— Яробор —

Через большое окно в горницу падал ранний свет, витая яркими пылинками в воздухе. Солнце роняло свои лучи на ровненькие, подогнанные досочки, устилающие пол, на белёные стены, на пахнущую дымом печь и стол.

В углу щелкал кнопицами по дощечке Андрюша, отчего рисунки на цветастом зеркале-мониторе сменяли друг друга. Он время от времени оборачивался на меня, думая, что я могу что-то не видеть в своём собственном доме, и появлял некую социяльную страницу, как они сие называли, где мелькали имена его друзей и матери. Он писал им коротенькие записки, а после ждал ответа.

Бывший стражник Антон сидел в углу большой горницы положив на колени нотбуку и остервенело водил пальцем по чувственной плашке с такой злой рожей, словно взаправду мог кого убить. Я раз заглядывал поглядеть, чем он там занимается. Оказывается, он руководил нарисованной самоходной телегой, окованной обильно железом, и пущавшей ядра из длинной пушки в такие же телеги, зовущиеся ласково Таньками, видать, по имени той Татьяны, что придумала безделицу сию. Не по нраву мне было сие. Нет, не то, что он ныне бездельничал, а сама забава с рисованными безделицами. Толи дело город ихний, огромный, интересный, полный всяких новшеств к коим мне ещё привыкать и привыкать.

— Я в чате со штабом состою, — проговорил Антон, не поднимая глаз, — там сетуют, что из-за тебя люди погибли.

— Кто? — негромко переспросил я, вздёрнув бровь.

— Два чародея из новеньких.

— Клевещут. Никого я не убил, — отмахнулся я, недовольно скривившись. Мало чего понапридумывают людишки.

— Ты барьер снял, Лазутчики орды проникли. Мы все-таки на войне.

— А, — отмахнулся я, — пустое. И это не моя война, а людская.

Антон на некоторое время замер, а потом снова стал биться с нарисованным врагом. Я ухмыльнулся. Буду я ещё из-за них переживать.

Лучик солнца чуток сдвинулся и упал Лугоше на лицо. Девчурка, спавшая на широкой, укрытой серой овчиной лавке, поморщилась и поджала ноги. Я ласково поправил сбившийся платок и положил ладонь на ее голову. Девчурка, одетая в домашнее серенько платье длиной до коленок, мерно и спокойно задышала.

Четыре сотни лет мы вместе. Четыре сотни лет назад выгнали Лугошу на болото ее же родичи. Хотели принести в жертву. Мне принести.

Когда буря миров сдула колдовство с этого мира, всяк дух попрятал, а кто не смог, тот сдох. Я же потихоньку лишался рассудка, капля за каплей становясь тем зверем, которым был в самом начале своего бытия. Деревня людская, что сбежала от гонений князя Владимира, поклонялась мне. А как разум совсем был на грани угасания, я стал охотиться на них, аки медведь шатун.

Я вздохнул тоскливо.

Давно это было. Давно.

Жертву мне и раньше приносили. Не впервой было. Бродит по ночному лесу девица, слезы роняет, о пощаде молит, а я рыскаю рядом, рычу неистово, гоню ее в саму чащобу, где вырву сердце, орошу обильно кровью полусгнивший столб с моим ликом.

А тут диво дивное, стоит предо мной дева бесстрашная с серыми, как вода, глазами да ярким венком из белых цветов и молвит: «Не троне них». Она молила о пощаде не для себя, а для своих убивцев. В тот миг я узрел ту грань человечности, которой была противна алчность и злоба, лесть и зависть. Чистейшая душа.

Четыре сотни лет, она одна лишь помогала не угаснуть огню моего разума в пучине дикости и беспричинной ярости.

Я улыбнулся и погладил спящую девицу, утопшую в болотине. Я вырвал хребет той болотной твари, что затащила ее в трясину, а потом рыдал над бездыханным телом. И словно кто сжалился надо мной, обратив её в духа ручья. А может она сама не смогла уйти за кромку, чуя долг заботы обо мне. Деревенские потом подохли все, как один, от морова поветрия, но тут мои руки чисты. Сами они.

— Андрюшка, — тихо позвал я дьяка, узрев, что тот быстро щёлкнул клавицами, прежде чем повернулся ко мне ликом. — Что пишут люди обо мне?

Паренёк тоскливо глянул на екран.

— Ничего толкового. Ты же не в городе, а в глухомани.

— Ой, брешешь, — протянул я, — молви как есть.

Я чуял ложь, и нечего ее от меня было скрывать.

— Да, так. Есть несколько комментариев. Говорят, есть болотный даун, который сидя в кустах от натуги пугает всех своим кряхтением. А еще говорят, ты ети.

— Кто ети? — нахмурившись, спросил я, опять эти неведомые тролли пишут брехню.

Видать это те духи камня, что у поморов на голых островах живут в морозном море. Дурные они, и на язык длинные. Поймать бы одного, да подвесить за язык над медленным огнём, чтоб пятки поджарить. Я долго второго дня с одним бранился, так их ещё больше слетелось, как падальщиков на тушу дохлого лося. И грызутся меж собой, подобно псам шелудивым за кость. Я сперва чуть екран не расшиб со злобы, а потом понял, что глупо это, не надобно уподобляться тем упырям зазеркалья. Не по чести это.

— Ети, это лесной человек, типа обезьяны, — поёжившись ответил Андрюша.

— Не видели они, стало быть, лесных людей, — пожал я плечами. — А дауны это кто?

— Юродивые, — ещё сильнее сгорбившись, промолвил дьяк.

— Сами они юродивые. Ты так и напиши, — со вздохом произнёс я. — Эх, надобно к морам с просьбой идти. Пока одного на кол не посадишь, в назидание другим, как дохлую ворону на верёвочке не подвесишь, чтоб остальные не каркали, не угомонятся. Что ещё молвят? Что в мире деится?

— Орда на железнодорожный эшелон напала. Отбили только половину состава, остальную в хлам разбили. Больше всего пострадали системы залпового огня. Но самое интересное, что они два вагона со стрелковым оружием и боеприпасами умыкнули в этой каше. Там, наверное, военные волосы на себе рвут.

— Ха! Ещё бы, — усмехнулся я, — Все это добро против нас же и обернётся. Я бы тоже землю рыл через каждую сажень, чтоб схрон найти.

С кухни раздались звонкие крики, а потом в горницу вскочила Настька, жена електричества мастера, она в негодовании стискивала в кулаках полотенце и силилась что-то сказать, да только слов не находила.

Я уставился на неё. И даже Антон с Андрюшей оторвались от светлых зеркал мониторных.

— Вот, паразит, — наконец выдавила она из себя, — с утра уже нажрался. Где он её берет-то. Лес же кругом. Думала, тут трезвым будет, так нет же, и здесь бухать умудряется, падла.

— Тихо, женщина, — отозвался я, — найдём, откуда он горькую берет. Ежели с рынка таскает, запрещу ему продавать, а ежели у стрельцов берет, то воеводе наказ дам.

— Здесь рынок есть? — оживилась Настька.

— Есть тепереча, — ответил я, и встал с лавки, а потом услышал стук в дверь.

Я повёл бровью, и дверь отворилась, чтоб заставить меня нахмуриться. На пороге стояли три дюжих молодца в странных алых шапках и черными повязками на руках с большими белыми буквами на тех.

— Что надобно? — зло спросил я у непрошенных гостей.

Они смотрели на меня, не решаясь заговорить, а потом старшой все же нашёл смелость, обернувшись на своих подчинённых.

— Начальник отдела военной полиции майор Ежов, — заговорил он, — нам информация пришла, что вы обвиняемого в убийстве прикрываете. По электронке скинули приказ оказать помощь следствию.

Вояка осторожно протянул грамоту, в которой был некий указ. Весь с печатями и росчерками пера знатных столичных воевод и судей.

Я спиной почувствовал, как забегал глазами Антон, думая, сорваться с места и прыгнуть в окно, да в лес податься. Дурной. Там либо болотины его прикончат, либо твари разные.

— И что? — спросил я, заставил красных шапок переглянуться.

— Нам бы его задержать.

— В тёмную бросите? — спросил я призадумавшись..

— Собирайся, — сказал я, не поворачиваясь.

— Как же так? — недоуменно протянул Антон, он явно не хотел в кандалы и колодки.

— Не боись, вызволим, — ответил я. — Есть задумка.

Антон неспешно и понуро встал, закрыл крышку ноутбука и вышел на крыльцо, где ему на руки одели железные кандалы. Ему все же не верилось в мои слова.

Я снова сел на лавку, зло улыбаясь. Забавную хитрость я придумал, после этого и стража к Антону более не придёт, да и он от меня в город уже не денется вовек.

В дверь снова постучали. Робко-робко.

Я нахмурился. Шибко много гостей на это утро.

Дверь снова отворилась, заставив меня вскочить и броситься к порогу.

— Опять ты? — проревел я на вжавшего в плечи голову попа. — Прочь, покуда цел!

Поп осенил себя крестом, и тяжело дыша, поднял на меня очи. Он видно ждал, что я растаю дымом, аки проклятый. А вот накуси выкуси.

Он вздрогнул, когда глаза мои стали жёлтыми, а зрачки тонкими щёлочками, аки у дикого зверя. Это всегда жуть нагоняло на людей, глупо не пользоваться. Но он все же остался торчать молчаливым столбиком на досках крыльца.

— Все есть царствие его, — произнёс он наконец, — не боюсь я тебя чудище нечистое. И слова демоницы тут ни при чем.

— Царствие? Что-то его шавки совсем распоясались втихаря, в чужой дом вламываются и хозяевам жизнь портят, — рявкнул я.

— Как смеешь ты так говорить?

Я раскрыл ладонь. На столе позади меня щёлкнул крышкой ларец, и в руку прыгнула грамота с печатью.

— Обучен грамоте? — прорычал я. — Читай. Сие есть земля Яробора. Карта прилагается. Видишь? Мне разрешено чудеса творить на этой земле неограниченно и иметь жрецов числом три. Видишь? Я не безумный демон. Я все чин по чину делаю, чтоб от вас дурных подвоха не было, а ты моё право нарушаешь! Что ж ты в Китай не подался с тамошними бодаться, или в Индию? А в Африке так и вовсе у каждого племени свой божок, иди, сей свою веру там, ежели неймётся.

— Господь все видит, — не унимался поп, хмуро понизив голос.

— Великий Род, коего вы на разный лад кличите то Небесным Императором, то Аллахом, то безымянным господином, не любопытствуется такими мелочами, как два муравья меж собой кусаться вздумали. Он глядит, чтоб весь муравейник не спалили, да не разорили. У него к каждому народу свои надзиратели приставлены, и с них он спрос берет, а не с кажного человечка. Пшёл прочь, пока я тебя в бесконечную очередь на суд небесный не отправил.

— Не уйду. Я со всеми вами нечистыми бороться буду, — снова повысил голос поп, чуть не разбудив Лугошу.

— Борись. Там за дверью, — буркнул я.

— Я отправлю тебя в ад, откуда ты выполз!

— Я никогда не был в аду, даун, — ответил я, вспомнив новомодное словечко, — а чуть не попал из-за тебя. Знаешь, что могло со мной статься за убийство ангела?

— Какого ангела? — опешил поп, изменившись в лице. Он, видать, совсем не ожидал такого поворота событий, аж побелел и глазками забегал.

— Так ты не знаешь? — протянул я, зловеще улыбнувшись, — и грамоту ты не читал, и про ангела не ведаешь. Ты сам себя в дураках выставил. За тебя ангел вступился, и из-за тебя я его чуть не убил. Я не человек, и это мне по силам, да только потом придут за мной, как за Антоном, или спустят с цепи хранителя смерти бессмертных. Впрочем, его и спускать не надобно будет, сам все цепи порвёт и кинется.

— А ангел кто? — шагнул ко мне поп, а я выставил вперёд ладонь и легко толкнул его назад, не желая впускать в дом.

— Мучайся, — усмехнулся я, — он все равно тебе не откроется, а я знаю. А не откроется, ибо они помнят ещё дикую охоту на ведьм, что учинили от их имени в своё время. Столько невинных сожгли, потопили, да на куски порубали. Им стыдно за вас.

Поп, было, шагнул снова, но над лесом протяжно поднялся истошный громкий вой, а вскоре прокатился многоголосый гром средь ясного неба. Он громыхал и громыхал, ему вторил другой гром, что доносился издали.

Я оттолкнул попа и вышел на крыльцо, глядя на огненный вихрь.

С громким рёвом над деревьями взлетало дымное и горящее железо, уносящееся к горизонту, чтоб пламенем пасть на землю. Там, за тридевять вёрст разорванный в клочья лес заполыхал пожарищем.

— Андрюшка, что это? — резко обернувшись, спросил я у дьяка.

— Грады работают, — ответил тот, — ну, реактивные системы залпового огня.

Я промолчал, снова поглядев на зарево. Уж и забыл я, что война идёт. Хоть и не моя эта война, а оторопь берет, от тех вещей, что людишки понапридумывали. Уже и верится в то, что огонь они могут источать, который целые города в пепел обращает.