Нет, здесь детей нет, дети лежат в другом корпусе.

Седая крупная женщина смотрит Белле в глаза. Белла помнит только фамилию женщины – Орджоникидзе, фонд “Сострадание. рф”. При детской больнице имени… Имени Белла не помнит, как и не знает она, что такое “эрэф”. У женщины Орджоникидзе пристальный взгляд человека, обязанного говорить правду, какой бы тяжелой она ни была. И голос низкий:

– Милое дело сказки читать. Дети – это святое. – Глубокое, долгое “о”.

Все, что здесь делается, делается ради детей. У нее, у Беллы, есть дети, внуки? Нет, своих нет. Белле кажется, что она отвечала на этот вопрос.

– Значит, одна-одинешенька? – Шипящие выходят у Орджоникидзе очень отчетливо. – Тех, кто переживает реакцию утраты, мы в команду свою не берем. Но поскольку за вас ходатайствовала Ангелина Андреевна… – На слове “Ангелина” голос ее теплеет, верхняя губа идет вверх – подобие улыбки.

Часть ее речи Белла не поняла: какую реакцию?

Орджоникидзе встает – на сегодня закончили.

– Помним про тубдиспансер?

Белла просит ее извинить: она стала рассеянна. Справки, анализы – Белла все принесет. В ту же минуту она забывает свое обещание.

Мир, в том числе театральный, не без добрых людей. Они в последнее время не оставляют ее. Подруги – актрисы, гримерши, художницы – еды принесли, приготовили, накрыли на стол.

– Белла, Беллочка, бедная. – Подруги с ней делятся новостями: всем трудно, у всех болезни, несчастья. – Мы знали, что старость – тяжелая вещь, но кто б мог подумать, что она еще так унизительна.

Белла слушает и не слышит их, а услышала бы – не приняла на свой счет. Она озирается, всматривается в гостей.

– Видишь, какой ты стала забывчивой. Ты б сходила, проверилась, Беллочка. У Валентины, – Белла не помнит ее? – из литчасти, тоже скончался муж. Царствие небесное. У нас в поликлинике хороший невролог, Валентине очень помог.

Белла на кухне, моет тарелки, она себе может и еду разогреть, соседей не заливает, осторожна с огнем, электричеством, одевается аккуратно, следит за собой и вполне может справиться без посторонней помощи, так ей кажется. Пора, наверное, чай подавать? Белла пугается: там, в комнате, очень много народу, много незнакомых людей.

– Что ты, Беллочка, – говорят подруги, – это же всё друзья, Лёвины и твои. Ничего, милая, тут пока посиди.

Чтобы не потерялась в городе, надо браслет с адресом заказать. Вот так: кто-то ходить не может – нужно менять суставы, а боязно в этом возрасте, у кого-то – давление.

– А у нас с Беллой Юрьевной слабая голова. Как у Ленина. – Петечка, осветитель, выпил сегодня лишнего, заявился на кухню. – Как наш театр называется, не забыли еще? Моссовета, Ермоловой, Станиславского? – Белла кивает растерянно. – Петечка машет рукой: – Даже и лучше – совсем без мозгов. – Закончить ему не позволили, вытолкали да еще обещали, когда протрезвеет, поколотить.

Беллу любят в театре, хотя она в нем уже только числится, на сцену не выходила давно. Нужно найти ей занятие, к делу пристроить, без дела она пропадет. Может, Лина попозже заглянет, может, что-то она придумает. – Люди и правда добрые, Белла не согласна со Львом, что с артистами трудно дружить: всё норовят подсмотреть, своровать эмоции, оттого в несчастии они первые тут как тут.

Ой, Лина пришла, ангел наш. Всего на минутку заехала, но как это с ее стороны хорошо.

– Так мы и знали – она придумает! – восклицают подруги. – Вот!

Лина умничка, все берет на себя. Такая нагрузка, и с каким она блеском справляется! Сколько в ней детского, непосредственного! Почти не пользуется косметикой. А как просто и как красиво она одевается: все маленькое и изящное – туфли чуть ли не в “Детском мире” приходится покупать. И этот трогательный рюкзачок. В Лине все хорошо и трогательно – жесты, мимика, интонация, выражение глаз – все соответствует.

– Белла Юрьевна, это самая большая радость – делать добро. – Лина склоняет голову, прижимает правую руку ладонью к груди. – Какая чýдная фотография Льва Григорьевича! – Лина с радостью посидела бы, но ее ждут внизу.

Вот и занятие для Беллы: детям сказки читать. Фонд “Сострадание”, десять минут на троллейбусе, а если погода хорошая, можно пешком. – Почему только сказки? – рассказы, повести, Белла Юрьевна прекрасно умеет читать. И люди вокруг нее будут прекрасные. – Лина ей улыбается, и Белла улыбается Лине в ответ.

Общая тетрадь в клетку, такие стоили раньше сорок восемь копеек, слева – пустая страница, а справа – текст: Милый мальчик, – вертикальная волнистая линия – сегодня – подчеркивание – я расскажу тебе сказку – галочка, вдох. Артист старой школы никогда не станет работать с текстом по напечатанному, все перепишет в тетрадь. Жили-были старичок со старушкою… Вертикальная волнистая линия – люфт, двойное подчеркивание – главное слово, две палочки – пауза. Стрелками – интонация, вниз и вверх. Слева пространство для комментариев. Вспомнила: тубдиспáнсер. Или тубдиспансéр? Белла задумывается, где-то она прежде с Орджоникидзе виделась.

В “Сострадании” работают Таша, Наташа, она веселая, и другие девочки, Белла пока что путает имена. Таша ей обещала помочь со справками, а анализы, сказала, – вообще ерунда, сделаем на компьютере – будут лучше, чем настоящие. Надо только набраться терпения:

– Вы же знаете, Белла Юрьевна, каких мы ожидаем гостей.

Белла кивает: да-да. Вот что, она все-таки пойдет выяснит, когда можно уже приступать.

– Нет, не сейчас. – Таша ей знак подаст.

Пока справок не будет – из тубдиспансера, от нарколога, анализов крови на СПИД, гепатит, – до детей не допустят. Справки мы сделаем, но сегодня – неудачный момент. Орджоникидзе из министерства приехала, Таша сказала: злая, – переговариваться с ней отрядили сотрудницу, которая сегодня же, как выяснилось, и уволилась, наобещав всего. Спросу с нее никакого, естественно, – опять начинать с нуля. Трюк этот министерство не впервые проделывает.

– Что мы есть, что нас нет. Им, похоже, без разницы. – Речи своей Таша хочет придать драматизм, но глаза у нее веселые и распахиваются широко.

А что она, спрашивают у Беллы, выбрала детям читать?

– Ой, пожалуйста, только не “Гуси-лебеди”! Кого унесли гуси-лебеди, тому уже все, конец.

У Таши ногти – каждый имеет свой цвет, чуть выше запястий шрамы, одинаковые на обеих руках, прорисованы чем-то коричневым. Девочки говорят с большой скоростью, проглатывая “а”, “о”, “у”, губы у них растянуты, рот не раскрывается широко.

Таша щебечет про пиджачки, которые привезла из “Детского мира”, про то, как продавщица игриво сначала спрашивала, куда это мальчики собираются их надевать, и как она ее огорошила, сообщив, что пиджачки предстоит надеть только раз и по очень грустному поводу, так что можно не беспокоиться – дети из них не вырастут, и какое ошеломляющее впечатление это произвело на всех. В результате они ей забыли товарный чек выписать, и Таше влетело от бухгалтерии.

Девочки много плакали в этот день, и Белла тоже была растрогана, хотя и не могла бы объяснить себе – чем. Пустот образуется в голове больше и больше, и тропинки, перегородки между пустотами непрестанно сужаются, временами становится страшно, что скоро они объединятся в одну, и в голове останется – как называется белесая жидкость, которая всплывает, когда сворачивается молоко? – вспомнила слово: сыворотка.

Ну что, она пойдет пока чашки вымоет? И посидит в стороне. Так кого и когда мы ждем?

– Гостей. Очень высоких. – Таша снова развеселилась. – Гости высокие, а врачишек велели подобрать для групповой фотографии низеньких, не выше метра семидесяти. Анекдот.

Сменяются дни, погода меняется – становится очень тепло, а Белле только и дела, что слушать, о чем говорят девушки, чашки мыть, вспоминать. Есть безопасные, незатопляемые острова, один из них – первая встреча со Львом.

Дело было зимой, в доме отдыха, во Владимирской области. Молодая актриса, как Беллу сюда занесло? Хотя ей тут нравилось: нигде она прежде не видела столько неба, как в этой Владимирской области. Смотрела она, однако, не только на небо, но и на отдыхающих, а поскольку была близорука и стеснялась носить очки, то и разглядывала людей довольно бесцеремонно, подходя близко к ним и широко раскрывая глаза.

Лев, плотный толстогубый брюнет, приехал сюда на полуподпольный математический семинар и теперь стоял в вестибюле перед забранными под стекло “Правилами внутреннего распорядка Дома отдыха имени Куйбышева”. В стекле он заметил Беллу, поймал на себе ее взгляд и, вероятно, подумал: тут-то не будет особых препятствий – с таким она глядела на него обожанием. Лев пригласил ее разделить удовольствие от “Правил”, но Белла жила здесь несколько дней и выучила их наизусть.

– Первое, – продекламировала она, повернувшись к распорядку спиной. – В спальных комнатах запрещается хранение чемоданов, съестных продуктов и лыж. – Дыхание, как учили, с опорой на диафрагму. – Второе. Отдыхающий обязан содержать в порядке свою постель. Третье. Категорически запрещается переход из комнаты в комнату без разрешения дежурной по этажу. Четвертое…

Вот, внезапно думает Белла, почему ей знакома Орджоникидзе – это дежурная по этажу. Такая же, как была, не изменилась ничуть. Здесь мысли Беллы опять заволакиваются непрозрачной жидкостью, и она останавливается, не додумывая до конца.

Лёвушка ловко умел усыплять бдительность этой самой дежурной, но приходить к нему Белла могла лишь на час или два, пока соседи его по комнате были заняты на семинаре, и так, чтоб не слишком шуметь. У Беллы почти что не было любовного опыта, и обстоятельства не смущали ее. Между тем любовь их со Львом не должна была бы иметь продолжения: во-первых, он жил в Ленинграде, а Белла в Москве, во-вторых, по словам Льва, его в ближайшее время должны были посадить за диссидентскую деятельность (тут он, вероятно, преувеличивал, потому что не посадили ведь и даже с работы не выгнали), в-третьих, Лев был женат. Человек – существо полигамное, так он ей объяснял, он и жене своей внушал это постоянно и вообще всем встречным и поперечным обоего пола при каждом удобном случае, и Белла, хоть ничего такого не замечала в себе, кивала согласно: что же, раз полигамное – пусть.

Белла бродит по пустому больничному дворику, ей жарко, она обмахивается тетрадью и ищет тень. Кое в чем удалось разобраться: здесь, в этом корпусе, “Сострадание” занимает несколько комнат – есть кабинет начальницы – Орджоникидзе, есть бухгалтерия и большая общая комната – в ней Таша и остальные девушки. Табличка возле двери, написано: пациентам и родственникам заходить в административное здание запрещено. И от руки: спасибо за понимание. Так что детей здесь нет, они в другом корпусе, через двор.

Во дворе по нескольку раз на дню появляется полноватый молодой человек с небольшой бородой, весь в красном, вернее – малиновом. Склочный характер, говорят про него, но специалист – дай Бог каждому. Хотя где бы он был, если б не мы, не фонд.

– Саша, бросайте курить, – распоряжается Орджоникидзе и, чтоб дым не летел, захлопывает окно.

– Можете называть меня “доктор”, если забыли отчество, – огрызается Саша, но Орджоникидзе уже не слышит его. Он поворачивается к Белле: – Мощная тетка, да? Ей бы министром здравоохранения. Или тяжелой промышленности. Может, будет еще.

Он вызывает у Беллы доверие. Что же касается Орджоникидзе, то она похожа на дежурную по этажу. Как он громко смеется, и искренне! Белле впервые удалось тут кого-то развеселить.

Саша видел ее на сцене, давно, помнит, что очень понравилось, хоть и роль была небольшой. Подростком Сашу водили в театр чуть ли не каждый вечер: отчим заботился о духовном воспитании мальчика.

– Вы ведь играли в театре имени… – Щелкает пальцами, ждет, что Белла подскажет название, затем быстро взглядывает на нее. – Простите. Конечно же, все равно.

Событий не происходит, дни наполнены разговорами, смысл которых Белле не очень ясен, но, кажется, все привыкли, что она сидит в уголке с тетрадью или перемещается по двору, и почти не обращают на Беллу внимания. Зато чашки у них теперь чистые. И Белла привыкла к ним, не спрашивает ни о чем. Театр учит терпению: никто ведь не обещал, что получится сразу, – так в этих случаях говорят. Сегодня или вчера она столкнулась с Орджоникидзе, та посмотрела поверх ее головы и произнесла одно только слово: “Ждем”.

– Когда я пришел сюда отделением заведовать, другая эпоха была. – У Саши опять перекур. – Инструменты, лекарства мешками из-за границы таскал. Друзья чего-то нам набирали по мелочи. А потом появилась она, – он показывает, – с фондом своим. Мы признательны, тетка многое сделала, но вообще-то нам хватает и собственного начальства. Более чем.

Белла внимательно слушает. Хорошо он артикулирует: гласные выходят у Саши крупными, круглыми.

– А теперь еще Ангелина ваша, лицо “Сострадания”, – он повышает тон. – Какую гадость вчера написала, видели? Или подписала, разница невелика. Счастье ваше, что вы газет не читаете.

Саша хочет казаться сильным. Надо бы найти для него слова. Вот, Лёва недавно сказал:

– Белка, кому в этой жизни чего-то хочется кроме самых простых вещей, тот готов идти людям по головам.

Саша смотрит непонимающе: Лёва – кто это, муж ее? Уходит: амбулаторный прием, дети ждут. А с Лёвой они уезжали из дома отдыха почти что одновременно, но он в Ленинград, а она в Москву. Договорились встретиться через три недели у Красных ворот, время назначили – Белле тогда еще не поставили телефон.

И был вечер того же дня, или следующего, или еще сколько-то дней прошло. Девушки рассуждают о том, что уходят люди, что работать становится некому, никто не хочет тяжелых детей вести, но это теперь всюду так, и скоро не станет средств отправлять их на какие-то манипуляции за границу, и, значит, родители будут, как в прежние годы, валяться у Орджоникидзе в ногах, умолять – зрелище не для слабых нервов, такое никто, кроме тетки, не в силах выдержать. И придется, наверное, как когда-то, когда начинался их фонд, бумажки из шапки тянуть, выбирать, кому деньги давать, жребием. Так что надежда теперь на того, кто должен завтра их навестить, не то унесут детей гуси-лебеди – так, Белла Юрьевна? – и некстати как, а может, наоборот, очень вовремя, вокруг Ангелины поднялся шум.

И приезжает сама Ангелина, сильно, видимо, раздосадованная – здоровается с Ташей и остальными, а Белле едва кивает и сразу отводит глаза. И пока Белла пробует сообразить, чем бы она могла огорчить Лину, входит Орджоникидзе:

– Ничего тяжелей телефона в руках не держали, а туда же – судить, рассуждать. Ташка, давай, в отделение звони, пусть парня подгонят посимпатичнее, лучше национального. Стой, она сама к ним пойдет. Халат пусть дадут. И бахилы – ей и фотографу.

И Лина, вернувшись из отделения, пила с ними кофе и плакала, прижимала руку к груди и повторяла, что в обмен на возможность спасать детей готова присягнуть хоть черту, хоть дьяволу, и все повторяли, что Лина – прекрасная, и фотографировались, и плакали вместе с ней, кроме Орджоникидзе, та только хмурилась. И Белла участвовала в общем деле сочувствия Лине, которая для нее ведь тоже много хорошего сделала, а теперь почему-то отводит глаза.

Пришел Саша, врач, Белла только сейчас заметила, что он рыжий, Саша тоже ужасно сердился, но на что-то другое, свое, и, оглядываясь поминутно на Лину, просил снизить градус, умерить пыл, не писать глупостей про возглавляемое им отделение – никаких они уникальных операций не делают:

– Не происходит же ничего! – Он заикается от волнения. – Вот, вылечили японского мальчика. Прооперировали нерусского! Меня с утра атакуют, берут интервью.

Орджоникидзе пожимает плечами: сантименты какие-то, чушь.

– Коллеги, сосредоточим внимание на завтрашнем дне. – Она просит распечатать сценарии, раздать их собравшимся, чтобы каждый хорошенько выучил роль.

– А он… Он точно приедет? – спрашивает одна из девушек.

– Во всяком случае, пока что мы есть в его графике.

– Фотосессия! – восклицает Саша. – Не желаю участвовать!

– Это нужно не вам, Александр Маркович, – возражает Орджоникидзе, – а для дела, ради детей. Впрочем, и вам подобная фотография не повредит. – Усмехается: – По росту вроде проходите.

Таша вмешивается в разговор:

– Сунете в паспорт – и никаких проблем, ни с таможенниками, ни с гаишниками.

– А со мной, доктор, вы согласны сфотографироваться? – спрашивает Лина вдруг, необыкновенно просто. Слезы у нее высохли, это прежняя Лина, милая и спокойная.

У Саши краснеют щеки и лоб:

– С вами, конечно, да.

Разговор переходит на то, о чем именно предстоит просить. За окном темно, очень поздно уже. Белла прислоняется головой к стене, закрывает глаза. Таша шепчет:

– Дайте я вас провожу.

Нет, она посидит послушает.

Ее будит спор – опять Саша с Орджоникидзе ссорятся:

– Вы же, кажется, еще час назад не собирались кое-кому подавать руки, а теперь ишь какой список выкатили!

– Зачем нам часовня? Медсестрам нечем платить! – кричит Саша.

– Не одними таблетками, Александр Маркович… Часовня произведет впечатление, он верующий человек.

В разговор вдруг вступает долговязый фотограф, который пришел с Ангелиной и соскучился ждать:

– Он, между прочим, знает тему Ленинградской симфонии.

Орджоникидзе, тоже взмокшая, красная, трясет головой: вот видите.

– Вы к чему это? И откуда такие сведения? – Саша опять заикается.

Фотограф разводит руками: человек широкой культуры, общеизвестный факт.

– Про нормального человека никогда не скажете: ах, мол, какой молодец, знает тему Ленинградской симфонии!

– Не заводитесь, Саша. – Стальные нотки всегда присутствуют в голосе Орджоникидзе, но сейчас уже это не отдельные нотки – гудящий рельс.

– Никому другому такое в актив не запишете – ни мне, ни моей медсестре, ни даже старушке несчастной с деменцией!

Пауза. Саша быстро выходит, остальные сидят, опустив глаза. Только Орджоникидзе изучающе смотрит на Беллу:

– Знаете тему Ленинградской симфонии?

Вот и Белле досталась реплика.

– Надо спросить у Лёвушки, – отвечает она, – Лёвушка знает всего Шостаковича.

Лина подходит к Белле и порывисто целует ее в плечо. Что это? Белла ощущает большую неясность у себя в голове. Таша провожает ее до троллейбуса и в итоге доводит до самого дома, несмотря на то что Белла, конечно, дошла бы сама, укладывает в кровать. Белла ей подчиняется, хотя и кровать не ее, и квартира кажется незнакомой, чужой.

– Побудьте-ка дома пока, Белла Юрьевна. Когда мы спровадим его, позвоню. – У Таши белые зубы, большие глаза: видно, как они блестят в полутьме.

Квартира, которую Белла помнила как свою, находится в самом деле не там, где оставила ее Таша, но по той же ветке метро, ближе к центру – в Хамовниках. Не квартира – комната в коммуналке, в двух других – соседки ее: тетя Шура, пенсионерка, и Нинка-малярша, пьяница. Квартира располагается в полуподвале, в цокольном этаже, и попасть к Белле в комнату можно двумя путями: обычным, через подъезд и лестницу, или если решетку снять, то через окошко под потолком.

Конечно, она могла бы дать ему адрес, и Лёва добрался бы сам, или не добрался, три недели, на которые они разлучились, – немаленький срок, всякие происшествия могли помешать: например, посадили бы, Лёва мог передумать (в отношении себя у нее опасений не было, но он ей оставил возможность решать), да и как ленинградская жена Лёвина относится к полигамии, все же было понятно не до конца.

И вот она просыпается, очень рано, в назначенный день, оглядывает свою комнату – теми глазами, которыми, как ей кажется, будет Лев на нее глядеть, завтракает, отмечая, что Нинка уже на работу ушла, хорошо, а тетя Шура – та, разумеется, тут как тут, и – время есть еще – собирается сделать прическу. Недавно вроде бы стриглась и уже обросла. Не надо потому что стричься на молодом месяце, говорили подруги, тут же снова будешь лохматая. Между прочим, особенно хороша для волос дождевая вода, но ею в марте не разживешься, сойдет и обычная.

Вместо фена – сушилка для рук, удобная вещь, украдена в Театре Советской армии из зрительского сортира и Белле подарена: сиди себе, рычажок над головой нажимай. Времени предостаточно, а Белла уже утомилась слегка: восемь утра – для актрисы все еще ночь, и она прикрывает глаза, а открывает их только в одиннадцать. Ужас, ужас какой! – кажется, не было в ее жизни большего ужаса. Да уж, опростоволосилась – будь здоров. Два с половиной часа – ох, не станет он ждать. На остановках перебегает из вагона в вагон: ну же, “Дзержинская”, “Кировская”.

Памятник Лермонтову – назначая Белле свидание, Лёва добавил: “Работа скульптора Бродского”, к ним, питерцам, знание подобного рода само пристает – по ступенькам прохаживается ее Лев, тут же – рюкзак с книгами и чемоданы, два, ей показалось сослепу – собаки сидят. “О, – говорит Лев, – привет”.

В воспоминаниях затем наступает некоторый перерыв, хотя нет, Белла помнит, как ловко он пролез к ней в полуподвал с чемоданами, спросил: “Ну что, теперь пошумим?”, и с какой неожиданной кротостью приняла тетя Шура появление Лёвы в квартире – не спросила его о прописке и вообще не особенно часто на глаза попадалась им весь этот день.

А день длится, и они говорят, говорят, в основном, конечно, про его дела, Лёвины: он без заработка не останется – всегда есть возможность и репетиторствовать, и переводить, в крайнем случае – писать дуракам диссертации, и про диссидентскую деятельность – что он, наверное, ее прекратит, не потому что страшно, а надоела обязанность – постоянно себя хорошим человеком считать. Много еще говорится всего, и они ходят гулять возле церкви Николы в Хамовниках, действующей, и музея Толстого, в котором Белла, по правде сказать, не была, догуливают до самого Новодевичьего. Белле хочется, чтобы Москва ему нравилась, – к ее радости, питерской спеси в нем нет и следа, и потом уже, на подходе домой, Белла вдруг принимается плакать, исподволь, а затем и довольно отчетливо. Лишь бы он не решил, что она истеричка, актрисы – не истерички, вовсе не все, хуже дело как раз обстоит у мужчин, и Лев отвечает, что слезы ее оправдания не требуют, поскольку момент, не каждый, а именно этот, сегодняшний, неповторим.

Ночью лил дождь, и Белла пробуждалась, ворочалась и засыпала опять. А проснулась уже окончательно от того, что звонил телефон, и смеющийся женский голос говорил торопливо, весело, опуская гласные:

– Белла Юрьевна, все отменилось, не будет его. Кого? – Смех: – Того, кто знает тему Ленинградской симфонии. – Снова смех, еще голоса: – Может, продуло или живот заболел. Справки мы для вас напечатали. Белла Юрьевна, приходите сказки читать. Да что это с вами? Не узнаёте нас?

Белла в задумчивости опускает трубку. Справки, симфония – сколько вокруг непонятного. А идти? Да, пора. Что-то она опять проспала важное.

Белла стоит во дворе, запрокинув голову, и любуется тучками. Сколько в них жизни, веселья, вот из этой брызнет того и гляди. Точно – через мгновение, как в любимых Лёвиных фильмах, раз – и повсюду вода. И тут же, почти без паузы, – солнце, Белла зажмуривается, подставляет солнцу мокрые волосы, волосам полезна дождевая вода.

В голове у Беллы необыкновенно как-то для последнего времени проясняется. По двору возле дальних подъездов идет тот, кого она так ждала. Она зовет его, машет рукой. Он не может не слышать, почему же не откликается? И откуда собака? Собаки у них с Лёвой не было. Ни детей, ни собаки не было никогда.

Июль 2016 года