(Солдатское письмо)

Здорово, дружбан Лохматый!

Привет из далекого края, где за сорок секунд одевают, и в столовую строем ведут, и весь день непрерывно е…т. Давно хотел черкнуть, но все как-то времени не было, да и не кайф.

Эх и подфартило тебе с твоим плоскостопием! Считай, на халяву от священного долга отмазался, а тут, б…, в сапогах ноги уже квадратные. Мы здесь все, как на зоне, обритые ходим. А одного стригли — у него волосы куда твоих длиннее были, как у Пугачихи, так он чуть не ревел, с гривой расставаясь. Старшина еще к нему прикололся: спросил, откуда бикса в роте.

Но давай все по порядку. Как в часть с вокзала пригнали, нас сразу в баню потащили. Вышли оттуда — вмиг напялили форму. Цирк уехал, а клоуны остались: у кого «хебешка» по швам трещит, а кто в кителе будто колокольчик, только ремнем подпоясанный. Старшине жаловаться стали — он лыбится, как Параша на базаре, и уверяет, что все ничтяк. Тогда некоторые одежкой друг с другом махнулись, и действительно, почти зашибись стало.

Да, Лохматый, армия — это след на всю жизнь. У нас так базарят: она женского рода и тоже из пацана мужчину делает. Правда, кайфа ты при этом совсем не ловишь. Сам понимаешь…

С другой стороны, я уже шестьдесят два дня здесь оттарабанил и столько узнал — хрен ты на «гражданке» и за год прояснишь. В основном, конечно, знания проистекают из горького опыта. Вот на второй неделе службы бежал я в чипок, это у нас чайную так зовут, в расшифровке — чрезвычайная интенсивная помощь оголодавшему курсанту. Жаждал малек подзаправиться, а навстречу нелегкая комбата вынесла. Ну, я с нежданки и с того, что подполкан от меня слева, левой лапой ему честь и замастырил. За мной еще один салага мчался, так на меня глядя, тем же макаром откозырял.

Комбат аж позеленел, в цвет с формой. Какой, орет, взвод? И на карандаш… В ночь я уже парашу кирпичом драил. Работка на интеллект, сам понимаешь… Взводный гремучей змеей шипел: если, значит, на словах не дошло, какую клешню к хлеборезке тянуть, дойдет через руки и после отбоя. Тяжко, не кайф…

Теперь — про наш б…ский распорядок дня.

Будят — полнейший беспредел — в шесть утра. На подъем всегда в казарму кто-то из офицеров роты припирается (во сколько ж они встают, до части-то еще добраться надо, а некоторые живут у черта на куличках). Эдакая неуставная должность, которую взводные, ротный и замполит каждодневно промеж собой разыгрывают, у них называется «ответственный». Появится, значит, такой «безответственный ответственный» с ранья, спрячется в канцелярии, чтоб беспорядки в глаза не бросались… А самый здоровенный сержант, кликуха у него Шифоньер, орет, как через усилитель: «Рррота, подъем! Одеяла на спинки кроватей! Через две минуты никого в казарме не вижу! Время пошло!»

Сразу начинается ржачка через плачку и шум, будто в кинотеатре настоящую комедию оборвали, а света нету. Нет, у нас-то он горит, и хорошо видно, что у одного служивого ночью портянки «ноги сделали», второй — сапог на ногу пялит, а тот не лезет: пока спал — подменили, кто-то «хебешку» на ночь в сушилку заткнул, так, видать, от высокой температуры испарилась бесследно. Глядь — один рядовой на скользком, словно каток, полу — всю ночь дневальные в поте лица впиливали, мастикой натирали — оскользнулся и п…данулся. Через него еще двое летят, а через них — еще пяток. Со стороны кайфово наблюдать, сам понимаешь…

Но время летит, а на входных дверях казармы пробка возникла. Человек десять судорожно пихают троих, которые намертво проем закупорили. Тут сзади Шифоньер подбегает, а за ним и другие сержанты: Питон, Утюг и Вурдалак. Ка-ак рявкнут хором многоэтажно — за три секунды полроты наружу на крыльях вылетает.

На улице морозяка — без потомства остаться можно. Потому все сразу норовят в сортир забиться. Он у нас клевый, с паровым отоплением. Хотя чем внутрях ароматизирует — сам понимаешь. Зато сержантами там не пахнет: они наверху, в роте, оправляются, а нам туда вход строго воспрещен. Только недавно в нашем родном сортире какая-то подлая сука кошмар сотворила — замыкание. Потому в облегчительном заведении с неделю по утрянке такая темень стояла — запросто по ошибке можно было чужую ж… у вытереть. Зато сейчас полный кайф: кто сапоги чистит, кто просто кемарит стоя, а кто с закрытыми глазами пуговицы на ширинке шарит. Самые же удачливые кабинки позахватывали, «личинки» откладывают. Глянешь сверху, через дверку, — сидит такой счастливчик на очке, как горный орел на вершине Кавказа. Вылупил сонные красные глазищи — красные, поскольку пол в кабинках на палец толщины хлоркой усыпан, будто метель снега навалила, — а в зубах цигарку держит: курят-то почти все, ведь ср…е без куренья — что чай без варенья; дыму, как на пожаре, и — балдеет. Наверняка «гражданку» вспоминает. От хлорки из вытаращенных моргал слезы ручьями, со стороны же можно подумать — рыдает солдат от великого счастья.

Тут с улицы противный голос Питона или Вурдалака доносится: на зарядку скликает. Твою в гробину мать — опять кросс на три километра, по холодрыге… Попервоначалу-то я вообще чуть не сдох, под конец зарядки под руки несли. Зато теперь дыхалка уже в норме: вон, по тревоге марш-бросочек как дал, да с полной выкладкой…

Хорошо, до армии портянки мотать научиться сподобился, а то у нас некоторые умники на политподготовке не хуже академиков заворачивают, в портянку же ногу завернуть — ни хрена. Ну и первые же дни — ногам п…ц. Ладно, пусть я «пару» по уставам схлопотал и ночью обязанности часового зазубривал — там их полстраницы, да все наизусть, без запинки выдавать надо. Но «банан», он у взводного в тетрадке, а кровавые мозоли у академиков на собственных ступнях.

Однако все одно, Лохматый, тут и со здоровыми ходулями как подумаешь, что ты еще последнюю серию сна досматриваешь, а мы уж два часа как на ногах… Тяжко! Не кайф!

После зарядки топаешь к умывальной. А там уже целая толпа перед дверью движения наводит: дневальный к кранам не допускает, и все матерятся — опять канализация забилась. Толкнешься в другую рыломойку — та же песня на новый мотив. Такая личная гигиена до скольких раз была, а позавчера народ восстал, дневального — даром что со штык-ножом — в угол снес, и все поумывались. Конечно, потом наряд по роте озеро тазиками вычерпывал… Ну, на то он и наряд, чтоб служба медом не казалась. Только это один раз бунт назрел, а так — плюнешь на водные процедуры и тащишься с немытой харей койку заправлять. Даже абы как, а чтоб обернутый одеялом матрас «кирпичом» без единой складочки смотрелся, и подушка пышно взбита, и уголки у нее расправлены.

Потом у нас по распорядку утренний осмотр. Его всегда старшина проводит. Глазки у прапорщика узкие, щелочками, но только глянет — сразу съежишься. Он тебя еще и «кругом» не повернул, а на весь плац орет: «Поцему каблуки у сапог плохо поцистил? Объявляю наляд вне оцеледи на слузбу!»

Прапор был первым, кого мы в части увидели. Пригнали нас с вокзала, построили на плацу — появляется из казармы старшина: живот такой, что впору перед собой на тачке возить. Следом каптерщик плащ-палатку тянет. Расстелил ее перед нами, прапор же речь толкает и картавит, как дедуска Ленин:

— А сецяс вы, товалисси плизывницки, вынете все из вессевых меськов и елозите на эту пласц-палатку. Оставлять только носовые платки, кулительные, письменные и туалетные плинадлезности. Каптелссик! Впелед!

Начал нас каптерщик шмонать. Много всего награбил — на плащ-палатке целая гора вкусных вещей образовалась, чего в поезде не дожрали. Там же кружки, ложки и всякая прочая дребедень. У одного даже учебник философии отыскался. Старшина его усек, хвать книжку и вопрошает:

— Это сто ессе за уценый выискался? Залубите на носу: в алмии на все пло все цитают только «Обсцевоинские уставы».

Швырь учебник в урну и давай вдоль строя прохаживаться. Мой сосед здоровый кусок копченого сала заначил: надеялся на первом солдатском обеде дохавать, не все ж прапорщику-буржуину… Однако буржуин сальца кусок доглядел и сразу к хитромудрому парнише:

— Это сто ессе у тебя? Хм… Сало! И по виду влоде бы неплохое! А вдлуг отлависся, а мне отвецать? Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!.. Каптелссик! На пласц-палатку, зиво!

Идет прапорщик дальше, видит — у одного мыло импортное в красивой обертке на вещмешке лежит.

— Это сто ессе у тебя? Мыло? Уй, какое интелесное! Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!

Хозяин банной принадлежности засуетился:

— Товарищ прапорщик! А чем же я мыться буду?

Старшина поморщился и с оскоминой:

— Ну, ты любого достанесь! Каптелссик! Выдай ему кусоцек солдатского!

Р-раз — и мыло тоже реквизировал в свою пользу.

Вообще про нашего прапора, за его руки прилипчивые, в части даже анекдот сложили. Мол, в один прекрасный день откроют дверь в каптерку — а ее… Таинственное исчезновение. Со всем содержимым, стенами и фундаментом. Потому как старшина все скоммуниздил, запаковал, как большую посылку, и малой скоростью в Свердловск отослал. Почему туда? А дедуска Ленин раньше там служил, хаты своей здесь пока нет, вот семья на Урале и бедствует. Подкармливать надо, сам понимаешь…

Самая же хохма с этой «пласц-палаткой» — это что старшина, уходя в тот раз, как нас в баню сводил и переодел, забыл каптерку на ключ запереть. Опечатать опечатал, а не закрыл. Ну, сержант Утюг унюхал, в чем выгода. Среди ночи с дружками печать пластилиновую подрезал, да до утра они все путное с «пласц-палатки» ужрали. Прапор как чуял: с подъема на службу примчался. Открыл дверь в свой «остров сокровищ» да как взвоет:

— Оглабили!!!

Полный кайф…

Ладно, это я отвлекся. Заканчивает дедуска Ленин утренний осмотр, потом у нас минут пятнадцать есть, пока не скомандуют строиться на прием пищи — то бишь на завтрак. Уж тогда любой летит в строй без всяких напрягов, мыслями гадая, что сегодня на похавать дадут. Хорошо бы — кашу гречневую, а то ведь чаще перловую «кирзу-шрапнель»… И тут какая-то подлюка в строю чесаться начинает. А скотина-сержант сразу орет:

— В курилку бегом… марш!

А через десять секунд:

— Строиться!

Да так разика три-четыре… Тогда над плацем стоит сплошной многоголосый мат в адрес мучителя. Какой уж тут кайф — сам понимаешь…

Настоящий кайф начинается уже за столами. Каждый ломится усесться с ходу, гвалт, будто на базаре. Где-то не на своем месте оказывается халявщик, и его резко футболят с лавки, кто-то за хлебом потянулся без команды, и тот же Питон его черпаком, от души, по руке: щелк! И для порядка разика три-четыре командует:

— Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!..

А довольный, как три сытых кота вместе, старшина стоит рядом. Предвкушает, как ему сейчас другой прапор, который по столовой дежурит, громадную миску с мясом организует из солдатского котла. Заедает мяско дедуска Ленин горбушкой хлеба, на которую сразу две пайки масла намазывает, да еще третью в чай себе бросает…

Тем временем раздатчик пищи всех отоваривать начинает. Себе — последнему, чтоб, если проср…ся, без хавки потом сидел. Тогда в столовке становится относительно тихо, только иной от наслаждения чавкает.

Недавно нас один узбек на завтраке удивил. Он в армию пришел, в русском ни бельмеса не рубя. В ихнем кишлаке русский на узбекском преподавали. Это мне другой узбек прояснил, который у наших «братьев» Варшавского Договора заместо переводчика. Так вот, тот «брат», который по-русски ни бум-бум, увидел, что ему пайки масла не хватило, да как заверещит: «Дижюуурный! Масле-о!» Мы от изумления аж жевать перестали. Выходит, есть и у этого «иностранца» армейские успехи.

Напротив меня за нашим столом украинец сидит. И до того он здоровый и толстый — просто смотреть тошно. Это у него по приезде в часть старшина сало отнял, а хохол слово «сало» пишет с большой буквы, а «Родина» — с маленькой. Украинец вечно плакался, что ни хрена не наедается, «тильки перекусив». Ну мы и стали голодающему с Поволжья в конце хавки окуски хлеба подсовывать: жри, значит, боров… Воров, конечно, злился и начинал всех на три буквы посылать, только ему уже со всех сторон окуски тащили…

Потом у нас развод и начинаются учебные занятия. К этому времени обычно взводный нарисовывается — конечно, когда он ответственный по роте, тоже спозаранку припирается и в канцелярии запирается. Подойдет, посмотрит на нас кисло и коронное выражение выдает: «Что, куча бездельников, поработаем?»

Мы возмущаемся: какие ж мы бездельники? Старлей ржет: а кто? Пьете-едите за бесплатно, одели-обули вас на халяву, койку и тумбочку в казарме выделили, отдачи же армии пока ровно ноль целых их… десятых.

По сути, пока оно так. Мы ведь здесь только учимся, но на то она и «учебка», а по науке — школа младших авиаспециалистов. Окончим ее, по боевым частям распределимся — там, говорят, и будет настоящая служба. Словом, занимаемся пока как в школе, но на полную катушку — с утра до вечера, а это, понимаешь, далеко не кайф. На первых порах и пытались по-школьному развлекаться: кто галку пускал, кто чертиков рисовал, кто в морской бой играл. Хрен по всей морде, Лохматый, такие номера здесь на корню пресекаются — «через руки и после отбоя». Закон суровый: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Тупой ты или острый, а общевоинские уставы зубрим хлеще, чем, наверное, при царе Закон Божий. Что не запомнил, наверстываешь за свой счет. Ну, сам понимаешь, — вместо сна. Жуткий кайф…

Натурально кайфово на занятиях изредка тоже бывает. Скажем, когда узбека, что в русском тупорыл, к доске вызывают. Во-первых, он и в классе норовит честь отдать, а шапки-то на среднеазиатской тыкве нет. Взводный бесится: «К пустой голове руку не прикладывают!» А во-вторых, недавно «брат» Варшавского Договора на политподготовке свой кишлак на карте Америки искал. Вообще и он, и все его земляки учебу ненавидят: по ним, лучше весь день камни тягать. До недавнего времени этот «брат», что по-нашему не петрит, одни «пары» по всему получал, и тогда ротный заставил взводного по вечерам с двоечником заниматься. Еще и в воскресенье отдельно. Офицерье по этому поводу даже перегрызлось, старлей в канцелярии так орал, что в спальном помещении слышно было: у него, мол, тоже конституционное право на выходной имеется. Однако майор, несмотря на этот ор, старлея, один хрен, нагнул, потому как самому комбат раз огромную «дыню» воткнул за узбековы ответы-молчания. Заглянешь вечером в ленкомнату — сидит наш взводный и этот, который: «Масле-о!» Узбека аж жалко: пыхтит над конспектом, употел, будто десять пиал чая заглотил, но сигарету в курилке уже хорошо клянчить научился: «Давай, пожалюйста, заку-урим!» И ведь не откажешь…

Вообще курилка — одно из самых лучших мест в армии. Мы всегда там после обеда по полчаса балдеем — и не холодно вроде, хотя зима. С земляком об доме перетрещишь, сержанта-гада обматеришь. И об «дембеле» далеком взгрустнешь — чуть не до слезы. Узбеки отдельно кучкуются и по-своему лопочут. Наверное, тоже дом вспоминают, а может, и сволочных сержантов.

Как раз в курилке и проявляется нутро каждого. Есть ребята — бычком поделятся, а есть, у кого и знаешь, только начатая пачка в кармане, но внагляк брешет: «Последнюю скуриваю!» Педераст жлобский!

Главное, значит, только на лавочке размякнешь, глаза закроешь, мыслями дома уже — звонок проклятущий. Опять на забодавшие занятия тащиться… Уж после обеда на них хуже вдвойне. В сон клонишься, словно после ночной смены. Тоскливо, Лохматый, но — сам понимаешь — тихого часа в армии не предвидится. Эх, если б мне посчастливилось, я б, думаю, трое суток без роздыху прокемарил и даже хавать не ходил.

Один из нашего взвода клевал носом на занятии да и, в натуре, приснул. Скалился во сне — наверное, какая-то бабец виделась, как он ей под юбку лезет. И тут сосед сзади взял да и вышиб стул из-под дрыхнущего, тот на пол ка-ак наеб…ся! Вскочил, стул оседлал — кругом ржачка. А над кем ржут, никак в ситуацию не въедет, ну и давай с умняком на роже чего-то в тетради строчить. Самый кайф, что старлей в этот момент ничего и не диктовал.

В общем, житуха в армии — бочка дегтя и ложка меда. Сержант Шифоньер — об его лоб можно щенков убивать — раз под настроение поделился, как и ему, хлеще нас, порой перепадает.

Был Шифоньер не так давно начальником внутреннего караула и ночью, вместо уставов, детектив завлекательный читал. Вдруг в караулку — а она у нас на втором этаже, над оружейным складом, — звонят. Сержанту, понятно, лень задницу здоровенную от сиделки отрывать, он и командует свободному караульному: «Уточни, кто ломится». А по времени — действительно непонятка, кого середь ночи принесло: и дежурный по части шмон наводил, и ротный был, все до всякой х…ни дое…вался, и с политотдела пропагандой обозначился…

Позырил караульный в окно и докладывает: «Там командир части стоит». Эх, как Шифоньер и вызверился: «Ну, ты, пень обоссанный, член опавший и гондон штопаный, шутковать со мной вздумал? Все, после наряда заживо на очке сгниешь! Полкана вообще в городе нету; он в округе, в командировке!»

И нет чтоб самому быстренько прояснить, кого леший не в очередь пригнал, так он неспехом по лестнице спустился, засов отодвигает, а там… Действительно, командир части, полковник Губач. Он ночью из командировки вернулся и прямо, домой не заезжая, по караулам вдарил. Свихнулся совсем на службе.

Губач еще выше Шифоньера, но не грузный. Не в нюх ему жданки пришлись, пока сержант раскачивался. Вот и решил его маленько к спорту приобщить: раз двадцать заставлял со второго на первый этаж сбегать: а не заедайся! Становится Шифоньер возле окна, чтобы полкан его видел, потом Губач отмашку дает — стартуй! Сам же засекает, за сколько сержант дистанцию лестничную покроет. С того уже пена, как с коня загнанного, но это кайф. Нечего, сам понимаешь, как фон-барон рассиживаться.

Вообще лично я бы в сержанты никогда не пошел. Потому они промеж двух огней существуют: офицеры-шакалы — и мы, пушечное мясо. Раз же согласился на эту педерастическую долю — получай от начальства в глаза, а от солдат — за глаза. Еще и подлянку какую при случае подкинут. Вурдалаку, например, ночью в оба сапога наср…ли. Сержанты потом целое расследование на эту тему учинили, только бесполезняк. Единственно, дневальному следующей ночью крутую правилку забацали — за то, что недоглядел, значит. Ну и как бы он это сделал? В роте сто пятьдесят рыл, а Вурдалакова койка в самом конце казармы. Да и вообще, по мне, чистые погоны — чистая совесть, нацепил же лычки — так и ходи обоср…м. Зато нам — кайфово.

Разумеется, взводный — не сержант и в казарме не спит, но тоже часто до отбоя толчется. То тумбочки и заправку коек проверяет, то в автоматы нос свой длинный сует, то противогазы обнюхивает: вдруг где коробки краешек при ржавел. А шутки у старлея вообще дурные, садистские.

Есть у нас во взводе рядовой — мелкий, юркий, как сперматозоид. Его Мылом прозвали, потому куда угодно без мыла… Ну, сам понимаешь. Рот у него сроду не закрывается, и на каждом занятии ему взводный по десять замечаний делает и уж сколько нарядов понаобъявлял. Следующий «урок» начался только — а Мыло уже хлеборезку разинул, чего-то у соседа проясняет.

Старлей и возмутился:

— Да ты в состоянии хоть час помолчать? Ей-богу, и в субботу, и в воскресенье в увольнение отпущу. Но хоть один звук за занятие издашь — два наряда вне очереди.

Мыло молча головой кивает и уже руки потирать начал. Вдруг в дверях опоздавший Кащей Смертный объявился. Он до того тощий и страшный: голова спереди наполовину лысая — это в восемнадцать-то лет! — вот и прозвали. Явно в чипке сидел, но бьет кулаком в хилую грудь, что пропоносило.

Взводный его посадил рядом с Мылом и смехом-смехом, а на полном серьезе:

— Сумеешь соседа растребушить, чтобы он за урок чего ни то сказал — не только за опоздание прошу, а еще и в увольнение отпущу. И в субботу, и в воскресенье. А не сумеешь — извини, два наряда вне очереди.

— А что можно делать и чего нельзя? — интересуется Кащей.

— Все что угодно — в пределах разумности, — уточняет взводный.

Мыло надулся, как Ленин на буржуазию, взглядом старлея испепелить готов, но — молчит.

Конечно, то не занятие было — сплошной прикол. Мы все назад то и дело оглядывались, где Кащей по-всякому Мыло шпынял. Но тот геройски держался. Пока минут за пять до звонка Кащей, отчаявшись, не вытащил из шапки иголку… да ка-ак засадит ее болтуну, на молчальника экзамен сдающему, в зад! Мыло ка-ак взвоет!

У взводного рот до ушей.

— Уговор, — торжествует, — дороже денег. Два наряда вне очереди — и оба на параше, ну а Кащею — два «отгула».

— Товарищ старший лейтенант, так нечестно! — вопит Мыло.

— Честность в армии? — ухмыляется взводный. — Не встречал, не встречал…

И точно: загнал Мыло клозет драить. Два раза. Такие-то они, Лохматый, армейские шуточки. Кому в кайф, а кому не по нему…

Про то же, чего мы здесь конкретно учим, писать вовсе неинтересно. Бензины там, масла смазочные, их свойства, куда и зачем льют. Конечно, уставы и политподготовку. Она — это замполитов хлеб. Капитан вечно какую-нибудь мудистику понапридумает, типа дурацкой викторины «У карты Родины». Либо чего еще в том же разыдиотском духе. И все талдычит: «Вы — защитники Родины… Ваш долг — боеготовность…» Знаем, слыхали, наизусть затвердили. Я не дурак, давно врубился, что это за долг: выбрось из жизни два года и отдай армии родной. Деталь: х…во или ох…нно ты этот долг отдавать будешь — по барабану. Все на второй год служить оставят…

Да, телик тут тоже под замполитским контролем. Смотрим сплошь новости, а чего путного — помечтай. Дуристика: «ящик» уж с неделю как наполовину навернулся — звука нет, но все одно — смотрим немое кино. От такого информирования вокруг храп стоит — аж искажения на экране.

Но — слава Богу, есть и у солдата полтора часа личного, свободного времени. По вечерам. Конечно, надо сапоги наваксить, подворотничок чистый подшить. Зато когда потом сядешь в углу казармы на табуретку, глаза закроешь и ни о чем — вообще ни о чем! — не думаешь, вот то есть истинный и ни с чем не сравнимый кайф! И тебе, Лохматый, этого ни за что не понять. Солдатское счастье: день прошел! И х… с ним!

Дни-то, само собой, разные бывают. Самые дерьмовые — хуже, чем парашу драить, — в наряде по кухне, на посудомойке. В хлеборезочной-то, наоборот, сплошной кайф: масла и сахара натрескаешься, только туда абы кого не назначают. Прошлый раз я целых полторы тысячи тарелок за сутки перемыл — «дисков прослушал». Этот наряд так и называют с приколом: дискотека…

В общем же существовать в армии можно, тем более что каждый день приближает «дембель», неизбежный, как крах империализма. Но пока империализм существует, дембель в опасности! Однако я твердо верю:

С горячим солдатским приветом, твой друг Экселенц.

1987