Высочайший указ поразил, как внезапный удар грома. Никто не думал, что овеянный славой фельдмаршал будет отставлен, подобно неоперившемуся поручику. Враги злорадствовали, друзья незаметно отдалились от Суворова.

Сам Суворов мужественно переносил очередной поворот судьбы. Ему пришлось провести в Тульчине еще полтора месяца, и только по прибытии разрешения на выезд он покинул армию и выехал в свое имение, в Кобрино.

Весть об отъезде Суворова потрясла войска, особенно солдат. Чем острее были эти возмущения и скорбь об отставленном полководце, тем страшнее казался его образ петербургскому деспоту. Ему уж мало казалось отставки. В Кобрино помчался коллежский асессор Николев с новым высочайшим указом: Суворова непременно перевезти в его отдаленные бо– ровичские поместья, расположенные в глуши Новгородской губернии, и «препоручить там городничему Вындомскому, а в случае надобности требовать помощи от всякого начальства»; никому из поехавших в Кобрино офицеров не разрешалось сопровождать Суворова на новое местожительство. Процедура увоза была чрезвычайно поспешна, Суворову не позволили сделать никаких распоряжений; карета стояла наготове.

Вблизи города Боровичи лежало захудалое суворовское поместье Кончанское. Название села происходило от слова «конец». Здесь кончались жилища расселившихся с севера карелов, южнее их уже не было. Вокруг – озера, болота да леса. Вотчина – из нескольких сот душ, перебивавшихся с хлеба на квас, не знавших промыслов и ковырявших каменистую, неплодородную землю. Сюда-то и приехал в начале мая 1797 года Суворов.

Помещичий дом обветшал; Суворов чаще жил в избе, в которой имелись две комнаты, одна над другой. Всю меблировку составляли диван, несколько стульев, шкаф с книгами, портреты Петра I, Екатерины II и несколько семейных портретов.

В одном письме, датированном 1776 годом, Суворов писал:

«Долг императорской службы столь обширен, что всякий долг собственности в нем исчезает: присяга, честность и благонравие то собою приносят». Военное призвание, в самом деле, поглощало его целиком, и для личной жизни у него не оставалось ни времени, ни душевных сил.

Вся нежность, таившаяся в сердце сурового полководца, в течение многих лет была сосредоточена на его дочери Наталье, родившейся в 1775 году. Когда ей было два года, отец с умилением писал: «Дочка вся в меня, и в холод бегает босиком по грязи». В дальнейшем он всегда питал самую трогательную любовь к дочери. «Смерть моя для отечества, жизнь моя для Наташи», писал он из Финляндии.

Разлад с женой побудил Суворова удалить дочь из дома; в 1779 году она была взята у Варвары Ивановны и отдана на воспитание во вновь учреждавшийся институт благородных девиц (Смольный), где поступила на попечение начальницы института Софии Ивановны де Лафон. По решительному настоянию Суворова Варвара Ивановна была разлучена с дочерью навсегда.

Где бы ни был Суворов, как бы тяжело ему ни приходилось, он всегда помнил о дочери, писал ей письма, радовался ее успехам.

«Любезная Наташа, – писал он ей в 1787 году. – Ты порадовала меня письмом от 9 ноября, больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье; и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софию Ивановну, или она тебе выдерет уши да посадит за сухарик с водицею… У нас были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы, а как вправду потанцовали, в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка да подо мной лошади мордочку отстрелили. Насилу часов через восемь отпустили с театру в камеру… Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки, синички, лисички, в воде стерляди, осетры; пропасть!»

Весь он здесь, в этом письме, этот суровый воин, оставшийся в душе до конца жизни большим ребенком!

В другом письме, от 1788 года, он пишет:

«Милая моя Суворочка! Письмо твое от 31 генваря получил: ты меня так утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учит такому красному слогу, что я завидую… Куда бы я, матушка, посмотрел теперь на тебя в белом платье! Как ты растешь! Как увидимся, не забудь мне рассказать какую-нибудь приятную историю о твоих великих мужах в древности… Ай-да, Суворочка. Здравствуй, душа моя, в белом платье; носи на здоровье, рости велика!»

Описывая бой под Очаковом, Суворов вновь прибегает к образному стилю, рассчитанному на уровень понимания и мышления ребенка:

«Ай да ох. Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом, да железными кеглями, в твою голову величины; у нас были такие длинные булавки, да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся, тотчас отрежут, хоть и голову. Ну, полно с тебя, заврались! Кончилось все иллюминациею, фейерферком… С Festin турки ушли далеко, ой далеко»..

В 1791 году Наталья Суворова окончила институт. По свидетельству современников, она не отличалась ни красотой, ни умом и была совершенно ординарной девушкой. Однако во внимание к заслугам ее отца Екатерина назначила ее фрейлиной, поместив жить, во дворце. Милость императрицы страшно обеспокоила Суворова. Зная, сколько соблазнов таилось для молодой девушки в легкомысленной, развратной среде придворных, он решился, пренебрегая гневом Екатерины, взять ее из дворца. Наташа была поселена у своей тетки. Это не успокоило Суворова. Он, не переставая, посылал ей наставления и предостережения.

«Избегай людей, любящих блистать остроумием, – писал он, тоскливо следя издали за светской жизнью дочери, – по большей части?ти люди извращенных нравов».

Наташа отвечала своему отцу обычно лаконичными, сухими письмами, напоминающими скорее отписки. «Милостивый Государь Батюшка! Я слава богу здорова. Целую ваши ручки и остаюсь навсегда ваша послушнейшая дочь, гр. Н. Суворова– Рымникская».

Годы шли, и на очередь встал вопрос о замужестве Наташи. Суворов скрепя сердце готовился к этому; он чувствовал, что, выйдя замуж, дочь отдалится от него (хотя, надо сказать, Наташа и так не отличалась особой сердечностью). Но делать было нечего! Начался выбор женихов.

Снова Суворов навлекает на себя гнев многих вельмож. Он отклонил возможность породниться со знатнейшими родами – из опасения, что жених недостаточно хорош для Наташи. Он отказал молодому графу Салтыкову (сыну Н. И. Салтыкова) потому, что он «подслепый жених»; князь Трубецкой получил отказ потому, что «он пьет, и его отец пьет и в долгах, а родня строптивая»; князь Щербатов – потому, что «взрачность не мудрая, но паче непостоянен и ветрен». Симпатиями Суворова пользовался молодой граф Эльмпт – «юноша тихого портрета, больше со скрытыми достоинствами и воспитанием, лица и обращения не противного». Но этот кандидат был забракован невестой, которую Суворов – в противоположность господствовавшим обычаям – совершенно не неволил в выборе жениха.

Затянувшееся сватовство Наташи очень обеспокоило Суворова.

– И засыхает роза! – восклицал он.

Наконец, жених нашелся. Это был брат тогдашнего фаворита, Платона Зубова, граф Николай Александрович Зубов. Сватовство было поддержано самой императрицей.

В апреле 1794 года состоялось венчание. Суворова в Петербурге не было – он находился в этот момент в Варшаве. Обычно прижимистый в денежных вопросах, он на этот раз не поскупился: в приданое Наташе были даны 1 500 душ крестьян и некоторые из пожалованных ему бриллиантовых вещей. Это была значительная часть всего его состояния.

Как и предполагал Суворов, замужество дочери охладило ее отношения с ним. Он сам пишет ей все реже и холоднее: «Любезная Наташа, за письмо твое тебя целую, здравствуй с детьми, божье благословение с вами» – вот образчик его позднейших писем к дочери. Он видел, что Наташа, занятая мужем, детьми и светской жизнью, все меньше вспоминает своего оригинала-отца.

В одном из писем Хвостову, датированном октябрем 1796 года, Суворов говорит со скрытой горечью: «…Наташа отдана мужу, тако с ним имеет связь; он ко мне не пишет, я к ним не пишу: божие благословение с ними… Родство и свойство мое с долгом моим: бог, государь и отечество».

Отдалившись от дочери, он стал уделять больше внимания своему второму ребенку – сыну Аркадию.

Аркадий родился в 1784 году. Суворов гораздо нежнее любил свою дочь, но сын воспринял от него значительно больше, чем серенькая, ничем не выдававшаяся Наташа. Аркадий был одарен от природы замечательными способностями, и в частности военными. Что его отличало от отца, это унаследованная, видимо, от матери очень красивая внешность и безудержная жажда потех и наслаждений.

До одиннадцатилетнего возраста Аркадий жил у своей матери. Затем он был назначен камер-юнкером к великому князю Константину Павловичу. Когда происходила итальянская кампания, Павел I надумал, что сыну приличествует быть при отце, и отправил Аркадия в действующую армию, дав ему чин генерал-адъютанта. Во время похода Пятнадцатилетний Аркадий проявлял смелость и отвагу. Отважный мальчик начал заполнять в сердце Суворова ту пустоту, которая образовалась с отдалением Наташи.

В письмах полководца, в которых почти не встречалось раньше имя Аркадия, все чаще появляются упоминания о нем. «Мне хочется Аркадию все чисто оставить», писал Суворов, уже охваченный смертельной болезнью.

До него дошли слухи, что получивший беспорядочное воспитание, вращавшийся с детских лет в кругу толпившейся вокруг великого князя «золотой» молодежи, Аркадий заимствовал ее наклонности. Для того чтобы отучить сына от кутежей и волокитства, Суворов решил женить его, несмотря на юный возраст. Он выбрал уже невесту. То была дочь эрцгерцогини Курляндской. За несколько недель до смерти (17 марта 1800 года) Суворов писал: «Паче всего богоблагословенное дело – князя Аркадия! Чтоб совершилось в Петербурге… без отлагательств».

Однако он не успел осуществить свой замысел: смерть скосила его, прежде чем он наставил «на путь истинный» своего так поздно обретенного сына.

Личность Аркадия Суворова заслуживает того, чтобы посвятить ей несколько строк. Вот как описывает его П. X. Граббе, встретившийся с ним в 1809 году: «Князь Суворов был высокого роста, белокурый, примечательной силы и один из прекраснейших мужчин своего времени. С природным ясным умом, приятным голосом и метким словом, с душою, не знавшею страха ни в каком положении, с именем бессмертным в войсках и в народе, он был идолом офицера и солдата. Воспитание его было пренебрежено совершенно. Он, кажется, ничему не учился и ничего не читал. Страсть к игре и охоте занимала почти всю жизнь и вконец расстроила его состояние. Но таковы были душевная его доброта и вся высокая его природа, что невозможно было его не уважать, и еще менее не полюбить его». Теми же чертами рисует Аркадия Суворова другой современник, принц Вюртембергский: «…Его знали за смельчака и человека горячего, который уцелел до сих пор только благодаря непонятному счастью… Охарактеризовать его можно было бы названием добродетельного развратника…

Почти невероятно, какое множество сумасбродных Проказ натворил молодой Суворов в течение своей кратковременной жизни, но в каждой из них проглядывала в то же время черта его добросердечия.

Его недюжинные военные способности, в соединении со славным именем, обеспечивали его карьеру: в 1809 году он уже командовал дивизией. В 1811 году во время русско-турецкой войны он переправлялся через небольшую речку Рымну (на берегах которой его отец одержал знаменитую победу). Неожиданно коляска его опрокинулась. Видя, что не умевший плавать кучер пошел ко дну, Аркадий бросился спасать его, но не совладал с течением и утонул.

* * *

Через месяц после прибытия Суворова в Кончанское его навестила дочь Наташа со своим сыном. Это очень развлекло опального фельдмаршала, он повеселел, бодрее относился к своей участи. Но через два месяца гости уехали, старик остался один. Жизнь его становилась все более тяжелой.

Вындомский отказался от обязанностей надзирать за Суворовым, сославшись на плохое свое здоровье. Из Петербурга повелели переложить эти обязанности на соседнего с Суворовым помещика Долгово-Сабурова. Тот также отказался, приведя какие-то веские причины. Тогда вспомнили о Николеве, безграмотном отставном чиновнике, подвернувшемся однажды под руку и так ретиво выполнившем тогда поручение перевода Суворова из Кобрина.

Особой инструкцией на Николева возлагались обязанности:

«Всемерно стараться ведать, от кого будет он (то есть Суворов. – К. О.), иметь посещении, с каким намерением, в чем он с посещателями, или порознь, будет упражняться, какие разговоры произнесены будут, и не произойдет ли каковых либо рассылок, от кого, куда, чрез кого, когда и за чем».

«О писменном его самого и находящихся при нем производстве наблюдать найприлежнейше».

«Когда бы он, граф Суворов, вознамерился куда-нибудь поехать в гости, или на посещение кого-либо, то представлять ему учтивым образом, что, по теперешнему положению его, того делать не можно».

В конце сентября Николев приехал в Кончанское. При первой встрече его с опальным фельдмаршалом произошел следующий диалог: «Я слышал, что ты пожалован чином? Правда, и служба большая! Выслужил, выслужил, продолжай этак поступать, еще наградят». Николев на это возразил, что долг верноподданного – исполнять волю царя. Суворов ответил: «Я бы этого не сделал, сказался бы больным».

Бесцеремонность нового надсмотрщика была хорошо известна Суворову. Нервы его не выдержали, и он отправил Павлу отчаянное письмо: «Сего числа приехал ко мне коллежский советник Николев. Великий монарх, сжальтесь, умилосердитесь над бедным стариком. Простите, если чем согрешил».

На этом письме император наложил резолюцию: «Оставить без ответа».

Николев следил за каждым шагом Суворова, вскрывал его корреспонденцию, наблюдал за тем, встречается ли он с кем-нибудь, «учтиво» препятствовал фельдмаршалу отлучаться даже поблизости из Кончанского. Эта мелочная опека терзала старика.

Из Петербурга приходили унылые вести: самое имя Суворова вытравляется из армии, отданной во власть Аракчеева, истекавшей кровью под фухтелями и шпицрутенами.

Кроме всего этого, у фельдмаршала начались денежные неприятности.

Император дал ход всем искам и денежным претензиям, которые, как из рога изобилия, посыпались на Суворова. Павел приказывал взыскивать с опального полководца по самым невероятным счетам: например, за то, что три года назад по устному распоряжению фельдмаршала израсходовали 8 тысяч рублей на провиантские нужды армии, а провиантское ведомство их не покрыло. Дошло до того, что один поляк учинил Суворову иск за повреждения, нанесенные его имению русской артиллерией в 1794 году. Сумма претензий превысила 100 тысяч рублей, при годовом доходе Суворова в 50 тысяч. На Кобринское имение был наложен секвестр. Все это тем более нервировало Суворова, что он – в противовес дворянским традициям – ненавидел долги. «Не подло бедно жить, а подло должну быть», не раз твердил он Аркадию.

Унижения, клеветы и обиды волновали Суворова.

По целым дням он ходил из угла в угол, не имея живой души, с кем можно было бы поделиться своими мыслями. Смертельная тоска овладевала им. Иногда ночью, когда ему не спалось, он уходил в темный лес и ходил там до утра.

В домике своем он завел «птичью горницу» и нередко подолгу просиживал посреди говорливых пернатых обитателей ее. Вообще он любил всякую «живность». При своем домике он держал четырех лошадей «за верную службу в отставке и на пенсии» (лошади уже охромели). В иные дни он вдруг присоединялся к игравшим в бабки ребятам и проводил целые часы за этим занятием.

Неизменным спутником его был верный Прошка, беззаветно преданный своему господину. С Прошкой Суворов был всегда прост и ласков.

На одной прогулке Прошке, шедшему следом за Суворовым, взбрело на ум напроказить, и он, на потеху мужикам, принялся копировать Суворова. Неожиданно обернувшийся фельдмаршал застиг его в самом разгаре его усилий.

– Гум, гум, Прошенька, – кротко сказал он и, как ни в чем не бывало, продолжал свой путь.

Павел все ждал, что старый фельдмаршал принесет повинную. При всем своем сумасбродстве он понимал, какое неблагоприятное впечатление производит ссылка Суворова не только в России, но и за границей. Видя вокруг лишь покорность и поклонение, Павел не сомневался, что и старик-фельдмаршал скоро обломается и если не присоединит прямо своего голоса к хору восхвалений, то выразит хотя бы согласие вернуться в ряды армии на вторые роли, для отвода глаз Европе. Но время шло, а Суворов не сдавался. Больше того: он не проявлял никаких признаков раскаяния. Случился, например, такой эпизод. В Кончанское прибыл курьер от императора; Суворов принял его в бане.

– Кому пакет?

– Фельдмаршалу графу Суворову.

– Тогда это не мне: фельдмаршал должен находиться при армии, а не в деревне.

«Петербургско-кончанская» баталия продолжалась. Державин посвятил этому периоду жизни Суворова такие строки:

Кончилось тем, что первый шаг сделал император. В феврале 1798 года он приказал родственнику Суворова, молодому князю Андрею Горчакову, «ехать к графу Суворову, сказать ему от меня, что если было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению». Одновременно было дано распоряжение об отзыве из Кончанского Николева.

Вряд ли существовал еще хоть один русский деятель, по отношению к которому тщеславный и самолюбивый Павел сделал подобный шаг. И вряд ли кто-нибудь, кроме Суворова, отказался бы от этого приглашения пойти на компромисс. Но Суворов именно так поступил; он сразу решил для себя вопрос: не идти ни на какие сделки, лучше жизнь в ссылке в глухой деревне, чем хотя бы косвенное одобрение «прусских затей» императора. Все его дальнейшее поведение было подчинено этому решению.

Сперва он вообще отказывался ехать в Петербург. Потом, уступая племяннику, выехал, но с необычайной медлительностью, проселочными дорогами, «чтобы не растрястись». Горчаков отправился вперед. Государь с нетерпением, даже с тревогой, ждал приезда Суворова. Он потребовал, чтобы его уведомили, как только фельдмаршал появится в столице.

Суворов приехал вечером. Павел уже лег, когда ему доложили об этом. Он вышел, сказал, что принял бы Суворова тотчас, но уже поздно, и он переносит аудиенцию на утро. В 9 часов Суворов с Горчаковым вошли в приемную. По дороге в Петербург старый полководец понаблюдал новое устройство армии, и все виденное только укрепило его в принятом решении.

Окинув взором расфранченных, важничавших генералов, он тотчас же приступил к обычным «шалостям»: одному сказал, что у него длинный нос, другого с удивлением расспрашивал, за что он получил чин и трудно ли сражаться на паркете; с царским брадобреем, крещеным турком Кутайсовым, заговорил по-турецки.

Аудиенция у императора длилась больше часа. Павел проявил небывалое терпение, десятки раз намекая, что пора бы Суворову вернуться в армию. Фельдмаршал оставался глух. В первый раз Павел опоздал на развод, все пытаясь уломать несговорчивого старика. К разводу был приглашен и Суворов. Снова началось ухаживание государя за фельдмаршалом: вместо обычного учения солдат водили в штыки. Суворов почти не глядел на учение, подшучивал над окружающими и, наконец, уехал домой, несмотря на испуганные заклинания Горчакова, что прежде государя никто не смеет уходить с развода.

– Брюхо болит, – пожал плечами Суворов.

Три недели, проведенные им в Петербурге, были подобны этому дню. Он издевался над новой, неудобной формой, путался шпагой в дверцах кареты, ронял с головы плоскую шляпу; на разводах он вдруг принимался читать молитву: «Да будет воля твоя».

В это время произошел характерный диалог между ним и графом Растопчиным.

– Кого вы считаете самым смелым человеком? – спросил Растопчин.

– Трех смелых людей я знаю на свете: Курций, Долгорукий и староста Антон. Первый прыгнул в пропасть, Антон ходил на медведя, а Долгорукий не боялся царю говорить правду.

Пребывание в Петербурге становилось явно бесцельным. Бедный Горчаков выбился из сил, пытаясь сгладить перед государем постоянные резкости Суворова. В конце концов фельдмаршал прямо попросился обратно в деревню; Павел с заметным неудовольствием дал разрешение.

Поездка в столицу имела все же положительные следствия: во-первых, с Суворова был снят надзор, во-вторых, фельдмаршал стряхнул овладевшую было им хандру. В первое время по возвращении его настроение было ровное и хорошее. Он ездил в гости к соседям, толпами сбиравшимся поглазеть на диковинного старика. Это, конечно, раззадоривало Суворова, и он вволю «чудачил».

Сохранился правдоподобный анекдот, записанный со слов одного кончанского старожила. Некий помещик приехал в гости к отставному фельдмаршалу на восьми лошадях. Добившись согласия на ответный визит, он зазвал в назначенный день всю округу, слетевшуюся взглянуть на опальную знаменитость. Каково же было всеобщее удивление, когда показался Суворов на восьмидесяти лошадях цугом: форейтор полчаса сводил лошадей в клубок, пока вкатилась бричка с седоком. Обратно фельдмаршал уехал на одной лошади.

В этот период Суворов много занимался хозяйством, но заботой о крестьянском хозяйстве не ограничивались его занятия. Он много читал, требовал присылки то державинских од, то Оссиана, выписывал газеты и жадно следил за бушевавшей над Францией военной грозой. Суворов быстро оценил первые успехи Бонапарта и тогда же произнес свою известную фразу:

– Далеко шагает мальчик! Пора унять…

С течением времени он все более высоко ставил военный гений французского полководца. Это проявлялось даже в манере говорить о нем: сперва Суворов называл Бонапарта молокососом, затем мальчишкой, а потом «молодым человеком».

Когда однажды Растопчин спросил у него, кого он считает лучшими полководцами, он, подумав, назвал Цезаря, Ганнибала и Бонапарта. А между тем Наполеон только начинал свою карьеру? Но столь высоко оценив французского полководца, Суворов жаждал сразиться с ним, твердо надеясь победить его.

Не отдавая себе, быть может, отчета в том, что составляло основу успехов французской армии, он констатировал беспомощность антифранцузской коалиции.

– Якобинцы побеждают потому, что у них твердая, глубокая воля, – сказал он одному французскому эмигранту, – а вы, ваша братия, не умеете хотеть.

Впрочем, это не значит, что Суворов готов был изменить свои политические убеждения. Он твердо оставался на позициях монархизма, отзываясь о революции, как о ниспровержении человеческих и божеских законов.

Живя в кончанской трущобе, он ловил каждое новое известие о борьбе на берегах Рейна и в долинах Италии. Услыхав, что французы замышляют десант в Англию, он расхохотался:

– Вот траги-комический спектакль, который никогда не будет поставлен!

В этом сказались и его постоянное недоверие к десантным операциям и убеждение в превосходстве английского флота.

Мнения кончанского отшельника живо интересовали Павла: он подослал к нему генерала Прево де Люмиана, в упор поставившего вопрос о возможной войне с Францией. Суворов продиктовал в кратких чертах план кампании: оставить два обсервационных корпуса у Страсбурга и Люксембурга, итти, сражаясь, к Парижу, не теряя времени и не разбрасывая сил в осадах. Конечно, павловские специалисты отвергли этот смелый, чисто суворовский план.

Пожелтела листва, умчалось короткое лето, а с ним и бодрое настроение Суворова. Павел исподтишка сводил счеты: снова полился дождь направленных против Суворова и немедленно удовлетворявшихся денежных претензий. Ввиду крайнего расстройства дел Суворов определил себе на полгода всего 1 600 рублей, но это, разумеется, не поправило его бюджета.

В декабре 1798 года он пишет своему родственнику и доверенному лицу Хвостову: «Вы довольно вникли в мою нищету… Вы ко мне две недели не писали. Я в бездне сумнениев».

Отношения с зятем, Н. Зубовым, вконец испортились, и тень от этого легла даже на отношения с Наташей. Все стало немило. Унылая скука вновь овладела им.

«Бездействие гнетет и томит. Душа все равно, что пламя, которое надо поддерживать и которое угасает, если не разгорается все сильнее».

К упадку духа присоединилось физическое недомогание. Сказывались полученные им шесть ран; случались приступы частичного паралича. В декабре 1798 года он жаловался, что «левая сторона, более изувеченная, уже пять дней немеет, а больше месяца назад был без движения во всем корпусе».

Нужен был какой-нибудь исход.

И вдруг в начале февраля 1799 года в тишину кончанского домика ворвался на фельдъегерской тройке генерал Толбухин с высочайшим рескриптом. Павел звал Суворова в Италию – командовать русско-австрийскими армиями, действовавшими против французов.