1
Над фиолетовой ширью полей, над синими горизонтами лесов, над розовой теплой землей, надо всем голубым просветленным миром, очнувшимся наконец от зимнего забытья, полыхала весна.
Солнце, надолго шагнувшее теперь с юга на север, щедро сыпало на землю своей круглой желтой ладонью золотые зерна лучей, и они вспыхивали капелью и проталинами, всходили, тянулись вверх незримым движением березовых соков, терпким ароматом завтрашних трав, бесшумно возвращались на небо сиреневой испариной рождающихся лугов, сырым и влажным дыханием будущих пашен.
По утрам зори будили длинные теперь дни беззвучными водопадами света, ясноглазый полдень медленно катил оранжевый шар над головой, вишневыми закатами выстилались зубчатые горизонты, и долго-долго потом, после того, как скрывалось солнце, неподвижно висели в безветренном небе красные облака, пламенел, не остывая, запад, и казалось, что солнце, исчезнувшее совсем ненадолго, минут на десять - передохнуть после своей тяжелой дневной работы, - скоро придет обратно и взойдет именно там, где только что опустилось.
Весна пришла. Все менялось решительно, быстро, бесповоротно. Волна обновлений и перемен, гоня перед собой остатки зимы, стремительно смывала с лица земли следы недавних раздумий и сомнений - быть или не быть новому времени года.
Весна подгоняла к новым ритмам все звуки, строила на свой лад все струны земли и неба, все голоса и сердца и, подчиняясь взмаху журавлиного крыла, словно следуя палочке дирижера, двигалась все дальше и дальше своей извечной дорогой - с юга на север.
Весна пришла, утвердилась, вошла в плоть и кровь земли. От весны было не спрятаться, не укрыться. Чего не было еще вчера, сегодня уже ломилось со всех сторон, распирало бока, заявляло о себе властно и напористо, давая понять, что назад пути нет и не будет.
Казалось, еще вчера стоял на дворе март - стоял нерушимо, твердо, надежно, поигрывая от полноты сил белыми хвостами метелей... Весна тогда еще была только в намеке, только еще подразумевалось ее голубое и зеленое пришествие, только еще гукали ее на Авдотью-плющиху, когда ни птица еще гнезда не вьет, ни красна девица косы не заплетет... В симбирских слободах влезали на крыши амбаров ребятишки, пели веснянки, приплясывая, притопывая валенками: весна-красна, на чем пришла, на чем приехала? Не на сошечке ли кормилице, не на боронушке ли поилице?..
Песни песнями, а у трудящего человека после Авдотьи забот действительно прибавлялось. Как говорится, пришли Евдокеи, мужику одни затеи: соху точить, борону чинить. А еще неизвестно, понадобятся ли эти хлопоты так рано или нет, потому что Авдотья то снегом поглядывает, то дождем - ох, неверный, ненадежный денек! Один год с холодным ветром явится - быть лету зябкому, другой с теплым - быть с хлебушком... Чешут мужики на Евдокеи затылки, кряхтят, загадывают: долго ли еще до зеленой травушки терпеть ай нет?.. Будет на Авдотью студено - две недели лишние скотину в хлеву кормить. А запасы-то, они поджимают. Нет уже ни сена ни клочка, ни овса ни горсти. Пошли в дело отрубя: ржи-пшеницы не пожалеешь, лишь бы сохранить скотину, под нож не пускать. Избыть-то коровенку легко, да потом поднять невмочь будет... Вот кабы не поленилась Авдотья, припожаловала бы Дуня на весновку с мокрым подолом, тогда, считай, скотина спасенная - такой Евдокее мужик в ножки поклонится, потому что коли на Авдотью вода, то и на Егория трава.
Да, март-зимобор еще совсем недавно был и крепок, и отстойчив. На Гераську-грачевника еще и проруби дымились, и сорока не кричала, и ростепель робела... Замочили люди добрые на Конона-огородника конопляное семечко, вышли с граблями да лопатами гряды перевернуть, а снег-то, батюшка, - вот он еще лежит, шершавый, ноздрявый, покрывает землицу... Но зато уж на сорока мучеников белоносый грач зиму до земли расклевал. Лежит землица под осиянным небом - размерзается: растелешилась, матушка, на пригорках, распарилась, подставила грудь под солнечный дождь.
На сорока мучеников по всему Симбирску второй раз весну зазывают. (Первый раз на сретенье перед масляной звали, да не пришла весна тогда, заупрямилась.) День уже с ночью сравнялся, с Волги мокрый ветер задувает, на быстрине полыньи расступились, вода сквозь лед просочилась, наружу вышла... По Большой Саратовской бежит радостный мальчуган с выпеченным из теста жаворонком на шесте: жаворонки, прилетайте к нам, зима надоела, весь хлеб подъела!.. Воткнул шест в последний сугроб: сидит жаворонок на шесте, вместо глаза у него конопляное семечко, зорко поглядывает по сторонам - может, где и настоящая птаха объявится. Тогда раскрошится сдобный жаворонок, рассыплется с шеста, чтобы живым пичугам было что поклевать, чем поддержать убывшие в перелетах силенки, пока нет на кустах и деревьях птичьего лакомства - разных букашек.
Если не слышно на сорока мучеников в Подгорье жаворонковой песни, то уж скворец-то в город наверняка припожаловал (лишь бы зяблик в такую рань не объявился - принесет на хвосте стужу да заворот к зиме). У Ульяновых на Московской улице и во дворе, и в саду десятка полтора скворечен, не меньше. Все скворчиные дома аккуратно выструганы, высветлены, нигде ни сучка, ни щелки. Прилетел скворец, покружился над деревьями, облюбовал себе терем по вкусу, присел на секунду на ступеньку перед круглым входом - юрк внутрь! - и тут же обратно, и пошел, пошел рассказывать, сидя на скворечне, что видел по дороге из теплых стран, какие песни слыхивал. Благодарит скворец хозяев сада за то, что дом хороший ему приготовили (скворец - птица вежливая, воспитанная), а хозяева слушают новосела внимательно - может быть, и в далеком каменном городе Петербурге новый постоялец был, может быть, оттуда какие-нибудь вести принес?
Но скворец - хоть и вежливая, но все-таки чрезвычайно легкомысленная птица. Перещелкивает, пересмешничает что-то с чужих голосов, веселится, задирается с соседями... Нет, в Петербурге он, конечно, не был, ничего рассказать об этом городе не может, ничего о происходящих там событиях не знает.
Эх, если знать бы!..
2
- Мама, мамочка, мамочка!..
- Саша, Сашенька, мальчик мой!..
- Прости, мамочка, прости...
- Мальчик мой бедный, ну что ты, что ты...
- Мне так больно было за тебя...
- Не надо, сынок, не надо...
- Тебе тяжело было слушать меня, я понимаю...
- Не надо, Сашенька, не надо...
- Я не мог по-другому... Нужно было сказать о наших взглядах, дать бой прокурору.
- Он учился у папы,..
- Я знаю...
- Я хотела встретиться с ним до суда...
- Ни в коем случае, мамочка...
- Теперь уже поздно...
- Он негодяй, карьерист, он причинил бы тебе только лишнюю боль.
- Я была у Таганцева, Саша...
- Кто это?
- Профессор университета, криминалист... Он был знаком с папой в Пензе.
- А для чего, мамочка?
- Он написал мне записку к Фуксу...
- Фуксу?..
- От Фукса зависело разрешение на свидание...
- Зачем ты ходишь к ним, мамочка?
- Николай Степанович Таганцев - очень порядочный человек. Он обещал помочь.
- В чем же?
- Он обещал отдельно устроить твое прошение.
- Мое прошение? О чем?
- О помиловании, Сашенька.
- Но я не подавал прошения.
- Надо это сделать, Сашенька.
- Мама, это невозможно.
- Невозможно? Почему?
- Я не имею права подавать прошение.
- Почему, Сашенька, почему?
- Это противоречило бы моему выступлению на суде.
- Но ведь речь идет о твоей жизни, Саша!
- Я не могу.
- Сашенька, милый, я прошу тебя...
- Нет, нет, это невозможно!
- Сашенька, мальчик мой!
- Мама, не надо, не надо...
- Я умоляю тебя, Саша...
- Мама, не плачь. Я не подам прошения.
- Да почему же, Сашенька, почему? Все уже подали...
- И Осипанов?
- Осипанов - нет.
- А остальные все?
- Почти все.
- Кто же еще не подал?
- Кажется, Генералов...
- А еще?
- Андреюшкин...
- Молодцы!
- Саша, объясни мне, почему ты не хочешь?
- Мамочка, да ведь на суде я говорил, что террор - историческая закономерность.
- Ну и что же?
- А если я прошу о помиловании, значит, я отказываюсь от своих слов.
- Какая же здесь связь, Саша?
- Мы вызвали царя на дуэль. Наш выстрел не удался. Теперь очередь за царем.
- Сашенька, ну зачем ты так говоришь?
- Я сказал в своем последнем слове: убийство царя - общественная необходимость, диктуемая противоречиями развития русской жизни. Выходит, приговор подействовал на меня так сильно, так напугал меня, что я меняю свое мировоззрение?
- Саша, я прошу тебя...
- Я не могу изменить свои взгляды за несколько дней.
- Да ведь речь идет не о взглядах, а о приговоре.
- Нет, мама. Я говорил на суде от имени всей нашей группы. Поэтому именно моя просьба о помиловании будет самой неискренней. Я не хочу просить царя ни о чем.
- Но ты же будешь просить не о том, чтобы тебя простили совсем...
- Любая просьба к врагу - унижение.
- ...а только о том, чтобы тебе заменили... смертную казнь.
- А чем ее могут заменить? Шлиссельбургом? Пожизненным заключением?
- Это было бы счастье.
- Но ведь это ужасно, мамочка. Гнить заживо, разлагаться духовно. Ведь там и книги-то дают только церковные. До полного идиотизма дойдешь... Неужели ты хотела бы этого для меня, мама?
- Потом можно было бы просить о каторге, о Сибири...
- Цари своих личных врагов в Сибирь не отпускают.
- Я бы использовала все связи.
- Цари любят держать их рядом с собой - в Петропавловке, например... Чтобы встать утром в Зимнем дворце, выглянуть в окно и убедиться - все в порядке.
- Сашенька, сынок, ты еще молод, твои убеждения могут измениться...
- Нет, мамочка, нет. Я уже примирился со своей участью. Примирись и ты.
- Ничто в жизни не вечно, Саша. Меняются времена, нравы, обстоятельства, бывают амнистии...
- Мама, ты всегда учила меня быть честным, поступать сообразно со своей совестью. Зачем же сейчас...
- Прости, Саша. Но я мать... Я не вынесу этой муки...
- Мамочка, у тебя есть младшие: Володя, Оля, Митя, Маняша. Скоро выпустят Аню...
- Нет, Сашенька, нет! Я не переживу твоей смерти... Нет, нет, нет!
- Мамочка, не плачь, не надо...
- Пожалей меня, Саша. Посмотри, за этот месяц я стала совсем белая...
- Мамочка, мама, не надо...
- А что будет дальше, когда...
- Мамочка, не плачь...
- Я умоляю тебя, Саша... Именем папы прошу...
- Нет, мама, я не могу... Не могу... Не могу.
- Сашенька, Сашенька, Саша...
- Не плачь, мамочка...
- У тебя тоже слезы... Возьми мой платок... Дай я сама вытру...
- Мама, прости меня, прости...
3
- Саша, вы делаете огромную, непоправимую ошибку.
- Ошибку? Разве в моем положении можно еще делать ошибки?
- Конечно, можно.
- Нет, приговоренный к смерти не может делать ошибок - он прав во всем.
- Зачем же заранее делать из себя покойника?
- Матвей Леонтьевич...
- Извините... Но вспомните свою мать! На что она стала похожа!
- Это моя мать.
- Да, это ваша мать... Но я-то, я, муж вашей всего лишь двоюродной сестры, - почему я должен беспокоиться о здоровье вашей матери больше, чем ее собственный сын?!
- Матвей Леонтьевич, я не уполномочивал вас на это.
- Уполномочивал!.. Да вы посмотрите на свою мать. Ведь никаких же сил у нее больше не осталось! Ведь за рассудок ее страшно!
- Матвей Леонтьевич...
- Год назад похоронила мужа, осталась с шестерыми на руках...
- Матвей Леонтьевич...
- Вся надежда на старших, оканчивающих курс...
- Вы пришли упрекать меня?
- ...и вот новость: оба старшие арестованы!
- Я не желаю больше разговаривать на эту тему. Слышите, не желаю!
- Сына этой несчастной матери приговаривают к смерти...
- Не вынуждайте меня к резким словам.
- Он может спастись - и не хочет!
- Матвей Леонтьевич...
- Да, да, да! Я Матвей Леонтьевич уже много лет! Но с таким, извините, глупым упрямством, как ваше, сталкиваюсь впервые!
- Вы не хотите понять, что убеждения...
- Ну где уж мне, дураку! Я всего лишь литератор, каких-то полтора десятка лет печатающийся в столичных журналах...
- Я не это имел в виду.
- Разве могу я понять всю глубину мыслей современного студента четвертого курса?
- Матвей Леонтьевич, не иронизируйте.
- Саша, дорогой мой, но как же ты не можешь сообразить, что речь впрямую идет о жизни твоей матери!
- Маме очень плохо?
- Она все время лежит. Жизнь уходит из нее на глазах...
- …………
- Она уже не похожа на живого человека. Она вся высохла, остались кожа да кости...
- …………
- В конце концов, подумай о младших братьях и сестрах. Они остались без отца. А если останутся и без матери?
- …………
- Твой прямой долг перед семьей - написать прошение о помиловании.
- Кроме долга перед семьей есть долг перед родиной.
- Мальчишество! Перед виселицей не рассуждают о высоких материях! Перед виселицей делают все, чтобы сохранить жизнь!
- Все-таки вы не хотите понять меня... Я не буду просить царя о помиловании. Для меня счастье - умереть за свой народ, за свои убеждения, за будущее своей родины.
- Нет, вы только послушайте его! Счастье умереть...
- Бывает и такое счастье. Если умирать приходится за высокое и светлое дело.
- Счастье - жить! В жизни, в деятельности заключается счастье.
- А если невозможно жить в согласии со своей совестью? Если каждый день возмущается сердце, вскипает разум? Если на каждом шагу существующие порядки оскорбляют человеческое достоинство?
- И поэтому нужно уходить из жизни?
- Вы прекрасно знаете, что мы боролись. Пробовали бороться. Нам не повезло...
- Я понимаю, что это почти неприемлемо для тебя. Но младшие, младшие!.. Не забывай о них.
- …………
- Мама уже не смогла сегодня прийти на свидание. Она медленно умирает. Мне с огромным трудом удалось добиться разрешения прийти вместо нее.
- …………
- Подумай, если она после твоей казни лишится рассудка или серьезно заболеет, как все это отразится на младших?
- …………
- Ты должен сделать все, чтобы отвратить от семьи хотя бы это несчастье...
- …………
- Пусть это будет противоречить твоим убеждениям, пусть это будет нравственно неприемлемо для тебя, но сделай это не для себя - для других, уменьши страдания близких тебе людей, причиной несчастья которых ты являешься. Разве это не оправдает нарушение твоих взглядов?
- …………
- Умоляю, Саша, не для себя - для них. Ведь это же чисто, высоко, благородно - делать добро другим. Ты всегда жил по этим законам.
- Хорошо... Что я должен сделать?
- Вот бумага, перо и чернила. Вот образец прошения, поданного другими осужденными и признанного министром достойным быть представленным на высочайшее рассмотрение...
- Матвей Леонтьевич, оставьте меня на несколько минут одного.
- Конечно, Сашенька, конечно. Я побуду в комнате дежурного надзирателя... Полчаса тебе хватит?
- Хватит.
4
Когда дверь за Песковским захлопнулась, Саша опустился на стул и, вздохнув, задумался. Слова Песковского о долге перед семьей, о болезни мамы нарушили привычное состояние, возникла неопределенность, растерянность. Что было делать? Он не знал. Писать прошение и тем самым потерять то равновесие, которое родилось после заключительной речи на суде? Или не писать, а позволить всем словам, сказанным сегодня Песковским, войти в сердце и в душу и отравить последние дни и часы жизни горькими раздумьями о вине перед мамой, о будущих трудностях, которые возникнут в жизни у младших братьев и сестер из-за родственной связи с участником покушения на царя?
Саша придвинул оставленный Песковским «образец» прошения. Рукой Канчера на помятом гербовом листе бумаги было написано:
«...Всепросветлейший, Державнейший Государь-Самодержец!.. Несколько раз брался за перо, но оно выпадает из рук, п у меня не хватает сил, чтобы высказать Вашему Императорскому Величеству то, что мне говорит мое сердце... Несчастный случай ввел меня в такую среду товарищей, которые сделали меня ужасным преступником. Я теперь сознаю это сам и ожидаю заслуженной смертной казни. Но у меня еще есть те чувства, которые даны Богом только человеку; эти чувства на каждом шагу преследуют меня, злодея-преступника, и я, припав к стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше прошу позволения высказать те глубоко засевшие в мою душу слова, которые скажу я, умирая. Я не революционер и не солидарен с их учением, я всегда был верным подданным Вашего Императорского Величества и сыном дорогого Отечества. Мысль моя всегда была направлена к тому, чтобы быть верным и полезным слугой Вашего Императорского Величества и оправдать это верной и преданной службой Вашему Императорскому Величеству... Если же я и был сообщником злонамеренного преступления, то в это время я находился, по всей вероятности, в состоянии, совершенно непонятном для самого себя, и объясняю все это своим временным болезненным умопомрачением... Недостойный верноподданный Михаил Никитин Канчер».
...Когда Песковский вернулся через полчаса в камеру, Саша сидел, устало откинув к стене голову и закрыв глаза. На столе рядом с «образцом» Канчера лежал исписанный наполовину лист. Песковский взял лист и прочитал:
«Ваше Императорское Величество. Я вполне сознаю, что характер и свойство совершенного мною деяния и мое отношение к нему не дают мне ни права, ни нравственного основания обращаться к Вашему Величеству с просьбой о снисхождении и облегчении моей участи. Но у меня есть мать, здоровье которой сильно пошатнулось в последние дни, и исполнение надо мною смертного приговора подвергнет ее жизнь самой серьезной опасности. Во имя моей матери и малолетних братьев и сестер, которые, не имея отца, находят в ней свою единственную опору, я решаюсь просить Ваше Величество о замене мне смертной казни каким-либо иным наказанием. Это снисхождение возвратит силы и здоровье моей матери и вернет ее семье, для которой ее жизнь так необходима и драгоценна, а меня избавит от мучительного сознания, что я буду причиною смерти моей матери и несчастья всей моей семьи. Александр Ульянов».
- Это ужасно, Александр Ильич, просто ужасно!
- В чем дело?
- Ну разве можно быть таким наивным человеком?
- Да в чем дело? Объяснитесь.
- Вы совершенно неправильно написали прошение. Я же оставил вам образец.
- До образца такого кретинизма и самоунижения я не опустился бы никогда.
- Но в таком виде, как написали вы, подавать прошение бессмысленно.
- Почему?
- Потому что существует установленная форма обращения на высочайшее имя.
- Установленная форма глупости и раболепства?
- Да не будьте, в конце концов, ребенком! И что это за подпись такая - Александр Ульянов? Не верноподданный, а просто Александр Ульянов... Александру Третьему совершенно запросто пишет Александр Ульянов! Никто и не будет двигать это прошение по инстанциям.
- Никаких других бумаг я писать не буду.
- Но министр юстиции испугается даже показывать царю это дерзкое прошение.
- Больше я ничего писать не буду.
- Вы опять за свое?
- Вот что, Матвей Леонтьевич!.. Вы, конечно, старше меня и имеете вес в обществе как писатель и публицист. Но у каждого человека есть свои представления о границах чести...
- Но я же бьюсь за вашу жизнь! За вашу.
- Вы и так заставили меня пренебречь своей гордостью, заставили писать чуждые мне и тягостные слова. Но больше испытывать мое терпение я вам не советую!
- Успокойся, Саша, успокойся!
- Вы доставили мне нравственное страдание, уговорив написать эту бумагу. Вы толкаете теперь меня на еще более низкий поступок. Этого не будет!
- Тише, Сашенька, тише...
- Вам с вашим обывательским складом мышления до сих пор все еще непонятно, что своими разговорами о будущих несчастьях моих братьев и сестер вы причиняете мне, может быть, самую горькую душевную боль! Вы доставляете мне нравственную пытку!
- Успокойся, Саша, успокойся!
- Я не напишу больше ни одного слова!
- Хорошо, я подам твое прошение в том виде, в каком ты его написал. Но скажу заранее - надежды на успех мало.
- А я не верю в успех вообще ни одного прошения. Даже самого верноподданного.
- И потом пойми меня правильно, Саша... Я вовсе не хочу заставлять тебя совершать что-то низкое, подлое. Ты ведешь себя мужественно, стойко, как герой, - я завидую твоему самообладанию. Но ведь есть мать и младшие... Я же не для себя - для них стараюсь.
- Ни мать, ни Аня, ни младшие никогда не потребовали бы у меня купить жизнь ценой измены своим идеалам. Наоборот! Пусть моя верность идеалам будет им необходимым подспорьем, если жизнь все-таки обречет их на испытания из-за родства со мной.
- Извини меня, Саша, за неприятные минуты, которые я тебе доставил сегодня...
- И вы тоже... простите за резкость.
- Ну, прощай!
- Прощайте, Матвей Леонтьевич.
- Нет, ты все-таки молодец! Такой твердости я от тебя, признаться, не ожидал.
- Не надо сейчас об этом.
- Ну, прощай!
- Прощайте.
- Может, и не увидимся больше...
- Может быть.
- Прощай...
- Ну зачем же плакать, Матвей Леонтьевич? Это же закон природы, борьба...
- Ты молодец, Саша, молодец... Ты герой...
- Не забывайте наших, Матвей Леонтьевич. Маме помогите, пожалуйста! И младшим тоже... Володе в этом году в университет.
- Я помогу ему... Я расскажу о тебе... И Мите тоже.
- Спасибо.
- Поцелуемся?
…………………………..
- Прощай, Саша.
- Прощайте.
5
Начальник Петербургского охранного отделения подполковник Секеринский выстроил в одну шеренгу в малом приемном зале Гатчинского дворца всех участников задержания террористов на Невском проспекте первого марта.
Царь пожелал лично видеть своих спасителей.
В ожидании высочайшего выхода агенты и полицейские молча переминались с ноги на ногу, бросали друг на друга боязливые взгляды.
Подполковник Секеринский (хотя никаких оснований для опасений вроде бы и не было - наоборот, ожидались награды и поощрения) все-таки с тревогой поглядывал на своих подчиненных. Кроме двух верзил - полицейских надзирателей Тимофеева и Борисова, - всех остальных подполковник знал очень хорошо, встречаясь в охранном отделении на Пантелеймоновской если не по нескольку раз на день, то один-то уж раз в день обязательно. Почти все они в конце каждой недели бывали на личном докладе у Секеринского, но, естественно, заходили в кабинет поодиночке, и всех вместе подполковник сегодня видел, пожалуй, впервые.
Впечатление, что и говорить, было не из радужных. Лица филеров были отмечены какой-то незримой, но общей печатью неполноценности и порочности: затемненные, неясные страсти угадывались в неискренних, лживых глазах, в постоянно и напряженно втянутых в плечи головах. Было что-то неприятное, отталкивающее в этих собранных в одну группу людях, чьей профессией были самые низменные, самые подлые стороны человеческого обихода - выслеживание, подслушивание, доносы. «Да, ремесло накладывает отпечаток, - подумал Секеринский, оглядывая шпиков. - Порознь их еще можно терпеть, но всех вместе... Весьма мерзкие рожи. Могут произвести неприятное впечатление на царя».
В зал вошел генерал-лейтенант Оржевский - личный адъютант Александра III.
- Смирно! - скомандовал Секеринский.
Оржевский предупреждающе поднял руку:
- Тише, подполковник, тише. Никаких рапортов, никакой казармы.
Он подошел к шеренге, втянул ноздрями запах одеколона, густо шедший от полицейских и агентов, поморщился.
- Сейчас мы прорепетируем выход царской семьи. Я буду изображать царя.
Адъютант отошел к входным дверям, круто повернулся на каблуках, медленно двинулся вперед по ковровой дорожке.
Секеринский грозно посмотрел на агентов - те выпятились, вытаращили глаза - и быстро пошел навстречу генерал-лейтенанту. Не доходя друг до друга несколько шагов, оба остановились.
- Ваше Императорское Величество... - начал было подполковник.
Кто-то хмыкнул у него за спиной.
Секеринский обернулся. Полицейский надзиратель Борисов, топорща усы и закрываясь рукой, пытался согнать с лица ухмылку.
- В чем дело? - нахмурился подполковник. - Почему смеешься?
- Больно уж непривычно, ваше благородие, - забасил Борисов, - вроде бы их высокоблагородие не Их Императорское Величество, а вы их величаете как Их Императорское Величество...
Генерал-лейтенант Оржевский улыбался. Подобного ему не приходилось наблюдать в Гатчинском дворце.
- Господин подполковник, - согнав с лица улыбку, сказал наконец царский адъютант, - давайте условимся так: при выходе царя вы становитесь на правый фланг и просто держите равнение, ясно?
- Так точно, господин генерал-лейтенант, ясно.
- Никаких репетиций проводить больше не будем - для ваших людей это непосильное занятие.
Секеринский молча проглотил оскорбление - приходилось терпеть, если уж привел во дворец таких болванов, как этот Борисов.
Оржевский вышел. Подполковник выразительно посмотрел на Борисова и занял место на правом фланге шеренги.
6
А в это время в противоположном конце дворца в западном крыле, в большом кабинете Александра III, царь вел педагогическую беседу со старшими сыновьями. Великий князь Гога, слегка развалившись, сидел на диване, цесаревич Ника стоял около окна, сам же Александр Александрович, заложив руки за спину, мерил шагами по диагонали кабинет.
- Министр юстиции поверг на наше воззрение ходатайство Особого Присутствия, - медленно и спокойно говорил Александр Александрович, - в отношении смягчения участи некоторых осужденных. Как вы считаете, дети, следует смягчать наказание преступникам или нет?
- Они же хотели всех нас убить! - запальчиво крикнул Гога. - Зачем же прощать?
Император вопросительно оборотился к старшему сыну. Цесаревич молчал.
- А как ты считаешь, Ника? - спросил царь.
- Я думаю, что нужно простить женщин, - ответил цесаревич.
- Совсем простить? - округлил глаза Гога. - Выпустить из тюрьмы?
- Нет, не совсем. Заменить смертную казнь каторгой.
- Правильно, - удовлетворенно кивнул головой Александр Александрович, - женщин вешать не следует.
И он взглянул на висевший над письменным столом портрет отца - Александра II. Шесть лет назад одна из убийц отца, Софья Перовская, была все-таки повешена, несмотря на то, что многие при дворе не советовали ему, только что вступившему на престол императору Александру III, делать этого. Либеральная пресса Европы подняла тогда страшный вой, что вот-де, мол, новый русский царь ознаменовал начало своего правления кровью женщины... Ну что ж, хотя теперь и не начало его правления, не следует все-таки лишний раз обострять отношения с общественным мнением Европы. Поводов для таких обострений и помимо этого дела будет еще немало.
Император прошел за письменный стол, заложил руку за обшлаг любимого Преображенского мундира, торжественно выпрямился.
- Суд должен наказывать, государь - прощать, - назидательно сказал царь и поднял вверх указательный палец. - Никогда нельзя пренебрегать возможностью показать стране и народу нашу монаршыо снисходительность и доброту.
- Ты хочешь всех помиловать? - спросил Гога. Александр Александрович перевел взгляд на старшего сына.
- Всех помиловать нельзя, - хмуро сказал цесаревич, - некоторые осужденные даже не подали прошений о помиловании.
Император улыбнулся. Вопреки его личным симпатиям ко второму сыну, Николай все-таки был умнее и рассудительнее. И дело было даже не в возрасте. Ника был наследник престола. Это накладывало ответственность, дисциплинировало. От него, от Александра III, старший сын должен был получить власть над огромной страной, унаследовать способность распоряжаться и управлять этой страной и ее народом, научиться продолжать и развивать те взгляды и принципы, которые возникли в жизни еще до его, цесаревича, воцарения. В этом заключается идея наследственной монархии. В этом и состоит смысл династического перехода власти из рук в руки внутри одной семьи. Ника усвоил это уже, кажется, твердо и навсегда.
И надо учить этому сыновей при каждом удобном случае, используя любую возможность. Надо именно ему, отцу, императору, настраивать сыновей на подобный образ мыслей, не ограничиваясь только тем, что говорят им по этому поводу воспитатели и педагоги. Личный пример - самая сильная мера воздействия. Особенно тогда, когда этот пример идет по кровной, семейной линии. Пусть Гога учится у старшего брата. Ведь если русский престол достанется Нике, то Гога, по достижении совершеннолетия, безусловно будет введен в один из царствующих домов Европы. И совсем не исключено такое стечение обстоятельств, когда и Гоге со временем придется занять один из европейских тронов и управлять целой страной, принимать самостоятельные решения, брать на себя ответственность за жизнь и смерть своих подданных.
Так пусть учится сейчас, пусть, глядя на старшего брата, слушая его, подражая ему, постепенно освобождается от юношеских, мальчишеских черт характера и становится взрослым, рассудительным человеком.
Император прошелся по кабинету, взглянул на портрет отца.
- Как ты думаешь, Гога, - спросил царь, останавливаясь около дивана, на котором сидел младший сын, - может ли государь помиловать людей, которые покушались на его, монаршью, жизнь и которые, после справедливого осуждения на смертную казнь, отказались даже подать прошение о помиловании?
Великий князь Гога встал с дивана, бросил быстрый взгляд на старшего брата - Ника чуть заметно качнул головой.
- Нет, папа, - громко ответил Гога, - таких людей нельзя помиловать.
Император погладил младшего сына по голове.
- Молодец, мой мальчик.
Он вернулся за письменный стол, сел, обмакнул в чернильницу перо.
- Таким образом, дети, - заговорил Александр Александрович торжественным голосом, - все вместе мы решили сейчас очень важный государственный вопрос. Я пригласил вас на обсуждение этого дела потому, что жертвой террористов могли бы стать и вы.
- А мама? - спросил Гога. - Почему ты не позвал маму? Ведь ее тоже могли убить.
Александр Александрович поморщился:
- У мамы... э-э... свои дела. Она женщина и... и вообще такими делами занимаются только мужчины, запомните это. Итак, министр юстиции предложил на наше воззрение приговор Особого Присутствия Сената. Из пятнадцати осужденных к смерти одиннадцать подали прошение о помиловании.
- Кто же не подал? - перебил отца цесаревич.
- Не подали Ульянов, Генералов, Осипанов и Андреюшкин.
Николай Александрович удивленно поднял брови.
- Они сами хотят умереть?
- Это весь цвет террористической фракции, - хмуро сказал царь. - Наиболее убежденные преступники. Кроме них руководящую роль в заговоре играл Шевырев, который подал прошение, однако ему в помиловании будет отказано.
Император быстро подписал несколько бумаг, поднялся с места.
- Данной мне богом властью, - Александр Александрович посмотрел на потолок кабинета и вздохнул, - соизволяю отменить смертную казнь в отношении осужденных Ананьиной, Пилсудского, Пашковского, Шмидовой и Сердюковой. Смягчение их участи подлежит произвести в пределах ходатайства Особого Присутствия Сената.
Царь перекрестился. Великие князья Ника и Гога последовали примеру отца.
- Особое Присутствие Сената имело ходатайствовать перед нами, - продолжал Александр Александрович, - заменить смертную казнь осужденным Канчеру, Волохову и Горкуну ссылкой в каторжные работы сроком на двадцать лет каждого. Памятуя о милосердии божьем, все-милостивейше повелеваю уменьшить вдвое срок ссылки в каторгу Канчеру, Волохову и Горкуну, то есть на десять лет каждому.
Великий князь Гога шмыгнул носом.
- Это еще не все, - улыбнулся император. - В ходатайстве Особого Присутствия ничего не говорится о смягчении участи осужденных Лукашевича и Новорусского. От вашего имени, дети, и от себя лично мне благоугодно заменить Лукашевичу и Новорусскому смертную казнь через повешение ссылкой в каторжные работы без срока.
Царь взял со стола последнюю бумагу, плотно сжал губы, внимательно посмотрел на сыновей, нахмурился.
- В отношении же осужденных Ульянова, Шевырева, Генералова, Осипанова и Андреюшкина приговор Особого Присутствия Сената оставить без изменения.
Цесаревич Николай Александрович, пристально вглядываясь в лицо отца, пытался уловить и перенять его последнее выражение, сделать это выражение естественным и для своего собственного лица.
- А сейчас, дети, идите в гостиную перед малой приемной, - сказал царь, выходя из-за стола. - Мама ждет вас там. Я буду через несколько минут. Нам будут представлены чины полиции, обезвредившие террористов на Невском проспекте и спасшие всех нас от смерти.
7
Цесаревич Ника не жалел слов, рассказывая Марии Федоровне о великодушии и милосердии папа при решении участи осужденных. Императрица, слушая сына, величественно кивала головой. Генерал-лейтенант Оржевский, стоя у дверей в малый приемный зал, где томились в ожидании высочайшего выхода агенты охранки, учтиво улыбался.
Вошел царь. Оржевский, щелкнув каблуками, вытянулся у двери.
- О, Александр, - двинулась навстречу мужу Дагмар, - Ника рассказал мне только что о вашем большом сердце. Это прекрасно! Благодарю вас.
Александр Александрович поцеловал жене руку, взглядом поблагодарил старшего сына, повернулся к адъютанту.
- Готово?
- Так точно, Ваше Величество. Ждут.
- Тогда пойдемте. Дети, вы должны быть впереди.
Гога и Ника встали перед родителями. Александр Александрович с поклоном предложил жене руку. Генерал-лейтенант Оржевский торжественно распахнул двери.
Когда царская семья показалась в зале, у подполковника Секеринского дрогнула ляжка. Откинув назад плечи, он резко мотнул головой в сторону дверей, затаил дыхание.
По шеренге агентов прошла дрожь. Все замерли, подавленные величием переживаемой минуты.
Царь с женой и сыновьями остановился в нескольких шагах от Секеринского, потом, освободив руку Дагмар, вышел один вперед, прошел вдоль строя, вглядываясь в лица сыскных и надзирателей. Усы и глаза выстроившихся двигались за императором, как стрелки компаса.
- Здорово, ребята, - тихо сказал Александр Александрович с левого фланга.
- Здравия желаем, Ваше Императорское Величество, - так же тихо, как учили, ответили агенты.
- Подполковник Секеринский, - позвал царь, - подойдите ко мне.
Секеринский вышел из строя, почтительно приблизился к императору.
- Представьте мне чинов полиции, спасших меня и мою семью.
- Вольно, - еле выдохнул подполковник и повел царя вдоль шеренги.
- Агент Шелонков, в службе двенадцать лет, замечаний не имеет.
- Агент Варламов, поведение безупречное, предан престолу и вере.
- Надзиратель Тимофеев, в службе с семьдесят четвертого года, замечаний не имеет.
Царь жал руки агентам, похлопывал по плечу, улыбался. Сыскные таращили на царя глаза, сопели от полноты чувств.
- Агент Свергунов.
- Агент Шевылев.
- Агент Свердзин,
- Надзиратель Борисов.
Царь дошел до конца шеренги, отступил на три шага назад, в пояс поклонился сыскным.
- Спасибо, ребята, что отвели руку злодеев от моей головы.
- Рады стараться, Ваше Императорское Величество!
- За себя спасибо, за жену мою и за детей.
- Рады стараться, Ваше Императорское Величество!
- А теперь, ребята, хочу познакомить вас со своей семьей, которая жива благодаря вам.
Дагмар, Ника и Гога двинулись вдоль шеренги. Императрица жеманно протягивала полицейским два пальца, цесаревич делал твердые рукопожатия, великий князь Гога подавал ладонь вяло и безразлично.
Сыскные не дыша пожимали августейшие руки.
Когда церемония представления кончилась, Александр Александрович кивнул адъютанту и подошел к стоявшему на правом фланге Борисову.
- Хочу наградить вас, ребята, за преданность, за верную службу.
- Рады стараться, Ваше Императорское Величество! - гаркнули сыскные громче, чем надо, в предчувствии царских милостей.
Император брал с большого серебряного подноса, который нес за ним генерал-адъютант Оржевский, медали «За усердие» и лично надевал каждому агенту на шею.
- Побереги, Борисов, меня и мою семью и впредь.
- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!
- Побереги, Тимофеев, меня и мою семью и впредь.
- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!
- Побереги, Свердзин, меня и мою семью и впредь.
- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!
- Побереги, Свергунов, меня и мою семью и впредь.
- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!
- Побереги, Шевылев, меня и мою семью и впредь.
- Рад стараться, Ваше Императорское Величество! Всем участникам задержания злоумышленников на
Невском проспекте царь вручил по тысяче рублей.