В этот вечер число получивших увечья в уличной давке, из которого часть являлась жертвой личной мести, другая же пострадала от несчастного случая, было так велико, что не хватало сестер милосердия. Я предложила свои услуги и помогала им по мере сил моих. Принесли толстого господина, с ним случился сердечный припадок, и он выглядел умирающим. Глаза его вылезли из орбит, и он хрипел, задыхаясь: «Воздуха, побольше воздуха». Я расстегнула ему сорочку, влила ему в рот несколько капель какого-то лекарства, поданного мне очень занятой другим больным сестрой; сняла ботинки с его опухших ног и обвевала его сложенным в виде веера газетным листом. Он глубоко вздохнул и пришел в себя. «Спасибо, — сказал он мне, — спасибо. Мне казалось, что я умираю, теперь стало легче!» Он поцеловал мне руку.

— Назовите мне Ваше имя, я хотел бы знать, к кому я должен сохранить благодарную память.

— Я — графиня Клейнмихель.

Он приподнялся.

— Как, Вы, Вы графиня Клейнмихель? Вы меня спасли? Меня, написавшего столько статей о Вас, которые, быть может, повлекут за собой Вашу смерть?

Левая и национальная пресса предприняли против меня поход. Статьи обо мне, помещенные в них, одна другой бессмысленнее были полны уличений меня во всевозможных преступлениях, между прочим — в понижении русского рубля. Часто в этих статьях мое имя соединялось с именами лиц, никогда мной не виданных; сообщались слова, произнесенные мной, каких я никогда не произносила, места, посещаемые мной, где я никогда в жизни не была.

— Почему же Вы совершали такую низость? — спросила я его.

— Я корреспондент «Петербургской газеты», «Копейки», газеты Бориса Суворина и многих других периодических изданий. Наша профессия — некрасивая профессия. Я должен был повиноваться тем указаниям, которые мне делали люди, от которых я завишу, а кроме того, чем больше сенсация, тем больше гонорар.

— Но Вы, конечно, опровергнете эту ложь. Я считаю себя вправе ожидать, что Вы отныне станете меня защищать от возведенной на меня клеветы.

Он ответил, вздохнув:

— Я сделал бы это с удовольствием, но я не могу этого сделать. В настоящее время ни одна газета не поместит опровержения, касающегося Вас. Верьте мне, я Вас искренне жалею. Большая разница — преследовать человека, которого не знаешь и никогда не увидишь и который, таким образом, является лишь абстрактной идеей, или же, видя его и чувствуя его дружескую руку на своем горячем лбу. Помните Верещагина в «Войне и Мире», этого ни в чем не повинного человека, которого выдал толпе граф Ростопчин? Наше беспокойное время требует жертв. Вы — тот кусок мяса, который бросают разъяренным зверям. Вы этим платите за то, что Вас все знают. Кто желает прожить счастливо, тот пусть живет в неизвестности. Вас уже никто не может спасти: тысячи газет печатают завтра на своих страницах то, что мы сегодня о Вас выдумываем. Он говорил так взволнованно, что с ним повторился его сердечный припадок. Он не хотел называть своего имени. Я была очень расстроена после этого разговора. Вечером я почувствовала себя такой усталой, что, постелив пальто на диване, с которого только что убрали скончавшегося солдата, совершенно разбитая, растянулась и тотчас же заснула. Под утро я была разбужена стуком нескольких пишущих машин, заглушаемым громким голосом какого-то полковника Генерального штаба, диктовавшего с пафосом Манифест об отречении Государя императора Николая II. Итак, все было кончено! Я не могла удержать слез и вспомнила слова, произнесенные больным генералом: «Мы присутствуем при гибели великой страны». Сколько ошибок, но вместе с тем и сколько славы, сколько мощи схоронено сегодня! Как и все умеренные в своих воззрениях люди, я никогда никому не сумела угодить: одни меня считали слишком либеральной, другие — слишком реакционной. Я часто порицала противозакония, совершавшиеся во имя абсолютизма, но тем не менее мне всегда казалось, что лишь единая власть была бы в силах соединить в одно такие различные в их привычках, стремлениях и духовном развитии народности, как населяющие нашу обширную территорию: греки, поляки, немцы, евреи, мусульмане и даже огнепоклонники.

Выпив стакан чая, я покинула комнату, видя, что мое подавленное настроение раздражает всех этих ликующих и обнимающихся стенотиписток, сестер, студентов и офицеров. Первое, что мне бросилось в глаза, едва я вышла в коридор, это большая группа офицеров царского конвоя: это были кавказцы, о преданности которых я слыхала всю мою жизнь. Эти офицеры не удовольствовались красными бантами в петлицах, но надели еще широкие красные ленты через плечо. Они были окружены депутатами, пожимавшими им с благодарностью руки. Да, секретарь французского посольства, граф де Робьен, был прав: Николай II не имел не только швейцарской, но даже и своей охраны! Беспрерывно прибывали все новые депутации. Двор и площадь перед зданием Государственной Думы были переполнены солдатами.

Ежеминутно Родзянко появлялся на балконе, и эти появления сопровождались неописуемыми восторженными овациями. Крики восторга вырывались у тех же людей, которые несколько месяцев тому назад кричали восторженно «ура!» Николаю II. С удовольствием передавали друг другу в думских кулуарах, что городовые, быть может, единственные оставшиеся верными своему долгу, слуги отечества, были самым жестоким образом умерщвлены. Одних сожгли на сорной куче, других утопили, третьих истязали на разные лады. Министерство юстиции было сожжено. Арсенал разгромлен, а два находившихся в нем в то время генерала были убиты. Двери всех тюрем были открыты, и все политические и уголовные преступники были выпущены на свободу. На всех дворцах и домах развевались красные флаги. На третий день вечером решилась я вернуться домой. Несколько депутатов составили мне свидетельство, которое должно было послужить мне пропуском. На углу одной из улиц я встретила великого князя Николая Михайловича, идущего, как и я, пешком. Он меня остановил, расспрашивал о моем аресте, сказал, что многие мои друзья думали, что я нахожусь в Петропавловской крепости, и прибавил, что я найду в его мемуарах статью о солидарности высших кругов общества, написанную им вчера, и что в этой статье он говорит и обо мне. Он сказал мне, что он вчера обедал у графини Д. Я могла рассчитывать на самые лучшие чувства ко мне со стороны этой молодой особы, бывшей с раннего детства так тепло и дружественно принятой в моей семье. И вот эта молодая особа, по словам великого князя, клеветала на меня во время обеда, утверждая, что у меня нашли переписку с генералом Сухомлиновым, доказывающую мое предательство. Ее в этом поддерживал тот «друг», о котором я уже упоминала в предыдущей главе. Прибавлю, что это заявление графини Д. впоследствии подтвердила бывшая на том же обеде тетка графини, баронесса фон М. Николай Михайлович рассказывал об этом многим членам Яхт-клуба.

Вернувшись домой, я застала мою квартиру почти всю разгромленной, многое было похищено, много мебели попорчено. Кроме того, комиссар устроил в моем доме продовольственный пункт для солдат из окрестностей Петербурга, потерявших связь со своими частями. Эти господа, беспрепятственно сновавшие повсюду, обратили мой дом в большой трактир, в котором студенты и курсистки варили им обеды не только на кухне, но и в салонах. Студенты и курсистки держали речи, пели революционные песни и под звуки рояля предавались какой-то безумной пляске.

Тотчас после моего возвращения меня заставили в знак моего принудительного гостеприимства внести 5000 рублей. Две недели провела я в этом отвратительном соседстве. Мне предоставили две комнаты, моей же прислуге — восемь.

Я никогда более не увижу Италии… Никогда! Сколько грусти заключается в этих словах! Мои скромные средства не позволяют мне согреваться лучами солнца Италии, любоваться прелестными пейзажами римской Кампаньи, которую я там любила, которой я так восторгалась; не увижу я более и музеи, и церкви, в которых я проводила столько часов, и произведения искусства, бывшие моими старыми друзьями! Никогда более не смогу я посетить милые художественные ателье на Биа-Маргута, где я под руководством моего друга Пьетро Габрини сама немного занималась живописью.

Рим! Как много говорит это слово сердцу чуткого, образованного человека! Сколько жизни заключается в этих старых руинах, кажущихся более живыми, чем все памятники нового времени! Какой-то французский писатель сказал, что каждый в Риме находит то, что он туда принес в своей душе. Как это верно! Немало вечеров проводила я на севере в обществе Гете, Ранке, Гервинуса, Тэна, Сенкевича, Марии Корелли и других знаменитостей; назову еще Мориса Палеолога, который в своей прекрасной книге, посвященной описанию Рима, раскрывает все сокровища своих глубоких познаний; затем — Поля Бурже. Всем им я должна быть благодарной за то, что каждый угол, каждый камень в Риме имеет для меня свое значение.

В молодости я бывала в Риме, но из всех тех, кого я часто там видела, теперь уже никого нет в живых. Мой старый друг Сольмс жил в палаццо Каффарелли, ныне уже не существующем. Граф Ревертера, бывший австрийский посол при Ватикане; барон фон Брук — в Квиринале; барон фон Икскюль жил в здании русского посольства, в паллаццо Чиги. Извольский тогда еще был молодым, блестящим советником посольства и лишь впоследствии был призван возобновить добрые отношения между Россией и Священным престолом. Затем назову еще умнейшего из наших дипломатов, барона Эрнста Мейендорфа; мою старую тетку, графиню Ржевусскую; княгиню Паллавичини, графа Сомаглиа; моего двоюродного брата Талатеска. Их всех уже нет на свете!..

Я часто приезжала в Рим, так как дочь моя была замужем за русским посланником, бароном Модестом фон Корфом, и стала настоящей итальянкой. Оба они прожили в Риме 15 лет. И брат мой, граф Александр фон Келлер, долго служивший в посольстве, стал настоящим римлянином. На Бие Систине старый граф Григорий Строганов, этот известный коллекционер, устроил в своем доме прекрасный музей, который я с удовольствием посещала. Много интересных часов провела я в обществе старого графа и его друга скульптора д'Эпинай, прекрасного художника и блестящего человека общества.

Судьба сжалилась над графом Строгановым: он умер, не узнав, что его дочь, красивая княгиня Щербатова, с внучкой и внуком его, а также и с невестками год тому назад были умерщвлены большевиками в их замке Немирове (близ принадлежавшего им города).

Вилла «Мальта» была построена графом Леоном Бобринским и его супругой, оказавшей столько внимания мне и моему брату. Граф Бобринский имел красивейшие в мире розы, которые он поливал бульоном, роскошь, которую и Ротшильд не мог бы себе позволить. У них я встретила донну Лауру Мингетти и донну Франческу Кассели. Первую я встречала впоследствии часто на вилле «Мальта», когда эта роскошная вилла перешла во владение князя Бюлова.

У Бюловых я также проводила прелестные вечера в обществе князя и обеих выдающихся женщин, окружавших его таким вниманием и любовью. Князь Бюлов, как известно, не только большой государственный деятель и блестящий, остроумный собеседник. Картины людских отношений, которые он рисовал перед нашими глазами, благодаря его большой наблюдательности и познаниям доставляли огромное наслаждение интимному кругу его друзей в тихом уюте его римского дома.

В палаццо Кафарелли жила вдова моего брата урожденная княжна Шаховская, вышедшая затем замуж за немецкого посланника Флотова. Я очень любила мою невестку и очень уважала ее за ее прямой, откровенный характер. Она была блестящей светской дамой. Еще недавно поместила она в «Revue Contemporaine» воспоминания о своем пребывании на Кавказе во время господства там большевиков, жертвой издевательств которых пришлось ей быть и спастись от них каким-то чудом.

Красивый палаццо Венеция, местопребывание австрийского посольства при Ватикане, был занят принцем Шенбургом и его женой, урожденной принцессой фон Эттинген. Их квартира была произведением искусства времен Ренессанса; их приемы, которым присутствие кардиналов придавало особый блеск, отличались роскошью, достойной представителей обоих больших домов — Шенбург и Эттинген. Я познакомилась с принцем Шенбургом в Петербурге, когда он был секретарем у своего дяди, принца Франца Лихтеншейна, этого рыцарского вида аристократа, любителя и знатока искусства, так уважаемого всеми нами.

Боюсь, что, к моему искреннему сожалению, я также никогда более не встречусь с Крупенским, этим жизнерадостным, сердечным человеком. Крупенские были милыми, гостеприимными людьми. Она так умела побеждать свои телесные недуги в угоду своим обязанностям, как жена посланника.

Назову еще дом княгини Бишет Радзивилл, этот гостеприимный дом, где все были так дружески принимаемы. Гостеприимство было старым обычаем этого дома. Мать княгини, графиня Браницкая, славилась роскошью своих приемов в Ницце, Париже, Варшаве и на Украине, недавно умершая, в то время как петлюровские солдаты разоряли ее историческое поместье в Белой Церкви!

Я не должна забыть упомянуть донну Марию Мацолени, сиявшую во время моего первого пребывания в Риме своей красотой и приветливостью, которыми любовалась Европа и которые я нашла неизменными во время моего последнего посещения ее в ее доме.

Помню я также хорошо бельгийского посла Лео Джайта и его супругу, чей салон был долгое время одним из самых посещаемых в Риме. Мадам Лео Джайт находилась тогда в Париже, чтобы ухаживать за своим больным мужем, бывшим посланником в Петербурге и в Париже.

Вспоминаю я также супругов Вурц, собравших сокровища всего мира в один из красивейших дворцов старого Рима, в котором они так сердечно принимали своих друзей. Их коллекция парчи и старинного серебра, приобретенная ими в России, несомненно, единственная на свете. Госпожа Вурц была сестрой Шарлемана Товера, посла Соединенных Штатов в Петербурге, а затем в Берлине. Я его часто видела у себя в Петербурге, а затем на моей даче, на островах. Он был прекрасным писателем и автором, быть может, самого лучшего исторического изыскания о Лафайете. В Петербурге, как и в Берлине, он был очень ценим в высшем обществе.

Один из последующих за ним послов мистер Ленгерке Мацер жил в течение одной зимы в моем доме, когда я повезла больную дочь за границу, и как впоследствии испанский флаг, так веял тогда над моим домом на Сергеевской полосатый со звездами в углу флаг Соединенных Штатов. К сожалению, этот флаг не принес мне спасения, а наоборот, лишь привлек на мой дом внимание красных банд.

Но вернемся к Риму. Мои мысли направляются теперь к прелестному парку вокруг дома fuori mura, в котором жили Абамелик-Лазаревы, и я с любовью вспоминаю прелестную, обворожительную Монну, хореографический талант которой восхищал всю Европу. В прелестных чертах ее лица отражалась ее душевная доброта. С грустью вспоминаю я ее мужа, которого я в последний раз видела при страшных обстоятельствах. Это было вскоре после объявления войны. Я совершала прогулку по Елагину острову и вдруг увидела среди поляны сидевшего и набрасывавшего что-то в альбом с натуры художника. Я подошла к нему, чтобы взглянуть на его работу, и он оказался князем Абамеликом. Он сказал мне, что переписывает свое завещание, и тут же посвятил меня в подробности его. Он хотел основать в Риме нечто вроде академии русского искусства, наподобие французской Виллы Медичи. «Я пришел сюда, чтобы мне никто не мешал», — сказал он мне. Я сочла это за упрек и решила удалиться. Но он сказал, что свою работу окончил, и, приведя бумаги в порядок, проводил меня домой, где я предложила ему чашку чая. «Я понимаю, что можно умереть без завещания, — сказал он, — но не могу понять, как можно и день прожить, не приведя в порядок свое завещание».

На следующий день я уехала в Крым, и неделю спустя мы получили известие, что князь Абамелик умер от расширения сердца.

Я не могу обойти молчанием также и несравненного Джованни Боргезе, преданного друга моего брата Александра. Я знала его цветущим юношей и встречала его снова после его страшного падения с лошади, обезобразившего его черты, но не умалившего очарования его личности. Жена его, урожденная принцесса Алиса Караман, теперь уже вдова. В прекрасной обстановке палаццо Боргезе я часто встречала княгиню Вигиано, одну из виднейших римских дам, с которой в течение многих лет меня связывала искренняя симпатия и к которой я сохранила сердечную признательность.

Маркиза Лео ди Рудини была бы удивлена, если бы я о ней не вспомнила; и она была бы права — сколько симпатии и расположения она мне выказывала!

Last but not least, обе королевы. Мои отношения к королеве Маргарите начались давно: в 1870 или 1871 году я сопровождала великую княгиню, супругу великого князя Константина в Монцу, когда королева Маргарита была еще принцессой Пьемонтской. Неудивительно, что я помню эту встречу, но поразительно, как она после стольких лет не забыла меня. При каждом моем приезде она меня удостаивала долгой аудиенцией. Не стану я говорить об очаровании ее личности, о ее душевной красоте — это давно всем известно. Но на что я особенно обратила мое внимание, это на ее основательные познания всего того, что касалось России.

Что касается королевы Елены, то меня приводила в изумление своеобразно любезная манера ее приемов. На эти приемы разрешалось появляться два раза в неделю иностранцам, высшим провинциальным служащим и находящимся проездом в Риме генералам. Чай и печенья разносились придворными дамами и кавалерами. Носители стариннейших имен Италии, из которых каждый в отдельности олицетворял целую историческую эпоху, помогали прелестной королеве в ее хозяйских заботах. Она переходила от одной группы к другой; просила то того, то другого сесть с ней рядом и поговорить. Главной темой ее разговора были ее дети — видно было, что она особенно заинтересована их воспитанием. Со мною она говорила преимущественно о жившей у нее ее племяннице, сербской принцессе Елене, и я могла с убеждением ей передать, как ценима и любима была у нас в России эта принцесса, вышедшая замуж за погибшего ныне страшной смертью от рук большевиков великого князя Иоанна Константиновича.

Уезжая в последний раз в 1914 году (несколько месяцев до начала войны) из Рима, я не забыла, придерживаясь старинной саги, бросить монету (солдо) в Fontana Trevi. Боюсь, что ныне это поверье утратило свою силу и что я уже никогда снова не увижу прекрасной Италии.