Старики

Прекрасная старость, живи себе и живи. Хотя – семьдесят, семьдесят пять – разве старость? Многие из участников нынешнего турнира доживут до девяноста, а то и до ста, но, конечно, не утро жизни – все определилось, сбылось. Им повезло: они живы, располагают средствами, жизнь удобная, неопасная. Когда-нибудь произойдет решительный проигрыш, всякая жизнь заканчивается поражением, попросту говоря – заканчивается, но это справедливо, даже необходимо, не правда ли? Привычно, во всяком случае. В их кругу говорить о смерти не принято.

А пока – почему бы не встретиться, не подвигать фигуры? Созванивались, списывались, собирали деньги на турнир, каждый год. Девяносто шестой – Филадельфия, девяносто седьмой – Провиденс, в прошлом, девяносто восьмом, был маленький Вильямстаун, на северо-западе Массачусетса: не в последних, прямо скажем, местах великой своей родины – как в песне поется, “пристанища смелых, земли свободных” – собирались пожилые любители шахмат. В этом году пришла очередь Сан-Франциско, один из участников все устроил: зал для игры, гостиницу, заключительный ужин. Вместе в день отдыха выбрались в Симфони-холл, вместе проехались по окрестностям.

Играли в доме ветеранов военно-морского флота, обходились без судей – сами были и зрителями, и судьями, и устроителями. Иногда посмотреть на игру заходили участники второй мировой, корейской, вьетнамской: в уходившем веке Америка порядочно повоевала – сильная, большая страна, естественно.

Столики в два ряда, шестнадцать участников, каждый встречается с каждым, три тура – день отдыха. Число шахматистов в иные годы доходило до двадцати, кто-то выбывает, появляются новые – плати взнос, и, как говорится, добро пожаловать в клуб.

Стук фигур, неяркое освещение, одиночные тихие реплики – болтать за доской не принято. Курить, разумеется, запрещено, да никто и не курит: они себе не враги. Запах кофе, натертых полов. Вечером – совместное заполнение таблицы, определение самой красивой партии, ее разбор. Приятный, тонкий мир шахмат.

* * *

Все, однако, заканчивается, закончился и турнир, и теперь его участники разлетаются кто куда: на север – в Сиэтл, на юг – в Сан-Диего, на Восточное побережье, в Техас. Прощаются тепло, но без сентиментальности, тем более что турнир получился в этом году особенный, скажем так.

В Нью-Йорк отправляются двое, рейс вылетел с небольшим опозданием. Экономический класс заполнен процентов на семьдесят, а в первом – лишь два пассажира, оба наших, с турнира: Алберт А. Александер, бывший посол в одной из стран Скандинавии, титул посла остается за человеком пожизненно, и Дональд, коротко – Дон, промышленник.

На Алберте – светлые брюки, розовая рубашка, синий однобортный пиджак. Дипломатическая выправка, репутация миротворца. Посол элегантен, даже красив. Им любуются, его любят, шахматист он посредственный.

Дон прожил жизнь, первые семьдесят пять с половиной лет, шутит он, иначе: подшипники продавал. Любим мы, англосаксы, преуменьшать, занижать: заводы в Малайзии, в Южной Америке, в других отдаленных местах. Король рынка, гроза конкурентов и все такое. Пенсионеры в его положении гуляют по цитаделям европейской цивилизации в длинных шортах и в кепках-бейсболках козырьком назад, окружающим на потеху, клоуны. Не таков старина Дон, быстрый толстяк, один из сильнейших игроков на турнире, бессменный его казначей.

О чем говорят эти двое? Ясно без слов, что по многим пунктам – молитвы в школах, однополые браки, продажа оружия, что еще есть? – запрещение абортов, смертная казнь, реформа здравоохранения – они расходятся. Парадокс – демократия отвратительна, но лучше нее ничего не придумано, – это они твердо усвоили, особенно дипломат, человек государственный. Но главное – оба, Алберт и Дон, хорошо послужили своим семьям, Америке.

А вот турнир, не только на Дона с послом – на всех, произвел удручающее впечатление. Две новости – на “А” и на “Ай”, с которой начнем? На “А” – Альцгеймер: бедняга Левайн, Джереми, славный малый, хранитель традиций, ужасно сдал. Не забыл еще, слава Богу, как ходят фигуры: дебюты разыгрывает уверенно, автоматически, а дальше все у него разъезжается. Соперники, отводя глаза, спешат предложить ничью. Десять-двенадцать ходов, и – ну что, согласимся, Джереми?

Он и всегда-то был человеком приветливым, а теперь непрерывно смеется мелким таким смешком. Честное слово, не по себе от него: седой застенчивый ребенок, кого-то еще узнает, но и это, все понимают, закончится – когда именно, сказать трудно, болезнь Альцгеймера развивается непредсказуемо.

– Меня он узнал, – утверждает посол.

Дона такие вещи не трогают:

– Это не заслуживает обсуждения.

Его возмущает не Джереми – бывает, болезнь, – а Кэролин, жена его: шахматы – не богадельня.

Ее, этой самой Кэролин, было действительно многовато: “голубчик”, “мой сладкий”, зовет она Джереми, Кэролин неотступно с ним – от шахмат до перемены памперсов.

– Всю жизнь крутила им, как радиомоделью. А компьютером пользоваться не научилась. Представляете, Ал, я письма ей посылаю обычной почтой!

Кэролин верит, что погружение мужа в шахматную среду затормозит его слабоумие. Джереми, с ее слов, вернулся чуть не на год назад.

– Достойный итог нашей деятельности, – усмехается Дон. – Стоило ехать в такую даль.

Им приносят еду. Разговор продолжается.

– Если у тебя нету ног, не занимайся лыжами, – заявляет Дон. – Я противник всех этих олимпийских игр для хромых.

– Мне вы можете это сказать, Дон, но я б не рискнул такое произнести перед более широкой аудиторией.

В любом случае исключать старого товарища из турнира – бесчеловечно. И вообще – посол машет рукой – интересней, знаете ли, процесс, а не результат. Еще бы, думает Дон, с такой игрой, какую ты в последние годы показываешь…

– Дон, вы ведь тоже с ним сделали ничью?

Сделал. Вопреки убеждениям.

* * *

В самолете – своя логика прекращения и возобновления беседы. После еды стариков клонит в сон.

Будет нормально, спрашивает Дон, если он немного подремлет? А потом они поговорят про Айви, про русского, серьезная тема, что-то надо решать. Дон прикроет глаза, задернет на некоторое время шторки, побудет в своем. Там, у Дона внутри, тикают шахматные часы, по доске двигаются фигуры, едят друг друга, потом их всех убирают, кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше, все справедливо. В мире, в котором хотел бы жить Дон, все справедливо.

Посол тоже подремывает. Под самолетом – Америка, страна великих возможностей, камертон западной цивилизации. Скоро, посол знает, к ней подтянутся и другие страны, и хоть милый его сердцу европейский шарм канет, конечно же, в прошлое, жизнь на планете сделается гуманней и лучше. Образец разумной самоорганизации – их турнир, такие чистые, бесконфликтные, идущие от сердца каждого участника начинания – редкость в нынешнем мире. Лучше любой политической партии, любого общественного движения. Посол видел много политики, много тяжелого, неприятного, он свое знание выстрадал.

Обслуживание в первом классе, пожалуй что, даже избыточное. Господам предлагают десерт. Шоколадный мусс. Дон не хочет. Мусс – это что такое? Вроде желе? Дон не любит желе, он не любит того, что дрожит.

– У меня от этого были сложности с женщинами, – Дон хохочет.

Правда, смешно. Он, посол, всю жизнь любил одну женщину – собственную жену. – Дон, разумеется, тоже. Но когда-то, когда он был в колледже… – О, в колледже мы все были полигамными.

Самолет потряхивает, не до сна. Велено пристегнуть ремни. Внизу большая река.

– Миссури какое-нибудь? – предполагает посол.

– Не какое-нибудь, – ворчит Дон, на Среднем Западе он провел много лет.

Посол поднимает руки, элегантно, как все, что он делает. Средний Запад – вотчина Дона, он, посол, жил исключительно на Востоке – Вашингтон, Нью-Йорк.

* * *

Поговорим о русском, о Мэтью Айванове, об Айви? Так прозвала его Кэролин, жена бедолаги Джереми: poison ivy – ядовитый плющ, сильнейший растительный аллерген.

– Уже потрогали ядовитый плющ? – осведомляется она у каждого старичка.

Потрогали, его все потрогали. Мэтью Айванов – новенький, победил в турнире. Пятнадцать партий – четырнадцать выиграл и ничья. Разумеется, с Джереми.

Дело не в призовом фонде – все получал победитель – дело в отношении русского к другим игрокам, к шахматам.

C Мэтью никто ни разу не разговаривал. Перед партией – рукопожатие, hi, и в конце короткое – все, сдаюсь. Русский кивнул, руку пожал, отбыл. В вечерних анализах не участвовал, не говоря уже об экскурсиях. Вчера на ужине взял свой чек, диплом в рамочке и – всем спасибо, пошел. Что теперь с тем дипломом? Запросто может быть, что и выкинул.

– Ал, как вам кажется, он вообще – любит шахматы?

– Они его точно любят. Больше, чем нас с вами, Дон. Видели нашу партию?

Нет, Дон не видел.

Алберт вздыхает: когда играешь с теми, кто сильнее тебя, то и сам подтягиваешься, показываешь все, на что ты способен. Но ему в поединке с Айви стало нечего делать уже хода после девятого. В плохой позиции все ходы никуда не годятся.

– Откуда он, этот русский, взялся? – Дону хотелось бы знать.

Посол пожимает плечами:

– Эмигрантам у нас хорошо.

– Ну, да. Кормим их. – Дон недоволен: – Америка – самая свободная страна в мире.

Посол улыбается одной из лучших своих улыбок – для своих, для союзников. “Вы находитесь в самой свободной стране мира”, – так приветствуют иностранцев в Корее, в Северной. Нет, Дону не стоит про это знать.

– В Европе тоже есть свободные страны, – примирительно говорит посол.

Дон не был в Европе. Ни разу. Странно, да? – Надо бы съездить.

– Советуете? А зачем?

Как объяснишь? Есть замечательные места.

– Дон, а вы? Сколько вы продержались с Айви?

Во-первых, это была первая партия на турнире. Во-вторых, Айви играл белыми. В-третьих, перед первым своим ходом он думал двадцать минут.

– Часы тикают, передо мной на стуле – незнакомый молодой человек. Сидит и думает. Голова опущена, глаз не видно. Это что – издевательство?

– Полагаю, серьезное отношение к делу, Дон. Русский прислушивался к себе: в настроении ли он действовать агрессивно или же обставить вас в позиционной манере. Айви – большой мастер.

В конце концов молодой человек пошел c4. Английское начало. Дон ответил e5.

– “Обратный дракон”? – произносит посол с удовольствием.

Дон кивает. Все шло по теории – до поры до времени. Быстро диктует ходы.

– Знаете эту систему?

– Да-да, разумеется, – посол знает.

Не знает он ничего. Дон, когда руководил своими заводами, многих неприятностей избежал, потому что чувствует такие вещи – когда ему лгут. Он приходит во все большее раздражение:

– Я готов страдать, но дайте мне за мои страдания хоть какой-нибудь материал! Нет, давит, давит, давит, играет, как автомат! Мне семьдесят пять, я не могу считать так, как он! Большой мастер! Вижу, он вам понравился.

– Да-а… – Посол подыскивает слово, давно им, конечно, найденное. – Есть в нем такая, знаете ли…

Он хочет сказать – “размашистость”, но Дон перебивает его:

– Скажите прямо – авантюрист. Я проверил: нет шахматиста по имени Мэтью Айванов.

– Дон, у них свой алфавит. Помните, на майках – си-си-си-пи?

– Деньги нужны вашему си-си-си-пи, вот что!

– Деньги? Зачем Мэтью деньги?

– Ал, зачем человеку деньги?

– Мне это, откровенно говоря, не приходило в голову.

Что он, думает Дон, спятил? Как Джереми?

Зачем же они, раз им деньги нужны, размышляет посол, политику свою так задешево продали?

– Русские много страдали в нынешнем веке, – произносит посол задумчиво.

– Этот, что ли, страдал?

Посол продолжает:

– Я, возможно, не должен вам сообщать эти сведения, но несколько лет назад русские продали свою внешнюю политику за сумму в миллион, поверьте мне, в миллион раз меньшую, чем мы готовы были им заплатить.

Оба молчат в удивлении. Дон – от размеров суммы – надо же! – миллион – единица и шесть нулей, каковы же наши возможности?! Дипломат – от того, что Дону это все рассказал.

– Я понимаю, – прерывает молчание посол, – требуется сохранить турнир. А не отменить ли призовой фонд?

– У нас не богадельня, Алберт. Мы не против сильных игроков, нет. Надо только, чтоб они вели себя подобающе.

– Значит, – вздыхает посол, – придется писать регламент, устав, правила. И не так, как сейчас: победителю – все, а, – изображает рукой ступенечки, – восемь тысяч, пять, три. Первое место, второе, третье.

– Да, да, придется, – кивает Дон. – И будьте уверены, в следующий раз к нам заявятся трое таких, как этот… как Айванов. Из вашей любимой си-сиси-пи.

Дон прав: конечно, их детище, их затея, турнир, – под угрозой. Там, где приходится устанавливать правила… Теперь это повсеместно, даже в семейной жизни. Вот живут они с Доном со старыми своими женами, безо всяких письменных обязательств. Надо бы им встретиться всем четверым в Нью-Йорке, в Карнеги-холл сходить или – на “Янкиз”… Либо пригласить их к себе – показать коллекцию. Посол собирает сов – фарфоровых, глиняных. Сова – символ мудрости. Есть и несколько превосходных чучел.

– Дон – любимая река русских. Возможно, это вас с ними как-нибудь примирит. Quietly flows the Don, – произносит он с удовольствием – “Тихий Дон”. – А вы, Дон, совсем не тихий. – Посол щурится в иллюминатор, что он надеется там увидеть?

* * *

И тут случается происшествие, которое запомнится всем троим его участникам, а если считать стюардессу, то – четверым.

Сзади – там, где в салоне первого класса расположен ватерклозет, – раздается шум. Туда быстро проходит человек, мужчина, запирает за собой дверь. Стюардесса виновато смотрит на пассажиров, разводит руками: бывает. Остальные туалеты заняты, кому-то внезапно приспичило, вот и рвется он в первый класс.

Вскоре, как-то уж слишком быстро, слышится шум воды, мужчина выходит из туалета, и Дон с Албертом видят, что это сам Мэтью Айванов – молодой человек, лет двадцати пяти. Заметив недавних своих соперников, молодой человек улыбается, у него очень белые зубы, но улыбка все равно получается нервная, жалкая.

Тут и Дон, и посол, и, разумеется, стюардесса производят какие-то движения и восклицания, а тем временем молодой человек занимает кресло второго ряда возле прохода, наискосок от Дона с послом, хотя поначалу он вроде бы даже отпрянул, – видно, ему не хотелось встречаться со стариками, но и бежать от них тоже показалось неправильным. Единственным, кто мог сделать приглашающий жест, был посол, не Дон и, конечно, не стюардесса. Та стала пытаться прогнать незваного гостя назад, в хвост, но, заметив, что он, по-видимому, знаком ее пассажирам, остановилась. Молодой человек тоже, если и проявил агрессию, то поначалу – лишь к ней.

Почему бы ему, собственно, не посидеть в широком удобном кресле, а? – Потому что у него билет в экономический класс, говорит стюардесса. – И что же? Разве он кому-то мешает? Разве лишает других хоть части приобретенных ими удобств? – Тем не менее, говорит стюардесса, это несправедливо. Несправедливо по отношению к тем, кто сидит в экономическом классе, и особенно – к купившим билет в первый класс. Несправедливо и аморально.

– Аморально! – чему это молодой человек так рад? – Господин Александер, – обращается он к послу, – вы поддерживаете это мнение?

Посол разводит руками. Можно понять его жест по-разному.

– Ясно, что не положено, но – аморально?! – Молодой человек воодушевлен. – Вспомните про работников в винограднике: “Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?” Посол, знаете эту историю?

Дон – как-то мало он участвовал в ситуации – бьет с размаху по столику:

– Леди права. Это несправедливо. – Красный, сердитый стал, как когда продавал подшипники.

Молодой человек поднимается.

Посол сухо ему говорит:

– Мы уважаем ваше умение играть в шахматы, Мэтью, и были бы рады продолжить знакомство. Но не сейчас. – Он все-таки пробует улыбнуться: – Желал бы я знать русский не хуже, чем вы английский! У вас были отличные учителя.

Молодой человек произносит:

– Да, превосходные. И учебники – высший сорт. Как сейчас помню: “Что это за шум в соседней комнате? Это мой дедушка ест сыр”.

Алберт – опытный дипломат, умеет держать удар. Сейчас он придумает, что ответить. Но отвечать не приходится – молодой человек ушел. После отбытия гостя старики пробуют склеить разорванный им разговор.

Дон спрашивает:

– Что за басня – про виноград?

– Притча. Кажется, от Матфея. Мэтью. Вот ведь! Проклятие.

Их основательно встряхнуло последнее приключение. Все-таки пожилые люди.

– Откуда такое знакомство с Писанием, Алберт?

– На дипломатической работе, – отвечает посол, – волей-неволей сделаешься демагогом. – Понемногу обаяние его восстанавливается.

* * *

Молодой человек занимает свое место в хвосте. Самолет приступает к снижению. Скоро в иллюминаторе показывается статуя Свободы – мощная женщина с книгой и с факелом. Спинки кресел приведены в вертикальное положение.

– Америка – самая свободная страна в мире, – повторяет Дон, глядя на статую из-за плеча соседа.

Посол смотрит на огромное изваяние – никто-то этой бабе не нужен, думает он, ничего-то у нее не дрожит.

Дон спрашивает:

– А вы, Алберт, какую религию практикуете?

Дипломат отвечает с внезапной грустью:

– Я не верю в Господа Бога. – И прибавляет зачем-то: – Сэр.

Один – один

Я не сразу понял, с кем разговариваю. Матвей. Путанно объясняет, откуда у него мой номер. – Ах, вы сын… – Да-да, сын.

Растерянный молодой человек: в чем-то мы, видно, уже не оправдали его надежд. Когда уезжаешь, теряешь не родину – заграницу. Спрашиваю Матвея, как там отец. – Ничего, говорит, жив пока.

Я позвал его, он пришел.

* * *

Мы сидим в моей съемной квартирке-студии на Стэньян-стрит, возле парка. Вдоль стены – коробки. Мы очень мобильны тут. Американцы – очень мобильная нация.

У меня недавно книжка вышла – “Искусство жить: взгляд психолога”, так можно на русский перевести. Была хорошая критика, в университет позвали, с обещанием постоянной позиции. Университет не самый, мягко говоря, знаменитый, да и мне не особенно нравится преподавать, но приходится делать то, что дают, а не то, что хочется.

Матвею тоже никуда от реальности не уйти.

Он как-то вяло кивает. Вот уж чего в отце его не было – вялости. Значит – в мать? Все равно почему-то этот Матвей вызывает мою симпатию. Я в последнее время мало общаюсь с людьми.

Он закончил ИнЯз, Мориса Тореза, – увы, иностранными языками никого тут не удивишь. В особенности английским.

Матвей улыбается. Хорошая у него улыбка. Тоже может помочь. Не помню я, чтоб отец его улыбался. Хохотал – да. А мать его я вообще не помню.

Улыбки улыбками, но дело так не пойдет.

– Не освоить ли вам, Матвей, программирование?

– Наверное, – говорит, – придется.

– Позвоню-ка я по вашему поводу нескольким людям. Личные связи тут много значат.

Матвей кивает:

– На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят “Айванов”.

Фамилия матери? Головой мотает – нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? – Тут, говорит, в городе.

– Где, где именно?

– Двадцать пятая авеню и… – замялся.

– Двадцать пятая – длинная. Что – на Утесе?

Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал?

* * *

Не Маргарита, не Рита – Марго, Марго, Маргоша – одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы – какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок – эх, как бы не все пятьдесят.

Когда она только приехала, она и муж, то злые языки, больше женские, говорили: испорченная ленинградская баба, не более. Нет, Марго – не баба, не просто баба – явление. Многим тут здорово помогла. Поддержала, но не удерживала, не вцеплялась – всех отпускала, тоже – искусство жить. Я бы сам с ней сошелся поближе, да случая не представилось.

А как Матвей ее знает? В библейском смысле? Понял? – не реагирует. О’кей, шучу. Говорит: через общих знакомых, маминых. Важное уточнение. Где-то надо на первых порах пожить. Марго – не худший вариант, далеко не худший.

* * *

Какая-то в нем разболтанность, неопределенность. Здесь так нельзя. Необходимо сделаться частью общества. Приобретать мнения, их отстаивать. Демократия – жуткая вещь, но лучше пока ничего не придумали. Вот, например, реформа медицинской системы. Что Матвей может сказать по ее поводу?

Разводит руками.

– Я здоров. Не сталкивался с медициной.

А, предположим, замена одного из Верховных судей. Каково его мнение? Однополые браки – разрешать или нет? Опыты с клетками эмбрионов? Чтоб вопросов не возникало: Америка – самая свободная страна в мире. Тут делается история. Новый Рим.

Как он сюда попал, физически?

– На самолете.

Я понимаю, не вплавь. В смысле – по еврейской линии или как? Отец-то у него никогда не был евреем. Говорит: нет, грин-кард, вид на жительство, выиграл в лотерею. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы – не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для вида. Надо понимать, как делаются дела.

Так или эдак – первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.

– Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация – проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории.

Он, впрочем, уже в санатории – у Марго.

Неуверенно говорит:

– Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане.

Представляю себе. Нет, серьезно.

– Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.

Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы – быть.

– Сейчас меня как бы нет.

Романтизм. Глупости. Мы все – есть.

Чем Матвей собирается зарабатывать? – Нет идей. – Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею – сколько уже? – Двадцать шесть.

Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист.

Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он – что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.

* * *

Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия – сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня.

Почему домой? – Он дома работает.

Хозяин – попробуем обойтись без имени – усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.

– Дайте-ка, – протянул руку, пальцы длинные, без колец.

Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.

Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках – после второго-третьего запаковывания я их не доставал.

Дочитал, вздыхает:

– Я этого не подпишу.

– Почему? – спрашиваю.

В конце концов, не мои бумажки.

– Боюсь.

– А чего вы боитесь?

Он пососал дужку очков.

– Как вам сказать?.. Всего боюсь.

Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.

* * *

Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опускаю, конечно, некоторые детали.

– Теперь он уже так не может, – про ноги.

Понятное дело, развинчивается старик.

Касаясь деликатной темы. Тогда все вертелось вокруг одного: органы – диссиденты. Есть что вспомнить. Только все это рассекречивание – штука опасная, много биографий попортит зря. Гэбуха ведь тоже халтурила, гнала план. Вызывают, допустим, тебя: вы человек советский?

– Вас вызывали? – спрашивает Матвей.

Вызывали – не вызывали, какая разница? Вызывали. Отвечаешь: советский. Предлагают сотрудничать. Аккуратно отказываешься: простите, и рад бы, но – выпиваю, патологически откровенен. Были приемчики. – Они вздыхают. А если узнаете про действия, направленные на подрыв?.. – Сообщу, сообщу. – Помечают себе: согласился сотрудничать без подписки.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спрашивает Матвей, делает бровки домиком. Как ребенок.

– Да так.

Мне интересно вызвать у него живые реакции. Психология – наука экспериментальная.

* * *

Плевать на бумажки, не подписал и не подписал. Тем более с девицей той мы расстались. А через несколько лет я стал у него бывать независимо от девиц. Не мир тесен, хе-хе, прослойка тонка, – так в ту пору шутили.

Трудно сказать, чем он, собственно, занимался. Говорят: человек энциклопедических знаний. А сделал что? – Написал удачное предисловие. К чьим-то письмам. Софья Власьевна разве позволит что-нибудь сделать? Особенно гуманитарию.

Вот он, сидит за столом, произносит внушительно: “Я как выученик академической науки…” – а какой науки? – хрен его знает, поди спроси. На столе настоечки: сам изготавливает, не худшее из чудачеств. Настоечки-водочки, во времена борьбы с пьянством многих из нас выручали. Вскрикнет вдруг: “Мизерабль!” – жена рюмку подсунула несоответствующую. Но стихов много знал и читал хорошо.

Руки нервные, музыкальные, большая нижняя челюсть: чувствуется порода. У него и кличка была – не в лицо, конечно, – Дюк, за благородное происхождение и вообще – по сумме качеств. Так и вижу, как он натягивает в воздухе невидимые поводья – “кумир на бронзовом коне” – стихи, стихи. Воленс-неволенс перейдешь на высокий стиль, когда о Дюке рассказываешь.

– В вашем отце, Матвей, погиб настоящий артист.

Опять улыбается, нервно:

– Да не совсем.

Не совсем настоящий или не совсем погиб? Очевидно, и то, и то.

Заметная фигура была – Дюк. Любил все старое, не только стишки – статуэтки, тарелочки, – называл их “пресуществлением духа”, с гордостью рассказывал про дядю родного – тот не эвакуировался из Ленинграда, боялся: вернется, а квартиру разграбили. “Я не сторонник патефонно-чемоданной культуры”, – вот так, помер с голоду дядя, но ценности фамильные сохранил.

Монархизм, естественно, юдофобия, но тоже – широкая, необычная: нет, это он не всерьез, эпатаж, интересничает старик. У него ведь жена еврейка. – Кто, Нина Аркадьевна? Нет, Нина Аркадьевна не еврейка.

Вот эту самую Нину Аркадьевну, жену его, третью и последнюю, не могу вспомнить. Что-то стертое, извиняющееся. Нас – такая была кругом скука! – привлекали люди яркие, с брызжущей, пенящейся духовностью, пусть не без некоторых, так скажем, моральных изъянов. Дюк женился на ней – тихонькой аспирантке – что называется, как честный человек, тоже передавали шепотом.

Сам он однажды мне сообщил, что в каждый период жизни Бог посылал ему спутницу, наиболее к данному периоду подходящую. Во как, Бог. Это уже, значит, восьмидесятые, самый конец. Раньше мы о Боге от Дюка не слышали. И религию он себе подобрал – с затеями. Католик восточного обряда, что-такое, или наоборот, не разбираюсь я в этих делах.

А потом та история всплыла, давняя.

* * *

В сорок девятом году Дюк учился в аспирантуре нашего родного Ленинградского университета имени товарища Жданова. Соображаю: могло так быть?

– Какого года отец? – спрашиваю у Матвея.

– Двадцать пятого.

Ну, да. И была у них на филфаке группка поэтов – громко сказано – студентов, мальчиков, от семнадцати до двадцати. Филологи, лингвисты, как тогда говорили, – языковеды. Живут себе и пописывают, как бы не замечая, что есть советская власть. Та не любила подобного к себе отношения, с большими была капризами.

Началось с глупости, мелочи, со стенгазеты. Мальчики тиснули в нее стишки. Дюку и некоторым другим не понравилось. Тяга к экспериментам, безвкусица, все через край. А у Дюка – вкус. Импозантный молодой аспирант: любит, умеет выступить, красноречив. И внешность. Дюк и выступил – не в курилке под лестницей, на собрании. Использовал термин “группа”: группа такого-то, по имени старшего и самого плодовитого из ребят. Само так вышло. Группа молодых филологов. В составе шести человек. Между прочим блеснул выражением: “Русский язык – не язык филологов и языковедов, но язык Пушкина, Гоголя и Толстого”. Убрали стенгазету, все, вроде как, успокоилось.

Но через год-полтора мальчиков взяли, всех. “Антисоветская группа такого-то”, “группа шести” – как в воду глядел наш Дюк. На следствии мальчики друг друга, как водится, оговорили, но основой дела послужило некое заявленьице, как оказалось – его, Дюка. Выступить на факультетском собрании показалось ему недостаточно. Или же испугался: тогда уже, видно, боялся всего. “Жизнь – как рифма, никогда не знаешь, куда заведет”, – от Дюка своими ушами слышал. Вот и написал куда следует – в рифму к сказанному на собрании.

Мальчикам дали по восемь лет, отсидели по пять, вышли. Поэтом не стал ни один, так что, можно сказать, Дюк оказался прав в смысле размеров их дарования. Об истории своего ареста мальчики помалкивали, до времени. А году в девяностом про это все взяла да и напечатала одна газетка, университетская: так сказать, печальные страницы истории ЛГУ.

Дюк ответил письмом в редакцию. Эпиграф придумал: “Всяк человек ложь”.

Да, писал Дюк, его вызвали, дал слабину, подтвердил показания ребят, те ведь дали признательные показания. Тогда мы не знали того, что знаете теперь вы, молодежь. Следствие велось с применением недозволенных методов, но и он не снимает с себя ответственности. Выступление его – трагическая ошибка, но стишки действительно были так себе – удостоверьтесь. Перепутал творческий семинар с собранием, ибо жил – и живет – в мире созвучий, идей, рифм. Между прочим, не раз подвергался гонениям: на очередном таком сборище его самого разнесли – за аполитичность. И главное: теперь, когда ему приоткрылась истина, он сам себя судит судом своей веры, совести, значительно более строгим, чем суд публичный, общественный.

Разоружился – вроде бы, дальше некуда.

Но тут уже кто-то из бывших мальчиков не поленился, добыл свое дело и стала гулять по рукам копия заявления – в органы, того самого. Красивый, опознаваемый почерк. Пушкин, Гоголь, Толстой – Дюк и тут порассуждал о классике.

Стыдно нам стало. Все же – один из нас. Перестали мы ходить к Дюку, даже настоечки нам его разонравились. А он взял и уехал в Москву. Передавали: ради Матвея, сына.

В Москве встретились – раз или два, на чьих-то похоронах. Дюк охотно ходил на похороны, даже не очень близко знакомых ему людей. Выглядел бодрым, подтянутым. Говорил у гроба и на поминках, иногда – первым, когда никто не решался начать. Помнится, на похоронах одного поэта он высказался в том духе, что не стоит, мол, горевать: поэты всегда умирают вовремя, когда их работа завершена. “Правильно, – заорал один полоумный, тоже из пишущей братии. – Нас ничем не убьешь, если мы написали не все, что должны были! Стреляйте, сажайте нас!” Такое воспоминание.

Кажется, я Дюка тогда и видел в последний раз. Он к себе звал, но в Москве у меня друзей много. В сто раз лучше, чем Дюк. А потом я уехал. Знает ли Матвей историю ленинградских мальчиков? Без сомнения. То-то фамилию поменял. А поинтересней была фамилия, прямо скажем, чем Иванов. Все он знает. И как справляется? Любопытно было б копнуть поглубже. Но – приходится быть деликатным.

Темновато стало, надо бы включить свет. В комнате выключатель сломался, руки никак не дойдут починить. Мы переместились на кухню, тут еще ничего.

Неизвестно, пересечемся ли мы снова с Матвеем. Говорю напрямик:

– Надо бы вам простить своего отца. Все кончилось. Понимаете? Все прощены одним фактом существования в нашем милом отечестве. У всех у нас рыльце в пушку, как минимум.

Матвей поднимает на меня глаза:

– Кто я такой, – говорит, – чтоб прощать или не прощать? И потом – разве кто-нибудь у кого-нибудь попросил прощения?

И уходит в комнату за своей курточкой.

– А на похороны поедете? – кричу ему. – Я своего папашу хоронить не ездил. Ни визы, ни денег не было. Как говорится, пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

Он уже почти что в дверях:

– Знакомство с Писанием очень выручает, да?

Что за юноша?! Не ухватишь. Но вообще-то он прав: хватит копаться в этой помойке. Поменял фамилию – и проехали. Как-то не хочется ставить на этом точку. Тем более – я нигде не бываю и ко мне люди приходят редко. Матвей ведь, помнится, шахматами увлекался? Говорит: в позапрошлой жизни. Молодой человек еще, а уже позапрошлая жизнь. Я об этом пишу в своей монографии.

Лежали у меня где-то шахматы. Может, сразимся? Меня и любителем назвать нельзя: так, мог партийку-другую сгонять в компании. Но с этим юношей у меня положительный счет.

Было ему лет восемь, секция при Дворце пионеров, не терпелось взрослого обыграть. Я умею выигрывать у… чуть не сказал – “фраеров”. Один раз. И его тогда обыграл. Он фигуры опять расставляет, а я говорю:

– Стоп. Хорошего понемножку. Вторую, и третью, и десятую ты у меня, деточка, выиграешь. Но я их не стану с тобой играть.

Он собрался расплакаться: подбородок дрожит, бровки домиком. Но справился, молодец.

Я потом с несколькими ребятишками такой фокус проделывал.

Напоминаю ему историю наших встреч – естественно, прикидывается, что забыл. Спрашиваю:

– Не хотите ли отыграться? Я достану шахматы, кофе сварю, включу свет.

– Нет, – говорит. – Пусть останется все как есть. Я пойду?

Победитель

Ленинград – столица советских шахмат. Во Дворец пионеров, в секцию, Матвея отводит мама, потом он туда ходит сам. Здесь учились великие – чемпионы мира, гроссмейстеры. Портреты их висят в коридоре и в учебных комнатах, и когда кто-нибудь из великих не возвращается с Запада или эмигрирует, то портрет его снимают, а имя становится запретно-сладким. Дети спрашивают у тренера: как вы относитесь к поступку такого-то? – Тот отвечает: как и все вы. – Советски настроенные ленинградские мальчики в начале восьмидесятых уже почти не встречаются.

На шахматах настояла мама. Она видит в них шанс куда-нибудь вырваться. Настаивать особенно не пришлось: отец поглощен работой, он мало заинтересован сыном. А шахматы – занятие тихое, Матвей не будет мешать отцу. В шахматы можно играть до глубокой старости, шахматистов стали первыми выпускать из страны, почти никто из них потом не подвергся репрессиям. Такие вещи тоже учитывались, у всех кто-нибудь да сидел: врач – и в лагере врач, музыкант – везде музыкант, можно выступать в самодеятельности. Но к музыке способностей не оказалось.

Матвей – умный сосредоточенный мальчик. Отличная память, усидчивость, умение считать. Тренер учит его разумной расстановке фигур: надо стремиться к тому, чтоб им было комфортно.

– Заботься о них, как о близких родственниках.

Всех родственников у Матвея – отец и мать. Еще братья от первых отцовских жен, он про них узнал с опозданием, – считалось, что прошлого у отца нет, – и когда, наконец, познакомился с братьями, абсолютно взрослыми, с собственными женами и детьми, родственных чувств к ним не испытал. Больше того: показалось, что братья могут обидеть маму. Готовность к агрессии, хамству, что-то такое он в них угадал.

Хотя именно с интуицией, умением угадывать, обстоит у Матвея так себе. Дебютам, игре в окончаниях – учат, а интуиция – есть или нет. Матвей выигрывает способностью к счету вариантов, удивительной для ребенка: хорошо считает за обе стороны, всегда находит за противников самые точные, осмысленные ходы, это умеют немногие. Но считает и много лишнего, попадает в цейтнот.

– Интуиции не хватает, поэтому, – говорит тренер.

Был ли он прав, или Матвею не доставало чего-то еще, столь же трудноопределимого, особой какой-то шахматной гениальности, но к концу школы стало понятно, что в его развитии имеется потолок, который, конечно, еще не достигнут – кандидат в мастера, Матвей ездит уже по стране, занимает призовые места, – но скоро, скоро он остановится.

Хороший ремесленник, вот он кто. Не быть Матвею гроссмейстером, путь закрыт. А он в этом славном сообществе не потерялся бы. Гроссмейстеры – люди со вкусом, в отличие от многих спортсменов – не суеверные. Особенно любит он наблюдать за тем, как, закончив партию, они не уходят, а обсуждают, анализируют, шутят, улыбаются тем, кому только что противостояли в течение многих часов. Как желал бы он быть одним из сидящих в такие моменты на сцене! Замечательное сообщество. Поверх государственных, национальных границ. Как большие музыканты, как математики.

Вот-вот, говорят, тебе бы быть математиком. Но способность к устному счету в этой науке давно не ценится. Нет, это будет ошибочный ход.

Кончилась школа. И занятия шахматами тоже подходили к концу. А потом вдруг была Москва – длинный, неинтересный сон. В конце которого Матвей поменял фамилию, выиграл вид на жительство в США, уехал. Тут, в Сан-Франциско, ему предстояло очнуться, но он попал – верно сказано – в санаторий, к Марго. Сон продолжился, хоть и стал приятнее. Но сон он и есть сон.

* * *

Марго приходит в его комнату каждый вечер – пожелать Матвею спокойной ночи. Какие-то мази у нее изысканные, она из-за них становится солоноватой на вкус, ему нравится. Не нравится – положение в их доме: муж ее с крепким рукопожатием, пожалуй что, слишком крепким. Муж, вроде, бывший, бояться его не следует, но бывший ли? Он надолго уезжает по своим делам, его дела не заслуживают даже презрения, никаких дел в глазах Марго нет. Но, однако, когда он дома, она не заходит к Матвею в комнату, ночи в самом деле оказываются спокойными. Так бывший муж или нет? – Нельзя спрашивать, нельзя портить, – даже не говорится, подразумевается – разные бывают, как лучше сказать? – arrangements, commitments – договоренности – жизнь длинная, то ли еще увидишь.

Марго любит разнообразие ощущений: купание в океане, всегда холодном, она уверенно плавает – ну же, давай, не бойся – сейчас они искупаются, сделают по глотку коньяка и она научит Матвея есть устриц: чуть-чуть перца, лимон, никаких соусов – наука несложная.

Кроме набора писателей, вывезенных из России, огромных альбомов художественной фотографии и всяких эстетских штук в доме есть множество книг с дарственными надписями Марго от авторов, в частности Art de vivre – от друга-психолога. Он вспоминает этого друга – специалист по искусству жить, странный, неуравновешенный, с тяжелым взглядом – стоит читать? – Нет, конечно же. – Он говорил про отца. – Марго просит: забудь, он несчастный человек, все забудь.

Собственный ее отец, кстати сказать, был поэтом, сидел. “А…” – отмахивается Марго на просьбу что-нибудь из него почитать. Он давно умер. Они и не жили вместе. Она не помнит ничего наизусть, это у Матвея – память. Прошлого нет. Нету и будущего, есть только то, что есть, – настоящее, вполне хорошее, не правда ли? А Матвей, она видит, чего-то хочет добиться, счеты свести – для нее, для Марго, этого нету вовсе, ее не привлекает результат – то-то детей нет, говорят недоброжелательницы, – Марго любит процесс, процесс жизни. Сан-Франциско с окрестностями – идеальное в этом смысле место. Здесь нет истории – вечно отягощающего, тянущего назад: состояния, сколоченные в прошлом веке на золоте, в нынешнем – на компьютерах, плюс пара землетрясений, не считать же это историей.

* * *

Они заехали в этот клуб, дом, неважно – Memorial что-то там – тут дают невообразимый кокосовый суп, готовят его особенным образом. Матвею попадается на глаза объявление: скоро у них состоится турнир по шахматам. Каков призовой фонд? Или же “мы играем не из денег, а только б вечность проводить”? Он часто цитирует, хоть и борется со своей привычкой – она у него от отца. А Марго нравится, она воспринимает его рифмованную веселость как заигрывание, как ласку, как часть ухаживания за собой, она живой человек, у нее есть не только ощущения, есть чувства, жалко, что он мало воспринимает: занят устройством своим в Америке, мыслями об отце, прошлым, будущим. Когда же они поймут, что нет никакого прошлого-будущего, есть – только то, что есть: кокосовый суп – да, смешно, – суп, но еще – вечер, огоньки от моста отражаются в океане, запах водорослей – на же, вдыхай, дыши.

Он обдерет их и заработает денег. Дайте ему телефон. Им как раз не хватает шестнадцатого. Ланч, гостиница и совместные увеселения не требуются. Не одолжит ли Марго ему тысячу долларов? – взнос в призовой фонд. – Она пожимает плечами: конечно, пожалуйста. А что, он играет в шахматы? – Да, было дело.

Вечером запирает дверь – чтоб Марго не зашла, пока он звонит матери. В Москве утро. Как отец? – Вот, бульона поел. – Он злится на мать – какой бульон? Словно разделяющее их расстояние обязывает говорить лишь о жизни и смерти. Что он хочет услышать? После той, большой, новости – операция хоть и показана, да только вас никто не возьмет, – больного и его близких ожидает множество мелких радостей: бульона поел, дошел до уборной самостоятельно, попросил почитать ему вслух. – Что, приехать? – Нет, – просит мама, – не приезжай пока. – Отец догадается, что Матвей приехал его хоронить.

Подготовка к турниру сводится в основном к изучению партий последних лет – вот уж не думал он возвращаться к этому. Жалко, даже в библиотеке нет книг по-русски: шахматы – редкая область, где мы все еще впереди. Матвей догадывается об уровне тех, с кем ему предстоит играть, но, мало ли, объявится среди них какой-нибудь жадный до денег русский. Единственным русским, однако, оказывается он сам.

Сильный соперник попался ему в первом туре. Часы пущены, партия началась, у Матвея белые. Матвей надолго задумывается, опускает руки под стол, унимает дрожь: он не притрагивался к фигурам уже восемь лет. Крепыш Дон играет добротно, честно, в том же духе, что сам Матвей. Почти уравнял и, если б считал лучше, не напутал в вариантах, сделал бы ничью – в какой-то момент казалось, что черные стоят не хуже.

Матвей играет первую партию, не вставая с места. После победы – воодушевлен, голоден, за еду и прочее им не плачено, никто бы не возражал, но неловко их объедать. Марго за ним заезжает, везет обедать, она не знала Матвея таким активным, живым. Но во втором туре он уже легко побеждает соперника, смотрит за игрой на соседних столиках и чувствует себя хищником в обществе оранжерейных птиц.

Романтические шахматы. Дебютная подготовка джентльменов кончается к пятому-шестому ходу. От одного из них – по имени Алберт А. Александер, которого здесь называют послом, внезапно пахнуло родным, домашним.

– Аве, Цезарь! – воскликнул посол перед партией. – Идущий на смерть приветствует тебя! – По-латыни, конечно. Morituri te salutant, – такую латынь знают все.

Посла он разделал в пух. Особенно и стараться не надо было: тот начал вычурно – староиндийская белым цветом – и несколькими ходами создал себе позицию, удержать которую невозможно. Вот, хитро взглянув на Матвея, посол двигает пешечку – ешь. Пешка отравленная, у Матвея не третий разряд. Необдуманные наскоки там-сям, без плана, без подготовки, это уже не романтика, а неряшливость, покушения с негодными средствами. Старый индюк имел даже наглость предложить ничью. Наконец, совершив свой последний бессмысленный ход, посол поднимает руки, склоняет голову, в знак капитуляции останавливает часы. Много лишнего.

На вечерние их разборы Матвей не ходит. Играть в гроссмейстера – выше сил. Сами, сами пусть.

К слабоумному Джереми он шел с намерением проиграть: задуматься на пятьдесят минут, потом еще – и просрочить время, но предложил ничью – не во всем надо быть первым. “Умеренность – лучший пир”, – повторял за едой отец.

* * *

Плохо ему, задыхается, теперь пора, мама говорит – он уже ногу на ногу положить не в силах. Спираль распрямилась, расправилась. Матвей уехал бы: победу в турнире он обеспечил себе за несколько туров до окончания, но что будет с призом? Это жлобье может зажать его деньги. Почему жлобье? Что плохого они ему сделали? Нет, так нельзя.

Все, деньги Матвей получил, отцу уже совсем плохо, наутро – лететь. Билет Сан-Франциско – Нью-Йорк – Москва с открытыми датами приобретен давно. Марго в последний раз заходит пожелать ему приятных снов, и, несмотря на то, что муж дома, часть ночи они с Матвеем проводят вместе.

Рано утром она его отвозит в аэропорт. Целует дольше и энергичнее, чем когда прощаются ненадолго. Ух, как он будет желать потом вот такую Марго! А она никуда не денется – приезжай, ешь-пей, живи, экспериментируй! Марго – вечная, не твоя и всегда твоя, ничья.

Заходя в самолет – посадка несколько задержалась, – он замечает в салоне первого класса двух недавних своих соперников. Дональд и этот, противный, посол. Матвей отворачивается. Кажется, не узнали.

Тьфу ты, он забыл попросить у Марго что-нибудь почитать. Самолет разгоняется и взлетает. Матвей глядит на залив, потом закрывает глаза и думает.

Он улетает как будто бы ненадолго: умирание отца и похороны – сколько это займет? – неделю, месяц? – но в Калифорнию не вернется. Тут он жил как-то вскользь, по касательной. Вот помыл бы машины, что-нибудь поразвозил, переночевал бы несколько раз на улице – глядишь, и возникло б сцепление с жизнью, а так – действительно, санаторий, но Марго-Марго, как откажешься? В следующий раз он поедет в Нью-Йорк или лучше – куда-нибудь в глушь, поработает на бензоколонке, драться научится. Драться ему всегда хотелось уметь, но не настолько, конечно, чтобы идти в армию. Дома считалось, что переезд в Москву в свое время и был затеян, чтоб в нее не идти. Вранье.

Он помнит – тогда, по дороге в Москву, отец его спрашивал: “Фемистоклюс, скажи, какой у нас лучший город?” Следовало отвечать: Петербург. Отец продолжил игру: “А еще какой?” Он кивнул: Москва. Отец любит Гоголя. Но Матвей уже догадался, что их переезд – это бегство, не настолько плохо у него с интуицией. В Москве они поселяются в меньшей, конечно, квартире – уровень жизни здесь выше, чем в их родном, опять поменявшем название, городе, – но живут тоже в центре, в Замоскворечье, жить полагается в центре. Отец осваивает роль московского барина, снова пущены в ход настоечки – способ привлечь гостей, но никто как-то не привлекается.

На душе у Матвея – тускло, тухло. Исподволь возникает ИнЯз, языки всегда ему хорошо давались, вечерами Матвей переводит с английского, самую разную литературу, по большей части эзотерическую, на нее – спрос. То там, то сям возникают группки людей, воспламеняются, гаснут, издательства появляются и исчезают. Сроки, сроки! – торопят заказчики. – Да не вникай ты так! Если чего-то не понимаешь, интуицию прояви. Платят порциями – иногда неожиданно много, а то совсем не заплатят или заплатят с задержкой в год.

Как многие люди, связанные с издательствами, переводами, Матвей играет в слова, в центончики-палиндромчики, ребятам-сокурсникам нравится. Пробует сочинять и серьезное – чтоб заполнить в себе дыру, пустоту, он догадывается, что это не может служить основанием для сочинительства, и серьезное не выходит. К счастью, хватает сил никому свои опусы не показывать, да, в общем, и некому, близких друзей так и не завелось. Ничего, когда-нибудь, может быть, а пока – надо увлечься иностранными языками, учебой, стать переводчиком – человеком, которого как бы нет.

Языки – тоже шанс куда-нибудь вырваться, говорит мама. Она, особенно на первых порах, пробует его оживить: смотри, Матюш, какая хорошая в Москве осень, у нас такой не было, листья под ногами, помнишь, маленьким, ты любил делать “шурш”? Река здесь, конечно же, никудышная, зато растительность – совсем другая, чем в Ленинграде, – богаче, южнее, смотри! И солнца больше, тебе ведь нравится солнце. Но с мамой они оказываются вдвоем лишь изредка – в Москве она почти неотлучно находится при отце.

Отцу под семьдесят, успехов уже, разумеется, никаких, он понемногу распродает вещички – картинки, блюдечки – отец любит предметы старого быта, подлинной материальной культуры – и читает лекции для молодежи: общество “Знание”, пережитки СССР.

Молодежь какая-то, удивительно, все же ходит его послушать, но слушает не вполне так, как лектору бы хотелось.

– Нина, они на меня смотрели, как на старушку с ясным умом, – жалуется отец.

В речи отца возникают новые для него словечки: “посюсторонность”, “внеположенность”. Доклад о Лермонтове он озаглавливает: “Траблмейкер русской литературы”, хотя английского и никакого другого иностранного языка не знает. Хочет нравиться молодежи.

Мама тоже пробует подработать – берет в издательствах рукописи, корректуры.

– Русский язык, – говорит отец, – не язык редакторов и корректоров…

Она тихо уходит на кухню. Здесь телевизор. Советские фильмы, до– и послевоенные, черно-белые во всех отношениях. Матвей не может понять: как она смотрит такую чушь? – Не выключай, просит мама, тут нечего понимать, тебе не нравится – и к лучшему, что не нравится, но все же не выключай, оставь.

* * *

Вот еще: с наступлением больших перемен отец сделался очень набожным. Всюду, во всех компаниях, стал рассуждать о вере – ни с того, ни с сего, откровенно, нецеломудренно. Тогда вообще все внезапно задвигалось, зашумело, поехало, не стало хватать еды. С тем же простодушием, с которым он забирал себе лучший кусок – Матвей вырос, а он голоден, стар, – отец рассуждал о личном спасении. Одни спасутся, другие – нет.

В Ленинграде он был католиком, а по приезде в Москву внезапно заговорил о том, что европейская культура внутренне разрушительна, переметнулся в старообрядчество – несколько раз съездил в церковь у Рогожской заставы, очень привлекательным показалось ему это сочетание слов. “Стоя на рогожке, говорю, как с ковра” на некоторое время стало любимым его выражением. Приобрел привычку говорить на -ся: “смеялися”, “удивлялися” – не прижилось, “посюсторонность” оказалась более органичной.

На одной из лекций – Матвей приехал, чтоб доставить его домой, отец плохо себя почувствовал – слушатели спросили, чего бы он хотел пожелать молодежи. Отец задумался: “Жизнь – длинна ли, коротка – одна”, – он любил подобные приступы. Матвей с привычным стыдом ожидал продолжения. Но отец спокойно сказал:

– Не бойтесь. Ничего не бойтесь.

Ну же, подумал Матвей! Сейчас, вот сейчас! – он читал уже все, что можно было найти про то ленинградское дело, – говори! Странно, нелепо, вычурно, при молодежи, при всех – скажи! Но отец ничего не сказал. Только вот – ничего не бойтесь.

Дыра, пустота стала больше, расширилась. Скоро, как у какого-нибудь алкоголика, наркомана, в нее повалится все – остатки любви, сочувствия, умения радоваться. Тогда и решил – уехать, сменить фамилию.

* * *

Он отказывался от фамилии, как говорили – княжеской, чуть не царской – запутанная история, берущая корни откуда-то из Византии. Во всяком случае, когда благородное происхождение снова вошло в моду, особенно в Питере, то выяснилось, что отцу его есть чем гордиться. Но фамилию Матвей как раз-таки и менял, чтоб не отождествляться с отцом.

Законным образом сделать ничего невозможно, а зачем это надо? – говорят ему умные люди – группка ребят, знающих ходы и выходы, – достаточно получить заграничный паспорт с другой фамилией. Есть человечек, который поможет, у нас же свобода, важна лишь цена вопроса. – А человечек откуда? – Да все оттуда же.

Они и этим теперь занимаются? – спрашивает Матвей. – Занимаются, занимаются. Вот уж – кому ничто не мелко. А для американцев напишешь – была одна фамилия, теперь другая, американцы наивные. Подумаешь – документы, а что, собственно, такое есть смена фамилии? Или непременно тетя нужна в черной мантии? Давай, старичок, соглашайся, все будет о’кей. Какую фамилию написать?

Матвей теряется и называет первое, что приходит на ум: Иванов.

Через месяц он получает паспорт, человечек не обманул. Они все еще выдают паспорта с советской символикой – на восьмом году после роспуска государства. Не все ли равно? Главное – с другой фамилией. Любые прихоти за деньги заказчика, это Москва.

* * *

Скоро Нью-Йорк. Под ними – вода: облака, где-то там – океан, дождь. Красиво, но одинаково и одиноко. Так будет в аду, если он вообще есть.

Болел отец вовсе не так широко, как жил: стал хиреть, отекать, задыхаться. Следовало ожидать наплыва профессоров, светил, столкновения у его постели разнообразных мнений – нет, дядька какой-то, хирург, в несвежем халате, посмотрел выписки – много сопутствующих заболеваний, никто не возьмется его оперировать – и отец почему-то удовлетворился: что ж, будем теперь ожидать конца. Но ведь можно сходить к другому профессору, третьему, поискать хирурга, который бы взялся.

– Нина, пожалуйста, не настаивай, я устал, – он запрещает ей думать об операции, тем более – говорить. – Иногда приходится останавливать часы, спроси у сына, он у нас шахматист.

Возникали, конечно, эпизоды и жалости, и наружной близости, особенно когда отец заболел, а Матвей уже знал, что скоро уедет в Америку.

– Поезжай, поезжай, – отец не был против, – хорошая страна, у них, знаешь, даже на деньгах написано: “На Господа уповаем”. – Одна из последних его несуразностей, но, кажется, бескорыстных – отцу уже очень хотелось остаться с матерью наедине.

День или два до отъезда. Матвей с отцом у компьютера, отец просит его научить: он уже знает, как компьютер включается-выключается, больше ничего не выходит. Нет, сюда нажимать не надо, это шахматная программа, старая. Можно ее удалить, раз мешает. И эту тоже. Отец пристает: как удалять программы? Как вывести на печать текст? Как сделать, чтоб ничего не терялось? Пускай Матвей ему все покажет, напишет инструкцию. И этот, как его… Как называется эта вещь?

Всемирная паутина, сеть, Интернет. Матвей думает: сюда тебе точно не надо. Потому что в какой-то момент наберешь, догадаешься – антисоветская группа, Ленинград, университет. И свою фамилию.

* * *

Матвей ударяет по подлокотнику. Больно, но не достаточно. Он бы с удовольствием обо что-нибудь стукнулся головой. Пустите, он должен встать. И – вперед.

Стюардесса отодвинута в сторону.

– Ноги размять?

Все размять. Он пойдет туда, за перегородку, врежет старому индюку.

Через десять минут возвращается. Сердце стучит, каждый удар отзывается болью. Нормально вышло.

По прилете в Нью-Йорк он звонит домой. Жив отец?

Нет, скончался. Сорок минут назад.

Ultima fermata

Умер. Мама сказала: умер.

Принял лекарства, она ему почитала – он просил старого, совсем старого – потом отошла приготовить питье, вдруг крик: “Нина, кажется, я умираю. Звони Матвею!” Пошла искать телефон, вернулась, он говорит: “Не звони. Мне лучше”. А потом вздохнул глубоко два раза и перестал дышать.

– Он часто вспоминал о тебе в эти дни.

Не надо, думает Матвей. Поздно. Все – поздно. Он начал чувствовать сердце еще в самолете, теперь оно заболело сильней.

Она ему много читала. Стихи. Он любил стихи.

Мама не кажется ошеломленной. Только очень сосредоточенной.

– Матюш, мы договорим и… Ты где?

Он в Нью-Йорке.

– Мы договорим, – повторяет мама, – и я выключу телефон.

Ей без перерыва звонят. Плохо, что мама одна.

Она отвечает: нет, ничего. Но людей, конечно, не избежать. Да и отцу всегда нравилось многолюдье.

– Завтра братья твои приедут.

Братья. Они все время звонили в последние дни. Требовали, чтоб она действовала. Люди по-разному реагируют.

– Ничего нельзя было сделать, – говорит Матвей. – Мы ведь были готовы к этому.

– Да, – отвечает мама. – Пойду к нему.

* * *

Матвей бы успел, возможно, если б – бегом, но время в какой-то момент пошло слишком быстро, да и прилетели они в Нью-Йорк с опозданием. Стойка закрыта – до завтра, самолеты в Москву летают один раз в день. Они его выкликали – делали объявления. Не привык он еще к новой своей фамилии.

– У меня сегодня умер отец, – произносит Матвей со стыдом.

Это очень плохо, им жаль. Они отправят Матвея в гостиницу. – Гостиница, ночь – нет, немыслимо. Надо действовать, перемещаться, помогите, пожалуйста. – Они посмотрят, что можно сделать. Лондон, Франкфурт, Париж – нигде нету мест. Вот, есть возможность лететь через Рим. Они посадят его в первый класс. В знак… ну, ясно чего. Доплаты не требуется, вот билет, вот посадочный, торопиться некуда, пусть уложит все хорошенько. Как он вообще? – Спасибо, все ничего. Правда. Он им очень признателен.

Биологическая, природная связь с отцом всегда ощущалась слабо: нечему рваться. Странно все-таки: был отец, теперь нет. Еще – боязно от того, что предстоит увидеть: холодное, пожелтевшее тело, труп. Или его увезут? – нет, отец не любил “патефонно-чемоданной культуры”, он бы такое решение не поддержал.

Матвей всего-то и видел покойников – одного из тренеров своих по шахматам, это не было страшно, полно народу, где-то далеко – венки, гроб, – и ленинградскую бабушку, мамину маму. С ней он был не то что не близок – едва знаком, та не приняла замужества дочери, зять приходился ей почти что ровесником, чуть ли не однокурсником. И дома, и в церкви мама непрерывно поправляла что-то на мертвой бабушке, гладила ее, трогала, Матвею казалось – немножко нарочно, как будто бы для него. А он постоял, как все, потомился своим неучастием, поцеловал бумажку на лбу.

* * *

Первый класс самолета, летящего в Рим. Там он застрянет еще почти что на шесть часов, в Москве окажется вечером. Рядом – пестро одетые американцы, большая компания, мужчины и женщины, много свободных мест.

– Make yourself comfortable, – устраивайтесь.

Фигурам должно быть комфортно, да. Матвей что-то автоматически выпивает, крепкое, еще на земле. Он почти не употребляет спиртного, но когда и выпить-то? Может, удастся заснуть. От еды он отказывается.

Газеты. Тележка газет. Вспоминает: читайте, приобретайте мнения. Соседи берут по нескольку штук – газеты огромные, как порции в здешних кафе. Погружаются в колонки цифр – и мужчины, и женщины. Печать мелкая-мелкая, котировки акций: наша цивилизация – проект финансовый и правовой.

Матвей тоже берет газету – чтоб прочесть ее целиком, не хватит нескольких дней. Политика, политика, местные новости, искусство, спорт. По вновь обретенной привычке он принимается было просматривать тексты шахматных партий, но прекращает – зачем? А вот и страница, где некрологи – можно сказать, прямо к случаю.

Всех, чьи истории он читает, объединяет одно – их жизни закончились в апреле нынешнего, тысяча девятьсот девяносто девятого года. Как и жизнь отца. Про каждого – где, от чего умер, кого из родных пережил, вехи карьеры и что-нибудь симпатичное, чем кто запомнится. Впрочем, не обязательно симпатичное.

Умер сенатор-республиканец Хруска, Храска, как правильно? Девяносто четыре года, имел большое влияние на Юридический комитет. Противник насилия и порнографии в средствах массовой информации. Борец за смертную казнь. И против ограничений на продажу оружия. При Никсоне выдвинул в Верховный суд своего протеже, которого многие считали человеком серым, посредственным. “Хоть бы и так, – говорил сенатор. – Люди в большинстве своем – серые. И люди, и судьи. Они достойны иметь своего представителя”. Оставил двух сыновей, дочь.

Другой некролог: семидесятитрехлетняя Эстель Сапир. Отвоевала у банка деньги отца, уничтоженного в Майданеке. “ Ты должна выжить, Эстель”, – повторял отец: последний раз они разговаривали через колючую проволоку, на юге Франции. Он назвал ей несколько банков, где держал сбережения. В сорок шестом англичане с французами безропотно отдали свою часть, а швейцарцы потребовали письменных доказательств того, что отец ее мертв. В концлагерях свидетельств о смерти не выдавали – на то, чтобы вернуть деньги, оставленные отцом, Эстель потратила пятьдесят лет. Детей не было, только племянники.

Understatement – преуменьшение, недоговоренность – во всем, в скорби тоже. Спокойно написано. Он читает и читает, прихлебывая из стаканчика.

Умер владелец бейсбольной команды, истративший миллионы на благотворительность. Умерла первая жена Рокфеллера, вице-президента и губернатора, она родила ему пятерых детей и до старости танцевала чарльстон. Умер судья из Бронкса, назначивший убийце молодой женщины и двух девочек максимальный срок – семьдесят пять лет тюрьмы. Зал, написано, аплодировал стоя.

Шестью восемь, умножает Матвей, – сорок восемь. Плюс два: старшему дали не восемь, а десять лет. Итого, пятьдесят. На пятьдесят лет обрек ленинградских мальчиков его собственный, родной отец.

Матвей оглядывается: соседи – кто читает, кто спит. Удостоится ли подобного некролога хоть один из них?

Принесите-ка еще порцию. Да чего там, тащите бутылку – всю. Ни разу в жизни Матвей не выпивал столько, сколько в последние три часа. – Надо что-нибудь съесть, говорит стюардесса, она обязана позаботиться, чтоб пассажир не напился вдрызг. Не хочет обедать – она принесет салат. “Цезарь” с курицей. Или греческий. – Ладно, давайте “Цезаря”.

Все – последняя жизненная история. А потом попытаться уснуть.

Ветеран Первой мировой войны Герберт Янг скончался в четверг у себя дома в Гарлеме, не дожив неделю до ста тринадцати лет. В феврале стал рыцарем французского Ордена почетного легиона, на церемонии награждения отдал честь, потом поднял бокал шампанского.

В Первую мировую служил в 807-м саперном полку французской армии. Полк, составленный из американских негров, останется в памяти как свидетельство расовой сегрегации, имевшейся тогда в США. За месяц до смерти Янг сказал журналистам: “Я отправился в армию, потому что чувствовал себя одиноким. Все мальчики уехали на войну”.

В последние годы нуждался в слуховом аппарате, почти ослеп, но войну помнил живо: “Тот, кто скажет, что не было страшно, – лгун”. Ходил в штыковые атаки, был отравлен немецким газом. Из трехсот пятидесяти ребят в его полку уцелело двенадцать, большинство умерло от болезней, а не от ран. После войны еще девять месяцев оставался в Европе, хоронил убитых. По возвращении чинил старые автомобили, а в восемьдесят семь женился на Грейс, девушке двадцати с чем-то лет. Полный состав семьи нуждается в уточнении. Французский орден Янг передал прапраправнучке, ей одиннадцать. Когда его месяц назад спросили, что позволило ему прожить так долго, он ответил: “Я старался избегать неприятностей”.

“Не бойтесь, – вспоминает Матвей. – Ничего не бойтесь”. Что бы они написали отцу? Бутылка, которую ему-таки принесли, уже полупуста, а Матвей не чувствует ни особенного опьянения, ни желания спать.

Гуманитарий, написали бы, семидесяти четырех лет, многократно менял конфессии, любитель остроумных высказываний, не все из которых, однако, принадлежат ему самому. Выпускник Ленинградского университета, гибкий администратор науки, поборник академической чистоты, борец со всякого рода экспериментами. Ценитель русской поэзии восемнадцатого – первой половины девятнадцатого веков и настоечек из трав на спирту. Имел кличку Дюк – за благородную внешность и чуть ли не царское происхождение. Остались вдова и сын, верней – сыновья. В тысяча девятьсот сорок девятом году написал политический донос на шестерых студентов, осужденных в общей сложности на пятьдесят лет. Ни в частных разговорах, ни публично в содеянном не раскаялся. Нераскаявшийся стукач. Скорбь неуместна. Нет, без этого. Только факты.

Газеты – к чертовой матери.

* * *

Матвею удается откинуться, почти лечь и закрыть глаза, он нашел положение, при котором не кружится голова. Рим, он летит в Рим. Палиндром: Рим – мир. В мире будете иметь скорбь – отец повторял это в периоды неприятностей. Знакомство с Писанием, да-да. Скорбь неуместна. Ее и нет.

Есть другое. Он всю жизнь существует в двумерной системе отношений, координат. Сперва – шахматы: черные – белые, выиграл – проиграл, единица – ноль. Фильмы: наши – не наши, фашисты – русские. Затем – новые пары: органы – диссиденты, стойкость – предательство. Уехал, вырвался. Но и тут, в Америке: белые – негры, правые – левые, республиканцы и демократы. Из суммы всех этих векторов образуется картина мира, говорят ему люди взрослые, с опытом, как догадывается Матвей – научившиеся скрывать безвыходность положения, затыкать пустоты в душе, заглушать боль. Кто лучше научился, кто хуже. Он вспоминает Марго: огоньки от моста, кокосовый суп, запах водорослей, а тот, например, странный дядька, психолог, отцовский приятель, так и не научился скрывать ничего. Черные – белые, Россия – Америка, два луча, два направления, вектора – они лежат в одной плоскости и эту самую плоскость собой задают. Он хочет, он очень хочет смотреть на мир по-иному, но все попытки что-нибудь в нем разглядеть, Матвей знает, разобьются о плоскость – без глубины, высоты: как клеенка, экран телевизора, шахматная доска. Вправо-влево, вперед-назад – вот и весь выбор. Направо пойдешь – коня потеряешь, – мальчики в шахматной секции любили вокруг этого пошутить. Дурная бесконечность – сзади и впереди. Жизнь – смерть.

На некоторое время удается забыться, и там, в забытьи, Матвей стонет, пытается сделать шажок, движение – куда-нибудь вверх и вбок, но его не пускают сгрудившиеся фигуры: голая девяностолетняя миссис Рокфеллер – или это Марго? – отплясывает в голове у него чарльстон, посол с совершенно синим, мертво-одутловатым лицом засовывает ему в рот пешечку, и старичок с Альцгеймером смеется: хе-хе, хе-хе – вцепился, висит – ешь. Сенаторы, судьи, человечек, который “да все оттуда же”, и красный от возбуждения психолог-псих хвастается квартирой: “Сейчас обставим ее как следует, картинки повесим, я предчувствую счастье, у меня – предсчастье. С вами – бывает такое, нет? Следовательно, у вас – дефект личности”. Матвей задыхается, необходимо ответить, дело не в счастьи-несчастьи, дайте вырваться, выбраться, пустите меня! Но это ответ на другие события – в желудке, не в голове. Большая удача, что успел добежать, что свободен сортир.

Его рвет – непереваренным “Цезарем”, алкоголем, какой-то мерзостью. После очередного приступа Матвей ложится между унитазом и раковиной, теряет сознание. Потом оно к нему возвращается.

Воды, надо много воды, у Матвея дегидратация – стюардесса знает, о чем говорит. Он дает себя напоить, уложить на сиденье, укрыть.

* * *

Так, с выпотрошенным нутром, Матвей прилетает в Рим. Поток людей его выносит на паспортный контроль и дальше – к поезду, хотя ему туда, вроде бы, совсем не надо. Но – пять с половиной часов, он должен как-то их провести.

– До Рима доеду? – по-английски спрашивает Матвей, заходя в вагон.

– Si, si, – отвечают, – Ultima fermata. – Последняя остановка по-итальянски.

Дом

Он проснулся от музыки. Верней, от того что она прекратилась. Светло, абсолютно светло. А откуда она, собственно, раздавалась? Ведь не пригрезилось. Никогда в жизни Матвею не снилась музыка.

Он садится и озирается. Какой-то огромный собор. Твердыня западного христианства.

– Шухер, – говорит мальчишеский голос сзади, испуганно-весело.

Шесть или семь девочек – скрипки, альты, мальчик-виолончелист. Тут же банка с деньгами. Что-то они играли такое хорошее? Хочется снова лечь. Матвей не помнит, как вылез из поезда, прошел в утренних сумерках несколько сотен метров, лег на камни, уснул. И спал-то – всего ничего, а уже все другое. Римское утро.

Деньги и паспорт при нем, телефон – тоже. Соседи по самолету говорили: итальяшки воруют бумажники, сумочки. Finito il credito, – пишет его телефон.

– Спокуха, – произносит первая скрипка, девочка.

– Разбудили товарища, – говорит другая.

Матвей улыбается: ребята русские. В Калифорнии он старался не сталкиваться с соотечественниками – из-за мгновенной и неминуемой интенсивности этих встреч. Проще всего сделать вид, что по-русски не говоришь, но теперь ему никакого вида делать не хочется. Да никто его ни о чем и не спрашивает.

А вот и тот, кого они испугались, – карабинер. Большой, шея толстая, фуражка на голове. Театральный злодей, дуче. Осматривает музыкантов, Матвея, сидящего на земле, нескольких нищих, которые расположились тут же. Таксисты, люди, вышедшие из гостиницы, и, так, прохожие – сцена полна людьми. Злодей замечает банку, что-то строгое произносит вполголоса – вероятно, что играть за деньги на улицах запрещено. К нему подскакивает маленький человек в белом фартуке, жестикулирует, указывает на храм. Собираем на церковь – вот что должны означать его жесты и реплики. Карабинер отходит, банку ставят на место, в ней уже порядочно набралось.

Просто так, однако, дуче уйти не может: он делает внушение нищим, те перебираются на противоположную сторону площади, затевают разговор с работником забегаловки. Получают рогалики, даже кофе в пластиковых стаканчиках.

Ребят защитили, они обязаны еще поиграть. Перебирают ноты, переговариваются. Из машины вылезает таксист. Орет:

– Silenzio! – в ладоши хлопает, требует тишины.

Позже Матвей узнает его имя, но таксист останется в памяти как Силенцио – по первому слову, которое произнес. Вид у него был бы чрезвычайно мужественный – он острижен наголо, – если б не темные очки в светлой оправе – на лбу, и похожей расцветки туфли: носы черные, сами белые.

Первая скрипка кивает – и-раз. Матвей никогда не слышал музыки из такой близи. Отсутствие сцены создает совершенно особенное впечатление. Вернее, он сам как будто сидит на сцене – никем, как он думает, не замечаемый. Так уж вышло, что первое музыкальное впечатление Матвей получил не в Москве и не в Петербурге, а в Риме, не самом, вроде бы, музыкальном городе, на площади Санта-Мария-Маджоре, вот где это произошло.

Грусть – и приятно, что грусть. Умиление – так называется то, что испытывает Матвей. Вот черт, – время на часах все еще калифорнийское, или он успел их перевести? Последняя пьеса, яркая, быстрая, проходит мимо его сознания – Матвей занимается вычислениями: как бы снова не опоздать. Да-да, все правильно, до отлета три с небольшим часа.

Все аплодируют, кидают деньги. Матвей встает, внутри – пусто, легко, разве что хочется пить. Как она говорила? Дегидратация. Достает наощупь купюру – сто долларов, нет других. А, не жалко. Богатый американец. Девочка, присматривающая за банкой, кланяется ему.

Музыканты собирают инструменты, рассовывают деньги по карманам, футлярам, спешат. И вдруг, все собрав, застывают.

– Абрамыч, – произносит виолончелист.

Через площадь, слегка склонив набок голову, движется человек: вероятно, преподаватель их или, может быть, дирижер. Вся фигура его имеет вопросительное выражение, но в глазах заметно веселье. И еще – он ужасно похож на того, на тренера, из Ленинграда, который умер, – чертами лица и каким-то усталым спокойствием. Только еще не такой седой.

– Куда это вы, дамы и господа, вернее – и господин, собрались?

Куда-куда – по Риму пройтись, невозможно торчать в гостинице, вечный город, заниматься и дома можно, на Форум, на Капитолийский холм, в Колизей, все же выучено, давайте сегодня не репетировать. С нами пойдемте – Пьяцца-ди-Популо, Испанская лестница, фонтан Треви.

Чего стоят одни названия!

– Похвальная любознательность, – кивает преподаватель, тренер, словом – Абрамыч. – А инструменты зачем?

Так ведь это ж Италия, нельзя оставлять ничего в гостинице, утащат на раз.

– И стул?

Мальчик прихватил из гостиницы стул. Обыкновенный стул, как во всех гостиницах. Не играют на виолончели стоя.

Ничего, ничего, от Абрамыча не приходится ждать неприятностей.

Конец сцены, давайте занавес.

* * *

Матвей заразился-таки от последней пьесы, толком им не услышанной, – темпом. Такси, такси!

– Piu presto, в аэропорт!

– Какая музыка! – восклицает уже известный ему таксист, смесь английского с итальянским. – Bello! Bellissimo! – швыряет монету нищему.

Матвей тоже хочет подать, но у него – только доллары. Сотню-другую надо бы поменять на лиры, как у ребят были в банке. Красивые у итальянцев денежки. И маму предупредить.

Лиры скоро отменят, объясняет таксист. Скоро вообще все станет по карточкам, наличные ликвидируют. Нищим останется – вымереть, как они будут жить? – Правильно Матвей сделал, что по русской привычке рядом с водителем сел.

Поехали! – Самолет когда?

– О! – восклицает таксист, – масса времени! – До аэропорта, до Фьюмичино, всего полчаса. Они заедут сейчас в один дом, надо поздравить крестника. Перемена маршрута не скажется на цене. Маттео не против? Они уже познакомились.

На улицах Рима – теперь Матвей уже просит: помедленней, – им овладевает чувство однажды виденного. Не на картинах и фотографиях, а раньше когда-то – прежде ИнЯза, шахмат, прежде всего.

И не только замечает Матвей эту особого рода некрашенность стен, влепленные в них колонны – в качестве строительного материала, все разные – что стащили со всякой античности, из того и построили дом, – но уже знает, чего ему ждать: выступающий угол церкви, белье на веревках – зачем, они, кстати, трусы и лифчики свои вывешивают напоказ? – и даже когда ошибается, и там оказывается вовсе не то, что предполагал, это чувство не исчезает – все так же знаешь наверняка, что тебя ждет за следующим поворотом.

Жизнь подробна. Матвей вспоминает квартиру маминой мамы – он помогал ее разбирать – как в ней наставлены и навешаны были диваны, иконы, книги, картины, кресла, цветы – без пустоты, без зазоров. Так учат детей рисовать: белого не оставляй, все закрашивай.

Что там говорит его новый приятель? – Роберто, Марио? – нет, все не то.

– Надо быть осторожней, это Италия. – Наверное, видел, как Матвей деньги ребятам давал.

Вот история: американский спортсмен, бегун, черный, чемпион мира и олимпийских игр, ограблен на огромную сумму – четырнадцать тысяч долларов, что-то вроде того – посреди улицы, на глазах толпы. Маленький мальчик ограбил. Острыми коготками впился чемпиону в руку или укусил даже, а из кармана целую пачку денег вытащил. Зачем ему столько наличными?

– Кому – мальчику? – спрашивает Матвей.

– Негру. Ясное дело, наркотики.

– И что же, поймали мальчика?

– Нет! Убежал! От олимпийского чемпиона! Тот привык – по прямой, а мальчик бежал вот так вот – зигзагами. – Итальянец очень доволен успехом мальчика.

Разговор его перескакивает с одного на другое: Маттео русский, а у него подружка была или есть – украинка. Одной рукой держит руль, а другой показывает – лоб, нос, – декламирует: Лес, полянка, холмик, ямка… Произносит: “польянка”, “льес”, дотрагивается до выбритой головы. Странным образом, получается не похабно. – Basta, enough, достаточно! Матвей знает, какие части тела имеются у украинки. Да и стихи у нас получше есть.

Дом как дом: черные ставни на окнах, белье, недоштукатуренная стена. Они несколько раз гудят. К ним выбегает женщина, растрепанная, с полуголым малышом на руках.

– Витторио! – кричит женщина, целует таксиста звонко.

Ага! – Витторио.

Сует в машину к ним малыша, полуголого, в памперсах.

Витторио показывает малыша Матвею:

– Крестник.

Матвей трогает пальчики на ногах ребенка – все одинаковые, как будто на отделку их у кого-то не хватило терпения, нанесли только прорези на ступнях.

Крестник возвращен мамаше.

– Все, забирай!

Она что же, не видит? – они спешат!

У Матвея – всего лишь час, надо успеть поменять деньги, оплатить телефон, маме дать знать, что жив. – О, пусть Маттео не беспокоится.

Хочется и одному остаться, хоть на чуть-чуть: театральными впечатлениями Матвей на сегодня сыт. Витторио каким-то образом понимает все это – вдруг. Он отвезет его – рядом здесь – на один из холмов, там, в воротах, есть чудо-дырочка. – Что за чудо? – Santo Buco – Святое отверстие, увидит сам. А как насмотрится – вниз пусть идет, в апельсиновый сад. И Витторио, когда поменяет деньги, заплатит за телефон, ему посигналит – вот так.

Автомобилисты на них оборачиваются, Витторио делает им рукой – а!

Они едут вверх по холму. Какие деревья! Красные, белые – все в цвету. Этих деревьев он никогда не видел: олеандр, бугенвиллея – мама ему их потом назовет.

Как же хочется, чтобы время текло помедленней! Остановиться, потрогать, хотя бы дотронуться.

– Приехали, вылезай.

Темно-зеленая дверь, в двери – дырочка.

– Вниз потом, в сад. Осторожней с котами, – предупреждает Витторио.

Ничего смешного. В римских садах и парках живут коты, боевые, драные, только что на людей не бросаются, их кормят мясными консервами, разве же это правильно? – Ну что тут такого, Витторио? Почему бы не подкормить котов?

* * *

Пустая площадь, обрамленная белой стеной с лепниной. Надписи, много дат. Как-то обходились римляне без нулей? Mы Dарим Cочные Lимоны, Xватит Vсем Iх: M – тысяча, D – пятьсот, C – сто.

Матвей уверен, что Витторио не обманул – и в смысле денег, и в смысле чуда. Но чтобы увидеть чудо, надо, наверное, быть готовым к нему? Готовиться нет ни времени, ни терпения, и Матвей смотрит в дырочку.

Видит – поросший зеленью коридор и в конце, как окно, – проем. И в нем – купол. Сан-Пьетро, Собор Святого Петра. Конечно, Матвей узнал его. А Сан-Пьетро, оказывается, не большой, просто маленький. На фотографиях он производил впечатление чего-то громадного, колоссального. Разумеется, плоское изображение искажает пропорции, но чтоб так!

Купол легкий, полупрозрачный, почти что призрачный. Чудо, действительно. Матвей смотрит и смотрит, иногда отрываясь проверить, не ждет ли кто-нибудь очереди припасть к отверстию. Нет, он один.

Пространство той площади, на которой стоит Матвей, превращается в комнату, тихую, угловую, за ней никаких помещений нет. Есть окно. Он один в бесконечно высокой комнате – у окна в мир.

Прежде ничего подобного он не испытывал. Внеположенность. Одно из отцовских слов.

Так бы Матвей и стоял себе, если б не телефон. Тот ожил. Спасибо, Витторио.

* * *

Мама.

– Как ты? – спрашивает Матвей. – Как себя чувствуешь?

– Как-то чувствую, – отвечает мама. – Ты уже прилетел?

– Я в Риме. Буду сегодня вечером.

– Понятно. – Удивиться у нее, видно, уже нету сил.

Кто-то опять пришел. Надо дверь открыть.

Он ждет, пока мама вернется, а сам спускается в сад. Комната, где он только что побывал, однажды возникнув, не исчезает в нем.

Вот, город-дом. Такое чувство, будет потом говорить Матвей, что он мерз, а город укрыл его одеялом.

Мама вернулась. Рассказывает, кто пришел. Незнакомые ему люди.

Москва, говорит она, так для нее и осталась чужой.

Он не знал. Он думал, что листья, осень… То есть – ничего он на самом деле не думал.

– И куда?.. В Ленинград, обратно? Или со мной в Америку?

– Куда скажешь, Матюш. Глава семьи теперь ты.

Они еще поговорят, потом. А сейчас у нее нету времени. Он пусть прилетает скорей, а она пойдет варить кофе – для очередных посетителей. Она сегодня только и делает, что варит кофе.

– Погоди минуточку… – Матвею все время приходится помнить, что тут же, неподалеку от мамы, находится мертвое тело отца. А то бы он рассказал ей про многое – хотя бы про то, как ему понравилась музыка. И про это еще – город-дом.

Она угадывает его мысли:

– Неужели меня может расстроить, что тебе хорошо?

* * *

Вход в апельсиновый сад находится чуть в стороне от дороги. Одна из створок ворот закрыта, перед ней стул, на стуле старуха с гроздьями синих вен на ногах. Лицо у нее больное, неправильное, с глазами что-то. Вот, нашлось место и для старухи. Что она делала в прошлой жизни? Сидела записывала, кто когда зашел-вышел? Портреты дуче складывала из пуговиц? Италия тоже видела всякое. Нет, для фашистки она молода.

Другая створка распахнута, Матвей входит в сад.

Апельсины – всюду, на деревьях и под ногами, целые и раздавленные. Мальчик лет четырех-пяти, подбрасывает вверх мяч. Апельсин надеется сбить? Бросить мяч высоко у мальчика не получается.

Матвей трясет дерево, оно не толстое, очень крепкое. Несколько апельсинов падает. Он подбирает две штуки – Витторио и себе. И еще один – маме. Мальчик на его действия не откликается, продолжает бросать мяч.

Матвей пробует снять с апельсина шкуру, толстую, рыхлую, отделяется она с трудом. Выжимает в рот немножко горького сока. Апельсин несъедобный.

Дорожки, скамейки, трава. Котов не видно, куда-то попрятались.

Фонтанчик: каменное сооружение с выступающей из него волчьей металлической головой. Голова покрашена в красный цвет. Вода. Матвей припадает к пасти волчицы и долго пьет. Потом умывает лицо, руки – они пахнут апельсинами, и долго ими еще будут пахнуть, и снова пьет.

Его ждут. Не его, конечно, а пока он освободит фонтанчик: пожилая дама, матрона, вся в черном. Неужели она способна согнуться таким же образом? Нет, рукой затыкает волчице пасть, и у той обнаруживается отверстие на переносице, струя направляется вверх. Попила, отошла. Вода снова идет из пасти.

В отличие от того, что часом раньше творилось на площади возле церкви, здесь нет никакого театра, фабулы: старуха, матрона, мальчик с мячом, да и он сам – каждый пришел сюда за своим. Что-то, однако, их связывает, непостижимое. Случайностей нет, есть только непостижимость, непредсказуемость.

Запечатлеть, запомнить, облечь в слова. Забудутся некоторые подробности, вот что значит – не записать. Да и не умеет он еще ничего толком выразить. Не надо воспринимать себя слишком всерьез, вот что.

Матвей перемещается к границе сада, противоположной от улицы. Невысокое каменное ограждение, за ним – обрыв. Вид на Рим – на мост через реку, зеленую, неширокую – улыбается: река здесь, конечно же, никудышная, – на купола соборов, крыши домов. И Сан-Пьетро – на горизонте, занимает малую его часть. Теперь, при сравнении с прочими зданиями, видно: это очень, очень большой храм.

Глубина, высота. И – причастность, присутствие, не чье-то – его, Матвея, присутствие в мире, Матвей – его часть. Странно, он столько делал всего – учился, соревновался, переезжал, – и ничто не давало ему того ощущения собственного присутствия, которое в нем родилось за последний час.

Время совсем замедлилось, почти что остановилось.

Гудки: Витторио. Сейчас, сейчас, друг.

* * *

Когда он в последний раз испытывал это чувство – даже не радости – ясности, полноты, отчетливости, такое большое, что кажется невозможным, небезопасным удерживать его целиком внутри?

Домашнее задание, этюд: у белых три пешки, у черных – две, одна из которых рвется в ферзи, слон и конь. Белые делают ничью. Матвею лет десять-одиннадцать, он долго думает над этюдом и вдруг понимает, как он устроен, находит решение. Какая красота, смотри, мама! Дрожит от радости: я хожу так и так, пешку не удержать, да только она превращается не в ферзя – в коня! Иначе вилка, ходи за черных! Запирай, запирай короля! А теперь пешку двигай, но в ферзя и тебе превращаться нельзя, будет пат, как же ты ничего не видишь! Конечно, в ладью. Но у меня имеется, между прочим, вот такой ресурс. Чего ты смеешься? Получается что? – Ты выиграл, – говорит мама. – Нет, ничья! Погляди – два белых коня против твоей ладьи! Совсем другие фигуры, чем были вначале! Здорово, правда же?! Ему и радостно, и досадно – надо на доску смотреть, а она куда?

Теперь шахматные программы решают этюды мгновенно, да и Матвей уже нечувствителен к плоской их красоте.

Витторио гудит, что есть сил. Тише! Силенцио!

Светит солнце, на город и на него. Матвей поворачивается к солнцу лицом, он любит солнце. Честное слово, как будто кто-то лично о нем заботится.

Гудки становятся беспрерывными. Матвей машет рукой, бежит.

* * *

Когда закончатся отпевание, похороны, девять дней, и родственники разъедутся, и они останутся с мамой вдвоем, он ее спросит: ты знала?

Она не станет уточнять, о чем. Скажет:

– Знала. С самого начала знакомства с твоим отцом.

А Матвей, как ей кажется, правильно сделал, что поменял фамилию?

Мама кивнет.

– Хотя… – улыбнется грустно, – красивая была фамилия.

июль 2011 г.

Кирпич

Сероглазый, подтянутый, доброжелательный, он просит меня рассказать о себе.

Что рассказывать? Не пью, не курю. Имею права категории “B”.

От личного помощника, говорит, ожидается сообразительность.

– Позвольте задать вам задачку.

Хозяин барин. Хотя, что я – маленький, задачки решать?

– Кирпич весит два килограмма плюс полкирпича. Сколько весит кирпич? Условие понятно?

Чего понимать-то?

– Четыре кг.

До меня ни один не ответил. Так ведь я по второй специальности строитель.

– А по первой?

А по первой пенсионер. В нашей службе рано выходят на пенсию.

Виктор, вроде как младший хозяин, я покамест не разобрался:

– Пенсия маленькая?

Побольше, чем у некоторых, а не хватает. Старший ставит все на свои места:

– Анатолий Михайлович, вы не должны объяснять, для чего вам деньги.

Я, вообще-то, Анатолий Максимович, но спасибо и на том. В итоге он один меня тут – по имени-отчеству, а Виктор и обслуга вся, те Кирпичом зовут. Ладно, потерпим. Главное, взяли.

* * *

Высоко тут, тихо. Контора располагается на шестнадцатом. Весь этаж – наш. А на семнадцатом сам живет. Выше него никого нет. Кабинет, спальня, столовая, зала и этот – жим, джим.

– Лучше шефа сейчас никто деньги не понимает. – Слышал от Виктора. – Мне, – говорит, – до него далеко пока.

Виктор – небольшого росточка, четкий такой, мускулистый. Я сам был в молодости как он. Заходит практически ежедневно, но не сидит. На земле работает, так говорят, – удобряет почву. Проблемы решает. Какие – не знаю. Мои проблемы – чтоб кофе было в кофейной машине, лампочки чтоб горели, записать, кто когда зашел-вышел. Хозяин порядок ценит – ничего снаружи, никаких бумажек, никакой грязи, запахов. Порядок, и в людях – порядочность.

– Наша контора, – говорит Виктор, – одна большая семья. Кто этого не понимает, будет уволен. Так-то, брат Кирпич.

Два раза мне повторять не надо.

Я – сколько здесь? – с августа месяца. Большая зала, переговорные по сторонам, кухонька, лестница на семнадцатый. Тихо тут, как в гробу. Мировой финансовый кризис.

Сижу в основном, жду. Чего-чего, а ждать мы умеем. Смотреть, слушать, ждать.

* * *

У богатых, как говорится, свои причуды: шеф вон – на пианино играет. Все правильно, в Америке и в семьдесят учатся, только мы не привыкли. Завезли пианино большое, пришлось стены переставлять. Надо так надо. Я ж говорю, у богатых свои причуды.

Ходят к нам – Евгений Львович, хороший человек, и Рафаэль, армянин один, музыку преподает. Виктор называет их “интели”. Интеллигенция, значит. Только если Евгений Львович, чувствуется, действительно человек культурный, то Рафаэль, извините, нет. Вот он выходит из туалета, ручками розовыми помахивает и – к Евгению Львовичу. На меня – ноль внимания, будто нет меня.

– В клозете не были? Сильное впечатление. – Разве станет культурный человек о таких вещах? Тем более с первым встречным. – А вы, позвольте спросить, с патроном чем занимаетесь?

– Я историк… Историей. – Евгений Львович оглядывается, будто провинился чем. Вид у него – не сказать чтоб здоровый, очки прихвачены пластырем. И каждый раз так – задумается и говорит: “Все это очень печально”.

А хозяина стали они звать патроном. Патрон да патрон.

– Давно, Евгений Львович, с ним познакомились?

Чего пристал к человеку? Ты сам с Евгением Львовичем познакомился только что. Урок кончился – и давай, топай.

– В конце октября. На Лубянке, у камня. Знаете Соловецкий камень?

– Ага, – говорит Рафаэль. – А что он там делал?

Ох, какие мы любопытные, всюду-то мы норовим нос свой просунуть! Не нравится мне Рафаэль. Хотя я нормально, в общем-то, ко всем отношусь. Кто у нас не служил только.

– Шел мимо, толпа, подошел… – отвечает Евгений Львович.

Потом патрон домой его повез, в Бутово. О, думаю, Бутово. Мы соседи, значит.

– Никогда прежде не ездил с таким комфортом.

И чего ты, думаю, расстраиваешься? Все когда-нибудь в первый раз.

– Беседовали, представьте себе, – говорит, – о патриотизме.

У Рафаэля сразу скучное лицо.

– Но разговор получился славный, я кое-что себе уяснил. Знаете, когда имеешь дело только с людьми из своей среды, многое как бы само собой разумеется…

Да чего ты перед ним извиняешься? – думаю.

Евгений Львович про женщину рассказывает про одну:

– Представьте себе, муж расстрелян. Обе дочери умерли. В тюрьме рожает мертвого ребенка. И такой несгибаемый, непрошибаемый патриотизм. Что это, по-вашему?

Рафаэль плечом дергает:

– Страх. Не знаю. Коллективное помешательство.

– Вот и наш с вами, как вы его назвали? – патрон – высказался в том же духе. А по мне – нет, не страх. Книгу Иова помните?

Рафаэль кивает. Как они помнят! Все у них, главное, какое-то свое.

– Перед Иовом ставится вопрос: “да” или “нет”? Говорит он миру, творению “да” или, как жена советует…

– “Похули Бога и умри”.

– Вот-вот. Именно. А ведь Советский Союз для тех, кто тогда в нем жил, и представлял собой – весь мир. Так что…

– Это натяжка, Евгений Львович. Многие помнили еще Европу.

– Кто-то помнил. Как помнят детство. Но оно прошло. И осталось – вот то, что осталось. Советский Союз и был – настоящее, все. Теперь у нас есть – заграница. А тогда: либо – “да”, либо – “нет”, “похули и умри”.

Рафаэль голову склонил набок:

– Что-то есть в этом. Можно эссе написать.

Евгений Львович уже не таким виноватым выглядит.

– Какой у вас, Рафаэль, практический ум!

– Был бы практический… – Рафаэль глазами обводит контору. – Десять лет на коробках. И какой же историей вы занимаетесь? Советской? ВКП (б)? Патрон ее в институте должен был проходить. Ему ведь – сколько? Лет сорок?

– Нет, – улыбается Львович. Смотри-ка ты, улыбнулся! – Нам пришлось начать сильно издалека. Мы занимаемся, скажем так, священной историей. В начале сотворил Бог небо и землю.

Чего он так голос-то снизил?

– Да-а… – Рафаэль поводит головой влево-вправо, а в глазах – смешочек стоит. – А ведь это замечательно, разве нет? Дает, так сказать, шанс. Ведь ученик-то наш! С вами историей, от Ромула до наших дней, со мной – музыкой! И тут же – спорт, наверняка какой-нибудь нетривиальный, финансы… В которых мы с вами, я во всяком случае, ни уха ни рыла, но зато весьма, прямо скажем, нуждаемся! – Не поймешь Рафаэля, серьезно он или издевается? – Где финансы, там математика. Что-то он мне сегодня про хроматическую гамму втолковывал, про корень какой-то там степени… Широта, размах! Просто – человек эпохи Возрождения!

Львович бормочет: да, мол, в некотором роде…

– Знаете, – говорит вдруг, – что он после той, первой встречи нашей сказал? На прощание. “Наш разговор произвел на меня благоприятное впечатление”. Вот так.

Опять Рафаэль принимается хохотать, а потом вдруг дико так смотрит:

– Позвольте, Евгений Львович, он что же, Ветхого Завета совсем не читал?

– Ни Ветхого, ни, скажу вам…

– Подождите, послушайте, ведь они все теперь поголовно в церковь ходят! Их же там, я не знаю, исповедуют, причащают!

Львович как-то сдулся весь. Лишнего наболтал. Понимаю. Так ведь это ж не он, а Рафаэль этот все.

– Не знаю, не знаю… Да, причащают… – Очки снял, трет. – Как детей маленьких. – И тихо совсем сказал, но я расслышал: – Не знаю, как вы, Рафаэль, но я работой здесь дорожу. Во всех отношениях. – Вздохнул потом: – Все это очень печально.

А тут и звонок. Рафаэль вскакивает:

– Ваш выход. Был рад познакомиться. Вы тоже – понедельник-четверг? Продолжим как-нибудь у меня? Если только, – подмигивает, наглый черт, – разговор произвел на вас благоприятное впечатление. Мы близко тут, на Кутузовском. Жена, правда, ремонт затеяла…

Во как, оказывается. На Кутузовском. Красиво жить не запретишь. Ясно, зачем тебе частные уроки. Или врешь – нет квартиры у тебя на Кутузовском?

* * *

Рафаэль, тот раньше приходит, а Львович – после обеда. У нас нету обеда, но так говорится. Где-то, короче, в три.

А про Кутузовский – не соврал Рафаэль. Я пробил по базе. Семь человек прописано: его сестра, жены сестра, дети… Вот у Евгения Львовича – ни жены, ни детей. Он и мать. Мать двадцать четвертого года, он пятьдесят седьмого.

Сегодня Рафаэля очередь представляться, похоже.

– А меня он, вообразите себе, сам нашел. – И краснеет от удовольствия. Наполовину седой уже, а краснеет, как мальчик. – Изумительная история, всем рассказываю. Патрон любит окрестности обсматривать в бинокль. В свободное от построения капитализма время. И вот он видит, а, проходя мимо, и слышит, что дня изо день, из года в год какие-то люди, молодые и уже не очень, с утра до ночи занимаются на инструментах. Девочки и мальчики таскают футляры больше их самих. Потом наш патрон узнает, сколько зарабатывает профессор консерватории, каковы вознаграждения за филармонические концерты, сколько своих средств расходуют музыканты, чтобы сделать запись. И обнаруживает, что у всей этой нашей деятельности почти отсутствует финансовая составляющая, понимаете? Как у человека с живым умом, но привыкшего оперировать экономическими категориями, у него просыпается интерес. И вот он приглашает меня… Дело в том, что весной вышла в свет, – опять он краснеет, – “Новая музыкальная энциклопедия”, созданная, э-э… вашим покорным слугой…

Короче, патрон пришел в магазин, где книжки, узнать, кто в музыке разбирается. Ему и дали этого, Рафаэля.

– Найти меня было несложно. Я читаю студентам историю музыки… – совсем красный стал, – и заглядываю иногда – узнать, как энциклопедия продается.

– Удивительно. – говорит Евгений Львович. – Вы тоже – с Ромула до наших дней?

– “Ходит зайка серенький…” – пока что так. “Андрей-воробей, не гоняй голубей”. Слушаем много. Сегодня вот – венских классиков…

Историк кивает:

– Моцарт, Гайдн, Бетховен. МГБ. Общество венских классиков. Мы так в молодости эту организацию называли.

Евгений Львович, когда и смеется, то ртом одним. Глаза остаются грустные. Зато Рафаэль хохочет, трясет кудрями. Цирк. Потом на меня вдруг смотрит. Чего он так смотрит, ненормальный он, что ли? Давай, рожай уже что-нибудь. Головой, наконец, повел:

– Знаете, а мы ведь участвуем в грандиозном эксперименте. Не знаю, как вы, а я уже даже не из-за… Интересно, что у нас выйдет. Представляете, патрон наш басовый ключ отменить предлагает. А вы говорите – Бетховен… Я про альтовый даже упоминать боюсь! И все-таки на таких, как он, – пальцем вверх тычет, – вся надежда. Мы-то с вами, Евгений Львович, уходящая натура, согласны? Он про кирпич вас не спрашивал? Нет? Спросит еще. Ладно, бежать пора.

Я к Рафаэлю уже привыкать стал. Зря он только, что деньги, там, не нужны… Как деньги могут быть не нужны?

Ушел он. Говорю Евгению Львовичу:

– Кирпич весит четыре килограмма.

– Вы о чем это? – спрашивает.

Скоро, думаю, узнаете, о чем, Евгений Львович.

– Кофе, – спрашиваю, – желаете?

Смотрит на меня так жалобно.

– Да, – говорит, – спасибо, не откажусь.

Вот и хорошо. Хоть спрошу.

– Мне книжку тут, – говорю, – соседка дала. Дневники Николая Второго.

Он как будто сейчас заплачет.

– Не советую, – говорит, – читать. Расстройство одно. Ездил на велосипеде, убил двух ворон, убил кошку, обедня, молебен, ордена роздал офицерам, завтракал, погулял. Обедал, мама́, потом опять двух ворон убил…

– Вороны, – говорю, – помоечные птицы. Нечего их жалеть.

– Все равно, – говорит, – дворянину, да просто нормальному человеку не пристало ворон стрелять. Особенно в такой исторический момент.

Ладно. Там, наверху только, Евгений Львович, про ворон не надо. Смотрит на меня долго. Да чего с ним? Не может быть, чтоб нормальный человек расстраивался из-за ворон. Видно, Рафаэль его наш достал.

– Не переживайте вы, – говорю. – Он же нерусский. Он же… – слово еще есть – эмигрант.

Евгений Львович к окну подошел, чашку на подоконник поставил, в принципе – нехорошо, пятно останется. Ничего, вытру потом.

– При чем тут, – говорит, – эмигрант – не эмигрант. Мы все, если хотите знать, эмигранты. И я, и вы, и даже патрон ваш. Все, кому тридцать и больше. Иная страна, иные люди. Да и язык. Вот этот ваш, помоложе, как его? Виктор. Вот он – здешний, свой. Крестный ход, вернее, облет Золотого кольца на вертолетах. С губернаторами, хоругвями и всем, что полагается. Я снимки, – говорит, – в газете видел. А мы все… Уезжать надо из этого города куда-нибудь далеко, в глубинку. Там все-таки в меньшей степени наша чужесть заметна.

Ничего я не понял. Чувствую, что-то не то сказал. Хотя я ж ничего плохого не имел в виду. Чего он так? А это бывает, что и не определишь. Может, допустим, мать его помирает. У меня когда мать померла, я вообще никакой был.

* * *

Так и живем. Я и к Рафаэлю привык, и с Евгением Львовичем иной раз переговорить получается. Уроков, наверное, десять патрон у них взял. А в последний раз, верней, в предпоследний, у нас не очень хороший разговор, к сожалению, вышел.

Началось, вроде, как всегда.

Спускается Рафаэль от патрона, потягивается, будто кот. Прижился. Улыбается Евгению Львовичу:

– Ох, и хороший же здесь рояль! Да только, между нами говоря, не в коня корм. Ничего-то у нас на нем не выходит. Ни по черненьким, ни по беленьким.

А ты бы учил, думаю, лучше.

– Непродуктивные, – говорит, – какие-то у нас занятия. Не знаю, как с вами, Женя, – они без отчеств теперь, – а со мною так. Бросил бы, чувствую, это дело, если б не... сами понимаете...

– Не горячитесь, – отвечает Евгений Львович. – Сложное это дело, на рояле играть. Я вот тоже не научился, а ведь мама у меня – педагог училища. Очень, кстати, благодарила вас за энциклопедию. И было мне вовсе не сорок лет, когда она пыталась меня учить.

– Возраст, конечно, да, тоже… – говорит Рафаэль. – Да только тут дело не в возрасте. Вот мы сегодня слушали… – и фамилию длинную какую-то называет. – Хотите знать, что он о ней сказал? “Такое не может нравиться!”

– Сумбур вместо музыки, – кивает Евгений Львович. – Я, честно сказать, ее творчество тоже пока для себя не открыл.

– Сумбур, сумбур… – повторяет Рафаэль. Чем это он так доволен?

Они еще поговорили немного про всякую музыку, и тут Рафаэль заявляет:

– Знаете, к какому выводу я прихожу? Патрон – человек как бы сверхполноценный, да? – но высший доступный ему вид эстетического наслаждения – увы, порядок.

Да, мы поддерживаем порядок. Чего здесь плохого? А этот никак все не успокоится:

– Все ровное, чистое, полированное, немыслимой белизны сортир. Женщины мои о таком, должно быть, мечтают. – На часы глядит. – Опять я опаздываю. Между прочим, говоря о порядке, – мне кажется, это свинство – заставлять вас ждать.

– Я не спешу, Рафаэль.

Борзеет армяшка, думаю. Иди давай. Тебя ж вовремя приняли. Все, будем учить. Что-то я, правда, размяк.

– Молодой человек, – говорю.

– Я вам не молодой человек! Я профессор Московской консерватории!

Смотри, какие мы бываем сердитые! Глаза вытаращил. Первый раз внимание на меня обратил. Я для него – вроде мебели. Ничего, профессор, обламывали не таких. Корректно говорю:

– Евгения Львовича пригласят, как только закончится видеоконференция. – И добавил для вескости: – С председателем Мостурбанка.

Я не то сказал? Смотрю, даже Евгений Львович отвернулся в сторону. А этот зашелся прямо от хохота:

– Мастурбанка! – и ручонками себя по коленям. – Женя, слышали? Мастурбанка!

Львович, мне:

– Нет, – говорит, – быть не может. Это юмор такой.

Да хрен его знает! Пошли вы оба! Но, вообще, действительно, что-то странное. Полчетвертого. Кофе им приготовил. Рафаэль тоже стал кофе пить. Вроде как – помирились. Черт их поймет. Ты ж опаздывал! Сел на подоконник, ногами болтает, профессор.

– Глядите, – говорит вдруг, – что это? Секунду назад вон с той крыши ворона свалилась. И еще одна. Видите? И еще – глядите – взлетела и – раз! – вниз.

Евгений Львович не в окно, на меня смотрит.

– Смотрите, смотрите! – Рафаэль, как маленький. – Хромает, вон – прыгает, как ненормальная к краю – и тоже – бац! Что такое? Вроде, не холодно. Может, инфекция? Есть же, кажется, инфекция птичья. Птичий грипп, а? – Окно открыть хочет. Неумелые ручки. Оставь ты в покое окно.

Звонок сверху. На сегодня занятия отменяются. Потерянное время, Евгений Львович, будет вам полностью компенсировано. Нет, он не возьмет трубку сам.

Черт-те что. Кажется, даже армяшка, который кроме себя никого не видит, стал до чего-то догадываться:

– Но, – говорит, – он ведь все-таки – фигура яркая?

– Да, – отзывается Евгений Львович. – Человек эпохи Возрождения. – Помолчал и потом – любимое: – Все это очень печально.

Лора

Женщины возникали в его жизни, как мишени в тире, и сразу занимали все внимание – ненадолго, но целиком. Добившись успеха, понятно какого, он некоторое время еще длил отношения, а потом разрывал. Так все и шло, как должно было идти – он в книжке одной американской прочел, что любовь – это power game, игра кто кого, – английский он знал достаточно, чтобы читать книги по психологии – как добиться успеха, как управлять людьми, – когда начинал свое дело, эти книги очень ему пригодились, теперь их на русский перевели. Становясь воспоминанием, подруги его оказывалась симпатичнее, чем были в действительности: самое ценное в них – изгибы, поверхности, линии – и, конечно, преодоление первого сопротивления, взаимного страха – это запоминалось, а привносимый женщинами беспорядок со временем уходил.

С Лорой, однако, получилось не так, как с другими, – и вместо того, чтоб признать, что эту игру он – да, проиграл, и двигаться дальше либо, напротив, решить, что модель кто кого не универсальна и дала в случае с Лорой сбой, и опять-таки двигаться дальше – зарабатывать деньги, заниматься саморазвитием, знакомиться с новыми женщинами, наконец, – вместо этого всего он сидит у раскрытого окна и стреляет ворон.

Не холодно, хотя декабрь, на градуснике плюс пять, винтовка, оптический прицел – он сидит на подоконнике и сшибает с соседней крыши грязно-черных птиц, одну за другой. Стрелять ворон не так просто, как кажется: надо не только попасть, но не вызвать шума, не говоря уж о том, чтоб причинить кому-нибудь вред. Здесь высоко, кусок тихой улицы, ведущей к Большой Никитской, и вдалеке – тротуар перед консерваторией, краешек памятника Чайковскому. Хорошая у него винтовочка, тихая. От стрельбы становится не то чтобы хорошо, но получше.

Сорок минут назад ушел Рафаэль – они опять больше слушали музыку, чем играли, – заниматься в последние две недели не было ни времени, ни желания – сначала Рафаэль, напевая, покачиваясь, сыграл что-то старое, довольно красивое, в общем – куда ни шло, но потом – он сам просил познакомить его с современными авторами, они поставили записи – и у него возникло убеждение, что ему просто морочат голову. Два с половиной месяца – столько он занимается музыкой – конечно, не очень большой срок, но кое-какой опыт уже у него имеется – он слышал и венских классиков, и Шостаковича, и знал, например, что Штраусов было два и что любить Иоганна Штрауса – дурной тон, а на Чайковского можно смотреть и так, и эдак, тут каждый решает сам. Еще он узнал, – Рафаэль любит сплетничать, – что Пуленк – гомосексуалист, а Шостакович – не еврей и что три четверти – трехдольный размер, а шесть восьмых вопреки очевидности – двух. Но то, что он слышал сегодня, – как фамилия этой женщины? – такое – нравиться, доставлять наслаждение, радость, а зачем еще существует искусство? – нет, не может.

Не лучше обстоит дело и со священной историей, с самой популярной в мире книгой, этим сгустком человеческой мудрости. Масса немотивированного насилия – и кто-то будет его осуждать за ворон? – брат убивает брата, отцу велено резать сына, без объяснений – пойди и убей, истребляются народы – что плохого они сделали? Сеул – Евгений Львович его поправляет – Саул – да, за что он наказан? За гуманное отношение к пленным? Человечество все же очень продвинулось по сравнению с древностью. Я никого не угнетаю. А, простите, потоп? Нет, он вежливый человек, он не станет никому ничего высказывать, он даже собирается изучить все до конца и самым внимательным образом, хоть и трудно, конечно, читать огромную, перегруженную подробностями книгу, в которой напрочь отсутствует юмор. Он таки пожаловался в прошлый раз, и Евгений Львович обещал сегодня кое-что рассказать, но, видно, не судьба, да и что этот милый печальный человек, сильно, видимо, выпивающий, понимает в юморе? Сегодня в любом случае не до юмора, сегодня звонила Лора.

А вороны, чтоб уж покончить с воронами, – это злые, грязные, помоечные птицы, разносчики инфекций. Они нападают на детей, клюют их в головы. Возле консерватории живет ворона, которая курит. Выхватывает у людей изо рта горящие сигареты и курит. Это не россказни – он сам ее видел, в день, когда познакомился с Лорой. Их и свела – ворона.

Он помнит: теплый вечер субботы, вот он выходит из кафе, – группа хохочущих ребят у памятника, ребята смотрят на ворону, в клюве у той сигарета, он идет в сторону, как он узнал потом – Рахманиновского зала, проследить путь вороны, но внимание его отвлечено худой девицей с длинными ногами и волосами. Девица брюнетка. Брюнетки, считается, в его вкусе.

– Музыку послушать не хотите, молодой человек? – спрашивает девица, она стоит у стеклянных дверей – ноги крест-накрест – курит.

Только если она составит ему компанию. Только в этом случае. Что… дают, исполняют, как правильно? Не признаваться же, что раньше не был в консерватории. – Девица кивает на афишу. Крупно: франсис пуленк, “Человеческий голос”. И еще крупней: лора шер, сопрано. – Так она составит ему компанию? – Девица довольно откровенно его оглядывает.

– Естественно. – Бросает окурок, идет вперед. Курточку надо сдать в гардероб. Девица уходит по мраморной лестнице вверх. Успевает разглядеть ее со спины. Ничего. Через минуту и он уже в зале. Где его спутница? Ее не видно, хотя людей мало и сидят они редко. На сцене – молодая миловидная женщина в красном платье, рыжая, с очень белой кожей. Это Лора.

* * *

Красное платье, черная телефонная трубка с длинным проводом. Алло, алло, мадам… “Лирическая трагедия – прочтет он в энциклопедии Рафаэля, – произведение высокого гуманизма и драматической силы”. Произведение написано для сопрано с оркестром, здесь исполняется под рояль. О, Боже, пусть он позвонит мне!.. Помимо пения присутствуют элементы театра: Лора довольно ловко передвигается по сцене, задействует стул, подставку для нот – пульт. Провод оборачивает вокруг шеи. Алло, дорогой, это ты? Ты так добр, что снова позвонил? Стул черный, пульт красный, белая Лора с рыжими волосами. Он впечатлен, очень.

Прости мне эту слабость! Лора обращается то к пианисту, то к телефонной трубке, но более всего – в зал. Рассказывает, как отравилась. – Ну что ж, я знаю, что смешна! – умоляет не ночевать в том отеле, где они обычно останавливались, когда посещали Марсель.

Люблю, люблю, люблю! Последнее “люблю” Лора почти шепчет, смотрит прямо на него. Или показалось?

Он быстро идет домой, берет первую попавшуюся вазу, с тряпочкой, на которой та стоит, потом – в цветочный на углу:

– Белых, красных! Следите только, чтоб нечетное число!

Где он может найти исполнительницу? – В артистической. Туда, до конца и наверх. Он не знает, как у них – у артистов, у музыкантов – принято. Вероятно, как и в любом деле: если тебе что-то надо, пойди и возьми. Раньше всех.

С цветами он, кажется, перестарался. Лора, одетая уже обычным образом – свитер, джинсы, – более удивлена, чем обрадована.

– Мерси. – Когда Лора говорит, а не поет, то голос у нее низкий, чуть хриплый. И слишком маленький, как ему кажется, для певицы рот.

– Ну что, Лорка! – восклицает из угла артистической курящая брюнетка. – Хорошего я олигарха тебе привела?

Над достатком в его кругу потешаться не принято, но тут другой круг.

– Устали? – сочувствует он Лоре.

Вблизи на лице ее, несмотря на молодой возраст, уже заметны следы старения. Морщинки вокруг глаз, черточки. Истинный возраст устанавливают именно по таким маленьким признакам. Сколько ей? Лет двадцать восемь – тридцать.

Брюнетка разглядывает вазу и, не стесняясь его присутствием, кричит:

– Лорка, да это ж гермеска!

– Только салфетка. Фирма “Hermes” – это прежде всего текстиль, они не производят цветочных ваз, – поясняет он. – Кстати, правильно говорить не “Гермес”, а именно так – “Эрм”, название французское.

– Век живи – век учись, – притворно удивляется брюнетка. А как называется его фирма? И чем занимается? Она хотела бы знать, кому перепоручает заботу о Лоре.

Как у них быстро все! Фирма называется “Тринити”.

– “Тринити”! – восклицает брюнетка. – Лорик, ты слышала? “Тринити”!

– Дело в том, что вначале нас было трое. А занимаемся мы…

– Наемными убийствами, да? – подсказывает брюнетка.

Лора: он должен извинить ее подругу, она успела выпить вина. Конечно, можно не реагировать.

Заглядывает дядька какой-то с поцелуями, поздравлениями.

– Ты живая? Нет? Можно приложиться к мощам? – Обнимает Лору, слишком, кажется, откровенно.

Еще глупый высокий парень: очень жизненно, у меня, говорит, сейчас, не поверишь, такая же байда, с девушкой расстаюсь. Уходят, все уходят. Они – все, одни. Интересные в целом люди, он не встречал таких. Она позволит себя проводить? На машине, машина рядом. – Да, спасибо, он очень добр. Не совсем еще вышла из роли.

Села, глаза прикрыла, волосы – по краям подголовника из бежевой кожи. Машина не производит впечатления на Лору, она не делает по ее поводу ни единого замечания.

– Устали? – снова спрашивает он.

Да, естественно, волнение, сцена. Аспирантам почти никогда не дают сольный вечер.

– А музыканты всегда волнуются перед концертом?

– Конечно. Что за вопрос? – Лора удивлена.

– Зачем волноваться? Летчик, допустим, или хирург – они не волнуются так перед своей работой. Хотя речь там идет о жизни, а тут… – Кажется, он догадывается: – Тут – о славе, поэтому?

Лора смеется:

– Нет.

Нет, отвечает Лора, если б сегодня я неудачно спела, то никто бы не умер… Но оказалось бы, что я не певица, понятно? Так что там, конечно, о жизни, а тут – о смысле жизни, о содержании, теперь понятно? – Честно говоря, не очень… – Вот, приехали. – Она живет тут? Это что? – Общежитие консерватории. – Так Лора не замужем?

– Как теперь говорят: все сложно.

Он был бы рад продолжить разговор…

– О том, насколько все сложно?

– Нет, о содержании, о смысле. – Он сбит с толку, смущен.

– Как это было? – Он ведь ни слова ей не сказал про концерт.

Если честно, то ему трудно судить. Так как он впервые присутствует на концерте.

– Ничью участь, – произносит Лора, – чистосердечные признания не облегчали.

Откуда такая уверенность?

* * *

У Лоры очень белая кожа. Насколько он понимает, ей следует реже бывать на солнце. Так что в Землю Обетованную он ее не зовет, и в Грецию, и в Италию. Не съездить ли им в Норвегию?

– Это было бы мило, – отвечает она уклончиво.

Грузинский ресторанчик, прогулка у Новодевичьего. Он каждый раз дарит ей что-нибудь дорогое, гермески всякие, по выражению ее черноволосой подруги. Движение души, он ничего не ожидает в ответ, кто помешает ему быть добрым? Между ними происходят разговоры: что же именно сложно? – Она не станет всего рассказывать. Пианист, дирижер, композитор, автор философских книг, творческая личность – тот, с кем она пела Пуленка, – он не помнит? И хорошо, что нет. – Философских, надо же! – Да, философских, музыковедческих, эротических, в высшем смысле, он понимает? Пишет оперу из жизни царской семьи. Лора исполнит в ней партию Матильды Кшесинской. Готово два акта. – А своя семья у творческой личности есть? – Не одна. Вот уж где сложно, так сложно! Зачем спрашивать? Не ее это тайна, не только ее. – Надо будет выяснить, что за тип, – думает он без ненависти. Ревновать – глупо. Глупо и оскорбительно. Вечное наше стремление – кем-нибудь обладать. Всякий человек – не средство, а цель, – утверждает Евгений Львович.

– Поговорим о другом, – просит Лора. – Чем занимается “Троица”? – вовсе, как она догадывается, не святая.

Почему не святая? То есть, разумеется, все на грани, но сильно по эту сторону. Инвестициями. Выискиванием слабых мест. Рынок, все решает рынок, рынку надо помочь, путем, в частности, выискивания слабых мест – он надеется, что это понятно, что она осознает первичность экономических отношений. Бедным быть стыдно: если ты беден, то либо ленив, либо талант твой не нужен, а он есть в каждом, талант. Напротив, если ты хорошо зарабатываешь, то сотням, тысячам вокруг тебя – лучше. Он многому учится у нее, но хотелось бы, чтобы кое на что она смотрела его глазами.

– О, – заявляет Лора, – никаких проблем.

Ему хочется рассказать: Роберт, когда посадили Роберта… – Ее лицо изображает сочувствие. – Не поделили кое-что с Обществом венских классиков, МГБ – ясно? Рафаэль научил. Не засмеялась, не поняла. Да она и не слушала. Вернее, не слышала слов, ее мало интересует содержание речи.

Лора что-то мурлычет тихонько. – Приятно, когда внутри непрерывно – музыка? – Ей трудно ответить. Как же иначе? – Она, оказывается, любит народные песни. Чего в них хорошего? На его взгляд, убожество.

– Как в детстве, во сне, когда падаешь, падаешь, летишь, и жутко, и обмираешь от страха, и никак не долетишь до дна, – объясняет Лора. Красиво поводит рукой. Кажется, она в последний раз тогда говорила с ним в полную силу, с отдачей.

В его жизнь уже входят рояль, Рафаэль. Сумеет ли он научиться играть?

– Я ведь не могу ответить, что нет, – отвечает Лора.

* * *

Просто, чересчур просто она оказалась в его постели, хотя между молодыми, свободными, физически привлекательными людьми и должно происходить все просто. – Ах, ему это важно? Тогда – конечно, пошли. – А ей? – И ей. Пожалуй, и ей. – Не надо вдаваться в мотивы, в некоторых отношениях женщины сложнее мужчин, это ему известно не только из книжек по психологии.

– Мы поедем с тобой в Норвегию?

– Может быть, да… – она проводит пальцем у него от подбородка – вниз, вниз, до солнечного сплетения, – а, может быть, нет. – О чем-то другом задумалась.

Лора встает, заворачивается в простыню, идет к роялю, в гостиную, трогает клавиши, голос пробует. Снизу контора, нет никого, сверху небо: можно играть сколько хочешь. Играть и петь.

– Откуда рояль?

Он занимается музыкой. Она что же, забыла?

– Ни слова, о друг мой, ни вздо-о-о-ха, мы будем с тобой молчаливы…

– Чего так грустно, Лорочка, Лора?

Теперь ее пение предназначено одному ему. Лора остановилась. Ни вздо-о-о-ха, – поет она немножко по-другому, а потом еще как-то по-третьему. Нашла время позаниматься.

Не поехать ли им в Норвегию?

– Фьорды, гладкая поверхность воды… – Он гладит рояль. Возможно, белый был бы красивее. Белый, как Лорина кожа. Или красный – как ее волосы? Гладит рояль, гладит Лору. Он любит гладкое.

Хороший у него рояль, говорит Лора, очень. Творческая личность довольствуется инструментом пожиже. Что ответить? Только пожать плечами. Лора, по-видимому, считает несправедливым, что у творческой личности нет чего-то, что есть у него. Рояль – только вещь, не надо одушевлять рояль. Ей, к счастью, инструмент не нужен. Она сама – изумительный инструмент.

Значит, в Норвегию… А чего еще он хочет? – О, множество разных вещей! Поскорей научиться играть на рояле, дожать в ближайшее время Ветхий Завет. Каждый культурный человек должен иметь представление. Пусть теперь скажет она. Он ждет уклончиво-изящного ответа, но нет, все просто: ей надо выучиться петь. – Это ясно. – И еще… Еще ей хочется полноты… – Полноты? Непонятно. – Полноты отношений, всего… Пробиться к подлинной жизни. Объяснить понятней она не в силах. Из чего состоит его жизнь?

– Как у всех, – отвечает он, – из работы и отдыха. – Он много, очень много работает.

А ей, разумеется, он понимает, мужа надо иметь, детей, но он должен предупредить: дети его не особенно интересуют. Возможно, что-то изменится, но пока…

При разговоре о детях в его глазах возникает испуг, не оставшийся, как он видит, без Лориного внимания. – О, пусть он не беспокоится, сейчас, сию вот минуту, ничего такого, непоправимого, не случится. – Почему так брезгливо? Они ведь свободные люди.

Утром, почти одетая, Лора смотрит, как он застилает постель. Ровно-ровно, не оставляя складочек. Где он так научился, в армии? – Почему в армии? Он всегда любил…

Он стоит под душем: хорошо бы выйти, и – никого. Лора все-таки отнимает у него массу сил. Он знает, что будет делать: бросится на свежезастланную кровать, повспоминает ночь. Это желание, к его удивлению, сбывается: когда он выходит из душа, то Лоры нет. Ни слова, о друг мой… Ничего, ничего, вернется. Он превосходный любовник, объективно. Она вернется. Однако та ночь оказывается в истории их отношений пока единственной.

* * *

И вот теперь, в начале декабря, он стоит у окна, ворон больше нет, и перебирает свои неудачи.

Однажды попробовал выяснить, не мешает ли пению маленький рот. Ему всегда казалось, что певицам требуется большой рот, как пианистам – большие руки. И чего он, собственно, сказал плохого?

Еще спрашивал про кирпич.

– Вокалистки, по-твоему, все – идиотки? – Все, чего он добился.

Но сколько весит кирпич? Его помощник ответил.

– Вот и целуйся с помощником! – А сколько весит кирпич, не сказала.

Вот ведь досада, досадища. Все приставал к ней с расспросами про творческую личность, хороший ли тот любовник, и Лора, рассердившись, однажды ответила:

– Подходящий.

С конца ноября он стал пытаться отвыкнуть от Лоры, как люди бросают курить. Кроме нескольких срывов – в духе пусть он позвонит мне, только наоборот, – все протекало гладко, они уже две недели не разговаривали. Рана подернулась нежной тканью, но сегодня, когда Рафаэль ушел вниз и ему почти удалось договориться с банком – Виктор за несговорчивость прозвал этот банк Мастурбанком, – так вот, когда он собрался было уже заняться с Евгением Львовичем, позвонила Лора, и снова все осложнилось.

Ей нужно с ним повидаться. Интонации цвета хаки. Артистка. И вместо того, чтоб сказать, что не хочет он больше видаться, ни видаться не хочет, ни разговаривать, он произносит как можно более равнодушно:

– В субботу, в одиннадцать, на нашем месте, у Новодевичьего?

Все равно получается жалко, заискивающе. Заехать за ней? – Что? Нет. – Она из общежития поедет?.. Ни слова, о друг мой… Отбой.

Спустя полчаса он вспоминает про учителя, неловко вышло. Потерянное время будет Евгению Львовичу возмещено. Зовет Кирпича наверх.

– Не обиделся?

– Чего ему обижаться? Евгений Львович вас уважает.

Откуда Кирпич это взял? Сам он теперь ни в ком не уверен.

– Знаете, как они называют вас?

– Как? Как они меня называют? – мол, давай, говори и иди.

– Человек эпохи Возрождения. И еще – Патрон.

Ничего, как будто бы, страшного. А все-таки – не добавляет. Они, значит, говорят о нем там, внизу.

Вспоминает лицо Рафаэля, когда тот увидел его рояль. “Не по жопе клизма” – было на этом лице написано, или не знает Рафаэль таких выражений? Знает, все знает, ученый. Энциклопедист.

– Еще что?

– Про музыку я не понимаю, – признается Кирпич, – а Евгений Львович рассказывает интересно.

О чем, о чем он рассказывает? Не умеет Кирпич врать. Ну же, строитель! – Про Николая Второго, про то, что он тоже… – Все ясно. Он тоже. Он тоже – ворон стрелял? Государь-император не только ворон, он и кошек, и петухов. На Кирпича смотреть страшно. А об учителях он был лучшего мнения. Он им платит, в конце концов.

* * *

Субботнее утро. Выпавший за ночь снежок уже полностью превратился в грязную жижу. В Москве еще поздняя осень.

Зачем она его позвала? Что-нибудь надо. Арендовать зал. Она невнимательна к деньгам. К деньгам не бывает ровного, спокойного отношения. Расточительность, скупость или, как у нее, слишком подчеркиваемое презрение. Скоро узнаем, зачем звала.

Он приезжает к Новодевичьему монастырю. Одиннадцать. Случая не было, чтоб Лора явилась не то что раньше, а – вовремя. Спускается к пруду, оглядывается.

Монастырская стена испещрена надписями, он и раньше их видел, но не читал. Чего люди просят? Вряд ли чего-нибудь оригинального. Просят некую Софью, Софию, иногда даже запросто, ласково – Софьюшку.

Святая София, помоги мне выздороветь и дай сил пройти эти испытания. Надо бы разузнать, что за Софья. Он, разумеется, не верит в подобную ерунду. Вдруг думает: и это бы можно было попробовать. Нет, конечно же, нет.

Лора опаздывает. Еще несколько надписей в том же роде: дай хорошее зрение, здоровье, счастье по жизни. Матушка-Софьюшка, помоги купить квартиру подешевле и уже с ремонтом. И чтобы квартира была по всем документам.

Если бы он был верующим, то выбрал бы протестантизм. В протестантских странах жизнь и устроенней, и гуманней. И безо всяких, насколько он знает, святых.

Кажется, он мешает какой-то женщине. Быстро делает несколько снимков на телефон. Сейчас устроится на скамейке – их с Лорой скамейке – и будет читать.

Помоги найти мне сына Сережу, – пишет женщина. Бедная, жалко. Но тут же – смешное: Пусть мои доходы позволят купить мне машину моей мечты. Ростик. Лора оценит. Когда придет.

Он разглядывает сделанные фотографии. Помоги Анне вылечить здоровье, а мне вернуть ее к себе навсегда. Конечно, больная она тебе ни к чему. А ему самому – нужна ли больная Лора? Уже кажется, что нужна. Смотря чем, конечно, больная.

На полчаса, однако, опаздывает. Он ей сейчас позвонит. Ну же, подойди к телефону, ответь!

Святая София, дайте ума и покоя. Вот это свежо. Не то что бесконечные просьбы о детях. Словно дети родятся от просьб.

Святая София, хочу стать востребованным высокооплачиваемым профессионалом в области дизайна и фотографии. Очень конкретно. А ниже: Хочу быть счастливой. Помоги мне забыть Влада. Вот бы так: раз – и Лора забыта, нет Лоры.

Он смотрит на монастырскую стену, к ней продолжают подходить женщины, перебирает страны, в которых был, думает: протестанты, католики, а на последнем месте по уровню жизни, всего – мы. Лора-то, кстати сказать, крещеная, хоть и Шер. Крестик на шее – чуть светлее волос.

Одиннадцать пятьдесят. К телефону – им в свое время подаренному – не подходит, сама не звонит. Ничего не случилось, нет сомнений, она в порядке. Не в порядке – он. Поднимается со скамейки – как же раньше он не заметил, когда садился? – увлекся этой галиматьей – к штанине прилип расплющенный грязно-розовый кусок жвачки. Какая мерзость! На нем – чужие слюни, чужая грязь, – не отскребешь! Гадость!

А теперь он залезет в автомобиль – он ждал ее больше часа – и поедет прочь, быстро-быстро.

* * *

Когда к нему возвращается способность к обдумыванию – километрах уже в двадцати от Москвы, – он понимает следующее.

Лоре нужна была помощь – арендовать зал, оркестр, творческой личности посодействовать. Он бы дал. Но – передумала. Возможно, где-то еще нашла. И тут вдруг – вспомнил сегодняшних Маш, Оль, Кать – кровь прилила к лицу: что если Лора беременна? Вероятность ничтожная. Зачем же звала? Может быть, захотела, чтоб он ей заделал ребеночка? С творческой личности – что возьмешь? – а тут – и сама, и ребенок обеспечены будут навеки.

Смотрит на ситуацию несколько со стороны: вот до чего довели человека! А у Новодевичьего прямо готов был рыдать. Его уже отпускает.

Мальчики

Зачем он уехал из города, куда направляется? Не разумно ли было бы для загородных поездок обзавестись водителем? Может быть, и разумно – жизнь за пределами Москвы страшна и непредсказуема, – но автомобилем он предпочитает управлять сам. Он отличный водитель. Кроме того, любая обслуга, – свидетель той жизни, которую она обслуживает, – свидетель, метящий в соучастники, – слишком недолго живем мы в мире современных экономических отношений и учимся медленно.

Он думает о Рафаэле, о Евгении Львовиче. Не зло думает – больше с недоумением. Ничего обидного, кажется, ими не было сказано: ну, про государя-императора, про ворон… А так – Renaissance man, он произносит вслух, по-английски, – скорее, лестно. Но общий тон, чувство их превосходства, откуда? Лично они, эти двое, какие создали ценности, чью жизнь улучшили? Он вдруг понимает, что устал от учителей – от рафаэлевского чванства, от алкогольной грусти Евгения Львовича, от их всезнайства, от вечной, неистребимой их правоты.

А Лора о сегодняшнем свидании просто забыла. И ночует она – скажем так – в гостях, иначе позволила бы заехать, забрать себя. Что-то ей было нужно – известно, что – деньги, а потом обошлась, выкрутилась сама. Позвала его встретиться – и забыла. Ровно так же забудут его после смерти. Рафаэль, вечный живчик, отзовется о нем высокомерно-мило: симпатичный был человек, ищущий, произнесет речь – об искусстве, эпохе, больше всего – о себе. Лора похвалит его непосредственность, вспомнит про вазу с цветами и с тряпочкой, здесь поминки, конечно, смеяться не следует, споет с выражением: Ни слова, о друг мой… и сделает изящно, как она умеет, рукой. И Рафаэль, раскачиваясь взад-вперед, Лоре саккомпанирует. Виктор будет стискивать зубы, скорбеть, доставит на отпевание архимандрита или – как он у них называется? – архиепископа, купит место на Новодевичьем, роскошные похоронные принадлежности. Евгений Львович посетует на безвкусицу – тайно, Рафаэль – в открытую. Жалко, не будет Роберта.

Странные мысли приходят в голову за рулем. Лучше не помирать, и с чего бы? – он, пожалуй, еще поживет. Он едет на дачу, принадлежащую Роберту. С тех пор как того арестовали, а жена и дети Роберта подались в Англию, а потом к ним присоединился и сам Роберт, – пришлось потрудиться, договариваясь с венскими классиками, несговорчивыми и жадными, – дача перешла в его ведение, Роберту жалко было ее продавать. Роберт и теперь надеется на возвращение, а пока попросил, чтобы все оставалось по-старому, включая Александру Григорьевну, бабу Сашу, – человека, который следит, как выражается Роберт, чтобы дом был жив, – появляется раз в неделю, по воскресеньям.

Баба Саша эта, опять-таки по словам Роберта, – женщина, близкая к святости, – воспитывает и содержит племянницу – дочь умершей сестры, сильно пьющую, и множество двоюродных внуков. Возможно, не содержала бы – племянница меньше пила бы, работала. Так что неизвестно еще, полезен ли бабы-Сашин подвиг. А ну как внуки – кажется, уже пятеро – вырастут паразитами? Еще она птичек кормит, синичек, специально на какой-то там рынок ездит, где зерно дешевле, такое Роберта всегда трогало. В любом случае, присутствие ее – воля Роберта. Он бы нашел кого-нибудь посвежее.

За городом уже зима, подмосковную зиму он предпочитает прочим временам года – за снег, за поверхности, прячущие под собой все безобразия, нечистоту. Слева – поле, занесенное снегом, а справа и чуть впереди снег частично вымело ветром, обнажилась грязная высохшая растительность. Прибалты такие необработанные поля называют “руси”. Агрегат какой-то ржавый стоит. Глупости много и свинства. Если честно – страна дураков. Евгений Львович говорит: – И святых. – Не знаю, не знаю, – думает он, – со святостью мы что-то редко соприкасаемся. Если, конечно, не считать бабу Сашу, которая, кстати сказать, матерится и курит. В любом случае, людей, как он, как Роберт, как, при всех его недостатках, Виктор, – людей работающих – крайне мало.

К даче можно проехать двумя путями – либо коротким, мимо поселка, где живут местные, в частности баба Саша, и куда лучше не углубляться, – дорога короче, но хуже, – либо длинным путем, вокруг “русей”: лишних несколько километров, зато никаких признаков человеческого присутствия. Ему интересно испытать машину на скользкой разбитой дороге, и он выбирает короткий путь. Машина справляется великолепно.

На въезде в поселок – бензозаправка. Возле нее – мальчики, совсем дети. Он выходит из автомобиля, разминает ноги, руки, спину, его уныние почти прошло: солнце, снег, скоро он сядет на снегоход… Да и радость освобождения, выздоровления – он усвоил уже это глупое слово – от “интелей”, включив в их число и Лору, все-таки ощущается. Чуть-чуть отъехал, а уже другие переживания, другой мир.

Слив бензина, придется десять минут подождать. Световой день короткий, надо поторопиться, но десять минут ничего не изменят в его судьбе.

Да, чувство освобождения – приятная вещь. Как-то в компании Роберт рассказывал о самом счастливом дне своей жизни. Был тогда он молодым кандидатом наук с идеями и мечтал поговорить о них с одним выдающимся математиком. И вот однажды в Пярну, на пляже, видит Роберт того самого математика, в одних трусах. Тот согласен поговорить: “Только надо вам сперва подучиться. Вас подтянет один мой студент, он тут. А за это студент у вас будет обедать”. Роберт на все согласен, студент толковый, они едят, разговаривают, день за днем. Но вот как-то раз доедает студент второе, сует себе зубочистку в рот, и эдак, не вынимая ее: о чем, мол, сегодня поговорим? “И я ему, знаете, что ответил? – Роберт обводит собравшихся большими своими глазами. – Пошел вон! И студент ушел. Это был самый счастливый день в моей жизни”. Не видел больше Роберт ни студента, ни великого математика, а скоро стало не до того – биржа, акции, очень на месте казался Роберт на первых порах со своей математикой, хотя потом выяснилось, что самое надежное – пойти и взять.

– Дядь, вам стекла помыть? – кричит мальчик, и, не дожидаясь ответа, размазывает по лобовому стеклу грязь. Другой уже занялся фарами.

Молодцы, думает он, работают. Ему приятно думать о них хорошо. Заливает бензин, – не трогайте, тут он сам – дает ребятам мелкие деньги, обходит машину и видит, что сзади стоит еще один мальчик. Немножко старше других, тоже маленький.

– А ты чего не работаешь?

Мальчик, не отрываясь, восхищенно смотрит на заднее стекло. Он следит за его взглядом: масляно-радужные узоры, цветные пятна, оставленные моющей химией, вперемешку с отражением неба, солнца и облаков. Правда, красиво, – дифракция, рефракция, интерференция, ах ты, он все забыл.

Мальчик рыжеватый, не такой, как Лора, но он вдруг думает: вот если бы они с Лорой…

– Сколько тебе?

– Одиннадцать.

Мальчика зовут Костей.

– Хочешь прокатимся, Константин?

Еще бы тот не хотел!

Между прочим, единственные надписи, которые его тронули у Новодевичьего, были оставлены детьми. Хочу хорошо учиться и чтобы меня хвалили. И еще: Сделай так, чтоб у моей мамы никогда не было несчастья и неудач. Как зовут Костину маму? Зря он спросил. Нету у мальчика, видимо, матери.

– Костя, на тебя вороны не нападали? – у обочины собралось множество птиц. Эх, ружьишко бы!

– Нет, – отвечает Костя. – Они у соседей зерно поклевали и цыплят обижают.

Что и требовалось доказать.

Соседям пришлось завести себе пугало. Костя изображает пугало. Приехали, жаль.

Вдоль улицы люди. Хмурые. В Москве, впрочем, тоже. В Москве все друг другу мешают, а тут-то что? Экономика. Был он и в итальянских деревнях, и в Голландии – разве сравнишь? Трудно быть патриотом, Евгений Львович, практически невозможно.

Почему-то он заходит за мальчиком в дом. Дом бедный, одноэтажный, не дом – полдома. В нос ударяет страшная смесь тухлятины, перегара, мочи. В полутьме на кровати сидит укрытый рваниной мужчина – отец? Голые ступни чудовищной толщины, искореженные ногти, одутловатое, небритое лицо. Он думает: лет через десять таким будет Евгений Львович, если не перестанет пить.

Мужчина, хрипло:

– Кто, Костя, врач?

Нет, не врач. Если нужен врач… Он сейчас позвонит. Скорее на воздух! Мужчину заберут, отвезут-привезут, сделают все, что в силах. Довольно много времени уходит на переговоры. Почему он вообще этим занят? Потому что у него есть деньги. Не только деньги – ответственность. Если ты обеспечен, то сотням, тысячам вокруг тебя становится лучше жить.

Как справится мальчик один, когда увезут этого? А как он с этим справляется? Чем питается Костя, кто стирает, кто гладит ему? Возвращается в дом: будет врач. А они покатаются на снегоходе. Когда-то Косте еще доведется… Мужчина делает неопределенный жест. Отцовское благословение, видимо.

* * *

Пустой дом Роберта, помнящий лучшие времена. Но ничего, благодаря бабе Саше негрязно. Завтра, кстати, ее день.

Они ходят по дому: видишь, Костя, такой вот дом. Дом его друга. Вот фотография, черно-белая, с бородой и в очках, здесь Роберт похож на Фрейда, но в свитере. Досмотрим потом, идем.

– Снег вовсе не мягкий, – объясняет он мальчику. – Попробуй, потрогай.

Костя с умным лицом садится на корточки, трогает снег, словно впервые.

– Об снег можно расшибиться не хуже, чем об асфальт. Имей в виду: опрокидывание на снегоходе особенное. Не то что на мотоцикле. Мотоцикл падает внутрь поворота…

Костя, он видит, хочет понять.

– Смотри, – чертит ботинком линии на снегу. – Снегоход, теряя устойчивость, падает вслед за тобой. Ты падаешь, снегоход кувыркается – и на тебя. Особенно на горе. Ладно, пошли.

Вспоминает свои одиннадцать лет. Странно, что мальчики доживают до взрослого состояния. Большинство.

– Костя, запомни главное: при опасности – прыгай.

Приятно, что Костя слушает. Иначе, чем Лора: не тембр, не интонации слушает, а слова.

– В прошлом году двое дачников провалились под лед, – говорит Костя и делает огромные глаза. – Утопли.

Но, видно, нисколечко Косте не страшно. Все больше узнает он в мальчике себя-подростка.

Костя ложится на снег, раскидывает руки в стороны, поводит ими вверх-вниз. Встает, показывает отпечаток: похоже на ангела?

– Чрезвычайно. Едем?

Он сажает Костю вперед, придерживает руль, но и Костя руль держит крепко! Ужас, какая нищенская у мальчика шапочка. Под ней полоска волос и тощая-тощая шейка. Как бы он хотел сейчас видеть его лицо! Выставляет зеркало так, чтобы видеть.

– Правь сам. Вот тормоз, вот газ.

Костя сосредоточен. И, вроде бы, счастлив. Из-за какой мелочи могут быть счастливы дети!

Доехали до речки, – не речка, так, ручеек, – как ухитрились тут дачники потонуть? – повернули налево, вдоль поля. Возвратились при свете фары. Изумительная прогулка.

Костины вещи – сушить. Какую-то одежку нашли – все огромное, взрослое. Рукава, как у смирительной рубашки болтаются.

– Давай засучу, помогу. Костя, ты любишь пиццу?

Глупый вопрос, Костя все любит. Все и всех. Найдем телефон, закажем. По экрану ползет полоска – подожди, надо дать компьютеру загрузиться. Пока что звонит Кирпичу: одежду для мальчика – полный комплект, от носков до шапки. Купит, доставит, и все – свободен.

– Сегодня не выйдет, – Кирпич пыхтит. – Простите, никак.

Завтра утром, Кирпич постарается. Да уж, пусть.

Мальчик лежит на перилах и медленно-медленно съезжает со второго этажа на первый.

– Ты что делаешь, Костя? – дом-то чужой.

– Я загружаюсь, – отвечает мальчик. Загружается, как компьютер.

Потрясающе, думает он, талантливо. Просто феноменально. Если дать Косте образование…

Доставка еды. Толстая белая баба на маленьком автомобильчике. Пицца, мясо в горшочках, суп.

– Кушайте, мальчики.

Порадовало это “мальчики”.

Костя ест аккуратно, старается.

– Смотри, кирпич весит полкилограмма плюс полкирпича…

С этим классом задач мальчик, по-видимому, не знаком.

– Кирпичи – они разные…

– Нет, здесь один и тот же кирпич. Две половинки: одна – полкилограмма, другая, следовательно, тоже. А вместе получается – килограмм. Ты понял?

Вроде бы, да. Тут же Костя произносит что-то милое и настолько некстати, что ясно – не понял. Запущенность. Надо наверстывать.

Задачу про кирпич он перенял у Роберта, тот задавал ее всем, кто устраивался к ним работать. Отвечавших неправильно, а их было много и с годами становилось все больше, Роберт называл инопланетянами. Их не брали.

Что дальше делать будем? – размышляет он, ставя тарелки в посудомоечную машину. Через пять минут и вообще. И каков, так сказать, статус их отношений с Костей? Просто так отвезти мальчика в пустой уже дом невозможно. Кто они с ним друг другу?

Ближайшие планы определяются сами собой. Когда он возвращается в гостиную, Костя спит. Он переносит мальчика на кровать, укрывает его, даже позволяет себе чувствительный жест – гладит Костю по голове, у ребят удивительно крепкий сон. Как хорош Костя! Благородство и простота. Юный джентльмен.

За окнами полная уже темень. Сейчас он снова позвонит Лоре, а лучше – напишет ей: “Я нашел нам чудного рыжего мальчика, юного джентльмена”. Или подумать еще, подождать?

Он звонит Виктору. Тот извиняется: связь плохая. Они с Олегом Хрисанфовичем охотятся на кабанов. Вечером поговорим. – Уже, вроде, вечер. С кем Виктор охотится? Он недослышал. – С губером, губернатором. – Ладно, с губером – это важно.

Сам он в губернаторских охотах с недавних пор не участвует. Может быть, Виктор прав, – это вредно для дела, может быть. Но, во-первых, опротивело их вытье: перед началом охоты – молебен хором. И на него смотрят: чего лоб не крестишь? И потом – он всегда был против глумления над убиваемыми животными. В последний раз они долго гонялись с Виктором за лисой, та устала и уже не могла бежать. Виктор схватил ее за хвост смеха ради, и лиса укусила Виктора в руку, пришлось уколы делать от бешенства. Он помнит, как посмотрела на них лиса. Не очень-то ему было жалко Виктора. Подумал: пора им, наверное, расставаться.

Мальчик все спит. Он перезванивает Виктору совсем ночью.

– Ну, – спрашивает, – как поживает любимец богов и губера? – И рассказывает о том, что надо сделать. Быстро. Лишить алкаша одного родительских прав. Первым этапом. Старается говорить, как о бытовом пустяке. Перед Виктором нельзя заискивать, тот очень чувствует его слабости.

– А давай грохнем твоего алкаша, – вдруг предлагает Виктор. – Дешевле, и польза обществу.

Пьяный он, что ли, этот Виктор?

– Ладно, шучу. Алкаш – первым этапом, а что вторым?

А вторым этапом, вздыхает, он хочет усыновить ребенка. Он и одна его приятельница. Про нее пока еще не решено окончательно, будем считать, что насчет приятельницы – предварительный разговор.

А насчет него, спрашивает Виктор, разговор окончательный?

– Да, – он опять вздыхает. – Да, окончательный.

– Имя ребенка? Возраст?

Он говорит.

– Отличная идея! – восклицает Виктор. – Я делаю всю черновую работу. – Не так сказал – черную. – А теперь Костик, Костян…

Неплохо бы все обсудить, полагает Виктор. Все аспекты. Конечно, каждый решает сам, в том, что касается личной жизни, но необходимо учитывать интересы партнеров, в данном случае – Виктора. Они ведь – большая семья, не так ли? Как ему кажется? Костик уже не маленький, может считаться участником дела. Потенциально. Так он должен рассматриваться. Если что. Не будем о плохом, но помнит ли он, – если нет, то Виктор готов напомнить, – сколько проблем было с семейством Роберта?

Похоже, Виктор не пьяный.

– Ты, конечно, патрон, все дела…

Надо подумать. Не оформить ли – как это называется? – опекунство? – Виктор изучит законодательство. Опекунство – уже теплее. Но тоже не отыграешь, не возьмешь назад. А что если – такое предложение, – дать Костику бабок? – Он с ума сошел, этот Виктор? Мальчик маленький, одиннадцать лет, как он ими распорядится?

– Легко, – отвечает Виктор. – Я в одиннадцать отлично знал, что с бабками делать. У меня уже сумма приличная скопилась по тем деньгам. Я себе в тринадцать лет купил женщину, если хочешь знать.

* * *

Утро. Дом уже на ногах. Костя оделся в свою одежду, снова лежит на перилах. М-да. Шутка, повторенная два раза… Перила крепкие, выдержат.

В комнате, где спал мальчик, орудует баба Саша. Выволокла матрас на снег, груда белья на полу.

– Александра Григорьевна, здравствуйте. Что случилось?

– Малый проссал все, у меня вон Галка, старшая, – бормочет баба Саша, – мужа себе нашла, в первую ночь обоссался, как же ты, говорю, жить будешь с таким зассанцем?..

Тише, тише, услышит. Это ж непроизвольно, ребенок не виноват. И он просит ее не курить хотя бы в жилых помещениях.

Бардак. Так хорошо вчера было… Пока юный джентльмен не надул в постель. По волосам его треплет.

– Ладно, бывает. Голову давно мыл?

Теперь ему хочется что-нибудь сделать для одного себя. Все, его нет, он отправляется в душ.

Если бы он курил, скажем, трубку, то, возможно, и не было бы потребности в ежедневном стоянии под душем по полчаса. А так – давно надо выключить воду, вытереться, одеться и с Костей поговорить – намерения определились, – но он моется все и моется. И мысли разные в голове, которые надо гнать. Решено уже – опекунство, вполне себе компромисс.

– Малый уехал на драндулете… – узнает он от бабы Саши.

Без спросу. Взял снегоход и отбыл. Вот так сюрприз.

– С легким паром!

Спасибо, спасибо, Александра Григорьевна… Уехал на снегоходе, что за идиотизм!

Пора бы уже Кирпичу объявиться. Он подождет еще час-полтора и пойдет искать мальчика.

* * *

Много свежего снега. Это не вчерашний их след? Вроде, сегодняшний. На снегоходе до речки они ехали минут десять, а пешком идти – далеко. След обрывается. Вспоминает про утонувших дачников. Идет вдоль речки налево – нет, тут Костя не мог переправиться. Звонки: на дачу – не вернулся ли мальчик, Кирпичу – едет Кирпич, скоро будет, как скверно все! Обувь неподходящая. Снег противный, хоть и не глубокий, и не холодно – скорее, жарко, он взмок.

– Там мосток есть, – говорит баба Саша, в смысле – мост.

Видимо, у речки надо было повернуть направо. Нашел мостик. Металлические канаты, на которых тот висит, подернуты ржавчиной, деревянный настил местами гнилой. Костя, наверное, тут и переправлялся. Знать бы – машину взял – и в поселок, ждал бы мальчика прямо там. Ладно, что теперь говорить?

Часа четыре ходил, пока не добрел до поселка. Вот и кончается день, уже сумерки.

Костина улица, снегоход, дом. Мальчик лежит на кровати, лицом к стене. Записка, большими буквами: меня увезли в больницу. мы увидимся еще, сын. Он встречается взглядом с мальчиком. Не думал он, чтобы тот умел так смотреть. Не надо, не надо, Костя. Вспомнил лису – губернаторскую. Хотя при чем тут Костя? В данном случае пострадавшая сторона – он.

Вонючего дядьку эвакуировали, но запашок остался. Следовало оповещать мальчика о перемещениях папаши. Ошибка, его ошибка.

Ему мучительно вдруг хочется домой, в Москву – в царство если не разума, то по крайней мере здравого смысла. А что помощник его? Доехал, чай пьет с Александрой Григорьевной.

– Почему так поздно, можно поинтересоваться?

– Семейные обстоятельства. Пока машину нашел… – Через телефон чувствуется, как Кирпич потеет, это произнося.

Надо присмотреть себе помощника поэффективней, без обстоятельств.

Так, пусть Кирпич садится в его машину и потихоньку едет в поселок, он называет адрес. – Кирпич не может водить. – Как же права категории “B”? Солгал, когда на работу брали? – Права есть, давно не водил.

Пусть Кирпич придумает, как вызволить его из поселка, он устал придумывать. Все, с понедельника он ищет себе нового человека.

Наконец, они соединяются: он, машина, Кирпич, пакеты с вещами. Кладут вещи в темной передней. Одежда, обувь, немножко денег. А снегоход? Оставлять снегоход – почти так же рискованно, как дать, по совету Виктора, бабок. Снегоход привязан к крыльцу какой-то собачьей цепью. Ладно: совесть есть – сам вернет. Бросить все – и домой.

* * *

Они едут назад, в Москву, возвращаются в позднюю осень.

– Снимайте шапку, пальто, Анатолий Михайлович, в машине тепло, вот салфетки, возьмите, вытритесь.

Что там Кирпич бормочет? У него тоже сын. В каком смысле – тоже? Пусть Кирпич думает что угодно, плевать.

– Двенадцать лет мальчику, не разговаривает. – Черт, что такое? – К профессорам ходили, к целителям, к экстрасенсам.

Слушать это – выше человеческих сил. Думает: твою мать! Я и тебе, что ли, должен сочувствовать?! – однако терпит. Совсем поздно уже он отвозит Кирпича в его Бутово: бросьте, на чем вы доедете? Уже ночь.

Пробует читать перед сном: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова. Зачем это все? Зачем?

Черный понедельник

Он стоит у окна и стреляет ворон. Стреляет метко: вороны разлетаются в пух. Для каждой дичи требуются свое оружие и боеприпасы, его сегодняшний выбор соответствует целям стрельбы. Мало того, что в Москве негде шагу ступить от машин и людей, так еще и повсюду кишат эти страшно живучие твари.

Сейчас явится ничего не подозревающий Рафаэль. Надо откликнуться на сообщение от Виктора: им снова предстоит разговаривать с банком. Сегодня должно получиться, считает Виктор. И в агентство звонить, искать Кирпичу замену.

С учителями можно было расстаться по телефону, но он предпочитает прощаться с людьми по-хорошему. Два конверта – для Рафаэля и для историка – гонорары за десять невзятых уроков. Каждому. Очень щедро.

Он редко подглядывает за тем, что творится в конторе, но сегодня им движет естественный человеческий интерес. Включает камеру. Любопытно, с каким лицом энциклопедист примет деньги. Явился. Вот Кирпич объявляет решение начальника, протягивает конверт. Надо же, не берет! Не берет-то он не берет, но глядит на конверт с интересом – знал бы, сколько там, взял бы. Ясно, гордый. Понты дороже денег, говорит в этих случаях Виктор. Теперь станет хвастаться. Всем подряд. Черт.

Остается надеяться, что Евгений Львович свои отступные возьмет. Подождем до трех. Рафаэль отвалил, можно выключить камеру. Стоп, минуточку. Чем это занят Кирпич? Перекладывает деньги из двух конвертов в один. Добрым быть хочет. За чужой счет. Поздно перевоспитывать.

* * *

Пока он следит за тем, что творится внизу, на соседнюю крышу садятся еще вороны. Сейчас он ими займется. Новая коробка с патронами. Раз-два-три, ворон больше нет. Он переводит взгляд на консерваторию.

Рыжие волосы, знакомое пальто. Лора? Вскидывает винтовку, смотрит в прицел. Да, Лора. Лора с брюнеткой. Ворона-брюнетка, брюнетка-черт. Вот кому он с удовольствием разнес бы голову. Опасные мысли, когда в руках у тебя оружие. Ничего, ничего, он себя контролирует.

Бинокль был бы уместней и безопаснее, но бинокль находится в спальне, – Лора уйдет. Телефон зато под рукой. Ну же! Лора достает из сумочки свой телефон, она отлично с ним управляется. Смотрит – грустно, как ему кажется, – головой качает. Все, назад убрала. Поворачивается к брюнетке. Та смеется. Он снова переводит прицел с брюнетки на Лору. Просто нет сил. Лора ушла, пронесло. И его, и Лору.

Положи наконец винтовку. Нет, он не в силах прервать наблюдение за жизнью – праздничной, праздной, паразитической. Все они – консерваторская братия, мальчики Костики, их папаши, народец, пачкающий стены монастырей, – паразитируют на людях, занятых делом.

А праздник внизу продолжается. На месте брюнетки – девочка толще нее, моложе, и ниже, и тоже черненькая. Брюнетка-штрих. И парень – лохматый, как Рафаэль. Виолончельный футляр свой поставил на тротуар. Руками размахивает, веселое что-то, видно, рассказывает, девочка сгибается от хохота пополам, потом распрямляется, толкает виолончелиста в грудь. Чему они все так радуются? Неужто смешно? Тусуются детки. Всем подавай веселья. Веселья и левых денег. Хоть на виолончели играй, хоть на рояле, хоть пой.

Пора перестать подглядывать за этой бессмысленной жизнью и позвонить туда, где ждут его, – в банк, но происходит ужасная вещь. Изо рта у брюнетки лезет пузырь, бледно-розовый. Парень-виолончелист пробует попасть по нему рукой, девушка уворачивается. А пузырь – растет и растет. Что здесь смешного? – гадость, жвачка, как та, что прилипла к штанам его позавчера. Скоро пузырь займет уже, кажется, весь прицел. Ну же, лопни! И, не желая никому причинить вреда, он нажимает на спусковой крючок.

* * *

Здесь далеко от места событий, и ему совершенно не слышно, что происходит – там. Вместо того чтоб отпрянуть – мало ли что у стрелка на уме, – недоумки сбились все в одну кучу, сгрудились над жертвой, заслонили ее собой, так что не видно, жива она или нет, размахивают руками, выбегают на проезжую часть, указывают в направлении его переулка. Бараны, стадо.

Постепенно реальность доходит до его сознания. Винтовка не стояла на предохранителе. И в патроннике был патрон. Какая клавиша отменяет последнее действие? Нет такой. Отмены не предусмотрено. Скоро за ним придут.

Дорога перегорожена милиционерами. Пропустите же “скорую”! Кажется, вся консерватория повылезала на улицу. Что проку в толпе? Расступитесь, разойдитесь, разгоните машины. Как топорно все делается!

Тем не менее скоро за ним, вероятно, придут. Он и не думает прятаться.

Его будут трогать чужие руки, чужие люди станут говорить ему “ты”. Он вынужден будет им отвечать. Нет, так не будет. Случилось нечто постыдное, необратимое, неустранимое. Не повезло. Надо теперь устранить себя.

* * *

Сердце? Где сердце? Не в груди, где-то выше, почти что в горле. Снял ботинок, носок. Так убил себя какой-то известный деятель. Большим пальцем ноги. У его винтовки недлинный ствол. Он дотянется. Или петельку накинет на спусковой крючок.

Пора или ждать? Никто не идет. Влезает ногой в ботинок. Окно настежь, он начинает дрожать.

Бумагу, ручку. компенсацию пострадавшей. Он не знает ни имени, ни фамилии. И даже – убил или не убил, не знает. огромную компенсацию. Дело – Виктору. Можно не беспокоиться, Виктор все сам возьмет. Что еще? Пишет: несчастный случай.

Никто не идет. Надоело, надо решиться, все надоело. Пора? Сейчас: раз – и нет его. Телефон звонит. Кто? Не смотреть. Пора.

Он никому не хотел сделать ничего плохого.

Интересно, что до последней секунды сохраняется способность соображать.

Кирпич

Теперь тут Виктор, наверху и внизу. С ним проще.

– Все, брат, я теперь твой патрон. – На “ты” и без этих, без заморочек. – Что имя мое означает, знаешь?

Откуда мне знать? Оказывается – победитель.

– Ладно, проверим твои умственные способности. Кирпич весит один килограмм и полкирпича. Сколько весит кирпич?

– Нормальный полнотелый? – спрашиваю.

– Нормальнее не бывает.

– Четыре кг.

Виктор смеется, он вообще теперь – много смеется:

– Почему четыре?

За кого меня держат? Полнотелый кирпич, столько весит. Я же строитель.

январь 2011 г.

Действующие лица

Сеня Амстердам, литератор

Гриша Матюшкин, временно неработающий

Катя Шпиллер, детский врач

Антипов (Губошлеп), Архипов (Князь), Андронников (Лифчик) – их одноклассники

Порфирий, юрист третьего класса

Никита, молодой милиционер

Пролог

На авансцене Никита и Порфирий.

Никита. Мы люди тихие, скромные, почти деревенские и преступления совершаем соответствующие. Жили себе, и все ничего, да только повадились к нам москвичи.

Порфирий. Москвичи чередят…

Никита. На масленицу набедокурили, подстрелили одного. (Сует палец в ухо, изображает выстрел.) Пх-х…

Порфирий. Пристрелили, Никитушка, пристрелили. На себе не показывай.

Никита. Когда б не Порфирий… (Вздыхает.) Когда б не Порфирий, не сладили б мы с этим делом, ни за что бы не раскумекали, что к чему!

Порфирий(читает из книги). “Принесение жертв и законы, наказания и музыка имеют общую цель – устанавливать порядок, объединять сердца”.

Никита. Порфирий – очень значительного ума человек!

Порфирий. Китайская “Книга обрядов”. Ли Цзи. Видишь как? Наказания и музыка…

Никита. Очень… Очень значительного ума человек…

сцена первая

ШИРОКАЯ МАСЛЕНИЦА

Гриша у себя в доме, один. Ставит книги на полки, стирает пыль. Поет.

Гриша. Прощай, ра-а-дость, жизнь моя!.. (Поглядывает на стоящую в углу огромную бутыль с зеленоватой жидкостью.) Выпить хочется! А нельзя, нельзя… Все, новая жизнь. Уже… сколько? Двенадцать дней. (Снова поет.) Знать, один должон остаться, тебя мне больше не видать…

Звук подъезжающей машины, стук в дверь.

Чтоб вам! Какое сегодня? Ой…

Стук повторяется.

Господи, убереги меня от старых друзей. А от новых уберегусь сам.

Гриша прячется в соседней комнате. Стук повторяется с новой силой. Наконец, пришедшие толкают оконную раму, она не закреплена. Окно вываливается, бьется стекло. В комнату влезают Сеня, Антипов, Архипов, Андронников. Сеня сгребает стекло ногой.

Сеня. На счастье! Мотинька! Мы приехали! Мотинька! Гриша!

Гриша возвращается в комнату.

Гриша. Началось… (Здоровается с одноклассниками, обнимается с каждым.) Губошлеп, Лифчик! О-о-о… Князь! Здоров ли?

Антипов, Андронников, Архипов хлопочут по хозяйству: заделывают окно, ставят на стол закуски. Сеня с Гришей болтают.

Сеня. Ты что ж, брат, так и живешь, этим, как его?..

Гриша. Анахоретом.

Сеня (достает из кармана бутылку “Буратино”). Вот, Гриш, специально вез, попробуй, “Буратино”. Тот самый вкус, нет? Помнишь, газировочка…

Гриша. По три копейки.

Сеня. По три – с сиропом, по копейке – без. Теперь уже и монет нету тех… На, пей! Помнишь? Стакан отодвинешь в сторонку, бросишь еще три копейки… И два сиропа. А как бабушки бытовым сифилисом пугали, помнишь? Я об этом сейчас пишу. Вот так вот, милые мои, старые песни о главном… Чем пахли новые тетрадки, как выглядела отцовская фуражка…

Антипов. Сеня в таких вещах разбирается.

Сеня. В школу придешь первого сентября, понюхаешь тетрадочку, напишешь: “Классная работа”. А дальше все опять вверх тормашками! (Хохочет.)

Гриша. О колбасе дописал?

Сеня. Когда еще! Это, старичок, тема… Электрички за колбасой… “Жили хорошо, колбаса была…” Фрейд отдыхает. Потому что колбаса, Гришенька, это и необходимость, и удовольствие. Как и оригинал. Понял? (Хохочет, потом вдруг мрачнеет.) Да, Мотинька, сразу. Чтоб покончить со всем неприятным. Катя со мной живет. Как жена.

Гриша (безразлично). Совет да любовь. Почему сама не приехала?

Сеня. А я ее в Париж отправил. (Снова оживившись.) Ребят, кто-нибудь был в Париже? Нет? Пусть хоть Катька моя побывает.

Антипов. Сень, как же Любка?

Сеня. Любка? О… Эту сосиску я ел с другого конца… (Напевает.) Помнишь, Любка, как в траве лежали, / Как с тобой друг другу руки жали, / Как с тобой друг друга уважали, / Этот день смогу забыть едва ли…

Архипов достает из кастрюльки сосиску, собирается отправить ее в рот, но кое-что вспоминает.

Архипов. Ах ты, б…, уже ж пост! (Швыряет сосиску обратно, томатная жижа выплескивается на стену.) В каком ты говне живешь, Матюшкин! (Пытаясь стереть соус с обоев.) Бригаду пришлю, все сделают.

Сеня. Мальчики, как в рассуждении того, чтоб сбегать?

Гриша(показывает на зеленую бутыль). Вот. Без меня. Я – все.

Сеня (разглядывая бутыль). Ты чего, старый? За Катю обиделся?

Гриша. Что ты, Сень!.. На работу устраиваюсь. Все. На работу?!

Гриша. Да, представьте себе. Учителем.

Антипов. Вот это да-а! Уважаю, Гриш!

Сеня. Чего она такая… зеленая?

Гриша. Полынная.

Андронников. Чернобыльник. Полынь. Артемизия вульгарис. Трава забвения.

Антипов. Артемизия. Во память, Лифчик! Мне б такую!

Андронников. В школе надо было учиться.

Сеня (разливает). Мотинька, тоже бери. За твой педагогический дар! Спасибо, что не обиделся. (Целует его.)

Антипов. За нас, за миленьких!

Пьют все, включая Гришу.

Все. Хороша артемизия!

Сеня. Где брал, Гриш?

Гриша. У дяди Кости.

Андронников. У которого сын милиционер?

Гриша. Да не сын…

Антипов беспричинно хохочет.

Гриша. Губошлепу не наливать. Внук.

Сеня. От полынной водки, ребят, ни голова не болит, ничего. (Снова наливает.) Но память отшибает крепко.

Андронников (прикрывает стакан ладонью). Я все.

Архипов (грозно). Обидеть нас хочешь?

Антипов. За нас, за миленьких!

Архипов. Стоп. Лифчик, что такое?

Андронников. Мне больше рюмки нельзя. Анализы плохие.

Сеня. Катя сказала? Да она в медицине ни хрена не понимает. Только в этих, в противозачаточных… (Хохочет.)

Андронников. Сеня, мне завтра анализы пересдавать.

Сеня. Хочешь, за тебя сдам? На, старичок, выпей. Забудься.

Андронников в задумчивости выпивает вторую рюмку.

Гриша. Дети, сколько будет десять раз по сто грамм?

Все, кроме Андронникова. Литр!

Андронников. Килограмм.

Сеня. Точно, килограмм. Не русский ты человек, Лифчик! (Подмигивает Грише). Мотинька, нашу! (Поет на мотив “Интернационала”.) Бывают странные сближенья…

Гриша. Между лафитом и клико…

Сеня. Добьемся мы освобожденья…

Все, кроме Андронникова. Своею собственной руко!

Все, кроме Андронникова, смеются.

Сеня. Гриш, у тебя пряничков нет?

Гриша. Нет, Сень, с пряничками вот точно – все.

Сеня. Жалко… (Задушевно.) Ребята, слушайте, тут хоккей был. Наши с канадцами. Пива взял, открыл бутылочку, включил ящик, и тут вдруг – мысль: а ведь миллионов пятьдесят мужиков сейчас сделали то же самое! И так мне тепло на душе стало!

Антипов. Есть у тебя, Сеня, дар описывать… А у меня вот ни к чему дара нет…

Сеня (меланхолично). Значит, Бог не дал.

Антипов. Тебе-то, конечно, он все дал. Теперь еще – Катю.

Архипов. Чего вы, не пойму, цацкаетесь с одной бабой, мужики? От баб все несчастья! Я на фирме у себя шуры-муры полностью прикрыл. Штраф миллион.

Все. Миллион?!

Гриша. Слушай, Князь, ты не выручишь… небольшой суммой?

Архипов (виновато-задушевно). Григорий, ты же знаешь… Не даю я друзьям в долг… Плохо это влияет на дружбу.

Сеня. А послать друга подальше? Укрепляет дружбу? (Хохочет.) Я тебе дам, Гриш. Скоро. Получу и дам.

Все снова выпивают.

Ты, Мотинька, главного не знаешь! Князь научился детей заводить без баб!

Гриша (жуя). В пробирке?

Архипов. В какой пробирке? Взял девку молодую с Украины, анализы, все дела… Девчонку рожает – пятнадцать, парня – тридцадка. Рожает, забирает деньги и – привет. Знаешь, какой пацан получился? Все у ребенка есть, вот так вот.

Гриша. А мама?

Архипов. Какая мама? У него гувернанток, нянек… В этом году еще троих заделаю!

Сеня. Князь, откуда у тебя столько денег, а? Не хочешь, не говори. (Подмигивает.)

Гриша. “Питайся ими и молчи”.

Все, кроме Архипова, смеются.

Сеня. Девка с Украины… М-да. А уругвайка у кого-нибудь была?

Все. Уругвайка?!

Сеня. Короче, ребят, выступление, полнейший успех, девки так и виснут, одну затаскиваю в койку. Представляете, ребят, уругвайка! Учится тут. Я ее спрашиваю: “Папа и мама уругвайцы?” – “Да, – говорит, – уругвайцы”. – “Бабушка с дедушкой – уругвайцы?” – меня прямо любопытство разбирает. Чистая уругвайка! – “Уругвайцы, – говорит, – все уругвайцы”. – “И по материнской линии, и по отцовской? Все-все?” Тут она, знаете, что говорит – уругвайка! – “Зая, ты идиот?” (Хохочет.)

Все смеются, кроме Антипова. Тот страшно расстроен.

Сеня. Ты чего, Губошлеп?

Антипов (почти плачет). Сень, ты хоть и… творческая личность, но… Катя… И уругвайка!.. Не могу, грязь!

Сеня. Слушай, у нас с Гришей в третий раз уже… рокировочка.

Антипов. Отдайте мне Катю!

Сеня. Катю тебе, Губошлеп? Вот это видел? Через мой…

Антипов (вскакивает). Да раньше за такое – стрелялись! Через платок!

Сеня. Стрелялись. Точно! Гришка, чуть не забыл! Машина открыта, Князь?

Архипов (нажимает кнопку на брелке, ворчит). Открыта, открыта…

Андронников. Еще пара опусов.

Архипов. Да Гришке книг и так девать некуда…

Сеня (уже с порога). Ваша эстетическая позиция, Князь, интересна постольку, поскольку у вас есть бабки! (Смеясь, уходит.)

Архипов. В одно ухо влетает, в другое вылетает.

Андронников. Зая.

Архипов. Ничего святого нет у человека. (Мрачно наливает.) За мужскую дружбу, мужики. Поехали.

Пьют. Сеня возвращается.

Сеня. Ой, ребята, вышел я, на снег побрызгал… Смотрю в небо – там звезд!.. (Протягивает Грише духовой пистолет.) Дарю! Стреляет – как настоящий!

Одноклассники набрасываются на пистолет, рассматривают его, заряжают. Первым стреляет Гриша, по пустым бутылкам, все время промахивается. Сеня, Антипов выхватывают у него пистолет, тоже стреляют мимо. Веселье возобновляется, все пьют, палят из пистолета. Наконец он достается Архипову. Почти не целясь, Архипов разбивает несколько бутылок.

Гриша (в восторге). Ай да Князь! (Ставит себе на голову бутылку.) Огонь! Пли!

Архипов сбивает выстрелом бутылку с Гришиной головы. Рядом с Гришей становится Антипов, поворачивается спиной.

Антипов. Сильно бьет? В жопу мне стреляй, Князь!

Архипов. В жопу сам себе стреляй. (Отталкивает от себя пистолет.) Мужики, в тир ко мне приедете, вот где отдохнете. Из автоматического оружия, из гранатометов, из противотанковых винтовок… А в жопу пусть Лифчик стреляет. Бери, целься!

Андронников. Никогда не брал в руки оружия и не буду. (Ему суют пистолет, он прячет руки за спину.)

Антипов (подбегает к Андронникову, целует его). А я ни разу в жизни человека по лицу не ударил!

Сеня. Лифчик, давай анализы сдадим послезавтра, а? Губошлеп, садись. Хозяин тост скажет.

Гриша. Товарищи!

Все. Уже хорошо!

Гриша. В пушкинском смысле… Товарищи, выпьем за наше поколение. Мы не совершили ничего героического. Зато когда у нас будут дети – у Князя уже потомство, – мы не станем шпынять их, как нас шпыняли: мы в твоем возрасте… За столько лет – ни одного подвига…

Все. Не, Гриш. Мы не будем за такое пить. Ну тебя, Гриш! Мы отдыхать приехали.

Антипов. За нас, за миленьких!

Сеня. И чтоб помнить только хорошее! А все плохое давайте не помнить, ребята!

Все чокаются, пьют, потом возобновляется беспорядочная стрельба, потом меркнет свет. Выстрелы становятся редкими, и в полной уже темноте раздается последний выстрел. Долгое время стоят тишина и мрак. Наконец, светает. Гриша, Антипов, Архипов лежат головами на столе, Сеня сидит на стуле в неестественной позе. Один лишь Андронников спит в кровати.

сцена вторая

ПРОСТО ПОРФИРИЙ

Порфирий один c книгой.

Порфирий (читает). Устанавливать порядок, объединять сердца… (Потягивается.) О-хо-хонюшки-хо-хо…

Входит Никита. За ним – Гриша, Антипов, Архипов, Андронников. У троих последних под левым глазом одинаковые синяки.

Никита. Москвичи у дяди Гриши человека подстрелили!

Порфирий (не отрываясь от чтения). Москвичи… Чередят… (Вздыхает.) Дышит?

Никита отрицательно мотает головой.

Порфирий. Значит, не под-стрелили, а при-стрелили, Никитушка. Или за-стрелили, это уж как тебе больше нравится. Хотя что тут может понравиться?

Никита кладет паспорта подозреваемых Порфирию на стол. Достает целлофановый пакет с пистолетом и тоже кладет его на стол. Порфирий вчитывается в паспорта, рассматривает пистолет.

Порфирий. Где обнаружено орудие преступления?

Никита указывает на Андронникова.

Никита. У Лифчика под подушкой.

Порфирий. Никита! Что за выражения! Куда произведен выстрел?

Никита показывает: в ухо.

Порфирий. На себе не показывай. (Подозреваемым.) Нашу пили, полынную?

Одноклассники согласно кивают.

(Никите.) С формальностями покончено? Объяснения взял?

Никита кивает. Антипов, Архипов, Андронников трогают ушибленные места.

Ничего?

Никита. Ничего.

Порфирий (сокрушенно качает головой). Ни-че-го. Артемизия вульгарис. Трава забвения. Ах, дядя Костя… Ничего-ничего?

Никита отрицательно мотает головой.

Чей револьвер?

Антипов, Архипов, Андронников (указывая на Гришу). Его!

Порфирий (спохватываясь). Господа, да что же это мы стоим? (Приглашает Гришу сесть напротив себя.) Прошу.

Гриша садится.

Никита. А покемонов куда?

Порфирий. Покемонов? (Хихикает.) Не покемонов, Никитушка, а подследственных. Пусть, я думаю, посидят. А ты, Никитушка, пойди осмотри еще раз дом хорошенько. Может, интересненькое чего-нибудь обнаружишь…

Никита отводит Антипова, Архипова и Андронникова в просторную клетку, расположенную в дальней части комнаты, и уходит.

Порфирий (Грише). Григорий Глебович, позвольте представиться. Порфирий.

Гриша. Порфирий… (Ждет отчества.)

Порфирий. Просто Порфирий. Как самочувствие, Григорий Глебович?

Гриша. Да не фонтан.

Порфирий. Да… Печально это, правда? Грустно.

Гриша. Не то слово.

Порфирий. Тяжело. Но как-то надо жить дальше, а?

Гриша. Не уверен.

Порфирий. А я уверен. Жизнь не заканчивается.

Гриша. Одна только что закончилась.

Порфирий. Прискорбно. Весьма и весьма. Вот что, расскажите-ка мне о товарищах.

Гриша. Товарищи…

Порфирий. Питаю надежду, что мы с вами, Григорий Глебович, тоже станем товарищами… И очень скоро. Не подумайте, не навязываюсь… Товарищи ваши, Григорий Глебович, сколько я мог заметить, называют друг друга различными остроумными именами… Не потрудитесь ли сообщить следствию происхождение этих имен?

Гриша. Антипова зовут Губошлепом.

Порфирий. Потому что губами шлепает? Так шлеп-шлеп, да? Архипов?

Гриша. Архипов – Князь.

Порфирий. Почему Князь?

Гриша. Потому что, он, вроде, князь… Не знаю…

Порфирий. Князь? Ну да… А Андронников, извиняюсь за выражение…

Гриша. Лифчик. В школе фамилия его была “Лифшиц”. В десятом классе сменил.

Порфирий. Зачем же менять такую красивую фамилию? Лифшиц…

Гриша. Правда, зачем?

Пауза.

Порфирий. А покойный? (Заглядывает в документы.) Евсей Арнольдович Амстердам. Он что за человек был?

Гриша. Сеня – хороший, легкий… Писатель. Мы с ним дружили.

Порфирий. Писателем был одаренным?

Гриша. Я… Я его давно не читал, да и… в этом ли дело?

Порфирий. Знаете ли, тут нет мелочей… Запишем так: покойный был писателем небольшим, но приятным. А? Что вы скажете?

Гриша пожимает плечами.

Кто бы его мог застрелить, как вы думаете?

Гриша. Кто-то из нас четверых. Не знаю.

Порфирий. И… прошу меня извинить за фантастическое предположение… И вы?

Гриша. В пьяном безобразии чего не сделаешь? Кажется, нечему уже удивляться, а вот…

Порфирий. Послушайте, Григорий Глебович, застрелить товарища – скверно, конечно, но все-таки – куда ни шло. Но спрятать орудие убийства под подушкой у другого товарища… В такое злодейство поверить непросто, а?

Гриша. Это ваша работа – искать преступника.

Порфирий (всплескивает руками). Вот! Ваша работа! А ваша? Самогон, что ли, пить, а? Ну что вы такое говорите, Григорий Глебович… Впрочем, понимаю, больше того – разделяю ваше отчаяние… Зачем вы вчера собрались?

Гриша. Как-то всегда на масленицу… Одноклассники, посидеть. Неловко отказываться…

Порфирий. Ужасно. Теперь вам и в дом свой войти, вероятно, боязно.

Гриша. Да чтоб он сгорел, этот дом!

Порфирий. Ну-ну-ну… Это вы в сердцах…

Гриша. Порфирий, если вы с таким именем и, я уверен, квалификацией, не найдете виновного, я не смогу больше жить.

Порфирий. Мы будем стараться, Григорий Глебович.

Преступление не останется без наказания.

сцена третья

ВЫ И УБИЛИ

Порфирий и Антипов сидят за столом. Остальные в клетке.

Порфирий. Третий час мы с вами, голубчик, беседуем, обедать скоро уже принесут… Чем нас, интересно, сегодня покормят?

Антипов. Кто же Сеню убил, по-вашему?

Порфирий. Вы и убили.

Антипов. Я?! (заливается слезами.) Из-за чего?!

Порфирий. Не из-за чего, а из-за кого.

Антипов. Катька – сволочь.

Порфирий. Из-за нескольких сантиметров роста предпочла вам…

Антипов. Нет, я – не мог.

Порфирий. Не могли? На чем же основывается ваша уверенность, позвольте спросить?

Антипов. Я ни разу в жизни человека по лицу не ударил.

Порфирий. Могу вас поздравить: у покойного нет на лице побоев.

Антипов (все плачет). Нет, я не мог. А разница в росте меня не интересовала…

Порфирий. Конечно, двадцать каких-нибудь сантиметров…

Антипов. Не двадцать. А восемнадцать. (Обеими руками утирает слезы.)

Порфирий. Что вы, честное слово, сырость тут развели? (Роется в ящике стола.) Вот, примите, пожалуйста, шоколадку. (Разворачивает конфету и протягивает ее собеседнику.) Как далеко распространяются ваши воспоминания вчерашнего вечера?

Антипов. Катька в Париж уехала. Я расстроился… Все.

Порфирий. Кто же, вы полагаете, мог застрелить Амстердама?

Антипов (успокаиваясь). Кто угодно, только не я. Хоть Лифчик. Фамилию поменял? Поменял. Характер такой, пронырливый. Значит, и убить мог.

Порфирий. Смена фамилии, полученной от рождения, поступок, согласен, неблаговидный. В результате этой истории одним Лифшицем стало меньше… Но, согласитесь, существует разница… (Задумывается, потом смотрит на часы.) Чего-то Никитушка не идет, не несет нам ням-ням… Ну, шлепайте к себе, голубчик. Не в службу, а в дружбу – позовите его сиятельство, князя.

Антипов уходит, приходит Архипов. Он настроен насмешливо-высокомерно.

Архипов. Вызывали? (Разглядывает форму Порфирия.) Смотри-ка, какой молодой, а уже юрист третьего класса!

Порфирий. В ведомстве, по которому я служу, рост происходит весьма постепенно. Жизнь – она длинная… У нас нет такого, чтобы, как говорится, из грязи – да в князи.

Архипов (зло). К делу. Кто Сеньку убил?

Порфирий. Как то есть – кто? Вы и убили!

Архипов. Кто – я?! Чтобы я из этой фитюльки стрелял? Про фирму “Архипов и сыновья” слышал? У нас и автоматическое оружие, и гранатометы, и противотанковые винтовки… Чтоб я сам марался?! Охране мигнул, вас всех бы закрыли!.. Эх, кабы не пост!..

Порфирий (с печалью). Вы и убили.

Архипов. Зачем мне в Сеньку стрелять? Мне же Сенька как брат!

Порфирий. Сколько можно судить… покойный ведь был безнравственный человек?

Архипов. А… (машет рукой), все из-за баб. Все зло на земле из-за баб.

Порфирий. Раз уж вы сами затронули деликатную тему, то не потрудитесь ли рассказать об однокласснице вашей Екатерине?

Архипов. Катя… (Задумывается. Потом говорит с неожиданной страстью.) Джинсы носит. Зад у нее, знаете, такой плотный, нервный, как у “феррари”. Нет, “мазерати”. Понятие имеете?

Порфирий. Да как вам сказать… В нашей местности шире представлены автомобили отечественного производства. Гужевой транспорт…

Каждый задумывается о своем.

Кто же такое злодеяние мог совершить?..

Архипов. Из мужиков никто.

Порфирий. Кто-то ж, однако, убил его, а?

Архипов. Может, эти…

Порфирий. Кто?

Архипов. Третьи лица?

Порфирий. У вас там присутствовали третьи лица?

Архипов. Нет, третьи лица – у вас. Мальчишка, допустим, соседский зашел, там… через окно…

Порфирий. У нас не ходят через окно…

Архипов.…Видит – дядьки устали, спят, взял игрушку побаловаться… И…

Порфирий. Соседский мальчик… Уж не намекаете ли вы на нашего молодого специалиста Никиту, а? Третьи лица… (Кажется, впервые выходит из себя.) А ведь это низость, князь! Низость и глупость. Никита… Почти ребенок! Зайти, выстрелить пьяному в ухо – ну, это ладно, но дальше – послушайте! – дальше! – чудную вещь – духовой пистолет – не в карман себе спрятать, заметьте, и не за пазуху! И не СЕБЕ под подушку! – а какому-то Лифчику! Гадость какая! Ступайте, князь!

Архипов готовится уйти, но вдруг обращается к Порфирию с жалкой речью.

Архипов. Слышишь, мужик, если обидел чем, ты прости. Может, меня, это, а?.. (Жестом показывает, что его надо выпустить из-под стражи.) Пацана без матери воспитываю… Эх! Дождешься от вас…

На месте Архипова оказывается Андронников.

Порфирий. Наконец-то, наконец. Рад. Очень ждал нашей встречи.

Андронников. Чему это вы так рады?

Порфирий. Первый ученик, гордость школы, медалист! Победитель олимпиад!

Андронников. Что было, то было.

Порфирий. Одному удивляюсь, как это вы, с вашим умом и талантом…

Андронников. С душой и талантом.

Порфирий. Да, да, с душой и талантом… Простите, давно не перечитывал… Ах, голубчик, вы меня сбили. Как догадал вас Бог…

Андронников. Черт.

Порфирий. Не поминайте имя врага рода человеческого…

Андронников. Это не я.

Порфирий. Не вы?

Андронников. Пушкин.

Порфирий. Словом, как оказались вы в дурной компании? Расскажите мне про друзей.

Андронников. Какие они мне друзья? Напоили и пистолет подбросили!

Порфирий. Подбросили? Да вы сами его под подушку сунули. Не валяться же такой симпатичной вещице где ни попадя. (Достает пакет с пистолетом, рассматривает его.) Красивая вещь!

Андронников. Отпечатки пальцев проверьте.

Порфирий. А чего проверять? Все стреляли, все трогали. Красивая вещь, я и сам бы потрогал.

Андронников. А вы проверьте, проверьте. Вдруг я не трогал?

Порфирий. Мы проверим, проверим. Так вы расскажете о… скажем так, о товарищах?

Андронников. Чего рассказывать? Гриша – пьяница и неудачник. Губошлеп – сентиментальный дурак. Князь – сами видели.

Порфирий. А что наш aut bene, aut nihil?

Андронников. Творческая личность. Проще сказать – потаскун. Плюс тяга к алкоголю и к легким наркотикам. Любимая еда – пряники с гашишем. Где Амстердам, там гашиш. Слышали молодежное: “Скажи наркотикам иногда”. Это его, Сенино.

Порфирий (кивает). Личная неприязнь.

Андронников. Какая еще неприязнь? Медицинский факт.

Порфирий. Что ж делаете вы с вашим умом… ах, опять, простите, в столь малопочтенном обществе?

Андронников. Нравы изучаю. Дух времени. Цайтгайст.

Порфирий. А какого вы, разрешите справиться, мнения об Екатерине Андреевне?

Андронников. Катя… Доктор Шпиллер. Знаете, где работает? В подростковом кабинете. Нашла себя. Помогает мальчикам проблему решать.

Порфирий. Да, мальчики часто хворают… (Вздыхает.)

Андронников. Не пробле-мы, а пробле-му. Нашим всем помогла.

Порфирий. Антипову?

Андронников. Разумеется.

Порфирий. Архипову?

Андронников. О, само собой.

Порфирий. Вам?

Андронников. Мерси. Не интересуюсь.

Порфирий. Так и… хвораете?

Андронников. Лучше так, чем как Амстердам. (Изображает выстрел себе в ухо.)

Порфирий. Он, по-вашему, ушел из жизни самостоятельно?

Андронников. Именно. Закономерный финал. Суицид.

Порфирий. А пистолет?

Андронников. Пистолет под подушку мог спрятать другой.

Порфирий. И вы?

Андронников. Я – нет. Зачем же мне его самому к себе под подушку прятать?

Порфирий. Да, apropos, почему вы спали в кровати?

Андронников. Я всегда сплю в кровати.

Порфирий. Привычка, стало быть… Знаете что? (Весело.) Давайте будем оставаться в рамках реальности… И здравого смысла, а? (Мрачно.) Мы с вами не дети. Амстердама убили.

Андронников (стараясь быть спокойным). И кто, по-вашему, это сделал?

Порфирий. Вы знаете ответ, господин Лифшиц. Простите, Андронников. Идите, вас обо всем известят.

А

ндронников отправляется в клетку. Порфирий принимается за чтение. Вбегает Никита, весь в саже. Порфирий сидит спиной к нему. Говорит, не поворачивая головы.

Ты, Никитушка?.. Чего топочешь? Подследственные отдыхают… Не покемоны они, нет… Другое слово… Нашел вот, послушай. (Читает.) “А фендриков, ежели где соберутся, разгонять фухтелями…”

Никита. Где ж мы возьмем фухтелей?

Порфирий (жестом просит не перебивать). “…Разгонять фухтелями, понеже что фендрик фендрику скажет умного?” Указы Петра Великого. (Нюхает воздух.) Пахнет гарью.

Наконец оборачивается, оглядывает Никиту, всплескивает руками.

Никитка, паршивец, курил!

Никита склоняет голову, признавая факт курения.

Курил, стервец, а на столе зеленая гадость – и занялась!

Никита согласно кивает.

Потушили?

Никита отрицательно мотает головой.

Одни головешки, а?

Никита снова кивает.

Ресницы подпалил, негодник… (Декламирует.) Мальчик трубочку курил, / огонечек уронил…

Никита. В доме сделался пожар, / этот мальчик убежал.

Порфирийзамечает в руках Никиты толстую тетрадь в замшевом переплете.

Порфирий. Все, что осталось? Как же ты, а? Без обеда… Никитка, Никитка, не твой сегодня день. Ай-ай-ай. Вот он, человеческий фактор…

сцена четвертая

ГОРЕНИЕ ВЕЩЕЙ

Следующее утро. Там же. Порфирий и Гриша.

Порфирий. Не буду от вас скрывать, Григорий Глебович. Положение у следствия пиковое. Следствие зашло в тупик.

Гриша. Знаете, что однажды сказал мне один большо-о-ой человек? Никогда не входите в положение начальства.

Порфирий. Помилуйте, Григорий Глебович, какое я вам начальство? Я завишу от вас не меньше, чем вы от меня. Да, между прочим, помните ли, что изволили сгоряча проронить про дом свой?

Гриша (кивает). Ага. Чтоб сгорел.

Порфирий. Именно, именно. Чтоб он сгорел! И желание ваше осуществилось, и даже скорее, чем вы рассчитывали. Дом сгорел.

Гриша (сокрушенно). Ну вот. Убийство, теперь пожар.

Порфирий. Пожар есть горение вещей, горению не подлежащих. Вот вам, Григорий Глебович, “Пожарный кодекс”, коли не верите. (ПредлагаетГрише книгу, тот жестом отказывается.) Горение вещей, горению не подлежащих. Станем ли утверждать, что дом ваш, оскверненный убийством товарища, не подлежал горению?

Гриша (машет рукой). В общем… Туда и дорога.

Порфирий. Англичане именуют подобные события актом вмешательства высших сил. Уцелела только вот эта тетрадочка.

Гриша (с неожиданной страстностью). О, давайте, давайте!

Порфирий передает Грише тетрадь, из нее выпадает записка. Порфирий ее подбирает.

Порфирий. Григорий Глебович, вы позволите? Простите меня сердечно, я до всякого чтения охоч.

Гриша безучастно пожимает плечами. Порфирий читает.

“Отдать дяде Косте восемнадцать рублей и пипку”. Вы, стало быть, Григорий Глебович, находитесь в стесненных обстоятельствах. Другие долговые обязательства у вас имеются?

Гриша отрицательно мотает головой.

Порфирий. Вот что, мы эти восемнадцать рублей отправим с Никитой… А с вами позже сочтемся, когда снова будете при деньгах. Ну, а без пипки дяде Косте предстоит обойтись… Пипка в огне погибла. Форс-мажорные обстоятельства. Дядя Костя должен понять. За деньги благодарить не стоит. Мы ведь – не так ли? – товарищи?

Встает, ходит.

Григорий Глебович, позвольте задать вам вопрос, от решения которого очень многое может зависеть в ходе дальнейшего разбирательства. Как бы вы трех ваших товарищей аттестовали, если б понадобилось, одним каким-нибудь (щелкает пальцами) словом?

Гриша. Они неплохие ребята, я к ним привык.

Порфирий. Ну, а одним словцом?

Гриша (задумывается). Неотомисты.

Порфирий. Вот это новость! Губошлеп, Лифчик и Князь – последователи Фомы Аквинского. Скажите пожалуйста!

Гриша. Какого такого Фомы? (Впервые улыбается.) Неотомисты – потому что все не о том.

Порфирий (смеется). Неотомисты, ах, замечательно! Неотомисты… (Задумывается.) Лучше, чем фендрики, определенно лучше, да только тоже… мало чего дает.

Пауза.

Гриша. А если не выйдет узнать виноватого?

Порфирий. Ох, Григорий Глебович, что начнется… “И Вавилон, краса царств, будет ниспровержен, как Содом и Гоморра”.

Гриша. Гоморра-то чем виновата?

Порфирий. Содом и Гоморра, Григорий Глебович, всегда вместе.

Гриша. Гоморра, значит, как Нагасаки… (После паузы.) Вы откуда так хорошо знаете… первоисточники?

Порфирий. Изучать, как вы остроумно изволили выразиться, первоисточники – наша обязанность.

Гриша. Вы и водки не пьете, я слышал.

Порфирий. Водки не пьем, не курим и говорим только правду.

Гриша. Правду? И кто позволил вам говорить только правду?

Порфирий. А кто позволил вам водку пить?

Гриша. Неудобно, наверное, человеку с такими… идеями на вашей работе.

Порфирий. Сыновнее послушание, Григорий Глебович. Пятая заповедь: почитай родителей. Они меня нарекли Порфирием. Чем еще прикажете заниматься с эдаким именем?..

Пауза.

Мне неудобно быть с вами неоткровенным. Тетрадочку вашу я… полистал.

Гриша (оживляется). Я так и думал. И что?

Порфирий. Есть очень привлекательные места, позвольте выразиться, мемуарно-поэтического характера. (Листает тетрадь.) Хоть это: Река времен в своем стремленье / Уносит мелких карасей / И даже рыбу покрупнее, / К примеру, крупных лососей. // А я хочу, как рак, забиться / В глубокий ил. И видеть сны, / И, как подснежник, пробудиться / При светлом празднике весны.

Гриша (помрачнев). Всякое бывает… Отдайте.

Порфирий. Извольте.

Гриша (прижав тетрадку к себе и успокоившись). В общем, это все, конечно, для девятого тома… Туда, где мелочи.

Порфирий. Зачем же, Григорий Глебович, девятый том сочинять прежде первых восьми?

Гриша. Видите, мне хотелось, чтоб, с одной стороны – повеселее, а с другой – тоже, как вам, чтоб правда.

Порфирий (качает головой). С одной стороны, с другой стороны… Не все медаль, что о двух сторонах, Григорий Глебович.

Пауза.

Надо признать, что дневник ваш, несмотря на некоторую его веселость, – очень грустное чтение… Не лишенное, разумеется, известного обаяния. Что же вам делать, а? Дом ваш восстановлению не подлежит… Вы приняли известие о гибели имущества своего с большой сдержанностью. Было ли оно застраховано?

Гриша (усмехается). Как вы думаете? Теперь я – беспаспортный бродяга.

Порфирий. К чему эти чувствительные определения, Григорий Глебович? Во-первых, паспорт ваш находится у нас (потрясает Гришиным паспортом), а во-вторых, вы можете претендовать на государственную квартиру – как погорелец и как молодая семья!

Гриша. Я одинок.

Порфирий. Ох, ужас какой! (Смеется.) Вы это так сказали! А по документикам выходит – не совсем одиноки! Извольте полюбоваться – штамп о регистрации вашего брака с Екатериной Андреевной Амстердам, урожденной Шпиллер.

Гриша. Я и забыл про нее.

Порфирий. Странно, Григорий Глебович… Простите, что не в свое дело мешаюсь, но на правах старого товарища вашего замечу: вы представляетесь исключительной парой. У вас гуманитарное образование, у супруги вашей – биологическое…

Гриша. Да… Естественнонаучное…

Появляется Никита.

Никита. Вас ожидает гражданка Шпиллер.

сцена пятая

ГРАЖДАНКА ШПИЛЛЕР

Гриша вдруг приходит в страшное волнение.

Гриша. Порфирий, я за себя не ручаюсь! В клетку меня, в клетку! И запереть!

Порфирий. Не беспокойтесь, Григорий Глебович. Сделаем.

Порфирий хлопочет. Ему надо успеть запереть Гришу, выпроводить остальных подследственных, не допустить их встречи с Катей. Он выпускает Антипова, Архипова и Андронникова из клетки, запирает в ней Гришу.

А эти… пусть погуляют. Подследственным требуется свежий воздух. Обеспечь конвоирование, Никита! Господа, вам полагается прогулка!

В дверях подследственные все-таки сталкиваются с Катей. Антипов и Архипов смотрят на нее с вожделением, Андронников – с ненавистью.

Архипов. Уу… Кусок жопы! (Щелкает зубами.) Кабы не пост…

Антипов. Не стареет, сволочь! (Заливается слезами.)

Андронников (зло). Есть еще пудра в пудренице.

Катя (Антипову с Архиповым). Мальчишки, привет! (Андронникову.) Здорово, дядя! Все болеешь? (Хохочет, показывая крупные белые зубы.)

Порфирий (Кате). Так, доктор, мы сейчас с вами поговорим… Вы б Никитку пока нашего глянули, а? Беспокоит меня его состояние.

Катя. Что – проблема? (Хохоча, отводит Никиту в сторону, помогает расстегнуть пуговицы, ощупывает.) Голова болит? Сердце болит? Легкие болят? Печень болит? Почки болят?

Порфирий набрасывает на клетку с Гришей огромную простыню.

Гриша. Что б ни случилось, Порфирий, не выпускать. Даже если сам попрошу!

Порфирий. Тише, тише, Григорий Глебович…

Катя, закончив консультацию, возвращается.

Катя. Никита ваш – вылитый Купидон. Абсолютно совершенно.

Порфирий. Екатерина Андреевна, очень признателен за консультацию. Даже не знаю, как вас благодарить…

Катя. Не знаешь?

Порфирий. Не знаю.

Катя (смотрит на него внимательно). Дядя, а ты случайно не алкоголик?

Порфирий отрицательно мотает головой.

Гриша (подает реплику из клетки). И не бабник!

Катя снова хохочет, показывая все зубы.

Катя. Гришку выпусти.

Порфирий. Екатерина Андреевна, при всем уважении к вам и представляемой вами гуманной профессии – сие невозможно.

Катя. Абсолютно совершенно?

Порфирий. Всякое взаимодействие с подследственным, а Григорий Глебович находится именно в этом статусе, запрещено законом.

Катя грустит.

Катя. Гриша не убивал. Абсолютно совершенно.

Порфирий. Мы… тоже склоняемся к этому мнению, Екатерина Андреевна.

Гриша. Порфирий, выпусти меня. Слышишь? Выпусти!

Катя. Видите, как любит меня.

Порфирий. Скажите, а вас он убить не грозил? Бывает, знаете, между супругами… Нет чтобы объясниться, поговорить… (Вздыхает.) Все от стыдливости нашей, застенчивости…

Гриша. Порфирий, гад, запер! Пусти! Слышишь? Ну я вам сейчас покажу!

Слышен треск дерева, скрежет железа.

Катя. Грозил, грозил, говорит: я бы тебя убил, если б знал, куда труп спрятать. Вот как он сильно любил меня. Нет. Это Сеня говорил. Абсолютно совершенно, Сеня.

Порфирий (прислушивается, к происходящему в клетке, спрашивает рассеянно). Покойный в разговоре с товарищами сообщал, что вы находитесь во Франции. Как доехали?

Катя. Во Франции? В какой Франции? (Хохочет.) Сенька все выдумал. Он же писатель.

Порфирий. Не припомните ли свой последний разговор с ним?

Катя. Ты чего, говорю, Сень? Да ничего, говорит.

Порфирий. А голос такой был, как будто… чего-то?

Катя. Да, а говорит: ничего.

Порфирий понимающе кивает. Гриша продолжает буйствовать.

Катя. Сеня все спрашивал, есть ли у него дар. (Изображая Сеню.) А большой у меня дар?

Порфирий. Размерами дарования своего, стало быть, интересовался…

Катя. У кого больше дар – у меня или у Гриши? Еще что? (Задумывается.) Любил, чтоб ему руки целовали. (Снова изображает.) Почему ты никогда не целуешь мне руки?

Порфирий. А вы?

Катя. А я целовала. Мне сложно, что ли?

Порфирий (совершенно потерявшийся). А… Григорий Глебович?

Катя. А Гришка все говорил: ты меня любишь как персонажа. А это он сам себя любит как персонажа…

Порфирий. А вы?

Катя (пожимает плечами). А я его просто любила…

Порфирий. Кто все-таки, с вашей, естественнонаучной, точки зрения, убийца?

Катя. Губошлеп.

Порфирий (кивает). Следствие рассматривает данную версию… Позвольте спросить…

Катя. Потому что – козел… Или Князь. Вот уж!.. Или…

Порфирий. Андронников.

Катя. Лифчик – тоже, конечно, козел тот еще!

Порфирий (встает, в знак окончания допроса). Благодарю вас, Екатерина Андреевна, вы очень нам помогли. Очень. Много больше, чем сами думаете.

Катя (зовет). Купидо-он! ( Уходит.)

Порфирий отпирает Гришу, заходит к нему в клетку, осматривает искореженные прутья решетки. Гриша в изнеможении лежит на обломках скамьи. Порфирий подсаживается к нему.

Порфирий. Я ведь, Григорий Глебович, в отношениях между полами не слишком большой специалист…

Гриша. Оперативно-розыскная работа, Порфирий, не заменяет женской любви…

Порфирий. Что мне известно? Поцелуй передает инфекцию…

Гриша. Половой акт (зевает) – это сложный психофизиологический процесс…

Гриша засыпает, Порфирий оглядывает учиненные им разрушения.

Порфирий. Ну и силища! Сильны вы, Григорий Глебович, как Самсон. Сказать ли вам, кто был первым русским человеком? Да-да, Самсон. “И как она словами своими тяготила его всякий день и мучила, то душе его тяжело стало до смерти…” Чувствуете? До смерти… “Филистимляне идут на тебя, Самсон! Он пробудился от сна своего, и сказал: пойду, как и прежде, и освобожусь”. Спите, спите, светлых вам снов.

Никита возвращает подследственных с прогулки.

Порфирий. Тсс… Григорий Глебович спит. (Сдвигает стулья.) Андронникова сюда, вы двое на полу. Тут ложитесь. И не шумите… Тсс.

сцена шестая

ДЕМОН ПУСТЫНИ

Предрассветные сумерки. Порфирий переговаривается с Никитой.

Порфирий. Никит, как думаешь, кто?

Никита. Лифчик.

Порфирий. Почему он?

Никита (пожимает плечами). Чего спрашивать?

Порфирий (размышляет). Пистолет под подушкой…

В доме одна подушка? Теперь не узнаешь… Ты, Никит, пистолет где хранишь?

Никита. Под подушкой.

Порфирий. Вот видишь… Гордость класса, победитель олимпиад… Ни мотива, ни отпечатков… И никто ничего не помнит… Ничего…

Никита. Ничего…

Порфирий. Хворь… Хворь у него какая-то… Все негативная, так сказать, симптоматика. Понимаешь, о чем я, Никитушка?.. Все это…

Никита (ухмыляется). Начинается на “г”, кончается на “о”…

Порфирий. Именно, именно, голословно. Екатерина Андреевна, твой лечащий доктор, словечко одно сказала…

Никита. Козлы?

Порфирий. Да, Никитка, козлы. Покемоны, неотомисты, фендрики… Нет, козлы! Вот оно! (Погружается в размышления.) “И козла, на которого вышел жребий для отпущения, отошлет в пустыню, чтоб понес на себе беззакония их в землю непроходимую”. К черту, Никитушка, их отсылают, к черту – к демону пустыни. К нему собираются человеческие грехи. Этот демон мужчин научил изготавливать оружие, а женщин… (В волнении.) Женщин – лицо красить! ( Успокоившись.) Обратил внимание? – у гостей наших уже и бородки козлиные выросли!

Никита (смеется). Ме-е…

Порфирий. Как поступим, Никитка, дружок? Козлов отпущения положено того, со скалы… А у нас-то местность равнинная…

Никита. А мы их с лестницы!

Порфирий. И то. С лестницы. Светает. Антипов! Архипов! Андронников! Подымайтесь-ка, господа!

Те, заспанные, встают, выстраиваются перед Порфирием.

Никита. С вещами на выход!

Порфирий. Проводи гостей! Господа, идите к черту!!! (Швыряет им паспорта.)

Слышно, как Андронников, Антипов и Архипов скатываются с лестницы под веселые крики Никиты.

Никита. Первый пошел! Второй пошел! Третий пошел! Пошли к черту! Козлы!

сцена седьмая

ИСКУПЛЕНИЕ

Гриша просыпается, выходит из клетки. Его ждет Порфирий.

Гриша. Где все?

Порфирий. Ушли. Все ушли.

Гриша. Куда, Порфирий?

Порфирий. Если я скажу – в пустыню, к демону, вы ведь мне не поверите, Григорий Глебович?

Гриша. Не поверю, потому что демонов (потягивается, он еще до конца не проснулся) не существует.

Порфирий. Хорошо. Ушли. Просто – ушли. ( Улыбается.)

Гриша (теперь проснувшись). Выяснили? Я, да? Я застрелил Сеню?

Порфирий. Нет, Григорий Глебович, кто застрелил товарища вашего, никому не известно. Вернее, кому-то известно. Не нам. Известно тому, кому все известно.

Гриша. Я, если честно, к подобным вещам…

Порфирий. Понимаю, Григорий Глебович, понимаю ваш нравственный выбор. Хоть и не могу сказать – одобряю. Однако согласитесь и вы со мною, что вообще-то, кто застрелил Амстердама, известно.

Гриша. Да… Пожалуй, что так.

Порфирий. Мы дерзновенно рассчитывали приобщиться этому знанию.

Гриша. Не вышло.

Порфирий. Увы. Не в человеческих силах постичь, кто выстрелил товарищу вашему в ухо. Что делать…

Гриша. Они далеко ушли?

Порфирий. Далеко… Они далеко ушли.

Гриша. Ну, что… И я, вероятно, пойду?

Порфирий. “Забиться в ил и видеть сны…” Куда вы пойдете, Григорий Глебович?

Гриша (в некотором раздражении). Куда, куда? Куда глаза глядят. Восемнадцать рублей с меня.

Порфирий. А куда глядят ваши глаза? Про восемнадцать рублей позвольте просить вас не вспоминать. Припомните лучше, Григорий Глебович, как в начале нашего с вами знакомства вы утверждали, что жить не сумеете, когда не найдут виноватого.

Гриша. Может, и не сумею… (Молчит.) К чему это все, Порфирий?

Порфирий. А вы не догадываетесь к чему? С вашей душой и талантом…

Гриша. С умом и талантом.

Порфирий. Нет, Григорий Глебович, именно что – с душой…

Гриша. Значит, вы мне уготовили роль козла отпущения?

Порфирий. Бог с вами, напротив! Одноклассники ваши – вот кто козлы! Вы бы видели, как поскакали! Вам же, Григорий Глебович, уготована иная, славнейшая роль! Ну, догадались?

Гриша (помолчав). Вы большой фантазер, Порфирий… Хотя… нельзя отрицать, что-то в ваших фантазиях есть… Вы хотите, чтоб я признался, взял на себя грехи всей компании – Губошлепа, Лифчика, Князя… и свой?

Порфирий. И Евсея Арнольдовича, и Екатерины Андреевны. (Вздыхает.) И Никитушкины грешки. Да и мой… Мой грех. Я ведь не распознал виновника…

Гриша. И дяди Кости.

Порфирий (смеется). Ох, правда, едва не забыл дядю Костю.

Пауза.

Гриша. Принесение животных в жертву всегда мне казалось жестоким обычаем.

Порфирий. А резать животных, чтобы потом поесть?

Гриша (пожимает плечами). Печальная необходимость. Впрочем, вы не едите убитых животных.

Порфирий. Не ем.

Гриша. В школу возьмут с судимостью?

Порфирий. Вот, нашли отчего беспокоиться! Да у нас полпоселка сидело! Дети вас только уважать будут, особенно мальчики.

Гриша. Так ведь и расстрелять могут! За убийство-то!

Порфирий. Ах, и отстали же вы от жизни, друг мой! Не могут, теперь не могут! Получите вы семь лет. Выйдете менее чем через пять. Не скрою, Григорий Глебович, жизнь в исправительно-трудовых учреждениях – не сахар. Там, увы, можно и алкогольную продукцию раздобыть, тот же одеколон… Пили когда-нибудь одеколон?

Гриша (грустно). Пил ли? Я люблю одеколон.

Порфирий. И алкоголь, и, не стану от вас таить, кое-что, как бы это выразиться… посовременнее. Но вы не станете этого делать, Григорий Глебович, ручаюсь вам. Вы совершенно бросите пить, займетесь трудом, увлечетесь даже, откроете множество способов сделать его интереснее, а в свободное время… Григорий Глебович, вы умеете играть на флейте?

Гриша. Да, на этой… на поперечной, я одно время играл на блок-флейте…

Порфирий. Помяните мое слово: в симфоническом оркестре музицировать будете.

Гриша. Кому нужны в колонии симфонические оркестры?

Порфирий. А кому вообще нужны симфонические оркестры, Григорий Глебович?

Гриша. Мне будет трудно там спать, я храплю.

Порфирий. Избыточный вес. Уверяю вас, сгоните.

Гриша (помолчав). Что будет, если я откажусь?

Порфирий. Ничего не будет. Отправитесь вслед за, извините, товарищами-козлами, невозможно вам тут оставаться, Григорий Глебович, пить станете, печень сделается у вас вот такой! Чертей гонять приметесь, да и покойный Евсей, уж поверьте, вас не оставит, каждую ночь являться к вам будет, а там и ручки на себя… И найдут вас однажды с перерезанными венами, или горлом, или таблеточек примете успокоительных, или еще глупость какую над собой совершить догадаетесь…

Гриша. И записочку.

Порфирий. Да. И записочку.

Пауза. Вдруг Порфирий обнимает Гришу.

Посидишь пять лет, выйдешь, и вина твоя будет искуплена. (Останавливается.) Искуплена. Искуплена.

Гриша. Искуплена.

Порфирий. А остальные так и будут жить с этим. Козлы.

Пауза.

Гриша. Я согласен, Порфирий.

Эпилог

Никита и Порфирий.

Никита. Дяде Грише дали семь лет и меньше чем через пять выпустили… Он получил государственную квартиру, не пьет, бреется каждый день и провожает из школы Марьиванну, учительницу…

Порфирий. Марию Хуановну, Никитушка, преподавателя уругвайского языка.

Никита. Дядя Костя теперь изготавливает омолаживающий табак.

Порфирий. То-то, смотрю, он помолодел…

Никита. А доктор мой?

Порфирий. Доктор Шпиллер поехала на стажировку, да так и обосновалась во Франции.

Никита. А про козлов про тех – про Губошлепа, Лифчика, Князя – мы больше не слышали.

Порфирий. Пошли к черту!

Никита. Да. Пошли они к черту, козлы!

конец

сентябрь 2010 г.

В родном краю

Уже полтора года я работаю врачом в небольшом городе N., районном центре одной из прилежащих к Москве областей. Пора подытожить свои впечатления.

Первое и самое ужасное: у больных, да и у многих врачей, сильнее всего выражены два чувства – страх смерти и нелюбовь к жизни. Обдумывать будущее не хотят: пусть все остается по-старому. Не жизнь, а доживание. По праздникам веселятся, пьют и поют, но если заглянуть им в глаза, то никакого веселья вы там не найдете. Критический аортальный стеноз, надо делать операцию или не надо лежать в больнице. – Что же мне – умирать? – Да, получается, что умирать. Нет, умирать не хочет, но и ехать в областной центр, добиваться, суетиться тоже. – Мне уже пятьдесят пять, я уже пожил (пожила). – Чего же вы хотите? – Инвалидности: на группу хочу. В возможность здоровья не верит, пусть будут лекарства бесплатные. – Доктор, я до пенсии хоть доживу? (Не доживают до пенсии неудачники, а дожил – жизнь состоялась.)

Второе: власть поделена между деньгами и алкоголем, то есть между двумя воплощениями Ничего, пустоты, смерти. Многим кажется, что проблемы можно решить с помощью денег, это почти никогда не верно. Как с их помощью пробудить интерес к жизни, к любви? И тогда вступает в свои права алкоголь. Он производит такое, например, действие: недавно со второго этажа выпал двухлетний ребенок по имени Федя. Пьяная мать и ее boyfriend, то есть сожитель, втащили Федю в дом и заперлись. Соседи, к счастью, все видели и вызвали милицию. Та сломала дверь, и ребенок оказался в больнице. Мать, как положено, голосит в коридоре. Разрыв селезенки, селезенку удалили, Федя жив и даже сам у себя удалил дыхательную трубку (не уследили, были заняты другой операцией), а потом и катетер из вены выдернул.

Третье: почти во всех семьях – в недавнем прошлом случаи насильственной смерти. Утопление, взрывы петард, убийства, исчезновения в Москве. Все это создает тот фон, на котором разворачивается жизнь и нашей семьи, в частности. Нередко приходится иметь дело с женщинами, похоронившими обоих своих взрослых детей.

Четвертое: почти не видел людей, увлеченных работой, вообще делом, а от этой расслабленности и невозможность сосредоточиться на собственном лечении. Трудно и со всеми этими названиями лекарств (торговыми, международными), и с дозами: чтобы принять 25 мг, надо таблетку 50 мг разделить пополам, а таблетку 100 мг – на четыре части. Сложно, неохота возиться. Взвешиваться каждый день, при увеличении веса принимать двойную дозу мочегонных – невыполнимо. Нет весов, а то соображение, что их можно купить, не приходит в голову, дело не в деньгах. Люди практически неграмотны, они умеют складывать буквы в слова, но на деле это умение не применяют. Самый частый ответ на предложение прочесть крупный печатный текст с моими рекомендациями: “Я без очков”. Ну раз без очков, то значит, сегодня ничего читать не собиралась, это и есть неграмотность. Еще одна проба: поняли, куда Вам ехать, поняли, что надо на меня сослаться? – Вроде, да. – А как меня зовут? Зло: – Откуда я знаю?

Пятое: оказалось, что дружба – феномен интеллигентский. Так называемые простые люди друзей не имеют: ни разу меня не спрашивал о состоянии больных кто-нибудь, кроме их родственников. Отсутствует взаимопомощь, мы самые большие индивидуалисты, каких себе можно представить. Кажется, у нации нет инстинкта самосохранения. Юдоль: проще умереть, чем попросить соседа довезти до Москвы. Жены нет, а друзья? Таких нет. Брат есть, но в Москве, телефон где-то записан.

Шестое: мужчина – почти всегда идиот. Мужчина с сердечной недостаточностью, если за ним не ходит по пятам жена, обречен на скорую гибель. Начинается этот идиотизм уже в юношеском возрасте и затем прогрессирует, даже если мужчина становится главным инженером или, к примеру, агрономом.

Мужчина, заботящийся о близких, – редкость, и тем большее уважение он вызывает. Одного из них, Алексея Ивановича, я лечу – он добился, чтобы жене пересадили почку, продал все, что у них было, потратил сорок тысяч долларов. Обычно иначе: Бог дал – Бог взял, девять дней, сорок.

Противны выбившиеся в люди. На днях приходила одна такая с недавним передним инфарктом. Мужним воровством построила рядом с нами большой каменный дом. Во мне она видит равного или почти равного и потому сначала жалуется, что ее растрясло, “хотя машина хорошая, Вольво”, а потом ведет такой разговор: “Мне сейчас надо внука отправить на Кипр к дочери, она там учится. Кипр, знаете, очень испортился, слишком много голубых”. И все в таком роде. Кстати, обстановочка, в общем, асексуальная, не то что в иных московских клиниках, где тяга полов прямо-таки разлита в воздухе.

Еще одно: у нас почти не лечат стариков. Ей семьдесят лет, чего вы хотите? Того же, чего и для двадцатипятилетней. Вспомнил трясущуюся старушку в магазине. Кряхтя, она выбирала кусочки сыра, маслица, колбаски, как говорят, половчее, то есть подешевле. За ней собралась очередь, и продавщица, молодая белая баба, с чувством сказала: “Я вот до такого точно не доживу!” Старушка вдруг подняла голову и твердо произнесла: “Доживете. И очень скоро”. В Спарте с немощными обходились еще рациональнее – что осталось от Спарты, кроме нескольких анекдотов? Создается впечатление, что мы экономим какие-то ресурсы, усилия для лечения молодых, это неверно. Старика пытаются лечить, если он социально значимый (отец начальника электросетей, мать замглавы администрации).

Вообще же старушки интереснее всех. Недавно полночи ставил временный кардиостимулятор; когда наконец все получилось, пожал руку своему помощнику, и тогда полубездыханная прежде старушка тоже протянула мне руку: “А мне?” – и крепко пожала.

Вечная присказка: “Хорошо вам говорить, Максим Александрович”. На деле это значит – хорошо вам, Максим Александрович, вам не лень делать то или другое.

Роль Церкви в жизни больных и больницы ничтожна. Нет даже внешних атрибутов благочестия, вроде иконок на тумбочках. Все, однако, крещеные, у всех на шее крестики, в том числе у страшного человека по имени Ульрих. Ульрих расстрелял своими руками шестьдесят восемь человек (националистов на Украине, бандитов после амнистии 1953 года и так, “по мелочи”), водитель, ветеринар, целитель, внештатный сотрудник госбезопасности (вероятно, врет). Имеет табельное оружие, пистолет Стечкина (опять-таки, если не вранье). Удар полтонны, на днях выбил взрослому сыну передние зубы. Должен быть порядок. Порядок должен быть, а кто его не будет соблюдать, того остановим кулаком или, если понадобится, пулей. Пенсия две семьсот. Как же госбезопасность, не помогает? Нет, это добровольно. Говорить с Ульрихом страшно: того и гляди, возьмется за Стечкина. А сумасшествие (бывшая жена занимается черной магией, офис в Москве, вредит ему и все в таком духе – карма, дыхательные аппараты, магниты) – следствие совершенного зла, а не наоборот. Но такие больные – исключение, в основном люди миролюбивы.

Идиотизм власти (областной, московской) даже не обсуждается, обсуждаются только способы ее обмана. Из-за этого происходят истории, для описания которых нужен гений Петрушевской. Вот одна из них: есть распоряжение, что ампутированные конечности нельзя уничтожать (например, сжигать), а надо хоронить на кладбище. Несознательные одноногие граждане своих ампутированных ног не забирают, в результате в морге недавно скопилось семь ног. Пришлось дождаться похорон бездомного (за казенный счет, без свидетелей) и положить ему эти ноги в могилу.

* * *

Что же хорошего я вижу? Свободу помочь многим людям. Даже если помощь останется невоспринятой – дать возможность помощи. Отсутствие препятствий со стороны врачей, администрации. Хочешь палату интенсивной терапии – пожалуйста. Хочешь привозить лекарства и раздавать их – то же. Хочешь положить больного, чтобы мать-алкоголичка оставила его в покое, – клади. Помогает и отсутствие традиций. В отличие от других провинциальных городов N. не живет традициями.

Ксенофобии тоже, в общем, нет, хотя на днях пришлось содрать с двери магазина типографским способом напечатанную листовку “Сохраним N. белым городом”. При том что, по моим наблюдениям, все, кто хочет что-то сделать для больницы, – приезжие. Есть большая терпимость, в том числе, увы, к совершенно нетерпимым вещам, вроде торговли героином, и совсем нет осуждения. Ясно, что москвичи воры, ну и пусть.

Есть уважение к книгам, знанию, опыту жизни в большом мире, но нет зависти. Что с того, что больные не соглашаются на операцию на сердце, – а кому ее хочется себе делать? Да тут еще областные светила объяснят, что делать ничего не надо. Каждый такой случай воспринимается как врачебная неудача, неэффективное действие, провал. Поэтому и приходится вешать дипломы на стенку, а главное – стараться, напрягаться, отдаваться разговору и вообще встрече с человеком.

Радует если еще не жажда, то уже готовность к деятельности у людей, которых недавно, казалось, остается только закопать. Еще – ощущение герметичности происходящего (все попадают в одну больницу): становится известно продолжение любой истории, что добавляет ответственности.

Есть радость встречи: недавно лечил худенькую веселую девяностолетнюю Александру Ивановну (отец-священник погиб в лагере, мать умерла от голода, осталась без образования, была воспитательницей в детском саду), человека, более близкого к святости, я не встречал. Говорю ей: у вас опасная болезнь (инфаркт миокарда), придется остаться в больнице. Она весело: птичий грипп, что ли?

На днях получил привет от своего прадеда, умершего вскоре после моего рождения: обратил внимание на красивое и редкое имя больной – Руфь. “Руфь-чужестранка”, – сказал я ей, и она ответила: “Только один врач отметил мое имя и очень меня за него полюбил, я и дома у него бывала”. Этот врач – мой прадед, после лагеря он жил на 101-м километре, до смерти – в городе N. Теперь на 101-й километр не посылают, надо об этом побеспокоиться самому.

Еще, конечно, нравится ощущение своего города, нравится, когда раскланиваются на улице. Молодец среди овец? Пусть, это лучше, чем овца среди овец. Тем более что скоро появится еще молодец, а там, глядишь, и еще.

Из сказанного ясно, что я счастлив работать в городе N.

апрель 2006 г.

* * *

Прошел еще один год моей провинциальной жизни, многое изменилось, в большой мере – из-за обещанного выше молодца, моего молодого друга и коллеги. Вдвоем мы так ловко справляемся, что больных стало не хватать. Смертность в больнице уменьшилась вдвое. Возможностей помочь становится все больше, свободу никто не ограничивает, грех жаловаться. Анонимный олигарх подарил нам чудесный аппарат. Работа становится врачебнее, ближе к идеалу, хотя еще очень далека от него. Исчезает сентиментальность (когда навязывают роль благодетеля и вообще хорошего человека). Если бы этого не случилось, то пришлось бы рассматривать город N. как уступку энтропии, как последнее пристанище доктора Живаго: не всякий, кто Москву оставил, – Кутузов. С другой стороны, первичная радость встречи (с людьми, с городом) прошла, приветов от прадеда больше не поступало, взгляд на окружающее стал более трезвым, а оттого – мрачным. Из-за попыток экспансии на соседние с N. районы все чаще приходится видеть начальство – районное, областное, московское. Это, как говорит коллега, “не добавляет”. В отличие от зла, всегда образующего положительную обратную связь (страх – удушье – еще больший страх и так далее), осмысленная деятельность сопровождается растущими трудностями.

Медицина. Медицинская помощь на Руси, как и прежде, очень доступна, но не очень действенна: Верите ли, – сказал доктор ни громким, ни тихим голосом… что я никогда из корысти не лечу… Конечно, я бы приставил ваш нос, но это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше действию самой натуры. Мойте чаще холодною водою, и я вас уверяю, что вы, не имея носа, будете так же здоровы, как если бы имели его. Так примерно лечат и теперь: за пять лет в России меняется многое, за двести – ничего. Врачи и больные по-прежнему отлично подходят друг другу. И вдруг появляемся мы, и пошло-поехало: один принимает много варфарина, не делая анализов, просто когда плохо себя чувствует, – у него тяжелое кровотечение, другой после протезирования клапана бросает принимать варфарин – у него тромбоэмболия бедренной артерии (можно сказать, повезло). Причина в обоих случаях – алкоголизм и мужской идиотизм. Мужской идиотизм, в частности, проявляется так: подавляющее большинство мужчин в ответ на вопрос “На что жалуетесь?” отвечают с раздражением: “Да вот, понимаешь, направили к кардиологу”.

Главная проблема нашей медицины – отсутствие лечащего врача. Больной слушает (если вообще слушает) последнего, к кому попадет. В больнице назначили одно, в поликлинике другое, в областной больнице третье, а в Москве сказали, что надо делать операцию. Кого слушать? Того, кто понравился, кто лучше утешил, кто взял больше денег? Или того, у кого громче звание? Как может профессор (академик, главный специалист, заслуженный врач) говорить глупости? Помню детский свой ужас, когда открылось, что взрослые могут быть дураками; многие мои больные до сих пор не сделали этого открытия, оттого и попадают в затруднительные положения.

Врач тоже не понимает, в какой роли находится: то ли он что-то решает, то ли так, должен высказать мнение. В теории лечащий врач – участковый, но он служит в основном для выписывания рецептов и больничных листов, часто пьет и презирает работу и себя самого. (Чехов в записных книжках называет уездного врача неискренним семинаристом и византийцем, это не вполне понятно.) Участковый врач давно отвык принимать решения (“да” и “нет” не говорите, черный-белый не берите) и обращается с больным так: “Сердце болит при быстрой ходьбе? – А куда вам торопиться?” Как ни странно, такой ответ устраивает.

Не хватает не больниц, не лекарств – нет линии поведения, нет единой системы апеллирования к источникам научного знания, нет системы доказательств и нет потребности в этой системе. Конечно, кое-кому удается помочь, каждый раз как бы случайно. Важно ведь именно превращение искусства в ремесло – в этом и состоит прогресс. А так – да мало ли что вообще в стране делают? Вот недавно в Петербурге женщине пересадили легкие – можно ли сказать, что у нас делается пересадка легких? В каких-то отношениях ситуация безнадежнее, чем в экваториальной Африке – туда, где нет ничего, можно кое-что привезти – лекарства, аппаратуру, врачей, и они, глядишь, там приживутся, что-то появится, а у нас – развитое законодальство, которое все эффективнее защищает нас от перемен к лучшему. Сколько человеку жить, надо ли бороться с болезнью всеми известными науке способами, решает не сам человек, а начальство (например, официальное противопоказание к вызову нейрохирургической бригады – возраст старше семидесяти лет), потом все кричат: “Куда только смотрит государство!” А государство – это милиционеры, что они понимают в медицине? Они и не могут иначе измерить ее, как числом амбулаторных посещений, продолжительностью госпитализации, количеством “высокотехнологичных” исследований и т. п. В общем, до революции в Тульской области был один писатель, теперь – три тысячи.

“Да кому мы нужны?” – говорит нестарая еще женщина, она перестала принимать назначенные мной мочегонные и вся отекла. – “Себе самой, родным”. Машет рукой: “Вот в советское время…”. Да кто она такая, чтобы ею интересовалось государство? У нее нет ни газового, ни нефтяного месторождения. А перестают ли, например, ее английские ровесницы принимать мочегонные, оттого что Ее Величеству нет до этого дела? Думаю, не перестают.

Отсутствие людей, способных выдерживать линию – в лечении больных, в разговоре, в самообучении, – заметно не только в районном городе, но и в областном, и в Москве. Недавно мы с коллегой были в двух главных областных больницах, одна – победнее – нам скорее понравилась (врачи тяжело работают, читают медицинские книги – к сожалению, только по-русски), другая же совсем не понравилась. Обе больницы, кстати, judenfrei, что лечебным учреждениям не идет (гибель отечественной медицины так и начиналась – с дела врачей; массовая эмиграция, уход активных людей на западные фирмы – это уже все было потом). Доктор Люба, красотка с длиннющими ногтями (“Мы – клинические кардиологи”, то есть делать ничего не умеем), ждет, что ее через год станут учить катетерной деструкции аритмий. Все это результат применения сталинского тезиса “Незаменимых у нас нет”. (Я – министру, как могу, кротко: “А у нас есть”.) Если уж непременно надо сталинское, взяли бы лучше “Кадры решают все”. Как я не научусь играть “Мефисто-вальс”, купи мне хоть новенький “Стейнвей”, так и Люба не справится с аритмиями, даже когда спилит ногти. Начальству этого не понять: научим, в Москву пошлем, если надо – в Европу, в Америку. Не выйдет, на льдинах лавр не расцветет, никто в Америке не станет учить русский язык, чтобы потом рассказать Любе про аритмии (она английский “проходила в институте”). Потом мы ехали по пустой заснеженной дороге, было щемяще красиво, коллега немножко рассказывал из генетики, точнее – молекулярной биологии, а я смотрел по сторонам и думал: какие именно бедствия нас ждут? Какие бедствия ждут красивую пьяную женщину, без дела стоящую на перекрестке? Трудно сказать, какие-то – ждут. Может она образумиться, протрезветь и вернуться к детям или встретить хорошего человека?

Деньги. Главный миф, в реальность которого верят почти все, – о решающей роли денег. Сплетня – двигатель провинциальной мысли – однообразна и скучна и вся сосредоточена на деньгах. Вокруг моего пребывания в городе N. ходят нелестные слухи, все они сопряжены с какой-то экономической деятельностью (несуществующей). В советское время слухи были бы иными: неприятности в Москве, желание ставить опыты на людях, связь с тайной полицией (такое обвинение еще страшнее), заграницей, жажда славы, семейные неурядицы – теперь такое никого не интересует. Кроме сребролюбия есть же еще сласто– и властолюбие, но об этих пороках забыли. Главный слух: москвичи купили больницу, скоро все будет платное. Какой бы легкой ни была рука, протянутая к людям, им все чудится, что она ищет их карман.

Идея денег в умах людей, особенно мужчин, производит большие разрушения. За деньги можно все – вылечиться самому, вылечить ребенка, мать. По этому поводу много тихого отчаяния. Причина гибели – невысказанная – такая, например: мать умерла, денег на лечение не было. Знаю точно: дело не в деньгах, лекарства почти все доступны небогатому человеку. Отчаяние подогревается телевизионным: “Тойота, управляй мечтой”. А ты, ничтожество, не можешь заработать, на худой конец – украсть (чтобы мать вылечить, можно и украсть). Настоящие мужчины управляют мечтой, о них всегда думает “Тефаль”, об их зубах заботится “Дирол с ксилитом и карбамидом” (кстати, карбамид – это по-английски мочевина, ничего особенного). Деньги, конечно, нужны, на многое не хватает, но главная беда иная, внеэкономическая.

Пустота. Оля М. поступила в больницу с отравлением уксусной эссенцией, с ожогом пищевода. (Осенью больница превратилась в разновидность “Англетера”: один прямо в палате удавился, другой выбросился из окна, третья дважды пыталась вешаться – все за два месяца.) До этого Оля пробовала резать себе вены. Ей двадцать восемь лет, выглядит на пятнадцать, работает в столовой уборщицей. Выросла в детском доме в Людиново, Калужская область. Живет в двухкомнатной квартире с мужем-алкашом, свекром-алкашом, чистенькой семилетней дочкой (с бантом, приходила навестить мать, перед этим первый день пошла в школу) и со свекровью, которая явно привязана к внучке. Попытался поговорить, но не очень получилось. Велел алкашу-мужу вернуть ее паспорт, запер в сейф. Это было единственное мое осмысленное действие. Предлагал переехать (сам не знал куда, но что-нибудь бы придумал) – не хочет. Лежит скучает, ничего не читает, хотя говорит, что умеет. Подарил ей Евангелие – вернула (прочла, наверное, первое слово – Родословие… и бросила). Устроил ее разговор с отцом К. – замечательным священником, он приезжал ко мне лечиться из Москвы, – бесполезно, говорил один он, но Оля, по крайней мере, поплакала. Собрали ей шмоток, потом невесть откуда появился новый мужчина, будет жить с ним, выписывается веселенькая.

Через два месяца поступает снова, была пьяная (говорит – только пива выпила, не похоже), разрезала себе живот, поранила переднюю стенку желудка, зашили. Уже выглядит грубее. Стонет от боли: “Блин, покашляла”. По виду она – жертва, но дальше может совершить почти любое зло, например зарезать мужа, или девочку, или меня. Проще всего объявить Олю душевнобольной (хотя бреда и галлюцинаций у нее нет, а вопрос, что такое душа, считается в психиатрии неприличным), но разве это что-нибудь объясняет? Смотришь на Олю – и ясно, что зло не присуще человеку, а вступает, входит в него, заполняя пустоту, межклеточные промежутки. Зло и добро – разной природы, а сродство у пустоты именно со злом. (Недавно история Оли М. получила продолжение. В больницу поступил ее пьяница-муж. Получил резаную рану живота с повреждением тонкой кишки и подвздошной артерии. Говорит: ручка от мясорубки соскочила, он ударился о стол, на котором лежал нож и т. д.)

Случаются встречи и менее тяжкие. В городе N. намного лучше, чем в Москве, относятся к гибнущим людям, в частности – к бездомным. Недавно скорая в лютый мороз выехала забрать “криминальный труп”. “Похоже, Саша Терехов наконец преставился”, – так выразилась фельдшер. Пока ехали, живой труп сел в такси и явился в больницу имитировать одышку. Госпитализирован на “социальную койку”, утром исчез. Другой бездомный, из давно обрусевших немцев, с тяжелой аортальной недостаточностью, живет в больнице уже три месяца, поскольку его некуда выписать. Внешне он из бомжа-алкаша превратился в человека приличного вида, с бородкой, палкой, не пьет. В больницу за это время поступала его бывшая жена, он просил и ее задержать на подольше: к ней ходят детки (их общие). Взял семьдесят рублей на конверт, будет писать в Германию, немец все-таки, есть куда написать. В некоторых московских больницах имеется такая практика: через трое суток госпитализации сажать бродяг в автобус и отвозить подальше от больницы, есть и сотрудники, которые за это отвечают.

Остается и смешное, хотя оно все менее заметно, поскольку повторяется. На днях больная принесла мне в подарок трехлитровую банку с огурцами, нахваливает огурчики, я благодарю. Вдруг: “Максим Александрович, а как мы договоримся по поводу самой баночки?”

Активного, деятельного зла я не вижу совсем, только пустоту. В больничном сортире – обрывки кроссворда (и больные, и сотрудники помногу решают кроссворды): “жалкие люди”, слово из пяти букв. Женским почерком аккуратненько вписано: народ (по мысли авторов кроссворда, правильно – “сброд”). Всегда старался избегать этого слова, еще до приезда в N., но по многим поводам сильно заблуждался (Бродский о Солженицыне: “Он думал, что имеет дело с коммунизмом, а он имеет дело с человеком”). Нельзя относиться к так называемому “народу” как к малым детям: в большинстве своем это взрослые, по-своему ответственные люди. Во всяком случае, никакого ощущения потери, неосуществленных возможностей при тесном знакомстве с ними не возникает. Они и правда готовы жить лет пятьдесят – шестьдесят, а не столько, сколько на Западе, моста и правда “не было и не надо”, они и правда Бетховену предпочитают дешевенькую попсу: на устроенный нами благотворительный концерт пришли почти исключительно дачники. (Кстати сказать, ненависть к классической музыке – при огромных в ней успехах – феномен необъяснимый. Моему товарищу-музыканту, попавшему в психиатрическую больницу, не разрешали пользоваться портативным проигрывателем – чтобы не слушал классическую музыку, которая сама уже есть шизофрения. Остальным больным – разрешают, потому что они слушают “нормальную” музыку, т. е. умца-умца.) Самый актуальный рассказ Чехова – “Новая дача”, все-таки не “В овраге”. Выбирают люди из своей среды – в условиях совершенно реального самоуправления – Лычковых.

Начальство (те, кому нельзя сказать “нет”). Простой советский человек и простой советский секретарь райкома были очень разными людьми. Сохраняется это деление и теперь. Лычков, съевший всех, кто ему мешал, да еще законно избранный, очень глуп, конечно, по меркам интеллигентного человека (а какие еще есть мерки?), но кое-что чувствует тонко. Говорю с ним, а в глазах у меня написано: “Мне так нужна твоя подпись, что я даже готов с тобой выпить”. Выпить он не против, но не на таких условиях.

С начальством сопряжено множество историй, ни одна не порадовала, две – удивили. Первая: я попросил крупную западную фирму выписать счет на томограф (обещали купить благотворители) по его настоящей цене – за полмиллиона, а не за миллион, без отката. Меня долго уговаривали: на разницу вы сможете купить еще приборов (ну да, а те тоже дадут откат – и так далее – до наволочек). Оттого и появился в русском языке очень емкий глагол проплатить, то есть пропитать все деньгами. Затем выяснилось, что купить без отката нельзя, будет скандал: начальство окажется в ложном положении. Стало быть, не только можно ездить на красный свет, но это еще и единственная возможность куда-нибудь доехать.

Вторая история случилась, когда я обратился к влиятельным знакомым-врачам с просьбой защитить меня от начальства. “Нет проблем. Скажи, кому звонить, все устроим”. Спрашиваю, каким именно образом. “Честно говоря, мы обычно угрожаем физической расправой” (с помощью некогда оздоровленных бандитов). Быстро сворачиваю этот разговор и завожу другой: про инфаркты, инсульты и прочие милые вещи.

Все это сильно меня опечалило, но потом я стал смотреть на дело иначе. Трудность не в том, что “ничего в этой стране нельзя сделать” (оказалось же, например, что в ней можно сделать революцию), а в том, что мой язык им так же не понятен, как мне – их. “Больной, что означает – не в свои сани не садись?” – “А я и не сажусь не в свои сани”; это из учебника по психиатрии. Так же и мы с начальством. “Вы же человек государственный”, – говорю я одному крупному деятелю. А он мне: “Государство – понятие относительное”.

И тут – два пути. Первый – учить новый язык, что сложно и неохота, да и он так похож на родной, что можно потом все перепутать. Тут не только “я вам наберу”, “повисите, пожалуйста”, “это дорогого стоит”, “обречено на успех”, “будет востребовано”, “нет правовой базы”, “плохая экология”, “недофинансирование”, “реализация нацпроектов” – дело в системе понятий, способах доказательства. Сказанное мной, как кажется, совершенно не соответствует услышанному в ответ. У начальства то же впечатление, я думаю. Второй путь – нажимать на все кнопки подряд, как в незнакомой компьютерной программе, это иногда приносит успех. Вот и займемся.

март 2007 г.

Грех жаловаться

Продолжаю свои записки.

“Труда, как и любви, не бывает слишком много”, – сказал как-то отец Илья Шмаин, тоже живший (и служивший) в нашем городе. Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля…

Прошло еще полгода, многое внешне поменялось к лучшему, но отчаяние временами охватывает с прежней силой: ладно бы речь шла об искусственном сердце или о новом литературном направлении, а то – обычные вещи, а даются страшным трудом и как бы случайно. O, Lord, deliver me from the man of excellent intentions and impure heart, – избави мя, Боже, от человека благонамеренного, но нечистого сердцем, – произнесли бы наши недруги, если б читали Элиота, “Полых людей”. Понимаю: наслушались болтунов с нечистыми руками и сердцем. Деятель подозрителен, сердобольный наблюдатель гораздо понятнее.

Мечта, однако, оказалась действенна. Ею, одной мечтой, мы получаем и приборы, и лекарства, и прочее, нужное для работы. Дружба – интеллигентский (и только в этом смысле русский) феномен – сработала, и теперь у нас есть почти все, с чем мы в состоянии справиться. Так что – попробуем.

* * *

Чтобы пробиться к жизни, не абстрактно-народной, а собственной, необходим простор, в Москве его не хватает. “Этот город я сдал”, – говорит знакомый художник. В Москве все не в меру человека, и не как в огромном храме, совсем наоборот. Жить в провинции, если есть что делать, намного лучше. До работы – две минуты, а если поторопиться, то полторы. Лунной зимней ночью видно далеко кругом, да и времен года в средней полосе России куда больше четырех. Главное, что отравляет жизнь провинциала, – безысходность. Вид за окном останется неизменным до конца твоих дней, известно место на кладбище, где будешь лежать, исхода нет. Не попробовав жизни в большом городе, утешения в этом постоянстве не найти. Хорошо еще, что исчезли похоронные процессии, так пугавшие в детстве: открытый гроб несут через город, духовики фальшиво играют Шопена.

Переезд из провинции в Москву – дело как будто естественное и правильное и носит массовый характер: у нас в городе почти нет людей от двадцати до сорока, кроме тех, кто стоит с пивом посреди улицы. Переезд же из Москвы в провинцию, напротив, индивидуален, плохо воспроизводим, в этом его дефект, если взглянуть на дело глазами западного человека, для которого воспроизводимость – главное доказательство бытия, а маргинал – чаще всего неудачник.

Взгляд на Москву снаружи выхватывает всякие мелочи: по мере приближения к ней расстояние от дороги, на которое мужчины отходят помочиться, становится все меньше (это уже не ветхозаветные мочащиеся к стене): чего стесняться? – никто никого не знает, все чужие. Издалека Москва представляется гигантским полипом (как строится Москва-красавица!), местами со злокачественным перерождением. При ближайшем рассмотрении, однако, в ней находятся люди, готовые отдавать время, деньги и силы, чтобы устроить нашу больницу такой, какой мы ее задумали.

* * *

Нажимать на все кнопки подряд было ошибкой: наше тихое, безмолвное житие враз нарушилось, и не стало в нем ни благочестия, ни чистоты. Началось все с разговоров с прогрессивным журналистом. “В России, – говорит, – все лучше, чем кажется”. Ага, good to know. Улыбается, мы-то с ним – элита. Сейчас нас поддержит государство. И стали к нам в город ездить чиновники – с непрошеными проверками (как еще в мирное время может заявить о себе государство?) и так, показаться.

Начальство почему-то решило, что раз чего-то нет в областном центре, то и у нас быть не должно (министр – мне: “Да я тебя в область возьму!”). Маленькие начальники, надо сказать, еще и очень неухожены, некрасивы физически. Что делали эти мальчики в детстве: мучили животных, были старшинами в армии? Венец эволюции – особый биологический вид, совершенно равнодушный к наличию в жизни содержания. Слово, взгляд, рукопожатие – все бессмысленное. Чиновники, особенно пожиже, полагают, что нет большего счастья, чем занять их место. В этом шизофреническом, вымышленном мире говорят о вещах несуществующих, но силой разговоров получающих какое-то демоническое полусуществование. Одно теперь хорошо – нет проклятой идеологии (на памятнике Ленину написано углем: “Миша, это Ленин”, никто не стирает), мыслями моими они управлять не хотят.

Большой начальник (сейчас уже бывший, их часто меняют) словоохотлив. О себе говорит в третьем лице (“Такой-то вам обещает…”), как будто быть начальником – его сущность. Другое дело: И гибну, принц, в родном краю… – принца можно заколоть, его нельзя снять. В противовес риторике советских времен (подвиг простого труженика и прочее) теперь о “народе” начальник говорит с гадливостью или со снисходительным презрением: “Пришла бабушка в поликлинику…” Сынок, какая она тебе бабушка? Вот, в соседней области главного врача одной из больниц осудили условно и сняли с должности. Была безумная старушка, которая все время ходила в больницу, надоедала, мешалась под ногами. Главврач попросила начальника милиции что-нибудь сделать: не знала, что старушка “не бесхозная” – так теперь говорят. Милиционеры отвезли старушку в лес, где ее загрызли одичавшие собаки. Милиционерам дали шесть – восемь лет.

* * *

Есть, однако, сила, с которой начальство готово считаться, которую принимает всерьез, – это бандиты. Писать о них боязно и неприятно. “Бандиты – тоже люди”, “У бандитов есть свои законы” – да, у раковой опухоли тоже свои законы роста и метастазирования, она тоже состоит из живых клеток. Но, убивая хозяина, опухоль погибает сама. По утверждению богословов, в этом и состоит скучный замысел дьявола – уничтожить мир и себя.

Пока мне удавалось впрямую с бандитами не сталкиваться, насилие в нашем городе носит в основном неорганизованный характер: “Гражданин А., такого-то года рождения, уроженец города Б., пришел в дом гражданина В., уроженца города Г., и, застав там гражданина Д., нанес ему два ножевых ранения в грудную клетку”, – вот как это видится следователям прокуратуры. Но найти подручного бандита так же просто, как попасть с приличной страницы в Интернете на неприличную: требуется одно-два нажатия. Помощь бандитов в решении любых задач – главное искушение нашего времени. Раньше эту роль играла госбезопасность – средство столь же универсальное и всепроникающее. Прибегать к ее покровительству среди порядочных людей считалось недопустимым, с бандитами ситуация иная, и вот уже очень милая пожилая дама советует мне обратиться за деньгами к богатому мужику: “Он уже не бандит, ну, может, был когда-то…” И библиотеке занавесочки подарил, и местная знаменитость читает стишки на его дне рождения. Ситуация-то у знаменитости не “плюнь да поцелуй у злодея ручку”, приязнь ее к человеку дела – искренняя. Что значит – уже не бандит? Прошел большой духовный путь, отсидел, раскаялся? Или просто нет теперь необходимости убивать? “Зато его дети учатся в Оксфорде…” Дети, такой чувствительный предмет! Как же тогда вина отцов в детях и в детях детей? Запаса зла хватит надолго, а интеллигентки слишком легко чаруются силой.

Несколько раз пришлось лечить “братишек”, с мертвыми глазами. Спрашиваю невинно: “Откуда татуировки? Что они значат?” – “Для чего тебе, доктор?” Зачем тогда их делать? Какой-то этикет (как “во флоте” – “на флоте”), мы должны молча склонить перед ним голову. Причастность к гнусным тайнам. О многом рассказал однажды сосед в самолете, психиатр (отсидел четыре года): как себя вести в современной тюрьме, в лагере, чтобы уцелеть. Прежде всего это оказалось скучно.

* * *

К счастью, содержание нашей провинциальной жизни – совсем в ином. Много единичного, трогательного. Едешь утром на работу, еще только светает, и обгоняешь маленького-маленького мальчика, бредущего в школу с огромным портфелем. Филипок – больше такого нигде не увидишь.

Или – счастливый день – удалось сделать что-то новенькое (новенькое для меня, конечно), и удачно вышло, а потом еще, а потом оказываешься в центре каких-то совпадений и всем нужен, как Евграф Живаго. Или больной (особенно если он не очень больной) произнесет что-нибудь до того забавное, что уже обдумываешь, как рассказать другу, как записать, и хочется скорее это сделать. Собирая анамнез у одного успешного и, я думаю, бездарного режиссера, спрашиваю: “Вы курите?” – а он делает рукой такой великолепный приглашающий жест и говорит: “Нет, но вы курите, пожалуйста”.

Радостно достигать некоторого мастерства, делать что-то не хуже, чем на Западе. В этом суть нашей профессии – во врачебном поведении. Гоголевский доктор, между прочим, ведет себя врачебно: врет, что может приставить нос (тогда непрерывно лгали, оттого Чехов и называет врача византийцем), потом советует: “Мойте чаще холодною водою…” – так лечили: гидропатия. Сейчас вести себя врачебно значит следовать западным стандартам, только они и охраняют больного от гениальности врача. Мы не целители-спасители, вроде морячка из мультфильма “Голубой щенок” (“Что бы такого сделать хорошего?”). “Ребята, а вы врачи по наследству или по призванию?” – “По образованию”.

Кстати, специалисты в области литературы утверждают: речь у Гоголя идет не о носе, о другой части тела. Думаю, они неправы, настолько теперь, после знакомства с российскими чиновниками, уверен в буквальной правдивости гоголевских текстов. Множество людей, встреч, каждый представляет какую-то свою Россию.

Вот тридцатилетний программист из соседнего городка: аккуратен, грамотная речь, помнит, когда что было, чем лечили, крепкое рукопожатие. Просит дать почитать о своей болезни – он разберется. Очень приятное впечатление: видно, что надо ему того же, что и нам, – свободы и порядка.

Есть, разумеется, и огорчения, но тоже в каком-то смысле утешающие – своею подлинностью. Умер Александр Павлович – крепкий хитрый семидесятилетний мужик. Так я его и не уговорил поменять аортальный клапан. Вернее, уговорил, но поздно. Ни запугивания, ни ласковые слова, ничего не помогало. Встречаясь со мной на улице, чуть подмигивал (зря пугали, доктор, я еще жив!), потом, когда таки стало плохо, ездил в Китай (китайская медицина), после отека легких согласился на операцию, мне отчаянно хамила его магаданская дочь (кто будет за ним ухаживать? какие гарантии вы можете дать, если мы согласимся?). Ну вот, ничего не вышло.

Очень тяжелый больной, полковник в отставке, живет в деревне. У него большой инфаркт, к врачам относится со справедливым подозрением, но на уговоры поддается. Мы смотрим его вместе с коллегой и обмениваемся короткими английскими репликами – в глупой надежде, что больной нас не понимает. Потом, когда мы извлекаем у него датчик изо рта, полковник вдруг произносит что-то вроде: “How did you manage to get such a piece of equipment?” – как вам удалось раздобыть такое оборудование?

Привезли как-то и настоящего американца (живет в нашем городе несколько лет, женат на местной) – без сознания, выпил антифриза. Антифриз пьют не для удовольствия, а чтобы с собой покончить. Судя по татуировкам, простой парень, к тому же троцкист. По-русски, как потом выяснилось, не говорит. Почему он хотел умереть? Ошибся столетием? Так и не узнали – полечили этиловым спиртом, отправили на диализ. Тоже – еще одна Россия: в Москве живет, кажется, семьдесят тысяч американцев.

Приходил скучающий обморосс (обеспеченный молодой россиянин), из Москвы. Совершенно здоров. “Чем занимаетесь?” – “Бизнесом” (то есть делом). Дальше вроде неудобно и спрашивать.

Бывают в нашем городе и очень богатые люди и тоже иногда внезапно заболевают. С одним мы разговорились (инфаркта не оказалось). Боится умереть, и это не тот адреналиновый страх, что будит по ночам и не дает вдохнуть, а вполне рациональный: не выйдет, никак не выйдет взять с собой любимые игрушечки. Такие, я думаю, себя и замораживают после смерти – верх бестактности по отношению к Творцу: сам обо всем позабочусь. Я раздухарился и на вопрос, чем помочь, почти готов был произнести классическое – “Не загораживай мне солнце”, но попросил очередной аппаратик. Толстый жадный мальчик в красивых очках, у такого трудно выклянчить пастилу или велосипед покататься. “Не накормить рыбой, а научить ловить рыбу” – разве это по-христиански? Разве Спаситель учил ловить рыбу, а не кормил ею?

Есть, наоборот, люди, отнесенные всеми к тридцать второму сорту, – строители-таджики. Забывается уже, что мы жили в одной стране, что нас с ними учили в школе одному и тому же. Стараешься помнить, что удобство нашей жизни куплено, в частности, такой вот ценой, но уже не очень получается: они таджики, другие, чужие.

Соседка держит скотину и интересуется политикой, на свой манер. Поливает огород: “Нам бы такой шланг, из какого в Европе демонстрации разгоняют”. На путч в свое время отозвалась так: “В стране вон какие события, а бедный Михаил Сергеевич заболел”. Ей жалко всех – и Михаила Сергеевича, как всякого больного человека, и теленочка или там поросеночка, которого продает: “Боря, Боренька”, – приговаривает она и тут же: “Мяса на шашлычок не возьмете?”

Соседка немножко помнит войну, тридцатых годов уже не помнит никто. Недавно я узнал (из вторых рук), как изводили в нашем городе троцкизм. Председателю колхоза – женщине с интересной биографией и репутацией ведьмы – прислали разнарядку: выявить пять троцкистов. (Согласно местной легенде, председатель отличалась редкой красотой. В Первую мировую войну была оставлена женихом-авиатором – элита, не в нынешнем значении слова – в пользу ее родной сестры. Чтобы сжить сестру со света, ставила свечки, подавала записки за ее упокой – старое народное средство. Подействовало, сестра умерла, но жениха вернуть не удалось.) Посовещавшись с бабами, председатель назвала фамилии пятерых членов ВКП(б), столько их у нас и было. Тех увезли в соседний город и расстреляли. Велено было дать еще пять. Бабы назвали пьяниц, бездельников, завалящих мужиков. Их тоже расстреляли. Когда приказано было дать еще пять фамилий, председатель сказала, что троцкистов больше нет. Тогда ее предупредили, что, если не даст пять, заберут пятнадцать. Она написала записочки с фамилиями всех мужиков в колхозе (двести человек) и вытащила пять жребиев. Мужиков увезли, и на этом бороться с троцкизмом перестали. (Вот образ жертв нашего террора: треть – коммунисты, треть – завалящие мужики, среди них – Мандельштам, треть – случайные люди.)

Наш больничный дворник метет у входа самодельной метлой из березовых веток. Тут же стоим мы и наши друзья – они приехали из Москвы на нескольких автомобилях. Дворник старается мести так, чтобы пыль летела в нашу сторону, мы отходим, он подстраивается под нас, бормочет что-то неодобрительно-матерное и метет. Первыми нервы не выдерживают у дворника, он пьян. “Скажи мне, – ты тут главный (я в белом халате, поэтому), – ты после войны квадратыши ел?” Вот и все, что он захотел нам предъявить – перенесенные страдания, совершенно подлинные, и такой же подлинный алкоголизм.

А самый понятный и, наверное, приятный тип больных – интеллигенты. Конечно, разговор с интеллигентом занимает вдвое-втрое больше времени, чем с остальными, конечно, на вопрос “кем работаете?” он ответит, что является членом шести творческих союзов, а если спросить, когда появилась одышка, то услышишь, что в начале восьмидесятых по приглашению Союза композиторов Армении он ездил в дом творчества в Дилижан. Ну что же, я тоже был в Дилижане, и еще я помню его фильм с “Неоконченной” Шуберта, помню, что говорил Мравинский о характере исполнения второй части. После такого разговора можно быть уверенным, что назначения твои интеллигент выполнит. А о том, курит ли он, спрашивать не надо – да, “Беломор”.

* * *

Что объединяет это множество Россий, что спасает от распада? В худшие минуты думается: только инерция. “Мне пришло в голову, что парадоксальным образом советский строй законсервировал многие недостатки дореволюционной России”, – пишет мне бостонский друг. Мы лезем назад в девятнадцатый век, даже орфографически: верните нам твердые знаки, и все у нас будет на “ять”. Место наше в семье народов – ученик, который остается на второй год. Он еще доучивается со своими товарищами – до лета, но требований к нему уже предъявлять нельзя. Остальные подлежат обсуждению и, когда надо, осуждению, мы – нет. Сидит себе такой дядька за партой, самый большой в классе, что и о чем он думает? – нет ответа. Сон без значения – такое иногда чувство от нашей истории. Нет вектора, линии. Язык? Ну да, только из-за резкого снижения планки он все больше становится языком дешевки, паразитических проектов. И вот уже в бесплатной газете – из нее жители нашего города узнают обо всем на свете (книжного магазина нет и не надо) – мы читаем, что “Наталья Гончарова была женой Александра Пушкина”. Как объяснить, что так нельзя, что “Александр Пушкин” годится только для теплохода?

Сказано: неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников? Праведников оставим в покое, хватит ли просто хороших людей? Или мы в самом деле возлюбили тьму? “Погибла Россия”, – говорил отец Илья, поисповедовав в местной церкви. “Муж пьет и бьет, сын пьет и бьет, и внук пьет и бьет” – вот предмет исповедей его несчастных прихожанок (они говорят “пьеть и бьеть”). Чем не национальная идея – борьба со своим алкоголизмом? Слишком мало мальчишеского, творческого, подлинного, пусть и нелепого, зато чрезмерно много, так сказать, мужского, зрелого, почти всегда – перезрелого. Тяжелый дух, выпили, выкурили чересчур, дурная бесконечность, нет уже встречи, давно надо разойтись, но сидят голые по пояс мужчины, едят холодную курицу, похожую на человеческую кисть, – вот часто образ нашего застолья.

А утром жена, или дочь, или, например, медсестра похлопают по плечу: “А ты ничего сегодня”. В этот раз справился, не ушел в запой. Алкоголь – вот поле нашего сражения. Любовь, ненависть, тяга, отторжение – все вместе. Попытка сосуществования. Алкоголизм – не живописный, не аскетический, как у Венички, не как недавно в московском метро: “Пожертвуйте десять рублей на развитие отечественного алкоголизма”. Никаких традиционных мужских развлечений в больнице – ни футбола по телевизору, ни домино, все это перестало занимать. Мы и признаем, и не признаем власть алкоголя над нами. Алкоголь вездесущ, участвует в судьбах почти каждой семьи. Главная добродетель, как у древних греков, – не святость, а умеренность, “умеет пить”. Случись запой – победа за ним, за алкоголем.

Запой начинается так: человек напивается до бесчувствия, отключается (именно отключается, а не засыпает, с последующим пробуждением, раскаянием), приходит в себя через два-три-четыре часа, еще пьяный, ищет выпивку, всегда находит, снова выпивает, сколько может (сколько есть), снова отключается и так далее, пока не произойдет насильственного, внешнего, прерывания цикла (забрали в милицию, заперли дома) либо не станет так плохо, что не то что выпить – поднять руку невмоготу. Тогда его привозят в больницу и привязывают, чтобы во время приступа белой горячки не выпрыгнул из окна.

Но беда не только в запоях, не во вреде здоровью, не в том, что часть жизни оказывается выключенной, потерянной. Беда в непрерывности диалога с алкоголем, на него тратится вся жизнь. Это как диалог с собственной усталостью, вялостью, ленью, унынием, но тут победы быть не может, в лучшем случае – удержался в рамках. Но люди больше возлюбили тьму… Диалог с бездной, а она все расширяется и расширяется. В эту бездну валятся работа, любовь, все привязанности на свете. Жизнь становится – как через вату. Сыр-бор не с веком, не с людьми, не с жизнью – со смертью, с бездной, с ним, с алкоголем. И, может быть, стоит изменить традициям великой русской литературы и не искать в каждом достоевскую глубину (если копнуть, там такое откроется…), а просто и по-медицински констатировать: алкаш, неряха, дурак?

О чем думают мои пациенты? Загадка. Дело не в образованности. Вот он сидит передо мной, слушает и не слушает, я привычно взволнованно говорю про необходимость похудеть, двигаться, принимать таблетки, даже когда станет лучше, а ему хочется одного – чтобы я замолчал и отпустил его восвояси. Иногда рассеянно что-нибудь скажет про инвалидность, попросит справку, я в ответ: кому вы будете ее показывать, апостолу Петру? Он улыбнется, даже если не понял. Что у него в голове? Вероятно, то же, что у меня, когда я сижу в каких-нибудь электросетях и мне выговаривают за неуплату: ничего не понимаю в тарифах и пенях и почему платить надо до двадцать пятого, и только хочу скорее на волю. Тут речь идет об электричестве, там о жизни, но понять человека можно. Никогда не было у меня такой интересной работы.

* * *

А начиналось все так: два с половиной года назад поздним сереньким апрельским утром я подъезжал к нашему городу. Со мной был чемоданчик с эхо-кардиографом и множеством медицинских мелочей. Десятки, сотни раз я ездил этой дорогой, но такого ликования доселе не испытывал. Грустная красота ранней весны, бедные деревянные и богатые кирпичные дома, даже разбитая скользкая дорога – все радовало. Хотелось крикнуть: “Граждане, подставляйте сердца!” Первичной радости от врачевания я прежде не знал: оно всегда имело какую-то еще цель – научиться, понравиться профессору, защитить диссертацию, найти материал для книги.

Мои новые сотрудники приняли меня дружелюбно. Кабинет я получил скромный, но отдельный. Дали кушетку, два стула и стол с одной ногой. Остальные ноги отвалились сами, а эта приросла, пришлось взять у слесаря топор и ее ампутировать. Ободранные стены я закрыл припасенными шпаргалками с дозами лекарств и ценами на них, на самую большую дыру налепил политическую карту мира. Медсестра робко спросила, не полезнее ли будет карта района (конечно, она была права), я заносчиво ответил, что искал карту звездного неба, ибо таковы мои притязания, да вот не нашел.

Консультантам в первую очередь показывают социально значимых людей, не обязательно больных, а еще раньше – сутяжников. Моей первой пациенткой оказалась семидесятилетняя Анна Григорьевна, она пожаловалась Путину на плохое лечение, на бедность и одиночество, письмо в Кремль написала. Администрация президента отправила в больницу факс: разобраться! Анну Григорьевну сочли поврежденной умом – нашла кому жаловаться. Я равнодушным сколько мог тоном сообщил ей, что меня прислал Владимир Владимирович, и велел раздеваться. Старушка и правда оказалась больной и нелеченной, но не сумасшедшей, а только расстроенной. О душах своих пациентов нам надо заботиться только в той их части, где не хватает серотонина. “Сколько денег вы можете тратить на лекарства?” – спросил я Анну Григорьевну. Оказалось, сейчас – нисколько, крупой запаслась, а пенсия только через десять дней. Я посмотрел цены на то, что выписал, и объявил: “Владимир Владимирович просил передать вам сто пятьдесят рублей”.

Потом целый день работал, а под вечер зашли хирурги: “Ты с ума сошел столько вкалывать! У нас даже таджики-гастарбайтеры не работают так”. И мы отправились отмечать мой первый рабочий день. “Сейчас только узнаем, не дежурит ли областное ГАИ”, – сказали хирурги и куда-то позвонили. “Поезжайте спокойно, доктора”, – заверили нас с того конца провода. Я попросил поделиться секретным номером. “Запоминай, – ответили хирурги, – ноль два”.

Больше больным я денег не давал, а Анна Григорьевна явилась ко мне через год – попрощаться, брат забирал ее в Симферополь, и вернула сто пятьдесят рублей.

Шумите, вешние дубравы, / Расти, трава! цвети, сирень! / Виновных нет, все люди правы / В такой благословенный день! – вот северянинская эмоция моего первого рабочего дня. Думаю, она и теперь обеспечивает мое существование.

* * *

Много, конечно, с тех пор было тяжести и темноты, и просыпаешься в пять утра, лежишь без сна, оттого, вероятно, что у самого серотонин кончился (чтобы радоваться, надо – быть), и тут – очень кстати – звонок из больницы – ехать! Холод, туман, через десять минут уже вбегаешь в кабинет, суешь вилку в розетку, все шумит, надеваешь халат, смотришь на холщовый сумрак за окном и говоришь себе: 1) лучше не будет, 2) это и есть счастье.

сентябрь 2007 г.

Непасхальная радость

Крик домашней птицы

Провинция – дом, теплый, грязноватый, свой. Есть на нее и другой взгляд, наружный, поверхностный, разделяемый, однако, многими, кто оказался тут не по своей воле: провинция – слякоть, мрак, живут в ней – несчастные, самое лестное, что можно о них сказать.

* * *

Крик домашней птицы разгоняет зло, за ночь набравшее силу.

Больничное утро. На койке – худой прокуренный человек, шофер, не домашняя птичка, у него – инфаркт. Страшное миновало, и он наблюдает, как лечат соседа, бомжеватого старичка, у того на запястье синее солнышко. Разряд – и сердечный ритм пришел в норму. “Деду стало легче, реже стал дышать”, – произносит шофер из-за ширмы. Мы переглядываемся с ним. Разрешат ли водить автобус? И более злободневное: как бы не встретились у него в палате жена и другая женщина – та, что кормит его шашлыком. Шофер тоже кое-что про меня понимает, довольно многое: дикие птицы весьма проницательны.

Ясное устремление – любить не одних только близких, домашних, а шире – людей и место. Для этого требуется вспоминать, приглядываться, сочинять.

Вот, из детского: мы с отцом куда-то идем далеко по жаре. Деревня, ужасно хочется пить. Отец стучится в незнакомый дом, просит воды. Хозяйка говорит: воды нет, но выносит холодного молока. Мы пьем и выпиваем много, литра, наверное, полтора, отец предлагает хозяйке денег, та пожимает плечами, произносит без выражения: “Милок, ты сдурел?”

Место – любое по-своему привлекательно, тем более – средняя полоса. Увлечься ею так же несложно, как женщине – полюбить неудачника. “Да, мы любим эти скалы” – поется в гимне Норвегии. В нашем гимне тоже воспевается география, что при имеющихся размерах вряд ли прилично. Гимн сочиняли другие, не птички.

Помню еще: мне восемнадцать лет, я веду машину, старенький “запорожец”, у него из зада, оттуда, где у “запорожцев” двигатель, начинает валить дым. Сейчас случится беда, взрыв. На тротуаре народ – отойдите, рванет! “Открой”, – говорит прохожий лет тридцати, берет тряпку и долго, спокойно тушит ею пламя, потом уходит – еще одна недомашняя птица.

Автомобильного, вообще – путевого, сразу много приходит в голову: в дороге домашние птицы подвержены неприятностям. Здесь происходят их встречи с птицами дикими, хищными, и встречи эти запоминаются – и неожиданной добродетелью, и невиданным, непредставимым злом. “Убийцы – средние люди”, – скажет полковник милиции, и ты, сосунок, домашняя птичка, вдруг это примешь, поймешь, это сделается твоим.

Говоря о милиции: у нас, у врачей, с ней тут свойские отношения. Поднять на этаж больного, если лифт сломался, алкашей до утра забрать, чтобы в палатах не буянили, даже машину из грязи вытащить – зовут милиционеров. Они тоже – носят форму и создают в местном обществе иллюзию защищенности.

Возле кабинета “скорой помощи” – милиционер и подследственный в наручниках, молодой, чуть побитый. Что-то серьезное натворил, у нас просто так не надевают наручники. – Так бы сразу: жена, дети, – говорит подследственному милиционер. – А то: адвоката ему, ребята в Москве…

Вместе с парнем, погасившим пламя из двигателя, тут же вдруг вспоминается потный расхристанный хоккеист. “Вам должно быть вдвойне приятно победить родоначальников хоккея у них на родине?” Улыбается беззубым ртом: “Да без разницы!” С его достатком – мог бы и зубы вставить, но, видно, и так хоккеист отлично кусает мясо. Очень цельное впечатление.

Что еще? Проповедь, слышанная на Покров: день, когда наши предки оказались побеждены, мы сделали одним из самых своих почитаемых праздников. Нет занятия проще, чем поносить церковь. Это как, например, ругать Достоевского: правда, конечно, правда, но – мимо, все не о том. Церковь – чудо, и Достоевский – чудо, и то, что мы до сих пор живы, – тоже чудо.

“Милок, ты сдурел?” – это могла быть одна из бабок, лежащих в первой палате. Бабки – не оскорбление, самоназвание. У самой тяжелой – голоса, видения: – Юр, ты? – Не, я не Юра, – говорит соседка. – А кто? – Я бабка. – А это кто, Юра? – другой соседке. – Нет, – отвечает та. – И я бабка. Ничего обидного в слове “бабка” нет, они и чувствуют себя – не старушками с ясным умом, как их столичные ровесницы-птички, а бабками.

Днем громко поссорились две санитарки. Одна здесь работает ради того, чтоб кормить себя и скотину – пищей, оставшейся от больных, другая владеет несколькими гектарами, ездит попеременно в Турцию и в Европу, а санитаркой устроилась, чтоб находиться в обществе. Впрочем, кажется, все еще запутанней: в Европу ездила первая санитарка, бедная, набрала кредитов, уже приходили судебные приставы.

Частное у нас – выше общественного. Налоговый инспектор, паренек двадцати с чем-то лет, наш проверяющий: ох, говорит, хорошо, что вы врач, я от армии как раз… понимаете? Как не понять? “В порядке исключения” – надежная формула, каждый у каждого оказывается в руках. Пусть Москва не верит слезам, у нас только им и верят. Если надо, конечно, сделаем, в порядке исключения.

Безобразие, умиляться не следует, но веселое участие во всеобщем обмане укрепляет единство нации не хуже хороших законов. За свет, за газ, за телефон не плачено? В столице отсутствие денег – стыд, а здесь, в общем, норма. – Эти счетчики – барахлят. – Как раз мой случай. А вы приходите, полечим. – Крестные, снохи, племянницы, водоканал, электросети, горгаз – понятно, уютно, тепло. Есть минусы, но способ жизни довольно устойчивый. Тут все про всех знают. Как в раю.

Санитарки и бабки – днем, а к вечеру обнаруживается, что кое-что сделанное за сегодня далось усилиями явно избыточными, многое вообще не далось. В сумерках возвращаются злые, раздраженные мысли. В частности: куда подевались сообразительные люди? В нашем детстве их было достаточно. Что, уехали? Одно цепляется за другое, положительная обратная связь. В ночи с ее страхами душа уязвимей для зла. Вот еще: в дом нередко залетают синички, ласточки – это считается очень плохой приметой. Ничего не поделаешь – не жить же с закрытыми окнами – или уехать, если боишься, или освободиться от суеверий. Все в таком роде мысли, пока не настанет утро, с перерывом на сон.

В Москве ли, в Петербурге, в провинции – жизнь страшна. Скажем так – и страшна. В ней есть вещи, о которых писать невозможно: гибель безвинных жертв, в том числе молодых и совсем детей. Страшный, необязательный опыт переживания их смерти – всегда с нами, его не выкричишь, не разгонишь криком.

А потом будет день, и опять будут птички – небесные, домашние, дикие, всякие. Мир не ломается, что ни случись, так он устроен.

сентябрь 2010 г.

Максим Осипов живет в Москве и в Тарусе. С 2007 года печатает свои очерки, рассказы и повести, в основном – в журнале «Знамя». Лауреат премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ 2010 года, финалист премий «Ясная поляна» и НОС (2010), премии Белкина (гон). Сочинения Осипова переведены на французский, польский, английский.

Раскапываешь кем-то когда-то оброненное, замшелое, в паутине, да еще тексты на ярлычках, сбиваешь сургуч, откупориваешь... а из горлышка струится что-то невообразимое... Вот вам радость бытия: «Граждане, подставляйте сердца!» – сказано автором-кардиологом. Не объявляя диагноз в подробностях, без сомнения скажу: эти тексты – настоящая литература, по временам страшная своей простой правдивостью. Вдруг строка – и мы уже не можем оторваться, пока не пройдем путь мысли. Все мы, в сущности, пациенты литературы. Если бы мы к ней относились как к спасительному прибежищу, сколько бы обновленных лиц появилось на улице! Других правил, кроме как жить и служить, нету. А что касается лекаря в литературе, то он знает не только через стетоскоп, что сердце бьется лишь в нескольких сантиметрах от убийственной, прожорливой реальности, и сохранить этот мнущийся ком можно только насытив все пространство вокруг содержанием жизни.

Юрий Норштейн