Васильевский остров, дальний берег, набережная. Серое небо, тёмная вода. Никого вокруг. Я достаю из кармана старую губную гармошку и начинаю играть.
* * *
Карл сказал, что дед умер «по естественным причинам». Я не успел на похороны, прилетел в город три дня спустя, из аргентинской глухомани не так просто выбраться. Съездили вдвоём на кладбище, постояли-помолчали.
Дед называл Карла мажордомом. Старинное слово, от него веет холодком Средневековья. В наводнение дед спас Карла от чего-то или кого-то (я так и не узнал, что это была за история), и одинокий, угрюмый человек, похожий на медведя из детской книжки про поросёнка Сэма, стал членом дедовой семьи.
Какой, впрочем, семьи? Мне было лет десять, мальчишки в школе рассказали, будто дед купил меня, годовалого, у цыганки на Сенном. Само собой, я полез драться. Пришёл домой с разбитым носом, спросил деда.
— Это полправды, Антон. Когда-нибудь узнаешь всю правду, но пока хватит и половины.
И записал меня в секцию карате. Для здоровья, мол, полезно, и одноклассники дразнить перестанут. Дед был прав, перестали.
* * *
— Антон, вот завещание. Дед оставил Вам дом, — Карл всегда был со мной на Вы, с раннего детства. — На счёте есть некоторая сумма, снять деньги в ближайшие три года нельзя, договор с банком долгосрочный, но ренты хватит на текущие расходы. Продать дом Вы можете не раньше, чем через год. Таков закон о наследовании, я проконсультировался с адвокатом Вашего деда. Теперь Вы, конечно, вправе уволить меня, но другой хороший мажордом едва ли обойдётся Вам дешевле.
— Ну что ты, Карл, не собираюсь я тебя увольнять. У тебя ничуть не меньше прав жить в этом доме, чем у меня. Но дед всегда казался мне человеком весьма состоятельным, он оплачивал мою учёбу, путешествия.
— Да, Антон, Вас едва ли можно назвать завидным женихом, Вы уж простите, — Карл невесело усмехнулся. — Кроме этого дома, парка и того, что у Вас в голове, больше нет ничего. Ваш дед не вводил меня в курс своих финансовых дел, должно быть, они были не столь успешны в последнее время.
Я включил настольную лампу, перечитал завещание. В кабинете темно даже днём — дед говорил, что яркий свет мешает ему сосредоточиться.
— Месяца за три до… — Карл вздрогнул, проглотил слово. — Ваш дед встречался с незнакомыми мне людьми, несколько раз они приезжали. Не могу назвать Вам их имена, на визитных карточках были надписи на каком-то иностранном языке, и я был вынужден просто отдавать их Вашему деду, не представив гостей. Они громко спорили, я слышал их разговор даже из своей комнаты и из белой гостиной, полагаю, на том же самом языке. О чём шла речь, я, разумеется, не знаю, возможно о деньгах. Скажу лишь, что уходили визитёры всякий раз очень недовольные.
— А Звезда?
— Боюсь, это миф, Антон. По крайней мере, у Вашего деда никогда её не было, в этом я уверен.
* * *
Дед был человеком замкнутым, немногословным, близкими людьми мы так и не стали. Пожалуй, он заботился обо мне на свой лад. Хотел, чтобы я учился самым разным вещам — от сольфеджио до стрельбы, придирчиво интересовался моими успехами, ставил передо мной странные вопросы и отправлял искать ответы на них в домашнюю библиотеку, в музей в Венеции или в Гамельне, в консерваторию, в спортзал. Сам выбрал школу, не успокоился на этом, приглашал домашних учителей, знакомых профессоров. Хотел, чтобы я непременно поступил в Сорбонну на один из выбранных им факультетов, помогал готовиться. Пытаясь разгадать дедовские странности, я придумал однажды, что он делает из меня живое оружие для своей тайной войны с неведомыми врагами.
Я привык так жить, строил планы, хотел найти ответы и на свои вопросы, сесть за диссертацию, организовать экспедицию в Румм, купить яхту, нанять команду. А теперь стоим мы с Карлом, сгорбленным, седым, перед пустым дедовским сейфом. Только на нижней полке лежит безымянный компакт-диск — дед любил технику своей молодости, у него осталась одна из немногих в городе пентасистем, на которой можно слушать такие диски.
— Как это случилось, Карл?
— Ваш дед музицировал, Антон. Недели две, если не больше, по нескольку часов подряд. Играл, записывал, слушал, выбрасывал диски. Хорошо, мы много лет назад купили про запас штук двести, сейчас их уже не найти. Не знаю, откуда у него взялось вдохновение — в последние годы Ваш дед почти не садился за инструмент. А ещё молча ходил по дому, потом, наверное, уставал, возвращался в студию. Я спросил его пару раз, чем ему помочь, что принести, Ваш дед отмахнулся, мол, не мешай.
— И в последний вечер тоже?
— Да, Антон. Работал, говорил сам с собой, потом вдруг запер студию, ушёл в кабинет. Я заглянул какое-то время спустя, хотел позвать его к ужину, а Ваш дед уже… Давно, час или полтора.
* * *
Раз за разом переслушиваю диск. Короткая, рваная мелодия, совсем не в стиле долгих дедовых вечерних импровизаций, какими я помню их по детству, по юности. Совсем не мелодичные, дробные ритмы включены в трек. Что в нём? Зачем прятать его в сейфе? От кого?
Музыка смолкла. На таймере восемь минут тринадцать секунд. 13 августа — день моего рождения. Деду нравилась эта дата — Персеиды, золотое сечение високосного года. А родился я в последнем високосном году перед наводнением. Или дед всё выдумал, и та история с цыганкой — правда. Хорошо, полправды.
Сколько себя помню, рядом были только дед и Карл. Наёмные работники, временная прислуга, приглашённые в дом учителя — они не в счёт. Я никогда не тосковал по родителям, скорее из любопытства изредка спрашивал о них. Дед говорил про наводнение, внезапное, страшное, про трагедию, о которой он когда-нибудь непременно напишет книгу. Карл вовсе уходил от ответа. Однажды, сказал, правда, себе под нос «ex caelis oblatus», но дед на него так посмотрел, что Карл больше не разговаривал со мной на эту тему.
* * *
Я вошёл в кабинет со свежим номером «Вокруг света», было мне тогда лет пятнадцать.
— Дед, это ведь о тебе рассказ, да?
Фамилия была изменена, но автор точно передал дедову повадку, привычки, жесты. Очевидно, они были близко знакомы. Речь шла об экспедиции за Звездой. Дед пробежал глазами рассказ.
— Вздор! Мы занимались этнографией, мы ничего не похищали, не было никаких погонь на лодках, на лошадях. Никаких любовных историй с дочерью пифейского вождя. Видел бы ты эту дочь… Нужна была серьёзная редакционная статья, вместо этого — жалкая, неумелая жюльверновщина. Зачем он это сочинил? Зачем они это опубликовали?
Дед был не рассержен — расстроен. Он спрятал журнал в стол, кивнул мне, мол, выйди, не дождался, пока я уйду, стал кому-то звонить.
* * *
Бьют часы в библиотеке — полночь. Старинные, но исправные, как почти всё в доме, Карл знает свою работу. Бом-бом-дили-дили-бом. Так вот что напомнил мне один из фрагментов дедовского последнего трека — бой библиотечных часов. И только в правой паре мониторов пентасистемы. А ведь верно, библиотека справа по коридору, если идти из кабинета. Эта старательно сведённая композиция — прогулка хозяина по дому?
Я подключил свой «Ньютон» к пентасистеме, перегнал трек, надел дедовы стейнвеевские наушники, в коридоре встретил Карла.
— Антон, Вы что-то хотели? — мажордом, должно быть, удивился поздней моей прогулке по дому, пришёл на звук шагов.
— Слушаю дедову запись, думаю.
— Раньше Вы не очень-то его музыкой интересовались.
— Ты прав, Карл, теперь вот жалею.
— Если что-нибудь понадобится, зовите в любое время, Антон. Доброй Вам ночи.
— Спасибо, Карл, и тебе.
Седой медведь-мажордом побрёл на первый этаж, в свою комнату.
Когда-то, в дедовом детстве, многолюдный, шумный, дом давно затих, уснул, разве что шальная машина на набережной перед входом в парк разрушит ночную тишину. Я иду по нашему большому дому, пытаюсь представить себе трек как карту, найти соответствие звуков и поворотов, подъёмов и спусков по лестницам. Спать ушёл на рассвете — думал, сразу усну, но ещё долго стоял перед глазами призрачный поэтажный план, звучала в голове дедова музыка.
* * *
— Доброе утро, Карл.
— Добрый день, Антон. Раз Вы уже встали, я пойду готовить обед.
— Скажи, пожалуйста, есть ли у тебя план нашего дома?
Карл улыбнулся. — В голове, Антон. Бумажный можно поискать в столе Вашего деда, в последнее время я несколько раз видел, как он рассматривает чертежи, по дому с ними ходит. Я спросил его об этом однажды, Ваш дед ответил, что есть у него кое-какие идеи по перестройке дома, чтобы Вам, Антон, молодому человеку, было в нём удобнее. А потом Ваш дед вернулся вдруг к музыке и, похоже, забыл о своих строительных затеях.
— Спасибо, Карл, я посмотрю в кабинете.
— Только, Антон, я не уверен, что у Вас хватит денег на сколь-нибудь серьёзную перестройку.
— Пока хочу всего лишь пофантазировать.
Объяснение нашлось само собой — мне не пришлось ничего придумывать про свои изыскания. Вероятно, у деда были причины сохранить что-то в тайне от мажордома, зашифровать, спрятать. Или это я всё выдумал, а дед просто сочинял перед смертью странную музыку.
* * *
Бумаги оказались в строгом порядке, правда, до конца понятном лишь их владельцу. Отчёты из банка по ренте, счета за дом, за уборку парка, письма. Оказывается, у деда было много собеседников в разных уголках мира, и электронной переписке он предпочитал баснословно дорогие в наше время услуги старой доброй почты. Конверты, марки, штемпели, писчая бумага с нашим гербом. Переписку он вёл на нескольких языках, два я так и не смог определить. Полученные письма, дедовы черновики, какие-то заметки, почтовые квитанции — всё было разложено по темам, по сферам интересов деда.
Я прочёл наугад несколько писем и черновиков из разных ящиков громадного бюро. Этнография, покупка-продажа картин современных художников, лингвистика, шахматы, чьи-то больные тётушки и недавно родившиеся дети-внуки-правнуки. В одном из писем дедов корреспондент выдвигал интересную и спорную гипотезу о том, как возник Румм. Я отметил эту стопку яркой наклейкой, надо прочесть. Когда-нибудь непременно организую туда собственную экспедицию.
* * *
План. Я нашёл план дома отдельно от прочих бумаг, сделал для себя несколько копий. Никаких пометок на оригинале не было, только карандашный рисунок в углу, узор или орнамент — такие рисуют в задумчивости на первом попавшемся под руку листе бумаги.
Карл почти не беспокоил меня, весь день занимался бесконечными домашними делами, давал задания приходящей прислуге, рабочим в парке. Чем он живёт? Никогда не заставал его с книгой, не замечал, чтобы он смотрел кино, ходил куда-то, кроме как по делам, относящимся к дому. Он слушал дедовы импровизации в музыкальной гостиной, но была то любовь к музыке или уважение к хозяину, не знаю. Я чертил маршруты на копиях плана, пытался понять, куда дед хотел меня привести, сопоставлял созвучия с дверьми, ступенями, поворотами коридоров.
Дед настоял, чтобы я выучился музыке. Благо, дом большой, и над скрипкой я издевался в одной из дальних комнат. Ойстраха из меня не вышло, со скрипки — она лежит на камине в моей спальне — Карл регулярно вытирает пыль. Всё, что осталось от той учёбы, — некоторая музыкальная эрудиция, умение читать ноты, чувство ритма да привычка играть в походах на немецкой губной гармошке середины прошлого века. Её купила на дрезденской барахолке Марта, моя первая возлюбленная, когда мы катались автостопом по Европе. Хоральной прелюдией или «Летней грозой» я будил иногда своих спутников. Теперь вот пригодилась и музыкальная грамотность. Я вспомнил свою детскую выдумку, будто дед учит меня всякой всячине не просто так, что у него есть план.
* * *
План. Похоже, я понял, какое созвучие что шифрует, на десятой копии прочертил, наконец, полный маршрут путешествия по дому длиной восемь минут тринадцать секунд. Осталось несколько непонятных моментов, всё прочее совпало. Я дождался, пока Карл уйдёт спать, взял «Ньютон», надел наушники, вышел из кабинета. Бом-бом-дили-дили-бом. Библиотека. Теперь прямо. Налево, налево, направо, прямо. Всю жизнь прожил в этом доме, не думал о нём никогда как о нотной тетради. Восемь тринадцать, последняя тихая нота. Тупик, ниша в коридоре. На стене дедов портрет.
Люсьен Леви написал его, когда деду было около сорока, на картине он — глубокий старик. Заросли бамбука, ранняя зима, тяжёлый взгляд уставшего. Художник угадал — когда я видел деда в последний раз, он был именно таким. Но почему здесь? Дед любил эту картину, она всегда висела в библиотеке на правой от входа стене. Завтра спрошу у Карла, за что L’explorateur perdu был отправлен в ссылку. Я осмотрел портрет, раму, дюйм за дюймом — стены, пол, плинтусы, потолок ниши. Крюк вбит прочно, не вынимается, больше никаких изменений с последнего ремонта.
* * *
— Доброе утро, Карл.
— Добрый день, Антон. Вам снова не спалось? Вы слишком молоды для бессонниц.
— Не беспокойся, Карл, думаю, это из-за смены часовых поясов, несколько дней, и всё наладится.
— Будем надеяться. Хотите кофе с круассанами? Их недавно принесли с Гороховой. Или сразу пообедаете?
— Сделай мне капучино, если не сложно. Карл, скажи, пожалуйста, почему Леви-Дюрмер больше не в библиотеке?
— Да, Антон, сейчас приготовлю. Я сам удивился, когда Ваш дед попросил его перевесить. Он сказал, что давно видит в зеркале всё то же самое, но без бамбука, и больше в этом memento mori не нуждается.
— Но зачем в этой нише?
— Я спросил, не подарить ли картину Эрмитажу или французам, но мне было сказано, что её следует повесить именно туда и ровно на такой высоте, чтобы Вы, Антон, если подойдёте, встретились взглядом с Вашим дедом.
А я и внимания не обратил. Значит, не ошибся, правильно пришёл к этой нише? Карл поставил передо мной большую кружку с кофе, корзинку с тёплыми круассанами, яблочное варенье в фарфоровой розетке.
— Приятного аппетита, Антон.
— А ты, Карл? Может быть, составишь мне компанию?
— Спасибо, Антон, я уже завтракал.
Держит дистанцию, хочет видеть во мне хозяина. Что ж, его право.
— Ваш дед сказал, вот, мол, увидите Вы этот портрет, может быть, задумаетесь о жизни, о течении времени, о том, что не всегда будете молоды.
— О течении времени?
— Да, как-то так Ваш дед и выразился.
* * *
Пешком до «Сайгона» полчаса быстрым шагом. Приду как раз к полднику, может быть, кто-то из моих петроградских приятелей уже там. Ходить на Невский переулками, в обход шумных Гороховой и Садовой, дед приучил меня ещё в детстве. Впрочем, дорога эта занимала у нас больше часа. Ещё до моего рождения дед где-то повредил правую ногу. Я придумывал, будто в одной из экспедиций на отряд напали аборигены — дикари с копьями или туареги с фитильными ружьями.
Набережная канала Грибоедова, Банковский мостик, знакомая скамейка, латунная табличка с нашей фамилией. Когда с набережной убрали автомобили, сделали бульвар, дед подарил Петрограду дюжину скамеек. Заказал проекты разным архитекторам и художникам, устроил конкурс с призами, сам был единственным членом жюри, а потом мы с ним сидели то на одной скамейке, то на другой, когда дед уставал идти.
Уставал. Нога. Скорость ходьбы, течение времени. Я шёл по дому, по дедовой музыкальной шифровке своим шагом, а дед — своим. За эти восемь минут он смог бы пройти, пожалуй, треть того расстояния, что прошёл я. Ускорить трек втрое и наложить на план. Подождёт «Сайгон».
* * *
— Вы быстро вернулись, Антон. Не встретили никого из знакомых?
— Да нет, Карл, на полпути пришла в голову одна интересная мысль. У деда ведь день рождения был четырнадцатого марта?
— Насколько я знаю, да. Была некоторая путаница с годом рождения Вашего деда, но на памятнике укажут тот, что в паспорте.
— Спасибо, Карл. Ты не знаешь, почему дед никогда его не отмечал?
Мажордом усмехнулся.
— Антон, Вы ведь помните его характер. Мне сложно представить Вашего деда посреди шумной компании в бумажном разноцветном колпаке, задувающим свечи на торте.
— Да, Карл, для полноты картины не хватает хлопушек с конфетти и воздушных шариков. Пойду в кабинет думать.
— Хорошо, Антон. Если что-то потребуется, зовите.
* * *
Дед рассчитал, куда я приду за восемь минут тринадцать секунд, если прочту зашифрованное в треке послание, остаётся теперь понять, куда пришёл он. На дедовом компьютере множество программ для работы со звуком. В годы его молодости в моде была la musique électro-acoustique, этакий музыкальный конструктивизм, и дед нередко возвращался к этому стилю в своих импровизациях. Я попробовал найти исходные файлы последней его композиции, но — пустота. По отчётам системы видно, что в последние месяцы дед удалил очень много файлов, словно старые письма сжигал. Пришлось разбираться с программами, искать способы сжать готовый трек. Оказалось, путей много, но все приводят к разным результатам. Попытки, наверное, с двадцатой я вдруг услышал в наушниках удивительно гармоничную мелодию, вот её и наложу на план.
Попробовал. И тут же застрял в воображаемом коридоре лицом к стене — ключи-созвучия придётся подбирать заново. Я подошёл к окну, достал из кармана джинсов губную гармошку. Совсем стемнело, в нашем парке горят фонари, гуляют горожане. Дед был одним из первых петроградцев, кто открыл свой парк для посторонних. Его отговаривали, пугали, испортят, мол, скамейки, статуи, будут мусорить, лазать в фонтан. Сначала по аллеям прогуливались смотрители, строгими взглядами призывали не делать глупости, после народ привык, и никому теперь в голову не приходит в нашем парке безобразничать.
Я сыграл первые несколько нот дедовой мелодии. Молодая женщина с коляской остановилась, посмотрела на меня снизу, с центральной аллеи, улыбнулась, я помахал ей в ответ.
Постучал в дверь Карл.
— Музицируете, Антон?
— Да, если это можно так назвать. Не обращай внимания.
— Как скажете. Если понадоблюсь Вам, я внизу.
Я доиграл мелодию до конца, сыграл во второй раз, в третий — вдруг представил её яркой лентой, причудливо и аккуратно сложенной в пустоте. Копии плана кончились, я сделал ещё одну, начертил на ней ту воображаемую ленту. Теперь идеально — каждый такт, каждая нота на месте, секунда в секунду. Правда, последний шаг надо сделать сквозь глухую стену назад в библиотеку.
Снова дюйм за дюймом осматриваю обои в коридоре. И здесь ничего не менялось. Со стороны библиотеки шкаф до потолка, в нём подборки старых журналов в один ряд, никаких ниш, скрытых утолщений, тайников.
* * *
Утром я спросил у Карла, перестраивал ли дед что-нибудь в библиотеке.
— Нет, Антон. Полагаю, там всё устроено ещё Вашим прадедом, Игнатием Яковлевичем. Я его, увы, не застал, но Ваш дед отзывался о нём как об очень достойном человеке.
Карл приготовил отличный омлет с беконом. Я ел, запивал его яблочным соком, думал.
— Антон, если Вам захочется переставлять книги, очень Вас прошу, вносите все изменения в каталог. Сейчас Вам это может показаться нудным, но лет через десять Вы скажете самому себе спасибо.
— Хорошо, Карл. Я, честно говоря, и не собирался что бы то ни было менять.
— Ваш дед всегда держал книги, журналы, каталоги в образцовом порядке и меня к этому приучил.
— И меня, Карл, не беспокойся. Я осматриваюсь в доме, привыкаю смотреть на него как хозяин, не как внук хозяина. Будь добр, потерпи пока мои глупые вопросы.
— Ну что Вы, Антон, я уверен, Вы станете хорошим хозяином.
Если не решу продать дом, подумал я, но вслух ничего не сказал.
* * *
Последний шаг ведёт в шкаф с журналами разных лет. «Национальный географический», «Вокруг света», «Наука и жизнь», «Меркатор», «Трансатлантический вестник». Что-то в них? Дерево, спрятанное в лесу? Игла в стогу?
Двенадцать полок, добротных, крепких, наверное, дубовых, способных десятилетиями выдерживать тяжесть дедовой Либереи. Я нашёл тринадцатый журнал на восьмой полке, если считать слева и сверху, как было принято у деда в каталоге. Ничего, разве что надо прочесть какую-то статью. Оставил на столе, отсчитал на той же полке тринадцатый журнал справа. Тоже ничего, отложил. Нашёл восьмую полку снизу, два журнала на ней. Снова пусто. Достал четырнадцатые журналы с третьих полок, разложил всю подборку на письменном столе. Да, дед печатал свои статьи и рассказы в разных журналах, кое-что давал мне прочесть, но не мог же он много лет назад спрятать ключ в одной из своих заметок — это чересчур даже для него.
А если… Я нашёл третий номер «Вокруг света» за четырнадцатый год. Пусто, и почти весь номер посвящён Мировой войне. Необычный, с виньетками в стиле модерн, с автохромами из коллекции Альбера Кана, но снова ничего, ни пометок, ни намёков. Август тринадцатого? А ведь я помню этот журнал. Тема номера — та экспедиция в Туле, одна из первых, которой то ли не было вовсе, то ли была, да совсем не такая. На странице, где начинался рассказ о похищении Звезды, лежит конверт. Плотная бумага цвета беж, незнакомый герб, никаких надписей.
В конверте три больших фотографии. Молодая женщина в чёрном платье и с причудливым кулоном на груди; юноша, крупный, широкоплечий, в своём парадном мундире похожий на рождественскую ёлку; лежащий на животе младенец со свежим шрамом или клеймом под левой лопаткой. И письмо на бланке Лиги наций.
* * *
Сим удостоверяю, что мой сын, князь Антон Викторович N-ский, был рождён 13 августа NN года на территории Внутренней Туле, в восточных покоях Белого храма Эос. Отцом моего сына является Беарэс, архонт Туле. Зачатие было неотъемлемой частью ритуала Бо (встречи зимнего солнцестояния). На основании действующего законодательства Туле мой сын, князь Антон Викторович N-ский, получает церемониальное имя Гэтан (Сын юного Солнца) и по достижении 27 (двадцати семи) лет становится законным наследником означенного Беарэса, архонта Туле, Стража ветров и воды.
Княгиня Анна Викторовна N-ская,
урождённая Аша Магар
08 сентября NN года
Подпись удостоверяю
Уполномоченный Лиги наций по делам Туле
граф Ф. И. Толстой
* * *
Фотография младенца (моя?) тоже заверена Толстым. Больше ни имён, ни дат. На других снимках — отец и мать, которых у меня никогда не было — Аша Магар и Беарэс? Анна Викторовна N-ская и… Карл? Старый мажордом, правитель в изгнании, архонт экзотической страны, такой маленькой, что на карте мира её обозначают цифрой, да и то не всегда.
Не знаю, сколько лет назад был сделан этот снимок, но что-то в Карле осталось неизменным. Молодой медведь в мундире стража чего там — вод и ветров? И пожилой, седой, сгорбленный, но с руками, сильными, как домкраты, медведь в домашнем костюме мажордома. Глубокая ночь, не стану будить его, поговорим завтра.
* * *
— Доброе утро, Антон.
— Здравствуй, Карл. Скажи, пожалуйста, тебе знакомо такое имя — Беарэс?
Я так и не заснул до утра, думал об этом разговоре, перечитывал письмо, читал про Туле, рассматривал фотографии, в большом зеркале в своей спальне пытался разглядеть шрам под лопаткой. Узнал о нём от Марты ещё в юности, далеко от Петрограда, и деда о шраме я так и не спросил.
— Беарэс? Нет, Антон, впервые слышу об этом человеке. Вы нашли это имя в бумагах Вашего деда?
— Да, Карл, это архонт Туле.
— Где, простите? В Туле?
— Да, только не в губернском городе, где пушки и пряники, а в той маленькой стране, куда мой дед ездил за Звездой.
Никакой реакции, обычная для мажордома вежливость и предупредительность. Впрочем, если Беарэс и правда третий десяток лет скрывался в дедовском доме от неведомых врагов, на другом краю света работал у родовитого, но не слишком богатого человека обыкновенным мажордомом, у архонта, должно быть, стальные нервы. Знал ли он, что я его сын? Похоже, Аша — Анна — не была его законной супругой. Почему он уехал из Туле? Как попал к деду? Зачем дед удочерил храмовую проститутку из далёкой отсталой страны?
— Антон, не обижайтесь, пожалуйста, но Вам, по-моему, не стоит слишком верить во все эти истории. Если Звезда и существовала когда-то, Ваш дед тут совершенно ни при чём. Он учёный… Был. А все нелепицы, что Вы слышали о нём или ещё услышите, вымысел пустых болтунов и завистников. Ваш кофе остыл, давайте я сварю новый.
* * *
Я принёс из кабинета фотографии.
— Карл, это ведь ты в молодости?
— Ну, что Вы, Антон, откуда у меня такой мундир? — мажордом смотрел на снимок внимательно, но без особого интереса. — Юноша действительно чуть похож на меня, но… Нет, Антон, мне нечего добавить, простите.
— А эту женщину ты когда-нибудь видел?
— Сожалею, не имел чести знать её. Кто она, если не секрет?
— Возможно, моя мать.
— Ваша… Извините, Антон, я никогда не видел ни её саму, ни на портретах, ни на фотографиях. Для Вашего деда это была очень болезненная тема, Вы знаете, и я ни о чём его не спрашивал.
Карл сходил на кухню, вернулся с чашкой горячего кофе с корицей — уютный запах наполнил столовую.
— Спасибо. Озадачил ты меня, Карл. Я только подумал было, будто начинаю что-то понимать.
— Вы позволите взглянуть ещё раз на фото Вашей… этой женщины?
— Разумеется.
Мажордом долго рассматривал портрет, не черты лица, а кулон на шее моей предполагаемой матери.
— Знаете, Антон, а ведь это Звезда.
Я уронил печенье в чашку — капельки кофе упали на скатерть, на мой свитер.
— Ты всё-таки что-то знаешь об этом, Карл?
— Немногим больше, чем Вы. Кое-кто винил Вашего деда в том наводнении, говорили, что нельзя было привозить Звезду в Петроград, что она отомстила своему похитителю, чуть не разрушила город, убила невинных людей.
— Что за вздор?!
— Ваш дед говорил то же самое, Антон.
— Так откуда ты знаешь, что эта штуковина и есть Звезда?
— Помните, я говорил Вам, что к Вашему деду приходили иностранные визитёры. На оборотных сторонах их визитных карточек был тот же символ — неправильной формы семиконечная звезда с орнаментом внутри.
* * *
— Здравствуйте. Могу я видеть уполномоченного по делам Туле?
— Добрый день. С кем имею честь?
Я подал миловидной девушке за стойкой свою карточку.
— Одну минуту, Ваше сиятельство.
Девушка повернулась к компьютеру, отправила сообщение. Вскоре компьютер пискнул ей в ответ.
— Ваше сиятельство, вице-секретарь Лиги наций граф Репнин Вас примет. Андрей, проводи, пожалуйста.
Мы поднялись по лестнице-волне на второй этаж. Огромный особняк в стиле той la belle epoque, когда создавалась Лига. Большие окна, много света, растительный и морской декор — асимметрия плавных линий. Мой провожатый открыл одну из массивных дверей в коридоре, представил меня персональному помощнику графа.
— Ваше сиятельство, Павел Петрович Вас ждёт.
На удивление скромный, лаконичный кабинет, стильная современная мебель. За столом немолодой мужчина в костюме, сшитом на заказ, точно по мерке.
— Здравствуйте, Антон Викторович. Садитесь, пожалуйста, вот свободный стул.
— Добрый день, Павел Петрович. Благодарю.
— Чем могу быть Вам полезен? — спросил Репнин с любопытством.
— Я хотел бы встретиться с уполномоченным Лиги наций по делам Туле.
— Вынужден Вас разочаровать, друг мой, такой должности просто не существует…
— То есть как, простите? Упразднена?
— …как не существует уполномоченных по делам Атлантиды, страны Оз, Беловодья, Зурбагана, Утопии.
Я хотел о чём-то спросить, но промолчал.
— Много лет назад, ещё до наводнения, я имел честь познакомиться с Вашим дедом, Виктором Игнатьевичем, светлая ему память. Замечательнейший был человек, непростой, большой умница и лучший, да, лучший мистификатор нашего времени. В посткосмический век, когда нет больше чудес, все всё знают, все везде бывали, он выдумал целую страну. Так убедительно, что её стали даже иногда наносить на карты, правда, всё время в разных местах. До сих пор находятся желающие отправиться в путешествие в Туле, а выдумке этой, меж тем, уже лет сорок, если не пятьдесят. Признаюсь, в юности сам зачитывался репортажами Вашего деда в «Национальном географическом». Мой отец служил тогда в Коллегии иностранных дел, был специальным атташе при посольстве в Соединённых Штатах — мы жили в пригороде Вашингтона, в милейшем особнячке… Простите, Антон, я отвлёкся.
— Что в таком случае Вы скажете об этом?
Я положил на стол перед Павлом Петровичем письмо матери на бланке Лиги наций, заверенное подписью и печатью. Репнин снял очки, поднёс документ к самым глазам.
— Хм-м… Бланк, несомненно, подлинный, печать тоже. Вообще-то, я должен был бы инициировать служебное расследование, но не хотелось бы порочить репутацию ныне покойного и уважаемого мною человека — Вашего деда. К тому же бланк старого образца, такие не в ходу уже лет двадцать пять. Не знаю, откуда Вы взяли эту бумагу, но вот что могу сказать Вам со всей определённостью: поверенных по делам Туле в Лиге наций никогда не было, и никто из графов Толстых в нашем ведомстве не служил. Боюсь, Антон, Вы стали одной из жертв мистификации Вашего покойного дедушки.
— А как же мне тогда узнать правду?
* * *
Вернулся домой, сел за стол в кабинете, задёрнул шторы, но не стал зажигать свет. Заглядывал Карл, я попросил не тревожить меня этим вечером.
Ну что, дед снова обманул, повёл по ложному следу да ещё и выставил меня полным идиотом перед этим Репниным. Остаётся только надеяться, что у него хватит такта не начать рассказывать всем подряд друзьям-знакомым о молодом болване князе N-ском, забредшем в особняк Лиги наций в поисках Атлантиды. Никакое я не оружие для тайной дедовой войны, я — его жестокая шутка. Он сидит на лавочке на асфоделевом лугу и смеётся над тем, как его внук (если вообще внук) разгадывает лишённые смысла загадки. Глупая крыса идёт по лабиринту в поисках сыра, доходит до центра, а сыра-то нет. Нет…
Нет. Лабиринт. Лабиринт. Лабиринт. Лабиринт. Карандашный рисунок на плане дома. Мелодия, ноты-повороты, темп, от которого зависит всё. Туле — красивый миф, фальшивка, один из множества тупиковых ходов, есть такая страна или он её выдумал, не имеет значения. Не оружие. Ключ к шифру, который нашёл, украл, разгадал когда-то мой дед, который нельзя доверить мёртвой бумаге, металлу, камню. Мать, Анна, Аша… Женщина с фотопортрета была ключом, у неё хватило ума найти разгадку, но справиться с тем, что вызвала из небытия, она уже не смогла. Или смогла? Её нет больше, остался я — un faux bâtard, дважды найдёныш, чудом спасённый от наводнения, а после — от случайных своих спасителей. Тщательнейшим образом, всей своей жизнью подогнанный под решение этой задачки живой дубликат живого ключа.
* * *
Снова Васильевский остров, дальний берег, всё то же серое небо и тёмная вода под ним. Я достаю из кармана чёрного полупальто старую губную гармошку и начинаю играть, сплетать из звуков тот затейливый узор, что видел на Звезде, на портрете моей мамы. Порыв солёного ветра вдруг ударяет в лицо. На горизонте медленно, как Солнце, поднимается, идёт к Петрограду огромная, в полнеба шириной, волна. Я замолкаю, останавливаюсь за мгновение до финала, за шаг до центра лабиринта. Стихает ветер, на Финском заливе снова лишь лёгкая рябь. Прохладно, пора домой.