Как говорилось в гл. 6 настоящей книги, на завершающем этапе существования СССР советское обществоведение оказалось несостоятельным. В своих рассуждениях, обобщениях и выводах накануне и во время перестройки гуманитарная элита допустила целый ряд фундаментальных ошибок. В результате этих ошибок были приняты неверные практические решения или замаскированы антинародные установки и намерения.

Причиной этих ошибок были низкий методологический уровень и нарушение важнейших норм рациональности. Однако вместо рефлексии, анализа этих ошибок и «починки» методических инструментов произошел срыв и возник порочный круг; эти ошибки побудили к дальнейшему отходу от норм рациональности и изоляции от современного знания.

Таково положение с интеллектуальным «сопровождением» всей переживаемой нами национальной катастрофы, но едва ли не хуже дело с осмыслением того, что происходит в сфере этничности. Ограниченная рамками истмата советская этнология «шла своим путем». Она оторвалась от мирового сообщества, которое в послевоенный период быстро набирало эмпирический материал и наращивало знание и методологическое оснащение. Эта изоляция в малой степени была преодолена и во время перестройки. О. Г. Буховец замечает: «Весьма показательно в этом плане, что в вышедшей уже в разгар перестройки солидной и фундированной монографии „Этнические процессы в современном мире“, аккумулировавшей наиболее значимые теоретические и эмпирические достижения советской этнографической школы, не было ни одной ссылки на ведущих западных специалистов по теории и истории наций и национализма» [45].

Можно сказать, что когнитивная структура обществоведения позднего советского периода (то есть система понятий, фактов, теорий и методов) в приложении к проблемам этничности и национальности кардинально разошлась с когнитивной структурой мирового сообщества. Российская этнология выпала из науки. Когнитивная структура бытующих в среде нашей гуманитарной интеллигенции представлений об этничности законсервировала догмы примордиализма XIX века, подкрепленные истматом с его верой в незыблемые «объективные законы». Это приучило обществоведов сводить любую реальность к простым, но «всемогущим» моделям, что создавало иллюзию простоты и прозрачности происходящих в реальности процессов. Это как если бы наши астрономы сегодня утверждали, что Земля прикрыта хрустальным куполом и стоит на трех слонах.

В советском обществоведении, как и в дореволюционном марксистском, этническим общностям как субъектам и объектам политики и экономики придавалось гораздо меньшее значение, нежели классам. В программной книге 1983 г. глава советской этнологической школы Ю. В. Бромлей пишет, ссылаясь на общие замечания Ленина: «С момента возникновения классов они выдвигаются в жизни общества на передний план. Поэтому деление на классы приобретает в ней гораздо большее значение, чем принадлежность людей к иным социальным общностям» [38, с. 30].

Этот сдвиг к господству в общественной мысли формационного подхода, приглушающего значение этнических и национальных факторов, в дальнейшем имел тяжелые последствия для советского обществоведения, сильно ограничил его познавательные возможности.

В советской системе образования и в СМИ с приемлемой полнотой передавалось знание о том, как возникают и чем скрепляются социальные общности — классы, сословия. Образованный человек имел представление о том, как и когда сложился класс буржуазии или пролетариата, какую роль сыграли в этом экономические, социальные и культурные факторы, что такое классовое сознание и какое значение для его развития и поддержания имеет такой специфический тип знания, как идеология. Но если этого же человека спросить, как возникают этнические общности (племя, народ, нация), то сам вопрос вызывает недоумение. Над этим не задумывались. Одни неосознанно усвоили постулат о естественном (природном, самопроизвольном) возникновении народов, другие так же неосознанно видели в этом Провидение сверхъестественных сил.

Задумаемся над таким странным фактом: в школьных курсах истории мы получали множество знаний о царях и королях, о государствах и войнах, о «переселении народов» и нашествиях. Всегда при этом подразумевались народы как главные субъекты истории. Это они переселялись, вели войны, терпели иноземное иго. Но когда и откуда они взялись и куда делись? Об этом не говорилось. Когда и как возник русский народ? Разве это не один из главных вопросов отечественной истории? Но невозможно вспомнить тот раздел учебника, общеизвестную книгу или хотя бы статью в популярном журнале, где бы давался ответ на этот вопрос. В итоговом труде Ю. В. Бромлея (1983) вскользь, в двух словах, упоминается этот вопрос — и никакого ответа. Как будто русский народ существовал вечно как духовная субстанция, а затем, между XIV и XVI веками, «материализовался» из этого духа.

Проблема этничности не стояла в повестке дня советского «общества знания» — при том, что Российская империя была многонациональной, полиэтнической страной, в которой и власть, и общество, и почти каждая личность постоянно находились в состоянии межэтнических контактов и решали проблемы, связанные с этничностью. А Советский Союз принял от Российской империи, произвел пересборку и модернизировал сложнейшую, единственную в своем роде систему межэтнического общежития, которая эффективно работала почти весь XX век. Эту систему содержали, ремонтировали и обновляли на основе неявного знания и здравого смысла. Как только произошла смена поколений и сбой в передаче неявного знания новому, урбанизированному обществу, возник и стал нарастать кризис, во многом обусловленный ущербностью формализованного, научного знания. Проблем этничности советское «общество знания» «не проходило».

Но главное даже не в статусе проблемы, а в том, что принятая в марксизме и унаследованная советским обществоведением теория этничности и нации была ошибочной в принципе и негодной для проектирования и строительства народа и межэтнического именно в Советском Союзе.

Когда в конце XIX века правящие круги Польши и Австро-Венгрии начали «конструировать» на основе русофобии национальное самосознание части нынешних украинцев (в Галиции), к этой кампании присоединились и влиятельные круги либерально-демократической интеллигенции в столице России. Предводитель украинского масонства историк М. С. Грушевский печатал в Петербурге свои политические этнические мифы, нередко совершенно фантастические, но виднейшие историки из Императорской Академии наук делали вид, что не замечают их.

Представления Маркса и Энгельса также были сформированы немецкой классической философией и проникнуты примордиализмом. В целостном виде теорию нации основоположники марксизма не изложили. Это сделал австрийский марксист О. Бауэр, его книга «Национальный вопрос и социал-демократия» была издана в 1909 г. на русском языке в Петербурге. Из ее положений и исходили российские марксисты. Бауэр продолжает традицию немецкого романтизма и представляет нацию как общность, связанную кровным родством — «общей кровью» [38, с. 209]. Формулу Бауэра принял Сталин, хотя и выбросив из нее «кровь».

Но суть теории не меняется от того, что из нее выбрасываются кое-какие одиозные термины. Главное, что в СССР была принята парадигма примордиализма. Сознательное созидание советского народа официально отвергалось, хотя на практике советский народ именно созидался — целеустремленно, упорно и творчески. Было установлено, что становление народов идет только естественным путем. Это — кардинальное отличие от сознательного целенаправленного нациестроительства, которое осуществляли страны Запада с XVI века, а в XX веке Китай, Индия и постколониальные страны. Великолепный проект создания и крепкой сборки новой нации представили миру США.

В советской системе формального знания вся жизнь общества была загнана за узкие рамки интересов социальных групп, и мы не видели, что происходит со всей системой связей, объединяющих людей в общности, а их — в общество. Есть веские основания считать, что фундаментальная причина нынешнего состояния России заключается в том, что за двадцать лет был демонтирован, «разобран» главный субъект нашей истории, создатель и хозяин страны — народ. Все остальное — следствия. И пока народ не будет вновь собран, пока не вернутся его надличностные память, разум и воля, не может быть выхода из этого кризиса.

Да можно ли разобрать народ, как машину? Если сравнивать с машиной, то это метафора. А если считать машину всего лишь наглядным и не слишком сложным примером системы, то термин демонтаж народа придется принять как нормальный технический термин. Потому что народ — именно система, в которой множество элементов (личностей, семей, общностей разного рода) соединены множеством типов связей так, что целое обретает новые качества, несводимые к качествам его частей.

Связи эти поддаются изучению и целенаправленному воздействию, технологии такого воздействия совершенствуются. Значит, народ можно «разобрать», демонтировать — так же, как на наших глазах произошел демонтаж рабочего класса или научно-технической интеллигенции РФ. И если какая-то влиятельная сила производит демонтаж народа нашей страны, то теряет силу и государство — государство остается без народа. При этом ни образованный слой, мыслящий в понятиях классового подхода, ни политические партии, «нарезанные» по принципу социальных интересов, этого даже не замечают.

Бывало ли такое, чтобы народы «разбирали»? Не просто бывало, а это и было причиной национальных катастроф, поражений, даже исчезновения больших стран, империй, народов. В большинстве случаев нам неизвестен механизм таких катастроф, историки лишь строят их версии. Сами же современники бывают слишком потрясены и подавлены бедствиями момента, чтобы вникнуть в суть происходящего.

Почему римляне равнодушно отдали свою империю варварам, которые в техническом и организационном плане стояли гораздо ниже римских инженеров, военных и администраторов? О производительных силах и говорить нечего. Куда делась империя скифов, соединившая земли от Алтая до Дуная? Как собрались монголы в огромный народ с огромным творческим потенциалом и почему он был «разобран» всего через триста лет? Почему русские, за короткий срок построившие державное Московское царство и присоединившие Сибирь, в начале XVII века пережили приступ самоотречения , посадили себе на престол молоденького авантюриста, а царь прятался от польских патрулей где-то в костромских болотах?

Как любая большая система, народ может или развиваться и обновляться, или деградировать. Стоять на месте он не может, застой означает распад соединяющих его связей. Если это болезненное состояние возникает в момент противостояния с внешними силами (горячей или холодной войны), то оно непременно будет использовано противником, и всегда у него найдутся союзники внутри народа. И едва ли не главный удар будет направлен как раз на тот механизм, что скрепляет народ. Повреждение этого механизма, по возможности глубокая разборка народа — одно из важных средств войны во все времена.

Во второй половине XX века народ России существовал как советский народ . Когда с середины 60-х годов была начата большая программа, определенно направленная на демонтаж советского народа, наше общество в целом, включая все его защитные системы, восприняли это как обычную буржуазную пропаганду, с которой, конечно же, без труда справится ведомство Суслова.

В момент смены поколений была предпринята форсированная операция. Эта операция велась в двух планах — как ослабление и разрушение ядра советской гражданской нации, русского народа, и как разрушение системы межэтнического общежития в СССР и Российской Федерации. Демонтаж народа в годы перестройки проводился сознательно, целенаправленно и с применением сильных и даже преступных технологий. В результате экономической и информационно-психологической войн против советского народа была размонтирована «центральная матрица» его мировоззрения, население утратило связную систему ценностных координат. Сдвиги и в сознании, и в образе жизни были инструментами демонтажа того народа, который и составлял общество и на согласии которого держалась легитимность советской государственности. К 1991 г. советский народ был в большой степени «рассыпан» — осталась масса людей, не обладающих коллективной волей. Эта масса людей утратила связную картину мира и способность к логическому мышлению, выявлению причинно-следственных связей.

Это наглядно показали «оранжевые» революции. В них ослабленному кризисом, полуразобранному народу противопоставлялся организованный и сплоченный квазинарод («оранжевый народ»), создаваемый на время революции, а потом легко демонтируемый. Не имея ни своего мировоззрения, ни своей программы, он, тем не менее, представляет собой большую и управляемую политическую силу. Опыт таких революций в Грузии и на Украине многое прояснил в причинах политического бессилия постсоветского населения и в той опасности, которую представляют для страны и государства технологии демонтажа народов и искусственного создания общностей, обладающих свойствами «короткоживущего» народа.

За вторую половину XX века процесс разборки и строительства народов стал предметом исследований и технологических разработок, основанных на развитой науке. Антрополог К. Вердери пишет: «В период 80-х и 90-х годов научная индустрия, созданная вокруг понятий нации и национализма, приобрела настолько обширный и междисциплинарный характер, что ей стало впору соперничать со всеми другими предметами современного интеллектуального производства» [47]. Свержение государств и уничтожение народов происходит сегодня не в ходе классовых революций и межгосударственных войн, а посредством искусственного создания и стравливания этносов . Бесполезно пытаться защититься от этих новых типов революции и войны марксистскими или либеральными заклинаниями. Выработка «проекта будущего» и выход из нашего нынешнего кризиса будут происходить по мере новой «сборки» народа из большинства населения на основе восстановления его культурного и мировоззренческого ядра с преемственностью исторического цивилизационного пути России. Для этого надо срочно освоить, хотя бы в самом кратком виде, современные представления об этносах, народах и нациях, о связях этнической и национальной солидарности, о национализме и технологиях его политического применения.

В начале 90-х годов предполагалось, что в ходе реформ удастся создать новый народ, с иными качествами («новые русские», «средний класс»). Это и был бы демос, который должен был получить всю власть и собственность (демократия — это власть демоса, а гражданское общество — «республика собственников»). «Старые русские» («совки»), утратив статус народа, были бы переведены в разряд «населения», лишенного собственности и прав (строго говоря, в разряд «этнического меньшинства», независимо от их номинальной численности).

Эту мысль «онаучивал» глава официальной российской этнологии В. А. Тишков в статье «О российском народе»: «Общество, прежде всего в лице интеллектуальной элиты, вместе с властями формулирует представление о народе, который живет в государстве и которому принадлежит это государство. Таковым может быть только согражданство, территориальное сообщество, то есть демос, а не этническая группа, которую в российской науке называют интригующим словом этнос, имея под этим в виду некое коллективное тело и даже социально-биологический организм. Из советской идеологии и науки пришли к нам эти представления, которые, к сожалению, не исчезли, как это случилось с другими ложными конструкциями» [164].

Перевод бывших советских граждан, в подавляющем своем большинстве русских, на положение этнического меньшинства даже не противоречит нормам права. Специалист по правам человека К. Нагенгаст разъясняет смысл понятия «меньшинство»: «В некоторых обстоятельствах и с определенной целью в качестве меньшинств рассматриваются… и люди, составляющие численное большинство в государстве, но лишенные при этом на уровне законодательства или на практике возможности в полной мере пользоваться своими гражданскими правами» [121, с. 179]. Другой антрополог, Дж. Комарофф, специально отмечает: «Я заключаю слово „меньшинства“ в кавычки, поскольку во многих случаях подобные группы обладают фактическим численным большинством, но при этом относительно безвластны» [93, с. 68].

Эта программа потерпела крах — старый народ как система поврежден, а новый народ собрать не удалось. Это и есть «историческая ловушка». Найти из нее выход — задача нового российского «общества знания», к строительству которого сейчас приступает государство.

Вернемся к когнитивной структуре советского «общества знания». Ее слабость заключалась даже не в приверженности примордиализму, а в том, что это была приверженность бессознательная, «стихийная», не позволяющая не то что сделать четкие умозаключения, но и сформулировать саму проблему.

Вот частный пример. Даже вроде бы признавая этничность продуктом культуры, рассуждения гуманитариев скатывались, чаще всего незаметно для них самих, к признанию наличия в явлениях этничности какой-то объективной сущности, которая и предопределяет ход этнических процессов. Когда речь заходила о том, где же таится эта сущность этничности, то рассуждения становились очень туманными. Ю. В. Бромлей писал об этническом характере: «Хотя черты характера не только проявляются через культуру, но и прежде всего ею детерминируются, все же в „интериорном“ состоянии они находятся за пределами объективируемой культуры, отличаясь у каждой этнической общности своей спецификой» [38, с. 152].

Слово «интериорный» (внутренний) ничего не объясняет. Вопрос остается: что находится там, «за пределами объективируемой культуры», где скрывается специфика этнического характера? Разве за пределами культуры находится не природа (для человека — биология)?

И в среде части этнологов, и в широких кругах интеллигенции широко бытовало и продолжает использоваться понятие национальный характер, которое не имеет ни эмпирических, ни логических оснований и является метафорой, не обладающей познавательной силой. В. Малахов характеризует широко распространенное использование этого понятия как «операционализацию понятий и концептуальных схем, которые именно по причине их неоперационализируемости оставлены международной наукой в прошлом. К таким понятиям принадлежит „национальный характер“. Это понятие сначала подвергалось жесткой критике, а потом его просто перестали использовать как социологически бессмысленное» [114].

Но этим «социологически бессмысленным» понятием были полны выступления ученых, политиков, публицистов. Ряд советских обществоведов возражали против введения в науку понятия национальный характер. На это Ю. В. Бромлей отвечал, ссылаясь на авторитет Маркса: «Представляется важным сразу же обратить внимание на то, что основоположники марксизма рассматривали национальный (этнический) характер как реальность. Например, Ф. Энгельс… К. Маркс в одном из своих писем (1870 г.) отметил более страстный и более революционный характер ирландцев в сравнении с англичанами. Число подобных примеров можно легко умножить» [38, с. 148].

Пояснения Ю. В. Бромлея лишь ослабляют его позицию. Он пишет: «На тезис о неуловимости этнического характера несомненно наложила свою печать и склонность обыденного сознания к искажению его черт… Но особенно существенна в рассматриваемой связи тенденция обыденного сознания к абсолютизации отдельных черт характера этнических общностей… Дискредитации представления о существовании психического склада у этнических общностей (национального характера) немало способствовала и гиперболизация этих свойств» [38, с. 160-161].

Из всех этих оговорок видно, что эмпирической базы и надежных методов для того, чтобы использовать понятие национальный характер как научный инструмент, не существует. Этот термин годится лишь как художественный образ, обретающий в разных контекстах самые разные смыслы. Тем не менее, Ю. В. Бромлей заключает: «Разумеется, указанные трудности в выявлении отличительных особенностей психического склада отдельных этнических общностей не могут служить основанием для отрицания таких особенностей. Необходимо лишь усовершенствовать методы научного изучения данного компонента психики этнических общностей».

Этот вывод представляется нелогичным. Практика показывает, что уверенность будто мы обладаем реальным образом национального характера какого-то народа, приводит к ошибкам, когда мы выбираем способ нашего поведения исходя из этого образа. Ошибки эти могут быть вполне поправимыми или даже курьезными (например, когда мы планируем наши действия исходя из «присущего национальному характеру кавказских народов гостеприимства»), но могут иметь фатальное значение, если кладутся в основу государственной политики.

В программных советских трудах по проблемам этничности бросается в глаза схоластическое отношение к понятиям, которое блокирует содержательное рассмотрение проблем реальности.

До сих пор трудно понять, почему «единый многонациональный народ» — советский — нельзя было считать нацией. Из этого упорного отказа признать советский народ нацией следовало множество важных практических установок. С. В. Чешко пишет: «Благодаря своему упорному стремлению сохранить „самобытность“, уберечь свои теории и профессиональный язык от внешних влияний, отечественное обществоведение попало в концептуальный тупик. Наши ученые не отваживались отрицать существование американской, бразильской или индийской наций, признавали принадлежность СССР к Организации Объединенных Наций, но даже не допускали мысли о возможности понятия „советская нация“. А в период развала СССР эта несуразица активно использовалась теми, кто пытался доказать, что СССР — это „не страна и не государство“, без своей нации, народа и поэтому без права на существование» [193, с. 141-142].

Сознательные меры по контролю за этническими процессами были прекращены с демонтажем «тоталитаризма» во второй половине 50-х годов. Было официально объявлено, что национального вопроса в СССР «не существует». С. В. Чешко пишет: «Покойный Ю. В. Бромлей любил рассказывать, в каком логическом тупике оказывались его иностранные собеседники, когда узнавали, что в СССР есть кое-какие национальные проблемы, но нет национального вопроса. Буквально такой подход сохранялся и в первые годы перестройки» [193, с. 65].

И уже в 60-е годы идеологи «холодной войны» против СССР пришли к выводу, что именно национальные проблемы, а вовсе не экономика и не социальные отношения являются слабым местом всей советской конструкции. Здесь и сосредоточили главные силы. Теоретики КПСС, для которых национального вопроса «не существовало», относились к этому со смехом. С искренним недоумением цитирует Э. А. Баграмов [26] такие предупреждения «буржуазных идеологов»: «Самым заразным из всех экспортных товаров Запада (либерализм, демократия, религия) является идея национализма» (А. Барнетт, 1962) или «Национализм, и только национализм является эффективным барьером на пути коммунизма» (Дж. Дэвис, 1970).

Когда с 1987 г. антисоветские силы внутри и вне СССР стали применять в борьбе с союзным государством жесткие технологии мобилизации политизированной этничности, государство, его научные эксперты и общество оказались к этому совершенно не готовы. Уже разгорались искусственно созданные этнические войны, но продолжала использоваться старая риторика «братства народов», неадекватная и шокирующая. В рассуждениях политиков и экспертов не было и признаков знакомства с огромным корпусом знания, накопленного при исследовании этнических конфликтов, прокатившихся по миру в 50-80-е годы.

В Российской империи, а еще более в СССР была создана многослойная и даже изощренная система прогнозирования и выявления зародышей этнических конфликтов в их допороговой стадии, а также разрешения или подавления таких конфликтов на ранних стадиях их развития. Эта система действовала автоматически — так, что конфликты сразу входили в режим торможения и самогашения. До применения силовых средств подавления дело почти никогда не доходило. Эта система и стала одним из первых объектов разрушения во время перестройки. Так были утрачены остатки неявного знания и накопленный практический опыт.