Перестройка стала открытой фазой дезинтеграции, почти разрушения целостной системы знания, необходимой и достаточной для выработки разумных решений в управлении общественными процессами. При этом возник когнитивный диссонанс , который выразился в двух происходящих совместно, но несовместимых процессах. С одной стороны, доминирующая часть обществоведов декларировала приверженность к крайнему рационализмy (в варианте сциентизма), а с другой стороны, практиковала крайнее мифотворчество, то есть сдвиг к алогичному мифологическому сознанию.

Популярный тогда международный обозреватель А. Бовин в книге-манифесте «Иного не дано» (1988) высказал, как комплимент перестройке, распространенную в то время мысль: «Обязательная предпосылка выполния программы перестройки, которую можно назвать основной программой партии, — последовательно научный взгляд на окружающие, обступающие нас проблемы… Бесспорны некоторые методологические характеристики нового политического мышления, которые с очевидностью выявляют его тождественность с научным мышлением» [36, с. 522-523].

Здесь можно было бы углядеть скрытый сарказм, но, скорее, Бовин не силен в методологии. Для мышления политика «тождественность с научным мышлением» звучит как страшное обвинение. Научное мышление автономно по отношению к этическим ценностям, равнодушно к проблеме добра и зла. Оно ищет истину, ответ на вопрос «что есть?» и не способно ответить на вопрос «как должно быть?»

Напротив, мышление политика должно быть неразрывно связано с проблемой выбора между добром и злом. Он, в отличие от ученого-естественника, исходит из знания о человеке и чисто человеческих проблемах. Это такой объект, к которому нельзя и невозможно подходить, отбросив этические ценности, понятия о добре и зле. Когда такие попытки делались и человек превращался для экспериментатора в вещь, то этот экспериментатор утрачивал рациональность мышления. Такие случаи хорошо известны и из реальной истории науки, и из лабораторных психологических исследований.

В русской культуре эта проблема была поставлена уже в середине XIX века и решалась одинаково и левыми философами, и либералами-западниками (обзор этой темы дан в книге Бердяева «Русская идея», написанной в 1946 г.). Поразительно, но этот поворот к сциентизму не вызвал никаких дебатов в российском обществоведении. Ведь сказать, что политическое мышление новой власти тождественно научному мышлению, должно было послужить сигналом опасности.

Но главный провал рациональности возник именно из-за комбинации такого свободного от этики «научного мышления» с мифотворчеством . Мифы, создаваемые в лоне «общества знания», обладают общими присущими мифам чертами. Они несут в себе целостную мировоззренческую идею и претендуют на обобщающее объяснение проблемы, соединяют разные типы знания, включают в рациональный анализ этические ценности и используют художественные средства.

Уже в 1992 г. Г. В. Осипов дал общий анализ главных мифов перестройки, которые в совокупности послужили «перерастанию социально-экономического кризиса советского общества в национальную катастрофу». Он сгруппировал эту совокупность в девять базовых мифов, давших обществу ложную картину процессов в сфере государства и управления, национальных отношений, хозяйственной и социальной сферы, собственности на средства производства, места России в системе культур и цивилизаций [128]. Этот сжатый образ задает структуру и методологическую нить для создания большого труда о мифологии перестройки и реформы в России конца XX — начала XXI века. Для строительства нового «общества знания» России такой труд необходим, и это — задача для молодых социологов и культурологов. Годы реформы, последовавшие за этой работой, дали богатейший материал.

В базовый миф о государственности входит целый свод антигосударственных мифов. Одним из них был миф об «административно-командной системе», о невероятно раздутой бюрократии СССР. Советское государство было представлено монстром — в противовес якобы «маленькому» либеральному государству. На деле именно либеральное государство («Левиафан») должно быть предельно бюрократизировано, это известно фактически и понятно логически. Ведь либерализм (экономическая свобода) по определению порождает множество функций, которых просто не было в советском государстве — например, США вынуждены держать огромную налоговую службу. Колоссальное число государственных служащих занимается в рыночной экономике распределением всевозможных субсидий и дотаций, пропуская через себя огромный поток документов, которые нуждаются в перекрестной проверке.

Советская бюрократическая система была поразительно простой и малой по численности. Очень большая часть функций управления выполнялась на «молекулярном» уровне в сети общественных организаций (например, партийных). В журнале «Экономические науки» (1989. № 8. С. 114-117) была опубликована справка о численности работников государственного управления СССР в 1985 г. Всего работников номенклатуры управленческого персонала (без аппарата общественных и кооперативных организаций) было во всем СССР 14,5 млн человек. Если добавить работников охраны, курьеров, машинисток и других работников, не входящих в номенклатуру должностей, то это число вырастет на 2, 8 млн человк.

Из 14,5 млн государственных управленческих служащих 12,5 млн составляли управленческий персонал предприятий и организаций, которые в подавляющем большинстве действовали в сфере народного хозяйства .

Так, например, в это число входили главные специалисты (0,9 млн человек), мастера (2,1 млн человек), счетно-бухгалтерский персонал (1,8 млн человек), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн человек) и т. д. Таким образом, численность чиновников в строгом смысле слова была очень невелика — 2 млн человек.

Численность управленческого персонала на Западе (в состав которого, конечно, не входят мастера, бухгалтеры и механики), была намного больше, чем в СССР, как и раньше была намного больше, чем в Российской империи. По данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в 17 странах Запада доля государственных служащих в общей численности занятых в середине 90-х годов составила в Швеции, Норвегии и Дании 30 %, во Франции, Финляндии и Австрии — 20 %, Португалии, Италии и Германии — 15 %. Но об этом обществоведы гражданам не сообщили . Они этого не знали или скрыли эту информацию? В любом случае это — дефект «общества знания» в части обществоведения.

Что мы могли наблюдать после того, как советский тип государства был ликвидирован? Чиновничий аппарат и бюрократизация в РФ фантастически превысили то, чем возмущались в СССР. Наша интеллигенция не знает этого или не хочет знать из-за утраты способности к рефлексии. Миф не поколеблен. Тот факт, что постсоветское обществоведение не только не объясняет, но и активно уводит общественное внимание от патологической бюрократизации современной России как важного социального явления, говорит о глубоком кризисе сообщества обществоведов.

Проявлений этого мифотворчества ученых во время кризиса было множество, здесь мы кратко рассмотрим лишь несколько типичных мифов, созданных как аргумент в пользу демонтажа советской системы и особенно ее хозяйства.

Одним из важных инструментов в этих нападках был тезис о якобы избыточном производстве ресурсов как фундаментальном дефекте плановой экономики. Этот тезис вошел, в действительности, в самое ядро всей доктрины подрыва легитимности советского строя и, затем, подрыва самого хозяйства СССР и оставшихся от него «независимых» республик. Ведь вслед за атаками на какую-то «избыточную» отрасль (производства стали, тракторов, энергии и т. п.) или даже параллельно с этими атаками, принимались политические решения по подрыву этих отраслей.

Это происходило уже в 1989-1991 гг., даже при формальном сохранении плановой системы — через сокращение или полное прекращение капиталовложений, остановку строительства и ликвидацию госзаказа. Начиная с 1992 г. ликвидация системообразующих отраслей народного хозяйства была возложена на действие «стихийных рыночных сил», которые, однако, точно направлялись, посредством политических решений правительства, на уничтожение самых новых и технологически прогрессивных производств.

Сопротивление этому курсу было подавлено — в том числе и «культурными средствами» — внедрением в сознание мифа об избыточности ресурсов в хозяйстве, которое якобы «работает на себя, а не на человека». Частое повторение этого иррационального утверждения сделало его привычным, и оно не вызывало у людей психологического отторжения, хотя в нем нарушены и логика, и мера. Слишком большая часть интеллигенции приняла и этот миф, и логику, которая лежала в основе этой программы мифотворчества. Это видно из того, что в пропаганде этих стереотипных мифов, выработанных в идеологических лабораториях перестройки, с энтузиазмом приняли участие интеллектуалы из, казалось бы, разных политических лагерей.

Формула «абсурдной избыточности ресурсов» облекалась в самые разные содержательные оболочки и служила как генетическая матрица вируса, внедряемая в сознание человека уже независимо от той или иной оболочки. В частности, были резко уменьшены все капиталовложения в энергетику, хотя специалисты доказывали, что сокращение подачи энергии и тепла в города Севера и Сибири просто приведет к исчезновению «потребителей». Тот факт, что гуманитарная интеллигенция благосклонно приняла программу, в которой почти невозможно было не видеть большой опасности для хозяйства и даже для шкурных интересов каждого обывателя, настолько необычен, что должен был бы сам по себе стать предметом большого исследования.

Более того, видные обществоведы не просто благосклонно приняли эту программу, но и проявили в ее поддержке непонятную агрессивность и даже ненависть к энергетике. Красноречив «Меморандум в защиту природы» (1988), подписанный видными деятелями науки и культуры, в котором велась атака на Энергетическую программу СССР. И речь шла не о критике Энергетической программы, огонь велся на ее поражение. Замечательна сама фразеология этого «Меморандума»: «Вся многолетняя деятельность Минэнерго завела наше энергетическое хозяйство в тупик… Большая часть добываемого топлива расходуется на технологические нужды, и прежде всего на выработку электроэнергии. Более трех четвертей производимой в стране электроэнергии используется на производственные нужды в промышленности, сельском хозяйстве и транспорте. Это означает, что энергетические ресурсы в основном используются для производства опять же энергетических ресурсов и сырья с крупномасштабным разрушением природной среды.

Именно этот абсурдный принцип развития нашей энергетики заложен в Энергетической программе СССР и ныне осуществляется. Никто за все это не понес ответственности» [118].

Иррациональный тип мышления, породившего этот документ перестройки, виден уже в повторении заклинания о том, что в стране осуществляется «производство ради производства, а не ради человека». Мало того, что затраты энергии «на производственные нужды в промышленности, сельском хозяйстве и транспорте» считаются бесполезными для человека, они почему-то рассматриваются как «опять же производство энергетических ресурсов». И ведь 13 подписей под документом, из них 6 докторов разных наук.

Грубое нарушение меры часто является следствием устранения контекста (можно сказать, той системы координат, в которой измерение приобретает смысл). Полезный учебный материал дает миф об избытке тракторов в СССР. Это утверждение стало в конце 80-х годов общим местом дискурса перестройки.

В рассуждениях об избытке тракторов нарушались элементарные правила рациональных умозаключений. Вот, А. С. Ципко пишет в большой академической книге: «Мы буквально наводнили страну тракторами комбайнами, а относительное отставание ее аграрного сектора от традицинного фермерского хозяйства стран Западной Европы не только не уменьшилось, а увеличилось. И немудрено. В некоторых областях сегодня на круг меньше собирают зерна, чем до революции» [189, с. 74].

Первый тезис («наводнили страну тракторами») обязывает применить расчет (калькуляцию). «Наводнили» — это сколько? Во сколько раз большe, чем в Западной Европе, где рачительные фермеры «не наводнили»? Никакой меры Ципко не вводит, потому что его тезис абсурдно противоречит реальности. Столь же абсурдно утверждение, будто в «некоторых областях» урожаи зерна меньше, чем до революции. Что это за области? Какие там урожаи? Данные по всем областям доступны, что же скрывать.

Во втором тезисе («из-за колхозов увеличилось отставание от западных фермеров») нарушена норма явного фиксирования правил — если сравниваешь динамику двух разных систем, то обязан сообщить правила такого сравнения. Здесь надо было дать сведения об этой динамике, временной ряд показателей — но тогда тезис Ципко выглядел бы просто нелепо. Отставание от Западной Европы именно прекратилось в советское время, когда сельское хозяйство России смогло вырваться из порочного круга аграрного перенаселения и перейти от трехполья к многопольному севообороту.

Здесь же нарушена норма — применять установленные правила объяснения. Допустим, действительно «увеличилось отставание». Даже если бы это было фактом, сам по себе он не объясняет своих причин. Ципко верит, что все дело в собственности на землю. Но вера — дело свободы совести. Чтобы ее подтвердить разумом, надо выполнять правила — назвать главные возможные причины явления и дать обоснование той причины, которая выбрана в качестве гипотезы. Может, дело не в фермерах, а в колоссальных государственных субсидиях, которые стали давать фермерам в Западной Европе?

В данном случае грубо нарушено и другое элементарное требование: если сравниваются две разные системы, то прежде всего надо показать (или хотя бы сказать, взяв на себя ответственность), что эти системы выполняют критерии подобия. Ведь очевидно, что в Западной Европе почему-то со времен Средневековья сложилось «традиционное фермерское хозяйство», а в России, наоборот, сохранилось общинное крестьянское, а потом колхозное. И как ни бился Столыпин, превратить крестьян в фермеров не смог. В чем-то, значит, несоизмеримы две системы — так назови причины несоизмеримости, согласуй с ними возможности сравнения.

Наконец, нарушены нормы рациональности четвертого типа — сведение целей к другим целям. Ясно, что цель рассуждения А. С. Ципко — убедить читателя согласиться с ликвидацией колхозно-совхозной системы сельского хозяйства. Но что стоит за этой частной целью? Ни из этого маленького пассажа с «наводнением страны тракторами», ни из всей статьи (по смыслу радикально социал-дарвинистской), читатель не может понять, каковы фундаментальные постулаты автора, каковы его высшие цели и нормативные представления о благой жизни, из которых выводится цель статьи. К чему вы клоните, профессор?

«Парадигмальное» значение для мифа о тракторах приобрело утверждение официального руководителя тогдашней экономической науки академика А. Г. Аганбегяна о том, что в сельском хозяйстве СССР имеется в два-три раза больше тракторов, чем необходимо. Дословно Аганбегян пишет: «Результат [абсурда плановой системы] — разрыв между производством и социальными потребностями. Очень показателен пример с тракторами. СССР производит в 4,8 раз больше тракторов, чем США, хотя отстает от них в производстве сельскохозяйственной продукции. Необходимы ли эти трактора? Эти трактора не нужны сельскому хозяйству, и если бы их покупали за свои деньги и рационально использовали, хватило бы в два или три раза меньше машин» [1]. Это утверждение произвело столь сильное впечатление на мировое сообщество экономистов, что не раз цитировалось на Западе не только в прессе, но и в серьезных монографиях.

Задав меру, содержащую в себе оценку состояния («эти трактора не нужны сельскому хозяйству… хватило бы в два или три раза меньше машин»), академик устранил систему координат, в которой его мера могла бы иметь смысл. А у экономистов, читавших это высказывание академика, не возникало желания встроить данную им меру в реальный контекст и задать себе вопрос: «Причем здесь производство тракторов в США? Сколько тракторов следует считать необходимым именно для СССР? Сколько тракторов имеется в ФРГ, в Италии, в Польше?»

Разве не удивительно было слышать, что советским колхозникам хватило бы в три раза меньше тракторов, чем то число, что они имели? Когда же наша промышленность успела так перенасытить село тракторами? Аганбегян не указал типичную норму насыщенности хозяйства тракторами в той экономике, которая предлагалась нам как пример для подражания. Разве на Западе фермеры имели в три раза меньше тракторов, чем советские колхозники? В действительности в тот момент (1988 г.) в сельском хозяйстве СССР тракторов на гектар пашни было в 16,5 раз меньше, чем в ФРГ. Искажение меры столь велико, что возникает совершенно ложное представление о реальности. Приведем данные из самых обычных справочников.

Таблица 3.

Обеспеченность сельского хозяйства тракторами (без садово-огородных), на 1000 га пашни, штук

Академик-экономист не мог этих данных не знать. Но важнее тот факт, что сообщество экономистов без всяких сомнений приняло ложное утверждение одного из своих лидеров и, насколько известно, до сих пор никак на него не отреагировало.

1 декабря 2003 г. академик А. Г. Аганбегян выступал в Новосибирском государственном университете. Логика его не изменилась, он сказал: „В плановом хозяйстве производилось много продукции, которая не была востребована. Например, мы производили в 7 раз больше тракторов, чем США… Когда перешли к рынку, цена на тракторы резко выросла, в нее стали включать капитальные вложения, затраты на разработку, прибыль — теперь уже хозяйства должны были расплачиваться за них своими деньгами, а не госкредитами. В результате производство тракторов сократилось примерно в 20 раз» [15].

А. Г. Аганбегян еще больше сгустил краски по сравнению с 1990 годом — теперь у него выходит, что тракторы в советское время вообще не были востребованы. Да, на них пахали (и теперь пашут на остатках), но, поскольку «тракторные заводы находились на дотации», необходимость пахоты академик реальностью не считает.

Рассмотрим подробнее два схожих по структуре мифа.

Миф об избытке стали

Интенсивной атаке была подвергнута установка хозяйственной политики СССР на укрепление металлического фонда страны через развитие отечественной металлургии. Последующий ход событий показал, что эта кампания нанесла сильнейший удар по ядру российского хозяйства.

Железо, «фундамент цивилизации», — важнейший из всех видов сырья, сыгравший революционную роль в развитии культуры. Объем производства стали в мире непрерывно растет и в 2007 г. составил 1,35 млрд т, что намного опередило прогнозы конца 80-х годов. Но еще более важным показателем, нежели годовое производство стали, является накопленный в стране металлический фонд.

Экономисты, которые фабриковали миф об избыточном производстве стали в СССР, знали реальность — хорошо известна фундаментальная книга Л. Л. 3усмана «Металлический фонд народного хозяйства СССР» [78]. С. Г Струмилин писал в 1975 г. в предисловии к этой книге о месте металлического фонда в национальном богатстве: «Современная мировая материальная культура строится на этой базе, достигающей 5,5 млрд т накопленного металлического фонда».

Написана эта книга по материалам Всесоюзных переписей основных фондов всех отраслей народного хозяйства, проведенных в 1962 и 1972 гг. Тогда был изучен кругооборот металла в СССР и проведены расчеты металлического фонда, необходимого для решения главных социальных задач страны. Исходя из них и была составлена программа развития черной металлургии.

Каков же был металлический фонд Российской империи, а затем СССР? В 1911 г. он был равен 35 млн т. Прирастать он начал только с 1924 г. и достиг в 1932 году 55-60 млн т. В 1937 г. в СССР было 90-95 млн т металла, а к началу 1941 г. — 118-124 млн т.

В конце 60-х годов СССР обогнал США по приросту металлического фонда и начал догонять по абсолютной величине. В 1973 г. металлический фонд СССР достиг 1 млрд т. Таким образом, металлический фонд на душу населения СССР вырос с 300 кг в 1920 г. до 3700 кг на 1 января 1972 г. С этой базы и началось выполнение программы, которую во время перестройки экономисты — советники Горбачева — высмеивали как абсурдную, сравнивая СССР и США.

Каков же был металлический фонд США? В 1920 г. металлический фонд США в 12 раз превышал фонд СССР! В 60-е годы СССР вошел с металлическим фондом, в 3 раза меньшим, чем у США и даже существенно меньшим, чем США имели в 1920 г. Динамика преодоления разрыва в объеме металлического фонда СССР и США представлена на рис. 2. В 1970 г. металлический фонд США составлял 1639 млн т (8 т на душу населения) и в 2 раза превышал фонд СССР.

Рис. 2. Динамика металлического фонда Российской империи и СССР относительно металлического фонда США, %

Но и в 1975 г. разрыв все еще был велик. Плановые задания на 1970-е годы предполагали, что к 1980 г. СССР приблизится к размерам того металлического фонда, которым США располагал в 1970 г. К 1990 г. разрыв можно было сократить еще больше, но этот процесс был сорван вследствие принятия новой экономической доктрины во время перестройки.

Тем не менее, за советское время удалось обеспечить Россию металлом на уровне развитых промышленных стран — сегодня на каждого жителя РФ приходится металлический фонд в размере 10 т, в то время как критерием отнесения страны к числу промышленно развитых является наличие металлического фонда 8-9 т на душу. И рывок был сделан именно в ходе той программы, которая была опорочена в 1989-1991 годы.

Книга Л. Л. Зусмана передает состояние страшного голода на металл, который испытывали все отрасли народного хозяйства (возможно, за исключением оборонной промышленности). Дефицит металла приводил к большим социальным и экономическим перегрузкам, прежде всего, ограничивая возможности строительства — на здания и сооружения приходится половина металлического фонда страны. Каким аутистическим сознанием надо было обладать обществоведам времен перестройки, чтобы возмущаться тем, что квартиры в СССР тесноваты — и в то же время призывать к сокращению производства стали! (В 1993 г. А. Чубайс в предвыборной полемике призывал вообще загасить все домны в России)

Следует учесть, что в СССР, чтобы экономически освоить большие пространства, требовались гораздо большие металлоинвестиции в сооружения, чем в США. Металлический фонд железнодорожного транспорта в СШA был вдвое больше, чем в СССР, хотя грузооборот советских железных дорог превышал американский более чем в 2 раза. Но это требовало избыточных усилий персонала.

Количество металла в автомобильном парке США в 1971 г. было в 15 раз больше, чем в СССР. Запчастей у нас всегда не хватало — прежде всего потому, что СССР мог вложить в запчасти (в расчете на единицу массы металла в машинах) в два раза меньше металла, чем США. В СССР было мало хороших автомобильных дорог, что объясняли тупостью плановой системы. При этом экономисты перестройки умалчивали, что в автодороги США за 40 лет (до 1970 г.) было уложено 50 млн т стали, а в СССР всего 1,7 млн т, включая металл, пошедший на строительство мостов и путепроводов.

К огромному перерасходу средств вела в СССР нехватка трубопроводов (и промысловых, и распределительных), вызванная прежде всего дефицитом стали. Если бы программу развития металлургии сорвали на десять лет раньше, Россия сегодня осталась бы без металла, нефти и газа. А значит, без хлеба, жилья и тепла.

Когда хозяйство работает при дефиците какого-то важного ресурса, это создает множество узких мест и приводит к перерасходу всех ресурсов. Острая нехватка металла в СССР прежде всего приводила к перерасходу самого металла — возникал порочный круг. Перерасход был вызван повышенными удельными нагрузками на металл при эксплуатации металлических изделий. Это видно в эксплуатации и железнодорожных рельсов, и тракторов, и большинства других машин.

Имея достаточно металла, американцы могли себе позволить не возвращать использованную сталь на вторичную переработку, если это было экономически невыгодно. Безвозвратные потери металла за срок его службы составляли в США 43-45 %, а в СССР 12-15 %. С точки зрения экологии советский тип использования металла был более перспективен, нежели американский, но экономическая эффективность страдала.

Из этого видно, что антиметаллургическая кампания, развязанная в конце 80-х годов ведущими обществоведами, исходила из ложных посылок и содержала фундаментальные методологические ошибки, говорящие о глубокой деградации рациональности. Результат известен. Накопленный в советское время металлический фонд РФ тает. Сокращение производства стали в 1991 г. приняло обвальный характер — к 1998 г. в РФ более чем в два раза (с 94,1 млн т до 43,6 млн т). Металлоинвестиции как в строительство, так и в машиностроение, сократились в РФ за годы реформы в 4 раза. В последние годы РФ получает конечной металлопродукции разного рода в среднем 50 кг на душу населения, в то время как средняя норма на Западе превышает 300 кг. Но на Западе нет академиков-экономистов, которые внушали бы людям, что много металлопродукции производит лишь та промышленность, которая работает на себя, а не на человека.

В РФ резко возросли безвозвратные потери металла. Инвентаризация металлического фонда страны не проводится. Железный фундамент нашей цивилизации подточен. Черный миф об «избытке стали» был важным фактором в развитии глубокого кризиса металлургии. По состоянию на 2001 г. свыше нормативного срока использовалось 88,5 % доменных печей и 86 % прокатных станов. За 12 лет реформы произошло резкое технологическое отставание от мирового уровня.

Здесь мы говорим не об экономике и не о технологии, а о тех методологических установках, с которыми обществоведы подходили к анализу промышленной политики в области металлургии. Хорошим учебным материалом может служить книга Н. Шмелева и В. Попова «На переломе: перестройка экономики в СССР» [200]. Авторы — влиятельные экономисты, профессор Н. П. Шмелев (сейчас академик РАН) к тому же работал в Отделе пропаганды ЦК КПСС и был народным депутатом. Рецензенты книги — академик С. С. Шаталин и член-корр. АН СССР Н. Я. Петраков.

Примечателен сам тип изложения, который применили здесь экономисты — мысли излагаются с таким объединением разнородных понятий и явлений, что в каждом тезисе возникает большая неопределенность, необычная для людей, связанных с научной деятельностью. Всегда очень размыта мера, которую прилагают авторы к тому или иному явлению, хотя вполне доступны точные достоверные данные. Вот, авторы пишут об СССР: «Мы производим и потребляем, например, в 1,5-2 раза больше стали и цемента, чем США, но по выпуску изделий из них отстаем в 2 и более раза» [200, с. 169].

Рассмотрим это утверждение. Прежде всего, в один ряд в нем ставятся категории разной природы — «производим» и «потребляем» — и большинство читателей сразу оказывается в ловушке. Например, многие страны потребляют сталь, не производя ее ни грамма. В открытой экономике США очень велик импорт и стали, и металлоемких изделий, а в СССР — экспорт намного превышал импорт. Как же можно было об этом не сказать?

За 1981-1988 г., то есть за тот период, на изучении которого в основном и базировались авторы книги, США импортировали 134,8 млн т стали, что составляет (за вычетом экспорта) прибавку к металлическому фонду, равную 121,6 млн т. В 90-е годы импорт стали в США превысил 30 млн т в год (например, в 1998 г. он составил 37,7 млн т). Это огромные величины.

При той степени интеграции, какой достиг к концу 80-х годов мировой капиталистический рынок, сравнивать производство чего бы то ни было в СССР с какой-то одной страной (например, США) вообще абсурдно. Например, в РФ добывается сейчас по 14 кг поваренной соли на душу населения в год (кстати, вдвое меньше, чем в РСФСР). А в США — по 160 кг, а в Австралии — по 470 кг. Значит ли это, что надо равняться на США? А может, на Австралию? Или, наоборот, снизить добычу соли до уровня Японии (11 кг)?

Почему как пример для СССР в производстве стали были взяты США? Почему было не сказать здесь же, что в 1990 г. СССР произвел стали на душу населения в 1,7 раза меньше, чем Япония, и почти в 2 раза меньше, чем Чехословакия? Авторы-экономисты использовали цифры столь некорректно, что их утверждения оказывались вне норм научности.

Иными словами, сравнение производства стали в СССР и США, даже если бы оно было проведено корректно , не может служить никаким аргументом для оценки промышленной политики СССР. Но сравнение было и проведено с грубыми ошибками.

В книге, написанной в годы перестройки, утверждается, что СССР с его плановой системой производит избыточную сталь (160 млн т), в то время как эффективно регулируемая рынком экономика США разумно производит небольшое количество (70-80 млн т). Как же обстояло дело в действительности?

Только за два десятилетия, с 1951 по 1970 г., США произвели 1946 млн т стали — почти 2 миллиарда тонн! Иными словами, они в течение двадцати лет стабильно держали средний уровень производства в 100 млн т стали в год. За это же время в СССР было произведено 1406 млн т стали — на 540 млн т меньше, чем в США. Накопленное же в течение всего XX века преимущество США над СССР в количестве произведенной стали было огромно. Что же делают экономисты, чтобы убедить граждан в абсурдности плановой экономики и избыточности производства стали в СССР? Они сравнивают пик нашего производства с временным спадом в США.

Да, в начале 80-х годов на какое-то время США снизили свое производство стали (причем компенсировали это снижение резким увеличением импорта). Самой низкой точкой был 1982 г., когда в США произвели 67,7 млн т. — тогда всего за один год производство стали в США упало почти вдвое . После этого производство стало расти. Да, бывали в США такие резкие колебания — ну и что? Почему это должно было повлиять на производство стали в СССР? Сравнение объемов производства стали в СССР и США в момент перестройки как аргумент для развала отечественной черной металлургии неосновательно .

Звучали призывы сократить производство стали по примеру США — и в то же время говорилось об остром «голоде» на металл во многих отраслях хозяйства СССР. Это и есть признак когнитивного кризиса — видеть голод, но создавать миф об избытке и даже верить этому мифу. Нет и симптомов преодоления этой болезни. Выступая в Новосибирском государственном университете 1 декабря 2003 г., академик А. Г. Аганбегян сказал о производстве стали в СССР: «Если столько продукции не нужно, то и выплавлять 146 млн т стали (когда Америка выплавляла всего 70 млн т) бессмысленно — с падением платежеспособного спроса производство стали сократилось в 3 раза» [15].

Значит, совершенно ложное утверждение можно повторять даже в одном из ведущих университетов страны даже через 15 лет после начала катастрофического кризиса, созданного в том числе благодаря этому утверждению.

То же самое можно сказать и о рассуждениях по проблеме потребления стали. При том соединении категорий производства и потребления стали, к которому прибегли авторы книги, читателям внушается ложная мысль фундаментального, общего значения — будто потребление стали, скажем, в 1985 г., равно производству стали в этом году (даже если отвлечься от импорта и экспорта). Это — разновидность подмены предмета утверждения путем смешения разнородных понятий.

Металл — ресурс исключительно долгоживущий, срок его работы составляет около ста лет — за год теряется всего 0,5 % металлического фонда от коррозии и 0,4-0,5 % от истирания. Отслуживший свой срок в изделиях металл возвращается на переплавку, а оттуда опять в изделия. Поэтому ставить знак равенства между производством стали в таком-то году и ее потреблением — бессмыслица. В 1985 г. мы потребляли сталь, сваренную из всего чугуна, выплавленного в Российской империи и СССР — за вычетом безвозвратных потерь. Чтобы сравнить действительное потребление стали в СССР и США, авторы должны были бы сообщить величину металлического фонда СССР и США — количество стали, «работающей» в зданиях, вооружениях, машинах двух стран. Сказать об СССР, что «мы потребляли стали вдвое больше, чем США» — иррациональное утверждение, но ни авторы, ни рецензенты, ни большая часть интеллигенции этого не видела. Вот где главный симптом кризиса советского «общества знания».

В экономической науке уже с середины XIX века четко различались понятия «потока » ресурсов и «фонда » или «запаса» ресурсов (stock). Готовое производство стали — это прирост запаса, часть «потока», а «потребляем» мы весь действующий в хозяйстве металл. Точно так же, как живем мы в домах, построенных за многие десятилетия, а не только за последний год. Может ли экономист не различать две категории — жилищный фонд в 1990 г. и ввод в действие жилья в 1990 г .?

Обратим теперь внимание на меру: «мы производим и потребляем стали в 1,5-2 раза больше, чем США». Число оказывает на читателя магическое воздействие. Но давайте все же встряхнемся, сбросим с себя очарование цифрой и вникнем. Бросается в глаза широкий диапазон количественного показателя. Почему такой разброс — верхний предел на треть больше нижнего? Что-что, а статистика производства и потребления стали ведется в цивилизованных странах более века, а регулярно проводившаяся в СССР инвентаризация металлического фонда даже удивляет своей дотошностью. Все строчки в переписи даются с точностью до сотых долей процента, и это реальная точность. То же и в других странах. В США учет этих показателей ведут несколько независимых друг от друга организаций, да к тому же за металлическим фондом США тщательно следят их партнеры и конкуренты, например, Японская федерация черной металлургии. Изучение металлического фонда промышленных держав — одна из главных задач экономической разведки. Почему же у Н. П. Шмелева такая неопределенность? Только потому, что определенная мера заставляет использовать определенные понятия, а в этом случае вся конструкция мифа сразу обрушилась бы.

Уберем из утверждения Н. П. Шмелева нюансы и напишем суть: «В СССР производили стали вдвое больше, чем в США, а стальных изделий производили вдвое меньше, чем в США». Вывод: советская промышленность была черной дырой , в которой пропадала сталь, поэтому следует сократить производство стали до уровня США. Рассмотрим сначала логику вывода.

Предположим заведомо невозможное — что в силу каких-то причин из болванки стали в СССР действительно производили в четыре раза меньше тех же изделий, что из такой же болванки в США. Например, из болванки весом 500 т в США делали 4 танка, а в СССР один. Можно ли сказать, что раз мы получаем из одной и той же болванки в четыре раза меньше танков, чем в США, следует уменьшить производство стали и давать на наш танковый завод лишь четвертушку той болванки? Нет, это было бы несусветной глупостью. Из четвертушки болванки мы как раз получили бы не танк, а пшик. Чтобы получить из болванки сначала два, а потом и четыре танка, был только один путь — улучшать инструменты и квалификацию работников — и тогда уже, по мере улучшения, урезать количество стали, даваемое заводу. Как мы знаем, реформа в СССР и России свелась не к улучшению технологии, а к сокращению производства металла.

Теперь о достоверности суммарной оценки — о том, что потребление стали у нас якобы было вдвое выше, чем в США, а производство изделий из нее вдвое меньше. Как такое можно сказать? При помощи подмены понятий. Как говорилось, металлический фонд был почти вдвое меньше, чем в США. Это и было наше потребление стали. Что же касается «изделий», то утверждение авторов не имеет смысла, ибо сталь и не может потребляться иначе как в виде изделий — рельсов, балок, листа и т. д. Все утверждение иррационально, независимо от того, какая его часть ошибочна. Две части не стыкуются между собой.

Если же авторы считают, что в СССР много стали превращалось в отходы при изготовлении изделий, то они ошибаются. Вес металлоизделий, полученных из металла — один из важных показателей, которые обязательно учитываются статистикой при инвентаризации металлического фонда. Этот показатель дается даже в статистических ежегодниках. На деле выход изделий из единицы металла в СССР был выше, чем в США. Это происходило именно вследствие нехватки металла в СССР, из-за чего у нас металлический лом собирали для нового оборота почти полностью, а в США — только то, что было экономически выгодно. Чтобы в США смогли произвести из тонны стали в 4 раза больше металлоизделий, чем в СССР, американские фабриканты должны были бы суметь из одной тонны стали произвести как минимум 3,2 тонны металлоизделий. Таким образом, искажение реальности в количественной мере экономистов доведено до абсурда.

Н. Шмелев считает первой по значимости причиной перерасхода металла в СССР нехватку пластмасс: «В машиностроении доля неметаллических конструкционных материалов составляет у нас всего 1-2 %, тогда как в США — 15-20 % (в Японии к 2000 году эта доля должна составить около 50 %)» [200, с. 170]. Такое поклонение чудодейственным технологиям и материалам, сродни низкопоклонству, иногда охватывает экономистов. Можно ли себе представить, чтобы наполовину из пластмассы были построены самые тяжелые машины — экскаваторы и башенные краны, корабли и турбины? Академик Ю. В. Яременко говорил об этой иррациональной вере в пластмассы: «Находились люди, которые писали книги о том, что можно делать станки целиком из пластмасс, включая даже станину. Появление безголовых, но агрессивных технократов — это важный и отчасти трагический момент нашей истории» [212].

Далее авторы вводят еще одну абсурдную меру: «На ту же единицу национального дохода у нас уходит в 2,4 раза больше металла, чем в США». Здесь опять вводится неопределимая категория: что значит «та же единица национального дохода»? Чему равна эта единица в США и СССР? Понятия эти в хозяйстве СССР и США очень различны, они не имеют смысла, если не объясняется, как одно пересчитывается в другое. В 1989 г. читатель понимал под национальным доходом продукт реальной экономики — произведенные товары и услуги, а не движение денег и ценных бумаг,

Сами же Н. Шмелев и В. Попов пишут, что объем промышленной продукции СССР составлял 80 % от американского, а продукция сельского хозяйства — 85 %. Металлический фонд в СССР был намного меньше, чем в США — каким же образом «на ту же» единицу национального дохода у нас могло уходить в 2,4 раза больше металла? Металлоемкость продукции в СССР была заведомо ниже, чем в США — намного меньше у нас было сооружений и машин, а это главный фактор металлоемкости производства.

Проще сравнить металлоемкость единицы национального дохода в тех отраслях хозяйства, где имеется однозначно понимаемая абсолютная единица измерения продукта. Например, при сравнении единицы услуг, произведенных на транспорте, есть совершенно идентичная единица измерения — тонно-километр перевозок. Она одинакова и в США, и в СССР, и в Африке. В книге Л. Л. Зусмана читаем: «Использование 1/5 металлического фонда США, содержащейся в железнодорожном транспорте, в 3 раза менее интенсивное, чем в СССР, вызывается в большой мере особенностями капиталистической экономики и приводит к избытку массы металлического фонда железнодорожного транспорта США примерно на 20-150 млн т» [78, с. 370].

Здесь все ясно — известна масса металла, заключенная в рельсах и мостах, в подвижном составе, известен объем перевозок и т. д. Металлоемкость одного тонно-километра перевозок на железнодорожном транспорте в СССР в три раза меньше, чем в США. Известны и причины этой разницы, которые здесь нет места обсуждать. Если уж называть цифру для всего хозяйства, то требовалось представить подобный расчет металлоемкости по отраслям.

Развернутая во время перестройки кампания по дискредитации советской черной металлургии важна для изучения как представительный пример деградации всей когнитивной структуры рассуждений в обществоведении. Приведя во время перестройки и реформы 90-х годов к фундаментальным ошибкам, она не компенсирована и до сих пор и является важным фактором при выработке программы становления «общества знания» в современной России.

Миф о мелиорации и удобрениях

Одним из больших комплексных мифов перестройки был экологический. По проблемам экологии высказывались совершенно категорически, и никакой увязки их тезисов с реальностью и здравым смыслом не требовалось.

В частности, многие академики и профессора утверждали, что строительство в СССР водохранилищ и стоящих на них ГЭС было следствием абсурдности плановой экономики и нанесло огромный ущерб России. А. Д. Сахаров в «Предвыборной платформе» (1989 г.) выдвигал такие требования: «Немедленное прекращение финансирования Министерства водного хозяйства и его ликвидация или перевод на полный хозрасчет… Закрытие экологически вредных производств» [152, с. 258]. И это говорит человек, бывший безусловным авторитетом в среде научно-технической интеллигенции! Ведь если бы она скептически принимала подобные иррациональные декларации, никто бы их и не высказывал.

В ведении Минводхоза находились мелиоративные работы, связанные с орошением или осушением. Против них и была направлена одна из стрел экологической мифологии. Условие получения высоких урожаев — мелиорация почвы, под держание ее влажности в нужных пределах. Но само слово мелиорация было сделано в 80-е годы пугалом. В 70-е годы в РСФСР были построены крупные оросительные системы. В середине 80-х годов на орошенных и осушенных землях производилось 15-16% продукции растениеводства РСФСР. В ходе реформы эти работы прекратились практически полностью, а системы мелиорации пришли в упадок. Идеологическим прикрытием этого и служил миф.

Вот неожиданный побочный эффект этой операции. В конце 2002 г., после наводнений с человеческими жертвами на Северном Кавказе, на «Эхе Москвы» дал интервью заместитель председателя Госстроя Л. Чернышов. Он так объяснил причины катастрофы, опасности которой раньше не было: «Проблема в чем? Что длительное время гидротехнические сооружения, которые создавались „Минводхозом“ и „Минсельхозпродом“ еще в советские времена, во-первых, утратили свое значение в целевом плане, т. е. все каналы, которые орошали рисовые поля, поливали пустынные степи Ставрополья, они не эксплуатировались порядка 10-15 лет. Во-первых, прекратило существование ведомство „Минводхоз“, который всегда держал на балансе и в плановом порядке осуществлял эксплуатацию, обновление и т. д. этих объектов. Когда пытались специалисты на определенном этапе там открыть задвижки или шабера, все заржавело, невозможно было ничего с ними сделать. Т. е. можно было скомпенсировать удар, который пришелся тогда на ряд населенных пунктов, но это сделать по техническим причинам невозможно из-за того, что те объекты, которые сейчас есть и которые не эксплуатируются, они ни у кого, по существу, бесхозными являются».

Миф о мелиорации игнорировал знание. Предлагая за образец сельское хозяйство США, авторы этого мифа из числа видных ученых, замалчивали реальность этого образца. В США дело обстояло так: «Рациональное использование минеральных удобрений и химических средств защиты растений было невозможно без проведения мелиоративных работ на сельскохозяйственных землях [США]… В 1987 г. Министерство сельского хозяйства США опубликовало исследование, в котором наиболее полно прослежены и оценены размеры осушения сельскохозяйственных земель страны. Согласно этим данным, к 1985 г. было искусственно дренировано примерно 44,5 млн га сельскохозяйственных земель… Размер капитальных вложений для проведения этих работ оценивается в 40,3 млрд долл… В целом по США около 24 % земель, занятых полевыми культурами, расположено на осушенных площадях… Исследования, проведенные в целях определения эффекта осушенных земель на площади 12 млн га, показали, что примерная прибавка урожайности кукурузы при использовании средних доз удобрений составляет около 25 ц/га» [192, с. 34-35].

Вот Н. П. Шмелев, депутат Верховного Совета, ответственный работник ЦК КПСС, ныне академик, писал в важной книге: «Рукотворные моря, возникшие на месте прежних поселений, полей и пастбищ, поглотили миллионы гектаров плодороднейших земель» [200, с. 143]. Важный элемент мифа — мера. Утверждение Шмелева несоизмеримо с реальностью. При строительстве водохранилищ в СССР было затоплено 0,8 млн га пашни из имевшихся 227 млн га — 0,35 % всей пашни. Водохранилища отнюдь не «поглотили миллионы гектаров плодороднейших земель», зато позволили оросить 7 млн га засушливых земель и превратить их в пашню. А если уж вводить меру потерь «плодороднейших земель», то надо вспомнить, что в РФ нынешняя рыночная реформа «поглотила» 45 млн га посевных площадей — они выведены из оборота и зарастают кустарником.

Другая цель создания водохранилищ — установка ГЭС. Казалось бы, значение ГЭС должно быть для каждого очевидно — за их счет существенно снижается цена электроэнергии в РФ. Красноречив конфликт между новыми собственниками, получившими большие алюминиевые заводы, и РАО ЕЭС. «Алюминиевые короли» хотели при реформе РАО ЕЭС приватизировать сибирские ГЭС, но правительство не соглашалось. Специалист по экономической географии России из МГУ В. Горлов говорит: «Сибирские реки, обеспечивавшие экономику СССР супердешевой электроэнергией, перекрывали невыгодное экономико-географическое положение алюминиевых производств, построенных рядом с ними. Если наши алюминщики не будут гарантированно получать электроэнергию по низкому тарифу, то их перспективы на мировом рынке будут весьма призрачными» [49]. Вот она, польза от этих ГЭС, которые работают уже полвека — супердешевая электроэнергия. Из нее составлены миллиарды Абрамовича, молиться он должен на «рукотворные моря». Другой эксперт прямо говорит, что если ГЭС приватизировать не удастся и их энергия будет идти в общий котел, то «высокие цены на электроэнергию ГЭС в мгновение ока уничтожат все конкурентные преимущества алюминиевых компаний как игроков на мировом рынке».

В конце 80-х годов был разработан и внедрен миф о вредоносности минеральных удобрений, применение которых было в СССР якобы избыточным и ведущим к массовому накоплению нитратов в продуктах сельского хозяйства.

Прежде всего, этот миф создавал ложный образ реальности. В общедоступных справочниках можно было получить информацию, которая кратко дана в табл. 4.

Таблица 4

Внесение минеральных удобрений на 1 га пашни, кг в пересчете на 100 % питательных веществ

Количество вносимых в почву минеральных удобрений было в СССР очень скромным. Страна только-только стала выходить на тот уровень, при котором внесение удобрений компенсирует вынос из почвы питательных веществ с урожаем (в последние советские годы вынос питательных веществ с урожаем и сорняками достигал 124 кг с гектара). Известно, что естественное плодородие обеспечивает урожайность не выше 7-8 ц зерна с гектара (в 1909-1913 гг. в среднем за год она составляла 6,9 ц). По применению удобрений СССР еще сильно отставал и от Запада, и даже от Китая — а элита «общества знания» вела кампанию против «избыточного применения удобрений»! При этом специалисты подчеркивали, что минеральные удобрения есть наиболее важный почвосберегающий фактор .

Достоверные данные были вполне доступны. Более того, перед глазами был пример США, на которые тогда были устремлены взоры нашей интеллектуальной элиты. Что же мы видели в этой сфере в США? Вот небольшая информативная книга: Б. А. Чернякова «США: сельское хозяйство, химизация, экология» (1991). В этой книге, в частности, сказано: «В докладе Управления долины Теннесси (наиболее крупная и авторитетная среди организаций в США, ведущих НИОКР по минеральным удобрениям) указывается, что с 1950 по 1972 г. 45 % среднегодового прироста урожайности всех сельскохозяйственных культур страны получено благодаря применению удобрений» [192, с. 24].

То есть, примерно половина того роста урожайности, который и сделал США главным производителем зерна, была достигнута благодаря удобрениям! И это — общий вывод! То же самое наблюдалось и в других странах. Б. А. Черняков пишет: «Китай в 1975-1984 гг. увеличил сбор зерна с 244 млн до 365 млн т, превзойдя даже США — до того времени самого крупного производителя зерна. Главным фактором такого успеха, несомненно, стало использование минеральных удобрений, размер внесения которых за указанный период вырос в 3,3 раза» [192, с. 15].

Те, ученые которые в конце 80-х годов способствовали разжиганию «нитратного психоза», должны же как-то выразить свое отношение к той реальности, которую они идеологически легитимировали! Применение удобрений в сельскохозяйственных предприятиях РФ снизилось с 9,9 млн т в 1990 г. до 1,5 млн т в 1995 г., а в 1999 г. упало на уровень 1,1 млн т. С 1995 по 2002 г количество вносимых в почву удобрений в России в среднем за год составляло 19 кг/га. Для сравнения заметим, что в Китае в 1995 г. на 1 гектар было внесено 386 кг удобрений. Россия воспроизводит типичную «двойную структуру» сельского хозяйства «третьего мира» — есть небольшие оазисы относительного благополучия, а остальная земля дичает. В 1987 г. минеральные удобрения получали 74 % площади посева, а в 1993 г. эта доля упала до 25 % (в 2006 г. удобрялись 34 % посевных площадей).

При этом в кампании против применения удобрений в СССР наблюдалось острое нарушение логики — от советского сельского хозяйства требовали сократить использование удобрений, и одновременно требовали высокой урожайности, как в Западной Европе с ее благоприятными почвенно-климатическими условиями и внесением удобрения в количестве в десятки раз большем, чем в РФ!

О применении пестицидов и говорить нечего, оно рассматривалось как вредительство, сознательный геноцид, развязанный советской властью. Производство средств защиты растений в РФ было ликвидировано практически полностью. В то же время в США дело обстояло так: «В 1985 г. фермеры США закупили пестицидов на 5 млрд долларов, что составило 24 % расходов на горюче-смазочные материалы, электроэнергию, минеральные удобрения и пестициды» [192, с. 96].

Так же обстоит и с другими средствами мелиорации. Вот одна из таких малозаметных технологий — известкование, способ снижения кислотности почвы, необходимого не только для повышения урожайности, но и для сохранения плодородия почвы. Как к нему относятся в США? Б. А. Черняков пишет: «Известкование почв как способ устранения излишней кислотности играет роль одного из наиболее важных факторов повышения эффективности химических средств плодородия, а соответственно и урожая сельскохозяйственных культур… Поддержание pH почвы на должном уровне служит хорошим средством профилактики болезней сельскохозяйственных культур… Объем вносимых известковых материалов составлял [в США] в 80-е годы 26 млн т» [192, с. 111].

Что же произошло в России в результате реформы? В РСФСР в почву вносилось 32-33 млн т известковой и доломитовой муки в год, но в ходе реформы проведение известкования, было практически прекращено (точнее, сокращено в 50 раз). Миф о вреде химизации послужил завесой для того, чтобы нанести тяжелейший удар по едва ли не главному национальному достоянию России — сельскохозяйственным угодьям.

«Нитратный» миф, который внедрялся в массовое сознание от имени науки и с участием известных ученых, заметно сдвинул общество к иррационализму. В Институте философии РАН обсуждалась книга американских авторов, профессора Джорджтаунского университета М. Фешбаха и журналиста А. Френдли-младшего «Экоцид в СССР» (М., 1992, тираж 20000 экз.). Экоцид — не больше и не меньше! Как сказано во введении, «книга стала шоком для тех, кто прочел ее».

Но был там врач-гигиенист питания Л. М. Прихожан, который не постеснялся сказать: «Я должен сказать, что, к сожалению, книга мне не понравилась. Вы, уважаемые коллеги, представляете науку, я же санитарный врач и всю жизнь занимаюсь практическими вопросами гигиены питания. Увы, большая часть того, что написано авторами о питании — это чушь. Прежде всего — нитраты, которым уделено 90 % текста. Как вы знаете, нитраты — естественный продукт жизнедеятельности азотобразующих микробов в почве. Они есть всегда и везде. Действительно, установлено, что в каких-то определенных ситуациях нитраты могут превращаться в нитриты, а те в свою очередь в нитрозамины — потенциальные канцерогены. Причем, тоже только в определенных условиях… Почему же возник такой „нитратный“ бум? В конце концов, с вареной колбасой и сосисками вы получаете нитриты в чистом виде, и ни у кого это не вызывает отрицательных эмоций» [205].

Самое тяжелое в истории всего этого мифотворчества то, что подобные мифы, противоречащие и знанию, и здравому смыслу, и очевидной реальности, никакому критическому анализу и пересмотру не подвергаются. Они так и остаются как бастион против рациональности. Пока не восстановится рефлексия научного сообщества и не будет вскрыт и разрушен механизм разрушающего рациональность мифотворчества, строительство нового российского «общества знания» будет парализовано.

Деформация структурного видения объекта в обществоведении

Обществоведение, задачей которого является критический анализ общества как системы, нуждается в достоверном представлении о структуре этой системы, какими бы терминами ни обозначались разные структурные единицы в зависимости от идеологической доктрины, положенной в основу методологии (классы, сословия, страты, социальные групп и пр.).

Однако с 1990 г. сама проблематика классовой структуры была свернута в социологии (тогда еще советской). Контент-анализ философской и социологической отечественной литературы, проведенный за трехлетние периоды 1981-1983, 1987-1989 и 1990-1992 гг., показал, что в 16,2 тыс. документов термин «классовая структура» встретился лишь в 22 документах (в 1987-1989 гг. — в 128 документах) [169]. Социологи практически прекратили изучать структуру общества через призму социальной однородности и неоднородности, употребление этих терминов сократилось в 18 раз — как раз в тот момент, когда началось быстрое социальное расслоение общества. Из поля зрения социологов в начале 90-х годов выпала проблема уровня жизни — именно в тот момент, когда именно здесь возникло острое и углубляющееся социальное противоречие. В 1981-1983 гг. этот термин был употреблен в 407 документах, а в 1990-1992 гг. только в 15. В социологической литературе стало редко появляться понятие социальные последствия, эта тема стала почти табу [169].

При первом приближении обществоведения к структуре социальной системы логично делать объектом анализа наиболее массивные и социально-значимые общности. Так, в индустриальном обществе объектом постоянного внимания обществоведения является рабочий класс. Обществоведение, «не видящее» этого класса и происходящих в нем (и «вокруг него») процессов, попросту неадекватно структуре его предмета.

Именно такая деформация произошла в постсоветском обществоведении — рабочий класс России был практически исключен из числа изучаемых объектов. Между тем, в этой самой большой общности экономически активного населения России происходили драматические изменения. В 90-е годы страна переживала деиндустриализацию, а рабочий класс, соответственно, деклассирование. Это социальные явления, которых не переживала ни одна индустриальная страна в истории, колоссальный эксперимент, который мог дать общественным наукам большой объем знания, недоступного в стабильные периоды жизни общества. Это фундаментальное изменение социальной системы, в общем, не стало предметом исследований в обществоведении, а научное знание об этих изменениях и в малой степени не было доведено до общества.

В короткий срок состав промышленного рабочего класса России сократился вдвое. Что произошло с 12 миллионами рабочих, в среднем весьма высокой квалификации? Что произошло с социальным укладом предприятий в ходе такого изменения? Как изменился социальный статус промышленного рабочего в России, престиж рабочих профессий в массовом сознании и в среде молодежи? Что произошло с системой профессионального обучения в промышленности? По всему кругу этих вопросов имелись лишь отрывочные и «фольклорные» сведения.

Социолог Б. И. Максимов пишет: «С большим интересом и не меньшим уважением прочитал статью В. В. Трушкова „Современный рабочий класс России в зеркале статистики“… Справедливо замечание автора об исчезновении „рабочего класса“ „из общественного поля зрения». И из поля зрения социологии, добавляю я. Правда, на страницах журнала «Социс» — надо отдать ему должное — появляются статьи о рабочих. Но если взять российскую социологию в целом, не много сегодня можно насчитать научных центров, кафедр, отдельных ученых, занимающихся проблемами рабочих, рабочего движения, которое совсем недавно, даже по шкале времени российской социологии, считалось ведущей силой общественного развития и для разработки проблем которого существовал академический институт в Москве (ИМРД). Почти в подобном положении оказалась вся социально-трудовая сфера, из которой просто выросла новейшая российская социология, и которая также как будто бы «испарилась». Она оказалась на периферии внимания сегодняшней раскрепощенной социологии. Неужели эта сфера стала совершенно беспроблемной? Или может быть общественное производство до такой степени потеряло свое значение, что его можно не только не изучать (в т. ч. социологам), но и вообще не иметь (развалить, распродать, забросить)? Нет производства — нет проблем?

Дело, видимо, не в исчезновении объекта исследования, его проблемности, а в некоторой конъюнктурности социологии… Было модно — все изучали труд, социалистическое соревнование и движение к коммунистическому труду, советский образ жизни и т. п. Изменилась мода — анализируем предпринимательство, элиту, преступность, наркоманию, смертность, беспризорных детей и т. п.» [113].

Назовем массивную группу из другой части социального «спектра», которая остается «белым пятном» в российском обществоведении и о которой общество практически не получает научных сведений. Это люди, переживающие социальное бедствие. В 90-е годы произошло не просто социальное расслоение с обеднением большой части населения. Произошла «дифференцированная» разруха с массовой маргинализацией, которая вырвала из народа целые группы — путем резкого изменения их мировоззрения, образа жизни и стереотипов поведения.

По данным социологов (Н. М. Римашевская), к 1996 г. в результате реформ в РФ сформировалось «социальное дно», составляющее, по минимальным оценкам, 10 % городского населения или 10,8 млн человек. В состав его входят: нищие (3,4 млн), бездомные (3,3 млн), беспризорные дети (2,8 млн) и уличные проститутки (1,3 млн). Это — социальная группа, незнакомая для России и немыслимая на Западе. Большинство нищих и бездомных в России имеют среднее и среднее специальное образование, а 6 % — высшее.

Сложился и равновесный слой «придонья» (зона доминирования социальной депрессии и социальных катастроф), размеры которого оцениваются в 5 % населения. Общий вывод таков: «В обществе действует эффективный механизм „всасывания“ людей на „дно“, главными составляющими которого являются методы проведения нынешних экономических реформ, безудержная деятельность криминальных структур и неспособность государства защитить своих граждан» [145].

Таким образом, почти пятая часть населения России сброшена на «дно» и «придонье». Происходит фундаментальное разделение общества — отказ общества считать отверженных своими приобретает демонстративный характер. Так, де факто им отказано в конституционном праве на медицинскую помощь (ст. 41 Конституции РФ). Это притом, что практически все бездомные больны, а среди беспризорников больны 70 %. Половина бездомных — бывшие заключенные и беженцы — находятся в постоянном конфликте с властью, т. к. не могут легализоваться и нарушают правила регистрации. Государственная помощь ничтожна по масштабам, что также стало символом отношения к отверженным. К концу 2003 г. в Москве действовало 2 «социальных гостиницы» и 6 «домов ночного пребывания», всего на 1600 мест — при наличии 30 тыс. официально учтенных бездомных. Зимой 2003 г. в Москве замерзло насмерть более 800 человек [18].

Эта огромная по масштабам социальная группа выпала из поля зрения обществоведения, что наносит и обществу, и государству, и самой этой страдающей части народа огромный ущерб. Отсутствие достоверного научного знания резко снижает качество социальной политики в отношении этого контингента, ведет к необратимому углублению латентного пока что общественного конфликта. Немногие публикации, предназначенные для просвещения общества, пока что далеки от стандартов обществоведения.

Пример — изданная в 2007 г. книга о нищих [44]. Она напечатана в научном издательстве, среди ее авторов известные ученые. Но сложное и драматическое явление нашего общества трактуется в ней удивительно поверхностно. Рецензент И. Смирнов пишет: «В книге „Бредущие среди нас“ рассматривается феномен нищенства в России и странах Европы в историческом прошлом и настоящем… Наверное, в книге мы найдем научное обобщение материала по болезненной и новой для нас проблеме (ведь, как справедливо отмечено авторами, „для жителей России нищенство является новым явлением, оно практически отсутствовало до конца 1980-х годов“. Ну, и рекомендации, как преодолеть это зло. Правильно? А теперь — что на самом деле… Из 30 страниц про Россию на советский период отведено… полтора абзаца. Притом, что именно в этот период проблема решалась эффективно. А как? Нет ответа. Жалкие полстранички, и те заняты „дискурсами“ и „коннотациями“, а также сетованиями, что советская наука проблеме нищенства не уделяла внимания. Интересно, правда? Проблема не изучалась, потому что решалась. Зато теперь изучается».

Как показывает далее рецензент, ничего существенного о проблеме в книге не сказано: «Проблема специально затуманена какой-то „стигматизацией“, связь попрошайничества с криминалом, оказывается, „сохранилась в официальных источниках и СМИ“, в „массовом представлении“. А в научном представлении — разве что-то другое?» [155].

Столь же деформировано структурное видение проблем обществоведения. Очевидно, что «дерево» актуальных проблем в ходе реформы быстро и кардинально изменялось. Новая ситуация создавала новые социальные противоречия и ставила совершенно новые исследовательские задачи. Достаточно сказать, например, что очень быстро изменилась вся структура социальных страхов, но за 90-е годы надежной «карты» этих страхов так и не было составлено и динамика ее неизвестна. Между тем такая «карта» представляет собой ценный инструмент для мониторинга общественных процессов в периоды трансформации общества.