Основу рационального представления о действительности создает реалистическое мышление, хотя элементы утопии оказывают на него стимулирующее воздействие. Цель реалистического мышления — создать правильные представления о действительности, цель аутистического мышления — создать приятные представления и вытеснить неприятные.
Аутистическое мышление — не случайное нагромождение фантазий. Оно тенденциозно, в нем всегда доминирует тот или иной образ — а все, что ему противоречит, подавляется. Два типа мышления не только взаимодействуют (в норме), но и находятся в конфликте. И если каким-то способом удается отключить или подавить реалистическое мышление, то аутистическое мышление доделывает за него работу, тормозя здравый смысл и получая абсолютный перевес.
Главное в аутистическом мышлении то, что оно, обостряя до предела какое-либо стремление, нисколько не считается с действительностью. Это сильнее всего проявилось в интеллектуальной элите, но началась духовная эпидемия. Массовая утрата способности критически оценивать утверждения, доверие к самым абсурдным обещаниям — все это стало нормой нашей общественной жизни. Люди грезили наяву, отвергали предупреждения, мешающие наслаждаться приятными образами близкого будущего, которое им рисовали идеологи.
Аутизм нашей интеллигенции достиг в перестройке небывалого уровня. Ведь действительно она всерьез поверила в фантазию «возвращения в цивилизацию», в «наш общий европейский дом». Наверное, сам Горбачев не мог ожидать такого эффекта от совершенно нелепого обещания. Ведь на Западе никто и никогда ни словом не обмолвился, не дал оснований считать, будто русских или чувашей в этот «дом» приглашают. Эта фантазия «братания с Западом» не согласовывалась ни с какими реальными признаками, сейчас даже трудно представить себе, что в 1989-1990 гг. множество умных и образованных людей в нее верили. В таком состоянии у людей возникает сладкое чувство безответственности. А. С. Панарин трактует этот большой сдвиг в сознании в терминах психоанализа — как «бунт юноши Эдипа», бунт против принципа отцовства, предполагающего ответственность за жизнь семьи и рода [132].
Для широких кругов интеллигенции законодателем в постановке вопросов и способе рассуждений стал академик А. Д. Сахаров. Но его главные манифесты — плод аутистического мышления. Вот его меморандум 1968 г., с которым он обратился в Политбюро ЦК КПСС (как пророчески сказано в предисловии, это «веха нашего самосознания»). Это текст на тему «Как нам обустроить весь мир». Советы даются не только Брежневу с Косыгиным, но и всем президентам и монархам.
Вот небольшие выдержки: «Сейчас „белые“ граждане США не проявляют желания пойти на минимальные жертвы для ликвидации неравноправного экономического и культурного положения „черных“ граждан США, составляющих немногим более 10 % населения. Но необходимо так изменить психологию граждан США, чтобы они добровольно и бескорыстно, во имя одних только высших и отдаленных целей, во имя сохранения цивилизации и гуманности на нашей планете поддержали свое правительство и общемировые усилия в изменении экономики, техники и уровня жизни миллионов людей (что, конечно, потребует серьезного снижения темпов экономического развития в США). По мнению автора, необходим своеобразный налог на развитые страны в сумме порядка 20 % их национального дохода на протяжении примерно пятнадцати лет».
А вот плановое задание А. Д. Сахарова для СССР и США на три с лишним пятилетки: «СССР и США, преодолев разобщенность, решают проблему спасения более „бедной“ половины земного шара. Осуществляется упомянутый выше 20 %-й налог на национальный доход развитых стран. Строятся гигантские фабрики минеральных удобрений и системы орошения, работающие на атомной энергии, колоссально возрастает использование моря, обучаются национальные кадры, проводится индустриализация. Строятся гигантские предприятия по производству синтетических аминокислот и микробиологическому синтезу белков, жиров и углеводов. Одновременно происходит разоружение (1972-1990 годы)» [151].
Это — рассуждения в духе страны Тлён. Они логичны, но исходят из постулатов и предположений, которые лежат в плоскости, параллельной реальности, они не пересекаются. Они плод аутистического сознания. Такие взгляды на реальность стали характерны для советской интеллигенции, включая ту, которая профессионально действовала в сфере жесткого знания. В 1989 г. Институтом социологии АН СССР были проведены опросы с целью «дать ответ о предпосылках и факторах, способствующих и мешающих утверждению нового политического мышления в сознании масс» [160]. Авторы с удовлетворением констатируют, что «большинство опрошенных во всех выделенных категориях полностью или в основном разделяют и поддерживают основополагающие элементы нового политического мышления». При опросах социологи формулировали «суждение» и измеряли долю тех, кто с ним согласен и не согласен. Категории людей действительно между собой различались мало.
Вот позиция большой представительной группы — «естественнонаучной интеллигенции». Ей дают суждение: «Сила (или угроза силой) не могут быть инструментом внешней политики». И 94% интеллигентов от науки согласны с этим абсурдным суждением! За год с небольшим до войны в Ираке научные работники утверждают, что такого не может быть, чтобы во внешней политике применялась сила или угроза силой. Формулировка ясна, людей не спрашивают, хотят ли они, чтобы сила была инструментом внешней политики. Они воочию видят, что сила может быть и есть инструмент внешней политики — и грезят наяву. Вот другое суждение: «Сегодня мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес». С ним согласились 81 % опрошенной «естественнонаучной интеллигенции»! Ну как такое может быть? Как можно было вообще соглашаться оценивать суждение, в котором два понятия (прогресс и общечеловеческий интерес) неопределимы? И каково же должно было быть понимание сути этих понятий, чтобы согласиться с этим нелепым суждением?
Именно к аутистическому сознанию взывали политики, которые планировали демонтаж советского строя. Примером служит один из фундаментальных лозунгов реформы, который противоречит здравому смыслу и логике. А. Н. Яковлев выкинул его еще в августе 1988 г.: «Нужен поистине тектонический сдвиг в сторону производства предметов потребления. Решение этой проблемы может быть только парадоксальным: провести масштабную переориентацию экономики в пользу потребителя… Мы можем это сделать, наша экономика, культура, образование, все общество давно уже вышли на необходимый исходный уровень».
Простейшие выкладки показывали неразумный характер этого лозунга. Назначение экономики — надежное производство основных условий жизнеобеспечения, а затем уже «приятных» вещей. Что касается жизнеобеспечения, то, например, в производстве стройматериалов (для жилищ) или энергии (для тепла) в СССР не только не было избыточных мощностей, но надвигался острейший голод. Да и вся инфраструктура страны (например, теплосети) была уже сильно изношена, а это — металл.
Этот лозунг, который прямо взывал к аутистическому мышлению, обосновывал начавшееся разрушение хозяйства. Он сразу претворился в резкое сокращение капиталовложений, была остановлена наполовину выполненная Энергетическая программа, которая надежно выводила СССР на уровень самых развитых стран по энергооснащенности (сегодня Россия по обеспеченности этим необходимым для любого хозяйства ресурсом опустилась ниже стран третьего мира).
Господство аутистического мышления при расщеплении логики породило небывалый в истории проект разрушения народного хозяйства своей собственной страны. При этом сразу же проявилась родовая болезнь российского либерализма — в своих философско-экономических воззрениях он придает гипертрофированное значение распределению в ущерб производству.
Первый удар по хозяйству реформа нанесла в 1991-1994 гг., когда промышленное производство сократилось более чем в два раза. Член Президентского Совета, руководитель Аналитического центра Администрации Президента РФ по социально-экономической политике П. С. Филиппов дает большое интервью (4 января 1994 г.). Его спрашивают, какова причина этого кризиса. Он отвечает: «В нашей экономике узкое место — это торговля: у нас в три раза меньше торговых площадей, чем, например, в Японии. Хотите хорошо жить — займитесь торговлей, Это общественнополезная деятельность, И так будет до тех пор, пока будет существовать дефицит торговых площадей, а, еще вернее, мы испытываем дефицит коммерсантов» [176].
Экономисты настойчиво советовали совершить поворот России к «жизни в долг», к большим внешним заимствованиям. Видный экономист Н. П. Шмелев предлагал сделать большие внешние заимствования, а отдавать долги государственной собственностью. Он писал: «По-видимому, мы могли бы занять на мировых кредитных рынках в ближайшие годы несколько десятков миллиардов долларов и при этом остаться платежеспособными… Эти долгосрочные кредиты могли бы быть также (при должных усилиях с нашей стороны) в будущем превращены в акции и облигации совместных предприятий» [198].
Через год, когда страна уже втягивалась в кризис, «Известия» (30.10.1989) берут интервью у Шмелева: «Николай Петрович, с вашим именем связывают предложение по получению многомиллиардных кредитов на Западе, которые можно покрывать за счет… новых кредитов». Он отвечает: «После мощной волны шахтерских забастовок ситуация переменилась. Не исключено, что частный банковский мир переведет нас в категорию политически ненадежных заемщиков, так что на солидные займы рассчитывать нам не придется… [Можно взять] под залог нашего золотого запаса, основательно, кстати, пощипанного. Зачем мы его храним? На случай войны? Но если разразится ядерная война, нам уже ничего не нужно будет».
Это — продукт аутистического сознания. Зачем мы что-то храним? А если война? Давайте уж лучше сегодня пропьем!
РФ сразу стала втягиваться в долговую яму и брать займы «зависимого типа», но российскому обществу это представляли как «помощь Запада» или даже иностранные инвестиции. Д.э.н., начальник аналитической службы Московской межбанковской валютной биржи В. В. Симонов описывает этот процесс: «Внешние заемные средства предоставлялись стране на обычных коммерческих условиях международного рынка ссудных капиталов, и попытки представить эти кредиты как помощь развитию выглядели весьма наивно и в советское, и в ближайшее постсоветское время. Более того, страна получала внешние займы и кредиты на условиях, гораздо более жестких, чем страны с аналогичным уровнем обремененности внешним долгом. Указанный рост заимствований не сопровождался разработкой сколько-нибудь реальных долгосрочных стратегий использования и погашения задолженности» [153].
Действительно, льготный период кредитов для СССР в 1986-1990 гг. составлял 4,22 года, а для РФ в 1992 г. всего полгода. Агрегированный показатель льготности (т. н. грант-элемент) для СССР в 1986-1990 гг. был равен 9,8 %, а для РФ в 1992 г. 4,8 %. В середине 90-х годов положение, по словам Симонова, было таково: «Как государство с явно невысокой платежеспособностью, которое не в состоянии выполнять обязательства по обслуживанию задолженности, Россия столкнулась со всеми последствиями кризиса долга: с отсрочками платежей, реструктуризацией задолженности в рамках Парижского и Лондонского клубов и, наконец, со стабилизационными программами МВФ» [153].
А вспомним, с какой страстью масса здравомыслящих людей уповала, как на манну небесную, на инвестиции в нашу экономику. Слова «инвестиции» и «инвестор» были наполнены магическим, спасительным смыслом. Вот придет инвестор! Что это за зверь, почему он должен придти, что он унесет за эти свои инвестиции? Об этом никто не думал и не говорил. Эти надежды на инвестиции культивировались даже в отношении таких сфер, куда их не было никакой надежды заманить. После того, как правительство «акционировало» предприятия ЖКХ, оставив их без причитающихся им амортизационных отчислений, главные надежды реформаторы возлагали на «частных инвесторов» — разговор об этом ведется уже более десяти лет.
При этом известно, каких инвестиций требует отрасль только для того, чтобы остановить сползание к катастрофе (4-5 триллионов руб. в 2003 году). Всем также известно, что население не имеет финансовых возможностей заплатить за услуги ЖКХ такую цену, чтобы обеспечить инвесторам приемлемую для них прибыль. Председатель Госстроя Шамузафаров в своем последнем интервью в 2002 г. подчеркнул, что «слабым звеном в осуществлении жилищной реформы остается полное отсутствие конкуренции в ЖКХ, в которое никто не хочет вкладывать средства по причине ее постоянного недофинансирования». Кстати, вдумайтесь в логику — если бы было полное финансирование, то и чужих средств не потребовалось бы. Никто не хочет вкладывать средства потому, что с них не получить дохода!
Председатель комитета по промышленной политике Свердловской областной думы Н. Шаймарданов сказал в интервью: «В сети Свердловской области нужно вложить 60 млрд рублей. Таких денег нет ни у кого. Потому реформу и спихнули на регионы, по сути, заморозили. Но при износе инфраструктуры жилкомхоза от 80 до 100 % привлечение сюда инвестиций — дело нереальное. В этих условиях бизнес в ЖКХ только кажется лакомым куском» [171].
Одним из крайних проявлений аутистического сознания обществоведов, которые поддерживали реформу, был категорический отказ обсуждать ее отрицательные последствия — для страны, для хозяйства, для населения. Это стало тяжелым поражением рационального сознания и фактором углубления кризиса. Вот умозаключение академика Т. И. Заславской, сделанноe в важном докладе (1995 г.): «Что касается экономических интересов и поведения массовых социальных групп, то проведенная приватизация пока не оказала на них существенного влияния… Прямую зависимость заработка от личных усилий видят лишь 7 % работников, остальные считают главными путями к успеху использование родственных и социальных связей, спекуляцию, мошенничество и т. д.» [74].
Итак, 93 % работников не могут жить так, как жили до приватизации, — за счет честного труда. Они теперь вынуждены искать сомнительные, часто преступные источники дохода («спекуляцию, мошенничество и т. д.») — но социолог считает, что приватизация не повлияла на экономическое поведение. Из того, что сказала Т. И. Заславская, прямо вытекает, что приватизация как раз повлияла на экономическое поведение подавляющего большинства граждан, причем повлияла самым кардинальным образом. Нелогичность ее утверждения — следствие аутистического сознания. Идеологи реформы видят только приятные изменения, а если влияние приватизации «на поведение массовых социальных групп» им неприятно, то этого влияния просто не видят и о нем не говорят.
Господство аутистического мышления хорошо отражают современные рассуждения видных обществоведов, которые занимались разработкой доктрины реформ. Вот, на лекции 29 апреля 2004 г. в клубе «Bilingua» (Москва) выступает Симон Кордонский — член одной из трех интеллектуальных групп, которые замышляли реформу (сам он принадлежал к группе Т. И. Заславской). Он излагает свою версию первого этапа работы (здесь для нас неважно, верна ли она фактологически — важен тип мышления): «На семинаре в „Змеиной горке“ в Питере в 1985 году, собственно, все и познакомились: большая часть как ушедших, так и еще действующих политиков и экономистов». Как же он характеризует сегодня «ушедших и еще действующих политиков и экономистов»?
Он выделяет такую их главную черту: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что основной посыл реформаторства — то, что для реформатора не имеет значения реальное состояние объекта реформирования. Его интересует только то состояние, к которому объект придет в результате реформирования. Отсутствие интереса к реальности было характерно для всех поколений реформаторов, начиная с 1980-х годов до сегодняшнего времени… Что нас может заставить принять то, что отечественная реальность — вполне полноценна, масштабна, очень развита, пока не знаю» [95].
Для человека науки это признание покажется чудовищным. Такая безответственность не укладывается в голове, но это говорится без всякого волнения, без попытки как-то объяснить такую интеллектуальную патологию. Присутствовавший на лекции Глеб Павловский, который занимался разработкой реформ в плане политики, добавляет: «Лет 15 назад, при начале нашего общественного движения, имела место неформальная конвенция. Конвенция о том, что знания о реальности не важны для какого-то ни было политического или общественного действия. Действительно, эта конвенция состоялась, и реформаторы действовали внутри нее, как часть ее. С моей точки зрения, утверждения докладчика можно интерпретировать так, что собственно реформаторы были людьми, которые согласились действовать, не имея никаких представлений о реальности, но при наличии инструментов для преобразования, изменения того, что есть, особенно в направлении своих мечтательных предположений. Эти люди делали то, что они делали, и погрузили остальных в ситуацию выживания.
Пример этих реформ это то, что происходило в правовой сфере, где либерализация процессуального законодательства конца 80-х, начала 90-х годов привела к тому, что условия населения в лагерях стали пыточными, каковыми они не были при Советской власти. Они и продолжают ими быть, это продолжает усугубляться, там существует отдельная социальная реальность, которая совершенно не описывается современными правозащитниками».
Но разве положение изменилось, разве эта конвенция отменена? Разве бесстрастная констатация патологии заменяет рефлексию и поиск путей к исправлению? Ни в коей мере. Павловский продолжает уже о нынешнем обществоведении, которое обеспечивает интеллектуальную поддержку политиков: «Они развивают очень изощренные технологии, в том числе исследовательские, политические, научные, общественные технологии вытеснения любого реального знания… Это… питает энергетикой наш политический и государственный процесс, — уход от знания реальности, отказ, агрессивное сопротивление знанию чего бы то ни было о стране, в которой мы живем».
Мышление в духе страны Тлён!
После лекции Кордонского была дискуссия, и он высказал странную мысль, что «реформ не было» — так, мелочи. Его и спрашивают об одной из «мелочей»:
«Рогов. Реформ не было, а отпуск цен был. Это был благотворный шаг?
Кордонский. А хрен его знает».
Представьте, одного из соавторов доктрины реформ через 12 лет после либерализации цен спрашивают, какова нынешняя оценка этого шага, и он отвечает: «А хрен его знает». Это просто распад рациональности — ведь речь идет о шаге, который привел к социальной катастрофе, последствия его хорошо известны. Неужели не нашлось других слов!
Аутистическое сознание создает благоприятную почву для веры в чудеса и в сверхъестественные способы решения жизненных проблем. Это выразилось, например, в иррациональной доверчивости (особенно в среде интеллигенции) к обещаниям финансовых жуликов. За этим стоял сдвиг от реалистического сознания не к религиозному сознанию, а к суевериям — антиподу как рационального, так и религиозного знания. Можно поэтому сказать, что возникший в конце 80-х годов кризис повредил структуры религиозного знания, несмотря на видимый всплеск религиозности.
Так, опросы студентов в 1988 и 2000 гг. показали, что за 12 лет реформы в их среде произошло еще резкое усиление «квазирелигиозных» представлений и нарастание мировоззренческой неопределенности. При этом образованная молодежь вовсе не вернулась от атеизма к религии (и тем более к православию) — произошел дальнейший сдвиг к вере в паранормальные явления, к эклектике, религиозному синкретизму (например, к вере в реинкарнацию души после смерти). Если в 1988 г. в бессмертие души верило в той или иной степени 8 % студентов, то в 2000 г. 73 % [124].
В таблице 1 дано соотношение крайних позиций.
Таблица 1. «Квазирелигиозные» представления студентов в 1988 и 2000 гг. (в % от числа опрошенных, г. Красноярск)
«Прогрессивная» часть либеральной интеллигенции в годы кризиса склонялась к богостроительству через рационализацию религиозных представлений, попытку их гибридизации с научными категориями — разные виды сайентологии («научной религии»). Духовный лидер этой части интеллигенции академик Н. Амосов писал, например: «Бог — материя. Нельзя отказываться от Бога (даже если его нет). К сожалению, „материальность“ Бога, пусть самая условная, служит основанием для мистики, приносящей обществу только вред. Без издержек, видимо, не обойтись… Точные науки поглотят психологию и теорию познания, этику и социологию, а следовательно, не останется места для рассуждений о духе, сознании, вселенском Разуме и даже о добре и зле. Все измеримо и управляемо» [20]. Это был внешне не оформленный, но большой идеологический проект разрушения структур и этического, и религиозного знания.
Еще важнее был «молекулярный» отход от религии — к мистическим культам и суевериям, — который наблюдался в среде молодежи и «новых русских». В 1990, 1991 и 1992 гг. проводились обширные исследования взаимосвязи религиозных и политических взглядов. Было найдено, что распространение новой волны религиозности шло от интеллигенции к массе и от столиц на периферию. Главное, только 9 % опрошенных (1992) черпало религиозную информацию в церкви. А 39 % опрошенных получали такую информацию из СМИ, а 31 % — из художественной литературы. «Наиболее авторитетными в вопросах религии» фигурами были Солженицын, Лихачев, Амосов и… журналист В. Молчанов. За ним пятое место занял патриарх Алексий II (10 %).
Очень расплывчатой была конфессиональная самоидентификация верующих. В Москве в 1992 г. назвали себя «христианином вообще» 52% опрошенных, православным (Московская патриархия) 12 %, православным (Российская свободная православная церковь) 5 %. Но главное — мировоззренческая эклектика, невозможность для большинства определить себя как верующего или атеиста, как верящего в Бога или в сверхъестественные, силы. Это, по словам авторов исследования, было особенно характерно для «перспективных» слоев населения, более молодых и образованных.
В отчете сказано: «Поразителен тот факт, что с „христианами вообще“ самоидентифицируется более 1/3 людей, верящих не в Бога, а в сверхъестественные силы (в этой же категории наибольший процент людей называют себя и православными, и католиками, и мусульманами, и буддистами). И даже среди атеистов 20 % опрошенных относят себя к христианской конфессии, в том числе 16 % — к „христианам вообще“. То есть люди могут верить в сверхъестественные силы, но не в Бога, могут не верить ни в Бога, ни в сверхъестественные силы и в то же время считать себя христианами! Поразительное представление о „христианстве вообще“ как о своеобразной вере „без берегов“. Такое „христианство без берегов“ свидетельствует не только о мировоззренческой терпимости, но и уже o своего рода мировоззренческом эклектизме и лабильности отдельных компонентов мировоззрения, о принципиальной неспособности к догматически определенному мировоззрению» [174].
Мировоззрению большинства было присуще сочетание несовместимых элементов — православия с симпатией к буддизму, веры в Бога и в пара- и квазинаучные явления. Верующих в Бога — 43 %, а в «похищение биоэнергии» — 67 %. Даже среди верующих много тех, кого в храме привлекает «благолепие» (39 %) и «отстраненность» (28 %), а ради проповеди в церковь ходят только 9 % [51].
В полном отчете сказано: «Показателен повышенный интерес к нетрадиционным формам религиозности новой профессиональной группы нашего общества — коммерсантов. Судя по всему, среди них наиболее высока доля людей с ярко выраженным неопределенным, эклектичным паранаучным и парарелигиозным мировоззрением. Не случайно именно в этой, социально очень активной, профессиональной группе самое большое число верящих не в Бога, а в сверхъестественные силы — 20 %» [174].
В наибольшей степени расщепленное мировоззрение коррелировало в переломный момент начала 90-х годов с наибольшей приверженностью к реформе, разрушившей советский строй. В отчете говорится: «Как и в исследовании 1991 г., наиболее прорыночной группой населения проявили себя „верящие в сверхъестественные силы“. Но среди врагов рынка теперь впереди уже не атеисты, чья марксистская идеология порядком расшаталась, а традиционалисты — верующие… Верящие в „сверхъестественные силы“, оккультисты — основная мировоззренческая социальная база борцов с коммунистическим государством — и сейчас чаще других выступают за распад СНГ и РФ, в то время как верующие в Бога — нынешняя стихийная социальная база авторитаризма — не имеют четко выраженной позиции по этому вопросу, но скорее склонны поддерживать единство и целостность РФ, чем сохранение СССР-СНГ» [174].
Следует добавить также, что институционализированное в Православии религиозное сознание в годы перестройки понесло урон от той пошлости, с которой «возвращали религию» бывшие работники идеологических служб КПСС. Профанация религии и превращение церкви в идеологическое ведомство при государстве подрывают религиозное чувство гораздо сильнее, чем неприятие или даже преследования религии. Американская журналистка М. Фенелли пишет (1991): «По дороге в аэропорт Москва подарила мне прощальный, но впечатляющий образ лжи, которым проникнуто все их так называемое „обновление": кумачовые плакаты с лозунгом „Христос воистину воскрес!“ Сперва думаешь, что перед тобой какая-то новая форма атеистического богохульства…» [172].