1

Симбирск. 31 марта 1887 года.

Володя проснулся рано и долго лежал с закрытыми глазами. Вставать не хотелось.

Размытые обрывки недавних видений возвращались к нему, исчезали, возвращались опять, и тогда он видел бессвязные, путаные картины не то случайных воспоминаний, не то полузабытых желаний, и все вместе это было похоже на бесшумное перелистывание какого-то огромного, незримого календаря, в котором числа и даты были заменены неделями и месяцами его собственной не очень веселой в последнее время жизни.

Раньше, до смерти отца, он, пожалуй, никогда не позволил бы себе так долго залеживаться по утрам в постели. Да и лежать-то в те времена по утрам никогда особенно и не хотелось.

В те годы по утрам, когда он просыпался почти всегда в одно и то же время у себя на втором этаже, в своей светлой и уютной комнатке на антресолях, в доме обычно уже была разлита хлопотливая суматоха большой, начинающей день семьи. Внизу, в прихожей, хлопали входные двери, в коридоре разговаривали, шумели, с веселыми криками и повизгиваньем бегали по комнатам Маняша и Митя, мама отдавала распоряжения по хозяйству, ворчала на младших няня Варвара Григорьевна, иногда слышался голос Ильи Николаевича, иногда о чем-то с самого утра начитали спорить Аня и Саша, в столовой расставляли стаканы и чашки, гремели посудой, несли с кухни окутанный паром, как большой волжский пароход, самовар, приготовляли чай.

Володя, проснувшись, быстро вскакивал с постели, делал гимнастику, бежал вниз умываться, потом садился повторять уроки, его звали пить чай, и он скатывался с грохотом по лестнице, распахивал двери в столовую, влезал на свой стул, болтал под столом ногами, катал хлебные шарики по скатерти, дразнил Маняшу, шептал что-то па ухо Мите, делая при этом такие страшные глаза, что у младшего брата наворачивались слезы, потом опять бежал наверх, собирал ранец, надевал шинель и фуражку, снова с шумом сбегал по ступеням, целовал папу и маму и, выбежав на улицу, припускался вдогонку за каким-нибудь ушастым приготовишкой...

Теперь по утрам в доме было тихо, уныло. Только на половине квартирантов раздавались иногда какие-то звуки, но Володя старался даже и не прислушиваться к ним.

Да, теперь по утрам на ульяновской половине было тихо, уныло, сиротливо.

Папа умер.

Аня и Саша в тюрьме.

Мама в Петербурге хлопочет за них.

Володя повернулся к Мите. Младший брат спал на спине, закинув руки за голову. В комнате, несмотря на ранний час, было серо, полутемно (под прямым углом к окну шла стена боковой пристройки), и Митино лицо в этих рассветных сумерках тоже было серым, землистым.

До появления квартирантов в этой комнате жила мама. Ей было сподручно здесь, рядом с кухней, с хозяйственной террасой, комнатой няни, столовой, кабинетом Ильи Николаевича. Мамина комната была как бы в центре всей деловой части дома. Отсюда ей было удобно следить за хозяйством, ухаживать за мужем и детьми. Сюда, в мамину комнату, как бы невольно, сами по себе сходились все нити сложного механизма их большой семьи.

После смерти Ильи Николаевича и появления квартирантов начались переезды. Дом как бы дал трещину, как бы разошелся на две половины, и они, гонимые ветром жизни, двинулись в разные стороны, как будто никогда и не существовали соединенными вместе. Из своей светелки на антресолях, в которой он прожил семь лет, Володя перебрался вниз. В общем-то на новом месте жить было можно. Но разве сравнить первый этаж со вторым? И этот тесный кусок отгороженного матерчатым пологом коридора, темного и мрачного коридора, с Володиной веселой, светлой комнаткой на антресолях, всегда залитой по утрам ярким солнечным светом! Там одна лестница чего стоит! Крутые перила и ступени сразу делают ее похожей на корабельный трап, а сама комната тогда уже становится не просто комнатой, а капитанской каютой огромного океанского фрегата, и стоит только посмотреть на висящую над ступенями карту обоих полушарий, на Индийский, Тихий или Атлантический океаны, как уже летят в окно соленые брызги, слышен скрип такелажа, бьет в борта морской ветер, гнутся мачты и реи, полощутся над головой белые паруса, и матрос-отчаюга кричит из марсовой бочки: «Зем-ля-а!»

Володя нехотя встал, потер руками глаза, зевнул, потянулся, хотел было сделать несколько упражнений, но потом раздумал и стал одеваться.

Надев ботинки, он взглянул на Митю. Брат лежал на боку с открытыми глазами и смотрел на него, но, как только Володя поднял голову, тут же закрыл глаза и притворился спящим. «Зачем он это делает? Ведь он же видел, как я заметил, что он проснулся», - подумал Володя и вздохнул. В поведении младших сестер и брата теперь было много такого, чего нельзя было ни понять, ни объяснить.

Володя вышел в коридор. Из своей комнаты выглянула няня Варвара Григорьевна, провела кончиком белого платка по щеке, всхлипнула. «Ну вот, - нахмурился Володя, - опять няня будет плакать».

Он вошел в столовую. У окна, спиной к нему, стояла Оля.

- Доброе утро, - сказал Володя. Оля не поворачивалась.

- Доброе утро, - упрямо и настойчиво повторил Володя.

Оля повернулась. Под глазами у нее были видны следы недавно высохших слез.

- Ты забыл? - тихо спросила Оля. Володя опустил голову.

- Нет, не забыл. Но я прошу тебя не плакать и не расстраивать лишний раз Маняшу.

- Хорошо, - сказала Оля.

Володя сел за стол. Оля села напротив.

- Как ты думаешь: что они сейчас делают?

- Завтракают, наверное.

- А они вместе находятся? В одной камере?

- Ну зачем ты задаешь смешные вопросы? Конечно нет. Ведь Аня же не замешана.

- Может быть, ее уже выпустили?

- Может быть.

- Помнишь, мама писала, что против Ани нет никаких улик?

- Помню.

- Ты какой-то странный сегодня, Володя. Колючий и чужой.

- Тебе это кажется.

- Нет, не кажется.

- Оля, успокойся и возьми себя в руки.

- Но ведь сегодня Сашин день рождения, Володенька! Неужели тебе не жалко его?

Оля опустила голову на руки и заплакала. Володя встал, подошел к сестре, положил руку на ее вздрагивающее плечо.

- Оля, надо держаться, надо держаться. Надо помнить о младших, надо думать о них.

Няня Варвара Григорьевна внесла самовар. Не тот, огромный и пузатый, которого когда-то хватало на всех, а маленький, двенадцатистаканный.

Оля встала, отвернулась к окну.

Няня поставила самовар на стол, высморкалась в платок, перекрестилась на иконы.

- С днем рождения, Володюшка, - сказала она и, пригорюнившись, подперла щеку пальцем, - с днем рождения раба божьего Лександра.

И посмотрев на Олину спину, махнула рукой и заплакала.

- Нянечка, Оля, перестаньте! Как вам не стыдно! Ведь есть же Маняша. Она сейчас войдет. Какой вы пример ей подаете?

- Я перестаю, Володюшка, перестаю. Совсем перестала.

- Оля!

- Сейчас, Володя, сейчас...

- А мы с ей, с Олюшкой, с самой рани сегодня Сашу-то поминали. Пришла она ко мне, бедненькая, обнялись мы и в четыре горючих ручейка и залилися.

- Почему поминали? Разве он умер? Человек просто сидит в тюрьме.

- А ты не серчай, Володюшка. Это по-нашему, по-бабьи. Тебе не понять.

- Давайте-ка, няня, чай пить. В гимназию опоздаем.

- И чаю попьем, и пирожка покушаем. Я сегодня, Володюшка, пирожок именинный испекла. И свечечки приготовила. Две дюжинки.

- Зачем же две дюжины? Ведь Саше исполнился двадцать один, а не двадцать четыре.

- А этого я, Володюшка, не понимаю. Считать-то помногу все еще не научилась. Вы уж там сами свечечки отсчитайте, сколько надо.

- Хорошо, отсчитаем.

- А я ктитору в храме и говорю: давай две дюжины, а сколько это будет - не знаю.

- Няня, давайте чай. И зовите Митю, Маняшу.

- Зову, зову. Может, сейчас пирожок-то подать?

- Нет, лучше вечером. А то сейчас все расстроятся. День пропадет.

- Как скажешь, Володюшка.

Пришел заспанный, кислый Митя. Спустилась из детской Маняша. Пушистые волосы ее были подняты вверх и завязаны большим голубым бантом.

- А мне Оля сегодня новый бант подарила, - сказала Маняша, влезая на стул.

- Очень красивый бант, - улыбнулся Володя, с грустью глядя на младшую сестру и думая о том, что в доме только одна маленькая Маняша не понимает, какая беда свалилась на них на всех.

После чая Володя, Оля и Митя сразу стали собираться в гимназию. Няня стояла в коридоре и, опять подперев щеку рукою, невесело наблюдала за ними. Маняша вертелась между старшими, мешая одеваться, и все никак не могла налюбоваться своим новым голубым байтом.

Когда Володя и Митя уходили в гимназию вдвоем, они обычно спускались с террасы прямо на Московскую и шли вверх до самой Спасской. Если с ними была Оля, они шли по саду, через маленькую калитку в заборе выходили на Покровскую и поднимались до угла Большой Саратовской, на котором стояла Мариинская женская гимназия. Здесь братья прощались с сестрой и дальше шли своим обычным путем - до угла Московской и направо, на Спасскую, а там уже до мужской гимназии рукой подать.

 

2

Во дворе еще было много снегу, но уже чувствовалось приближение тепла, и бревенчатые стены сараев стояли темные, запотевшие, и от них пахло старым сеном и мокрой древесиной. Володя, Оля и Митя гуськом шли через сад по узкой, просевшей в снегу тропинке: впереди самый маленький, Митя, потом Оля и сзади всех Володя. Около яблонь уже начинало понемногу подтаивать, и стволы деревьев были окольцованы небольшими черными кругами выходящей из-под снега земли.

«Зима еще не кончилась, а весна уже началась, - думал Володя, глядя на яблони. - Скорее, наоборот: по календарю уже весна, а зима еще и не собирается уходить...»

Они вышли на Покровскую и двинулись вверх. Прошли мимо своего старого дома, где когда-то, давным-давно (Маняши тогда еще и на свете не было), они в последний раз снимали квартиру, перед тем как перебраться в собственный дом на Московскую.

В одном из окон Володя заметил чье-то знакомое лицо, и тут же появилось второе, третье, четвертое... Белые и круглые, они липли друг к другу, как пятна, прижимаясь к стеклам, сплющивая носы, зевая и гримасничая, - опухшие со сна, с растрепанными волосами...

Володя почувствовал, как в груди медленно закипает жаркая волна гнева. Со дня получения известия об аресте Саши и Ани тысячу раз он уже слышал все эти обывательские разговоры у себя за спиной - вздохи, охи, ахи, шепотки, сожаления. Самые незнакомые люди, которым раньше-то и дела никакого не было до них, до Ульяновых, теперь чуть ли не ежедневно приходили в дом, нахально лезли в коридор, пялили жадно-любопытные глаза на Маняшу, на Варвару Григорьевну, словно и в них видели злодейские черты старших ульяновских детей, пытавшихся в Петербурге (слыхано ли дело? - для заросшего лопухами Симбирска это было подобно известию о всемирном потопе) убить бомбами самого царя.

Да, незнакомых людей, совершенно неожиданно и очень пристально заинтересовавшихся семейством бывшего директора народных училищ, в городе оказалось довольно много. То городовой влезает в кухню - надо ему, видите ли, посмотреть, правильно ли топятся печи. То пристав приходит - не забыл ли гимназист выпускного класса Ульянов Владимир своевременно оформить воинскую приписку. То появляется якобы из окружного суда по давно уже законченному делу утверждения в правах наследования некий странный чиновник с военной выправкой и шустрыми глазами, который не столько проверяет права наследования, сколько шарит по сторонам и прислушивается к разговорам и голосам на половине Багряновских.

К полиции Володя относился сдержанно и подчеркнуто вежливо, понимая, что повышенное внимание к их дому - неизбежное продолжение идущего в Петербурге следствия. Но со всеми добровольными соболезнователями был сух и даже иногда резок. Когда какая-нибудь сгорающая от любопытства кумушка с соседней улицы слишком долго разливалась о постигшем Ульяновых горе, Володя прищуривал глаза, бросал недвусмысленный взгляд на дверь и если и не говорил любимой Сашиной фразы «осчастливьте отсутствием», то, во всяком случае, довольно быстро давал понять словоохотливой собеседнице, что не задерживает ее больше ни минуты. И это давало соседским кумушкам основание говорить, что, мол, и средний брат ничуть не лучше «заарестованного» - такой же дерзкий и непокорливый.

Да, незнакомые всех мастей проявляли к семье бывшего действительного статского советника Ульянова весьма активный интерес, а вот знакомые, друзья дома, бывшие коллеги, сослуживцы...

Оля остановилась у крыльца Мариинской гимназии.

- Сегодня Катя Нагаткина просила зайти к ним после занятий, - сказала она и дотронулась до рукава Володиной шинели. - Ты пойдешь?

Володя посмотрел на сестру. Оля прищурилась.

- Если мы закончим раньше, я пойду прямо к Кате, - сказала Оля. - А ты приходи потом.

- А как же мы? - вмешался в разговор Митя. - Мы будем с Маняшей сидеть дома одни, без вас?

- Мы вернемся быстро, - упрямо наклонила голову Оля и поправила младшему брату воротник шинели. - А вы с Маняшей дожидайтесь нас. Пусть няня расскажет вам сказку.

- Я не хочу сказку, - дернул плечом Митя. - Я хочу, чтобы все были вместе. Маняша будет плакать.

- Ладно, не капризничай, - сказал Володя и, неопределенно кивнув Оле (то ли зайду, то ли нет - не знаю), повернул на Саратовскую.

Митя, нахохлившись, шел сзади. Около книжного магазина с двумя какими-то незнакомыми чиновниками стоял ректор духовной семинарии. «Сейчас отвернется, - подумал Володя, - сейчас отвернется, чтобы не отвечать на мой поклон».

За несколько шагов, как полагалось по гимназическому уставу, Володя снял форменную фуражку (Митя за его спиной сделал то же самое), и в ту же минуту массивная фигура ректора в тяжелой темно-фиолетовой рясе повернулась к ним спиной. «А ведь был на папиных похоронах, служил литию, - вспомнил Володя, надевая фуражку. - Неужели даже выполнение такого элементарного правила вежливости, как ответ на приветствие, может повредить этому благополучному, неуязвимому и, казалось бы, ни от кого и ни от чего не зависящему попу?»

Несколько раз он уже убеждался в этой, вроде бы внешне и не существующей инерции, которая незримо шла сюда, в Симбирск, из Петропавловской крепости. Несколько раз уже бывшие папины хорошие знакомые намеками и полунамеками пытались давать понять ему, Володе, что лично против него, Володи, они ничего не имеют, но история с братом делает невозможным сохранить к Ульяновым прежнее отношение, так как у всех у них, у бывших папиных хороших знакомых, - дети, семьи, служба, а связь с семьей, в которой вырос человек, покушавшийся на жизнь царя, не есть лучшая характеристика для государственного служащего.

Еще дважды, пока дошли до Московской, пришлось, сжимая от острого гнева кулаки, испытывать унижение. Попался навстречу знакомый предводитель дворянства из Ардатова. Приезжая в Симбирск, предводитель часто заходил к Ульяновым, а теперь, вытянув длинную шею, ардатовский знакомец прошагал мимо, делая вид, что совершенно не замечает ульяновских сыновей, которым не раз привозил в былые времена подарки и своею собственной рукой вручал их.

А товарищ председателя окружного суда Деменков - тот просто перешел на другую сторону улицы. Столкнулся лицом к лицу с Володей, фыркнул, вскинул бороду и - рысцой через мостовую. А ведь в прошлом году, когда переписывали дом с папиного имени на маму, этот самый Деменков поддерживал маму под руку, похлопывал по плечу его, Володю, гладил по голове Маняшу... И отзываются все об этом Деменкове всегда хорошо, называют его человеком добрым, справедливым, благородным... Так чего же он испугался, этот благородный человек? Какой вред ему могут принести два гимназиста, тем более что одному из них всего тринадцать лет?..

На углу пересекли Саратовскую и сразу Московскую. Напротив Вознесенского собора (руки за спину, пузо вперед) торчал, как всегда, городовой.

Все. Решено. С городовым он здороваться не будет. Дадут карцер. Ну и пусть!.. Митю оставят без обеда. Пускай привыкает. То ли еще может быть. Но надо же в конце-то концов хоть когда-нибудь дать им отпор.

Будочник спутал все карты. Заулыбавшись, он первый двинулся навстречу.

- Здравия желаю, Владимир Ильич... Как маменька себя чувствуют? Не болеют?.. Из Петербурга имеются новости?

«Наверное, вот такие же тупые, самодовольные будочники арестовывали Сашу... О, как я ненавижу их всех!»

- Так нету новостей из Петербурга?

- Нет, ничего нет.

- Да, подвел Александр Ильич, сильно подвел. Под большой удар поставил.

Володя твердо взглянул в лицо городовому.

- О каком ударе вы говорите?

Почувствовав, как сбоку к нему прислонился Митя, Володя нашел руку младшего брата, крепко сжал ее.

Городовой развел пальцами усы, приосанился, заговорил тихо, многозначительно.

- Тень брошена. На весь корень ваш. Неудобства будут чинить, препятствия... Так что аккуратно теперь надо, чтобы ни-ни...

- Что вы имеете в виду?

Будочник усмехнулся, подмигнул: сами, мол, знаете. Чего тут лишний раз говорить.

- Вы что-то путаете, - Володя выговаривал слова отчетливо и громко, - ни о каких «ни-ни» мне ничего не известно.

«Он как будто в чем-то уже подозревает меня, - лихорадочно думал Володя. - Для него что-то уже само собой подразумевается... Но что, что?»

А вслух сказал спокойно, подчеркнуто вежливо:

- Вы извините, нам с братом в гимназию надо. Боимся опоздать.

- В гимназию - оно конечно, - загудел городовой, - в гимназию надо к сроку. Чтоб порядок был. В гимназию опаздывать нельзя...

Когда повернули на Спасскую, Митя оглянулся и шепотом спросил:

- Это он из-за Саши?

- Из-за Саши.

- А он в гимназию может прийти?

- А что такое?

- У меня латынь письменная не сделана...

Володя не выдержал, улыбнулся.

- Нам на сегодня много из геометрии и славянского задали, - продолжал Митя, - так я и не успел.

И он с надеждой посмотрел на старшего брата, как бы спрашивая: сможет ли большое задание из геометрии и славянского послужить ему оправданием перед городовым за то, что он, Митя, не приготовил урока из письменной латыни, или нет?

- Очень плохо, что ты не успеваешь готовить все уроки, - строго сказал Володя, стараясь придать своему голосу выражение, которое должно быть у старшего в семье мужчины. - У вас же в этом году первый раз устные экзамены. Надеюсь, ты не забыл об этом?

- Нет, не забыл, - опустил голову Митя.

А Володя, когда подошли уже к самой гимназии, вдруг сказал:

- Уроки нам теперь, действительно, нужно готовить так, чтобы никто не мог придраться - ни директор, ни инспектор, ни городовой...

- Это из-за Саши, да? - спросил Митя. - Чтобы его не казнили?

И заплакал.

- Да, из-за Саши, - сказал Володя и вздохнул.