Вскоре снег окончательно растаял под струями ливня. Наступили погожие дни. Над городом раздавалось гудение и верещание воздушных змеев. Ребятишки вовсю веселились, не дожидаясь наступления Нового года. Робко проглянуло сквозь облака солнце, и видно было, как истончился лед на пруду. С каждым днем солнечные лучи все жарче пригревали плечи и воротники накидок-хаори. Люди стали поговаривать, что где-то уже показались бутоны на ветвях сливы.

В народе все гадали, какую позицию займет сёгун в отношении ронинов. Никаких новых вестей о том, что в замке принято какое-либо решение, пока слышно не было. Известно было только, что князья Мацудайра и Мори, которым поручено было принять по партии ронинов, посылали запрос членам Совета старейшин относительно своих подопечных. Главы кланов Мацудайра и Мори оказались в затруднительном положении: они не знали, к чему склоняется сёгун, и поэтому не могли определить, как, собственно, им следует обращаться с пленниками. На следующий день после того как ронины были им официально переданы, они направили посланцев к члену Совета старейшин Инабе Тангоноками, дабы прояснить некоторые деликатные моменты.

В запросе от князя Мацудайра говорилось следующее:

— «По прибытии в мою центральную усадьбу вверенных мне десяти человек все они были помещены поодиночке в комнаты огороженного казарменного барака моей дружины. Разумеется, к ним была приставлена стража. Завтра они будут переведены в другую усадьбу, в квартале Мита.

— Хотелось бы знать, следует ли давать прописанные врачом лекарства, если кто-либо из подопечных почувствует себя плохо?

— Что делать с подопечными в случае легкого недомогания?

— Разрешать ли подопечным ношение положенных к одежде верхнего и нижнего кушаков?

— Что делать, если подопечные желают воспользоваться гребнем, пинцетом, ножницами или веером?

— Можно ли предоставлять зубочистки, если они пожелают таковыми воспользоваться? А также следует ли им за едой выдавать укороченные палочки или нет?

— Что делать, если они потребуют письменный прибор и бумагу?

— Что делать, если они пожелают помыться в чане?

— Следует ли переводить их на нижнее подворье в случае неожиданного пожара или иного непредвиденного бедствия?»

Запрос от клана Мори не слишком отличался по содержанию. Главное отличие было в том, что Мори спрашивали еще, можно ли разрешить ронинам обмен письмами с их родственниками. Кроме того, спрашивали, можно ли вообще разрешать подопечным пользоваться палочками во время еды. Судя по всему, отсутствие высочайшего решения по этому делу не давало князьям покоя.

Ознакомившись с запросами, Инаба с грустной улыбкой сказал:

— Пробудут они на вашем попечении, должно быть, недолго, и лично против его высочества они ничего дурного не совершили. Так и рассуждайте. Будет во благо, если они встретят у вас хорошее обращение. А впрочем, судите сами.

С тем он и вернул посланникам их запросы.

Все четверо даймё относились к пленникам по-разному. Князья Мацудайра и Мори с самого начала рассматривали ронинов как заключенных и обращались с ними как с арестантами. На подворье Мацудайра вокруг казарменного барака, где разместили ронинов, поставили ограду с колючей проволокой. На подворье Мори арестантский барак огородили деревянным забором и приставили часовых, которые сменялись днем и ночью. Ронины были заперты в темных комнатах, выходить им никуда не разрешалось, брить лоб и бороду тоже было не дозволено. Ножницы, пинцеты и прочие туалетные принадлежности им выдавали по их просьбе, но затем сразу же отбирали. Размещались они в двух бараках — северном и южном. Все просьбы о свиданиях отклонялись, и письма писать было строжайше запрещено. Ронины принимали все как должное, безропотно подчиняясь правилам и запретам. Тадасити Такэбаяси как-то в разговоре с одним из вассалов Мори, взглянув на высоченный дощатый забор вокруг их барака, сказал с усмешкой:

— Мы ведь все равно уже как бы приняли смерть и считаем себя покойниками, так что ни бежать, ни прятаться в наши намерения не входит.

Слова эти были обращены к Сэйдаю Хаге, самураю, который глубоко сочувствовал и симпатизировал ронинам. Пытаясь сгладить неловкость, тот с горечью ответил:

— Да нет, это на случай, если вдруг нагрянет карательный отряд Уэсуги…

На подворье Хосокавы, где хозяин симпатизировал ронинам, хотя формальный запрос к властям и был направлен, но с пленниками с самого начала обращались учтиво. В первую ночь им отвели для ночлега большой зал в доме, а со следующего дня перевели в две комнаты, разделенные устланным циновками коридором, где они и должны были пребывать в заключении.

Девять человек разместилось в комнате «старших»: Кураноскэ Оиси, Тюдзаэмон Ёсида, Соэмон Хара, Гэнгоэмон Катаока, Кюдаю Масэ, Дзюнай Онодэра, Яхэй Хорибэ, Кихэй Хадзама и Тодзаэмон Хаями. Еще восемь разместилось в комнате «младших»: Дзюродзаэмон Исогаи, Канроку Тикамацу, Сукээмон Томиномори, Матанодзё Усиода, Гэндзо Акахани, Магодаю Окуда, Гороэмон Яда и Сэдзаэмон Оиси.

Дзюродзаэмон Исогаи поменялся с Тодзаэмоном Хаями, которого собирались поместить в нижнюю комнату, сказав:

— Нет уж, его милость Хаями ведь куда как постарше меня будет.

И верно, Дзюродзаэмон не случайно обратил внимание на то, что в верхнюю комнату поместили Кихэя Хадзаму, Яхэя Хорибэ, Дзюная Онодэру и прочих докучных стариков. Двадцатипятилетнему Дзюродзаэмону с ними было бы скучно. Потому-то он и постарался отправить туда совсем еще не старого Тодзаэмона, а сам перебрался в нижнюю комнату к молодежи.

Кураноскэ, видя такой маневр, подумал, что малый ловко подсуетился, и пошел проведать молодежь.

Обитателям этих двух комнат, как повелось с самого начала, ни в чем не было отказа. Разрешалось свободно ходить из комнаты в комнату. Каждому выдали по два кимоно, по одному спальному халату, верхний и нижний кушак и носки-таби. Вся одежда была новехонькая, и ее часто меняли. Кормили на удивление обильно, выставив блюда по канону «две похлебки, пять овощей». Ронины было думали, что их решили один раз угостить на славу, но оказалось, что и в последующие дни угощение было не хуже. Вдобавок их потчевали сластями к чаю. Вечером, «чтобы развеять скуку», подносили сакэ, настоянное на травах. В общем, отношение к пленникам было почтительное, если не сказать «благоговейное», так что им самим подчас становилось неловко.

Однако хозяин все еще был не вполне доволен. Сказав, что отведенные ронинам комнаты слишком темные и без вида на сад, он приказал срочно переоборудовать для жилья просторное и солнечное помещение конторы. Князь лично наметил план перестройки. До ронинов с ветерком долетал свежий древесный дух, по-весеннему звучало деловитое пенье тесла и рубанка.

Слухи о судьбе ронинов бродили по городу. В народе поговаривали, что князь Хосокава проявил благородство по отношению к пленникам, а князь Мори повел себя безобразно. На стенах и заборах снова появились злые стишки:

Тут обыгрывались фамилии Хосокава (Узкая речка), а также титулы: князя Мори Каиноками — Правитель края Каи, что созвучно «морю», и князя Мацудайра Окиноками, Правителя края Оки, что созвучно «открытому морю до горизонта». Таким образом сочинитель хвалил одного даймё и порицал двух других. После этого и Мацудайра, и Мори стали менять свое отношение к пленникам. В то же время от бугё, главы городской сыскной управы, вышло указание прекратить распространять слухи и пересуды о ронинах. Поговаривали, что в действительности, конечно же, указание исходило от самого Янагисавы.

Ронины тем временем спокойно ожидали решения своей участи и были готовы ко всему.

Разумеется, они шли в бой рискуя жизнью, потом слегка успокоились, но и после этого, видимо, полагали, что до смерти им остались считаные часы. Теперь же могло показаться, что зловещее предчувствие их обмануло, но в действительности это было не так. Сами они сохраняли спокойствие, но все вокруг, начиная со стражников, приставленных к пленникам всеми четырьмя князьями, обнаруживали такое волнение, такую озабоченность, что ронинам невольно хотелось как-то успокоить их и подбодрить собственным примером, показывая, что спокойствие прежде всего. Они могли расслабиться, потому что знали: другого пути у них все равно нет, а если так, то надо уверенно следовать своим путем и не метаться попусту. Если им в конце концов и суждено было умереть по повелению сёгуна, им это было, в сущности, безразлично. Они относились к этому легко и просто: умереть — пожалуйста, где угодно и когда угодно, можно и от чьей-то руки, обойтись без сэппуку. Конечно, отношение со стороны даймё для них многое значило. Они были также благодарны простым людям за сочувствие и поддержку. Кроме того, что немаловажно, они испытывали огромное облегчение от того, что после двух лет подготовки, когда все их помыслы были направлены на один объект, миссия наконец завершена — будто тяжкая ноша свалилась с плеч. Теперь хотелось расслабиться и забыться, растянувшись на постели.

При этом странные сны стали иным сниться по ночам. Будто бы обет еще не выполнен, месть еще не свершилась, и они все еще только маются, обдумывают, что делать дальше. Наутро, проснувшись, кто-нибудь со смехом рассказывал товарищам о навязчивом сне, называя себя придурком, но тут же непременно находилось несколько человек, которые признавались: «И мне снилось то же самое!» Одному ронину два раза подряд приснилось, что Кире удалось сбежать. Проснувшись, он каждый раз с облегчением говорил себе, что все уже позади и на самом деле злодей не ушел от ответа.

Все как бы слились в единое целое, у всех еще свежи были тревоги и заботы недавнего прошлого, которые порой оживали в сновидениях. Может быть, потому, что все положили столько сил на общее дело, многими овладела какая-то болезненная разговорчивость, так что впору было их пожалеть. Они могли без конца вновь и вновь вспоминать о том, как готовился и осуществлялся их замысел, но не для того, чтобы похвастаться или выпятить свою роль — просто им надо было выговориться. К тому же приставленные к ним стражники все время просили ронинов рассказать еще что-нибудь об их вылазке. Некоторые говорили, что хотят передать эту историю внукам. Иные, вернувшись домой, записывали услышанное. Чувствуя, что просят их от всей души, ронины поначалу немного стеснялись, но, раз начав говорить, постепенно входили в раж и разливались соловьями. Такие посиделки доставляли им большое удовольствие.

На подворье князя Хосокава в верхней комнате, правда, подобных разговоров не велось, но когда из нижней комнаты слышались оживленные голоса молодых самураев, Яхэй Хорибэ и другие ветераны, бывало, спускались к ним послушать. Кураноскэ с улыбкой провожал их взором.

Между ронинами и их охраной с самого начала установились совсем не такие отношения, какие могут быть между арестованными и стражниками. Со временем пленники настолько разбаловались от хорошего обращения, что стали позволять себе капризы. Бывало, так и заявляли своим стражам: мол, воротит уже от ваших яств, принесите лучше просто квашеных овощей, а то, мол, мы уж давно в ронинах обретаемся, простецкой пищей перебиваемся, так она нам и больше по вкусу!

Наступил Новый год. Князь Хосокава пожаловал своим пленникам по новому кимоно-косодэ. Подали и праздничного сладкого вина. На плоских чарках был нарисован журавль.

Луч солнца в первый день нового года коснулся сёдзи с южной стороны дома. Было, казалось бы, ясно, что в конце года сёгун должен был вынести свое решение… Ронинам казалось чудом, удивительным сном, что они все еще живы и встречают еще одну весну. Стража разделяла чувства пленников. «С Новым годом!» — с чувством поздравляли все друг друга, вкладывая в эти простые слова особый смысл. В светлых кимоно все смотрелись празднично. В безоблачном небе слышалось верещание воздушных змеев.

Яхэю Хорибэ в этом году исполнялось семьдесят семь, Кихэю Хадзаме — шестьдесят девять, Кюдаю Масэ — шестьдесят восемь, Дзюнаю Онодэре — шестьдесят один, Магодаю Окуде — пятьдесят семь. Все они прожили долгую и славную жизнь. Но думали они не только о себе и своих годах, но и о своих близких, мысленно спрашивая себя: как они там?..

Кураноскэ сообщили, что Тикара под конец года простудился. «Как он? О чем сейчас думает?» — гадал командор, сдерживая подкатывающий к горлу комок. Вспоминалось, как они жили в Ямасине. Когда пересаживали пионы, вместе с Тикарой споро махали мотыгами, и от черной земли поднимался пряный дух. В лучах яркого осеннего солнца, пробивавшегося сквозь листву и пригревавшего плечи, отец с улыбкой поглядывал на сына: тот тяжело дышал, по свежему, молодому лицу струился пот… Эта картина вдруг отчетливо всплыла в памяти Кураноскэ. Привыкнув видеть во всем светлую сторону, он постарался прогнать от себя мрачные думы, которые навеяло воспоминание о том солнечном осеннем дне, и обвел глазами своих соратников.

Яхэй Хорибэ, который в последнее время маялся животом, жалуясь, что у него от разносолов несварение желудка, выбрался на веранду погреться и погрузился в чтение «Троецарствия». Соэмон ушел в соседнюю комнату, сумрачный Кихэй Хадзама, как всегда, чинно выпрямившись на коленях, предавался созерцанию сада. Из угла доносился голос Сукээмона Томиномори, который кому-то что-то настойчиво доказывал. Взгляд Кураноскэ остановился на Дзюнае Онодэре, который, пристроившись в другом углу перед открытым письменным прибором, как всегда, что-то сосредоточенно писал. Подле него присел самурай из охраны Дэнэмон Хориути. Он с первого же дня относился к ронинам с особым уважением и симпатией. Хотя переписка была им строго запрещена (единственное ограничение, наложенное князем Хосокавой), Дэнэмон на свой страх и риск брался передавать письма. Он же приносил вести о том, как обстоят дела у их товарищей, что находятся на подворьях у других даймё. Вот и теперь Дэнэмон наверняка ждет, пока Дзюнай закончит очередное письмо жене в Киото.

Действительно, на следующий день Дэнэмон был свободен от дежурства и собирался по этому случаю доставить письма пленников друзьям и родственникам, а также передать все, что нужно, на словах. В лице Дэнэмона было что-то от благородного самурая былых времен. Человек он был порядочный и совестливый, слов на ветер не бросал и сердце его более, чем у кого бы то ни было, было переполнено восхищением перед вассальной верностью ронинов. Он взялся за свою добровольную службу, потому что считал, что тем самым возвеличит честное имя своего рода, и старался по мере сил облегчить жизнь пленников, надеясь и веря, как многие, кто шептался об этом на улицах, что жизнь героев удастся спасти. Встретив в лице Дэнэмона столь глубокое сочувствие и бескорыстную самоотдачу, Кураноскэ испытывал невольное чувство вины. То, что люди так сочувствовали им, доказывало, что они одобряют избранный ронинами путь и считают их поступок героическим деянием, но Кураноскэ казалось, что их слишком захвалили, и хотелось возразить: «Да нет же! Все совсем не так!»

Ему было неловко, что Дэнэмон и все прочие их союзники сейчас истолковывают даже те загулы, которым он предавался в Киото, чтобы сбить с толку шпионов противника, как пример беззаветного героизма, направленного на то, чтобы скрыть от врага истинный план мести. «Ну, наверное, вам тогда было так тяжело!..» — говорил от всей души Дэнэмон, но Кураноскэ знал, что на самом деле было по-другому. Ему хотелось сказать: «Нет! Вы ошибаетесь». Но вновь, уже в который раз он предпочитал малодушно смолчать, не в силах выставить себя на позор, и только, изменившись в лице, со странной горечью смотрел на Дзюная, так хорошо понимавшего все его переживания, — будто взывая о помощи. Дзюнаю было жалко командора, но понять его до конца он был не в силах.

Кураноскэ отнюдь не испытывал ликования в связи с тем, что молва изображает его рыцарем без страх и упрека. Наоборот, от этого ему становилось нехорошо, муторно на сердце. Он смотрел на молодых, которые беззаботно купались в похвалах и радовались своей популярности, завидуя их легкомыслию.

— Есть кое-что, чего я другим сказать не могу… — как-то промолвил Кураноскэ в беседе с Дзюнаем. — Как ты полагаешь, прав ли я был?

— О чем это вы? — встрепенулся Дзюнай, догадываясь, что у Кураноскэ на уме.

— Что это вы вдруг? — мягко переспросил он, посмотрев командору в глаза.

Мрачная тень промелькнула в улыбке Кураноскэ.

— Ну, что уж там… Ведь ты-то можешь честно мне сказать. Вот, то что я вас всех увлек и привел к такому концу…

— Само собой разумеется, вы поступили правильно, — строго и торжественно сказал Дзюнай. — Разве кто-нибудь высказал хоть какое-то недовольство тем, что вы совершили? Все радуются и ликуют.

— Да, они радуются. Это меня и наводит на размышления. Я сейчас все думаю, что если б только можно было им как-то помочь, спасти их!.. Раньше я совсем об этом не думал, не беспокоился, а сейчас все помыслы только об этом.

Лицо Дзюная дрогнуло.

— Благодарствуем. Только едва ли кто из наших этого желает. Мы все вместе прошли этот путь. И вы, командор, были с нами, вели нас. Что это вы вдруг так переменились? Ведь если рассудить по-другому, то можно сказать, что и мы все вели командора, разве не так?

На последних словах голос Дзюная сорвался на хрип, и Кураноскэ, слушавший опустив голову, взглянул на старика. В глазах Дзюная стояли слезы.

— Ну-ну… — пробормотал Кураноскэ, стараясь справиться с охватившими его чувствами.

Подумав, он кивнул и, сам того не замечая, скрестил руки на груди.

— Что ж, если ты так считаешь… — промолвил он сдавленным голосом.

Дзюнай по-отечески ласково кивнул и сказал с прояснившимся взором:

— Мы все шли к этому плечом к плечу. Да кто из нас согласится, чтобы вы, командор, с вашим сыном одни приняли вину на себя?! Если рассудить здраво, то мы все здесь связаны друг с другом узами более крепкими, чем между отцом и сыном.

Кураноскэ молчал, поджав губы. На его округлых щеках и широких скулах играли блики первого весеннего солнца, заливающего веранду.