В ресторане небольшого городка отмечали защиту диссертации молодого ученого Надежды Ивановны Добрени.
— Дорогие друзья, коллеги, товарищи! — Поднявшаяся волна оживления за банкетным столом приветствовала нового оратора. Я позволю себе предложить тост за самого дорогого, самого уважаемого гостя нашего сегодняшнего торжества — Марию Кузьминичну Добреню, мать нашей дорогой Надежды Ивановны, нашей Наденьки, я позволю себе так ее называть.
Все сидящие устремили на них взоры. Мария сидела с дочерью Надей и сыном Гришей в самом центре выстроенных столов. Дочь с нежностью и любовью прижалась к матери. Счастливая и гордая Мария выглядела так молодо в этот вечер, что казалось, Надя — ее младшая сестра.
— Именно Мария Кузьминична, — продолжал выступающий, — подарила нашему коллективу такого прекрасного человека, талантливого ученого. И это, пожалуй, продолжение славных традиций трудовой семьи! Мария Кузьминична, дорогая, за вас!
Иван поднялся по лестнице ресторана, наткнулся на официантку с подносом. Из банкетного зала доносились голоса, шум, музыка.
— Извините, Аду можете позвать? — попросил он официантку.
Она непонимающе посмотрела на него, потом спохватилась:
— А-а-а, Аду Николаевну! — и направилась к двери администратора.
Иван встал у зеркала, глядя на свое отражение, — небритый, в стоптанных туфлях, в мятой рубашке, он выглядел жалко, заброшенно.
Увидев его, Ада Николаевна тихо охнула, покачала головой.
— Как ты меня нашел? Это же не моя смена. Я подменяю… — Эта встреча ей была явно не в радость. — Пропал, как в воду канул.
— Вот, нашелся, — Иван махнул рукой. — В больнице лежал. Два месяца. Починили. А с работы меня вышибли. Ада.
— Не имели права, авария в рабочее время случилась!
— Ездка-то левая была. Вот и отыгрались. По собственному желанию. Задним числом уволили. Даже бюллетень не оплатили.
— Худо.
— А Люда другого ухажера завела, тоже выперла. В чем пришел, в том ушел. Вот…
Она нервно поежилась:
— Ну что ты на меня уставился? К жене возвращайся.
Иван удивленно посмотрел на Аду.
— Ты ж с дояркой своей не в разводе. Штамп в паспорте. Сама видела.
Иван окинул Аду Николаевну злобным взглядом, усмехнулся, задумался.
— Не примет…
— Деревенские бабы жалостливые, подарочек купи…
— Гол я, пуст!
В нем закипала ненависть к этой толстой, сытой женщине, которую когда-то бросил, а теперь унижался перед ней, и конца этому не было.
Мимо прошла официантка с подносом, на котором дымилось горячее. Иван проводил его голодным взглядом.
Стояла желтая осень. Мария Добреня шла на ферму по своим родным деревенским улочкам. На душе был покой. Она вспоминала вчерашний день, Надину защиту, улыбалась — действительно, это был один из счастливейших дней в ее жизни…
Мария вошла в молочную с полным подойником молока. Собравшись в кружок, доярки о чем-то негромко переговаривались, потом вдруг взорвались хохотом. Мария недовольно пожала плечами:
— Очумели бабы — гогочут. А коровы не доены.
— Клавку твою ждем, — весело отозвалась самая языкастая, мать пятерых детей, Алена Липская. — Разбудила бы… А может, по-родственному сама за нее коров подоишь?
— Плюнь, — сказала пожилая доярка Груша. — Клавка кого хочешь сведет с ума. Она бедовая девка. Да и дело это молодое…
— О чем ты? — удивилась Мария.
— Гришка твой, болтают, у нее ночует. Мария поставила подойник, оглядела всех странным взглядом и вдруг стремительно бросилась к двери.
Деревня Крутые Горки еще не проснулась. Мария бежала по пустой деревенской улице.
Клавдия спала, крепко обняв Гришку. В дверь громко постучали.
Гришка ошалело вскочил. Клавдия торопливо набросила халат.
— Будешь знать, как по бабам шастать, — пошутила она, но глаза были испуганы. — Кто там? — громко крикнула Клавдия и неторопливо пошла в сени, давая возможность Гришке одеться.
Нарочно долго возилась с задвижками. Наконец открыла.
— Мария Кузьминична!.. — притворно удивилась она. — Ой, а я заспала, не иначе, как на дождь. — Она придерживала рукой дверь, преграждая дорогу в дом,
— Гришка где? — сердито спросила Мария, не имея возможности войти.
— Гришка? Какой Гришка?
— Такой! — Мария отстранила Клавдию.
Открыла дверь в маленькую комнату.
Там, на большой кровати, спали дети-девочки-двойняшки. Мария тихо прикрыла дверь.
Клавдия встала у входа своей спальни.
— Пусти, — приказала Мария.
Клавдия медлила.
— Ладно, смотрите.
Мария вошла в спальню. Никого. Дверца шкафа была раскрыта, будто нарочно.
— Вот что, Клава, брось, — глядя в смеющиеся глаза Клавдии, сказала Мария. — Оставь парня в покое.
— Да зачем он мне, ваш Гришка? — пожала плечами Клавдия.
Мария едва добежала до своего двора. Свекор, дед Кирилл, еще крепкий, — кряжистый старик, кормил свиней.
— Гришка дома? — крикнула Мария едва коснувшись калитки.
— А где ж ему быть? — отозвался свекор.
Она вошла в комнату сына, Гришка лежал на кровати, притворившись спящим.
Второпях снятая одежда валялась на полу.
— Девок нет! — возмущенно закричала Мария.
Гришка сделал вид, что просыпается.
— Чего… ты?
— Через окно удираешь?! На всю деревню срам.
— Приснилось тебе?
— Ей что? — не унималась Мария. — Ветер в голове. Двое детей. За парнями бегает. Детей постеснялась бы. Крученая.
Гришка понял — дальше притворяться нельзя.
— Мама, ее не трожь и не оскорбляй. Может, это любовь?
Мария аж села на стул.
— Сынок, одумайся! С ума спятил?
— Спятил, — подтвердил Гриша.
— Ни за что!.. Надю вызову, всю родню соберу, а не допущу!
— Мария, за тобой приехали, — крикнул дед.
Поблескивала начищенная медь оркестра. Праздновали открытие нового животноводческого комплекса.
Корреспонденты фотографировали доярок на фоне комплекса с батареей сенажных башен. Здесь и нарядные, оживленные Клавдия Микусева, Алена Липская, Груша, Олечка Дудакова. В центре — Мария. На ней строгий костюм с орденами Ленина и Знак Почета.
К Марии, широко раскинув руки, шел председатель колхоза Берестень с группой районного начальства.
— Траурный митинг по поводу кончины незабвенного прошлого! — шутливо произнес он, увидев грустное лицо Марии.
Мария невольно улыбнулась.
— Наша Мария Кузьминична Добреня будет заведовать молочным цехом комплекса. Вы все ее знаете. Двадцать семь лет отдала она молочной ферме, и всегда высокие показатели, так что заслужила, — гордо сказал Берестень. — Оператор комплекса тоже из бригады доярок — Клавдия Микусева. Ольга Дудакова — будущий зоотехник. Молодые кадры посылаем на учебу.
Мария взглянула в сторону доярок — Клавдия лихо отплясывала под гармошку перед представителями прессы. Доярки смеялись.
Берестень с комиссией двинулись дальше, а Любовь Николаевна Вежиевец, секретарь райкома партии, осталась с Марией.
— Ты о чем задумалась, Маша? — Любовь Николаевна обняла ее.
— На тебя смотрю, про тебя и вспомнилось.
— Почаще б в гости наезжала, вспоминать не пришлось бы.
— Что отшумело, вспоминается не спросясь. Уходим с фермы, а только вчера строили ее, сами, сердцем своим… Помнишь? Недавно, кажется.
— Нам с тобой тогда и по восемнадцати не было. Построили — и свадьбу твою отгуляли, — улыбаясь, вспоминала Любовь Николаевна.
— Отгуляли… — Мария покачала головой.
— Да нет, не отгуляли, видно, — Вежневец с тревогой посмотрела на Марию. — Мужа твоего подвозила из города. Иван к тебе вернулся, Маша…
Мария стояла, оглушенная ее словами.
— Иди домой…
— Божечки!.. — ахнула Мария.
Иван Добреня с отцом сидели за столом. Перед ними — бутылка неполная, соленые огурцы в миске, головки лука.
— Еще по одной, — предложил отец.
— Для храбрости, что ли? — усмехнулся Иван.
— А ты зубы не скаль. — осадил дед Кирилл. — Мириться — не ругаться, терпение надобно.
Они чокнулись, но так и не выпили. В дом вошла Мария. Старик суетливо вскочил.
— А мы это… того… — сказал он и умолк.
Иван как-то сразу оробел, увидел ордена, даже встал.
Она скользнула взглядом по его лицу, посмотрела на тощий чемоданишко в клетку. Молчание было долгим.
Свекор не утерпел.
— Образумился вот… — сказал он.
Мария молча перевела взгляд на стол.
— Будто закусить нечем было, — тихо сказала она.
— Да мы на скорую руку, — обрадовался свекор.
Иван бросился к чемодану. Достал из него цветастую косынку, расправил ее, но накинуть на плечи Марии не решился — повесил на спинку стула. Достал одеколон «Красный мак», сунул ей в руки. Она поставила флакон на подоконник. Пошла переодеваться.
Втроем они сидели за столом, покрытым свежей скатертью, ели всякие разносолы, дымилась вареная картошка.
Иван захмелел. Почувствовал себя уверенно. Толковал о том, о сем. Мария хмурилась, в разговор не вступала.
— Так, говоришь, Надя — кандидат наук? — сказал Иван с удовольствием. — Молодец дочка! Она сызмальства к наукам расположение имела.
— И муж у нее — тоже ученый, — хвалился дед.
Мария молчала. В дом вошел Гриша, остановился на пороге. Узнал отца и направился в свою комнату.
— Ты что ж это с отцом не здороваешься? — взъерепенился дед.
— Ну, здравствуй, батя, — вяло сказал Гриша.
— Здравствуй, сын, — Иван поднялся, чтобы обнять Гришу.
— На побывку или гарнизон решил поменять? — пригвоздил отца к месту Гриша.
— Ты как это разговариваешь? — закричал дед.
— Нормально, — ответил Гриша и скрылся в комнате.
— Видал? — удивился старик.
— В город бы ему, — кивнул Иван на дверь, за которой скрылся сын. — Крутые вершины науки брать.
— Так ведь и Марии помощь надобна, — горячо возразил старик. — С меня помощь невелика.
— Теперь полегчает, — как о чем-то решенном сказал Иван.
— С какой такой радости? — спросила Мария.
— Так я… вернулся… так сказать, к берегу решил причалить, навсегда.
— Причаливай, да только не в моей хате.
Свекор досадливо крякнул. А Иван, прищурясь, посмотрел на Марию. Выпитая водка придавала ему нахальной смелости.
— Чего это вдруг? — удивился он. — Вроде ты мне законная жена, законная! — Он вытащил паспорт, развернул. — Честь по чести, законная, и штемпель стоит.
— Только и осталось, что штемпель, — ответила Мария и стала убирать со стола.
— Может, и на хату право утерял? — раздраженно спросил Иван. — А я ее, между прочим, своими руками ставил. Бревна, как звон. — И он постучал косточками пальцев по стене.
Вдруг старик ударил кулаком по столу:
— Ты как разговариваешь, с-сукин сын!..
Иван опешил:
— Ты чего, батя?
— Я тебе покажу хату!
— Да я, Мария, не в том смысле, — примирительно заговорил он.
— А я в том смысле, — отрезала Мария.
— И переночевать не разрешишь? — Иван сразу стал жалким, покорным.
Повисло долгое молчание.
— И чужому человеку в ночлеге не откажешь, — выдавила она из себя.
Дед Кирилл засуетился, стал стелить Ивану постель.
На лесной поляне стоял трактор «Беларусь». Иван подавал сено наверх. Гриша укладывал. Артемка Липский сидел на пне, курил, балагурил, подтрунивал над Иваном.
— Воз укладывать, это, мил друг, не по асфальту с бабой прогуливаться. Но ты молодец! Не забыл! А, говорят, в городе в больших начальниках ходил. Мужики сказывали.
Иван подал Грише толстую жердь, Гриша уложил ее. Иван ловко прихватил сено веревкой, степенно ответил Артемке:
— В большое начальство не вышел. Работал по снабжению, как и в колхозе когда-то.
Воз был увязан. Артемка пошел к трактору.
— Садись, Кириллыч, в машину. Покалякаем.
— Да нет, я с Гришкой поеду, — уходя от разговора, ответил Иван и по веревке взобрался на воз. Лег рядом с Гришей.
Первые лучи солнца осветили лесную просеку. Туман ушел. Лес ожил. Иван огляделся вокруг и вздохнул полной грудью.
Трактор, нагруженный сеном, полз по деревне. Гриша молча жевал стебелек травы. Иван никак не отваживался заговорить.
Доярки шли к правлению колхоза, когда трактор поровнялся с ними. Поздоровались с Иваном. Позубоскалили с Артемкой. Во всем сквозило острое бабье любопытство к приезду Ивана. Мария не отвечала на соленые шутки, приветствия, поздравления. Гриша видел, как она недовольно морщилась. Глянул на отца. Тот был весел.
Когда трактор свернул, Гриша спросил:
— Это тебя дед сосватал за сеном ехать? Чтоб мать отставку не дала?
— Давай поговорим как мужчины.
— Валяй, — разрешил сын.
— Ты на мать не дави. — Он отвел глаза в сторону.
— По родному очагу соскучился?
— Свет большой, да тесен, — Иван посмотрел на сына и наткнулся на насмешливый взгляд.
— Я в армии часто хотел припомнить, какой ты, но не мог, забыл тебя совсем.
— Упрекаешь?
— Да нет… только вот что я тебе скажу, сам разбирайся, а меня не впутывай.
— Вот у нас на ферме двадцать четыре доярки, — Мария старалась спокойно говорить с Берестенем. Ей было важно, чтобы он тоже проникся проблемой, которая так мучила ее последнее время. — Построили животноводческий комплекс. Четырех доярок, как требуется, поставят операторами машинного доения. А остальных куда? Конечно, понятно, что работа в колхозе всем найдется. Но они же по пятнадцать — двадцать лет на ферме. К делу своему руками и сердцем прикипели. Умение какое! Да и в заработках потеряют…
— Не ожидал! — Берестень развел руками, покачал головой. — Не ожидал!..
Выскочил из-за стола, бросился к двери приемной, распахнул ее. Там сидели притихшие доярки.
— Батальон свой привела?
— Армию, — улыбнулась Мария.
— Ну, входите, бабы.
Уже на ходу Груша попыталась разрядить накаленную обстановку.
— Ты не думай, Григорьевич, мы не против решения. И в поле выйдем, когда потребуется. Только ферма все равно пустовать не должна. На ней можно и другое хозяйство завести.
— Ты мово мужика знаешь! Непутевщина совсем! — пошла в наступление Алена Липская. — На гармонике играет, а детей пятеро! Одна надрываюсь!
— За мужика твоего возьмемся.
— За жену свою берись! А мужика не трожь!
— Чего ж ты жалуешься… — оторопел Берестень.
— На кого жалуюсь?! Мужик мой, я сама с ним и разберусь1 А ты мне заработок давай на моем законном рабочем месте! На ферме!
— А твое законное рабочее место, Алена Поликарповна, — это весь наш колхоз, все наше коллективное хозяйство! Потому я комплекс построили, чтобы избавиться от нерентабельных мелкотоварных ферм. А ты назад тянешь. Все показатели полетят, одни убытки будут, потому что корма дорогие, а зарплата вам высокая. Поняла?
Алена не нашлась, что ответить. Доярки смотрели на Марию. А Берестень уже спокойнее продолжал:
— И комплекс этот еще повисит на моих плечах. Доработки, доделки…
— На ваши плечи, Петр Григорьевич, можно поставить еще один комплекс, — кокетничая или просто издеваясь, пропела Клавдия.
— Я тебя, Клавдия, на курсы в город посылаю, а ты свою несерьезность пересилить не можешь. Языком как метлой метешь. Где надо и не надо. Да, кстати, пока ты месяц будешь на курсах, Ольга Тимофеевна твоих ребятишек из детского сада забирать будет. — Клавдия хотела что-то сказать, но Берестень опередил ее: — Приезжай специалистом, а благодарить потом будешь. — А ты, Олька, — он погладил по голове молоденькую доярку Олечку Дудакову, — женихов вези из техникума. В колхозе мужики дозарезу нужны. Может, тогда и бабы повеселеют.
Доярки засмеялись. Берестень расправил плечи, облегченно вздохнул, тоже рассмеялся. Атмосфера разрядилась.
Мария встала:
— Уходишь от вопроса, Петр Григорьевич. Наше такое предложение — ферму бросать нельзя.
— Опять за свое. Вашу бабью психологию один черт разберет. То давай скорее комплекс без тяжелой грязной работы, то вдруг обратно на ферму. Вы без нее, оказывается, жить не можете.
— Дело житейское. Поорешь, бывает, а потом умом пораскинешь — ферма комплексу не помеха. Свиней будем откармливать. Всем выгодно: и государству, и колхозу, и бабы не в убытке, у Алены вон пятеро.
— Может, Алена и корма для этой свинофермы добудет? Наши посевы с весны спланированы, рассчитаны, сама знаешь, на молочный комплекс.
— Не хитри, председатель. План по зерновым мы выполнили — имеем полное право на дополнительный комбикорм. Да и картошку только копать начали. Все можно учесть, рассчитать. Затраты эти за один год окупятся.
Доярки с интересом следили за поединком.
— Значит, вы собрались в коровнике разводить свиней?! Так я понял?
Мария собралась с мыслями и очень спокойно ответила:
— Ферму переоборудовать надо. Это займет время, забот-хлопот много. Но… на то ты и председатель.
— Переоборудовать?! — Берестень вскочил с места как ошпаренный. — Ты, Мария Кузьминична, или смеешься над всеми нами, или забыла, как мы с тобой рука об руку «Сельхозстрой» штурмом брали, лимиты выбивали, да если бы не твоя артиллерия, — он хлопнул себя по груди слева, — сидеть бы нам и сегодня на ферме. Спасибо тебе и низкий поклон за то, но понимать ты это должна побольше других.
— Да-а, сложное дело, — Груша покачала головой, — сложное…
Мария растерянно оглянулась на доярок, потом на председателя.
Берестень воспользовался замешательством:
— К тебе ж, Мария, мужик вернулся. Занялась бы ты своим бабьим делом. Передохнула бы.
— К кому вернулся?! — зло спросила Мария. — К кому?! — И пошла на Берестеня.
— К тебе, Маша, не ко мне же, — отступая назад, тихо сказал Берестень.
Мария остановилась. Перевела дыхание.
— Ну ладно! Тебя, видно, не прошибешь. — И вышла, хлопнув дверью.
Насвистывая, поигрывая небольшим топориком, Иван ходил по двору и осматривал хозяйство. Двор был ухожен. Аккуратно уложены заготовленные на зиму дрова. Изгородь ровная, без единой выщербины. Под окнами красиво распустились садовые осенние цветы.
В калитку вошел дед Кирилл с плетеной корзиной свеженарезанной травы. Усмехнулся, заметив сыновнюю попытку вмешаться в образцовое хозяйство Марии.
— Берестень хозяин цепкий, оборотистый, — говорила Любовь Николаевна сидящей напротив Марии. — Все рассчитал, продумал. Ферма ему нужна как позиция, если отступать придется.
— Куда отступать? — не поняла Мария.
— Вдруг комплекс подведет, техника. Вот он и страхуется. Пусть, мол, ферма стоит целехонькая, пустая. А если чего случится — коров на старую ферму, люди у него под руками, кого с того же комплекса возьмет, кого из бригад отзовет. Пока на комплексе ремонт, ферма снова в строю.
Мария была обескуражена таким поворотом:
— Так это же страховка на всю жизнь! А разве нельзя без нее?
— Можно и нужно. Необходимо. Но он на всякий случай и такой вариант рассчитал. Хотя, с другой стороны, план по поголовью скота, именно свиней, мы не выполняем. А год упусти — за два не нагонишь…
— Значит, вовремя, Люба, я вопрос поставила?
— Вовремя, только Берестеню сейчас это хозяйство непросто поднять будет, и комплекс его действительно по рукам и ногам вяжет, новое производство.
— Вот видишь, значит, он прав, — снова растерялась Мария.
— Оба вы правы, что за дело болеете, а по правы — что поделить его не можете; звонил он мне, жаловался.
— Ой, божечки! С нами спектакль разыгрывает и на нас же жалуется!
Любовь Николаевна сказала сдержанно:
— Слабость свою не хотел вам показывать.
— А тебе?
— А мне — обязан, но, в общем… вопрос не из простых.
Помолчав, Мария заулыбалась, засияла:
— Божечки, так я ж и возьмусь за него. А то… Бабам хоть на глаза не показывайся. А так, робили вместе и робить будем.
Мария, улыбаясь, смотрела на Вежневец. Любовь Николаевна даже улыбнулась горячности Марии, потом задумалась и сказала серьезно:
— Берись, только… мы с тебя спросим и перестройку, и механизацию фермы, и привлечение молодежи с ее запросами. В том числе и работу в две смены. Так что обдумай все, заведовать молочным цехом на комплексе спокойнее и зарплата твердая.
— Ладно, место хорошее, найдем кого, — Мария по-прежнему улыбалась.
— Берестень за тебя держится.
— На правлении решим.
— Ты и свои вопросы не отбрасывай. Бабьи. Иван-то как? Определились?
— Иван… — Улыбка погасла. Мария задумалась. — Иван… двадцать лет где-то, в чужих постелях выкачанный. Ох, Люба…
— Не спеши выгонять, если в душе что осталось.
Молодые годы не сбросишь.
— Но и не либеральничай. Жалость бабу губит. Хорошенько себя послушай и решай.
— Как решать-то, Любочка?
— Не знаю, Маша. Просто не знаю.
Иван сидел за столом и с беспокойством наблюдал за Марией, которая сложила в хозяйственную сумку продукты, сунула бутылку вина. Подошла к зеркалу, уложила волосы, подвела помадой губы.
Беспокойство Ивана усилилось.
— Пирушка какая? — осторожно спросил он.
— Своим бабским гуртом собираемся.
Мария повязала косынку, накинула плащ.
— Дела все, — с преувеличенным сочувствием произнес Иван, пытаясь завязать разговор. — Когда же поговорим с тобой, Маша? Определиться надо бы.
— Вот и определяйся, — отрезала Мария. — Я-то при чем?
Взяла сумку. Застегнула плащ.
— Ох, и смелости ты набралась, — Иван изобразил подобие улыбки. — Через кран переливается. А тихая была, терпеливая.
И за что тебе награды-то дали? За смелость или за терпение?
— И за терпение тоже, — ответила Мария, пытаясь понять, к чему он клонит. — Пила я свою бабью долю и никому на то не жаловалась.
— Так уж и никому. — Иван игриво посмотрел на Марию. — Такая баба любого мужика в жар кинет.
— Ну?! Дальше что же? Договаривай. Чего замолчал?
— Вот и ну. А дальше то, что красота твоя, Маша, при тебе осталась. А по мне так еще краше ты стала. Неужто все забыла?
— Забыла. Все забыла.
— Так вспомни…
— И вспоминать нечего! Нет у меня памяти про нас с тобой, Иван. Далеко ушла та моя память. И лучше не трожь ее. Слышишь?! Не трожь! В ней и сгореть тебе недолго!
Дверь за ней захлопнулась. У Ивана злобно вздулись желваки.
Медленным взглядом обвел комнату, на стене висели грамоты Марии, разных лет фотографии.
Вот фотография молодых Марии и Ивана, вот Надя с мужем и сыном, Надя в школьной форме. Гришу принимают в пионеры, Гриша на комбайне. Праздник урожая. Портрет Марии с наградами, вручение награды, Мария с маленьким внуком на руках, счастливое лицо Марии.
Стена смотрела на Ивана его фамилией — Добреня.
Артемка Липский наяривал на гармошке марш.
— Ну, вояки! — весело выкрикнул он: — Самого Берестеня заставили отступиться!
Принаряженные доярки шумно суетились вокруг стола, выкладывая из принесенных корзинок провизию, комментируя последние события.
— Заслужили бабы и выпить и закусить! Стол заставляли праздничной закуской.
— Отступился бы.
— Дожидайся.
— Мария его к стенке прижала.
— Тише, разгалделись, — крикнул Артемка, — тосту надо сказать, тосту! Речу закатить! Или мне поручите?
— Сядь! — приказала Алена Липская. — Мария пусть скажет.
Мария поднялась. Сегодня по праву за ней слово. Надо сказать самое главное. Все ждали.
— Вспомнилось мне, — начала она тихо, — после войны выделили нам двенадцать коровенок. От колхоза нашего только и осталось, что одно название. Тряслись мы над ними с Любой и рассказать нельзя как. С этих коровенок и началась ферма. Всякое потом бывало. И кормить коров было нечем. И председатели менялись. А робили мы, бабы, робили. Наша она, ферма, трудом и потом приобретенная. Потому и держимся мы за нее. Новое дело начинаем, а для нас оно старое, привычное. Кто это сказал «списанные бабенки»?
— Клавка, Клавка сказала! — закричала Алена Липская.
— А Клавка-то где? — спохватилась Груша.
— Нет, не списанные мы бабы. На нас вся жизнь держится, — Мария говорила просто, сердечно. — А потому, давайте выпьем за нас, простых баб.
Клавка Микусева в свадебном платье и фате шла по деревенской улице под руку с Гришей. На нем — черный костюм. В петлице цветок. Клавдия шла гордо неся голову.
— Клава, — тихо говорил Гриша. — Не кончится это добром.
— Увидишь, при народе она и слова не скажет.
— Бабы, гляньте! — завопила Алена Липская. — Клавка фату надела!
Все бросились к окну. «Молодожены» шли прямо к дому Груши.
— Артистка! Ну, артистка, — стрекотала Алена. — Детям своим зады бы сидела подтирала! А она в фате разгуливает!
— Стихни ты! — прикрикнула Груша.
У Марии задрожали губы, она тихо охнула и выбежала из комнаты.
Иван сидел на колоде, вставлял в грабли новые зубья. Мария влетела во двор, увидела Ивана. Боль кольнула сердце, она задохнулась, вскрикнула:
— Божечки! Чего сидишь, как истукан! Сына… уводят…
Иван ничего не понял. Из-под повети вышел старик. Оперся о вилы.
— Гришу… Гришу Клавка окрутила. — У Марии ручьем потекли слезы.
Старик в сердцах сплюнул:
— Ремня бы ему, сопляку.
— Сядь. — Иван отложил грабли, взял Марию за руку. Она беспомощно опустилась на колоду. — Обмозговать надо.
— Что мозговать? Что? При всем народе! Срам какой, божечки! — Мария не могла успокоиться.
— А потому что распустился, — продолжал свое дед.
— Ладно тебе, — отмахнулся Иван.
То, что Мария в трудную минуту обращалась к нему за помощью, сочувствием, приободрило его. Значит — нужен.
— Делать что-то надо, — взмолилась Мария. — Может, тебя послушает?
Иван молчал. Вспомнил разговор с сыном на тракторе. Парень с умом, внимательный, мать любит. Его — нет, он это почувство вал сразу. Не простил и не простит из-за матери.
— Попробую, — сказал Иван.
— Может, Надю вызвать? — спросила Мария.
— Не помешает, — подумав, согласился Иван.
— И все потому, что безотцовщина, — буркнул старик и пошел в дом.
Груша прибирала комнату. Клавка плакала. Она сидела в торце стола, подперев руками голову. На стуле пышной горкой белела сброшенная фата.
— Ты на Марию не серчай, — спокойно говорила Груша, снуя по комнате. — Помнишь, как она тебя к нам на ферму привела? Мужик твой тебя бросил, а ты за веревку хваталась, детей чуть не осиротила. «Животина любого человека, как пить дать, отогреет». Как сказала Мария тогда, так и вышло. Так ведь?
— Та-ак, — сквозь слезы соглашалась Клава.
— Отогрелась, выходит, а теперь замуж бежишь? Ну, поплачь, поплачь, девка, ежели свекровь свою невестку вожжами не погоняет — порядка не жди Да и каждой девке на свадьбе положено повыть.
— Да какая свадьба?! Что это вы в самом деле, тетя? Опозорена я! Опозорена на всю деревню!
— Кто ж это тебя так опозорил?! Уж не Гришка ли наш, который, как драгоценность какую, вел тебя под ручку?! Да он из огня тебя вынет да собой прикроет, и деток твоих. А может, Мария, которая тебе такого мужа выкормила, вынянчила?! Ты говори, девка! Да не заговоривайся.
Господи, тетя Груня, что ж мне делать? Люблю я его больше жизни своей!
— Ну и слава богу, люби на здоровье!
— Ехать же мне скоро надо бы. Да и не поеду я вовсе! Пропади она пропадом эта учеба!
— Так ты что ж, — вдруг догадалась Груша, из-за курсов этих горячку порола?! Парня боишься оставить, что ли?
Клавдия молча кивнула.
— А с детьми кто ж, он останется?
Она опять кивнула.
— Огонь тебя палит, девка. Спасать надо, а то сгоришь и угольков не останется. — Клавка слушала, не понимая. — Фата, значит, есть. Жених тоже. В городе, говорят, за свадьбу по тысяче платят. А потом разводятся. Мы подешевле обойдемся, да зато, уж видно, на всю жизнь.
Вышла в сени, открыла дверь во двор, крикнула:
— Жених!
Вернулась в комнату. В проеме двери показалось растерянное лицо Гришки. Он вошел в комнату.
— Горько! — вдруг неожиданно сказала Груша. — Горько, — спокойно и уверенно повторила она.
Девочки носились по комнате, визжали от восторга. С завязанными глазами Гриша гонялся за ними. Клавдия, розовая от печного жара, возилась с рогачом в руках.
— Ой, хватит вам, — напевно повторяла она. — Хватит, завтракать пора.
— Ага, попались! — Гриша поймал сразу обеих.
Звякнула задвижка. Дверь открылась — на пороге появился Иван Добреня. Клавдия так и застыла с чугунком в руках. Гриша тоже растерялся.
— Здравствуйте в хату, — с уверенностью бывалого человека сказал Иван.
— Проходи, батя, — пришел в себя Гриша. — Ты, случаем, не приказом ко мне пришел — отходить на старые позиции? — пошутил он.
— Угадал, — как ни в чем не бывало ответил Иван. — Поговорить надо.
Иван посмотрел на Клавдию.
— По секрету, как я понимаю? — спросил Гриша. — Выдь, Клава, на минутку.
— Ни за что! — вспыхнула Клавдия.
— Тебе, Клавдия, что сказано? — повысил голос Иван.
— Гляньте! Еще распоряжается!
— Клава, пойми ты, нам с батей посоветоваться надо, — попросил Гриша.
Клавдия подхватила детей, вышла.
Иван прошел к столу. Сел.
— Мать прислала? — спросил Гриша.
— Обидел ты ее, — ответил Иван.
— На любовь не обижаются, — упрямо сказал Гриша.
— Ишь ты! Любовь! Его в оглобли ставят, а он еще радуется.
— Разговор, папаша, в таком тоне не состоится, — предупредил Гриша.
— А что, неправда? — взорвался Иван. — Втроем на загривок сядут. Да понукать будут — тащи!
Гриша зло прищурил глаза.
— Разве мать виновата, что ты ее и нас бросил?
— При чем тут мать? — опешил Иван.
— А при том, что Клаву тоже… бросил.
— Это ты напрасно, — растерянно сказал Иван. — Мне тебя, дурака, жалко.
— Брешешь, батя, — перебил его Гриша. — Никого тебе не жалко.
— Было бы не жалко, не торчал бы здесь.
— Торчишь потому, что на мель сел, деваться некуда, — возразил Гриша. — Вот и вспомнил о матери.
— О тебе разговор.
— И обо мне, — согласился Гриша. — Мать-то тебя не принимает. Вот ты и выслуживаешься. Думаешь, вернусь я в дом, тебя и простят. Ты свою выгоду ищешь.
Иван выхватил пачку сигарет — пустая. Бросил за порог.
— Под дых бьешь?
— Отец, пойми, ты полез не в свои дела… Прав у тебя нету.
Мария со свекром копали в огороде картошку.
— Его только за смертью посылать, — беспокойство Марии росло. — Пошел, как камень в воду канул.
— Придет… Небось, угостили, — отвечал свекор. — Клавка… она хозяйственная…
— А вы-то откуда знаете? — удивилась Мария.
— Гриша сказывал.
— Выходит, знали и молчали. А теперь— дождались. Дома не ночует, божечки.
Старик виновато молчал.
За домом на улице сигналила машина.
— Мария! Мария! — крикнул Берестень из машины.
— Петр Григорьевич, что случилось? — спросила подбежавшая Мария.
— Что ж ты кашу заварила, а сама в личном огородике копаешься? К Вежневец ехать надо. — Он выжидающе придерживал дверцу машины.
— Не могу я, — взволнованно заговорила Мария. — Никак не могу… Может, завтра.
— Будет завтра, будут и дела завтрашние. Что-то непонятливая ты стала. Может, агитатора прислать для разъяснения? — съязвил Берестень.
— Ладно, — обреченно махнула рукой Мария. — Сейчас я…
Быстро пошла к дому.
Берестень вышел из машины. Размялся.
Народу в лавке было мало. Две девушки да Груша, которой продавщица отпускала соль в мешок. Иван с порога спросил:
— Сигареты найдутся?
Продавщица оглянулась, ответила сердито:
— Не завозим.
— Что ж курить?
Продавщица бросила на прилавок пачку «Беломора».
— Сердитая, — попытался наладить контакт Иван.
Груша завязала мешок, повернулась к Ивану:
— Здоровьица тебе, Кириллович.
— А я тебя и не признал сразу. Как живешь, Груша? Забыл отчество твое. — Иван приободрился, заулыбался.
— Куприяновна, Аграфена Куприянова Да я и сама забывать стала, годы… А ты, небось, рад, что вернулся.
Иван утвердительно закивал.
— На мой характер — я таких возвращенцев метлой встречала бы, — сказала продавщица. — Нагуляются, а потом, под старость, здравствуйте, подарочек жене.
Иван чертыхнулся и рванул из лавки.
Груша вышла за ним, сгибаясь под тяжестью мешка.
— Тоже мне халява… Рот до ушей разинула… — буркнул сквозь зубы Иван. -Давай подсоблю.
— Ежели не трудно, — сразу согласилась Груша.
Иван взвалил мешок на спину.
— Бывало, я по пяти пудов носила, — сказала Груша, поддерживая мешок у Ивана за спиной. — Теперь недозволено.
— Зачем тебе столько солн?
— А как же, хозяйство. Грибки, солонина, мало ли что.
За ними сигналила машина. Иван посторонился. Машина поровнялась с ним. Дверца открылась.
— Божечки, а я его жду. — Мария сидела в машине сердитая. — Не был еще?
— Был, дохлое дело.
Мария хлопнула дверцей. Машина рванула с места.
— От везуха, — процедил Иван сквозь зубы.
Иван возился в огороде. С трудом выпрямился. Спину ломило непривычно, но приятно. 'Забытое чувство физической усталости. С удовольствием крякнул, осмотрелся, увидел впереди отца, согнувшегося над грядкой. Обошел его старик.
— Ну что, полегчало? — крикнул дед Кирилл.
Иван с удовольствием потянулся, вытер пот со лба.
— То-то же! Работу в колхозе проси. Нечего Марье глаза мозолить!
— А-а… — Иван раздраженно махнул рукой, злясь назойливости отца. Снова склонился над грядкой.
— Не «а-а». Мужчина без дела, что топор без топорища.
— Занимаюсь вот, — буркнул Иван.
— Это не то.
У ворот остановилась машина.
— Глянь-ка, ей-богу, Надежда подъехала! — крикнул старик и ринулся к воротам.
Иван за ним.
Надя, не торопясь, вышла из машины. От девочки на фотографии в школьной форме не осталось ничего. Встретив на улице, Иван бы не узнал ее: стройная, высокая, с тонкой талией, гордой, уверенной осанкой. Коротко взглянула, узнала. Как ножом срезала. Пошла навстречу деду. Расплылась в улыбке, расцеловала его. Видно, что любит. К ним подошел молодой мужчина — муж Нади.
— Отец, что ли, пожаловал? — негромко спросила Надя деда.
Дед кивнул.
— Ты уж поласковее с ним… — С нежностью и надеждой он смотрел на внучку. — Ну… ну…
Иван стоял растерянный.
— Здравствуй, папа, — сказала Надя. — Это мой муж.
Леонид с недоумением смотрел на Ивана, подал руку. Иван смутился — руки были перепачканы.
— Извините, — сказал он и спрятал руку за спину.
— Машину бы во двор поставить надо, — вежливо сказал муж.
Иван услужливо побежал отворять ворота. Надя проводила его долгим взглядом.
— Ну и ну, мирные переговоры в присутствии высоких сторон. Да, дед? — спросила Надя, наблюдая за суетящимся Иваном.
— Оно и так и этак, — сказал старик, — Гришка задумал жениться.
— Да? — приятно удивилась Надя. — А как же тогда городской вариант? Леонид ему место подыскал. Впрочем, это можно совместить.
— Мать в расстройстве, убивается.
— А ей-то что?
— Да Клавку Микусеву не хочет в невестки.
— Клавку Микусеву?! Он что ж это… перегрелся на деревенском солнышке?! Не тужи, дед. Мать в обиду не дадим.
Клавдия стояла у колодца и ждала Надю, которую издалека заприметила.
— Ой, кого вижу?! Наденька! — По Надиному лицу сразу поняла, зачем пожаловала золовка. — А я тебя с пустыми ведрами встречаю. Ой, не повезет.
— Вот, приехала. Дан, думаю, проведаю тебя, — поспешно сказала Надя.
…Клавдия несла коромысло с ведрами воды. Надежда шла рядом. Тут же бегали Клавдины дети.
— Твои-то как выросли! — улыбнулась на детей Надя. — Прибавки не случилось?
— Прибавка будет! — весело сказала Клавдия, открывая ногой калитку и пропуская впереди себя Надю.
— А не трудно одной с детьми? — Надя расхаживала по комнате, рассматривала фотографии на стенах.
— А я не одна, — беззаботно отозвалась Клавдия.
— Слышала. Тебе, значит, двоих деток мало?
— Мало. Я на мать-героиню замахнулась! И дети мне не в горе, а в радость.
— Ну и радуйся себе. Кто тебе мешает? — Надя начинала злиться. — Но не навязывай, пожалуйста, другим эту свою радость.
— Кому, например?!
— Моему братцу, например.
— Он меня любит!
— Тем более. Зачем же платить за это прекрасное чувство такой черной неблагодарностью?
— Какой еще неблагодарностью? Ты что, Надя? — Клавка разволновалась. — Что это ты такое говоришь?
— А то, что он, молодой парень, еще не жил, никого и ничего не видел. А ты его перечеркиваешь, по рукам, по ногам вяжешь, да еще радоваться советуешь. Тебе нужен мужик.
В хату вошел весь перемазанный в мазуте Гриша, веселый, оживленный. Увидел Надю.
— Ого! Чем обязаны? А, впрочем, все нормально. Шел нескончаемый поток гостей! — продекламировал он, подошел к Наде, чмокнул в щеку. — Привет, сестричка. Надеюсь, с добрыми вестями? Потому что во все времена гонцов с недобрыми вестями…
— Ну, конечно, с добрыми, — улыбнулась Надя и чмокнула Гришу, не касаясь перемазанной щеки. — Привет, брат-отшельник.
— На собственной белой яхте прикатили с попутным ветерком?
Надя, окинув взглядом перемазанного Гришу, спросила:
— Слушай, тебе не надоело в грязи копаться?
— Нет! Воды — полно, корыто не течет. А золотых рыбок — две. Вон плавают, кушать просят.
— Как мы и договорились, мой Леня нашел тебе место. Подробности дома с ним обсудишь. Место — любой позавидует. Корыто больше не потребуется.
— У тебя удивительное единодушие с папашей. Своей настойчивой просьбы я что-то не припоминаю, хотя… должность президента Академии Наук меня, пожалуй бы, устроила.
Надя засмеялась.
— Но, — продолжал Гриша. — Моя жена Клавдия Матвеевна, — он повернулся в сторону Клавы, церемонно раскланялся, повернулся к Наде, — моя жена Клавдия Матвеевна любит коров, а я люблю ее. А известно, что куда муж, то есть я хотел сказать, куда жена, туда и муж. В городе коровники- не строят. А нитка за иголкой, иголка за ниткой.
— Муж?! — Надя была потрясена. — Ах, муж. Который по счету?
Гриша молча посмотрел на Надю и с грохотом распахнул дверь:
— Скажи спасибо, что родилась женщиной, а то пришлось бы собственным носом пересчитать все ступеньки. Шагай!
— Учти, я тебе этого не прощу! — крикнула Надя, выбегая.
— Учту при повторном нападении, сестренка!
— За что они так не любят меня, Гришенька? — припала к Грише Клавка.
— Обойдемся, — ответил тот, глядя в разнесчастное Клавкино лицо.
Мария стелила постель. Взбудораженная Надя ходила по комнате.
— Выходит, ты смирилась с такой невесткой?
— На все время надо. Люба, так та советует не мешать им.
— Какая Люба?
— Вежиевец, секретарь наш.
Надя даже остановилась:
— Меня с работы срываешь, а сама в Вежиевец за советами бегаешь? Да как понимать тебя, мама?
— Я уж и сама себя не понимаю, доченька. И за сердце хватаюсь, и к разумному прислушиваюсь. Главное, хочу, чтоб вам хорошо было.
— Дело твое, но ноги моей у них в доме не будет!
— Как же так, доченька? А Гриша? Да и Клавка? Работящая она.
Мария была расстроена жестокой категоричностью Нади.
— Работящая… И вообще, мама, что у пас в доме делается?
Мария присела на постеленную кровать. Устало смотрела на дочь. Болело сердце.
— Зачем отец пожаловал?
— Я его не звала.
— Но и не отправила.
— Не чужой же.
— Хуже! — крикнула Надя. — Забыла, как дед чуть не помер, Гриша болел, а он письмо из города прислал — не надейся, не жди. Как ты плакала по ночам. Я не забыла. Ненавижу его! — Надя зарыдала. — Лучше бы он погиб, пропал без вести, чем столько горя.
Мария подхватила рыдающую дочь.
— Ненавижу! — кричала Надя, обнимая мать.
— Божечки… Наденька!.. Сколько злобы в тебе… — Мария не замечала, что и сама плачет, гладила, успокаивала дочь. — Опомнись! Разве я тебя этому учила?
Машина стояла посреди двора. Дед Кирилл загружал в багажник яблоки. Иван, с тряпкой в руках, наводил глянец. Зять возился в моторе. Надя резала и тщательно составляла букет цветов.
Наконец зять захлопнул крышку капота, сел за руль. Из дома вышла Мария в своем строгом костюме и села на переднее сиденье. Надя подошла к отцу:
— Не обижай маму.
— Как можно… — удивился и обрадовался Иван вниманию Нади.
Надя поцеловала деда и быстро пошла к машине.
Качались деревья, осыпались листья, промелькнул убегающий заяц. В машине уютно, работал приемник.
— Переезжай к нам, мама, — обнявши мать, сказала Надя. — У нас тебе хорошо будет. А они пусть живут, как знают. Поедем, мама…
Марии были приятны уговоры дочери.
— Спасибо, родная. По пока никак нельзя.
— Из-за Гриши? — Надя сникла.
— Дел много, и из-за него тоже…
— Ты всегда больше его любила.
Машина остановилась.
— Всех я вас люблю, доченька. — Мария нежно прижалась к дочери, поцеловала се и вышла из машины.
Иван лежал под скирдой, блаженствовал. Рядом — топорик, холщовый мешок наполовину с — орехами. Он лежал в тишине, разомлевший от теплого солнца, щелкал орехи, запуская руку в мешок.
— А я-то думаю, может, человеку плохо? — услышал рядом женский голос. — Может, помощь надобна?
Иван повернул голову. Перед ним стояла Груша с корзинкой в руках.
— Какое там плохо. Хорошо, привольно. — Щелкнул орехом.
Груша опустилась рядом, взглянула на мешок:
— Орехи брал?
— Ага, по оврагам остались. — Посмотрел в корзинку Груши. — Никак, рыжики?
— Калину ходила подсматривать, — охотно сказала Груша. — Завтра-послезавтра брать можно. Заодно рыжиков набрала.
— Царский гриб. Да и солить ты умела.
— Не забыл, — Груша усмехнулась, вздохнула. — Бежит время, на закат солнце пошло.
Иван улыбнулся:
— Ты ничего… заместо печки еще послужишь. — И хлопнул Грушу по широкой спине.
— Да где там… Быстро катится, — грустно сказала Груша, затянула потуже платок и поднялась. — Заходи, Кириллыч, по-соседски…
Солнце еще не встало. В утреннем тумане потонул двор Марии. Иван энергично выгружал с ветхой подводы бревна, складывал их в огороде.
Туман растаял, оставив капельки росы на листьях, траве, опавшей листве. Солнце засветило, обещая хороший теплый день.
Дед Кирилл открыл дверь во двор, увидел Ивана, раздетого до пояса. Он черпал из ведра воду, обливался, отфыркивался, довольно покряхтывая.
Дед Кирилл спустился со ступенек, направился к сараю:
— Надька-то чего плакала? — Он недобро глянул иа Ивана. — Дитенок домой приехал, обласкать надо было. Нервенность ей ни к чему. Работа у ей умственная. Это понимать должна дурья твоя башка, — он намерился дать Ивану подзатыльник, но передумал. Опустил руку и огорченно поплелся к сараю.
— А я-то при чем? — бросил ему вслед Иван, сдергивая с сука висевшее полотенце.
— А при том! — буркнул дед Кирилл.
На крыльцо вышла Мария.
— Завтрак стынет, некогда мне, — позвала она то ли Ивана, то ли деда.
Мария поставила на стол дымящуюся картошку, расставила тарелки. Дед Кирилл позвенел ведром в сенях, вошел, сел к столу. Спросил, ни к кому не обращаясь:
— Бревнышки в огороде откуда взялись?
— Баньку срубить, надо, — застегивая рубаху, приглаживая взмокшие волосы, проговорил Иван. — Во-он там, в огороде, Маша, а?
— Баня в деревне есть, а лес — колхозный, — сдерживая себя, сказала Мария. — И чтоб немедля на место положил.
— У воды да не напиться, — миролюбиво проговорил Иван. — Потихоньку можно…
— Был у нас один такой, — ворчливо выговорил дед Кирилл. — Напился, лесу накрал — теперь третий год на казенных харчах парится.
— На колхозный двор свези, — резко сказала Мария и встала.
— Ты куда это собралась не поевши? — заботливо, по-хозяйски спросил Иван.
Мария стояла молча, смотрела перед собой.
— Эх, заколотить бы вашу ферму крест-накрест, чтоб и дорожка к ней заросла!
Мария с недоумением и даже страхом посмотрела на Ивана.
— Потому как грязь и отсталость всякая! Комплекс — вот куда надо глаз наметить, Мария. Ты Ивана слушай, он битый-перебитый. А Берестень обратно тебя на ферму сует день и ночь вкалывать!
Мария остолбенела.
— Ничего, я с ним покалякаю. Меня орденами не награждали, я на любую работу согласный, а у тебя — дорожка утрамбованная!
— Ну и устраивайся! — Мария даже растерялась от такой наглости. — А в мои дела соваться поостерегись!
— Ну, ну, я ж хочу как лучше. На один котел робить будем.
— Котел давно разбился! А черепки ты по свету разнес и теперь за ними бегаешь.
— С повинной стою, Маша, прости.
— Поздно, устала я.
— Не могу я отсюда уехать!
— Это твое дело, но от меня уходи, Иван, по-хорошему.
Мария быстро шла к Клавдиному дому. У самой двери остановилась, с секунду постояла, подумала, а затем резко открыла дверь.
Кипящий чугунок заливал огонь в печи. Клавка, застыв, уставилась на Марию. Гриша спокойно взял из рук Клавдии рогач, прислонил к стене.
— Входи, мама.
Мария видела, как волновался внешне спокойный Гриша, как настороженно следила за ними Клавка.
— А мы заявление подали, — шумно сказал Гриша.
— По-людски бы надо, — перевела дыхание Мария. — Со свадьбой, чтоб честь по чести. Хоть и хлопотно — не беда.
— Чего там, в город съездим. — Гриша смотрел на мать счастливыми глазами. — Отца попрошу…
Мария немного помолчала, а затем сказала:
— Обойдемся без него, сынок.
— Зря ты, мама, пусть бы жил. Я к тому, что н деда жалко, и отцу деваться некуда.
— А меня… не жалко? — спросила Мария и заплакала.
Клавка и Гриша бросились к ней.
— Да мы тебя, мама, вовек не оставим, — говорила Клавка и тоже плакала.
Гриша успокаивал их, как мог.
Артемка сидел на табурете, опрокинутом на бок, растягивал меха гармони. Дети плясали. Артемка играл вдохновенно и на ребячьи забавы смотрел с восхищением.
Иван вошел в хату, остановился у порога.
— Погуляйте, детки, пока мы с дядей за жизнь нашу прекрасную поговорим, — откладывая в сторону гармонь, сказал Артемка.
Дети побежали из хаты. Старший прихватил гармонь. Музыка, детские голоса доносились со двора.
— Ты с ними к самодеятельности готовишься, что ли? — пошутил Иван.
— У меня, мил друг, каждый день самодеятельность… С той поры, как Алена перестала на ферме работать, спасу от ее разговоров нет. Раньше я как-то и не подозревал, что бабы говорят много. Ой, говорят! Радио и то отдых имеет, но, кажется, приходит конец ее разговорам. Мария опять ее на ферму берет.
— А я к тебе по делу, — сказал Иван.
Артемка хмыкнул, понимающе подмигнул Ивану:
— Лошаденка не иначе как опять требуется?
— Ситуация у меня… хреновая…
— Ну-у, с бабой, что ли?
— Угадал. Выперла.
— Ерунда, — возразил Артемка. — Обычно фордыбачит и цену гнет.
— Да нет, вроде отставка полная.
— А ты не спеши. Меня сто раз в году Алена гонит, а я все, как видишь, на своем месте.
— А жить где?
— У меня, к примеру.
— Спасибо, брат! — От полноты чувств Иван обнял Артемку.
В хату ввалилась Алена с детьми.
— А-а-а, детей выпроводил, а сам пьяницу подобрал!
— Извиняй, Тарасовна, — заговорил Иван. — Заглянул вот…
К общему удивлению, Алена не рассердилась и даже подсела к столу.
— А я не признала тебя, Кириллыч, богатый будешь. Хорошо, что вернулся, трудно Марии.
— На квартиру Кириллыч просится, — сразу вставился Артемка.
Иван кивнул. Лицо Алены начало каменеть.
— Временно… до полного мира и согласия с Марией, — поспешно выкрутился Иван.
Алена поджала губы.
— Нет, Кириллыч, не по-соседски это. Так что извиняй, ищи в другом месте.
Берестень встречал Ивана у себя в кабинете, широко улыбаясь.
— А ты раздобрел, — ответил Иван на рукопожатие Берестеня.
— Так мне же премия за привесы положена, — шутливо приветствовал Берестень Ивана.
Сели за стол.
— Вернулся вот…
— Слыхал.
— Следственно, работа требуется.
— Подыщем. Тебе какую?
— Предлагай, выберу по вкусу, — панибратски сказал Иван.
— В колхоз сначала оформиться надо, — напомнил Берестень.
— Гони бумагу, заявления не забыл как пишутся.
Берестень внимательно смотрел на Ивана, что-то припоминая:
— А… с Марией у тебя как? — спросил неожиданно.
— Это мое личное, разберусь.
— Личное-то оно личное, да не совсем. В колхоз принимает правление, а Мария — член правления и ежели она будет несогласная…
Иван чувствовал, как почва уходит из-под ног.
— Что же мне, рабу божьему, делать?
— Об этом у себя спроси. Не надо было из колхоза бегать. Я тебе когда-то советовал.
— Что было, то прошло.
— На городских баб потянуло.
— Ты бы хоть помолчал. Сам меня на эту распрекрасную дорожку толкнул.
— Я?! Ну и нахал ты, брат…
Берестень даже засмеялся.
— Напрасно обнахаливаешь, — вскипел Иван. — Забыл, кем я у тебя по штатному расписанию проходил? Доставалой! А за красивые глаза дефицит не достанешь… Ресторан, кафе или просто забегаловка…
— Да ты красиво жил, я и не знал.
— Смеешься теперь. Домов понастроил, индустриализацию развел, слияние с городом…
— Уж не на твои ли ресторанные дела все это? — расхохотался Берестень.
— Да, Иван знает почем фунт лиха! Нахлебался за свою жизнь, набегался…
— Врешь! — крикнул Берестень. — Все ты врешь!! Ты от трудной жизни нашей бегал. На легкий хлеб. От жены, от детей бегал. К чистеньким, которые духами пахнут, а не хлевом. Человека в себе замарал, а теперь виновных ищешь?! Да ты мне сейчас без всякой надобности, потому что — дезертир, и нет у меня к тебе сочувствия.
Иван тяжело поднялся:
— Поговорили… Эх, Петро… может, ты и прав, но уехать я все равно не могу.
Иван толкнул калитку. Вошел во двор. Во дворе стояло несколько бочек. На одну из них Груша набивала обруч.
— Бог в помощь, — бросил Иван, оглядевшись.
— Теперь не только мужики, по и бог забыл бондарское дело, — ответила Груша, ничуть не удивившись появлению Ивана.
У дома, на лавке, лежали с десяток беленьких свежеотструганных ложек. Сушились на солнце.
— Ложки… Все сама стругаешь? Ни к чему теперь вроде, в магазине купить можно.
— Это верно, магазинными сподручнее щи хлебать, — Груша тепло засмеялась, — Я их ребятишкам раздаю. Они и рады. Люблю дерево в руках подержать. Из леса много чего сделать можно. Красота-то какая…
— Добрая ты…
Груша усмехнулась:
— Может, потому и добрая, что одна живу, злиться не на кого. А ты что ж, в гости зашел или дело какое?
— Дело мое особенное, в общем, бери меня, Куприяновна, со всеми потрохами…
— А как же… Мария?
— По собственному се совету и следую. На свое усмотрение отправлен.
— Это хорошо, — задумчиво сказала Груша, — что Мария тебя отправила на свое усмотрение. Дорогая цена этому. Жизнь ее вся — вот какая цена. Заслужила она, чтоб ты, какой ни есть, пришел и в ножки ей поклонился, а она тебя отправила — на свое усмотрение. Посмотрел, мол, и хватит… И ты хочешь, чтоб я ее перед детьми опозорила?! По самым корням ударила?! Сердце ей надорвала?! Я хоть баба и непутевая, бабьим счастьем обделенная, но корни мои тоже в этой земле, а ты свои обрубил давно. Сухими ветками машешь и сам себя и других калечишь. Все живое от них, от корней…
А живое к живому тянется и потому нас с Марией, видно уж, только смерть по разным светелкам разведет, разлучит. — Груша поднялась. — А усмотрение твое, Иван, должно быть, правильное.
И пошла в хату.
Бабы убирали ферму и взволнованно обсуждали последние события.
— Чтоб мне здоровья не видать, если хоть одно слово неправды скажу, — митниговала Алена Липская. — Своими глазами видела: Груша стоит руки в боки, а Иван дрова колет, уговаривает се — не утруждай, мол, себя, Аграфена Куприяновна, я сам и наколю и в хату занесу.
— Не бреши, — осадила ее Клава, которая только что вошла на ферму. — Чего это он пошел к Груше дрова колоть? Сама наколет?
— А потому, — отпарировала Алена, — что Мария его выперла, а Грушка — приняла. Он и ко мне приходил — до полного примирения с Марией, говорит, прими. А полного, говорю, примирения в своей хате дожидаются. А сейчас его Груша грибками, солониной обхаживает да песни распевает про свою жизнь разнесчастную.
— Ты своего Артемку корми, а то, если сиганет на ночь глядя, пиши пропало… — пошутила одна из доярок.
— Ты хоть такого заимей! А баб, охотниц до чужих мужиков, я бы своими руками изничтожала.
Клавка коршуном налетела на Алену.
— Да я за такую напраслину глаза выдеру… Ты мою родню не оговаривай!
— Родня! — Алена не унималась. — Груша теперь тебе родня!..
Молодая доярка прыснула от смеха:
— Ой, умора!.. Клавка, с ума сойти, сразу две свекрови заимела!
Смех еще больше завел Клавку.
— Да я за свою свекровь горло перегрызу! — И она выбежала с фермы.
Иван медленно ехал деревенской улицей на подводе, загруженной бревнами, которые он недавно аккуратно складывал в огороде для баньки. Поверх лежал его чемодан в клетку. Он стеганул понурую лошаденку, будто она своим тихим ходом намеренно хотела всем показать его позор.
Мимо проехала свадебная машина, украшенная лентами и цветами. На него смотрели со двора, откуда выехала невеста. Бабы подходили к изгороди своих дворов. Но никто ничего не сказал, не спросил.
Не разбирая дороги, в дикой ярости неслась Клавка к деревне. Померкло се с таким трудом завоеванное счастье! Теперь она поняла, почему плакала Мария, когда пришла к Клавке в дом в счастливый для нее день. Вспомнила, как коварно усмеха-лась Груша, когда рассказывала ей про молодость Ивана и свою любовь с ним…
Не помня себя, Клавка выскочила на улицу, где находилось правление. Она увидела Марию и Грушу, беседовавших с двумя мужиками и шофером.
Мария подписала, отдала шоферу какой-то документ, что-то разъясняя на ходу. Груша ругалась с мужиками.
Машина отъехала. Мария и Груша о чем-то заговорили между собой. Клавка прямиком двинулась к ним.
— Куда это ты пятки навострила? — спросила Груша, разглядывая Клавку, остановившуюся в нескольких шагах от них. В руках у Клавки была здоровенная палка. — Аж волосы дыбом встали! Бить кого собралась, что ли?
— А хотя бы и так!
— Случилось что? — спросила Мария. — Машина пошла на ферму. Как там бабы справляются?
— Справляются, — ответила Клавка, продолжая сверлить глазами Грушу.
— Палку-то брось, а то пропорешь кого, — усмехнулась Груша, уже догадываясь о причине Клавкиной агрессивности. — А я вот свекрухе твоей рассказываю, как женила вас. В точности как поп в церкви — аминь, говорю, и точка.
Груша засмеялась, глядя на взволнованную Клавку, которая вертела в руках палку — не знала, что с ней теперь делать. Засмеялась и Мария.
Наконец засмеялась и Клавка, поняла, что все ее страхи напрасны — отбросила палку, как будто случайно к ней попавшую.
— А на свадьбу что ж, не позовешь? Нужна была тетка Груня — и обе щеки выцеловывала, а теперь вон волком глядит, на свекруху свою не налюбуется.
Клавка действительно счастливыми глазами смотрела на Марию. А та, не понимая неожиданного прилива Клавкиных чувств, дружески ей улыбалась.
— Так не скоро же, тетя Груня. Через месяц. Только заявление подали. Как с курсов приеду.
— Месяц быстро пролетит.
— Успеть бы все, — сказала Мария.
— Кому быстро, а мне — ой-ой, как долго.
— Поостынь, девка, а то опять горячки напорешь.
— Да ну вас, — крутнулась Клавка и побежала обратно в сторону фермы.
— Хорошие ее года, — ласково сказала Мария, глядя вслед бегущей Клавке.
Вздохнула. Покачала головой. Задумалась.
Налетел ветер. Закружились листки с березы. Зазвенела красная медь клена…
Груша тепло смотрела на Марию.
— Наши тоже — за плечами не носить. Пригодятся еще, — потуже затянула на шее платок. Побереги свое сердце, Маша. Не тебе одной, всем нам оно… ой, как нужно…
Мария невольно улыбнулась, распрямилась, придерживая руками подхваченные порывом ветра волосы.
Ветер утих в вершине вечнозеленой ели. Над лесом раздалось женское двухголосье.
Заканчивалась прекрасная пора года — уходила золотая осень, кончалось бабье лето.
