чувство его поразило. Раньше он никогда ничего подобного не испытывал. Решив, что это никуда не годится, Сёдзаэмон сжал зубы, будто стараясь не дышать, и попытался разобраться в своих чувствах.
Дзюнай, будто уловив его колебания, пригубил чарку и обронил:
— Надо ему довериться, и все будет хорошо.
Сёдзаэмон покраснел, будто Дзюнай прочитал его заветные мысли.
— Да но…
— Ну, что тут поделаешь! Такой уж он непростой человек, можно сказать, выдающаяся личность эпохи Гэнроку. А может быть, кое в чем и посовременней всех вас будет… Я тут тоже много думал насчет нашего предводителя… Вот, например, о том, что ему нравятся пионы. А ведь такие пристрастия отражают свойства характера человека. Он и сам похож на цветок пиона, не правда ли? В этом его грандиозном замысле угадывается некий спектакль, большое театральное действо…
— Спектакль?
— Вот именно! — убежденно подтвердил Дзюнай. — Это мы с вами все рвемся настигнуть злодея и поскорее отомстить. Ну, естественный, так сказать, порыв… Всей душой только к тому и стремимся, а больше-то ничего придумать не можем. В то же время Кураноскэ смотрит дальше, и планы у него поболе наших — он замыслил такое дело, что требует изящества в исполнении. В этом смысле я и говорю о спектакле, ничего плохого не имею в виду. Вполне естественно, что он теперь только тем замыслом и живет: хочет не просто осуществить свой план, а именно так его осуществить. Что ни говори, но мы на подобное, видимо, не способны. До меня только в последнее время стало доходить… Как бы это попроще выразить… В общем, такой уж он сложный человек, сразу его не разгадаешь.
Сёдзаэмон не вполне уразумел, что именно хотел сказать Дзюнай. Характеристика Дзюная, возможно, приоткрыла для него краешек могучей натуры Кураноскэ, но настроившийся на одну волну Сёдзаэмон склонен был все воспринимать тенденциозно, так что в словах старого самурая ему почудилась критическая нота, а сам он и вовсе был убежден, что поведение Кураноскэ наносит ущерб их общему делу. Хотя он и старался, чтобы собеседник по лицу не догадался о его истинных чувствах, но подобная игра стоила ему слишком больших усилий и вино уже было не в радость.
— Потому-то я спокойно сижу здесь и жду, — с улыбкой заключил Дзюнай.
На следующее утро, а лучше сказать ближе к полудню, Кураноскэ явился в закрытом паланкине проведать Дзюная. Был он, судя по всему, с похмелья — взгляд мутный, лицо отекшее. Сторонясь яркого солнечного света, заливавшего сад, смущенно бросил:
— Привет!
Дзюнай встретил гостя с улыбкой и сам отправился за подушкой для сиденья, перед тем не преминув заметить:
— Как обычно, да? Хорошо, небось, вчера наклюкались?
Кураноскэ в ответ весело рассмеялся и сказал, что до смерти хочется чайку.
Жена Дзюная заварила чаю, принесла на подносе, застеленном салфеткой. Кураноскэ жадно одним глотком опорожнил чашку.
— Вот и осень пришла, — сказал он, взглянув на сад.
Дзюнай тоже посмотрел туда, где сквозь листву деревьев просвечивала чистая синева небосвода. Птицы перелетали с места на место в развесистых кронах. На солнцепеке среди поблекшей и поникшей травы проступили камни.
— А я осень недолюбливаю! — сказал Дзюнай с добродушной улыбкой, вспоминая, что объяснял вчера Сёдзаэмону Оямаде насчет странностей их предводителя. — Лучше весной, да? Вы ведь это имеете в виду, командор?
Кураноскэ с некоторым удивлением поднял на собеседника глаза.
— Это верно, весной будет получше, чем осенью… — сказал он, будто решившись не таить больше от собеседника своего умысла, и, с довольным видом посмотрев на Дзюная, тихонько поставил на стол чашку с чаем.
Они долго сидели друг напротив друга, перебрасываясь короткими словами, часто прерывая беседу. Эти паузы не были проникнуты Пустотой, но при этом не ощущалось никакой необходимости и придумывать искусственные темы для беседы. Дух покоя и умиротворения, под стать ясному сиянию осенившей сад золотой осени, окутывал гостиную, наполняя сердца отрадой.
— Что Янагисава? — проронил наконец Дзюнай.
— Проявился, — односложно ответил гость.
На том беседа вновь прервалась. Хозяин молча раскуривал трубку, а гость любовался красками сада.
— Вчера вечером приходил Сёдзаэмон.
Гость повел головой, будто говоря: «Вот как?»
— И что, сообщил что-нибудь особенное?
— Да нет… — ответил Дзюнай, — нет, все как обычно… Прямо-таки до боли все как обычно.
«До боли все как обычно…» — Кураноскэ улыбнулся этим словам.
— Вскоре отправлюсь в Эдо, сам со всеми поговорю, — сказал он, вдруг посерьезнев. Только вот шляются за мной по пятам… Пока не отстанут, как ни крутись, ничего начинать нельзя…
Хозяин и гость снова обменялись понимающими взглядами и негромко рассмеялись. За раздвинутыми створками сёдзи пролетела птица.
Сёдзаэмон Оямада, встретившись с Дзюнаем Онодэрой, рассказал тому о положении дел в Эдо, и теперь у него не было особой необходимости встречаться с самим Кураноскэ. Ему вовсе и не хотелось встречаться ни с Кураноскэ, ни с кем бы то ни было еще. Однако же так дальше продолжаться не могло, и Сёдзаэмон пребывал в раздумье, что же теперь делать. Он заставил себя осознать, что это странное непреходящее раздражение и нежелание общаться с людьми сродни недугу. Что повергает его в такое состояние? Сёдзаэмон понимал и это. Да, понимать он понимал, но поделать ничего с собой не мог. Оставалось только ждать, пока время залечит сердечные раны.
Сати… Ее милый образ вновь и вновь оживал в душе Сёдзаэмона, отзываясь мучительной болью. Как самураю ему следовало стыдиться подобных чувств, и Сёдзаэмон постоянно отчитывал себя за слабость. А может быть, вдобавок на него так действовала осень, пришедшая в старую столицу.
Он избегал шумной суеты, царившей в районе Гион, в окрестностях святилища Киёмидзу, предпочитая уединение маленьких заброшенных храмов или пустынное раздолье полей. Его мог привлечь сад камней, развалившаяся глинобитная ограда в отблеске осеннего солнца. Однако стоило подойти поближе, и становилось ясно, что там тоже не найти успокоения мятущейся душе. Царившая вокруг тишина странным образом воспринималась как гнетущее, давящее безмолвие. Однажды он пережидал дождь под навесом ворот буддийского храма. На глазах у него песок, впитав влагу, потемнел, меняя окраску. По дороге в отсвете вечерней зари тащилась повозка, запряженная волами. Над лотосами в пруду посреди поля порхали бурые стрекозы. Этот маленький пейзаж почему-то надолго запомнился Сёдзаэмону.
Во время своих блужданий Сёдзаэмон как-то забрел в Ямасину и все же встретился с Кураноскэ, который, по счастью, оказался дома. Войдя в ворота и миновав аллею, где кружились под ветром палые листья, он заметил по правую руку в саду хозяина, который вместе со старшим сыном Тикарой окучивал пионы. Кураноскэ, подоткнув полы кимоно, споро орудовал мотыгой, и стальное лезвие при каждом взмахе вспыхивало под лучами солнца. Тикара первым заметил посетителя и сказал отцу. Отставив в сторону мотыгу, Кураноскэ обернулся и с улыбкой размашисто зашагал навстречу гостю.
— Ну, заходите, заходите! Добро пожаловать!
Кураноскэ был босиком и потому первым делом направился к колодцу, чтобы помыть ноги. Раздался скрип колодезного ворота. Сёдзаэмон ждал, присев на веранду флигеля в саду. Он знал, что жену с детишками Кураноскэ давно отослал в родные края. Однако ему показалось, что не только от их отсутствия под сводами просторного дома царят полумрак и безмолвие.
Послышался пронзительный крик сорокопута.
— Извините, что заставил вас ждать, — сказал Кураноскэ, выходя к гостю и запахивая на ходу накидку-хаори. — Онодэра мне все рассказал. Спасибо за труды. Я собираюсь сегодня же вечером отправиться в Эдо.
— В Эдо?!
— Да. Давненько уж я там не был. Повидаюсь со всеми нашими, к могиле господина наведаюсь. Заодно и переговорю с кем надо насчет дел его светлости князя Даигаку.
Значит, командор отправляется в Эдо вовсе не для того, чтобы осуществить план мести… Рухнула страстная надежда, которую, несмотря на все сомнения, лелеял в душе Сёдзаэмон… К тому же вся эта до странности благодушная и расслабленная манера поведения Кураноскэ вызывала в нем внутреннее раздражение и протест.
Сёдзаэмон не проронил ни слова.
— Проходите в дом, — предложил Кураноскэ.
— Нет, я должен сразу же откланяться, — отказался гость.
Кураноскэ некоторое время хранил молчание.
— Оямада! — наконец тихо промолвил он. — Не стоит смотреть на вещи столь предвзято. Не лучше ли немного приободриться?
— Что?! Приободриться?! — невольно вспылил Сёдзаэмон, уловив при этом неодобрительный взгляд командора.
— Вот-вот, приободриться и ждать! Может быть, вы думаете, что это такое уж легкое и простое дело — вся наша затея?
В сердце Сёдзаэмона будто что-то всколыхнулось. Он только скрипнул зубами, поняв, что сейчас заплачет.
— Нет! — выкрикнул он, отвернувшись в сторону. — Мне такое в голову не приходит!
Кураноскэ молчал. Ему хотелось сказать, что это хорошо, но в то же время, может быть, и плохо. Однако он подумал, что молодой самурай, будучи в запальчивости и раздражении, все равно едва ли сумеет его понять, и теперь лишь безмолвно созерцал сад.