Я полагаю также, что ты понял, насколько обсуждение частностей более пространно, чем обсуждение всеобщности. Ибо, чем более стремимся мы к высшему, тем более кратко мы говорим о вещах интеллектуального порядка; даже когда вступаем мы в тот мрак, что превосходит понимание, найдем мы не краткость речи, но совершенное безмолвие и незнание.

Поэтому речь наша переходит от общего к частному и по мере этого снижения возрастает соразмерно многообразию вещей. Но в том, что касается истины, поднимается она от частного к общему, слова при этом уходят по мере ее восхождения; а при полном восхождении ее все становится безмолвным внутри, полностью единым с тем, что невыразимо словами.

Потому и говорим мы, что превосходный создатель всего сущего не лишен ни бытия, ни жизни, ни рассудка, ни ума и все же не обладает ни телом, ни формой, ни образом, ни качеством, ни количеством, ни объемом; он нигде не пребывает, он невидим, он неосязаем, он не ощущает и неощутим, он не приходит ни в смущение, ни в душевное волнение, он не подвластен житейским страстям; а также не лишен он могущества, не подвержен влиянию случайностей; его свет не иссякает, не изменяется, не портится, не разделяется, не пропадает, не утекает; а сам он не есть нечто ощутимое и таковым не обладает.

Английский лорд играет в гольф со своей женой леди Эвелин, которая потеряла глаз в результате несчастного случая. Во время игры лорд попадает мячом в здоровый глаз леди Эвелин, и она перестает видеть на оба глаза.

Помедлив секунду, он говорит:

— Прости, дорогая… спокойной ночи, дорогая!

Швейцарский гид ведет группу туристов на экскурсию в горы. Они преодолевают довольно сложный подъем Перед тем как добраться до вершины горы, они проходят мимо бездонной пропасти. И тут гид обращается ко всей группе:

— Я рекомендую вам не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова. — Пауза. — Но если кто-нибудь из вас случайно поскользнется и упадет, не забудьте посмотреть направо — вашему взору откроется захватывающая панорама!

Всадник потерялся в пустыне. Его замучила жажда, он устал. И вот он скачет, скачет и вдруг видит еще одного всадника. Он с радостью приветствует его дружеским «хелло».

— Хелло, — отвечает всадник.

— Я — англичанин, — говорит первый всадник.

— Я тоже, — отвечает тот.

— Я закончил Оксфорд, — с гордостью продолжает первый.

— А я — Кембридж, — отвечает тот.

— Тогда извините!

Очень трудно отказаться от старых привычек, видимо, в этом и заключалась проблема Дионисия. Его обучали теологии; и он говорит языком теологии, хотя сам он по большей части не теолог, он — мистик. Естественно, что, когда он начинает выражать свои мысли, в его речи проявляются все особенности его обучения и воспитания. Поэтому, пожалуйста, простите ему его выражения. Его изречения не так ясны, как изречения Упанишад, поскольку Упанишады — это песня сумасшедших поэтов, а не теологов. Поэтому она полна такой прелести.

Нам повезло, нам очень повезло, что Иисус никогда не обучался у раввинов. Иначе мы бы лишились необычайной поэтики и изящества Нового Завета, особенно Заповедей блаженства: «Блаженны кроткие, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны самые последние, ибо первыми нарекутся в Царстве Небесном».

Эти слова не похожи на речь раввина; это слова простого человека, не слишком четко выражающего свои мысли, не слишком искусного в полемике. Он просто делает утверждения, не сопровождая их доводами, не аргументируя. Это возгласы радости. Они похожи на крики маленьких детей, которые бегают и играют безо всякой причины, просто от переполняющей их энергии. Это невинные высказывания.

Очень легко увидеть различия между Иисусом и Дионисием, между Лао-Цзы и Дионисием, между Дионисием и Заратустрой. Жаль, что такому великому человеку пришлось пройти курс обучения у теологов. Это произошло случайно. Но его обучение на него влияет: очень трудно избавиться от старых привычек. Его слова обладают огромной ценностью, но способ изложения принадлежит самому обычному теологу.

Просто послушайте, что он говорит:

Я полагаю также, что ты понял, насколько обсуждение частностей более пространно, чем обсуждение всеобщности.

Лао-Цзы не говорил о частностях и всеобщности; не упоминали о них ни Будда, ни Иисус, ни Кабир, ни Фарид. Это философская проблема; она в определенной мере значима для мира философии, но полностью бессмысленна, если речь идет о мистическом опыте. Но Дионисий не может найти иного способа выражения, проявите к нему немного терпения. Имеет значение то, что он говорит, но не то, как он говорит. Вам придется самим искать бриллианты, скрытые в его речи.

Под «частностями» имеются в виду проявления существования. Люди, животные, птицы, деревья, реки. Среди людей встречаются люди с черной, белой, желтой и красной кожей. И далее, если мы возьмем людей с белым цветом кожи, они делятся на мужчин и женщин, детей и стариков. И если вы дальше станете продвигаться в сторону частного, то выйдете на атомарный уровень. В конце концов вы придете к неделимой единице, которая не допускает дальнейшего разложения на составляющие.

Именно неделимость была первоначальным значением слова «атом». Впоследствии обнаружилось, что даже атом можно расщепить, однако старое название сохранилось. Теперь атом делят на электроны, позитроны и нейтроны; теперь их считают неделимыми частицами. Но кто знает? Рано или поздно кому-то удастся расщепить и электрон. Возможно, существуют мужские и женские электроны, это вполне вероятно. Есть положительные и отрицательные электроны, и они притягиваются друг к другу. Их можно назвать «инь» и «ян», Шивой и Шакти, женщиной и мужчиной — все зависит от выбора выражения. Слова «нейтрон», «позитрон» принадлежат научному лексикону, но когда-нибудь кто-нибудь обязательно их разделит.

Наука продолжает идти по направлению к частному, поэтому она никогда не сможет осмыслить бога: ведь бог — это нечто предельно всеобщее. Бог означает целое, органическое целое, а наука имеет дело с частями, с деталями, с мельчайшими частицами. Как видите, наука и религия идут в противоположных направлениях. Наука идет от общего к частному, религия же идет от частного к общему. Поэтому они не могут прийти к согласию, для них это практически невозможно. Они не смогут найти той общей почвы, которая позволила бы им это.

Наука обязана верить в анализ, поскольку анализ — это метод, позволяющий прийти к частному, а религия верит в синтез, поскольку он служит лестницей, ведущей к целому, к всеобщему.

Зигмунд Фрейд назвал свое направление в психологии «психоанализом», и он правильно его назвал, поскольку все его усилия были направлены на то, чтобы сделать психологию наукой. А она могла стать наукой лишь в том случае, если бы стала аналитической. Он прекрасно отдавал себе в этом отчет.

Ассаджиоли называет свою психологию «психосинтезом». Он выбрал правильное направление, стремясь превратить психологию в религию, но ему недостает проницательности Фрейда. Ценность его синтеза на самом деле невелика. Зигмунд Фрейд действительно анализирует, а Ассаджиоли занимается лишь тем, что заново собирает то, что Зигмунд Фрейд до него разобрал.

Это похоже на человеческое тело, разделенное на части, на тело, рассеченное топором, которое вы пытаетесь восстановить, складывая вместе конечности, склеивая их. Вы думаете, что можете получить целого человека. Но вы ошибаетесь. В результате вы получите не живого человека, а только труп. Поэтому Ассаджиоли не производит впечатления, что он достиг чего-то большого: он получил только труп. Он пытается отменить работу Фрейда; однако он лишь складывает вместе все то, что Фрейд когда-то разделил. Но он не мистик, а без этого невозможно прийти к живому целому.

Частности должны быть материальны, сами по себе части не наделены жизнью. Жизнь — это свойство целого. Жизнь — это качество, которое чудесным образом проявляется тогда, когда части созвучны друг другу, когда они находятся друг с другом в гармонии.

Цветок можно рассечь на части, но как только вы это сделаете, вы его убьете. И после того, как вы его рассечете, вам уже не удастся собрать его заново. Да, вы сможете собрать его материальные составляющие, но жизнь никогда уже в него не вернется. Вы не сможете вернуть ему его первоначальное органическое единство.

Зигмунд Фрейд оказал громадное влияние на человечество, поскольку мы живем в век науки, а он помог психологии, по крайней мере, к ней приблизиться. Идея Ассаджиоли была неплохой, но он не смог осуществить свой замысел: он пообещал совершить то, на что не был способен. Он ведь не был ни Лао-Цзы, ни Буддой, ни Дионисием.

Дионисий точно знает, что происходит при обоих процессах. Он не знал о современной науке, но он очень точно в своем трактате ее описывает. Научный подход и заключается в том, чтобы переходить от общего к частному.

Еще тысячу лет назад существовала всего одна наука. Поэтому в старых, давно основанных университетах типа Оксфорда научный факультет все еще называется факультетом естественной философии. Тогда была всего лишь одна наука — философия природы; поэтому и сейчас еще сохранились подобные пережитки прошлого. Вы можете получить докторскую степень по психологии, но вас все равно будут звать доктором философии. Вы можете получить докторскую степень по химии, но вас все равно назовут доктором философии — пережиток прошлого. Ваша работа не имела ни малейшего отношения к философии, но в те дни существовала только одна наука — философия.

За последнюю тысячу лет наука пережила множество расколов. Отдельной дисциплиной стала химия, отдельной дисциплиной стала физика. Затем чистая, теоретическая физика отделилась от экспериментальной, органическая химия отделилась от неорганической. Сейчас существует еще больше видов химии, биохимия, например… и скоро число таких дисциплин возрастет. В настоящее время появилось почти триста отдельных научных дисциплин. Всего за тысячу лет наука разделилась на триста разных наук.

Весь научный процесс состоит в том, чтобы знать все больше и больше о все меньшем и меньшем. Наука стала уделом экспертов, а эксперту приходится узнавать все больше и больше о все меньшем и меньшем.

Еще двадцать лет назад вы просто шли к врачу, и этого было достаточно; теперь этого уже мало. Вы идете к врачу, а он направляет вас на консультацию к специалистам, потому что сам он только терапевт. Двадцать лет назад он сделал бы для вас все: ваши глаза, ваши уши, ваш нос… все ваше тело находилось в сфере его компетенции. Сейчас происходит по-другому. Если у вас болят глаза, он пошлет вас к окулисту.

Я слышал такую историю…

В двадцать первом веке к окулисту приходит пациент. Прежде чем приступить к осмотру, врач спрашивает:

— Так какой глаз у вас болит?

Пациент отвечает:

— Правый.

— Тогда обратитесь к другому врачу, я не специалист по правому глазу. Я — специалист по левому, — говорит доктор.

И не смейтесь, потому что даже один глаз — это целая вселенная. Даже изучением одного глаза, правого или левого, можно заниматься всю жизнь. Во всем мире не найдется человека, который смог бы сказать, что прочитал все, написанное о глазах. В этой области была проведена такая большая исследовательская работа появилось так много специалистов, что вам придется обратиться ко многим.

При этом возникла большая проблема: нет никого, кто бы смог взглянуть на вас как на органическое целое. Кто-то один лечит глаза, но ничего не знает о сердце. Кто-то другой лечит сердце, но ничего не знает о желудке. Третий лечит желудок… Вас лечат но частям, но никто не имеет представления обо всем органическом единстве вашего тела, не говоря уже об органической целостности всего существовании.

Поэтому эксперты создают большую неразбериху. Окулист может сделать что-то такое, что повредит сердцу или мозгу. Специалист по мозгу может сделать что-то такое, что повредит носу или глазам. Специалист по сердцу может сделать что-то такое, что повредит почкам или желудку, и так далее.

Теперь перед всеми учеными мира стоит одна из величайших проблем — проблема объединения различных научных дисциплин. В древности, в эпоху Аристотеля, один-единственный человек, бывало, писал обо всей науке в целом. Аристотель в одиночку написал обо всех науках. Теперь никто не сможет стать новым Аристотелем — время уже не то. Он писал не только о тех вещах, которые поддавались научному исследованию, он также писал о боге, о небесах и аде — о сверхъестественном мире.

Он ввел в обиход слово «метафизика». Слово это имеет очень странное происхождение. Аристотель писал о математике, химии, физике и прочих отраслях научного знания тех дней. И затем, написав все эти главы, он добавил еще одну главу о боге. Глава, повествующая о боге, по чистой случайности следовала за главой, посвященной физике. Слово «метафизика» означает «после главы, Физика“». Так стали называть философию — «метафизика», наука о том, что лежит за пределами физики. Но на самом деле это относится к книге Аристотеля: так называлась глава, которая следовала за главой под названием «Физика».

Появление человека, подобного Аристотелю, в наши дни невозможно. Наука стала очень разветвленной, и это разделение продолжается. Запомните это определение: знать все больше и больше о все меньшем и меньшем. В таком случае религия — это противоположный процесс: знать все меньше и меньше о все большем и большем. Поэтому никто не может стать экспертом в религии. Это движение от частного к всеобщему.

А мистицизм представляет собой высочайшую вершину религиозности. Мистицизм можно определить аналогичным образом: ничего не знать обо всем. Так определяет его Дионисий: совершенное незнание, агнозия. Ничего невозможно узнать относительно целого, относительно всего, поскольку вы сами есть его часть. Познающий больше не отличается от объекта познания; они едины.

Именно об этом он и говорит на языке теологии. И то, что он говорит, имеет большое значение. Он, сам того не подозревая, дает очень четкое определение науки. Он дает очень четкое определение религии и точно определяет суть мистицизма. Он говорит:

Я полагаю также, что ты понял, насколько обсуждение частностей более пространно, чем обсуждение всеобщности.

Конечно. Описание, обсуждение частностей обязательно окажется весьма пространным. Британскую энциклопедию невозможно уместить на открытке. Но суть Упанишад, всех ста восьми Упанишад, можно записать на одной-единственной открытке, и еще останется много места. Ее можно даже сжать до пределов одной сутры, одного высказывания. И такое высказывание существует.

В Упанишад ах сказано: татвамаси, «ты есть то», — и говорят, что в этой фразе заключено все. Весь остальной текст Упанишад есть не что иное, как объяснение этого простого изречения, состоящего из трех слов: «ты есть то». Между вами и вселенной нет различий. Вы — это она Но науку таким образом описать невозможно. Наука вынуждена быть многословной, ведь ей приходится заниматься миллионами разных вещей. Даже сегодня мы не знаем, сколько видов живых существ населяют Землю. После трехсот лет исследований люди каждый день обнаруживают все новые и новые виды насекомых, новые виды, о которых мы раньше не знали. Мы не знаем, сколько на Земле видов растений; миллионы были занесены в каталоги, но еще больше видов так и остались до сих пор неизвестными.

Если речь идет о науке, то выбор предмета для исследований не составляет большого труда: до сих пор имеются тысячи неизведанных территорий. Миллионы звезд уже сосчитаны, но сколько еще осталось сосчитать. Вселенная кажется столь бесконечной, что полностью познать все ее формы, возможно, не удастся никогда. А интересоваться частным означает интересоваться всеми проявлениями вселенной.

Дионисий говорит:

Ибо, чем более стремимся мы к высшему, тем более кратко мы говорим о вещах интеллектуального порядка; даже когда вступаем мы в тот мрак, что превосходит понимание, найдем мы не краткость речи, но совершенное безмолвие и незнание.

Когда вы начинаете переходить от частностей ко всеобщему, которое он называет «высшим»… Запомните, он не дает никаких моральных оценок, он лишь говорит о всеобщем как о высшем. Например, быть индуистом в этом смысле ниже, чем быть человеком; быть мусульманином ниже, чем быть человеком. Быть мужчиной или женщиной ниже, чем просто быть человеком. Но быть человеком ниже, чем быть существом, поскольку категория «существа» охватывает гораздо большую территорию. Она включает в себя животных, насекомых, деревья. Просто «быть» еще выше, чем «быть существом», поскольку в эту категорию входят даже камни. В этом случае сюда входят даже те вещи, которые вы полагаете мертвыми, поскольку они существуют. Сюда входят даже сны, поскольку и они существуют. Какими бы ложными, какими бы воображаемыми они ни были, но они существуют. «Быть» эквивалентно «быть богом».

Вот что он имеет в виду под движением ввысь: это означает все большее и большее приближение к этой высшей всеобщности. Необходимо понять, что значит само слово «всеобщий — универсальный»: оно означает «одно», «уни-» значит «одно-». Это не многообразие, а единообразие вселенной. Приближение к единому — это то, что Дионисий имеет в виду под движением вверх; движение в сторону множественности — это то, что он имеет в виду под движением вниз. Его оценка не моральна, она гораздо более значима: она экзистенциальна Он говорит:

Ибо, чем более стремимся мы к высшему, тем более кратко мы говорим о вещах интеллектуального порядка…

И по сути, чем выше вы оказываетесь, тем меньше нуждаетесь в интеллекте, поскольку интеллект представляет собой не что иное, как средство анализа.

Теперь вы понимаете, почему все мистики выступали против ума по той простой причине, что ум означает процесс анализа, а анализ ведет к частностям. Если вы отбросите ум, вселенная станет единой, внезапно станет единой. Все различия исчезнут, поскольку без интеллекта они не смогут существовать. Интеллект говорит: «Это отличается от того». Интеллект — это процесс навешивания ярлыков: «Это — мужчина, а это — женщина. Этот — индуист, этот — мусульманин, а тот — христианин». И более того: «Этот христианин — католик, а тот — протестант» и так далее. Он постоянно навешивает ярлыки и разделяет.

По мере вашего восхождения интеллект функционирует все меньше и меньше. Иными словами, если вы хотите двигаться выше, вы должны будете выйти за пределы интеллекта. Именно это Дионисий и хочет сказать, однако говорит в теологической манере. Если бы он был монахом дзэн, подобным Бодхидхарме, он бы вместил все рассуждения в одно-единственное слово «не-ум».

Император By спросил Бодхидхарму:

— Каково твое послание мне?

— Не-ум, — таков был ответ.

Однажды к Лин-Цзы пришел философ и спросил… Лин-Цзы сидел на берегу реки, и тут пришел философ, который поклонился ему и спросил:

— Каково твое главное послание?

Лин-Цзы посмотрел на философа и не сказал ни слова. Философ подумал: «Он очень стар и, наверное, к тому же глух». Тогда он крикнул:

— Кажется, вы меня не расслышали! Я спрашиваю, каково твое главное послание?

Лин-Цзы рассмеялся. Философ подумал: «Здесь что-то не так. Сначала он молчит, потом смеется! Возможно, он лишь притворяется, что услышал меня, но раз он мне не ответил, значит, он ничего не расслышал. Похоже, что он рассмеялся только для того, чтобы скрыть свою глухоту». Тогда он закричал еще громче:

— Я спрашиваю, каково твое главное послание?

Лин-Цзы ответил:

— Сначала я сказал: молчание. Ты не смог этого понять, мне пришлось спуститься немного ниже. Я сказал: смех. Ты и этого не смог понять, поэтому мне придется спуститься еще ниже.

Он написал пальцем на песке: «Медитация» и сказал:

— Вот мое послание, мое главное послание.

Философ попросил:

— Ты не мог бы развить свою мысль? Поясни ее немного.

Лин-Цзы сказал:

— Яснее не скажешь! Этим словом я высказал все, что может быть сказано.

Но философ настаивал, тогда Линь-Цзы снова написал крупными буквами: «медитация».

Философ начал злиться и выходить из себя. Он спросил:

— Ты что, решил надо мной подшутить? Ты пишешь то же самое слово большими буквами! Я жду от тебя пояснений — я же профессор философии!

Лин-Цзы ответил:

— Что ж ты мне сразу не сказал? — И написал: «Не-ум».

Философ ударил себя кулаком по лбу и ушел, даже не попрощавшись. «Что это за человек такой? Сначала он пишет «Медитация», затем он пишет «Не-ум».

Но ответ Лин-Цзы бьет прямо в точку, он говорит о самой сути. Лин-Цзы не философ и не теолог; он — чистой воды мистик.

Лин-Цзы принес послание Бодхидхармы из Китая в Японию. Лин-Цзы изменил мировоззрение всей Японии, он открыл ей совершенно новый мир. Япония обязана Лин-Цзы больше, чем кому-либо еще. Лин-Цзы — это первый японский будда; затем от одного огня занялись другие… и затем многие будды достигли расцвета. Но начало было положено Лин-Цзы: это он принес семя из Китая в Японию. Бодхидхарма принес послание Будды из Индии в Китай. Лин-Цзы сделал то же самое: он принес его из Китая в Японию.

Но Дионисий — это редкий случай. Мы не знаем другого теолога, который бы стал мистиком, поэтому он в каком-то смысле более важен.

Я слышал одну историю.

Однажды скончались великий мистик и великий ученый, пандит. Они умерли в один и тот же день, в один и тот же час. А жили они друг напротив друга на одной улице.

Мистик был поражен, увидев, что ангелы смерти несут и душу пандита, великого ученого на небеса. Он, как и любой другой мистик, никогда и не подозревал, что пандиты тоже могут попасть в рай. Туда могут попасть даже грешники, но не ученые, теологи или философы. Это люди слов. Они ничего не знают, но претендуют на знание. Это самые большие на земле фокусники, самые поверхностные и неглубокие люди, которые выходят из трудного положения лишь при помощи громких фраз и трескучего жаргона.

Но мистик хранил молчание. Он еще больше удивился, когда врата рая раскрылись. Святой Петр поприветствовал пандита первым, оставив мистика практически без внимания, и проводил его внутрь с песнями, с криками «Аллилуйя!» под звуки небесного биг-бенда.

Но никто не заметил мистика, который стоял за воротами и глядел на то, что происходило.

Когда процессия во главе с ученым скрылась за воротами, святой Петр попросил войти мистика. При этом не было никакой музыки, никакого пения, никакого оркестра, ничего подобного; он просто сказал:

— Входи.

Мистик удивился:

— Я немного озадачен. Всю свою жизнь я провел в молитвах, в молчании и медитации, а вы меня, мистика, так встречаете? Я прекрасно знаю, что этот человек просто копил знания. По сути, он ничего не знает, ничего не пережил, на своем собственном опыте. И вы устроили ему такую пышную встречу?

Святой Петр рассмеялся и ответил:

— Ты не понимаешь. Мистики приходят сюда почти каждый день. Но ученый попал в рай впервые. Это очень редкое событие, поэтому мы его так и встречаем. Возможно, еще миллионы лет такого не будет, потому что за миллионы лет это случилось впервые. Это вообще может больше никогда не повториться, и может оказаться, что мы встречаем ученого в первый и последний раз.

В этом смысле Дионисий — это редкий цветок, потому что теологи, раввины, пандиты не владеют знанием. Они сведущи, они накопили множество информации, они смогут процитировать священные книги, но сами они ничего не пережили. А Дионисий пережил.

Однако следует понять вот еще что: кем бы вы ни стали, пережив опыт просветления, вам придется выражать его по-старому, с помощью того, что вы делали раньше, до того, как случилось переживание. Например, что вы будете делать, если вы художник и пережили встречу с богом? Вы будете рисовать — конечно, уже по-новому — те же закаты, те же восходы, но в них появится что-то новое, внутреннее по отношению к ним, некая глубина.

Есть одна знаменитая дзэнская притча.

Китайский император попросил мастера дзэн:

— Я хочу, чтобы ты нарисовал что-нибудь во дворце на стене там, где я медитирую. У меня есть небольшой храм. Я хочу, чтобы ты расписал его изнутри.

Мастер ответил:

— Хорошо. Я это сделаю. Но работа может занять год, или два, или три. Об этом ничего нельзя сказать заранее, потому что я рисую только тогда, когда он водит моей кистью. Иногда это происходит, иногда — нет. Я — лишь посредник.

Император сказал:

— Не торопись.

Через три года храм был расписан. Мастер покрыл внутренние стены храма прекрасными изображениями гор, ручьев, рек и водопадов. Мастер попросил императора не заходить в храм до того, как работа будет полностью завершена. Поэтому император ждал три года и все время спрашивал: «Когда же? Когда же можно будет войти?»

Прошло три года, и однажды мастер сказал:

— Теперь ты можешь войти.

Император вошел в храм и очень удивился. Храм был очень маленьким, но изображения гор, покрывавшие все стены, создавали ощущение невероятного простора. У него возникло такое чувство, будто он стоит не посреди храма, а в горах. И он стал расспрашивать мастера обо всем, что видел: «Что это? Что это за река? А это какая гора? Как она называется?»

Затем они подошли к самой прекрасной вершине. Вдоль ее склона вилась тропинка, которая скрывалась на другой стороне горы, и император спросил:

— А куда ведет эта тропинка?

Мастер ответил:

— Я еще никогда по ней не ходил, но сейчас попробую. А ты пока подожди.

Мастер вошел в картину… и больше не возвращался!

История очень странная, но мне она нравится. Она действительно прекрасна. Она показывает, насколько живой была картина. Мастер, должно быть, вложил в нее всего себя. В этом смысл того, что он потерялся в ней и не вернулся.

Когда рисует великий художник, художник исчезает, и остается лишь картина. Когда играет великий музыкант, музыкант исчезает, и остается лишь музыка. Когда поет великий певец, певец исчезает, и остается лишь песня. Так что, чему бы вы ни обучались до просветления, это будет вашим творчеством после.

Дионисий был теологом и епископом. И если он стал епископом Афин, значит, он был, скорее всего, человеком очень и очень образованным и утонченным. Он был самым главным епископом той эпохи, ведь Афины считались одним из самых развитых в культурном отношении городов мира. Поэтому он говорит на языке теологов, но постарайтесь не потеряться в его словесных дебрях. Просто попробуйте докопаться до сути.

Он говорит:

Ибо, чем более стремимся мы к высшему, тем более кратко мы говорим о вещах интеллектуального порядка; даже когда вступаем мы в тот мрак, что превосходит понимание, найдем мы не краткость речи, но совершенное безмолвие и незнание.

Это изречение исполнено глубокого смысла и уникально. Были мистики, которые говорили, и говорили много о знании, превосходящем понимание. Это можно понять: знание, превосходящее понимание. Бы знаете нечто, но не можете этого понять. Вы знаете, как красива роза, но понимаете ли вы это? Если кто-нибудь вас спросит: «Что такое красота?» — вы не сможете найти ответа. И дело не в том, что вы не знаете. Вы замечали красоту заката, звезд, женского лица, вы видели ее много раз и знаете, но вы не сможете сказать, что вы ее понимаете. Одно дело — знать, и совсем другое дело — понимать. Понять нечто означает постичь это умом. Знание экзистенциально, а понимание интеллектуально.

Многие мистики говорили о том, «что знание превосходит понимание», но Дионисий выразил эту мысль совершенно по-особому. Он говорит о тьме, которая превосходит понимание. Зачем вообще называть ее «знанием», если знание так или иначе всегда ассоциируется с пониманием? В тот момент, когда вы говорите: «Я знаю», где-то внутри вас таится мысль о понимании.

Блаженному Августину приписывают фразу: «Я знаю, что такое время, но не спрашивайте меня о нем. Когда вы спросите меня, что такое время, я не буду знать, что вам ответить».

Все знают, что такое время, но сможете ли вы объяснить его сущность? Физики пятьдесят лет исследовали время и не смогли прийти к заключению о природе того явления, которое мы называем временем. У нас есть некоторые смутные представления о нем, но они слишком расплывчаты. Стоит поразмыслить, и вы обнаружите, что все они ошибочны.

Например, мы говорим: «Время течет», как будто это река. Но неужели время — это река, протекающая мимо? Разве вы стоите на берегу, а время течет мимо? Это не так, поскольку вы меняетесь со временем, а течение реки не вызывает в вас никаких изменений. Вы можете даже войти в реку и ощутить ее течение, движение воды, но при этом вы не будете меняться, вы останетесь тем же, что и были. Но время никогда не позволит вам остаться тем же человеком. Вы можете пойти против течения реки, вверх по течению, но во времени невозможно двигаться вспять, разве что в романе Герберта Уэллса «Машина времени».

В своем романе Уэллс придумал машину, с помощью которой можно перемещаться назад во времени. Вы лишь поворачиваете циферблат и говорите: «На двадцать лет назад», — и она переносит вас на двадцать лет назад: и вот вы снова ребенок. Уэллс опирается на обычное представление о времени, в соответствии с которым считается, что время течет. Если время течет, то почему мы не можем отправиться в прошлое? Если мы можем пойти вперед, то почему нельзя пойти назад? Что плохого в том, чтобы отправиться в прошлое? Но эту концепцию времени невозможно доказать. Ведь вы даже не чувствуете течения времени. Вы чувствуете, как дует ветер, вы чувствуете, как течет вода, но вы совсем не чувствуете течения времени.

И откуда оно течет? У каждой реки есть свой исток, исток Ганга расположен в Гималаях, в месте под названием Ганготри. Откуда приходит время, и куда оно уходит? Из ниоткуда в никуда, из ничего в ничто. Оно существует лишь на мгновенье, то есть сейчас. И куда же оно потом уходит? Может ли что-нибудь исчезнуть в ничто? Может ли что-нибудь прийти из ничего? Это вызывает тысячу вопросов.

Блаженный Августин прав: «Я знаю, что такое время, но не спрашивайте меня об этом. Когда вы спросите меня, что такое время, я не буду знать, что вам ответить».

Он говорит о том, что знание отлично от понимания. Но оно подспудно содержит в себе идею понимания. Дионисий — единственный в мире мистик, который отказался от слова «знание», чтобы избежать ловушки. Вместо этого он говорит о тьме, что превосходит понимание; превосходящем понимание незнании; превосходящей понимание агнозии.

И затем он добавляет: «по мере продвижения к высшему ты найдешь не только краткость речи…» Да, существует и такая стадия, сутры Патанджали, Брахмасутры, Бхактисутры… На Востоке все великие писания состоят из сутр. Сутра означает предельно сжатое высказывание, сжатое до такой степени, что оно становится похожим на нить. Буквальное значение слова «сутра» — это нить, тонкая нить. Все несущественное отсекается, оставлено лишь самое существенное. Это наиболее сжатый способ выражения мыслей. Поэтому на Востоке существуют обширные комментарии. На Западе комментарии вообще не писались, поскольку там нет сутр. Но сутра нуждается в комментариях.

Так, например, все великие восточные сутры начинаются со слова атхато — сейчас. Атхато значит сейчас. Все великие книги Востока — Брахмасутры, Бхактисутры, Йога Сутры — начинаются с этого слова. Важнейшая восточная сутра, Брахмасутра, начинается фразой: Атхато брахман джигьяса — «Сейчас исследование бога». Что имелось в виду под этим «сейчас»? К этому слову написаны тысячи комментариев. Почему «сейчас»? Разве недостаточно просто сказать: «Исследование бога»? Или «Мы приступаем к исследованию бога»? Но «сейчас»? В этом есть определенный смысл.

Мое собственное истолкование таково: до тех пор, пока у вас нет опыта переживания того, что происходит сейчас, в это самое мгновение вы не сможете приступить к исследованию бога. «Сейчас исследование бога». По сути, существовать в настоящем и значит исследовать бога. Ум всегда остается в прошлом или устремлен в будущее. Прошлого уже нет, а будущего еще нет. А бог есть всегда, бог всегда присутствует в настоящем.

Исследование текущего мгновения и есть истинное исследование бога.

Но эта сутра столь лаконична, что в ней нет ни слова об этом «сейчас». Просто «сейчас» и все… Сутры похожи на крохотные семена, которые таят в себе тысячи цветов. Но чтобы увидеть цветы, семена нужно посадить, вырастить, сберечь и дождаться осени.

По мере продвижения к высшему сначала приходит лаконичность — ваши высказывания начинают звучать как сутры, — а затем наступает полное безмолвие. Даже одно-единственное слово может показаться неуместным.

Лао-Цзы говорит: высказать истину значит ее исказить. Поэтому он избегал этого всю жизнь; он не написал ни единого слова. Он предпочитал намеки и косвенные указания и никогда ничего не говорил напрямую о боге, никогда о нем не упоминал.

Будда хранил молчание в течение семи дней после просветления. Согласно легенде, боги очень обеспокоились — ведь человек крайне редко становится просветленным. «Собирается он говорить или нет? Если он не заговорит, мир лишится такого бесценного сокровища». Поэтому они спустились с небес, отдали Будде поклон и попросили его говорить. Они снова и снова повторяли: «Господин, говорите, ведь это такой редкий случай! Когда человек становится буддой, он должен говорить. Проявите сострадание к миллионам, ищущим истину. Каждое ваше слово будет для них подобно капле нектара».

Но Будда хранил молчание. И когда боги стали настаивать, он возразил: «За эти семь дней я много думал о том, стоит ли мне говорить. И каждый раз я приходил к выводу, что этого делать не стоит. Во-первых, ни одно слово не сможет достаточно точно передать то, что я пережил. Во-вторых, что бы я ни сказал, все будет неверно истолковано. Я знаю, потому что, когда я еще не был просветленным, я и сам неправильно интерпретировал чужие слова. Так что какой смысл в том, чтобы без нужды искажать истину и сеять среди людей непонимание и смятение? В-третьих, девяносто девять и девять десятых процента людей не смогут извлечь из моих слов для себя никакой пользы. Да, одной десятой доле процента мои слова смогут помочь, но и о них я тоже подумал. Если человек сможет понять мои слова, тогда он настолько умен, что и без меня сам рано или поздно откроет истину. Так почему бы не позволить ему самому докопаться до истины? Может быть, это займет чуть больше времени, нy и что? Ведь у нас в запасе вечность».

Боги принялись совещаться между собой о том, как им переубедить Будду и как лучше вести спор. Ведь в его словах была правда, они не могли этого отрицать. Но все же они нашли один довод, который убедил Будду заговорить. Боги ему сказали: «Мы согласны с тобой по всем пунктам. Лишь один вопрос вызывает сомнения. Мы знаем нескольких человек, их совсем немного, ты тоже, должно быть, имеешь о них представление, может быть, таких один на миллион, которые достаточно умны, чтобы понять твои слова, но недостаточно умны, чтобы открыть истину самостоятельно, они стоят ровно на границе. Достаточно легкого толчка, и такой человек может решиться на прыжок. Но если его некому будет толкнуть, он может так его и не сделать. Он может даже вернуться обратно и потерять все, чего достиг. Он может повернуть вспять, снова прийти в мир вещей. Как же насчет этого человека? Мы согласны с тем, что таких людей немного, но ведь вопрос не в том, много их или нет, вопрос не в количестве. Вопрос заключается в следующем: даже если хотя бы один человек станет мастером при помощи твоих слов, этого будет достаточно, этого будет более чем достаточно, большего и желать нельзя».

И Будде пришлось с этим доводом согласиться. Однако все то, что он говорил, он излагал в очень сжатой форме. Изречения Дхаммапады — такие же маленькие сутры. Его мысли приходится истолковывать и развивать. Это семена, которые еще надо суметь прорастить. Они таят в себе тайны, совершенно невидимые тайны.

Наиболее важное изречение Дионисия звучит так:

…найдем мы не краткость речи, но совершенное безмолвие и незнание.

Все это, а также «незнание» — это его специализация, это его уникальный вклад в историю мистицизма. Даже Будда говорит: «Я не могу выразить словами то, что я познал, ибо ни одно слово не в силах вместить это знание». Дионисий же говорит: «Это состояние незнания, поэтому как можно вообще передать его словами?» Если бы это было состояние знания, тогда, возможно, некую толику знания и удалось бы передать, или найти какие-то более длинные слова, или придумать слова более подходящие… Почему бы и нет? Если мы смогли изобрести слова для выражения красоты, любви, блаженства, почему тогда мы не можем придумать слова, подходящие для выражения истины, мокши, нирваны? Слова можно усовершенствовать. Но если это состояние незнания, тут уж ничего не поделаешь. Тогда язык тут вообще неприменим, тогда передать истину можно лишь молчанием.

Видите, что он говорит? Объясняя, что состояние незнания невозможно передать словами, он оказывается ступившим на шаг вперед всех остальных будд.

Поэтому речь наша переходит or общего к частному, и по мере этого снижения возрастает соразмерно многообразию вещей. Но в том, что касается истины, поднимается она от частного к общему, слова при этом уходят по мере ее восхождения; а при полном восхождении ее все становится безмолвным внутри, полностью единым с тем, что невыразимо словами.

Частности поддаются выражению. Поэтому научные выражения очень точны; наука способна давать абсолютно ясные обозначения. Например, Н20. К этой формуле уже ничего нельзя добавить; неправильно истолковать ее также невозможно. Н20 — это и есть Н20. Наука прибегает к математическим средствам выражения, ибо она интересуется частностями.

Но по мере восхождения от частностей к всеобщему неясность возрастает. Вас все больше и больше начинает окутывать туман, вы все больше и больше погружаетесь в тайну. И в конце концов вы сливаетесь с неописуемым, с невыразимым.

Эти стадии следует запомнить. Согласно Дионисию, первой стадией является состояние, незнания, и я с ним в этом целиком и полностью согласен. Вторым по высоте является состояние смутного знания. Вы осознаете, что знаете нечто, но что именно, еще не ясно. Это похоже на ранее утро, когда солнце еще не взошло и все вокруг окутано пеленой тумана. Вы не видите далеких предметов, но кое-что уже начинаете различать. Уже не темно, но еще не светло.

Речь мистиков называют в Индии сандхья бхаша, «вечерний язык». Это ни день и ни ночь, это сумерки. Что-то светится, что-то погружено во мрак. Отсюда берет начало выражение Дионисия: «светящаяся, прозрачная тьма».

Первое состояние — это состояние незнания; о нем ничего нельзя сказать. Но если вы хотите обратиться к людям, если в вас заговорит голос сострадания…

Будда сказал, что существует два типа просветленных: одних он назвал архатами, а других — бодхисатвами. Архаты — это те, кто остается в состоянии незнания, их ничто не беспокоит. Об этом Будда и думал в течение семи дней: он размышлял над тем, не остаться ли ему архатом. Никто не услышал бы о нем, никто бы о нем ничего не узнал, и он никому ничего бы не сообщил. Он бы цвел, как одинокий цветок, затерянный в глухой чаще. Никто никогда даже не ощутил бы его аромата Никто не узнал бы о том, что он расцвел, о том, какой он прекрасный. К нему никогда бы не прилетели пчелы и бабочки.

Второй тип просветленных он назвал бодхисатвами. Это те, кто заговорил из сострадания к людям. Боги помогли ему стать бодхисатвой. И затем всю свою жизнь он настаивал на том, чтобы все его бхикху, все его саньясины стали как можно более любящими и сострадательными, потому что, когда вы приходите к истине, и ваше сердце исполнено сострадания, вы становитесь бодхисатвой. Если же в вашем сердце нет сострадания, если же вы остались сухим, как пустыня, вы, возможно, достигнете истины, но это не принесет никому никакой пользы. Вы достигнете другого берега, но в одиночестве.

Архат остается в состоянии незнания, в агнозии. Он бесследно растворяется во вселенском единстве. Он никому не помогает. Бодхисатва спускается с этих высот. Он видел залитые солнцем, вершины Эвереста и Гуришанкара, но затем он вспомнил о борьбе миллионов людей, оставшихся в темной долине жизни, и спустился обратно в долину.

Это нисхождение выглядит так: от незнания он переходит к смутному знанию, от смутного знания — к четко выраженным мыслям, от четко выраженных мыслей — к выражению, языку, словам; с помощью языка и слов он достигает ума слушателя; затем этот ум истолковывает сказанное; и, наконец, слушатель начинает пересказывать его слова всем остальным.

Таковы семь стадий, однако многое теряется к тому моменту, когда знание доходит до седьмой стадии; теряется почти все. Но с этим ничего не поделаешь, такова природа вещей. Аес дхаммо санантано — таков закон жизни. Так говорит Будда.

Дионисий тоже пытается стать бодхисатвой, но для этого он может использовать только привычный язык.

Еврей просит у соседа молоток.

— Разве у тебя нет своего? — спрашивает удивленный сосед.

— Есть, — отвечает еврей. — Но он совсем новый, и я боюсь его испортить!

Двое евреев сидят с бокалами в руках в саду возле роскошной виллы. Один говорит другому: «Ну да, мой дорогой друг, я добился успеха своими собственными руками. Я начал с нуля, у меня ничего не было… А теперь у меня одних долгов на два с лишним миллиона!»

Один еврей услышал, что существует бензозаправка, где бесплатно можно накачать шины. Он поехал туда и на радостях качал до тех пор, пока все шины не лопнули.

Старые привычки умирают с трудом. Очень сложно найти человека без привычек. Жизнь структурируется естественным образом. В противном случае истину можно было бы выразить более четко.

Теперь обратите внимание на эти слова:

Потому и говорим мы, что превосходный создатель всего сущего не лишен ни бытия, ни жизни, ни рассудка, ни ума и все же не обладает ни телом, ни формой, ни образом, ни качеством, ни количеством, ни объемом; он нигде не пребывает, он невидим, он неосязаем, он не ощущает и неощутим, он не приходит ни в смущение, ни в душевное волнение, он не подвластен житейским страстям; а также не лишен он могущества, не подвержен влиянию случайностей; его свет не иссякает, не изменяется, не портится, не разделяется, не пропадает, не утекает; а сам он не есть нечто ощутимое и таковым не обладает.

Это просто старая привычка! Бедняга никак не может позабыть о прошлом опыте. Ребенок гораздо более способен выразить невыразимое, но он не знает о нем, вот в чем беда. Если бы ребенок мог познать истину, он говорил бы о ней очень понятно и прямо. Этим и прекрасны, на мой взгляд, слова Иисуса: они больше похожи на слова ребенка. Когда Иисус начал говорить об истине, он был еще очень молод, ему было всего тридцать лет. Но Дионисий, должно быть, написал свой трактат уже в преклонном возрасте.

Учитель драматично описывает Судный день:

— Загремит гром! Небеса воспламенятся! Повсюду начнутся землетрясения и наводнения! Земля разверзнется и поглотит миллионы людей!

Джонни поднимает руку и спрашивает:

— А нас отпустят в этот день с уроков?

Дети выражаются очень четко и прямо! Им неважно, что за вздор вы несете. Им важно знать, отпустят ли их в тот день из школы, чтобы они смогли все это увидеть или нет!

Помогая своему сыну разобраться с произношением слов, мать доходит до слов: conscious (осознающий) и conscience (совесть). Она спрашивает:

— Ты знаешь, что они значат?

— Конечно, мама, — отвечает тот. — Когда ты о чем-нибудь знаешь, ты осознаешь, а совесть значит, что лучше бы ты этого не знал!

Все понятно!

Шестилетний Жожо подходит к красивой даме, которая живет по соседству, и спрашивает:

— Вы выйдете за меня замуж?

— Я не люблю детей! — отвечает на это дама.

— Тогда их у нас не будет!

В палате родильного дома двое младенцев разговаривают друг с другом. Один из них спрашивает:

— Ты кто, девочка или мальчик?

— Я не знаю, — отвечает тот, что поменьше,

— Тогда давай подождем, когда уйдет медсестра, и узнаем, — говорит первый.

Когда сестра уходит из палаты, более крупный младенец садится, оглядывается по сторонам и быстро заглядывает под одеяло своего маленького соседа.

— Ты — девочка, — объявляет он.

— Как ты догадался? — спрашивает та в ужасе.

— Потому что на тебе розовые пинетки!

Если бы о боге писали дети, все было бы так просто! Но о нем пишут теологи, ученые и мистики, которые сначала были учеными. Они продолжают использовать свой привычный язык, словно находятся у него в плену.

Из-за постоянного искажения истины проблем становится все больше и больше. Многое теряется при переходе от незнания к смутному знанию. В состоянии незнания все предстает таким, какое оно есть на самом деле: на стадии смутного знания ум добавляет что-то от себя. На третьей стадии, стадии отчетливого знания, что-то свое вносит логика — не только ум, но и логика. А на четвертой стадии, стадии выражения, помимо логики вмешивается еще и язык, созданный другими. А ведь существуют вещи, которые вообще нельзя перевести ни на какой язык. Когда вы обращаетесь к языку, обязательно возникают ошибки.

Фирма, проводящая эксперименты с электронным мозгом, предназначенным для перевода с английского языка на русский, тестировала его с помощью фразы: «The spirit is willing, but the flesh is weak» («Дух бодр, но плоть немощна»). Машина перевела предложение так: «Виски неплох, а вот мясо протухло».

Перевод всегда оборачивается проблемой. Чем более поэтично то или иное явление, тем большую опасность несет с собой перевод. Поэтому многие прекрасные книги вообще не поддаются переводу; если вы их переведете, вы их уничтожите.

«Дао Дэ Цзин» Лао-Цзы переводился много раз, его переводили многие, и каждый переводчик добавлял что-то свое. Вы будете удивлены, когда все это прочтете. Вам покажется, что вы так и не получили настоящего впечатления о подлиннике: что-то есть в одном переводе, что-то — в другом, и оба перевода кажутся правильными. Когда их читаешь, они кажутся логичными.

В тот момент, когда вы начинаете использовать язык, чтобы рассказать о том, что пережили в тишине, вы оказываетесь перед пропастью. Вы отлично знаете, что вам надо вернуться в мир. Но после того как слова произнесены, вы перестаете быть их хозяином; тут же вмешивается ум слушателя. До сих пор, по крайней мере, ваше переживание оставалось внутри, и вы знали высшую истину. Теперь же, после того, как истина получила выражение, ее воспринимает ум, который ничего об этих высотах не знает. То, что слушатель подумает о ней, зависит от него самого; решающим фактором станет его собственный ум.

Одинокий несчастный житель Нью-Дели бродил вдалеке от центральных улиц.

— Я их ненавижу, этих грязных торгашей, этих склочников, этих воров… я их ненавижу, я их ненавижу, я их ненавижу! — бормотал он себе под нос, добавляя разные непечатные выражения.

Вдруг к нему на плечо положил руку полицейский и сказал:

— Вы арестованы за оскорбление правительства!

— Но ведь я даже не упомянул правительство! — возражает тот.

— Согласен, но вы дали точное описание!

На шестой стадии слушатель не только слушает, но и начинает интерпретировать услышанное. А седьмая стадия уже очень и очень далека от источника. Это та стадия, когда слушатель пересказывает услышанное другим людям в соответствии со своей собственной интерпретацией.

Именно этим и занимались христианские миссионеры на протяжении двух тысяч лет. Двадцать пять веков подряд этим занимались джайнские и буддийские монахи. Именно этим в течение пяти тысячелетий занимались индуистские пандиты. Они слышали… Любая буддийская рукопись начинается со слов: «Я слышал…» — эти слова стоят в начале каждой буддийской рукописи. Истина передается теми, кто слышал. А то, что они слышали, не может быть тем же самым, что говорилось изначально.

Юный Владимир впервые оказался в большом городе. Высокие здания и культурная жизнь поразили его. Отправившись в поход по музеям, он вдруг отчаянно захотел по нужде. Не найдя туалета, юноша забрался в укромный уголок и расстелил на мраморном полу носовой платок. Покряхтев пару минут, он вывалил на него довольно приличную кучу. С платком в руке Владимир вышел из музея, и в этот самый момент из соседнего мясного магазина выбежал вор, укравший четыре фунта мяса.

Немедленно подъехала полиция, собралась толпа, и Владимира по ошибке забрали в участок. К ведению его дела привлекли высокопоставленного детектива. Обученный новейшим методам ведения расследования, он принялся за распутывание этого сложного случая. Расследование продолжалось несколько часов и все без толку. Наконец, офицер решил взвесить носовой платок и обнаружил, что он весит всего три фунта. Невиновность Владимира была доказана.

Оказавшись на свободе, Владимир поспешил вернуться в родной город.

На станции его встретили многочисленные друзья и земляки, с нетерпением ожидавшие рассказов о жизни в большом городе.

— Там удивительно, — рассказывал Владимир. — Там просто поразительно! Но предупреждаю, если вы насрете больше трех фунтов, у вас могут быть серьезные неприятности!

Вот что произошло со всеми религиями. Вот почему в мире так много бед, уйма бед. Слова великих мастеров люди интерпретировали на свой лад. Ничего не зная, ничего не понимая, ни разу в жизни не медитировав, они притворяются знающими. В великие слова они вкладывают свой смысл.

На двадцать девятой минуте матча между командами «Селтик» и «Рейнджере» был открыт счет в пользу «Селтика». Один из зрителей торжествующе закричал вместе со всеми остальными фанатами «Селтика», однако в его одежде не было цветов ни одной из команд.

Через десять минут «Рейнджеры» выровняли счет. Фанаты «Рейнджеров» обезумели от радости. Они кричали, и с ними вместе кричал тот же самый болельщик.

Человек, стоявший рядом с ним, воскликнул:

— Минутку, Джок, ты что, болеешь за обе команды?

— Верно, — ответил зритель. — Мне нравится эта игра, а кто победит, мне наплевать.

— Ты что, атеист, да?

Если вам нравится вся игра в целом, то другие сразу же истолкуют это по-своему и сочтут вас атеистом, потому что вы не исповедуете ни одну религию — не принадлежите ни к индуизму, ни к исламу, ни к христианству.

И мои саньясины сталкиваются с той же проблемой: я и вы тоже наслаждаемся в целом всей игрой. Иначе невозможно представить себе индуиста, слушающего слова Дионисия, или христианина, слушающего слова Ринзая, или слушающего слова Магомета джайна. Этого раньше в мире никогда не случалось.

Поэтому многие называют меня атеистом. Они не знают, что значит быть теистом или атеистом, но все равно продолжают пользоваться словами, значения которых не понимают. Но это должно было произойти. И вам необходимо это осознать.

Никогда не пытайтесь интерпретировать то, что я вам говорю. Слушайте молча и впитывайте мои слова. Позвольте им проникнуть в вашу кровь и плоть, дойти до мозга костей. И тогда вам удастся понять их значение гораздо лучше, чем когда вы пропускаете их сквозь ум.

На сегодня достаточно.