…Он был прекрасен. Нет, он был очарователен! Он просто околдовал меня. Такого выразительного лица, таких четкоочерченных губ нет даже у артиста Стриженова. От взгляда его больших карих глаз у меня заходилось сердце: в них светился высокий одухотворенный ум.

Какой удивительный человек!

Вначале я не могла понять, что со мной. Потом догадалась. Это было то, о чем я столько читала и чего долго, долго ждала: я влюблена! Да. И отныне вся моя жизнь будет принадлежать ему — ведь если любишь, то для чего же иного стоит жить?

Я могла часами смотреть на него и влюблялась больше и больше. Когда было плохое настроение, (а это случалось!), он одним своим взглядам заставлял забыть горести. Я становилась доброй и могла в это время заниматься даже рукодельем — к удовольствию мамы и учительницы домоводства.

Немножко огорчало, что жил мой единственный три тысячи двести лет назад. Он был египетским фараоном восемнадцатой династии, и звали его Тутанхамон.

Когда я поняла, что мое сердце принадлежит только ему, я прочла о нем все, что нашла в библиотеке. Но написано было мало. И почему о Тутанхамоне пишут только историки? Я решила рассказать о нем стихами.

Этим стихотворением открывается мой дневник, — не школьный, разумеется, а настоящий, где я записываю теперь самые умные мысли и чувства. Чувств очень много, любовь наводит на глубокие переживания.

Собственные стихи навязли в зубах, так что голова разболелась. Совсем же не то хотелось в них выразить, да вот рифма замучила. Надо бы сначала на черновике попробовать, а я, как всегда, сразу — начисто. Пусть. Я читала где-то, это указывает на решительность характера.

Тутанхамона я любила полугодие в седьмом, все лето и четверть в восьмом. Разбил мою первую любовь Борька Степанов.

У нас со Степановым взаимная ненависть. Что там кошка с собакой! У нас жили раньше кошка с собакой, так они вместе ели, играли и спали. Когда Махнашка заболела, Уран себе места не находил. Даже выл с горя… Но меня занесло. Меня всегда почему-то заносит. Надо писать про Борьку, а пишу про собак. Должно быть, по ассоциации: я зову Борьку «Желтоухой собакой» (это любимое ругательство Батыя). И вот после чего. Борька — член редколлегии нашей «Осы», нарисовал карикатуру: будто я уезжаю в колеснице с мумией фараона, а ко мне сзади тянется учебник физики. «Вернись! Я вновь и вновь молю: вернись!»

Несчастный Тутанхамон был нарисован очень похоже, но как-то так, что все потешались над ним. Видно, злое чувство водило рукой Желтоухой собаки!

О, если бы вы знали, как я ненавижу этого Борьку! Тело у него большое, как у кита, а мозга всего одна столовая ложка и тот занят математикой. Наверное, к этому предмету у меня потому и отвращение, что им увлекается Борька.

Смотреть на Степанова не могу! Противнее мальчишки за всю свою жизнь не встречала! Нос у него такой прямой, аж тошно, брови длинные, как у кинозвезды, волосы светлые, а глаза — ни с того, ни с сего — карие. Урод, чучело! Он мне жизнь отравляет (правда, я ему — тоже). Хотела тренировки в бассейне бросить, потому что Борька туда ходил. Но потом решила, что он возомнит: спасовала, мол.

Дудки, голубчик, назло тебе останусь!

Борька ко мне на парту сел! Нет, вы только подумайте! Сел! Ко мне!..

Сейчас февраль, скоро весной запахнет, а тут этот Борька. Не понимает, что ли, что я его не переношу? А весной чувства обостряются: я это твердо знаю, собственными глазами читала. Кроме того, я снова… Теперь уж точно: навсегда!

…У него мужественное лицо, иссиня-черная курчавая борода и берет, сдвинутый на правое ухо. У него горящие глаза, и на поясе два огромных револьвера. Я увидела его в кино и влюбилась, когда он прорычал в бушующую толпу:

— Патриа о муэрте! Венсеремос!

Я опять зачастила в библиотеку и перечитала все, что касалось Кубы. Но переведено было мало. Любовь требует жертв, сказал один мудрец. Я села за испанский язык, чтобы читать кубинские газеты. А сейчас, спустя пять месяцев, я читаю не только газеты…

Теперь не знаю даже, кого больше люблю: Фиделя или кубинскую героиню Анхелу Алонсо. Наверное, обоих сразу.

На классном часе прорабатывали двоешников, а Борька рассказывал мне про календари майя. Раньше я в этих календарях — солнечном и тсолкине — кое-что понимала, но Борька меня настолько запутал, что я совершенно перестала что-либо соображать. Тогда он взял карандаш и принялся объяснять сначала. Прежде всего он рассказал о способах записи чисел у индейцев. Когда кое-что из его объяснения я наконец усвоила, понятней стали и календари майя. Кто бы подумал, что Степанов, кроме тангенсов и котангенсов, увлекается еще и историей Латинской Америки?!

А все-таки смягчить меня невозможно — такой у меня характер.

Была физкультура. На занятия я не пошла, решила провести одну идею в жизнь. Отправляясь в спортзал, наши мальчишки оставляют школьную одежду на партах. И я взялась за дело.

Достав принесенные из дома нитки десятый номер и огромную иглу, я зашила на два раза оба рукава Борькиной гимнастерки. Потом поплевала на шнурки его ботинок и старательно связала «собачьим» узлом. Эх, жаль, морского узла не знаю!

Полюбовалась на свою работу. Ничего, добротно сделано. Потанцуешь ты у меня, голубчик! Вот бы посмотреть!

В перемену я на всякий случай исчезла. Пусть Боренька отойдет, поостынет…

Когда ребята вернулись в класс, я стояла на лестничной площадке. Доносился обычный галдеж. Потом кто-то слегка присвистнул. И вдруг как будто целый табун лошадей заржал. Я спустилась на этаж ниже, но и там было слышно. Вот так, Боренька, будешь знать, как со мной связываться!

На урок я шмыгнула после звонка, перед самым носом учителя. Степанов все же успел сказать почти человеческим голосом:

— Дура тупая!

Я склонила голову набок и ласково посмотрела на Степанова. Его почему-то слегка затрясло.

Раньше я была уверена, что он меня пальцем не тронет, но в этот миг у него в глазах прямо электросварка вспыхнула. Кто его знает, на что он может решиться…

Опасения мои оказались не напрасными. После уроков на углу за школой он меня встретил. У него было непроницаемо-каменное лицо. Мне стало немножко страшно.

— Послушай, — сказал он, — чего ты добиваешься?

— Чтобы ты убрался с моей парты.

— Ни за что не уйду!

— Только на это ты и способен.

— А ты на что способна? Пакостить по мелочам? Трусиха.

— Я?! Трусиха?!

— Нет, моя бабушка. Это она мертвецов боится.

Вспомнил!.. Давным-давно, в шестом классе, ходили мы на экскурсию. Ночевали в лесу. Кто-то сказал, когда легли спать, что рядом, на опушке, — кладбище. Мне стало страшно, и я полезла под бок к учительнице.

— Чего смешного? Мы тогда еще совсем «кишатами» были…

— А ты и сейчас такая же. Нисколечко не повзрослела.

— Да меня уже без задержки пускают на девятичасовой!..

— Утренний. Чуть стемнеет — ты носа из дома не показываешь, не то чтоб одной на улицу выйти.

— Было б зачем — ночью бы на пустырь, что за парком, сбегала.

Пустырь за парком — мрачное место. Мы там катаемся иногда на лыжах, девчонки рассказывают про него жуткие истории. И зачем я упомянула о нем!

Борька гнусно заигогокал.

— Ты? Ночью? На пустырь? Ха-ха-ха в квадрате!

Отступить перед ним? Лучше под нож убийцы!

— Куда тебе! — продолжал он издеваться. Скажешь: мама не пустила… Эх ты, Анхела Алонсо!

Я едва не взбесилась: он испытывает мое самообладание!

— А вот и схожу! А как ты узнаешь?

— Помнишь каменный столб на пустыре?

— От старой церкви остался. Знаю.

— Принеси завтра в школу мой фонарик. Я его оставлю у столба. Идет?

— Пожалуйста.

— Только — чур: не раньше полдесятого брать.

— Пожалуйста.

— До завтра! — Коричневые Борькины глаза почему-то радостно засияли, и он помчался прочь.

— А там кладбище было! — крикнул он с другой стороны улицы.

— Не пугай!

Меня слегка передернуло. В голову заранее полезла чертовщина из Гоголя и Эдгара По.

Хорошо Анхеле, у нее автомат…

Но о том, чтобы не пойти на пустырь, не могло быть и речи.

Желтоухая собака надеется, что я струшу, и готовится высмеять меня завтра в школе. Вот его месть! Правильно говорит мама: мужчины коварны!

Нет, легче смерть, чем позор!

День у меня расписан по минутам (иначе не хватает времени на языки). Я сделала письменные по химии и алгебре. Немецкий учила, гладя белье.

Но белье почему-то не гладилось.

— Мам, утюг испорчен!

— У меня только что нагревался… Куда ты собираешься? Уже восьмой час!

Вот именно, только восьмой. Позже ты, голубушка, не отпустишь.

— К девочкам. За словарем.

Маминых наставлений вслед я уже не слышала.

На улице было темно и ветрено. Сухой снег колол лицо. Я посидела на скамейке недалеко от дома. С полчаса или больше. Пора. В конце концов, минуты ничего не решают.

Потом я бежала, петляя по улочкам. Не то, чтобы я боялась, — вовсе нет. В городе чего бояться? Просто одной как-то неудобно ходить медленно в такое время. Прохожие попадались редко.

Вот и парк. Он был освещен (я думала, что по ночам парк бывает освещен только летом). Но, несмотря на освещение, шаги мои замедлились. Темные улицы не так действовали на нервы, как этот залитый светом и совершенно пустой парк.

Снег скрипел под капроновой подошвой моих ботинок. Я пробиралась по широкой расчищенной дорожке, держась теневой стороны.

«Прямо, как индеец-лакандон, выслеживающий врага!» — хвалила я себя, гордясь собственной смелостью.

Вот аллея кончилась. Я стала в тень, осмотрелась. Впереди был пустырь. Мне сразу сделалось очень холодно при виде снежных бугров. Что под ними? Мертвецы? Я, конечно, не верю, что они могут вставать, тем более — гоняться за живыми. Но огромные черные деревья скрипели, стонали. Казалось, им тоже холодно и страшно.

Меня морозило все сильнее. Если я простою еще минуту, закоченею насмерть.

И, затаив дыхание, я ступила на одну из многочисленных тропинок, пересекавших пустырь.

Жуткое место! Прямо как в повести Марлинского. Жди прыжка злодея или мертвеца…

И тут я услышала… Нет, почуяла… Что? Не могу точно сказать… Снег! Так хрустит снег под осторожными, крадущимися шагами.

Вдруг огромная страшная черная тень через сугробы рванулась ко мне. Земля качнулась. Звон — от ушей до пят, перед глазами — искры, а может, и черти в зеленую крапинку…

Тень отпрыгнула, вжалась в дерево. Я, будто парализованная, не могла шелохнуться.

Когда ко мне вернулась способность воспринимать материальный мир, я сообразила, что тень живет не сама по себе, она принадлежит какому-то человеку. Он стоял довольно далеко от меня, возле дерева и, как показалось, раскачивался. Впрочем, должно быть, покачивалась от ветра низко висящая за ним лампочка, оттого тень меняла размеры и шевелилась.

— Пьяный! — решила я.

Оставаться наедине с пьяным не лучше, чем с нечистою силой. Вытерплю. Анхеле Алонсо приходилось переживать не такое. Автомата у меня нет, но ноги имеются.

Я свернула на другую тропку и, крадучись, побежала к столбу. Это было последнее, что я сознательно делала в парке…

Тень черной пантерой прыгнула из-за берез под ноги. Самолюбие и все остальные чувства выпорхнули из меня вместе с душой. Из груди вырвался какой-то крик, наверное, не совсем воинственный. А ноги уже несли. Деревья мелькали по сторонам, словно штакетник ограды. А за спиной все равно чудилось чье-то настигающее дыхание, как у гуанако в зоопарке. Впрочем, и гуанако вспомнился много позже…

На выходе из большой аллеи, куда сходились все лыжни и тропинки, мы столкнулись нос к носу…

— Борька?!

Я несколько секунд молча глядела в его большие и немного ошалелые глаза. Потом повернулась и бросилась прочь. Я бежала мимо освещенных скамеек, заколоченных киосков, щитов.

Борька! Так это был он! Шпионил за мной!

Я продолжала слышать его топот — он бежал следом. Парк остался позади. Сбавила темп на какой-то темной улочке. Борька дышал мне в затылок. Я чувствовала это, хотя ни разу не обернулась. Честно говоря, мне уже понравилось, что Борька бежал за мной, а не в другую сторону. Я, не оглядываясь, еще умерила шаг.

Куда же я прусь?

Однако остановиться почему-то не могла.

Где мы находимся — я поняла у проездного туннеля. До моего дома отсюда было километра три, если не больше. Ничего рванула!

Мы вышли из туннеля. Сильный порыв ветра чуть не сбил меня с ног, Борька поддержал, а затем отдернул руки, точно я была раскаленным куском железа. До этой минуты я и была раскаленной, но тут мне стало отчего-то смешно и злость пропала.

— Здорово, прямо как в Андах! — крикнул он, уловив перемену в моем настроении.

— Где твои перчатки? — крикнула я.

— Здесь «труба»! Держись за мной!

— Какая труба? Где?

— Ну, ветер здесь, как в трубе! Держись!

Мы остановились под укрытием многоэтажного дома.

— Покажи руки, — сказала я.

Он замялся.

— Покажи руки! — повторила я тверже. — Пошевели пальцами!

Он помахал руками.

Я сняла двойные мамины варежки (как хорошо, что я их вместо своих перчаток схватила!) и стала натягивать их на окоченевшие Борькины конечности. Он задергался, но я строго прикрикнула.

— А ты как же? — спросил он.

Я засунула руки в рукава, сделав их «муфточкой».

— А у меня рукава узкие. Ужались они, что ли, с прошлого года, — промямлил он, как бы оправдываясь.

Мы шли по улице. Ветер крутил и колючим бесом кидался в лицо.

— Зря мерз на пустыре. Я могла не прийти!

— Все равно бы пришла. Я тебя знаю.

Мне стало смешно: он знает то, чего не знаю я!

— А ты что про Анды кричал?

— Там ветры знаешь какие? Стефенс пишет…

Любопытно. Стефенса я не читала — его переводов на русский нет, как мне известно.

— Стефенс — это да! — продолжал Борька. — Здорово у него про майя…

Слушать Борьку было интересно, хоть и перевирал он многое. Вскоре я поняла, что читал он не Стефенса, а Норберта Фрида, который обильно цитирует знаменитого исследователя центральной Америки. Но я слушала Борькин вдохновенный рассказ. Борька ужасно здорово описывал древние обряды майя, великолепие их храмов, пестрые одежды жрецов и знати.

— А ты знаешь про колодец Чи-Чен-Итцы?

— Немного, — признался Борька.

— У древних майя существовал обычай во время весенних молебствий сбрасывать в этот колодец самую красивую девушку. Представляешь, синее небо, солнце и торжественная процессия. Все выстраиваются перед водоемом и поют. Жрецы читают молитвы, заклинания. Выводят красавицу в белом… Потом женский крик, всплеск, и черная вода в глубине колодца скрывает еще одну жертву…

— Дикий обычай, — сказал Борька. — Да еще самую красивую…

— Скажи, а ты мог бы меня так же сбросить?

В ответ я услышала какое-то мычание.

— Впрочем, будь ты жрецом, я бы сама туда прыгнула!

Борька опять что-то промычал.

Мне вспомнилось, что среди многих женских черепов, которые археологи вытащили со дна колодца, был один мужской. Кто знает, какая трагедия скрыта за этим?..

— Нет, ты только представь себя на месте жреца. Ты идешь, одетый в шкуру ягуара, на голове диадема из перьев, а лицо скрывает ужасная золотая маска…

— Как на стеле из Яшчилана?

— Ну да. Перед тобой все падают на колени. Вот ты подходишь к колодцу. Народу вокруг — тьма. Все поют молитвы… И тут выводят меня. И бросают в эту жуткую воду… И только круги…

— Я… я следом за тобой! — вдруг выпалил Борька.

Мы замолчали. Вдруг Борька искоса посмотрел на меня и сказал:

— Знаешь, ты в профиль на Иму Сумак похожа.

— Ну, скажешь тоже. Она красавица. А голос какой!

Мы заговорили об Име. Потом снова о майя.

В общем, когда я случайно вспомнила, что на свете существуют еще и наши родители, мы добрались только до периода правления Монтесумы Второго.

— Борька, — сказала я, — меня, наверное, уже милиция ищет.

У нашего подъезда Борька остановился. Я взялась за дверную ручку и, обернувшись, продекламировала шепотом, но с пафосом:

— Прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!

— Правда? — испугался Борька. — Ты обиделась?!.

— Ага, — я бросилась в подъезд, как в колодец.

Папа, в пальто и шапке, открыл дверь, едва я прикоснулась к звонку. Он вроде ойкнул, увидев меня. Потом поднес к моему носу руку с часами. Было пятнадцать минут второго. В квартире невыносимо пахло валерьянкой. Стараясь не встречаться с ним глазами, я молча шмыгнула в свою комнату.

Пропущу все слова, сказанные мне папой. Он мог говорить только из-за двери.

Мама прорвалась ко мне.

— Ты где была? Не унижай себя ложью!..

— За рощей.

— На бывшем кладбище! Юра, слышишь?! С мальчиком?

— Нет, с Борькой…

Я увидела, как мама белеет. На лице ее был такой ужас, будто я вернулась из кратера вулкана или из медвежьей берлоги.

— Он не внушает мне доверия. Понимаешь, не внушает! И не расхваливай его, пожалуйста… — продолжала выкрикивать мама срывающимся голосом, хотя я и не думала хвалить Борьку.

Лежа в кровати, я снова вспомнила про загадку колодца Чи-Чен-Итцы. Ну конечно, причина трагедии — любовь. Тот жрец скрывал не лицо, а чувства. Жестокий оскал золотой маски делал его выше остальных людей. Он казался холодным, как камень копанских стел. Великий Жрец был убежден, что должен вселять ужас в окружающих, так как люди поклоняются прежде всего страшному и жестокому. Он думал, что, заставив поклоняться себе, делает свой народ единым и могущественным. И воображал, что будет счастлив сознанием собственного величия. А разве могущество приносит настоящее счастье? Когда ЕЕ не стало, Жрец понял: любовь превыше всего! Оскал чудовища не может служить великому делу единения и счастья людей — он убивает прекрасное. И тогда Жрец сорвал с себя маску и бросился следом за любимой. А люди упали от ужаса…

Да, только такая любовь имеет смысл.

У нас в классе тоже разыгрываются страсти. Милка влюбилась в американского киноактера. У нее теперь все разговоры на уроках — о Юле Бриннере. Разбирали на открытом комсомольском собрании. Я предложила записать в постановлении, чтобы Милка увлеклась Марлоном Брандо или Тони Кертисом: они прогрессивные, против расистов борются. Она обиделась.

— Тебе не понять! — кричала она после собрания. — Чувства не подчиняются политическим взглядам…

Борька говорит, что сила ее любви равна одиннадцати киновольтам: «Великолепную семерку» Милка смотрела одиннадцать раз…

У Левы и Лили — есть в классе парочка — тихая взаимность, поэтому Лилька своего кота назвала Левушкой, а у Левы появилась собачонка Лилька.

Даже взять невозмутимейшего человека на свете — Митю Тямоту. Мы его зовем Митюля. Он равнодушен, как сырое полено. Однако и у него нынче пробудились чувства. Подбегает недавно к нам на перемене Ларка Кузьмина, сияет, как стеклянная брошка при неоновом свете. Вообще-то она похожа на скелетик скворца из учебника биологии, но в тот момент — я отвечаю за свои слова — она сияла именно как стеклянная брошка.

— Ой, девочки, — шепчет, — Митюля в меня влюблен!

— Да ты в своем уме?

— Чтоб у меня каблук сломался на первомайском вечере, если вру: он меня сволочью назвал!

— Митюля? Сволочью?

— Ну! Я ж говорю: влюблен! Разве он еще кого из девчонок так называл?..

А Борька Степанов влюблен в Иму Сумак. У него на всех книжках по математике ее фотографии.

Борька на немецком с божьей помощью, а также немножко и с моей, получил «пятак». Это здорово! Раньше он разбирался в нем, как я в электронике. Первая пятерка по языку, да еще по иностранному, за всю жизнь!

После занятий мы снова шли домой вместе. А вообще-то он даже ничего на вид, только нос от мороза распух. Ну ладно уж… Борька рассказывал про электронно-счетные машины типа М-20. Я абсолютно ничего не понимала, но все равно было интересно.

— Понимаешь, — вздохнул Борька, — есть одна совершенно сногсшибательная книжка, а прочесть не могу.

— Почему?

— На английском. Ах, знала бы ты, как я ее доставал! Рассчитывал: со словарем одолею. И все зря. Без грамматики смысла все равно не уловишь.

Я задумалась.

— Знаешь что, принеси ее завтра в школу.

Борька смотрел на меня, здорово округлив глаза.

— На английском же, не на испанском…

— Слышала.

Вообще-то после испанского я собиралась заняться итальянским, да вот надо Борьку в люди выводить. Английский мне все равно необходим: без него в Южную Америку можно не ездить — бестолку. Борька сказал, разглядывая изолятор на столбе:

— Приходи к семи в пионерскую.

— Ты знаешь, я уже две недели как вышла из пионерского возраста, — с гордостью ответила я.

У Борьки не хватило ума оценить мою остроту. Он поскучнел.

— Ну, пока!

— Адьёс!

Я привыкла возвращаться из школы в прибранную квартиру. Сегодня дома был беспорядок. Даже досада шевельнулась на маму: теряй теперь время! Но руки сами дела просили. И будто солнечный зайчик в меня запрыгнул — внутри щекотно, смешно и невозможно секунды на месте усидеть. Хотелось песен. Однако я пересилила себя — поставила на проигрыватель не Иму Сумак, а долгоиграющую учебную пластинку с записью английского разговора и принялась за уборку.

Видимо, среди моих предков были не только обезьяны, а и попугаи. Не понимая ни одного слова, я повторяла следом за пластинкой звуки чужого языка и радовалась, что получается очень похоже. Значит, английский выговор, которым меня пугали, — не преграда.

Когда уборка была почти закончена, я вдруг увидела на своем столе записку. Она лежала на самом видном месте. Оттого, что я долго не замечала ее, она своим внезапным появлением будто толкнула меня.

«Доченька! Сегодня я ничего не могла сделать по дому. Нездоровится. Иду в поликлинику. Не волнуйся, у меня что-то нервное, какой-то пустяк.

Мама».

Пустяк!.. Она терпеть не могла ходить к врачам — а пошла! Последнее время мамина рука все чаще задерживалась у сердца. А я принимала этот жест как некую женскую привычку показывать свою слабость, и в душе иронизировала. Почему? Не знаю…

Мама! Мамочка! Ведь ты же у меня одна!..

Продолжал мяукать проигрыватель. Чужие, бессмысленные звуки лезли в уши, мешали что-то понять и почувствовать. И что-то очень важное решить для себя.

Почему самое главное видишь не сразу?..