Немало городов встречал я на жизненном пути — больших и малых, шумных и тихих, многоязычных и одноязычных, прекрасных и заурядных, утопающих в соловьиных садах и напоминающих выжженные солнцем асфальтовые пустыни… Есть города-младенцы, города-подростки, города-юноши, города, убеленные каменными сединами… Иногда ночами мне видятся их резко очерченные или, наоборот, примелькавшиеся лица; вспоминаются характерные здания; слышатся звуки, голоса, примечательные словечки. Есть города вечной жизни, подобные древним пергаментным свиткам; их улицы, площади, переулки развертываются, словно главы нескончаемой книги. Что ни дом в этой книге — то новелла, баллада, афоризм, элегия…

Москва больше чем город. Это центр, сердце страны. Москва — столица первого на земле социалистического государства. Кремль — место пребывания правительства. Здесь жил и работал В. И. Ленин, здесь находится его кабинет…

Москва — целый мир. Москва — прошлое и настоящее, история и современность. С высоты столетий город, начавшийся некогда на речном Боровицком холме, смотрит в будущее.

В нераздельном и неотрывном единстве живут Москва и Кремль. Думая о Москве, всегда вспоминают Кремль. Говоря о Кремле, люди имеют в виду Москву. В разговорно-газетной речи эти слова-понятия выглядят почти как синонимы. Столетия назад было положено начало крохотному дубовому городу на холме, при впадении быстрой и чистой Неглинной в Москву-реку, а сегодня зубчатые краснокирпичные стены и башни с рубиновыми звездами служат олицетворением столицы страны, раскинувшейся от Тихого океана до Балтики.

Люблю смотреть на потемневший от времени, величественнопрекрасный Кремль рано утром, когда солнце еще только-только всходит над столицей. Кругом мглистый туман и громады мостов едва-едва различимы над Москвой-рекой, а лучи уже играют-переливаются на глади краснокирпичных стен и башен, на кровлях дворцов и теремов, вспыхивают червонным золотом на шапке каменного великана Ивана Великого и, наконец, падают на зелень холмов, покрытых белым вишневым облаком… А разве не заставляет учащенно биться сердце панорама Кремля ночью, придающей всему архитектурному пейзажу эпическую торжественность? М. Н. Загоскин, автор знаменитого в пушкинскую пору «Юрия Милославского», писал: «Как прекрасен, как великолепен наш Кремль в тихую лунную ночь… Поглядите вокруг себя: как стройно и величаво поднимаются перед вами эти древние соборы… Высокие стены, древние башни и царские терема небезмолвны: они говорят нам о былом, они воскрешают в душе память о веках давно прошедших. Здесь все напоминает вам — и бедствия и славу ваших предков…».

Перенесемся же мысленно в те далекие времена, память о которых сохранилась в скудных летописных хрониках да в исторических песнях.

«Кто думал-гадал, что Москве царством быти, и кто же знал, что Москве государством слыти?..» Так начинался народный сказ-речитатив, записанный поздно — в семнадцатом веке, — повествующий о возвышении «града на семи холмах» среди прочих русских городов, среди которых были куда более древние и знатные. Вспомним для примера хотя бы про дивно украшенный Владимир, про Тверь, которая в былине именовалась «богатою», про сказочно манящий, как Китеж-град, озерный Переславль-Залесский, про известные на Западе Смоленск и Псков или про великий и богатый, славившийся во всем мире Господин Великий Новгород.

Спасская башня Московского Кремля. Конец XV — начало XVII в.

Вопрос: «Кто думал-гадал..?»— запечатлел народное удивление перед необычностью судьбы Москвы, малой крепости, затерявшейся в лесах. Долгое время участь Москвы, ее необыкновенное место в истории представлялись совершенно загадочными. Живую действительность и воспроизводил сказ семнадцатого века, в основе которого лежит давнее предание о месте, где пересекались дороги Новгородско-Рязанская и Смоленско-Владимирская, о полях, принадлежавших боярам Кучковичам, враждовавшим с Андреем Боголюбским, владимирским самовластием.

По-разному истолковывалась в девятнадцатом веке, да и позднее, причина изначальных успехов сначала деревянной, а потом — в эпоху Дмитрия Донского — белокаменной Москвы, объединявшей мало-помалу, но постоянно и неотступно русские земли. Историки и философы давали различные объяснения, есть истолкования географические, экономические, военные, этнографические… Вернее, разумеется, разглядеть явление многосторонне, войти в круг разнообразных обстоятельств — исторических, политических, духовных, во всю атмосферу сложной эпохи, породившей и возвысившей Москву.

«Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!», — писал Пушкин. Лермонтов создал универсальную поэтическую формулу, вошедшую в сердца поколений: «Москва… люблю тебя как сын, как русский, сильно, пламенно и нежно». Уже в нашем веке Маяковский, не склонный, как известно, по своей натуре к сентиментальным излияниям, сказал: «Я желал бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва». Подобных высказываний можно было бы привести гораздо больше, ибо признания в любви Москве делали многие — и в прошлом, и в настоящем. Напомню только о хрестоматийных стихах Федора Глинки. Люди старшего поколения обычно знают их на память. Стоит только произнести слова: «Город чудный, город древний…», как бабушки и дедушки в один голос подхватывают строфу: «…Ты вместил в свои концы и посады, и деревни, и палаты, и дворцы!» Наиболее памятливые добавляют: «Опоясан лентой пашен, весь пестреешь ты в садах: сколько храмов, сколько башен на семи твоих холмах!..» И всем врезались в сознание горделивые вопросы: «Кто, силач, возьмет в охапку холм Кремля-богатыря? Кто собьет златую шапку у Ивана-звонаря?..» Нынче, как и вчера, любовью отзываются в наших душах проникновенные строки, заключающие стихи Глинки: «Процветай же славой вечной, город храмов и палат! Град срединный, град сердечный, коренной России град!»

Образ великого города и его центра — Кремля — воспроизведен в различных родах и видах искусства — в поэзии, живописи, музыке, пластике. Ни об одном другом городе России не сложено столько былей, преданий, легенд, пословиц, поговорок, песен. В прошлом веке народная мудрость так определяла положение первейших городов страны: «Новгород — отец, Киев — мать, Москва — сердце, Петербург — голова». Думая о величавых строениях на кремлевском холме, о событиях, с которыми они связаны, люди сложили афоризм: «Кто в Москве не бывал, красоты не видал». Говорил народ и о том, что от копеечной свечи Москва сгорела; что Москва людна и хлебна, славится невестами, что в Москву брести — последнюю копейку снести, что в стольном граде каждый день праздник…

Откуда бы вы ни взглянули на центр столицы — в упор, лицом к лицу, со стороны Красной площади — или с птичьего (и выше!) полета, скажем, с Останкинской телебашни — панорама Кремля непередаваемо восхитительна. Он всегда торжественно величав, являя собой недвижимый архитектурный остров среди бурного бега современности; а колорит… — густые и глубокие цвета: белый камень, небесная синь, зелень холмов, винно-красные стены… Особенно прекрасен вид на Кремль с Большого Каменного моста; кто, глядя отсюда, и теперь не вспомнит, адресуя себе, пушкинские слова: «Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава».

А. М. Васнецов. Основание Москвы Юрием Долгоруким.

Юрий Долгорукий, неутомимый строитель городов в Северо-Восточной Руси, написал (не думая, что его слова откликнутся в веках!) другу и военному союзнику князю Святославу Олеговичу Северскому грамоту-приглашение: «Приди ко мне, брате, в Москов». С этих слов, занесенных в летопись, и началась Москва, хотя город существовал, как показывают новейшие археологические находки, задолго до 1147 года. Князья пировали на славу. Недаром летописец, писавший только о самых важных событиях, многомысленно заметил в своей хронике: «Был обед силен».

Москва не сразу строилась… В народном изречении не только градостроительная мудрость. Люди постепенно привыкали считать город средоточием политической, духовной и материальной жизни всех русских земель. Одновременно с ростом крепости разрастался шумный торгово-деловой посад, город расширялся во все стороны без предварительного замысла; отсюда неправильность плана и разнохарактерность застройки. Но это-то и делало Москву — привольную, широкую, утопавшую в зелени — необычайно живописным и совершенно неповторимым городом. Ее полихромный облик естествен, в ней не было ничего повторяющегося, скованного, предумышленного. «В силуэте русского города большое значение имели отдельно стоявшие приходские церкви, но решающую роль играли монастыри и кремли. Действительно, Кремль, подобно средневековым бургам и древним акрополям, вмещал в себя все лучшие и наиболее высокие здания; в Кремле группировалось множество церквей; стены Кремля окружали их со всех сторон, скрывали незатейливые плоские постройки и тем самым создавали для церковных ансамблей выгодную архитектурную оправу…Нагорное расположение Кремля еще более усиливало их силуэтный эффект», — говорится в современной книге о городском зодчестве.

Москва поражала приезжих разнообразием архитектурных одежд. Ее были и предания напоминали причудливые и лукаво насмешливые сказки, которые долгими осенними вечерами сказывали неутомимые и мудрые бахари.

Рассказывают, что князь Иван Данилович, славившийся богатством и часто ходивший с калитой — кошелем (не столько для раздачи милостыни, сколько для сбора денег), получил от современников прозвище Ивана Калиты. Над ним посмеивались, но уважали. По имеющимся у историков сведениям он завышал собираемую для Орды дань, а разницу отправлял в казну собственного Московского княжества. Это позволило ему укрепить Москву и объединить раздробленные русские земли.

При Иване Калите часто и звонко в лесной тишине стучали топоры на Боровицком холме, а по Москве-реке вереницами тянулись плоты и баржи с белым камнем, добывавшимся в подземных каменоломнях в ближнем селе Дорогомилове. Владимирские каменщики возвели в детинце первые каменные храмы. Московские плотники — сильные и умелые люди — обнесли крепость стенами из дубов-колоссов, над стенами возвышались мощные, далеко видные стрельницы — предтечи современных кремлевских башен. Именно в ту пору крепость (детинец) стала именоваться в народе Кремлем.

О происхождении слова спорят ученые-этимологи, давая различные объяснения и толкования. Некоторые лингвисты сближают его с понятием «кремль», — так называли часть засеки, где растет лучший строевой лес. Издавна в народе крепкий и прочный строительный лес именуется кремлевым. Была попытка вывести происхождение слова из понятия «кремень», т. е. крепкий. По другой версии детинец Ивана Калиты прозвали Кремлем часто гостившие в Москве константинопольские греки. По-гречески «кримнос» — крутизна, крутая гора над рекой или морем… Трудно сказать, какому варианту надо отдать предпочтение, ибо мир слов — один из самых загадочных и тайн в нем, пожалуй, не меньше, чем в космосе…

На полотне Николая Рериха «Город строят», находящемся в Третьяковской галерее, — крепостные стены, мощные башни, крутая дорога; плотники в белых холщовых рубахах дружно и энергично работают. Квадратные мазки — белые, синие, светло-коричневые, — набросанные по полотну, придают картине Рериха динамизм. Поэтическая фантазия, зиждящаяся на научных изысканиях, на редкость удачна в сюите московских картин Аполлинария Васнецова. Его работы дают нам возможность увидеть Кремль таким, каким его видели наши далекие предки — современники Ивана Калиты, Ивана Грозного, царя Алексея Михайловича.

Стольный град, быстро оправляясь от набегов, строился, хорошел. Вслед за дубовым Кремлем Ивана Калиты возник при Дмитрии Донском Кремль белокаменный… Как сообщал летописец, весной 1367 года князь Дмитрий «заложи Москву камен и начаша делати беспристани». Этот новый, каменный Кремль по размерам был близок к современному. Башни и ворота стояли почти на тех же местах, что и нынешние. По владимирскому образцу на сооружение шел, как и при Калите, — только в большем количестве — белый камень, который добывали в Подмосковье. Именно в ту пору и получила Москва свое вечное прозвание — «белокаменная».

Примечательно, что творец белокаменной Москвы и победитель иноземных поработителей на Куликовом поле — одно лицо: Дмитрий Донской. Прославленный внук Ивана Калиты, возведший чуть не за полгода «град камен», и герой, ведший полки на берегах Непрядвы, навсегда пленил народное сердце.

Возникновение исполинской крепости из камня в Москве явилось событием величайшего исторического значения. Не только потому, что Русь не знала сооружений подобного масштаба.

А. М. Васнецов. В осадное сидение.

Каменные стены Кремля, возвышавшиеся над глубоким рвом, свидетельствовали о силе и мощи Москвы. Недаром летописец горделиво писал о великом князе Дмитрии: «Что задумал, то и сделал». Медленно, но неуклонно готовила Москва полное освобождение русских земель от монголо-татарского ига. Очень точно’ о свершившемся написал историк Иван Забелин: «…каменные стены Москвы явились тою славною опорою, которая тотчас обозначила крутой и прямой поворот к идеям государственного единения, так что через десяток лет это единение достославно выразилось сборищем в каменной Москве всенародных полков для похода на Куликово поле».

До нас не дошли белые стены, воздвигнутые при Дмитрии Донском, и только остатки их иногда встречают археологи, докапываясь до основания нынешних краснокирпичных сооружений. Немногое сохранили века от единственного сооружения той поры, которое пощадило неумолимое время, церковки Воскрешения Лазаря (входившей в состав деревянных хором княгини Евдокии — вдовы Дмитрия Донского). Теперь она обстроена частями Большого Кремлевского дворца. Этот уникальный памятник заставляет вспомнить о безымянных, но, несомненно, гениальных зодчих, создававших московскую архитектурную школу. Всматриваясь в белый камень сохранившихся остатков стен храма — чудом уцелевший островок былого, — представим себе тех, кто отправил нам через столетья это архитектурное послание, как весть о том, что несомненно было: «Так образы изменчивых фантазий, бегущие, как в небе облака, окаменев, живут потом века».

По мере того как московские князья приобретали город за городом, землю за землей, вырастали и собственно московские каменных дел мастера — искусные градостроители, сооружавшие крепостные стены, храмы, палаты, дворцы, искавшие новые формы в зодчестве. Время безымянного творчества оставалось позади; на московском горизонте стали появляться художники, их чтили современники и помнили потомки. В шестидесятых — семидесятых годах пятнадцатого века одну из основных строительных артелей возглавил Василий Ермолин, инженер, скульптор, знаток древностей, просвещенный человек, много потрудившийся над украшением Кремля. Среди москвитян Ермолин слыл книжником — он имел прямое касательство к летописи, получившей впоследствии название Ермолинской. Московская художественная школа впитывала в себя, как это видно и на примере многообразного творчества Ермолина, течения и традиции ближних и дальних земель — владимирские, новгородские, псковские, ростовские, тверские и т. д.

Ермолин был влюблен в возвышенное и утонченное искусство владимиро-суздальской земли. Выполняя поручения великого князя, он перекладывал обветшалые камни знаменитого Георгиевского собора в Юрьеве-Польском, украшенного резными изображениями. Владимирская каменная скульптура произвела на Ермолина неизгладимое впечатление. Постоянно работая в Московском Кремле, Ермолин не только перестраивал стены и ворота, но и украшал их каменными рельефами. Так, с внутренней стороны Фроловской (позднее — Спасской) башни были поставлены большие каменные изображения Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского, — это было своеобразное напоминание о Дмитрии Донском, или, как мы бы теперь сказали, памятник победителю на Куликовом поле.

Москва становится настолько богатой, что приглашает к себе — таков был средневековый обычай — звезд первой величины: итальянских архитекторов и греческих живописцев. Итальянские зодчие внесли много ценного в московское зодчество, хотя и не создали отдельной художественной школы. Бережно подходя к русским национальным традициям, чужеземные мастера принесли на Север пропорции и формы, навеянные итальянским Возрождением. Под северным небом поднялись здания, заставлявшие вспоминать церкви на пути во Флоренцию, замки Венеции, палаццо Тосканы… В последующих столетиях основные сооружения Кремля времен Дмитрия Донского были повторены, хотя они отличались от предыдущих архитектурным обликом. При Иване III, неутомимом и великом строителе, были возведены современные грандиозные стены Кремля; башни отстояли одна от другой на расстоянии ружейного выстрела. Их возведено было восемнадцать, а общая протяженность стен — территория Кремля — была увеличена — достигала двух километров с четвертью. Высота крепостных стен, в зависимости от рельефа местности и назначения, колебалась от восьми до восемнадцати метров. Толщина составляла четыре с половиной метра. Двурогие зубцы с бойницами — с окончаниями в виде ласточкиных хвостов — придавали стенам суровую воинственную красоту. Москвичи считали Кремль неприступным. Действительно, первоклассная крепость многократно выдерживала вражеские нападения. Иван III, женатый на Софье Палеолог (племяннице последнего византийского императора), установивший сношения со многими государствами Европы и Азии, ведший успешные войны с Ливонским орденом за воссоединение русских земель, понимал, как много значит для страны мощь и красота главного города.

При Иване III и сложился окончательно привычный нам краснокирпичный кремлевский треугольник, занявший площадь около тридцати гектаров, т. е. такую, как и ныне. Ремесленники тогда уже научились делать кирпич, который был прочнее и надежнее природного белого камня.

А. М. Васнецов. Московский Кремль при Иване III.

Мощью кремлевских стен восхищались другие русские города, по московскому примеру они стали возводить крепости из кирпича, да и в архитектуре часто стремились подражать стольному граду. Величественны и несомненно прекрасны были крепости в Нижнем Новгороде, Туле, Смоленске, но с Москвою они тягаться, конечно, не могли. Современный москвич, взглянув на Кремль конца пятнадцатого столетия, не сразу бы узнал привычные стены, связанные так неразрывно с окружающей местностью, с ее холмами и низинами. Не было теперешних нарядных шатров на башнях — они выглядели более сурово и воинственно, на их вершинах находились боевые площадки, прикрытые деревянными навесами.

Вокруг Кремля, на живописных семи холмах (летописцы любили вспоминать о том, что «вечный город» Рим также был «семихолмным»), вразброс, нараспашку, на широком пространстве — жалеть земли не приходилось! — выросли ремесленные и торговые посады, многочисленные мастерские, богатые боярские и купеческие усадьбы, необычайно живописные, утопавшие в зелени. Существовали водоотводные сооружения и мостовые. На месте дорог, ведущих в другие города, постепенно сложились радиальные магистрали — улицы, сходившиеся в Кремле.

Н. К. Рерих. Нижний Новгород. Кремлевская стена.

Для защиты населения от набегов были построены высокие стены Китай-города длиной более двух с половиной километров; затем основательно укрепили еще более обширный Белый город, а всю эту территорию опоясывал нескончаемый земельный город. Строительство велось под руководством «хитрецов», снискавших славу умелых градодельцев. Зубчатая кремлевская стена, грандиозные фортификационные сооружения Китай-города и Белого города придали Москве величественный облик, заметно и неоспоримо выделявший ее из числа других городов. В названиях нынешних московских улиц мы улавливаем отголоски далекого прошлого: Земляной вал, Крымский вал, Валовая улица и т. д. Окруженный тремя стенами, Кремль, по выражению одного из иностранцев, являл сердце великого города.

Вот, например, какое впечатление произвела Москва на константинопольского патриарха Иеремию II, посетившего ее в восьмидесятых годах шестнадцатого века: «Это был не город, а скорее громадный, раскинувшийся вплоть до самых пределов горизонта, монастырь. Глаз разбегался, желая пересчитать колокольни и вызолоченные, посеребренные или лазурные, звездами испещренные, главы церквей, поднимающиеся к небу. На каждой из бесчисленных церквей сверкали пять металлических куполов. Между церквами виднелось множество кровель, выкрашенных по большей части в зеленую краску, что придавало городу вид медной зелено-серой шахматной доски. Здесь можно было различать несколько концентрических, мелкозубчатых оград, с возвышающимися на них через известные расстояния башенками, совершенно как в городах отдаленной Азии. Та из этих оград, которая составляла центр остальных, заключала в себе треугольную площадь Кремля, господствующего над Москвою, наподобие акрополя греческих городов. На этой площади привлекали взор выкрашенные в белую краску храмы со множеством раззолоченных глав и крестов; тут же виднелись, между прочим, постройки теремного дворца, с их совершенно еще свежею эмалированною штукатуркою. Затем, несколько вправо от Кремля и книзу от его ограды, глаз невольно переносился на церковь Василия Блаженного, — этот монумент, представляющий собою кучу поставленных одна на другую церквей, поднимался наподобие фантастического животного, со своими разноцветными чешуйчатыми кровлями, со своими двенадцатью разубранными множеством привесок главами, которые могли напоминать нашим грекам каук, огромный парадный тюрбан пашей и янычарских офицеров. Между церковью Василия Блаженного и святыми воротами Кремля виднелась Красная площадь, с виселицами Ивана Грозного. Переходя от центра города к его окружности, взор за второй каменной оградою уже не различал ничего более, как только лабиринт переулков и беспорядочно наставленных домов, да деревянные, ярко раскрашенные избы, терявшиеся в садах, изрезанных прудами. На краю горизонта и на крутых берегах реки этот благочестивый и воинственный город опоясывался рядом больших, защищенных валами монастырей, представлявших собой крепости, служившие для молитвы и для войны. Монахи этих монастырей посвящали свое время храму и воинским упражнениям в ожидании татарских полчищ. И над всею этою необъятною панорамой носился гул сотен колоколов, так что и на ухо, как на глаз, город производил впечатление скорее гигантского монастыря, чем столицы, с ее кипучею человеческою деятельностью».

После Смуты, когда в Московском государстве воцарилось, пусть и весьма относительное, спокойствие, наступила пора нарядной полихромной архитектуры — веселой, сияющей, праздничной. Московский стиль — в зодчестве, живописи, литературе — уверенно становится общерусским, что, конечно, не исключало существования областных, во многом самостоятельных гнезд. Примечательно, что к этому времени «строенья в каменной Москве» Кремль, его многочисленные терема, площади, стены, башни, храмы обрастают легендами, былями, преданиями, входят в фольклор и письменную литературу.

Благовещенский собор в Москве. Вид с северо-востока. 1484–1489.

Историческая песня, например, запечатлела и крупнейшие государственные события, и частные эпизоды, свидетелем которых был Боровицкий холм. Народ вспоминал, как «Москва основалась» и с тех пор повелась на Руси «великая слава», любил петь о том, что «у нас в Москве учинилось», т. е. вслух вспоминал об эпизодах, делах, происшествиях… Недаром Петр Киреевский — выдающийся знаток и собиратель фольклора — считал, что по песням можно восстановить подлинную историю народа. В Кремле же каждый камень не только запечатленный шаг истории, но и поэтическое предание, баллада, пословица. Идешь и думаешь: не у этой ли стены роняла слезы-жемчуга всеми покинутая Ксения Годунова? Не по этой ли дорожке шел отважный Иван Кольцо? Не положил ли этот камень сам Аристотель Фиораванти?

Москва, ее священный Кремль, ее ближние и дальние пригороды украшаются в семнадцатом веке зданиями, в которых с большой силой проявилась архитектурная одаренность русского народа: в чутье пропорций, понимании силуэта, декоративном инстинкте, бесконечной изобретательности форм. Совершенно необычайно выглядела, например, знаменитая московская церковь Покрова в Филях — величественное, патетическое, даже несколько вычурное здание. Раскидистые лестницы связали сооружение с окружающим пейзажем — Москвой-рекой и лугами, — имелось много крылец, переходов, галерей. Церковь создавалась зодчими бояр Нарышкиных, испытавшими сильное влияние модного тогда на Западе, в польских и украинских землях, барокко, и этот затейливый, несколько вычурный стиль, пришедший в Москву через Украину, получил условное наименование — «нарышкинское барокко».

Кремль стал еще более красочным и прекрасным (а ведь он повидал в годину Смуты Москву, выгоревшую до Белого города и пригородов!). Было предпринято сооружение верхов башен, заканчивавшихся теперь изящными шатрами; были построены каменные «зело пречудные палаты», которые стали называть Теремным дворцом. Три этажа Теремного дворца были неслыханной новинкой в московском быту. Чарующее впечатление производило на москвитян Золотое крыльцо дворца, закрывавшееся причудливой орнаментальной решеткой, украшенной висячей гирькой; на широких площадках лестницы стояли вырубленные из камня позолоченные львы. По соседству с Золотым крыльцом находилась Боярская площадь, откуда народу объявлялись государственные указы и важнейшие новости. О внутренних помещениях Теремного дворца в народе говорили: «Ни в сказке сказать, ни пером описать…» Каждый член государевой семьи имел в ту пору в Кремле собственный дворец с многочисленными службами.

Портал Благовещенского собора.

Рядом со старыми боярскими теремами были построены также обширные Патриаршие палаты, Потешный дворец и т. д. Архитектурной осью Кремля, как и всей неоглядной Москвы, оставалась колокольня Ивана Великого, напоминавшая воина в золотом шлеме.

«Кремль в семнадцатом веке был средоточием всей дворцовой и правительственной жизни Москвы, — писал историк С. В. Бахрушин. — С раннего утра через главные Спасские ворота верхами или в тяжелых колымагах бояре и другие придворные съезжались в Кремль, где происходило заседание боярской думы. Здесь же, в Кремле, находились все правительственные учреждения — приказы; у дверей приказов целыми днями толпились челобитчики, тщетно добиваясь правды у возглавлявших приказы бояр. Среди них пробирались площадные дьяки с чернильницами, висящими на шее, и с гусиным пером за ухом, деятельно предлагая свои услуги для написания прошений. Тут же бирючи (глашатаи) выкрикивали „на всю Ивановскую“ (площадь) царские указы, совершались наказания кнутом и батогами, стояли на „правеже“ несчастные должники…».

Подражая кремлевским строениям, бояре и наиболее богатые купцы возводили в Москве храмы и терема (некоторые из них так хороши, что вошли в историю русского искусства). До наших дней, например, сохранился боярский дом семнадцатого века в Москве — палаты думного дьяка Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной в Москве, что за рекой, наискосок от Кремля. Глухое предание, правда, гласит, что дом был возведен еще при Иване Грозном и принадлежал Малюте Скуратову, но до нас дошло здание, чьи формы относятся явно к красочному семнадцатому веку. Располагались палаты в густом саду, где особенно было много зарослей крыжовника — «берсеня», отсюда и название местности — Берсеневка. Здания соединялись переходами с домовой церковью, — дьяк, ведавший царскими садами, любил удобство и красоту. И жилые покои, и церковь были в одинаковой степени нарядны, украшены наличниками-кокошниками, столбами-кубышками. Каменные трехэтажные палаты Аверкия Кириллова, как и палаты князя Голицына (о последних французский посланник писал, что они являются «одним из великолепнейших домов в Европе»), были гордостью всей Москвы. Теперь, глядя на дом Кириллова, мы можем догадываться, как выглядели палаты тех, кто жил на Боровицком холме. Но с Кремлем, конечно, ничто не могло сравниться.

* * *

Много в Москве площадей, но всех их старше Соборная площадь в Кремле. Она существовала в крепости уже в самом начале четырнадцатого века, когда на Самотечной площади шумел дремучий лес, а на далекой Пресне мужики, слушая песни жаворонка, деревянными сохами пахали землю и косили траву.

Площадь окружают три величавых собора — Благовещенский, Успенский и Архангельский. Здесь же красуется Грановитая палата — парадный зал московских князей и государей. На площади же находится колокольня Ивана Великого. У каждого собора — свой облик и назначение. Строились они в пору Москвы людной и богатой. Создатель одного из них — Успенского — великий Фиораванти.

…Укутав в собольи меха плечи, стоит на полуобтаявшем кремлевском холме высокий, стройный, седой человек. Вместе с ним изумленно глядят на загадочный северный город два черноволосых молодых человека. Из Италии в Москву прибыл прославленный архитектор и военный инженер Аристотель Фиораванти, прихватив своего сына Андрея, начинающего зодчего-строителя, а также любимого ученика Петра. Князь дал Аристотелю Фиораванти почетный заказ — соорудить главный храм государства — Успенский. В Москву Фиораванти приехал именитым человеком, чья слава гремела далеко за пределами его родины.

Грановитая палата в Кремле. 1487–1491. Фасад.

Грановитая палата в Кремле. Интерьер.

Был он мастером на все руки — умел сооружать мосты и крепости, подъемные механизмы, лить пушки и колокола, резать по металлу, чеканить монету. Окружающие относились к нему с особой почтительностью, отсюда и прозвище — Аристотель, напоминавшее о великом философе античности. Фиораванти строил в крупнейших городах Италии, его удалось на короткое время заполучить могущественному венгерскому королю Митиашу Корвину, присвоившему зодчему звание придворного кавалера. Турецкий султан Магомет II, возводивший гарем в Царьграде, сулил златые горы Фиораванти, приглашая его к себе. Посол Ивана III отыскал Фиораванти в Венеции, где он жил в собственном великолепном палаццо и строил дворцы знатным людям. Дож Венеции согласился отпустить Фиораванти в далекий край только потому, что не желал портить отношения с московским князем. Заказав кирпичи несколько более продолговатые, чем те, к которым привыкли в Москве, и сделав самые первые строительные распоряжения, Аристотель Фиораванти со своими спутниками — дело было поздней осенью — выехал в древний Владимир. Что увидел прославленный мастер на берегах Клязьмы?

Окруженный вишневыми садами, на высокой горе, над извилистой рекой, горделиво высился Успенский собор. В давние времена его поставили на горе так удачно, что он в утренние туманные часы кажется плывущим в воздухе.

Выполняя наказ князя, Фиораванти поставил в Москве храм, похожий на владимирский, но еще более торжественный и величавый. Вся Москва дивилась тому, как шла работа. Кирпичи не носили на леса, а поднимали машиной, которую прозвали «векшею», т. е. белкой. С Аристотелем Фиораванти пришла на Русь европейская строительная техника. Летописец, восторгаясь сооружением, написал: «Была же та церковь весьма удивительна величеством и высотою, и светлостью, и звонностью, и пространством». Именно этому времени приписывает легенда событие, о котором потом долго говорили на Руси. Однажды, гласит предание, в Кремль явились посланцы Золотой Орды и вручили великому князю Ивану III грамоту с требованием собрать, как всегда, с русских земель дань для хана. Иван III у всех на глазах разорвал ханскую грамоту. Этот поступок не был дерзким своеволием, вспышкой гнева. Ведь не случайно, не по прихоти требовал Иван III, чтобы иноземцы именовали его «государем всея Руси». Все поняли, что Москва сильна, самостоятельна, независима.

Что касается Фиораванти, то его ждало много дел и злоключений. Зодчий и военный инженер, он то строил, то начальствовал над артиллерией в боевых походах, попадал то в милость, то в опалу. В искусстве у него — счастливая судьба. Все последующие иноземные мастера, строившие в Кремле, чувствовали себя лишь учениками и последователями великого зодчего, сооружавшего на века. Со славой Фиораванти можно сравнить только громкую и почетную известность, которую много веков спустя приобрел тоже итальянец по происхождению Растрелли, чье пленительное зодчество — великая страница в истории русской архитектуры. Если предания Древней Руси связывали разнообразные строения с именем Фиораванти, то послепетровская Россия приписывала Растрелли многочисленные дворцы, построенные чаще всего его последователями.

Русский язык не боялся принимать в свое неоглядное лексическое море иностранные слова — он обкатывал их, шлифовал и постепенно делал своими, неотличимыми от родных. Отечественное искусство не боялось принимать в свои объятия иноземные таланты. И Фиораванти и Растрелли органично вошли в русское искусство.

* * *

В древние времена Москва, точнее ее Белый город, заканчивался у теперешнего Садового кольца. Золотую шапку колокольни Ивана Великого путники видели приблизительно за десять верст от Москвы. Бело-золотую кремлевскую звонницу знал в русских землях каждый, и про рослого человека в народе говорили: «Вырос детинушка с Ивана Великого».

Радостно смотреть, как каменный столп отражает то ясное солнце, то звезды и месяц, как он весело встречает и мартовскую голубизну воздуха, и снежную февральскую метель, и грозовой майский ливень.

Возвышавшихся московских князей из года в год называли Иванами — Иван I Калита, Иван II Красный (красивый), Иван III, Иван IV Грозный. Среди их детей и внуков также бывали Иваны, некоторые из них сыграли довольно видную роль в истории. Простое, легко произносимое и запоминающееся имя полюбилось в Москве, да и по всей Руси. Родители охотно нарекали им своих детей. Как, бывало, только не кликали бесчисленных Иванов! Никакое другое имя в городах и весях не произносилось в столь нескончаемых вариантах — Иванка, Иваня, Иванюха, Иванюша, Ваня, Ванюра, Ива, Ивасик, Иваша… У Иванов рождались дети, которых по отчеству величали Ивановичами или попросту Иванычами. Иванов столп, возвышавшийся над Москвой, постепенно стал восприниматься как богатырь-воин, олицетворение московской силы, как Иван, стоящий на защите интересов всех русских земель.

Еще при Калите была в центре Кремля сравнительно небольшая Ивановская колоколенка. Потом она обветшала, ее разобрали, и на этом месте приказал Иван III возвести каменную башню. Высоко в небе над Москвой ярусами поднималась дозорная вышка. На самой выси, на боевой площадке сидели караульщики и зорко смотрели вдаль — не покажутся ли за рекой враги-кочевники. Как только появлялась опасность, начинали звонить колокола, стража разводила подъемные мосты над рвом, заполненным водой, наглухо запирали кремлевские ворота. Предупрежденные об опасности, московские люди укрывали детей и женщин в надежных местах, часто за кремлевской стеной, а сами отважно выходили навстречу врагу. И тогда уж ни конному, ни пешему в крепость хода не было. Если нельзя было остановить врага на дальних подступах, то москвичи уходили держать оборону за кремлевские стены, бросая посады.

При царе Борисе Годунове столп надстроили на два яруса и позолотили макушку, он поднялся над землею более чем на восемьдесят метров! Это было чудо из чудес. От сказочной высоты кружилась голова. Москва не знала еще таких высоких сооружений. Ничего подобного никогда не знала и вся московская земля. Верхний ствол Ивановской колокольни тогда же опоясали тройной золоченой вязью-надписью, прославляющей Бориса и его сына.

А. М. Васнецов. Царская площадка и Красное крыльцо Грановитой палаты в Кремле.

В «Пискаревском летописце» было записано: «Лета 7108 (1599–1600) царь и великий князь велел прибавить у церкви Ивана Великого высоты 12 сажен и верх позлатить, и имя свое царское велел написати». Надпись и ныне опоясывает верхний ярус. Но не надо думать, что мы видим вязь годуновских времен. Когда в Кремль вошел Лжедмитрий, то он приказал немедленно уничтожить слова, сиявшие на столпе. Век Лжедмитрия был короток, он вскоре бесславно кончил дни, но каменный кремлевский столп простоял без надписи до Петра Первого, который и восстановил годуновскую вязь.

Итак, поднимемся по ступенькам звонницы, которые помнят и своего первого строителя Бона Фрязина, и Ивана III, и пышные свиты иноземных путешественников, и монахов, и стрельцов…

Нелегко пересчитать ступени лестницы, ведущей до купола. На первом ярусе еще, наверное, не собьешься, восемьдесят три раза став на каменные ступени. На втором же ярусе — прежде чем начать восхождение, отдохни и в пути не споткнись — ведь здесь — без одной! — полторы сотни выступов. А когда доберешься до вершины, сделаешь 329 шагов по каменным уступам. Трудно, но вскарабкаться все-таки можно. А вот опуститься вглубь… Археологи говорят, что основание башни уходит под землю на десятки метров и находится чуть ли не на уровне дна Москвы-реки.

Полюбился столп-великан, и пристроили к нему позднее две нарядные звонницы — Петровскую и Филаретовскую, завершающуюся шатром с башенками по углам. Почти четыреста лет красуется над всем Кремлем Иван Великий, олицетворяя государственную мощь России.

Смотришь на массивное здание и невольно поражаешься его стройности, его неудержимому, я бы сказал, ракетному устремлению в небеса, ввысь, в космос. Чем объяснить эту «взлетную» архитектуру, рожденную средневековьем? Инженерный секрет не так-то уж и сложен. Высота каждого последующего яруса уменьшается, хотя эта особенность почти незаметна стоящим на земле. От белокаменного цоколя, от нижних ярусов-восьмигранников столп «летит» к цилиндрическому верхнему ряду, увенчанному медной золоченой луковицей.

Когда лихие и умелые звонари-музыканты ударяли в двадцать с лишним колоколов Ивана Великого, то вся Москва наполнялась праздничным гулом. Самый большой колокол на звоннице весит ни много ни мало — четыре тысячи пудов. Он не трезвонил, как другие, более мелкие била, а издавал таинственный глуховатый гул. Недаром поэт написал: «Гудит, гудит Иван Великий, как бы из глубины веков идущий зов!». Эти московские колокола отличались особо мелодичным звуком; отлиты они были знаменитыми литейщиками — пушечных и иных дел мастерами.

Большое помещение внутри звонницы использовалось по-разному. В семнадцатом веке в нижнем зале стоял огромный медный глобус, привезенный в Москву нидерландским посольством.

При царе Алексее Михайловиче глобус, ярко раскрашенный, изображающий растительный и животный мир, служил пособием на уроках географии. Его с живым интересом рассматривал царевич Петр. Когда в Москве открыли первую навигационную школу, т. е. школу, где готовили мореплавателей, Петр Первый распорядился перенести глобус в навигационные классы, что в Сухаревой башне.

В Петровскую же эпоху один из любимцев Петра — Меншиков, светлейший князь, обладавший одно время почти монаршей властью, «счастья баловень безродный, полудержавный властелин», — решил поставить сооружение в Москве, которое было бы выше Ивана Великого. Так была сооружена башня, получившая название Меншиковой. Шпиль башни — пусть и деревянный — поднимался выше знаменитого столпа. Меншикову башню стали в народе называть сестрой Ивана Великого. Но главенствовала в небе Москвы она недолго. Дерево не камень — ударила молния и срубила ее огромный шпиль. Гибель шпиля как бы символизировала и судьбу Меншикова, кончившего свои дни в Березове, в сибирской ссылке. Опять колокольня Ивана Великого стала самым высоким зданием в Москве. Многое повидал златоглавый великан. Например, в пору подавления одного из многочисленных в те времена мятежей возле колокольни солдаты Преображенского полка громкими голосами «кликали клич», чтобы «всяких чинов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть разных казней, как станут казнить стрельцов и казаков яицких, а ехали б без опасения». Запомнила старая Москва, как безвестный изобретатель-самоучка пытался демонстрировать у Ивана Великого свой летающий аппарат, но потерпел неудачу и был беспощадно «бит батогами, сняв рубашку». В совсем иное время, когда «шумел-горел пожар московский» и когда вражеские полчища покидали Белокаменную, Наполеон приказал взорвать Ивана Великого. Французам удалось подорвать звонницы-пристройки, но столп был сооружен так прочно, что выдержал взрыв и устоял. Разрушенные части восстановил архитектор Д. Жилярди, много и удачно строивший в послепожарной Москве.

С колокольней Ивана Великого связаны памятные эпизоды в жизни писателей, художников, зодчих. Курчавый и быстроглазый мальчик, стремглав преодолев ступени, взобрался на колокольню и глядит восхищенно на город внизу, под ногами. Маленький Пушкин, будущий великий поэт, страстно любил смотреть на Москву с огромной высоты.

Колокольня Ивана Великого. 1505–1600.

Теремной дворец в Москве. 1635–1636.

Юный Лермонтов, родившийся в Москве, восторженно писал:

«Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь.

О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотись на узкое, мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая_ лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир — с высоты!»

В нашу эпоху, в дни Великой Отечественной войны на врагов шел танк, на броне его были написаны горделивые слова: «Иван Великий».

* * *

Картины былого — оно, если вдуматься, не менее реально, чем настоящее, — встают, оживают, материализуются в этом месте, где все пронизано историей. Ведь даже сиюминутное утекает в сито времени и мало-помалу, незаметно для нас становится ушедшим…

С большим трудом можем мы себе представить, как, скажем, выглядел Кремль в эпоху Ивана Грозного. Изображения, которые мы можем сегодня видеть в Никоновской летописи или в так называемой Царственной книге, носят во многом стилизованно-условный характер. Свидетельства иностранных путешественников говорят о том, что государев двор в ту пору был нарядным, торжественным, живописным. Непередаваемую прелесть являл возобновленный после пожара кремлевский дворец, где стенопись Золотой палаты была сделана с неслыханными новшествами. Среди привычных образов и аллегорий, среди знакомых средневековому зрителю сюжетов, как, скажем, притча об индийском царевиче, были и такие, которые воспринимались как нечто небывало-дерзостное, основанное на «человеческом мудровании». Так кремлевские живописцы написали изображения олимпийцев — Феба и Дианы, что вызвало резкое осуждение у ревнителей старины. Необычайные украшения Золотой палаты, да и других помещений, — сложное явление художественной жизни шестнадцатого века.

Загадочные переплетения традиционной символики и античных мотивов, аллегорические и символические изображения отражали представления москвитян о мироустройстве — то новое, что появилось в их мировоззрении.

Необычно выглядел дворец и снаружи. Путешественник Барберини отметил в своих записках, что кровли дворца Ивана Грозного были покрыты золотом. Михалон Литвин, посетив Москву, любовался каменными изваяниями, установленными во дворце, как заметил иноземец, «по образцу Фидиевых». Историки считают, что Грозный, будучи «мужем чудного рассуждения и всякой словесной премудрости ритором», мог знать о Фидиевых горельефах Парфенона и приказать украсить карнизы дворцовых приемных палат, кроме обычных для Москвы подзоров и цветных поясов, также и резными фигурами. Любили в ту пору также цветные стекла, которые явились новинкой для Москвы. Иван Грозный посылал в Новгород оконничника купить там «сколько можно… стекол оконничных разных цветов» и прислать их в Москву.

Таким образом, перед глазами встает Кремль, сияющий золотом кровли и цветными окнами, белыми камнями и многоцветными узорчатыми кирпичными поясами. По сравнению с наружным великолепием домашний быт в покоях был довольно скромен. Лавки вдоль стен, липовые крашеные столы, деревянная посуда… Но во время торжеств дворец преображался. Парадные покои, обычно пустовавшие, становились центром жизни — их украшали с неслыханной и невиданной роскошью. Когда иноземные гости проходили по украсно-украшенным комнатам, то им казалось, что они попали в царство волшебных сказок.

У Московской заставы на Камер-коллежском валу. XVIII в.

Прекрасные и диковинные изделия Запада и Востока, расшитые шелка, драгоценные камни-самоцветы, серебряные бочки, ендовы и братины — работы суздальских, новгородских, тверских, ростовских мастеров; соболя, золотые пояса, яхонтовые ожерелья, жемчужины, добываемые на северных реках, — все это составляло праздничное убранство кремлевских покоев. В дневнике Марины Мнишек сохранилось описание царского места: «Весь трон был из чистого золота, вышиною в три локтя, под балдахином из четырех щитов, крестообразно составленных, с круглым шаром, на коем стоял орел. От щитов над колоннами висели две кисти из жемчуга и драгоценных камней, в числе коих находился топаз величиною более грецкого ореха. Колонны утверждались на двух лежащих серебряных львах величиною с волка. На двух золотых подсвечниках стояли грифы, касаясь колонн. К трону вели три ступени, покрытые золотой парчой».

…За дубовыми столами, уставленными золотой и серебряной посудой, на широких скамьях сидят чинно и спокойно бородатые люди — молодые и старые. Взоры всех устремлены на человека, сидящего отдельно, в атласном облачении, в золотой на горностаях мантии, унизанной жемчугами, в пурпурных сафьяновых сапогах. Обычно на пирах он появлялся в кафтане, но к нынешнему торжеству облачился в парадную мантию. В руке его — серебряный кубок, украшенный разными травами, царь зорко всматривается в лица сидящих. Разом собравшиеся отпивают вино из золотых ковцов и начинают смело, а потом и весело звучать голоса. Чаще других доносится слово «Казань»…

Иван Васильевич Грозный пирует в парадном зале — в Грановитой палате. Веселится не только царь и его приближенные. За кремлевскими стенами пьет и гуляет простой народ, пляшет и на площади, и на зеленых лужайках возле реки. Москва празднует взятие Казани, радуется возвращению войска из похода на опасного врага. Много десятилетий казанские ханы жгли и разоряли русские города, уводили в плен жителей волжских сел и деревень, обращали их в рабство, продавали на азиатских торжищах русских ремесленников-умельцев, которые ценились высоко. Не давала покоя Казань и другим народам — мордве, марийцам, чувашам… Теперь опасность позади, Москва празднует победу. Волжские дороги, по которым еще вчера было не проехать, не пройти — все держала в своих цепких руках Казань, — теперь открыты. Скоро полетят, быстрые, как птицы, струги по волжской воде к далекому теплому морю, а отважный Ермак соберет дружины удальцов-храбрецов и отправится за Урал-Камень, в Сибирь, где нетронутыми лежат золотые россыпи, где столько мехов, что их не вместят и обширные кремлевские кладовые. Веселье царит п<. всей Москве, а в Грановитой палате получают золотые ковши, серебряные ендовы и собольи шубы те, кто вел воинов во время штурма города на Волге. Москва навсегда запомнила этот пир, и по всей Руси народные сказители столетиями пели о Казанском походе, о том, как на Волгу пришла «от сильного московского царства» грозная туча, как «догорела в земле свеча воску ярого до той-то бочки с черным порохом, подымало высокую гору, разбросало белокаменные палаты…», т. е. взята была волжская твердыня. Народная память приравнивала успешный штурм Казани к такому великому историческому эпизоду, как основание Москвы. Пир Грозного в Грановитой палате венчал историческое дело, говорил о «великой славе» Москвы.

Другая и тоже памятная картина. Запорожский казак-полковник обнимается со стрелецким головой, звучат под звон гуслей и бандур слова:

— Москва и Киев — вместе навсегда!

Москва протянула руку помощи Украине, помогла ей избавиться от врагов — два народа-брата воссоединились. Как же не звучать весело в Грановитой палате голосам! Как было не вспомнить, что Киев златоглавый — «мати русских городов», что над могучим Днепром возвышается София Киевская, украшенная дивными мозаиками, которым не страшны года, — они вечно сияют на стенах древнего здания, сооруженного во времена Ярослава Мудрого. После долгого лихолетья Москва и Киев снова вместе — сбылось то, о чем мечтали многие поколения. Пир горой в Грановитой палате и поют во всех землях славу Богдану Хмельницкому и московские сказители, и киевские кобзари…

Перевернем еще одну страницу истории.

…В камзоле, шитом золотом, за столом сидит Петр. Большой кубок, имеющий форму орла, передается из рук в руки. И слышится радостный возглас:

— За Полтаву!

В Грановитой палате слышится родившаяся среди солдат и пошедшая гулять в народе фраза-поговорка: «погиб, как швед под Полтавой». Полтава была наиболее выдающимся эпизодом в долголетней Северной войне, которая завершилась закреплением за Россией части побережья Балтийского моря. Об этом мечтали многие поколения русских людей…

По старым обычаям женщины и дети не могли участвовать в приемах и пирах, которые устраивались в Грановитой палате. Но женщинам, конечно, хотелось посмотреть, как проходят праздничные церемонии. Для них в одной из верхних стен соорудили окно-тайник. Когда Петр Великий был еще ребенком, мать часто водила его в комнату над палатой и любознательный мальчик с интересом наблюдал, как проходят приемы. Когда же Петр стал взрослым, он покончил со старым обычаем и приказал, следуя западным обычаям, женщинам являться на все праздники и пиры.

…Внутри палата велика и вместительна — площадь ее чуть ли не пятьсот метров. Стены расписаны народными мастерами в конце прошлого века и напоминают палехскую многоцветную шкатулку. Работая в палате, палехские умельцы воспользовались описью сюжетов, составленной Симоном Ушаковым. Снаружи, украшенная гранеными белыми плитками известняка, она похожа на драгоценный ларчик. От граненых камней и получил парадный зал древнего Кремля название Грановитой палаты.

Когда выпадает удобный случай, я люблю побродить в одиночестве по Грановитой. Неяркое московское солнце играет на палехских фресках и заставляет оживать образы давних лет. Миражи минувшего встают перед глазами, начинают звучать голоса, которые некогда раздавались под этими сводами. Иллюзии одеваются в плоть, и я вижу, как сюда гордо входит Марина Мнишек, старающаяся уверить себя, что она здесь хозяйка, что эта палата принадлежит ей. Но блеск бриллиантов на ее одежде стоит немного… От Москвы не так уж далека Коломна, она ближе, чем от Варшавы старый Краков, где Мнишек решила стать женой человека, назвавшего себя сыном Ивана Грозного. В Коломне же есть башня, которая в совсем недалеком будущем будет нераздельна от Марины Мнишек. Народная легенда гласит, что в высокую кирпичную башню была заключена вдова Лжедмитрия, но еретичка-волшебница и тут обманула доверчивых москвитян: она обернулась птицей и вылетела через стрельницу на волю…

Я слышу сильный и чистый голос, произносящий сначала латинские, а затем и славянские вирши, звучащие несколько непривычно и неуклюже. Когда человек с умными и пронзительными глазами перестает читать, его окружают иностранные гости, стремящиеся побеседовать на своих родных языках с ученым москвитянином, слава об образованности которого дошла до далеких стран. Симеон Полоцкий, приглашенный вместе с самыми знатными людьми на прием в Грановитую палату, рассказывает иноземцам, какие построены палаты в селе Коломенском московскими мастерами; трудно на земле сыскать такую красоту — эти дворцовые сооружения напоминают «дом небесный». С удивлением слушают ритора, чувствующего себя своим человеком в Кремле, знающего всех собравшихся в Грановитой палате, напоминающего своим обликом европейского придворного поэта.

Грановитая палата помнит бесчисленные имена людей, переступивших ее порог, запечатлевших свои имена в истории…

* * *

Весь мир, принимая радиоволны, каждый день слушает бой часов на Спасской башне. С давних пор звучат в Москве кремлевские куранты, прожившие многовековую жизнь, заполненную бесчисленными событиями.

Все мы считаем часы простой, пожалуй, малоинтересной, обычной вещью. Мы и вспоминаем-то о них только тогда, когда надо узнать время. Но так было не всегда. Перенесемся мысленно в глубокую старину. Столетиями ритм жизни определялся сменой дня и ночи, зимы и лета, полевыми работами, привычным аграрным календарем. Время исчислялось по солнцу, звездам, по перекличке петухов, по бесчисленным приметам, которые позднее были забыты.

Песочные или солнечные часы были скорее забавой, чем приборами для измерения времени. Рождение механических часов, в начале второго тысячелетия, явилось революцией в представлениях средневековья. Когда механические часы появились на Руси, их восприняли как удивительное и небывалое чудо, которое все — и взрослые и дети — сбегались смотреть и слушать. Сам великий князь Василий Дмитриевич приходил на площадь любоваться диковинкой. Древнерусские летописцы, как я уже говорил, отмечали только самые важные события, которые случались в жизни. Московский летописец уделил в хронике часам, установленным на Соборной площади, много места. Слушая звон часов, доносившийся даже в уединенную монашескую келью, писатель восхищенно отмечал: «Сей же часник наречется часомерье… не бо человек ударяше, но человековидно, самозванно и самодвижно, страннолепно». И добавил летописец с неподдельным восторгом, что это диво сотворено «человеческой хитростью», а также «преизмечтано и преухищрено». Новинка стоила, конечно, недешево, а деньги в ту пору на ветер не бросали, тратили расчетливо, скупо. Поэтому в летописи было также сказано, что заплатили мастеру «полтораста рублев». На эти деньги тогда можно было не только построить большой каменный дом, но и много лет жить безбедно.

Москва отыскала в Италии искусного архитектора Пьетро Антонио Солари. Под его присмотром и сложили русские мастера на старом основании Спасскую башню. Башня получилась на славу, и поэтому на каменных досках по-латыни и славянской вязью была сделана горделивая надпись над воротами: «Иоанн Васильевич, божьей милостью великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных и всея России Государь, в лето 30 государствования своего сии башни повелел построить, а делал Петр Антоний Солярий, медиоланец, в лето от воплощения Господня 1491…» В 1636 году московский каменщик Бажен Огурцов и его содруги возвели многоярусный верх с нарядным шатром. В Москву пригласили затем «аглицкой земли мастера часового и водяного взвода» Христофора Головея. Под началом Головея московские кузнецы собрали далеко видные башенные часы с колокольным боем. Время тогда делили не по суткам, а на дневное и ночное.

Московский Кремль. Общий вид со стороны Москвы-реки.

Дневное время начиналось тогда, когда первый луч солнца падал на Спасскую башню, ночное же — с темнотою.

Сказочно красиво выглядел циферблат. Средняя часть, символизировавшая космос, была покрашена голубой краской и словно по небу располагались светлые жестяные звезды и золоченые изображения солнца и планет. Рядом с привычными нам арабскими или римскими цифрами стояли славянские буквы, обозначавшие числа. Стоит ли говорить о том, что эти часы составляли предмет гордости Москвы? Знатный путешественник Павел Алеппский, наслышавшись о кремлевской диковине, записал в дневнике, что незадолго до его приезда в Москве имелись «чудесные городские часы, знаменитые во всем свете по своей красоте и громкому звуку своего большого колокола, который был слышен не только во всем городе, но и в окрестных деревнях, более чем на 10 верст».

Год за годом, десятилетия за десятилетиями отсчитывал время маятник, менялись часовщики, — механизм требовал постоянного наблюдения, опытного глаза, умелых рук. Случались и всевозможные происшествия. Поэтому, получая назначение, часовщик давал слово, как было сказано в старинном документе: «У дела на Спасской башне в часовниках не пить, не бражничать, зернью и карты не играть, и табаком не торговать, воровским людям стану и приезду не держать и с воровскими людьми не знаться». В этих словах мы слышим живую московскую приказную речь, звучавшую некогда у кремлевских стен.

Когда я гляжу на Спасскую башню, ставшую олицетворением столицы, то я всегда думаю, что она сродни среднерусскому небу, неторопливо плывущим облакам, туману, ползущему на рассвете с Москвы-реки, елям и березам, выращенным в наши дни у кремлевской стены. Без нее, как и без Ивана Великого, нельзя представить и старый, и новый московский пейзаж. Мало кто знает, что нижний главный массив башни имеет двойные стены, между ними находится каменная лестница.

Руку, читатель! Поднимемся по уступам, пройдем по кирпичам, на которые ступало не одно поколение. Башня имеет десять этажей. Когда вы поднимаетесь на самый верх, то перед вами открывается — вместе с хлынувшими потоками света — панорама Кремля, Красной площади, окружающих улиц, просторы реки, струящейся неизменно, как и в дни Юрия Долгорукого… Все изменили века, невозможно разглядеть семь знаменитых холмов, нет лесной и полевой дали, как при Иване Калите, но небо и вода — все те же. Они воплощают в себе вечность.

Народ всегда любил и почитал Спасскую башню, как святыню. Когда старинные куранты еще в прошлом веке начинали играть «Коль славен» и «Марш Преображенского петровского полка», все на площади снимали шапки. Через ворота было принято проходить в Кремль без шапки. Нарушителей народ незамедлительно наказывал. Через Спасские ворота отправлялись в поход полки, проходили торжественные народные процессии, триумфальные шествия, встречались знатные иноземные гости и послы. В особых случаях проход устилали дорогим красным сукном, украшали ветками вербы.

Много событий повидала Спасская башня, запомнившая и Петра Первого, и знаменитого архитектора Василия Баженова, Наполеона и его маршалов — в войну двенадцатого года она только по счастливой случайности избежала гибели. Менялись часовщики, ремонтировались и заменялись механизмы, но стрелки упрямо двигались. В Октябре семнадцатого года в Кремле шли бои. Была повреждена и Спасская башня. Второго ноября стрелка часов замерла на циферблате, умолк башенный бой.

По указанию В. И. Ленина кремлевский слесарь Н. В. Беренс отремонтировал часы. Ленин был этим очень доволен и назвал кремлевские куранты «главными часами государства». Московское время снова начало свой бесконечный бег, — в этом простом эпизоде было нечто, имеющее глубокое символическое значение.

Теперь, когда ты, читатель, услышишь, как звенят часы в Кремле, ты подумаешь, верно, о том, что это непросто сигналы точного времени. Нет, голос башни — голос минувших веков — заставляет нас думать и о грядущем.

Находясь в Кремле, нельзя не испытать особого волнующего чувства, которое мне хочется назвать чувством Москвы. Оно с трудом поддается определению, и истоки его кроются в очаровании Кремля, в гениальной полихромии его разновременных памятников, столько говорящих открытому душевному взору. Кремль строила вся страна, и теперь откуда бы вы ни приехали — из костромских или вятских лесов, из Киева или с Волги, Оки, Клязьмы, — вы почувствуете в нем родное и близкое. Вот фризовый поясок, охвативший белокаменное строение; он пришел сюда, конечно, из Владимирского Ополья, из суздальской полевой стороны. В умелой кладке другого строения чувствуется рука псковитян, которые были прирожденными каменщиками и умели строить так, что их стены могут смело соперничать с вечностью. Этот колокол привезен из Ростова Великого, чтобы напомнить Москве о звонах, несущихся на просторах озера Неро. А вот пушка, отлитая умельцами из Мурома на Оке.

Лев Толстой однажды заметил: «Глядя на Москву, каждый русский понимает, что она мать». Москва началась с Кремля, и поныне без кремлевских сооружений великий город даже нельзя представить. В обширной Москве много прекрасного, величественного, трогательного, удивительного, но Кремль, как говорят в народе, — всему голова. Стены его подобны магниту, тянущему к себе с неодолимой силой; удивительное волнение пробуждают в сердце башни — у каждой из них своя особая слава.

Кто из нас не любовался в Москве старыми ампирными особняками с колоннами и мезонинами, построенными в минувшем веке, отличающимися какой-то домашностью облика? Эти дома очень хороши и напоминают в современном городе случайно появившиеся на улице декорации к «Евгению Онегину»: вот-вот выйдет оперный герой, пройдет семейство Лариных. Знаменитые московские усадьбы в городе, Сивцев Вражек и Собачья площадка — невозвратимая архаика… Кремль же непостижимым чудом органично вошел в современный урбанистический пейзаж, придав ему единственный и неповторимый облик. Все мы любим художественные гнезда — Кусково, Архангельское, Останкино… Чувство радостного и всепоглощающего волнения вызывают в нас давние стражи Москвы — монастыри-крепости Донской, Новодевичий, Симонов, Новоспасский… Но все это островки былого, напоминающего далекие и недостижимые миражи. Смотрильная же башенка Теремного дворца и нынче глядит далеко вперед, груз былого не мешает ей быть по-детски наивной и веселой. Кремль живет, он — настоящее, он — не видение, а явь. Его «зело пречудные палаты», как говорили в старину, и сегодня овеваются воздухом современности.

* * *

Есть несколько олицетворений Москвы, таких, как, скажем, бронзовая четверка несущихся коней и правящий ею Аполлон, — знаменитая квадрига, украшающая Большой театр, или появившаяся недавно Останкинская башня, пронзающая облака телевизионной иглой. Но, пожалуй, не менее известны такие столичные долгожители, как Царь-колокол и Царь-пушка. Без их изображения не обходится ни один пyтeвoдитeль по Москве, их всегда увидишь на открытках, марках, виньетках. Их любят поэты, живописцы, графики, мастера-прикладники да и всевозможные путешественники.

У коренных москвичей отношение к ним домашнее, связанное с детскими впечатлениями: «А помните, как меня незнакомый дядя верхом на пушку посадил?», «А я первоклассницей снималась у колокола…».

Кремлевские ветераны не только свидетели многосотлетних событий на холме. У них богатая родословная, с ними связаны имена государственных деятелей, умельцев, дипломатов.

Постоим же минуту-другую возле Царь-пушки. Ее недавно очистили — сияет она новенькая, «как с иголочки». Пушка водружена на лафет, украшенный львиной головой. Рядом — чугунные ядра неимоверной тяжести. Среди тех, кто приходит в Кремль, часто разгораются споры: сколько силачей нужно, чтобы поднять ядро?

Им, конечно, невдомек, что ядра — дело позднее, ведь для пушки предполагалась картечь.

Царь-колокол. 1736.

Некоторые горячие головы бьются об заклад, что они, спорщики, поднимут впятером. И напрасно. Если перевести на современную меру, станет ясно — ядро не поднять и десятку богатырей.

Почему длинноствольное орудие прозвали Царь-пушкой? Есть разные истолкования. В народной речи, в разговоре, необыкновенное, заметно выделяющееся величиной, весом, значением принято именовать: царь-рыба, царь-дерево, царь-девица… Последняя, кстати говоря, в русских сказках считалась сестрой Солнца, и ее добывал Иван-царевич вместе с Жар-птицей. В свое время была в ходу драма Леонида Андреева, озаглавленная «Царь-голод». Не удивительно, что и крупнейшее артиллерийское чудо Древней Руси именовали Царь-пушкой. Историки иногда доказывают, что прозвание пушка получила-де потому, что на ней, на правой стороне дульной части, изображен царь Федор Иванович, едущий на коне. Одно не исключает другое.

На орудии имеется надпись, гласящая: «Делал пушку пушечный литец Ондрей Чохов…» Случилось это в 1586 году. Таким образом, ей вот-вот четыреста лет. Андрей Чохов был знаменитым мастером, вызванным в Москву из Мурома на Оке. Кстати говоря, высказывается предположение, что мастеровые Чоховы — предки-родичи Чеховых, давших миру автора «Степи» и «Чайки».

Долгое время считали, что Царь-пушка всего лишь декорация, отлитая для устрашения. Подробное изучение показало, что орудие предназначалось для стрельбы. Стояла Царь-пушка не в Кремле, а в Китай-городе, защищая переправу через Москву-реку и Спасские ворота. Стрелять можно было только с особого лафета. Ныне пушка покоится на новом станке, и ядра, лежащие возле нее, декоративные, отлитые в прошлом столетии.

Андрей Чохов мастер был отменный. Крепость и раньше видела богатырские орудия, но никогда еще на холме не стояла пушка весом 2400 пудов — около сорока тонн, — длиною почти пят# с половиной метров, а диаметр дула, то есть калибр, составлял чуть ли не метр… По своему устройству мортира предназначена для стрельбы каменной картечью.

Немногие знают, что у Царь-пушки есть младший брат — пушка «Царь Ахиллес», отлитая также Андреем Чоховым. Название примечательно — Москва знала издавна быстроногого и непобедимого героя, как и других гомеровских героев Троянской войны. «Ахиллес» в настоящее время находится в артиллерийском музее города на Неве. Отливал ее Андрей Чохов со своими учениками также на Московском пушечном дворе позднее, чем Царь-пушку, которой «Ахиллес» немного уступает по размеру и весу.

Царь-пушка — знаменитейшее, но не единственное древнее орудие холма над Москвой-рекой. И поныне стоят на Троицкой площади медные «боги войны». Их ревностно почитали в старину, давая им причудливые наименования. Есть отлитые Андреем Чоховым «Троил» и «Аспид». Троил — троянский царь, Аспид — крылатый змей с двумя хоботами и клювом. Есть «Единорог», отлитый в семнадцатом веке и украшенный затейливыми медными травами. Наши пращуры называли единорогом фантастического однорогого коня, в честь которого сияло и небесное созвездие. Единорогами именовали и другие орудия с коническим казенником. Отсюда пошла солдатская присказка: «Пушка сама по себе, а единорог сам по себе». Есть пищаль, которую назвали именем легендарной птицы Гамаюн, чье сладостное и звучное пение означало близость смерти, хлад, мор. Нравилось ратным людям называть пушки именами хищных зверей и птиц. — Отсюда «Лев», «Орел», «Волк».

Мирно дремлют пушки возле Арсенала, давным-давно никто не палил из них. Орудийное молчание красноречиво. Не слышим ли мы в нем хвалу неутомимому Чохову, что шестьдесят лет трудился на Пушечном дворе? Чоховские пушки были долговечными, некоторые из них участвовали в Северной войне, и Петр I распорядился орудия великого литейщика — мудрая предусмотрительность — хранить вечно, в назидание потомкам. Все же некоторые чоховские пушки разбрелись по свету. Стоят они и возле сурового замка под Стокгольмом со времен Ливонской войны.

Орудия хочется посмотреть каждому, и возле них всегда полным-полно народу, бывает, что к ним и не проберешься. Посетители в сердцах говорят, что нынче на холме народа — «пушкой не прошибешь».

По соседству с Иваном Великим, на Ивановской площади, на пьедестале стоит Царь-колокол.

Он не менее знаменит, чем Царь-пушка. Глядя на него, вспоминают самые прославленные била Древней Руси: вечевой колокол Господина Великого Новгорода, Большой Сысой — творение XVII века на звоннице Ростова Великого, угличский колокол-бунтарь, отправленный Борисом Годуновым в ссылку, колокол Ивана Великого, первым начинавший трезвон в праздничные дни по всей Москве. Про столицу говорили: «Звонят сорок колоколов» — так обозначалось количество церквей в белокаменной.

Отливал Царь-колокол знаменитый московский литейщик Иван Моторин с сыном Михаилом в 1733–1735 годах. В отливку пошел «дедовский» и «отцовский» металл, и колокол — такого нигде еще не бывало — весил двести тонн.

В мире нет колокола, который превосходил бы Царь-колокол по весу. Самые знаменитые колокола Японии и Китая не более трех тысяч пудов, европейские — не более тысячи. В Царь-колоколе, как я сказал, свыше 12 000 пудов. И сегодня эта цифра производит на нас впечатление. Что и говорить о только что начинавшейся послепетровской эпохе, когда все делалось вручную.

Было это в 1737 году. Отлитый колокол-гигант находился в яме на строительных лесах, напоминая быка, готового издать рев. Приключился пожар, объявший кремлевский холм. Пылающие головни летели в Москву-реку. В этой огненной суматохе была сделана попытка спасти музыкального титана. Воду лили усердно, раскаленный металл треснул, и выпал кусок двухметровой высоты. Даже этот осколок вытащить из ямы нелегко — как-никак одиннадцать с половиной тонн веса. Лежали колокол и его отколовшаяся часть в земле без малого сто лет. В 1836 году подъем близнецов-братьев поручили архитектору Августу Монферрану, строжившему в Петербурге Исаакиевский собор и основательно наторевшему в переносе тяжелейших гранитных и мраморных глыб. Долго велись подготовительные работы. Когда на поверхность извлекли (на это потребовалось 42 минуты 33 секунды) толстостенный колпак, то все увидели, что его поверхность украшена поясами рельефов, изображениями в рост Алексея Михайловича и Анны Иоанновны, иконами и надписями.

Конечно, в наши дни можно бы водрузить Царь-колокол на Ивановскую колокольню, но все так привыкли к тому, что «молчаливый бык» стоит внизу на привязи. Было бы жаль с ним расстаться. Пусть он — раз уж не попал на небо — пасется возле зеленой московской травы…

Безмерно было восхищение современников колокольщиками и пушечниками Моториными — Иваном и его сыном Михаилом. Недаром их имена отливались на певучей бронзе. Отец и сын принадлежали к числу «хитрецов», как тогда говорили, каких и в немцах (то есть у иностранцев) не отыщешь. Десятки пушек отлили Моторины, а их колокола звонили не только в Москве, но и в Петербурге, Киеве, Старой Руссе… Беззвучный Царь-колокол красноречиво повествует о том, какие дива дивные могли творить московские мастера.

Совсем недавно литая шапка была одета лесами. Двухсоттонного великана «прослушивали» и лечили. Сняли краску, позолотили венчающую часть, отчистили певучую бронзу, которой был возвращен естественный цвет. Впервые мы увидели колокол таким, каким он был при Моториных, — серебристо-серым, и только зеленоватый налет говорит о прошедших годах. В газетном отчете говорилось: «После расчистки стало особенно очевидно, что изображения на колоколе довольно искусны, орнаменты изящны». Комната, в которой работали ученые и мастера, помещалась под колоколом — целая мастерская!

Колокола — грандиозный оркестр под открытым небом, концерт для всех.

Успенский собор Московского Кремля. 1475–1479.

Древняя Русь складывала песни, поговорки, изречения о колокольном звоне. Стозвучные голоса колоколен встречали воинов из походов и провожали их в дальний путь. На звон колокола шли в ночи путники и возвращавшиеся с охоты. Искусство звонаря ценилось необыкновенно высоко. В наши дни оно основательно забыто, и есть прямая опасность исчезновения знатоков старейшего вида народной музыки.

И Царь-пушка и Царь-колокол напоминают нам о старинных умельцах, чьи золотые руки вызывают восхищение.

Владимир Маяковский, обращаясь к юному читателю, заметил: «Начинается земля, как известно, у Кремля». Уральский писатель Павел Бажов в одном из своих знаменитых сказов нарисовал картину того, как из самых отдаленных уголков земли приходят на Красную площадь в Москве люди, чтобы поклониться священным сединам Кремля. От древности до наших дней Кремль — олицетворение государственной мощи страны, раскинувшейся на необъятных просторах Европы и Азии. Придя на Красную площадь, мы невольно произносим поэтические строки: «Словно молоты огневые или волны грозных морей, золотое сердце России мерно бьется в груди моей».

Лучами разбегаются от Кремля улицы, во все стороны расходятся от Москвы дороги — к Волге, Днепру, Уралу, Сибири, к полярному кругу и знойным азиатским пустыням… Смысл и непреходящее значение Кремля в том, что он — вечное олицетворение государственности, символ страны, раскинувшейся от Балтики до Тихого океана.

* * *

В срединной Москве, на травяном холме, возле старой, но не обветшалой Китайгородской стены, напротив магазина «Книжная лавка» стоит памятник с надписью: «Друкарь книг пред тем невиданных…» Друкарь — так с давних времен у нас, а в Киеве и теперь, называют типографа, печатника. Иван Федоров, а именно ему стоит памятник неподалеку от Третьяковского проезда, был первым московским печатником, своего рода русским Гутенбергом. Ему-то свыше семидесяти лет назад и отлит был прекрасный (один из самых лучших в столице) бронзовый памятник. Автор сооружения Сергей Михайлович Волнухин — скульптор, близкий к передвижникам, академик, воспитавший таких мастеров, как Андреев, Голубкина, Коненков… История памятника, открытого в 1909 году, примечательна. Рождению монумента предшествовали годы — от замысла до исполнения срок оказался довольно большим.

Крутицкий теремок. 1694.

Еще в конце семидесятых годов прошлого столетия Московское археологическое общество составило ходатайство, строки из которого приведу: «…Иван Федоров был уроженец Москвы или Московской округи, как сам свидетельствует, называя себя москвитином, и первоначально служил в Никологостунской придворной церкви в Московском Кремле. Здесь же в Москве в 1553–1563 годах он по воле Иоанна IV устроил первую в Великой Руси типографию, доныне существующую, под именем Синодальной, на Никольской улице, издал в ней первую печатную книгу „Апостол“ (1564).

Приведенные здесь факты указывают прямо — предполагаемый памятник русскому первопечатнику должен быть сооружен здесь, в Москве… Для всякого москвича, для всякого русского было бы в высшей степени желательно почтить сооружением такого монумента… память выдающегося русского просветителя XVI столетия…»

Начался общенародный сбор пожертвований. Особенно охотно откликнулась на него Москва. В начале нынешнего века был объявлен конкурс на памятник, причем в состав жюри вошли такие видные люди, как историк Василий Ключевский, художник Аполлинарий Васнецов, знаток скульптуры Михаил Чижов. Победил Сергей Волнухин. На граните тыльной стороны памятника Федорову была вырублена надпись: «Ради братий моих и ближних моих».

Москва не забыла первопечатника. В последние десятилетия интерес к нему возрос многократно. Современность богата находками, помогающими увидеть друкаря не просто как умельца-типографа, а как великого просветителя, писателя, ученого, инженера, литейщика, политика, дипломата, воина, знатока богословских, гуманитарных и технических наук, воспитателя целой плеяды книжников, чьи издания составили эпоху в русских и западных землях. Когда думаешь о трудностях, которые ему пришлось преодолеть, то перед глазами возникает исполненный мощи образ человека, равного по своим деяниям титанам Возрождения.

География его дорог-скитаний поразительна для времени Ивана Грозного: от Москвы до Вены, от Львова и Кракова до Валахии. Пути его книг еще полностью не прослежены. Достаточно сказать, что одно из его изданий было подарено Иваном IV английской королеве и поныне находится в Лондоне; первая печатная отечественная азбука, выпущенная Федоровым вместе со страстным воззванием «К возлюбленному русскому народу» находится за океаном, в библиотеке одного из американских университетов.

К середине шестнадцатого века Москва — многолюдный город. Сложилась и славится живописная школа. Кипит напряженный литературный труд, которому было придано государственное значение. Появились начитаннейшие книжники, группировавшиеся вокруг митрополита Макария, по почину которого были воедино сведены духовные и исторические сочинения для чтения на каждый день, составившие великие Чтения или, как тогда писали, Четьи Минеи — чтение на каждый день месяца. Это было грандиознейшее книжное предприятие века, рукописная традиция не знала еще такого размаха. Из-под рук московских писцов вышла целая библиотека, включившая в свой состав и такие сборники, как «Златая цепь», «Хождение» Даниила-игумена… Иноземные послы, купцы, монахи привозили в белокаменную всевозможные книги, были среди них, хотя редко, и печатные. Образованные люди, разумеется, понимали, что Москве надо осваивать типографское дело, распространившееся в Европе. Ученый-монах Максим Грек любил рассказывать, как он в юности дружил со знаменитым типографом — издателем книг в Венеции Альдом Мануцием, чьи издания малого формата расходились по всему миру. В Венеции, рассказывал Максим Грек, печатались книги на многих языках, иногда и на славянском. Почему бы Москве не попытаться наладить новое дело? Первоначально несколько книг было выпущено безымянно, это была, видимо, проба сил — что получится. Когда же надумали, — наверное, по совету Макария, — завести в Москве Печатную избу, то новое и трудное дело поручили Ивану Федорову. Никто не удивился такому выбору, ибо про людей, подобных первопечатнику, в Москве говорили, что они своей жизнью и работой украшают стольный град. Был Иван Федоров дьяконом церкви Николы Гостунского в Кремле, то есть принадлежал к наиболее просвещенной части тогдашнего общества. Ему-то и суждено было стать основателем книгопечатания в Москве, а потом сделать это же и на далекой «окраинной», то есть украинской, стороне. Правда, не будем забывать — первые опыты печати были в Москве произведены в так называемой Анонимной типографии.

Много лет ждал Иван этого дня. О нем мечтал, когда при свете лучины срисовывал долгими зимними ночами затейливые буквы — одна краше другой — со старых рукописных книг. Каких только книг он не насмотрелся! Недаром деды любили говорить, что книжное слово в жемчугах ходит. День этот виделся, когда резал Иван гравюры на доске, отливал литеры — буквы из металла, мастерил из дерева печатный станок самого простого устройства: давило да выдвижная доска, на которой помещалась рама с набором — текстом. Когда нажимали рычаг, то давило опускалось на раму с набором, покрытым краской. На влажной бумаге, положенной между давилом и набором, получался оттиск. Бери его в руки и любуйся — не хуже, чем у печатников далекой Черногории, где давно уже наладили выпуск славянских книг.

В голубизне весеннего неба сияли маковки кремлевских соборов и теремов. За Неглинной, над проталинами, звенели жаворонки. В избе пахло оловом и свинцом — много недель пришлось потрудиться над отливкой литер. Когда их оттискивали на бумаге, то они не отличались от тех, что писались рукой. Много труда ушло на изготовление разнообразнейших заставок, рисунков. Рисунки изображали и кедровые шишки, и виноградную листву, маковые головки, стручки, диковинные плоды ананасы.

Взял Иван Федоров чистый лист, оттиснул на нем узор, вырезанный на доске и смазанный черной краской. Оттиснул все, что надо было напечатать для красоты красной краской. Дальше шли буквы. Вот и готова первая страница! Иван Федоров внимательно просмотрел и прочел ее сам, дал прочитать лист Петру Мстиславцу, потом остальным помощникам, собравшимся в избе. Не успел первопечатник налюбоваться делом рук своих, как во дворе раздался шум. Все бросились к окну и увидели возле ворот всадника в собольей шапке, соскочившего с коня. Двор заполнили повозки, и в Печатную избу вошли митрополит и царь Иван Васильевич, опиравшийся на костяной посох. Остановились возле печатного станка. Иван Васильевич взял в руки свежий, еще пахнущий краской оттиск, долго держал его перед глазами и передал молча митрополиту.

Книга называлась «Апостол». Выглядела она внушительно и красиво, напоминала рукописную — по буквам, рисункам, заставкам, концовкам. Но она была уже не одна. Стопы книг, тщательно сложенные на столах, говорили о том, что «Апостол» отпечатан на станке. Каждая книга ничем не отличалась от другой. Будто сотня старательнейших писцов трудилась несколько лет. Примечательно и то, что во всем «Апостоле» еще никому не удалось найти ни одной опечатки. Думаю, что и впредь не отыщется ни одной ошибки — пример всем нам, как надо работать.

1564 год почитается началом московского книгопечатания, хотя, как уже говорилось, «Апостол» не был самым первым московским изданием. Но едва ли и анонимные московские книги были выпущены без участия Ивана Федорова.

Среди первопечатников, кроме Ивана Федорова и Петра Мстиславца, самым способным грамотеем и знающим дело человеком был Андроник Тимофеев. Его все уважали за быстроту, острый взгляд и смышленость. Прозвали же в шутку Невежей. Всем было известно о больших знаниях Андроника, и когда называли его Невежей, то все улыбались — шутка есть шутка. Пройдет несколько лет, и Андроник станет самостоятельным мастером, продолжит в Александровой слободе дело Ивана Федорова. Нелегко было, наверное, Андронику заниматься кропотливым набором — рядом сновали опричники, от которых добра ждать не приходилось. Но Андроник недаром был завзятым книгочеем. Он знал давнее изречение, которое печаталось на многих изданиях: «После мрака на свет уповают».

После выхода «Апостола» стал Иван Федоров со своими подручными готовить к изданию новую книгу. Но неспокойно было в Москве. Простой люд волновался, терпя притеснения со всех сторон.

Покровский собор в Москве. XVI в.

Печатная же изба стояла возле Кремля, и все, что происходило в Москве, касалось первопечатника и его помощников. Иван Федоров, наделенный умом, талантом и трудолюбием великим, верил, что книги его подобны золотым трубам. И возвестят они на четыре стороны света необходимость согласия и добра.

Работа первопечатника — дело совершенно новое. Когда был жив Макарий, лукавые языки помалкивали, зная, что митрополит не даст в обиду Ивана Федорова. А как умер он так и пошел гулять шепоток, что-де Печатная изба — дело не московское и к добру не приведет. Недруги давно бы к печатне подобрались, да боязно им было. А тут еще одно событие — царь повздорил с боярами и уехал из Москвы в Александрову слободу. Темными ночами жуткие мысли овладевали Иваном Федоровым. Казалось ему, что костром вспыхивают книги, а ведь ими одними он только и жив. Вспомнилось первопечатнику: читал он в древней повести, что в тяжкую пору надо быть мудрым, как змий, сильным, как лев, быстрым, как птица.

Стараясь не обращать внимания на то, что творилось в Кремле и на посаде, Иван Федоров продолжал свое дело, торопился. Друзьям же говорил: «Будь грамотен да памятен». Когда напечатали «Часовник», мастер даже поцеловал книгу и сказал: «Думал, не успеем закончить…».

Выглядел «Часовник» беднее, чем «Апостол», но все равно печатные буквы с гордостью сообщали: «Окончена эта книга подвигами и тщанием, трудами и снисканием…» Если «Апостол» выпускали год, то на «Часовник» ушло всего два месяца. По «Часовнику» учили тогда детей грамоте — буквари были только рукописными и достать их, купить было трудно и дорого. «Часовник» стал книгой для многих. Если раньше книга перемещалась по московским землям, как усталый путник-пешеход, то теперь она помчалась по городам и весям быстрым конем.

Помощники Ивана Федорова волновались. Да и было из-за чего! За новое дело боялись больше, чем за собственную жизнь: ведь если погибнут литеры, то прощай, печатня, ни одной страницы, ни одной строки не наберешь…

Молодой и дерзкий Андроник Невежа предлагал идти в Александрову слободу и искать защиты у царя. Но до слободы от Москвы почти пять дней пешего пути, да и какой прием там будет? И решил Иван Федоров с Петром Мстиславцем ехать в Литву, где жило много русских, украинцев, белорусов — все они нуждались в книжном свете. Там и спокойнее, и дело можно лучше наладить. Да и польза «всему будет великая».

На рассвете обошел Иван Федоров Кремль, постоял на Печатном дворе, простился с ним, как с родным домом. Не мог знать первопечатник, что видит кремлевские соборы, Никольскую улицу да и Москву-реку последний раз. В путь собирались тщательно. Уложили литеры, резные доски — все, что для дела необходимо.

Андроник Невежа решил все же переждать лихую годину в Москве, а там попытать счастье-удачу — пойти в Александрову слободу. Многое из своего типографского хозяйства Иван Федоров оставил Андронику.

В последние годы найдены интересные документы, проливающие свет на жизнь и работу Ивана Федорова в западных землях, где он с гордостью называл себя москвитином. «Друкарь книг, перед тем невиденных» пережил много приключений, но ему удалось и многое сделать. Иван Федоров, умерев на чужбине, вернулся в Москву двадцатого столетия, приняв образ бронзового памятника. Вот он стоит на пьедестале, внимательно рассматривая только что оттиснутый лист. Люди часто приносят к памятнику цветы. Ночью же тень скульптурного изображения, освещаемого прожектором, падает на окружающие стены, и Иван Федоров представляется живым, занятым своим вечным делом.

Дело, начатое первопечатником, не заглохло. Каждая третья книга, издаваемая в мире, выпускается в нашей стране. Москва — крупнейший книжный город. Днем и ночью работают линотипы, отливая строки книг.

Москва — столица СССР.

Издания друкаря — московские и украинские — ценятся, как величайшие сокровища. Наибольшим собранием федоровских книг обладает Государственная библиотека имени Ленина, Исторический музей, Музей Москвы, Государственный архив древних актов, а также некоторые коллекционеры. Недаром стремился Иван, как он сам говорил, «рассеивать духовные семена и всем по чину давать духовную пищу».

Если тебе, дорогой читатель, придется любоваться книгами первопечатника, обрати внимание на толстый фолиант — жемчужину в наследии Федорова. Наибольший успех выпал на долю этой книги, которая получила наименование Острожской библии. Она, появившаяся на свет в городе-замке Остроге, — самая знаменитая среди других первопечатных славянских книг. Лучшие библиотеки мира гордятся ею и ныне как чудом типографского искусства.

Вот лежит она на столе передо мной, напоминая парусник, переплывший океан. Волны времени оставили свои пометы на страницах, еще помнящих прикосновение рук друкаря. Чем же отличается от других федоровских книг Острожская библия? В нее первопечатник вложил все умение и мастерство. Всем взяла эта книга — и толщиной (в ней свыше шестисот листов!), и шрифтами, и заставками, и концовками, и разнообразными орнаментами-узорами… Книжник-англичанин, посмотрев Острожскую библию, воскликнул в восторге, что за один лист этой книги он бы отдал всю Англию! Книга действительно хороша. Недаром ее так прославляют в разных странах. Восторг современников понятен — никогда еще славянские книги не печатались с таким художественным мастерством. Только шрифтов было использовано шесть! Литеры красивые, мелкие, убористые.

Часть книг из Острога была послана в Москву, и, видимо, понравились они Ивану Грозному. Царь охотно дарил Острожскую библию знатным иностранцам. В течение последних нескольких лет Острожская библия попала в многочисленные славянские города-монастыри, а также в Рим, Париж и Гамбург.

Владельцы берегли ее как зеницу ока. Поэтому большое число книг дошло и до наших дней. И ныне великая книга своим внушительным видом славит дело друкаря — типографа.