1
- Суд идет!
Шум в зале. Движение на скамье подсудимых.
Первоприсутствующий Дейер шествует медленно, важно, словно направляется на процедуру, имеющую целью двинуть вперед развитие человечества.
В затылок за ним - Окулов.
Остальные идут гурьбой, без соблюдения чинов и званий.
- По указу Его Императорского Величества, - читает Дейер приговор, - Правительствующий Сенат в Особом Присутствии для суждения дел о преступлениях государственных в составе:
господин первоприсутствующий сенатор Дейер;
господа сенаторы Окулов, Лего, Бартенев и Ягн;
предводители дворянства:
тамбовский губернский - господин Кондоиди,
санкт-петербургский уездный - господин Зейфарт,
московский городской голова - господин Алексеев,
котельский волостной старшина - господин Васильев,
при исполняющих обязанности обер-секретаря Ходневе и помощника обер-секретаря Шрамченко,
а также в присутствии исполняющих обязанности прокурора при Особом Присутствии Правительствующего Сената обер-прокуроре Неклюдове и товарище обер-прокурора Смирнове, слушал с 15 по 19 апреля сего 1887 года дело о дворянине Симбирской губернии Ульянове Александре Ильиче и других, в числе пятнадцати лиц, преданных суду Особого Присутствия на основании 1032, 1061 (часть первая) и 1063 (часть третья) статей устава уголовного судопроизводства по обвинению Ульянова и с ним четырнадцати лиц в принадлежности к преступному сообществу и посягательстве на жизнь священной особы государя императора...
...Саша вспомнил похороны Тургенева.
Это было давно, кажется еще на первом курсе, в сентябре. Они только что приехали с Аней в Петербург. Времени свободного было много, и они часто гуляли вдвоем по городу, рассматривая дворцы, церкви, парки, набережные Невы.
Столица поражала их своей мрачностью, нелюдимостью. Все было строго, сухо, официально. Обилие камня и чугунных решеток, дождливая сумрачная погода, серое моросящее небо, слякоть, пронизывающий ветер с залива - все это после широкой, раздольной солнечной Волги, после яблоневых ароматов симбирских садов, буйной зелени Подгорья, резных наличников окон и бревенчатых деревянных домишек - все это неживое, надменное петербургское величие, сменившее почти деревенскую свободу родного города, удивляло, озадачивало, подавляло, рождало глухую тоску, требовало объяснения, разгадки, выхода.
Но тем не менее по странной закономерности обратных симпатий, когда то, что не нравится, интересует особенно сильно, угрюмый и мрачный Петербург все-таки привлекал их внимание, звал на свои улицы и площади. Им, Ане и Саше, было жить и учиться здесь еще несколько лет, и они хотели знать город, в котором должны были пройти, может быть, самые интересные годы их молодости.
Во время одной из таких прогулок они встретили на Невском проспекте странную погребальную процессию: в тесном окружении конных городовых и казаков. Сзади разрозненно и нестройно шли студенты, курсистки и еще какие-то другие молодые люди неопределенного вида. На тротуарах останавливались прохожие, шныряли подозрительные субъекты в котелках.
- Кого хоронят? - спросил Саша у стоявшего впереди гимназиста.
Гимназист снял фуражку, перекрестился, тяжело вздохнул:
- Тургенева.
Саша почувствовал, как вздрогнула рука Ани. Он посмотрел на сестру - в широко раскрытых глазах сестры светился страх.
- Тургенева? - растерянно переспросил Саша. - А почему же с полицией?
Гимназист обернулся, смерил взглядом сестру и брата.
- Потому что в России лучших людей всегда хоронили с полицией!
И исчез в толпе.
Саша и Аня пошли за гробом. Народу позади городовых и казаков прибавлялось. Долетали обрывки приглушенных разговоров, сдавленных шепотков:
- Позор, позор, позор! Писателя с европейским именем хоронить, как преступника!
- Подлая страна, подлый царь, подлые порядки!
- Тише, господа, тише...
- Катков опубликовал письмо...
- Чье?
- Тургенева к Лаврову.
- Где?
- В своих «Московских ведомостях», естественно.
- О чем же?
- Тургенев пишет Лаврову, что готов помогать народникам деньгами.
- Он давал средства на движение?
- Нет, на издание журнала «Вперед».
- Какой мерзавец!
- Кто?
- Катков, естественно.
- Почему?
- Письмо же не предназначалось для печати.
- Зато мы знаем теперь истинное отношение Тургенева к революции.
- Тише, господа, тише...
- Письмо фальшивое.
- Позвольте...
- Сфабриковано охранкой.
- Какой бред!
- Чтобы бросить тень на великого сына русской земли!
- Полиции никогда не опорочить имени Тургенева!
- Но встречать прах на станциях было запрещено...
- Народ все равно собирался...
- А вы знаете, что сказал Стасюлевич?
- Кто, кто?
- Стасюлевич.
- Любопытственно...
- Он сказал: можно подумать, что я везу тело не величайшего писателя России, а Соловья-разбойника!
- Глупо и манерно.
- А почему именно Стасюлевич?
- Он сопровождал гроб с телом.
- Позор, позор!
- Тише, господа, тише...
- И это похороны Тургенева?! В кольце будочников... Тургенева, так пламенно любившего Россию, воспевшего красоту родины, могучую силу народного духа?
- Какая низость! Какая подлость! Какое варварство!
- Деспот верен себе - он хочет показать власть не только над живыми, но и над мертвыми.
- Бояться мертвого... Какое убожество!
- Надо быть абсолютным идиотом!
- И этому человеку доверена судьба огромной страны, великого народа...
- Вы о царе?
- Тупой, жалкий, ничтожный человек!
- Господа, вы с ума сошли! Могут услышать...
- Так думают все.
- Думают, но не говорят вслух.
- Надоело притворяться. Надоело скрывать свои мысли.
- Тише, господа, тише...
Саша и Аня шли по тротуару за толпой. Окруженная городовыми и казаками, траурная процессия напоминала партию арестантов, нестройно и уныло бредущую по этапу. Тягостное, постыдное ощущение невыразимой, непереносимой гнусности было разлито в воздухе. Казалось, что совершается огромная подлость, гигантского масштаба преступление против элементарных норм человеческой порядочности происходит среди бела дня в центре большого столичного города на глазах у нескольких тысяч зрителей.
Около кладбища полиция начала отсекать народ от погребального катафалка. Толпа надавила на ворота. Резкие слова воинской команды прозвучали отрывисто и угрожающе. Взметнулись в воздух нагайки и плети, сверкнули копыта вздыбленных лошадей. Кто-то закричал - раздавленно и беспомощно. Казаки горячили коней, крутили над головами кривыми шашками, нагнетали атмосферу истеричности и страха.
Саша и Аня, прижатые к чугунной кладбищенской ограде, стояли оглушенные, пораженные, ошеломленные. Такого они еще не видели.
В тихом провинциальном Симбирске о столкновении полиции с народом не могло быть и речи. Патриархальная тишина родного города, настоенная на малиновой мяте соборных благовестов и колокольной разноголосице церквей, нарушаемая набатными всполохами во время пожаров не чаще одного раза в два, а то и в три десятилетия, усыпляла чувства, притупляла остроту извлеченных из книг знаний о несовершенстве и несправедливостях мира. Благообразный Симбирск заволакивал зеленой ряской неизменяемости бытия все размышления о судьбах лежащей за городскими заставами страны и живущего на ее огромных пространствах народа. Иной благополучный симбирский старожил, до гробовой доски проходивший в благостном, осиянном блеском куполов и церквей гражданском невежестве, за всю свою долгую и постную жизнь даже и не задумывался ни разу о неустроенности и противоречиях русской жизни.
А здесь, в Петербурге, в столице, за каких-то полтора часа, прошедших с той минуты, когда они встретили гроб Тургенева на Невском, все поколебалось, вспомнилось читанное у Белинского, Писарева, Добролюбова, возникло в памяти эхо герценовского «Колокола», тайно попавшего к ним однажды переписанным от руки.
Да, может быть, именно за эти полтора часа, проведенных в толпе за гробом Тургенева, и было положено начало постижению того «курса наук», которые не значились в университетских программах и о которых они, возможно, еще не скоро узнали бы, если бы не приехали той осенью в Петербург.
...Из огромной толпы молодежи и студентов, провожавших тело Тургенева, на кладбище пустили всего несколько человек. Порывистый сентябрьский ветер обрывал с деревьев, росших между могилами, желтые листья и бросал их на чугунную решетку кладбищенской ограды. Было холодно, грустно и неприкаянно.
2
...приговора Особого Присутствия Правительствующего Сената. На основании дознания, произведенного по статье 1035 (часть вторая) устава уголовного судопроизводства, актам которого в силу высочайшего повеления от 28 марта сего года присвоены сила и значение актов предварительного следствия, четырнадцать обвиняемых, а именно:
Ульянов Александр,
Шевырев Петр,
Осипанов Василий,
Андреюшкин Пахомий,
Генералов Василий,
Канчер Михаил,
Горкун Петр,
Волохов Степан,
Лукашевич Иосиф,
Новорусский Михаил,
Пилсудский Бронислав,
Пашковский Тит,
Ананьина Мария,
Шмидова Ревекка
обвиняются в том, что, принадлежа к преступному сообществу, именующему себя «террористической фракцией партии «Народная воля», и действуя для достижения его целей, согласились между собой посягнуть на жизнь священной особы государя императора и для приведения сего злоумышления в исполнение изготовили разрывные метательные снаряды, вооружившись которыми некоторые из соучастников, с целью бросить означенные снаряды под экипаж государя императора, неоднократно выходили на Невский проспект, где, не успев привести злодеяния в исполнение, были задержаны 1 марта сего 1887 года.
Подсудимая Сердюкова Анна обвиняется в том, что, узнав от одного из участников злоумышления о задуманном посягательстве на жизнь священной особы государя императора и имея возможность заблаговременно довести о сем до сведения властей, не исполнила этой своей обязанности.
Ввиду изложенных выше обстоятельств, все означенные лица преданы суду по обвинению в преступлениях, предусмотренных 241 и 243 статьями Уложения о наказаниях.
На дознании и судебном следствии собранными посредством обысков и осмотров письменными доказательствами, показаниями свидетелей, а также благодаря личным признаниям некоторых подсудимых, которые соответствуют обстоятельствам дела, установлено...
...Ясный морозный ноябрьский день. Сахарная белизна раннего снега на крышах домов, на ветках деревьев. Золотистые узоры инея искрятся на солнце. Дышится глубоко, бодряще, молодо.
Они, шестеро, идут по Невскому проспекту.
Он сам - Саша.
Сестра Аня.
Шевырев.
Мандельштам, студент юридического факультета.
Зина Венгерова, подруга Ани.
И слушательница высших женских курсов Москопуло.
Они - делегация студентов Петербурга к больному Салтыкову-Щедрину.
В последние дни по городу распространился слух: Щедрин опасно заболел. Травля, которой писатель подвергался со стороны правительства и цензуры, сделала свое дело. Обрывались последние нити, связывавшие Щедрина с активной жизнью.
Восьмого ноября был день ангела знаменитого писателя. Студенческое собрание университета постановило послать к Щедрину делегацию с пожеланием скорейшего выздоровления. Бестужевские женские курсы присоединили к депутации университета своих делегаток.
Свернули на Николаевскую. Красивый барский особняк. Здесь живет Щедрин. Звонок у дверей. Выходит горничная.
- Что угодно?
- Делегация учащихся.
Горничная уходит. Пауза. Неловкое молчание. Саша и Шевырев обмениваются взглядами. Мандельштам шевелит губами - репетирует речь. Аня и Зина Венгерова шепчутся.
Горничная возвратилась.
- Просят пожаловать...
Анфилада комнат. Устойчивый запах лекарств. Везде неприбрано, пыльно, неуютно - резкий контраст с наружным, аристократическим видом особняка.
И вот наконец дверь в кабинет. Горничная остановилась, обернулась, сделала рукой выразительный жест - осторожно, человек болен...
Дверь открывается. Запах лекарств делается сильнее. Они входят в комнату один за другим, Саша поднимает голову и...
Он долго не мог забыть ощущения от первого взгляда в лицо Щедрину. Лица не было. Была маска. Древняя икона. Пергамент щек. Восковые скулы. Запавшие виски. Лоб великомученика.
И глаза...
Саша вздрогнул, когда впервые встретился со взглядом Щедрина. Это были нечеловеческие глаза. Огромные, распахнутые настежь до невообразимых глубин страдания.
Мандельштам, которому было поручено сказать приветственную речь (он был записным оратором на всех студенческих собраниях и сходках), выступил вперед, заговорил громко, красиво, с пафосом, уверенно жонглируя привычными фразами и оборотами: «позвольте поздравить верного друга молодежи... пожелать творческого горения... засвидетельствовать»...
Хмурая рябь строгого прищура смутила поверхность скорбного озера, былая сила заметалась в глазах, окрасила блеклыми красками полумертвое лицо, вдохнула жизнь в слабое, немощное тело.
Щедрин выпрямился, откинул назад голову. Глаза вспыхнули. Икона ожила, преобразилась.
И тут же снова потухла. Взрыв энергии, вызванный приходом молодежи, был недолог - слишком мало сил сохраняло тело больного, чтобы поддерживать некогда могучие движения духа своего великого хозяина.
И снова мертвенная бледность легла на высохшее лицо Щедрина, усталость согнула спину, придавила вниз плечи. Он весь как-то сразу стал меньше, незначительнее. И только стихающая в знаменитых глазах буря нет-нет да и выплескивала наружу последние волны неистовой, исступленной, испепеляющей ненависти к тому огромному и подлому, борьбе с чем писатель отдал всю свою жизнь.
«И это судьба писателя в России? - думал Саша, оглядывая комнату, наспех застеленную кровать, огромный письменный стол, заваленный книгами и рукописями, заставленный пузырьками с лекарствами. - Писателя, которого лучшие люди страны считают своей совестью, которого читает и любит вся Европа?.. Неужели вот этот раздавленный жизнью старик и есть Щедрин - гениальный сатирик, к слову которого многие годы с одинаковым вниманием прислушиваются и друзья, и враги? Ну разве может заслуживать уважения общество и страна, где возможно подобное, где лучших людей хоронят заживо, а покойных везут на кладбище под конвоем полиции, как уголовных преступников?..»
Огромные, выпуклые слезящиеся глаза Щедрина, казалось, заполняли собой всю комнату, растворяли в себе людей и предметы. Жуткой, безысходной трагедией веяло от его сгорбленной, изможденной фигуры, от дрожащих в нервном тике рук.
«Вот он, образ России, - думал Саша, - гений в затертом халате, с иконописным лицом великомученика, праведника, бросивший вызов всем и вся, принявший на себя за этот вызов великие душевные муки, впустивший в свое сердце все страдания своего времени, сломленный внешне, но не сдавшийся внутренне...»
Он еще раз взглянул в глаза Щедрину. Молчаливый стон, неизреченный вопль стоял в них. «Такие глаза требуют отмщения, - неожиданно подумал Саша. - За такие глаза на лице великого писателя нельзя не отомстить».
...Мандельштам долго еще путался в дебрях своего красноречия. Больной устало опирался рукой о спинку стула. Всем было тягостно, неудобно. Все понимали, что приветствия и поздравления, высказанные в такой помпезной, высокопарной форме, явно тяготили хозяина дома.
Мандельштам скомканно закончил, отступил назад. Щедрин слабо пожал всем руки, пытался улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Саша, чувствуя, что еще несколько секунд - и может случиться что-то ужасное, первым шагнул за порог кабинета. Остальные делегаты поспешили за ним.
На обратном пути шли молча, не глядя друг на друга.
3
- ...приговора Особого Присутствия Правительствующего Сената. Так, подсудимый Шевырев принес на сходку двадцатого ноября прошлого года гектографированную прокламацию с террористической угрозой правительству и распоряжался рассылкой этой прокламации по им же составленному списку адресов... Вместе со студентом университета Орестом Говорухиным Шевырев руководил всем делом посягательства на цареубийство; в частности, он дал деньги подсудимому Генералову на устройство конспиративной квартиры с целью хранения на ней взрывчатых веществ, устроил поездку Канчера в Вильну за материалами для разрывных снарядов, а по изготовлении бомб объявил членам фракции о решении совершить злодеяние... Шевырев уговорил Канчера принять на себя роль сигнальщика, а также поручил последнему сделать такое же предложение Волохову и Горкуну... Доведя дело посягательства на жизнь священной особы государя императора до сего момента и считая покушение вполне подготовленным, Шевырев, в связи с участившимися у него приступами чахотки, выехал семнадцатого февраля сего года из Петербурга в Крым... Начиная с седьмого марта, то есть со дня его задержания в Ялте, Шевырев отрицал все обстоятельства своей принадлежности к заговору, но на суде, ввиду неопровержимости предъявленных ему улик, признал свою вину и действительность всех обстоятельств обвинения. В свое оправдание Шевырев представил совершенно неправдоподобные объяснения. Он утверждал, что якобы никогда не сочувствовал ни террористическому направлению вообще, ни замыслу на жизнь государя в частности. Шевырев заявил, что он не заметил будто бы террористической угрозы в составленной им прокламации и что, не веря в возможность цареубийства, он только лишь передавал поручения Говорухина остальным членам фракции, надеясь за это получить через посредство Говорухина деньги, необходимые ему, Шевыреву, для легальных благотворительных дел. Все эти объяснения Шевырева являются ложными и материалами дела опровергаются.
...Подсудимый Ульянов полностью признался в том, что принимал участие как в составлении прокламации двадцатого ноября прошлого, 1886 года, так и в составлении новой, вполне террористической программы и в печатании оной двадцать восьмого февраля и первого марта сего года... Ульянов полностью признал себя виновным в посягательстве на жизнь священной особы государя императора. Материалами дела и судебным следствием установлено участие Ульянова во всех этапах заговора. Его пропагаторская деятельность ускорила решение нескольких лиц принять участие в покушении; он изготовлял взрывчатые вещества для динамитных снарядов и сами снаряды; он напутствовал главных участников покушения на последней сходке членов террористической фракции двадцать пятого февраля сего 1887 года... Таким образом, роль Ульянова как одного из главных организаторов и участников заговора вырисовывается вполне ясно и четко, и ни на одной ступени судебного разбирательства самим подсудимым ни разу не отрицалась...
...Семнадцатого ноября 1886 года исполнялось двадцать пять лет со дня смерти Добролюбова. В студенческих кружках Петербурга решено было отметить эту дату. Предполагалось отслужить панихиду на могиле Добролюбова на Волковом кладбище.
Аня и Саша подъехали к площади перед кладбищем на конке. Огромная толпа студентов уже колыхалась около чугунной ограды. Ворота на кладбище были закрыты. Густой наряд полиции преграждал путь участникам панихиды.
- Господа, в чем дело? Почему не пускают?
- Пристав говорит, не велено.
- Кем не велено?
- Слишком многого вы хотите от пристава.
- Пускай пропустят хотя бы с венками...
- Господа, надо же что-то предпринимать. Нельзя же, в конце концов, мириться с этим наглым произволом!
Несколько человек отделились от общей массы и двинулись к распоряжавшемуся нарядом полиции приставу.
- Господин пристав, позвольте отслужить панихиду по умершему.
- Нельзя, господа, нельзя. Запрещено.
- Кто же может запретить панихиду?
- Не могу знать. Не приказано.
- Но это же чудовищно! Это же настоящее варварство - вмешиваться в религиозные чувства.
- Ничего, господа, в другой раз помолитесь.
- Нет, это неслыханно! Средневековье, инквизиция! Господа, надо прорваться силой!
- А ну, осади назад! Иванов, Петренко, примечай зачинщиков!
Толпа росла, увеличивалась, угрожающе гудела. Все новые и новые группы студентов прибывали со всех сторон на площадь. Между разношерстно одетыми старшекурсниками заметно выделялись учащиеся младших семестров в ставших теперь уже обязательными форменных тужурках. Венки, перевитые красными лентами, рождали какие-то неясные, тревожные ощущения, глухие предчувствия близкой беды.
Студенты все ближе и ближе придвигались к чугунной ограде. Задние давили на передних. Около ворот становилось тесно. Пристав вытащил свисток, булькающая полицейская трель разлилась по площади. Из ближайшей подворотни показался еще один наряд полиции и ускоренным шагом, раздвигая толпу, двинулся к воротам.
В это время на площадь выехала пролетка. Лошади, сдержанно храпя и позвякивая подковами, остановились неподалеку от задних рядов студенческой толпы.
- Пыпин приехал, господа, сам Пыпин!
- Кто это?
- Неужели не знаете? Двоюродный брат Чернышевского, редактор «Вестника Европы».
- Он работал вместе с Добролюбовым в «Современнике».
- Господа, в нашем полку прибыло!
- Смотрите, уже открывают ворота...
- Сейчас уведут городовых...
Но городовые и не думали уходить. Пыпин, окруженный несколькими наиболее активными студентами, протиснулся к воротам. Он о чем-то долго спрашивал у пристава, но тот на все вопросы молча мотал головой из стороны в сторону. Пыпин обескураженно пожал плечами и пошел через толпу обратно к извозчику.
- Господин Пыпин, вы не имеете права уезжать! Это недостойно вашего брата! Надо бороться! - послышалось со всех сторон.
- Вы должны заявить протест! Вы должны сказать, что будете писать об этом беззаконии в своем журнале!
Пыпин с извиняющимся видом что-то говорил окружившей его группе, потом пожал нескольким студентам руки, сел в пролетку и уехал.
- Что он сказал? Что говорил ему пристав? - закричали из задних рядов.
- Пыпин сказал, что нужно позвонить градоначальнику Грессеру...
- Так нужно звонить! И поскорее!.. В чем дело, господа?
Тут же вызвались добровольцы идти звонить Грессеру. В сопровождении двух городовых они отправились в ближайший участок. Известия о переговорах с градоначальником передавались по цепочке.
- Господа, Грессер категорически отказывается разрешить...
- Говорит, что вызваны казаки.
- Предлагает немедленно разойтись...
- Угрожает репрессиями...
- Позвольте, какие репрессии? За что? За панихиду?
- Ужасная страна, ужасное правительство, ужасные порядки...
- Господа, Грессер вроде бы в чем-то уступил...
- Что, что? В чем уступил?
- Он, кажется, согласился...
- Да что там, в конце концов, происходит, господа? Нельзя ли пояснее?
- Наши пригрозили пожаловаться в синод...
- Ну и что?
- Связаться с европейскими газетами...
- Ну и что?
- Грессер согласился, что нельзя запрещать религиозные отправления...
- Вот видите, господа! Я всегда говорил, что на угрозу нужно отвечать угрозой!
- Что же дальше?
- Спорят, кричат...
- О чем?
- Сколько человек пропустить...
- Безобразие! Торговлю какую-то делают из панихиды, базар.
- Ура, господа, ура! Грессер согласился пропустить депутацию с венками!
- Сколько человек?
- Тридцать.
- А здесь не менее трех тысяч...
- Александр Ильич, вас приглашают в депутацию!
- Я не один, со мной сестра.
- Про сестру ничего не сказали.
- Тогда я лучше постою здесь.
- Число мест ограничено, Александр Ильич, всего тридцать кандидатур. Не обижайтесь.
- Я не обижаюсь.
Городовые отошли от ворот. Со скрипом разъехались громоздкие чугунные створки. Студенты, выбранные в депутацию, подняли венки над головами, медленно двинулись за ограду кладбища.
В толпе, оставшейся на площади, несколько голосов нестройно затянули «Вечную память». Мелодию тут же подхватили, и вот уже многие сотни молодых голосов повели холодящие душу и сердце высокие слова прощальной молитвы.
Аня и Саша стояли около самой ограды - почти на том же месте, на котором они стояли в тот день, когда хоронили Тургенева. Депутация с венками, предводительствуемая приставом, уходила между деревьями в глубину кладбища. Позади студентов, все время оглядываясь на оставшихся за оградой, словно опасаясь нападения со спины, шло несколько полицейских унтер-офицеров. Сапоги унтеров месили грязь на узкой тропинке между крестами и памятниками, скользили по могилам. Прижавшись лицом к прутьям решетки, Саша пристально смотрел вслед студенческой колонне, окруженной со всех сторон городовыми.
- Тургенев, Добролюбов, - услышала вдруг Аня тихий и горестный голос брата, - ведь это же история. А ее топчут сапогами... Неужели вся эта полицейская свора так уверена в своей силе, что не страшится оскорблять даже простейшие гражданские чувства? Неужели ничто не может поколебать наглой уверенности всех этих приставов и унтеров в своей безнаказанности?
Аня взяла Сашу под руку. Саша быстро повернулся к сестре. Лицо его было возбуждено, глаза лихорадочно блестели.
- Это же неестественно, понимаешь, неестественно, - свистящим шепотом заговорил Саша, - даже не пытаться дать отпора этому наглому насилию! Здоровая человеческая натура не может быть столь безропотно покорной. Всякая несправедливость, а тем более такая вызывающая, как сегодня, основанная лишь на превосходстве в физической силе, должна рождать у нормального человека чувство отпора, протеста, желание ответить теми же средствами!
Аня испуганно оглянулась. Вокруг были возбужденные молодые лица, никто никого не слушал, все говорили громко и одновременно. Голоса студентов, ушедших с венками за ворота и певших теперь «Вечную память» где-то в глубине кладбища, становились все глуше и глуше, все отдаленнее и отдаленнее.
4
- ...и по изложенным выше основаниям Особое Присутствие Правительствующего Сената определяет подсудимых
Шевырева, 23 лет,
Ульянова, 21 года,
Осипанова, 26 лет,
Андреюшкина, 21 года,
Генералова, 20 лет,
Волохова, 21 года,
Канчера, 21 года,
Горкуна, 20 лет,
Пилсудского, 20 лет,
Пашковского, 27 лет,
Лукашевича, 23 лет,
Новорусского, 26 лет,
Ананьину, 38 лет,
Шмидову, 22 лет,
и Сердюкову, 26 лет,
лишив всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение.
Сухо и кисло стало во рту. Земля пошла из-под ног. Руки сделались ватными, непослушными. Морозные иглы тронули кончики пальцев, колени...
...но ввиду обнаружения в судебном заседании особых обстоятельств, а именно:
в отношении Канчера, Горкуна и Волохова - их возраста, близкого к несовершеннолетию, их чистосердечного раскаяния и содействия следствию в самом начале дознания как в раскрытии самого преступления, так и в выявлении его участников;
в отношении Ананьиной - оказанного на нее сильного нравственного давления со стороны находившихся с нею в родственных и близких отношениях участников преступления;
в отношении Пилсудского - несовершеннолетия, собственного сознания, чистосердечного раскаяния и указания участников злоумышления;
в отношении Пашковского - отдаленного участия в преступлении;
в отношении Шмидовой - участия ее, не представлявшегося необходимым для совершения преступления;
и в отношении Сердюковой - собственного сознания, добровольного открытия таких обвиняющих ее обстоятельств, которые без ее признания не могли бы быть обнаружены, а также неопределенности полученных ею сведений о готовящемся злоумышлении;
ввиду обнаружения судом всех этих особых обстоятельств Особое Присутствие Правительствующего Сената находит возможным ходатайствовать через господина министра юстиции перед его императорским величеством о замене поименованным выше подсудимым смертной казни через повешение следующими сроками наказания:
Канчеру, Горкуну, Волохову и Ананьиной - каторжными работами на двадцать лет,
Пилсудскому - каторжными работами на пятнадцать лет,
Пангковскому - каторжными работами на десять лет,
Шмидовой - ссылкой на поселение в отдаленнейшие места Сибири,
Сердюковой - тюремным заключением на два года...
Все судебные издержки по данному делу, согласно 3 пункту 776 статьи устава уголовного судопроизводства, возложить на осужденных поровну, с круговой друг на друга ответственностью и с принятием таковых на счет казны при несостоятельности осужденных...
Представить настоящий приговор через господина министра юстиции на утверждение его императорского величества в отношении лишения осужденных
Ульянова Александра,
Горкуна Петра,
Пилсудского Бронислава,
Пашковского Тита,
Лукашевича Иосифа,
а также сына надворного советника Канчера Михаила
и кандидата духовной академии Новорусского Михаила,
первых пяти - дворянских званий, остальных - присвоенных им по их состоянию прав и преимуществ...
Приговор подписали:
Председатель суда первоприсутствующий сенатор Дейер - собственноручно.
Сенаторы:
Окулов - собственноручно,
Лего - собственноручно,
Бартенев - собственноручно,
Ягн - собственноручно.
Предводители дворянства:
тамбовский губернский Кондоиди - собственноручно,
санкт-петербургский уездный Зейфарт - собственноручно,
московский городской голова Алексеев - собственноручно,
за котельского волостного старшину Васильева (ввиду недомогания последнего) приговор подписал обер-секретарь Особого Присутствия Правительствующего Сената Ходнев.
Приговор скреплен свидетельствами
помощника обер-секретаря Шрамченко,
исполняющего обязанности прокурора при Особом Присутствии обер-прокурора Неклюдова,
товарища обер-прокурора Смирнова.
Составлен апреля 19 сего 1887 года в Санкт-Петербурге.
5
Депутация, возложив венки на могилу Добролюбова, вернулась на площадь перед кладбищем. Кто-то предложил в знак протеста против незаконных действий полиции и градоначальника организованно пройти по центральным улицам города. Энергия, сдержанная кладбищенскими воротами, оставалась до сих пор неизрасходованной, и поэтому предложение о демонстрации было принято с восторгом. Младшекурсники начали тут же что-то кричать, размахивать руками, бросать вверх шапки. Старшие пытались навести порядок.
- Тише, господа. Надо сделать все обдуманно. Иначе ничего не получится.
- Долой Грессера! Долой полицию!
- Господа, что за мальчишество! Может окончиться неприятностью.
- Ура Добролюбову! Ура Чернышевскому!
- Господа, господа! Будьте же благоразумны...
Начали строиться в ряды. Неожиданно оказалось очень много курсисток-бестужевок. Их «прятали» в центр каждой шеренги. Двинулись спокойно, организованно. Впереди шел университет, потом технологи, медики, лесники. Оставшиеся на площади городовые некоторое время растерянно смотрели вслед демонстрации, но, спохватившись, тоже построились и под командой пристава отправились вслед за студентами.
Необычное, неожиданное настроение всеобщего подъема царило в студенческой колонне. Шагалось бодро, уверенно, весело. Все чувствовали себя членами какой-то единой большой и дружной семьи, вышедшей бороться за нужное, справедливое, правое дело. Шутили, смеялись, балагурили, по рядам передавали только что рожденные остроты по поводу недавних столкновений с городовыми.
- Господа, песню, а?
- Нет, нет, никаких песен! Нельзя серьезную манифестацию превращать в увеселительную прогулку.
Свернули на Росстанную улицу, дошли до угла, повернули на Лиговку и... вдруг увидели, что дорогу колонне преградил новый наряд полиции. Впереди полицейских красовался на коне сам градоначальник Петербурга генерал-лейтенант Грессер.
Колонна остановилась,
- Предлагаю немедленно разойтись! - закричал Грессер, подняв руку и привстав на стременах. - Дальше я вас не пропущу!
- Почему? В чем дело? По какому праву?
- Во избежание нарушения порядка на центральных улицах.
- Но мы же идем организованно. С мирными целями.
- Все равно нельзя. Не положено. Советую закончить на этом выражение ваших чувств к Добролюбову.
- Что же делать, господа? - неуверенно спросил кто-то сзади.
- Что делать? - переспросил Саша и нахмурился еще сильнее. - Идти вперед, разумеется.
И он взглянул на Лукашевича и Говорухина.
- Вперед, - тихо сказал Лукашевич.
- Вперед! - подхватил Говорухин.
Передняя шеренга, заколебавшись, сделала несколько шагов в сторону Грессера. За ней двинулись остальные. Градоначальник, отъехав с мостовой на тротуар, подал какой-то знак рукой.
И тотчас все услышали позади себя дробное цоканье копыт. Колонну студентов, обнажив шашки, на рысях обгонял казачий отряд.
Странно было видеть казаков в такой непосредственной близости от себя. Чубатые головы, угрюмо-сосредоточенные лица, непроницаемые щелки недобро прищуренных глаз. Казаки скакали вдоль демонстрации молча, опустив вниз клинки сабель, даже не глядя на потерявшую свои стройные еще минуту назад очертания студенческую колонну.
Заскакав вперед метров на сто, казаки вдруг резко повернули лошадей и с гиканьем и свистом помчались прямо на студентов. Впечатление было ужасное. Казалось, еще несколько секунд, и вся демонстрация, оросив кровью мостовую, будет изрублена на куски.
Передние ряды дрогнули, попятились назад, все оглянулись - позади демонстрации Лиговка была тоже перекрыта отрядом конной полиции.
Кто-то, не выдержав, закричал...
Грессер взмахнул рукой...
Буквально в нескольких шагах от первой шеренги казаки начали резко останавливать коней. Лошади, разгоряченные аллюром, обозленные внезапной остановкой, вскидывались на дыбы, били воздух копытами, зло ржали - желтая пена из-под мундштуков и удил летела на головы студентов.
Слева была решетка Литовского канала, позади - конные городовые, впереди - казаки. И только справа путь был свободен - под широкую каменную арку приземистого двухэтажного дома.
Арка вела во двор полицейского участка.
Грессер, проскакав вдоль всей демонстрации, отдал какие-то распоряжения казачьим офицерам и скрылся. Из под арки вышла новая группа городовых и, разомкнувшись вправо и влево, выстроилась по всей длине тротуара - от конных полицейских до казаков. Теперь демонстрация была окружена и оцеплена со всех сторон.
Начала портиться погода. Пошел мокрый снег, стало сыро, слякотно. С канала наползал густой, пронизывающий туман. Ранние сумерки придвинули друг к другу дома, сузили улицы.
В оцеплении шли бесконечные споры - что делать дальше? Саша, Говорухин, Лукашевич, Мандельштам, Туган-Барановский и еще несколько их однокурсников предлагали прорвать казачью цепь и любым способом достичь Невского проспекта, чтобы весть о полицейском насилии достигла центральных районов города.
- Прорвать цепь? - удивленно переспрашивал молодой кандидат в профессора Клейбер. - Позвольте, Александр Ильич, но ведь с нами дамы. Они пострадают в первую очередь.
Девушек-курсисток в оцеплении действительно оказалось очень много, не меньше, чем студентов-мужчин.
- Перед прорывом потребуем у полиции выпустить женщин, - хмуро сказал Саша.
- Нельзя с голыми руками идти на шашки, - нравоучительно говорил Клейбер. - Дело кончится жертвами, кровопролитием. Между тем никто из нас именно сегодня к этому не готовился.
Большинство поддерживало Клейбера. Говорили, что уже сам факт оцепления демонстрации является прекрасной агитацией против существующих порядков и реакционного правительства. Нужно просто стоять и ждать - это и есть наиболее приемлемая и доступная в данной ситуации форма протеста. А известие о столкновении студентов с полицией и так дойдет до центральных районов города. Посмотрите, сколько народу собралось на том берегу канала!
И тем не менее Саша, Лукашевич, Говорухин, Мандельштам, Туган-Барановский и другие их однокурсники продолжали настаивать на каком-нибудь активном выступлении. Если не прорыв, так что-нибудь еще - действенное и значительное.
Они подошли к шеренге городовых на тротуаре.
- Господин пристав, долго нас будут здесь держать? - крикнул Мандельштам тому самому полицейскому офицеру, который командовал городовыми еще утром, у ворот Волкова кладбища.
- Лично вы можете уйти в любую минуту, - ответил пристав.
- Мы хотим уйти вместе.
- Вместе не разрешается.
- Господа, дружно и энергично, - тихо сказал Говорухин и бросился между полицейскими.
За ним ринулись остальные.
- Куда? Назад!
- Вперед, друзья, вперед!
- Александр Ильич, осторожнее!!
- Аня, Аня!.. Ты где?
Схватка длилась несколько мгновений. Мандельштама сбили с ног. Увели под каменную арку во двор участка Туган-Барановского. За ним, ломая и выкручивая руки арестованным, тащили еще несколько человек. Двое городовых насели на Сашу. Огромный Иосиф Лукашевич резким движением оттолкнул одного полицейского, потом второго, быстро втащил Сашу в общую толпу.
Городовые сомкнули расстроенную было шеренгу.
- Вы что же это безобразничаете? - тяжело дыша, злобно заговорил пристав, поправляя сбившуюся портупею. - Хотите, чтобы по закону с вами поступили, как с бунтовщиками?
- Не пропуская нас, вы совершаете беззаконие! - закричали из толпы.
- По одному можете начинать уходить хоть сейчас, - мрачно заявил пристав, - я уже предлагал вам. Вдруг Саша увидел, как из толпы вышла Аня.
- Господин офицер, я могу уйти вдвоем с братом? - обратилась она к приставу.
Тот подозрительно оглядел ее и буркнул, отвернувшись:
- Можете...
Аня сделала Саше знак рукой. Саша вопросительно посмотрел на Лукашевича.
- Будем расходиться?
- Надо успеть «очистить» квартиры арестованных товарищей, - сказал Лукашевич.
Саша молча пожал Лукашевичу руку, кивком головы попрощался с однокурсниками. У всех был взволнованный, взбудораженный непосредственным столкновением с полицией вид. Многие уже устали. День, проведенный на ногах, в нервном возбуждении, давал о себе знать. Настроение падало, наступала усталость, апатия. В этой ситуации предложение Лукашевича, пожалуй, было наиболее правильным, наиболее целесообразным.
Саша вышел из толпы, подошел к сестре.
- Идем.
Аня взяла брата под руку, городовые расступились, пристав цепким, наметанным глазом приметил Сашино лицо и, усмехнувшись, приказал выпустить брата и сестру. Аня и Саша вышли из оцепления.
6
Аресты начались на следующий день. Около сорока участников добролюбовской демонстрации были высланы из Петербурга.
На квартире, где Саша жил вместе со своим земляком Чеботаревым, собрались инициаторы демонстрации. Когда все расселись вокруг стола, Саша поднялся с места:
- Господа, мы не имеем права оставить без ответа высылку наших товарищей. Мы не имеем права молчать. Нужно действовать.
- Предлагаю собрать митинг протеста на Казанской площади.
- Лучше у Зимнего дворца.
- Слабо, господа, слабо.
- Произвести беспорядки во всех высших учебных заведениях Петербурга, а?
- Вряд ли получится.
- А почему нет?
- Слишком громоздкое мероприятие.
- Так что же, господа, что?
- Что-нибудь более серьезное, более основательное.
- Например?
- Покушение...
- Что, что?
- Покушение. А что?
- Нет, ничего... А на кого же, позвольте полюбопытствовать?
- Да хотя бы... ну, скажем, на Грессера, а? Ведь сатрап же, негодяй, весь город спокойно вздохнет, благодарить будут.
- Серьезнее, господа, серьезнее.
- А что, это заманчивая идея. Показать силу. Ведь могли же раньше.
- Что вы конкретно предлагаете?
- Пока ничего. Дайте подумать.
- Нужно привлечь общественное внимание.
- Чем?
- Какой-нибудь очень серьезной акцией. Чтобы эхо было долгое и громкое. Чтобы услышали и правительство, и царь.
- Одним словом, господа, нужно дать решительный отпор. Мы должны показать правительству, что не склоняем покорно головы. Нужно дать почувствовать властям, что нельзя безнаказанно оскорблять человеческое достоинство.
- На удар необходимо ответить ударом. Только так можно чего-либо добиться.
- А вы видели, как сочувственно относился к нам народ, когда полиция начала арестовывать студентов? Как они бросали нам булки и яблоки? А ведь многие говорят, что народ равнодушен к активным общественным проявлениям, к выступлениям против царя и правительства. Это ерунда, ложь! Народ молчит потому, что он забит, задавлен. Он молчит потому, что видит: царь и правительство всесильны. Но стоит только пошатнуть трон, как народ - я уверен в этом - решительно скажет свое веское слово!
- Господа, - громко сказал Саша, - демонстрация семнадцатого ноября не должна быть забыта обществом. Необходимо закрепить ее печатным словом. Я набросал проект прокламации. Позволю себе прочесть его... «Темное царство, с которым так пламенно и вдохновенно боролся Добролюбов, не потеряло силы и живучести до настоящего времени. Добролюбов указал обществу на мрак, невежество и деспотизм, которые царили, да и теперь еще царят в русской жизни. Он не только заставил русский народ обратить внимание на свои язвы, но в то же время и указал на те средства, которыми эти язвы могут быть излечены... Только невежество и непросвещенность порождают темное царство, они составляют его силу, дают возможность подчинить своему гнету лучшие элементы русского народа. Это темное царство гнетет нас и теперь, но мы не сомневаемся, что дни его сочтены... Манифестация в честь памяти Добролюбова была предпринята петербургскими студентами совершенно с мирными целями, но благодаря циничному вмешательству полиции она кончилась разгромом, арестами и репрессиями. В этом мы видим грубый произвол нашего правительства, которое не стесняется соблюдением хотя бы внешней формы законности для подавления всякого открытого проявления общественных симпатий и антипатий. Запрещая панихиду, правительство не могло этого делать из опасения беспорядков: оно слишком сильно для этого. Оно не могло также найти что-либо противозаконное в служении панихиды. Очевидно, оно было против самого факта чествования Добролюбова. У нас на памяти немало других таких же фактов, где правительство ясно показывало свою враждебность естественным общекультурным стремлениям общества. Вспомним похороны Тургенева, на которых в качестве представителей правительства присутствовали казаки с нагайками и городовые... Итак, всякое чествование сколько-нибудь прогрессивных литературных и общественных деятелей, всякое заявление уважения и благодарности им, даже над их гробом, есть оскорбление и враждебная деятельность правительству. Все, что так дорого для каждого сколько-нибудь образованного русского, что составляет истинную славу и гордость нашей родины, - всего этого не существует для русского правительства. Но тем-то важны и дороги такие факты, как добролюбовская демонстрация, что они показывают всю оторванность правительства от общества и указывают ту почву, на которой сейчас должны сойтись все слои общества, а не только его революционные элементы. Такие манифестации поднимают дух и бодрость общества, указывают ему на его силу и солидарность, они вносят в серую обывательскую жизнь проблески общественного самосознания и предостерегают правительство от слишком неумеренных шагов по пути реакции... Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием своей духовной солидарности...»
- Господа, если я правильно понял Александра Ильича, то это призыв к созданию партии?..
- Нужно восстановить «Народную волю»!
- Верно!
- Для чего? Чтобы убить Грессера?
- Господа, правительство уверено, что знамя и идеалы «Народной воли» забыты, погребены навсегда. Мы должны поднять это знамя! Чувство необходимости отпора созрело в нашей среде... Молодежь жаждет деятельности - прямой, настоящей. Такой деятельности, которая давала бы видимые результаты... Ведь могли же открыто бороться с самодержавием Желябов, Перовская, Кибальчич и десятки других патриотов. А разве мы не можем этого сделать?
- Другими словами?..
- Другими словами, речь идет о том, чтобы восстановить террор.
- Террор? То есть вы говорите о покушении на... на...
- Вот именно - на царя.
- На царя?!
- На царя?!
- На царя?!
- А почему бы и нет? Охота тратить силы на какого-то Грессера.
- Но ведь это...
- Трудно? Это вы хотели сказать, да? Желябову тоже было трудно.
- А ведь это здорово! Я за.
- И я за.
- И я...
- Господа, - снова поднялся Саша, - мне кажется, что для всех собравшихся здесь ясно: идея цареубийства прочно укрепилась в умах современной молодежи. Мы все неоднократно были свидетелями тому, что в нашем обществе в последние годы не перестает безмолвно раздаваться вопрос: неужели нет в России больше людей, которые способны убрать ненавистного деспота? Неужели, действительно, перевелись на Руси люди, подобные Желябову и Перовской? Неужели нашему поколению, господа, до конца своих дней суждено терпеть издевательства тупицы царя?
- Долой царя...
- Смерть тирану!
- Смерть!
- Я уверен, - взволнованно прошелся по комнате Саша, - что если не оскудела еще Россия тиранами, то не оскудела она и героями, и если взамен убитого нашелся в России новый царь, то всегда найдутся в России и новые Желябовы и Кибальчичи, новые Каракозовы и Гриневицкие, которые уничтожат и этого нового царя. Ценой своих жизней они не дадут потухнуть искрам протеста и своей борьбой, а если понадобится, то и смертью позовут на сражение с самодержавием следующее поколение революционеров!
С этого все и началось...