В самом начале 90-х годов, продолжая движение по траектории, заданной во время перестройки, власть РФ привела своими действиями к глубокой деградации собственной когнитивной структуры и своего интеллектуального обеспечения. Эта деградация проявилась во всех срезах системы знания и его социодинамики, а также во всех главных функциях государственной власти.

Во многом это стало следствием той жесткой интенсивной кампании, которая велась во время перестройки против государства вообще, против государственного аппарата СССР и всего сообщества работников управления («бюрократов»). Все эти категории специалистов составляли важную часть социальной системы советского «общества знания». Они были представлены носителями «сталинской идеологии», а их сообщество подвергнуто демонтажу.

О. И. Шкаратан писал в книге «Социология перестройки»: «Эта гигантская масса управленцев путем простого деления множила должности в аппарате и, утратив корни общественно-продуктивного существования, в своей значительной части превратилась в паразитирующего бюрократа, в своеобразный аналог древнеримского люмпен-пролетариата, столь же зависимого, как и он, от милостей и подачек политической элиты. Тем самым перерожденная в этом смысле мелкая бюрократия составила подлинную социальную базу сталинской диктатуры» [195, с. 56].

Возмущение Шкаратана вызывает даже то, что часть работников госаппарата пользовалась служебными машинами или бесплатным проездом на общественном транспорте: «Общественный транспорт (без такси) обошелся [в 1983 г.] в 4,3 млрд руб. Но из них 3,3 млрд руб. были компенсированы проданными билетами. Надо полагать, если бы многие работники аппарата не имели права бесплатного проезда, то убыток от общественного транспорта был бы значительно меньше, если бы он вообще имел место… И в этих-то условиях мы слышим от чиновных лиц один за другим призывы повысить цены за проезд в общественном транспорте!» [195, с. 69]. Вот на таком «знании» базировалась перестройка.

Атаке подверглись те структуры «общества знания», которые в государственной власти выполняли функции рефлексии, анализа и предвидения — министерства и Академия наук, КГБ и Госплан. Л. Баткин в книге-манифесте «Иного не дано» тотально отвергает саму идею государственного управления: «Зачем министр крестьянину — колхознику, кооператору, артельщику, единоличнику?.. Зачем министр заводу?.. Зачем ученым в Академии наук — сама эта Академия, ставшая натуральным министерством?» [28, с. 176].

Удары наносились и по инструментам познавательной деятельности, абсолютно необходимым для власти и управления. Вот, С. Г. Кордонский в поразительной по своему пафосу статье громит статистику: «Состояние государства описывается государственной и ведомственной статистикой, “лукавые цифры“ которой интерпретируются теоретическими схемами обществоведения. Жизнь государства определяется циклом „сбор и обработка статистической информации — обществоведческая интерпретация — планирование — принятие решений», который повторяется каждый месяц, квартал, год, полугодие, пятнадцать лет» [96, с. 168].

Это — невероятное заявление в культурной, промышленно развитой стране в конце XX века, и еще более невероятно, что оно опубликовано тиражом 50 000 экземпляров в издательстве «Наука» Академии наук СССР. В нем отвергается сама функция власти вести непрерывное формализованное измерение главных параметров жизни народа, общества, страны, архивировать по установленной методологии данные этих измерений, а также осмысливать эти данные согласно имеющимся теоретическим представлениям. Столь же нелепо обвинение обществоведению в том, что оно — «государственный институт». Что хотел этим обвинением сказать Кордонский? Что обществоведение не должно сообщать знание государственным органам? Что обществоведы не должны работать в государственных учреждениях?

Национальная трагедия России состоит, в частности, и в том, что это агрессивное мракобесие на время стало господствовать в государстве. Те меры, которые были предприняты в конце 80-х годов против сегмента «общества знания», непосредственно обслуживающего государственную власть, имели катастрофические последствия. Бумаги, которые исходили из ведомств, заполненных людьми с «новым мышлением», были написаны на таком языке и с такой логикой, что не поддавались интерпретации ни в рамках рационального знания, ни в рамках здравого смысла. При чтении этих бумаг вспоминались слова М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Наверное, в граде сем имеет произойти неслыханнейшее воровство!»

С 1989 г. началась быстрая и все более глубокая деградация культуры языка высшего слоя чиновников. Она не остановлена и поныне. Вот проект Государственной программы «Развитие сельского хозяйства… на 2008-2012 годы», обнародованный Министерством сельского хозяйства РФ в конце 2007 г. Каким языком он написан! Читаем, например, что предусмотрено «субсидирование маточного поголовья крупного рогатого скота мясных пород по системе технологии мясного скота „корова-теленок“». В разделе «Целевые индикаторы» на 2009 г. поставлена такая задача: «Поголовье мясных коров, тыс. голов — 414, в том числе коров, тыс. гол. — 168». Это пишут эксперты Министерства, люди с высшим образованием не в первом поколении, это визируют начальники департаментов, это читает министр. Язык не сказывается на качестве решений? Это ошибочное мнение, язык — инструмент мышления, его деградация есть симптом болезни.

Глубокая деградация произошла в ходе реформы в системе тех информационных каналов, которые соединяют власть с обществом и граждан в нацию. Информационное пространство определяет эффективность «знания власти». Народы и сложились из племен благодаря тому, что государство организовало «сгустки» информационных связей. Позже для сплочения народов и наций огромное значение приобрело печатное слово. Оно создало матрицу для формирования гражданских наций — общенациональную печать. Эта роль не утрачена печатью и при господстве телевидения. Телевидение действует скорее как фактор, изолирующий людей, а чтение печатного текста обладает способностью порождать мысленный диалог.

Центральная газета, одновременно дающая во все уголки страны важные для всех сообщения, порождала ощущение национальной общности и тем самым глубинное горизонтальное чувство товарищества, которое и есть сопричастность народу. Газета задавала национальную повестку дня и потому стала одной из систем, которые непосредственно воспроизводят народ и общество. Организовать и держать такую систему может только государство с его почтовым ведомством.

В советское время десяток «центральных» газет одновременно задавал всему населению общий понятийный язык и канву для осмысления реальности. Выполнение этой функции советской печати страдало рядом недостатков, но несомненно, что все ее читатели соединялись полученной информацией.

В ходе реформы система печати была ликвидирована таким образом, что сразу была подавлена ее соединяющая функция. «Центральные» газеты перестали существовать. Появилось множество газет, в совокупности создающих хаос и подрывающих общую систему мировоззренческих координат. Но даже и такое печатное слово перестало достигать большинства граждан. В 1990 г. 1 тысяча жителей РСФСР ежедневно получала 700 экземпляров газет, а сейчас в РФ 117-120, то есть в 6 раз меньше. Общество резко разделено на две части — меньшинство, читающее газеты, и большинство, газет не читающее. Информационное пространство, покрываемое печатным словом, разорвано. Это — важное разделение. Многие категории сигналов власти не проходят в общество — ликвидированы необходимые для них каналы. Социодинамика знания власти деформирована.

Конечно, в 90-е годы власть обрекла реформу на провал прежде всего из-за принципиального выбора такого вектора изменений, который кардинально противоречил базовым интересам и ценностям большинства населения страны. Однако немаловажным условием, усугубившим кризис, было и нарастающее незнание власти, последовательное «отключение» тех источников знания, которые предупреждали о недопустимости тех или иных шагов, предпринимаемых властью. Избежав такого глубокого разрыва с системой знания, режим Ельцина мог избежать ряда важных ошибок, которые не были необходимы даже для достижения целей, поставленных ошибочной доктриной.

Например, не был необходимым тот раскол общества, который произошел при перестройке административных норм в сфере недвижимости. Когда говорят об обеднении, обычно внимание концентрируется на расслоении народа по доходам и уровню потребления. Однако на деле социальный апартеид создается множеством разных способов. Так, в начале реформ в РФ была учреждена частная собственность и рынок недвижимости. Соответствующей правовой защиты имущественных прав создано не было, и возник хаос, от которого понесла ущерб значительная часть населения. Затем были созданы ведомства государственной регистрации недвижимости (строений и земельных участков) и введены новые, очень сложные правила регистрации. Возможность понять эти правила и действовать в соответствии с ними сразу стала фильтром, разделившим население примерно на две равные части — тех, кто получал доступ к легальной недвижимости, и тех, кто этого доступа лишался.

Проведенное в 2003 г. исследование привело к такому выводу: «Для почти половины населения новые имущественные отношения остаются закрытой сферой, о которой они не имеют представления (или имеют весьма смутное)… Большей частью населения система государственной регистрации имущественных прав воспринимается либо как совершенно чужая, не имеющая никакого отношения к их жизни, либо как враждебная, способная привести к новым жизненным трудностям… Выявленные тенденции ведут к сужению социальной базы этого нового для нашего общества института, соответственно, к снижению его легитимности. Институт, за пределами которого остается более половины населения, не может претендовать на легитимность» [162].

Чтобы не придавать нашему изложению политического оттенка, который совершенно не нужен для рассматриваемой темы, будем иллюстрировать тезисы не высказываниями представителей верховной власти, а суждениями их близких советников и экспертов, которые в те годы формировали дискурс власти — его понятийный аппарат, язык и логику, меру и критерии.

Прежде всего, язык власти был насыщен словами-амебами, неизвестными для подавляющего большинства населения страны (и даже большинства политиков). Это сразу подрывало всякую возможность общественного диалога и делало рассуждения иррациональными в восприятии граждан. О важнейших решениях сообщалось на языке, которого люди не понимали. Достаточно вспомнить, что в сообщениях о приватизации ключевым словом стал «ваучер» — термин, в тот момент совершенно неизвестный даже экономистам. Никаких объяснений этого термина не давалось, кроме обещания А. Чубайса, что за ваучер каждый сможет получить две «волги».

Заявления, которые должны были быть предельно ясными и понятными для каждого, были полны умолчаниями, эвфемизмами и новоязом, искажающим смысл знакомых слов. На технических совещаниях в органах власти высокопоставленные чиновники заговорили на «рыночном» языке, вкладывая в новые термины совершенно фантастическое содержание. Всякие попытки выяснить точный смысл, вкладываемый в эти термины, вызывали сильное раздражение, так что вопросы теряли смысл, а о дискуссии не могло быть и речи.

Еще хуже обстояло дело со сложными конструкциями — категориями и понятиями. Привычные понятия заменялись новыми, фундаментально меняющими смысл. Так, понятие «правоохранительные органы» заменили термином «силовые структуры». Слово, корнем которого является право, было заменено термином, очищенным от этической окраски. Сила нейтральна, как молоток, она равнодушна к добру и злу, она — орудие.

В 2003 г. Министерство обороны РФ опубликовало отчет о ходе военной реформы. Начинается этот документ со странного идеологического заявления: «За прошедшие после обретения Россией суверенитета годы российские Вооруженные Силы прошли сложный путь».

Вот как понимают военные власти суверенитет России! От кого же Россия обрела суверенитет — от Белоруссии? От Абхазии? А до 1991 г. Россия была их колонией или доминионом? И это извращенное понятие исходит из Министерства обороны, которое обязано было оберегать целостность державы. А если теперь от России оторвут Приморье, Министерство обороны РФ опять назовет это обретением суверенитета России от данной территории?

Дальше следует фраза с новым словом-амебой: «Фактически российские Вооруженные Силы находились в центре процессов формирования новой парадигмы национальной безопасности Российской Федерации». Зачем здесь это понятие — парадигма? И как могут Вооруженные силы находиться «в центре процессов формирования парадигмы», причем не аллегорически, а именно «фактически»?

Как же в этой новой парадигме видится главная роль Вооруженных сил? Вот главный вывод доклада: «В результате принятия законодательных актов, а также формирования полноценной законодательной и судебной власти в России была сформирована система гражданского контроля над Вооруженными Силами, что полностью соответствует требованиям демократической политической системы. Несмотря на определенные трудности, удалось добиться создания основ для общественного контроля над деятельностью Вооруженных Сил… Сегодня мы можем говорить и о невиданной прежде открытости информации по проблемам военной политики и реформирования армии. Одним из показателей гражданского контроля может служить количество жалоб и исков с учетом арбитражных и общей юрисдикции к Министерству обороны РФ» [16].

Все это не имеет отношения к главной функции армии как важнейшей институциональной матрицы государства. И примененные здесь слова и понятия неадекватны даже в рамках новой «парадигмы». Какой общественный контроль? Никогда ранее в обозримый период общество не было в такой степени лишено даже информации о том, что происходит в Вооруженных силах, в каком состоянии находятся их главные структурные элементы.

Рассуждениям была присуща крайняя степень гипостазирования. В июне 1993 г. по западной прессе прошла статья советника Ельцина, директора Центра этнополитических исследований Эмиля Паина «Ждет ли Россию судьба СССР?» В ней он так объясняет западному читателю желание ликвидировать СССР: «Когда большинство в Москве и Ленинграде проголосовало против сохранения Советского Союза на референдуме 1991 года, оно выступало не против единства страны, а против политического режима, который был в тот момент. Считалось невозможным ликвидировать коммунизм, не разрушив империю» [172].

Что же это за коммунизм надо было ликвидировать, ради чего стоило разрушить страну? Коммунизм Горбачева и Яковлева! Это абсурд, «политический режим, который был в тот момент», не мог претендовать даже на звание социал-демократического, он тяготел к неолибералам типа Тэтчер, к правому крылу буржуазных партий.

А. Илларионов, ставший советником Президента по экономическим вопросам, говорит в интервью (в апреле 1999 г.): «Выбор, сделанный весной 1992 года, оказался выбором в пользу социализма… — социализма в общепринятом международном понимании этого слова. В эти годы были колебания в экономической политике, она сдвигалась то „вправо“, то „влево“. Но суть ее оставалась прежней — социалистической» [81].

Политика Гайдара и Чубайса — это социализм! Причем «в общепринятом международном понимании этого слова». Вследствие извращения устоявшегося понятия возникает и некогерентность всего утверждения, причем некогерентность демонстративная. Язык власти был неадекватен реальности, и это влияло на умозаключения.

Чтобы подавить в людях сомнения и вопросы, придумывались сбивающие с толку метафоры. Например, в ходу был лозунг «возвращение в лоно цивилизации». Какой страшный образ! За радикальный переход к рынку ратовали такой аналогией: «Нельзя быть немножко беременной». Но ведь никакого подобия между беременностью и экономикой нет. Более того, реальная экономика и не признает «или — или», она, если угодно, именно «немножко беременна» многими хозяйственными укладами. С помощью метафор доказывали изначальную негодность жизнеустройства России: «Перед Россией стоит историческая задача: сточить грани своего квадратного колеса и перейти к органичному развитию… В процессе модернизаций ряду стран второго эшелона капитализма удалось стесать грани своих квадратных колес… Сегодня, пожалуй, единственной страной из числа тех, которые принадлежали ко второму эшелону развития капитализма, и где колесо по-прежнему является квадратным, осталась Россия, точнее территория бывшей Российской империи (Советского Союза)» [99]. И это — в журнале Академии наук.

Изменился смысл привычных слов, относящихся к хозяйству. Вот что сказал академик А. Г. Аганбегян, выступая в Новосибирском государственном университете: «Наша страна производила 120 млн т зерна и еще докупала. Этого не хватало, считалось, что для скота надо больше кормов… С переходом к рынку, когда за зерно стали спрашивать реальные деньги, выяснилось, что его столько не нужно. В прошлом году урожай был 84,5 млн т зерна. Это бедствие — на него резко упала цена, вывезено на экспорт 17 млн т и еще 10 млн т остались невостребованными. Поэтому переход к рынку — крайне болезненная вещь, связанная с огромным сокращением производства» [15].

В этом рассуждении привычные понятия вывернуты наизнанку, так что все оно перемещается в какое-то зазеркалье. Почему же зерно «не нужно»? Им питались люди, из него производили комбикорм для скота. Разве для скота не надо кормов, это только «считалось» в плановой экономике? Экономику требовали перестроить именно для того, чтобы зерна производили больше — на этом строилась вся антиколхозная пропаганда. А оказывается, что хороший урожай, с точки зрения ведущего экономиста-реформатора — бедствие! Вот, значит, к чему стремились главные экономические советники власти — организовать в стране «огромное сокращение производства»! А значит, и снижение потребления для большинства населения.

Изменение смысла понятий вело и к сдвигу в мировоззренческих концепциях. В частности, в представлениях властной элиты с начала 90-х годов наблюдалась склонность к натурализации общественных явлений. Экономист, многолетний декан факультета экономики МГУ Г. X. Попов заявил в своей книге «Что делать»: «Социализм пришел, как нечто искусственное, а рынок должен вернуться, как нечто естественное» [выделено нами — Авт.].

Поразительно, как удалось замечательным образом стереть в сознании околовластной элиты вполне очевидную вещь — хозяйство, а тем более экономика, суть явление социальное, присущее только человеческому обществу. Это порождение культуры, а не явление природы. Рыночная экономия тем более не является чем-то естественным и универсальным. Рыночная экономика — недавняя социальная конструкция, возникшая как глубокая мутация в специфической культуре Запада. Уж если на то пошло, естественным (натуральным) всегда считалось именно нерыночное хозяйство, хозяйство ради удовлетворения потребностей — потому-то оно и обозначается понятием натуральное хозяйство. Разве не странно, что перестали замечать эту отраженную в языке сущность.

А. Стреляный, ведущий радио «Свобода», выступая 18 мая 2001 г., сказал, например: «Всё советское народное хозяйство, от первого тракторного завода до последней прачечной, появилось на свет неестественным путем. Не рынок, не потребитель решал, где строить тот или иной завод или мастерскую, что там клепать и сколько, а чиновник, Госплан. Эти искусственные создания (артефакты) и существовать могли только в искусственной среде, что значит за счет казны, а не потребителя».

Называть «естественным» завод, построенный «по указке потребителя, а не Госплана» — глупость. Это такой же «артефакт», могущий «существовать только в искусственной среде», как и советский завод. Ну как могли выпускники Академии общественных наук при ЦК КПСС слушать подобную чушь и поддакивать ей!

Под натурализацию общественных процессов, которая произошла в сознании властной элиты, придав ему черты радикального социал-дарвинизма и мальтузианства, околовластные интеллектуалы подводили «научную базу». Видный антрополог, директор Института этнологии и антропологии РАН В. А. Тишков, в 1992 г. бывший Председателем Госкомитета по делам национальностей в ранге министра, в интервью 1994 г. утверждает: «Общество — это часть живой природы. Как и во всей живой природе, в человеческих сообществах существует доминирование, неравенство, состязательность, и это есть жизнь общества. Социальное равенство — это утопия и социальная смерть общества» [163].

И это — после фундаментальных трудов антропологоов, показавших, что отношения доминирования и конкуренции есть продукт исключительно социальных условий, что никакой «природной» предрасположенности к ним человеческий род не имеет. Жизнь показала несостоятельность антропологической модели, в которой человек представлен как индивид, ведущий гоббсову «войну всех против всех». Но российские обществоведы, консультирующие власть, продолжают исходить из принципов методологического индивидуализма и берут homo economicus как стандарт для модели человека. Это делает весь дискурс власти внутренне противоречивым и неадекватным реальности.

Придание обществу «естественных» черт дикой природы — культурная болезнь Запада, давно осмысленная и во многом преодоленная (см. О.3.: История… разд. I, гл. 6). Казалось невозможным, чтобы она в конце XX века вдруг овладела умами российской интеллигенции.

Российское «общество знания», уверовав в рынок, игнорировало труд крупнейшего западного экономиста XX века Дж. М. Кейнса. Ведь он специально обсуждал концепцию естественного порядка вещей и якобы «природных» законам общественной жизни. Он вскрыл методологическую ловушку, скрытую в самом понятии «естественный», и отверг правомерность распространения этого понятия на общество. Мы переживаем уникальный в истории культуры случай, когда интеллектуальная бригада власти выступает как сила обскурантистская, антинаучная.

Общим свойством рассуждений и заявлений власти стала в 90-е годы глубокая деградация меры. Реформа привела к глубокому кризису, от государства требовались действия по его преодолению или хотя бы смягчению. Принимались решения, о них сообщалось с количественными данными, которые должны были вселить надежду на скорое улучшение. Не будем вспоминать гротескные обещания начала 90-х годов («трудно будет месяца два»). Несоизмеримость проблем и тех средств, которые выделялись для их решения, нарастала все 90-е годы и сохранилась до сих пор.

Так, реформа подорвала основные фонды животноводства, создав условия, не позволяющие содержать племенной скот. Сегодня в РФ меньше крупного рогатого скота, чем было после Гражданской войны, в 1923 году. А население (значит, и число потребителей продуктов животноводства) с тех пор увеличилось почти в полтора раза. Перед реформой, в 1988 г., в РСФСР было 1,43 коровы на 10 человек. В 2001 г. осталось 0,89 коровы, а на 1 января 2006 г. — 0,67 коровы на 10 душ населения. Какие меры предприняло Правительство, чтобы выправить ситуацию? В рамках национального проекта по сельскому хозяйству фермерам дали кредиты на покупку телят — 100 тысяч голов за два года. Это покрывает 2,5 % от ежегодной убыли крупного рогатого скота в РФ. А относительно суммарного сокращения стада за годы реформы (40 млн голов) это величина совершенно несоизмеримая, она составляет всего 0,0013 % потерь.

Важным вопросом политики стала в РФ проблема личных сбережений граждан, которые хранились в государственном Сбербанке. Они были незаконно конфискованы правительством Гайдара и превратились в долг государства РФ перед населением. Как сообщил В. В. Путин, «общий объем долга перед населением — я хочу обратить на это ваше внимание — 11,5 триллиона рублей». Была начата выплата небольших сумм вкладчикам старших возрастов, и эти выплаты представлены как решение проблемы. Были даже названы «темпы и объемы этих выплат» — в 2003 г. 20 миллиардов руб., а в 2004 г. 25 миллиардов. Нетрудно применить арифметику и увидеть, что в 2003 г. правительство вернуло населению 1/575 от суммы долга. Это значит, что возвращение долга в таком темпе растянется на 575 лет.

Ясно, что суммы выплат совершенно несоизмеримы с величиной долга, так зачем же имитировать возвращение долга? Почему не объяснить людям реальное состояние дел и не обратиться к их разуму и гражданскому чувству? Ведь, давая людям подобные ответы как нечто разумное, власть усугубляет и так очень тяжелые повреждения в массовом сознании.

Яркий пример — рассуждения о проблеме ЖКХ. Видение этой проблемы в среде властной элиты и верховной власти представляет собой мозаику величин, совершенно несоизмеримых между собой. Как будто все инструменты меры испорчены. На головы обывателей льется поток утверждений, в которых концы одних количественно представляемых величин никак не вяжутся с концами других.

В 2002 г. говорилось, что проблемы ЖКХ вызваны тем, что за 90-е годы „федеральные и другие государственные структуры задолжали в систему ЖКX астрономическую сумму — 25 миллиардов рублей». Это несоизмеримо с масштабами проблемы, 25 млрд рублей — мелочь по сравнению с действительным долгом государства перед ЖКХ страны! В апреле 2003 г. реальная сумма задолженности была названа заместителем председателя Госстроя РФ Л. Чернышовым на открытии заседания коллегии Госстроя России — 4,5-5 триллионов рублей. Только неотложная замена полностью изношенных участков теплосетей обошлась бы по ценам 2003 г. 1,35 триллиона рублей!

Но и эта сумма задолженности государства занижена. Оно, будучи в СССР главным собственником, ответственным за содержание ЖКХ, было обязано каждые 25 лет проводить плановый ремонт своего жилищного фонда. В 90-е годы подлежала капитальному ремонту основная масса жилья — дома, построенные в 60-70-е годы, на нынешнее десятилетие падал ремонт домов, введенных в действие в 80-е годы (за эти три десятилетия было построено жилых домов площадью около 1,8 млрд м2). Объем ремонта, отложенного за 1991-2006 годы, составляет 2 млрд м2. Стоимость этого ремонта — задолженность государства перед ЖКХ, ее величина — около 2 триллионов долларов.

Деградация когнитивной структуры государственной власти продолжается. А с ней продолжается и распад общества, скрепленного государством. Перед российской социологией — необычный и плохо изученный объект. Актуальность его изучения чрезвычайна.

В гл. 3 настоящей книги говорилось о том, что одним из важных проявлений кризиса «общества знания» в 90-е годы стало массовое нарушение логики рассуждений, которое приводило к некогерентности умозаключений и высказываний. В заявлениях видных чиновников и политиков это наблюдалось особенно ярко. К середине 90-х годов такой тип рассуждений стал стереотипным, авторы высказываний перестали замечать нарушения логики. Это явление было столь массовым, что дать его обзор не представляется возможным. Приведем пару типичных примеров.

Вспомним, как видные экономисты и даже министры объясняли, почему вырученные от продажи нефти деньги надо хранить за границей и ни в коем случае не вкладывать в отечественную экономику. В 2006 г. прошла целая серия выступлений по телевидению на эту тему. Экономист В. May утверждал, что беда России — высокие цены на нефть. Слишком быстро мы богатеем — и от этого беднеем с невероятной скоростью. Эта идея поначалу шокировала своей алогичностью, и внятно разъяснить ее никто не мог. Но она овладела умами власть имущих. Начальник экспертного управления Президента РФ А. Дворкович заявил с экрана телевидения: «Сегодня у нас проблем больше, действительно, с высокими ценами на нефть, чем благоприятных тенденций. Цены на бензин растут, многие предприятия говорят, что удорожание рубля ведет к потере конкурентоспособности». Если принять эту логику, то следовало бы вылить нефть в море или раздавать ее даром. Россия должна продавать свой товар только в том случае, если это приносит убыток.

Следом за May на конференции «Модернизация экономики и выращивание институтов» выступает министр экономического развития Герман Греф и заявляет, что из-за высоких цен на нефть «предстоящие реформы будут очень тяжелыми». Как сообщает РИА «Новости», Греф сказал буквально следующее: «На сегодняшний день легких и популярных реформ не осталось, они будут болезненными и будут нарушать привычный образ жизни».

Вдумайтесь в слова Грефа: до сих пор реформы были «легкими и популярными» — люди, мол, радовались и изъятию их сбережений, и внезапному обеднению, и росту тарифов на свет и газ. Но теперь это благополучие кончается. Почему же? Потому, что теперь много денег у России, девать их некуда — и вот, реформы придется сделать «болезненными». Можно ли назвать эти рассуждения рациональными?

«В кратчайшие сроки в течение ближайших двух лет мы должны заложить основы для фундаментальных преобразований в таких областях как образование, здравоохранение и наука», — подчеркнул Греф.

Перед телекамерой Греф развил свою мысль: «Образование, здравоохранение, ЖКХ. Как бы ни были больны эти вопросы, их нужно решать. Конечно же, выступает против большая часть ректоров. Им хорошо… То же самое в здравоохранении… Но это нужно сделать во что бы то ни стало, как бы это, может быть, трудно не было. И Маргарет Тэтчер сказала, по-моему, о том, что реформы, которые не задевают интересов большого количества людей, не дают больших результатов».

Таков главный критерий — задеть интересы большого количества людей, как Тэтчер советовала. Чтобы было доходчиво, Греф поясняет: «В отношении патернализма. Конечно же, каждый человек в стране, мы должны это четко довести, что забота государства только о тех… государство должно заботиться о людях, об их уровне благосостояния, о больных, инвалидах, престарелых людях. Все остальные должны обеспечивать свое будущее сами. И свое здоровье, свое благосостояние, всё каждый человек должен зарабатывать сам».

Итак, «забота государства только о тех»! Значит, не обо всех. Вычленим главное: «Государство должно заботиться о людях. Все остальные, каждый человек, должны обеспечивать свое будущее сами».

На телепередаче «Времена» у В. В. Познера (17 апреля 2006 г.) Греф объяснял, что надо делать с лишними деньгами, которые душат Россию: «У стабилизационного фонда есть две функции. Первая функция очень малопонятна — это функция стерилизации избыточных денег». Функция и впрямь очень малопонятная. Стерилизовать деньги! Великий философ рыночной экономики Франклин завещал потомкам: «Помните, что деньги по своей природе плодоносны!» Да, у американцев плодоносны, у них избыточных денег не бывает, а русские обязаны свои деньги стерилизовать — чтобы не плодоносили.

Как же правительство РФ стерилизует деньги? Оно их вкладывает в чужую экономику! Греф объясняет: «Когда в экономику приходит большая масса денег, не обеспеченных товарами, то они либо должны изыматься из экономики и не тратиться внутри страны, или будет очень высокая инфляция, ну в полтора раза выше, чем сейчас, а это прямое влияние на инвестиционный климат, отрицательное влияние. И мы этими деньгами ничего не сможем решить, кроме как очень быстро потратить их».

Вдумайтесь в логику: если у нас завелись деньги, то инвестировать их внутри страны ни в коем случае нельзя, потому что это испортит инвестиционный климат и тогда к нам прибудет мало инвестиций!

Греф продолжает: «Все экономисты, профессиональные экономисты, утверждают в один голос — стабилизационный фонд нужно инвестировать вне пределов страны для того, чтобы сохранить макроэкономическую стабильность внутри страны. Как это не парадоксально, инвестируя туда, мы больше на этом зарабатываем. Не в страну! Это первое. Вторая функция стабилизационного фонда — это вот сундук на черный день. Но этот черный день не будет таким черным, что случится какой-то коллапс».

Острая некогерентность! Если инвестиции «в страну» вредны, то зачем же нам этот инвестиционный климат? А если правительство ради этого климата старается, то почему же его «профессиональные экономисты» утверждают в один голос, что деньги «нужно инвестировать вне пределов страны»? Ведь это сразу отпугнет всех инвесторов. Ну кто будет вкладывать деньги в России, если сам министр экономического развития предупреждает: «Не в страну!» Мол, инвестируя «туда», мы больше на этом зарабатываем. Значит, и всем надо инвестировать «туда», а не «сюда». Греф считает, что все это «парадоксально». Но это больше похоже на прискорбный провал в рациональном мышлении (если вообще говорится искренне).

Да и ссылка на «профессиональных экономистов» не проходит. На той же передаче дали сказать пару слов академику-секретарю Отделения экономики РАН академику Д. Львову, так он говорил нечто совершенно противоположное — деньги надо инвестировать именно в России, для развития ее экономики. Есть в хозяйстве России дыры, где все уже висит на ниточке, где требуется именно срочная стабилизация. Например, во многих городах на грани отказа водопровод. Хозяйство РФ может обеспечить все необходимое для ремонта — трубы, насосы, материалы и рабочие руки. Но у городов на это нет денег. И вот, они берут на Западе кредиты под 20,5 % годовых (как это сделал Ярославль) — из тех российских денег, которые правительство отправило туда на хранение! Почему же не дать Ярославлю эти деньги под 12 % — и всем в России это будет выгодно. Нет, надо разорить город и обогатить западный банк.

Существует, однако, гипотеза, что этот тип рассуждений содержит элемент притворства и является уловкой бюрократа, желавшего избежать вопросов и общественного диалога. В эту гипотезу трудно поверить, но даже если это так, проблема лишь усугубляется. Неоднократно указывалось на то, что такая «фиктивная» алогичность, подобно программе-вирусу, внедряется в алгоритм умозаключений и подчиняет его своей иррациональной логике.

Возможно, это произошло вследствие «конвергенции», когда наша правящая элита стала «учиться» у США и подражать им. При этом она «заразилась» многими вещами, не имея того иммунитета или противоядий, которыми обладает элита США, культивирующая у себя эти болезни вполне сознательно, как средство манипуляции сознанием. Одним из таких средств является, как это ни парадоксально звучит, сознательная иррациональность. Этот инструмент политического постмодерна уже стал фактором роста напряженности в мире, в том числе в сфере сознания.

Н. Хомский обращает внимание на эти установки, предложенные в исследовании Стратегического командования США в 1995 г. и вошедшие в «Основные положения доктрины сдерживания после холодной войны» [182, с. 29]. Авторы исследования считают, что США должны использовать свой ядерный потенциал, чтобы «в случае, если их жизненно важные интересы поставлены под угрозу, выставить себя в роли иррациональной и мстительной страны». Как сказано, «это должно быть частью нашего образа как нации, который мы демонстрируем нашим противникам… Представлять себя абсолютно рациональным и хладнокровным — значит оскорблять себя… Тот факт, что некоторые элементы [американской государственной машины] могут казаться потенциально „неконтролируемыми», способен принести выгоду; ведь это только вселит страх и сомнения в умы тех, кто принимает решения на противоположной стороне баррикады».

Эта доктрина родилась не после холодной войны. Н. Хомский пишет: «Этот доклад воскрешает никсоновскую „теорию сумасшедшего“: наши враги должны осознавать, что мы безумны и непредсказуемы, имея при этом в своем распоряжении невероятную разрушительную силу; и поэтому страх заставит их подчиниться нашей воле».

Если так, то некогерентность высказываний чиновников высшего ранга надо считать оружием в психологической войне против собственного народа.

Некогерентным являлось объяснение замысла реформы ЖКХ, которая возлагает ответственность за его ремонт и содержание на население и местные власти, хотя финансовые возможности обоих этих субъектов хозяйствования несравнимо меньше необходимых затрат. Зам. председателя Госстроя РФ Л. Чернышов дал такое объяснение в передаче на радио «Эхо Москвы» (2003 г.): «Я должен сказать, что… в пределах 120-127 млрд рублей ежегодно из консолидированного бюджета в ЖКХ отправляется денег, и сейчас отправляется. Но эти деньги идут как дотации предприятиям ЖКХ, естественно, не имеют никакой адресности, ничего. В результате они, естественно, используются так, как на душу положит этому предприятию. Т. е. задача реформы в том, чтобы деньги отдать гражданину, тому, кто нуждается в субсидии. Отдать эти деньги человеку, и чтобы он заплатил полным рублем с учетом государственной поддержки».

За мыслью чиновника в таком изложении уследить непросто. Почему деньги, идущие «как дотации предприятиям ЖКХ, естественно, не имеют никакой адресности, ничего»? Почему это естественно и как деньги могут «не иметь ничего», тем более «никакой адресности»? И почему деньги, посланные без адреса, все же попадают предприятию, а уж оно, «естественно», тратит их «как на душу положит»?

Но суть этих рассуждений в том, что население, получив от госбюджета адресные субсидии, должно будет, чтобы «модернизировать сетевое оборудование в городах и населенных пунктах» и вообще обновить основные фонды ЖКХ, расплатиться с долгами и еще внести 4-5 триллионов рублей для приведения всей системы в минимально приемлемое состояние. И депутаты фракции большинства проголосовали за закон о реформе ЖКХ даже не задав вопросов. При этом дотации гражданам, «чтобы они заплатили полным рублем», были ужаты со 127 млрд руб. до 20 млрд руб. в год. Результат известен: капитальный ремонт жилищного фонда почти не ведется, изношенные водопроводные, канализационные и тепловые сети почти не перекладываются. В таблице 5 приведены данные Росстата за 2006 г.

Таблица 5

Замена изношенных инженерных сетей ЖКХ в РФ (2006 г.)

Ценным учебным материалом для изучения системы знания постсоветской власти служит конфликт, возникший при операции монетизации льгот. Летом 2004 г. в Госдуме был принят, а в Совете Федерации утвержден закон, заменяющий предоставление льготным категориям граждан ряда благ в натуральном выражении денежными выплатами. Возник социальный конфликт, который выявил важную деформацию структуры знания, к которому прибегала власть. Из нее было исключено традиционное знание, выработанное в культуре России, и неявное знание чиновников. При этом оказалось выхолощенным и рациональное знание, выраженное в аналитических материалах социологов.

Проблема льгот к деньгам не сводится. Тут столкнулись два мировоззрения, два типа рациональности — и выявился разрыв между властью и массой населения. Главная цель монетизации была внерациональной и лежала в сфере идеалов — «монетизировать» все стороны жизни. Это и оскорбило людей. Пассивное сопротивление этой акции было удивительно единодушным. Это говорит о том, что она затронула что-то очень важное, какой-то нерв — но правительство не пошло на диалог, не обратило внимания на доводы даже очень авторитетных людей.

Вот пример. За 15 лет реформы в РФ было подорвано донорство крови, число доноров сократилось вдвое. Кроме того, резко снизилось качество донорской крови — значительную часть ее сдают, за небольшую плату, отчаявшиеся люди, часто опустившиеся на дно. Как сказано в обзоре 2004 г., «бесплатного донорства в нашей стране практически не существует. Оно кануло в Лету вместе с введением в России законов рыночной экономики… Попробуйте-ка прийти с выданной на пункте сдачи крови просьбой-справкой о предоставлении вам выходного дня к руководителю какого-нибудь ОАО» [123]. Ликвидация льгот нанесла еще удар. Доноры Ижорского завода, в основном, сдававшие кровь бесплатно (и реально не получавшие положенных льгот), пишут: «Мы с горечью и недоумением узнали, что доноров хотят лишить немногочисленных льгот. Кровь — бесценный дар. Донорство неоценимо в денежном выражении, и льготы — лишь некоторый стимул для участия людей в донорском движении. Это знак признательности и благодарности этим людям со стороны государства… Неужели Россия хочет „прославиться“ как первая страна, загубившая донорское движение?»

Власть не знала простых вещей. Монетизация любых натуральных повинностей или благ есть механизм атомизации общества, перевода всех человеческих и социальных отношений на принципы купли-продажи. Льготы — механизм усложнения общества, повышения его разнообразия. Это знаки отличия, знаки заслуг человека перед обществом и государством. Они важны даже просто как напоминание о том, что существует доблесть и заслуга . Монетизация стирала из памяти людей само понятие доблести («Не имеет ценности то, что имеет цену»). Этот удар по культурным устоям и вызвал конфликт. Если система льгот и вообще натурных выплат действительно была бы уничтожена («монетизирована»), это нанесло бы обществу огромный урон, его даже трудно оценить.

Заметим, что Запад сохраняет многие традиционные ценности и здравый смысл. Там никому и в голову не придет ликвидировать сложную и широкую систему натуральных льгот. Принимая на работу ценного сотрудника, администрация фирмы помимо высокого оклада сразу сообщает ему список тех натуральных льгот, которыми он может пользоваться (например, местом на удобной автостоянке, теннисным кортом или бассейном и т. п.). Производственные фирмы в США часто предлагают своим рабочим другую важную льготу. Они, закупая для нужд производства материалы, приобретают и такие, которые используются в быту (краски и пр.) — и продают их своим работникам со склада фирмы по оптовым ценам. Такое «сращивание производства с бытом» почти ничего не стоит фирме, но дает существенную экономию части работников, хотя этой льготой тоже пользуются далеко не все.

Надо к тому же сказать, что разработчики закона проявили удивительную нечувствительность к фундаментальным категориям. Натуральные льготы — страховой фонд (запас ), к которому прибегают в момент нужды. Ежемесячные денежные выплаты — поток . Закон заменяет фонд (запас) потоком, что является фундаментальным изменением системы. Эта сторона дела даже не обсуждалась.

Различие хорошо видно при рассмотрении льгот на покупку лекарств. Имея эту льготу в натуральном выражении, человек в случае нужды (заболевания или обострения болезни) идет и изымает свой фонд, свой запас. Каково же будет поведение человека, который ежемесячно получает эту льготу, превращенную в поток — в ежемесячную небольшую прибавку к пенсии? Месяц за месяцем он здоров, и в 99 % случаев просто будет тратить эту прибавку в общем потоке своих скудных доходов, даже не задумываясь. И в момент заболевания или обострения болезни этот человек денег на лекарства иметь не будет.

Чтобы загодя превращать поток в запас, он должен был выработать в себе навыки и даже культуру накопительства , а для этого должно было пройти несколько поколений. Большинство населения РФ таких навыков и такой культуры не имеет. Поэтому о наличии фондов у нас заботилось государство, община, трудовой коллектив. Какая безответственность — лишить всего этого жителей России!

Наконец, льготы натурой — исключительно экономная вещь потому, что они «таятся в порах производства». Их замена деньгами уничтожает тот огромный эффект, который возникает при переплетении производства и быта, как в крестьянском дворе или на советском заводе (и даже, хотя и в меньшей степени, в западной фирме). Заводы в СССР отапливали дома своих рабочих (и их соседей) отходами технологического тепла, заводские сварщики между делом ремонтировали в этих домах трубы и обустраивавали детские площадки. Эти натуральные льготы рабочим выкраивались из лоскутков производственных мощностей. Перевод их на рыночную основу влетает в такую копеечку, что привыкшие к советским порядкам российские хозяйственники не раз за время реформы столбенели.

Нечувствительность власти к фундаментальным вопросам видна в убеждении, будто выход из кризиса, созданного перестройкой и реформой — проблема экономическая и ответ должны дать экономисты. Но экономика — лишь видимая часть айсберга проблемы. На деле экономиста можно уподобить инженеру-эксплуатационнику, который часто не знает и даже не обязан знать теоретических принципов всей машины — например, термодинамики как теории тепловой машины. И когда слушаешь рассуждения политиков о нашем кризисе, возникает смешанное чувство: о чем они вообще говорят?

Предупреждения отечественных специалистов о том, что в структуре кризиса экономические причины являются лишь одним из множества элементов и взятые в отдельности дают ложное представление о сути происходящих процессов, отметались начисто.

Выслушаем замечание П. Бурдье, одного из виднейших социологов современности. Он писал: «Я думаю, что экономизм, который встречается как у левых (в марксистской традиции), так и у правых, приводит к тому, что экономическая реальность подвергается настоящему увечью. Он стремится абстрагировать из любого даже самого основополагающего измерения одни только затраты и прибыли… За последствия политики, понимаемой как управление экономическими равновесиями (в узком смысле этого термина), мы расплачиваемся тысячей способов: социальными и психологическими затратами, безработицей, болезнями, правонарушениями, алкоголизмом, наркоманией, страданиями, которые приводят к озлобленности и расизму, политической деморализации и т. д.

Настоящая всеохватывающая бухгалтерия социальных затрат и прибылей могла бы показать, что социология предлагает экономику ничуть не менее строгую и соответствующую сложности окружающей реальности, чем та, что предлагается частичной экономикой собственно управления; и что логика верно понятых интересов предполагает разрыв не только с либеральной вседозволенностью, но и с детерминизмом натурализированных социальных законов. Нужно заново утвердить роль Государства и потребовать от него, чтобы в своей борьбе против обеих форм подчинения необходимости экономических законов, которые вытекают из двух этих форм экономизма, оно вооружилось знаниями демографических, экономических и культурных законов и постоянно корректировало последствия их действия при помощи политики, использующей все имеющиеся средства (юридические, налоговые, финансовые и проч.)» [43].