От Кейптауна до Кимберлея

Павел Иванович Лугов, геолог, специалист по редким минералам, был командирован в конце прошлого века Русским географическим обществом на алмазные месторождения в Южную Африку.

Несколько раз за время своего трехмесячного путешествия Павел Иванович начинал жалеть о том, что дал согласие на эту поездку. В Петербурге у Лугова осталась невеста — высокая тонкая девушка с большими печальными глазами.

Долгий морской путь был уныл. У Павла Ивановича сохранилась память о бесконечном желто-зеленом побережье, о черных худых людях, испуганно смотревших на корабль с берега.

В декабре 1898 года Лугов сошел с английского парохода «Королева Елизавета» в городе Кейптауне — столице Капской колонии, центре британских владений в Южной Африке.

Пароход, протяжно крича, медленно входил в бухту Столовой горы. Стоя на палубе, Павел Иванович пристально вглядывался в очертания незнакомого города. Неясные предчувствия томили его.

На берегу Лугова встретил русский консул — князь Болховитинов, подвижной молодой человек с вьющимися светлыми волосами.

— Весьма счастлив видеть соотечественника здесь, почти на краю света, — говорил князь, любезно улыбаясь. — Располагайте мной, дорогой Павел Иванович, как хотите. Я весь к вашим услугам.

…Прожив в Кейптауне две недели, Лугов выехал к месту своего назначения — в город Кимберлей. Путь лежал через гладкую как стол, обнаженную каменистую равнину.

Стояло душное африканское лето. На сотни километров вокруг дарило желтое неподвижное безмолвие. Знойный воздух трепетал над раскаленной пустыней, рождая у горизонта причудливые видения: горные цепи, лесистые острова, синие озера.

По обе стороны дороги белели кости лошадей и мулов — следы «алмазной лихорадки», будоражившей эти места тридцать лет назад, когда на реке Вааль был найден первый африканский алмаз. Иногда среди костей животных попадался человеческий череп. Зловеще оскалясь, смотрел он вслед проезжавшим мимо путникам.

В городе Бофоре Лугов впервые увидел ручных страусов. Гордо неся на длинных шеях свои маленькие головки, они целыми стаями бродили среди глиняных домов. Страусы считались здесь обыкновенной домашней птицей, как куры или утки в России.

…Повозка, запряженная вереницей ленивых волов, день и ночь уныло тащилась по дороге. Однажды вечером волы остановились на берегу большой реки. Лугов соскочил на землю. Влажный запах ударил ему в ноздри. Павел Иванович подошел к самой воде. У его ног глухо ворочалась гребешками волн могучая Оранжевая река.

Лугов лег грудью на мокрую гальку и шумно напился.

Паром ждали всю ночь. Лугов лежал в повозке, положив руки под голову, и смотрел вверх. Судьба забросила его за тридевять земель, вокруг было все чужое, незнакомое. А вот ночное небо над головой такое же, как на далекой родине, — большое, черное, в крупных звездах.

Паром пришел только утром. На большой деревянный плот ввели распряженных волов, втащили на руках тяжелые фургоны. Вместе с Луговым на другой берег Оранжевой реки переправлялись два рослых усатых бура — фермеры.

Оба они были одеты почти одинаково: широкополые шляпы, грубые суконные куртки, кожаные штаны и высокие с широкими отворотами сапоги. Во рту у обоих торчали большие глиняные трубки. От буров пахло дубленой кожей, парным молоком и свежим хлебом. «Мужицкая республика угрожает Британской империи», — вспомнил Павел Иванович заголовок в одной из кейптаунских газет.

Лугов попробовал заговорить с одним из фермеров, но тот злобно взглянул на него из-под густых выгоревших на солнце бровей и молча отвернулся. Второй бур несколько минут пристально изучал костюм и лицо Лугова, а потом резко спросил:

— Енглен?

— Нет, я русский, — покачал головой Павел Иванович.

Морщинистое лицо бура расплылось в улыбке. Он вынул изо рта трубку, достал кисет и, протянув все это Лугову, хлопнул его по плечу тяжелой заскорузлой рукой.

…На двенадцатый день пути перед путниками открылась цепь невысоких холмов. Это было странное зрелище. Холмы, окрашенные в голубой цвет, резко выделялись на фоне серой пыльной равнины. Казалось, чья-то гигантская рука высыпала сюда несколько пригоршней небесной земли, чтобы оживить унылый, пустынный пейзаж.

У подножья холмов пестрели крыши множества домов и построек. Это был Кимберлей — центр мирового алмазного промысла.

С первого же шага Кимберлей заявлял человеку, вступившему в его черту, что он попал на родину алмазов. Почти на каждом доме красовались огромные вывески: «Торговец алмазами», «Здесь покупают алмазы», «Лучшие бриллианты в мире». Трудно было сыскать в городе такую постройку, на которой бы в том или ином варианте не было написано слово «алмаз».

Лугов снял комнату в большом двухэтажном доме на центральной улице. Хозяин дома мистер Рей Джэкобс, один из крупнейших «алмазных купцов» Кимберлея, целыми днями просиживал у себя в офисе на первом этаже.

Офис с утра был битком набит самой разношерстной публикой: маклерами, спекулянтами, подрядчиками. Посетителей встречал сам мистер Джэкобс — толстый, лысый старик с неизменным огрызком сигары во рту. Он вел покупателя к своей конторке и небрежным жестом высыпал на прилавок горсть крупных бриллиантов.

Посетитель не менее небрежным жестом брал несколько самых крупных алмазов, подбрасывал их на ладони, всячески браковал камни и давал мистеру Джекобсу ровно полцены. Старик сердился, клялся, что ему самому они обошлись в четыре раза дороже. В конце концов обе стороны договаривались о цене и шли напротив, в бар, обмывать состоявшуюся сделку. К вечеру почтенный Рей Джэкобс еле держался на ногах.

Через несколько дней Лугов отправил невесте в Петербург письмо.

«Здравствуй, милая Катя, — писал Павел Иванович. — Вот я и в Кимберлее. Устроился сносно, только жара, проклятая, очень уж одолевает. Здесь все наоборот: у вас сейчас зима, идет снег и по Невскому можно кататься на санках. А у нас свирепейшее лето — все раскалено, всюду душно. Словом, пекло не хуже, чем в аду.

Тебя, конечно, интересует сам город. Действительно, Кимберлей — это такое место, подобное которому вряд ли еще сыщется на земле. Все здесь подчинено одной цели, одной идее — как можно быстрее и как можно больше выгребать алмазов из огромной черной дыры, расположенной в центре города и именуемой алмазной шахтой.

Сам Кимберлей спланирован так, что все улицы ведут к этой шахте. Подходишь к ней — и застываешь от ужаса. Перед тобой отвесно уходящая вниз черная зияющая пропасть, диаметром в полкилометра; Дна сначала не видно. Только потом, свыкнувшись с необычной обстановкой, начинаешь различать где-то очень далеко внизу маленькие блуждающие огоньки, до слуха доносятся приглушенные голоса, стук лопат и железных заступов. Кажется, что стоишь у ворот ада, что сама преисподняя распахнулась перед тобой.

Почти вертикально вниз уходят шаткие деревянные мостки. Эти мостки и края шахты облеплены тысячами негров-рабочих. Иногда между ними можно увидеть белый пробковый шлем европейца. Это или надсмотрщик, или хозяин участка. Интересно, что небольшая в общем-то площадь шахты разделена на сотни мелких участков. Каждый хозяйчик владеет одним или двумя-тремя такими «пятачками» размером в несколько квадратных метров.

Хозяин участка имеет десятка полтора негров и надсмотрщика, тоже белого. По утвердившемуся здесь порядку, надсмотрщик с несколькими неграми-рабочими по деревянным мосткам спускается на дно шахты, а хозяин с оставшимися неграми работает наверху. Спустившиеся вниз долбят породу и накладывают ее в ведра из воловьей шкуры, а наверху крутят деревянный ворот, который наматывает на себя побелевшую от долгого употребления проволоку, к которой прикреплены ведра с алмазной породой. Хозяин участка сам берет ведро, высыпает породу на стоящий рядом с воротом гладкий стол и начинает искать кристаллы алмазов (часто ему помогают в этом жена и дети).

Хозяев на Кимберлийской шахте очень много, несколько сот. Через весь колодец шахты, подобно паутине, простирается густая сеть подъемных проволок, каждая из которых идет с нижнего рабочего участка к своему вороту. Вороты на поверхности шахты уже не помещаются в один ряд. Над первым рядом построен настил, и на нем установлен второй ряд воротов, над вторым — третий, а кое-где уже начинает возникать и четвертый. Все это построено «на живую нитку» — поскорее и подешевле. Настилы скрипят, шатаются, и все эти четырехэтажные ярусы стоят на самом краю каменной пропасти в несколько сот метров глубиной.

Часто происходят несчастные случаи: оступится рабочий-негр и с душераздирающим криком летит вниз. Считается удачным, если он погибает один, — внизу ведь тоже сотни людей. Нередко после такого падения наверх в тех же ведрах, в которых поднимают алмазную руду, вытаскивают несколько изуродованных трупов чернокожих. Для хозяина это не представляет никакого убытка — негр здесь «стоит» дешевле метра медной проволоки. Ежедневно они целыми толпами прибывают в Кимберлей и располагаются табором вокруг шахты в ожидании, когда их за нищенскую плату в горстку гнилых бобов возьмут на работу.

Хозяин погибших рабочих подходит к табору и показывает три пальца. Это означает — нужны трое новых. Человек двадцать новичков срываются с места и наперебой начинают предлагать свои услуги. Делают они это очень наивно: бьют себя по мускулам, поднимают с земли огромные куски породы — смотри, мол, какой я сильный. Хозяин выбирает рабочих очень придирчиво, словно покупает лошадей. Потом хлопает троих по плечу и идет к вороту. Трое «счастливчиков» идут вслед за ним и занимают освободившиеся места. Через несколько минут снизу поднимают очередную партию алмазной породы, и все начинается сначала.

Вот тебе, милая Катя, описание знаменитых африканских алмазных рудников.

Начал я вести и дневник. Туда вношу научные рассуждения, которые велено мне раз в месяц отсылать в Петербург, в Географическое общество.

До свидания, Катюша, и прости меня за разлуку. Крепко целую тебя. Твой Павел Лугов…»

 

Дневник Павла Лугова

«Настоящим имею честь доносить Вашему превосходительству, что наблюдения, проведенные мною в городе Кейптауне, а равно по дороге от оного к городу Кимберлею, позволяют сделать вывод об имеющем место в здешних провинциях серьезном конфликте между британской державой и республикой бурских колонистов, который…»

Павел Иванович вздохнул и отложил перо в сторону. Донесение в Петербург не получалось.

Лугов встал от стола и подошел к окну. Кромешная тьма африканской ночи застилала все вокруг. Только редкие точки раскачивающихся на ветру фонарей напоминали о городе.

Павел Иванович открыл окно. Приглушенный звериный рык донесся издали. Потом послышалась мелодичная музыка и негромкое пение: в бурской колонии, расположенной на окраине города, шло богослужение.

Неожиданно где-то рядом несколько пьяных голосов заорали веселую песню. Это мистер Рей Джэкобс в компании подгулявших друзей возвращался из бара.

Под окном кто-то крепко выругался по-голландски. Лугов узнал голос Питера — молодого бурского парня, приходившего в дом мистера Джекобса к своей сестре — служанке Анне.

Павел Иванович вернулся к столу, скомкал донесение, придвинул ближе свечу и раскрыл толстую синюю клеенчатую тетрадь — свой дневник.

«…Почти невозможно представить, — быстро писал Лугов, — что маленькие прозрачно-сероватые кристаллики алмазов могут служить причиной обостряющихся с каждым днем все сильнее и сильнее англо-бурских отношений. Ключ к пониманию этого конфликта лежит в событии, происшедшем на африканском континенте почти тридцать лет назад. Как рассказывали мне очевидцы, в 1867 году некий англичанин Джон О’Релли, охотник за страусами, путешествовал в долине реки Вааль. Однажды он остановился заночевать на ферме голландского колониста Ван-Никерка. После ужина гость и хозяин сели к очагу со своими трубками. У ног папаши Ван-Никерка расположились его ребятишки. Они играли красивыми разноцветными камешками.

Один из этих камней привлек внимание О’Релли своим необычайно сильным блеском. Охотник поднял его и стал внимательно разглядывать.

— Послушайте, Ван-Никерк! — взволнованно сказал он, вынимая трубку изо рта. — Да ведь это же бриллиант!

Фермер рассмеялся.

— Можете взять его себе. Такие бриллианты кучами лежат вокруг моего дома.

Несмотря на эту шутливую реплику, О’Релли, прихватив с собой камень, в ту же ночь, не теряя ни минуты, отправился в город Кейптаун, чтобы показать находку знающим людям.

По дороге О’Релли остановился в небольшом местечке Кольсбурге, чтобы сменить лошадь. Зайдя в трактир выпить стаканчик вина, охотник увидел возле стойки своего знакомого, доктора Атерстона в компании подгулявших молодых людей.

— Хэлло, друзья! — приветствовал их О’Релли. — Пока вы тут пьянствуете, я открыл алмазные россыпи на реке Вааль.

— Не покажете ли вы нам хотя бы один алмаз, дорогой О’Релли? — улыбаясь, спросил доктор Атерстон.

— Пожалуйста, — ответил охотник и бросил на стойку взятый у фермера камень.

Несколько минут общество разглядывало находку.

— Никакой это не алмаз. Обыкновенный булыжник, — авторитетно изрек кто-то, в с общего согласия камень выбросили в окно, а его владельцу предложили выпить вместе со всеми.

Неожиданно доктор Атерстон с несвойственной для его возраста легкостью выбежал из трактира. Заинтересовавшись, О’Релли пошел за ним. Почтенный доктор, стоя на коленях перед окном, копался в пыли.

— Вот он! — радостно сказал, наконец, Атерстон, поднимаясь с земли.

Увидев О’Релли, доктор схватил охотника за руку и потащил к себе в дом. Там он закрыл дверь и опустил шторы.

— Никто из этих молодчиков ни черта не смыслит в драгоценностях! — тяжело дыша, заговорил Атерстон. — Это самый настоящий алмаз. В нем не менее двадцати пяти каратов! Я покупаю его!

…Известие о находке крупного алмаза на реке Вааль произвело сенсацию среди населения Капской колонии. Началась «алмазная лихорадка». Тысячи людей бросились в те места за наживой.

К началу 70-х годов старательскими работами были охвачены площади на сорок миль выше и ниже бывшей фермы Ван-Никерка. Но вот в самый разгар алмазного промысла на берегах Вааля вдруг пронесся слух о находке бриллиантов у озера Дютуа, на открытой равнине, милях в двадцати от реки. Принесшие этот слух рассказывали о фантастическом богатстве нового месторождения. По их словам, алмазы там можно было собирать руками прямо с земли. В доказательство они показывали горсти прекрасных крупных камней.

Палаточный городок на берегу Вааля опустел в одну ночь. Бросив все имущество, захватив только оружие и необходимые инструменты, толпа бросилась к озеру Дютуа. По дороге между обезумевшими от призрака близких богатств приискателями вспыхивали свирепые схватки. Пешие убивали конных, захватывали их повозки и, сметая все на своем пути, устремлялись вперед. Те, кто не сумел обзавестись транспортом, бегом устремлялись к озеру. Казалось, что злокачественным «алмазным микробом» заражен сам воздух на подступах к месторождению.

По свидетельствам очевидцев, двадцатимильный кусок выжженной солнцем каменистой равнины от реки Вааль до озера Дютуа напоминал поле жесточайшей битвы между двумя неприятельскими армиями. Трупы валялись чуть ли не на каждом шагу. Рядом с мертвыми лежали живые, истомленные жаждой и трудностями пути люди, которым оказалось не под силу это нечеловеческое напряжение. На них не обращали внимания. Наоборот, безжалостно добивали, если требовалось воспользоваться какой-нибудь их вещью.

В короткий срок возле озера вырос город с населением более пятидесяти тысяч человек. Алмазоносной признали площадь в двадцать три квадратных акра. Здесь быстро вырыли четыре копи — Дютуа, Олд-де-Бирс, Бельтфонтен и наиболее богатую — Кимберли.

Кимберлийская копь представляла собой отвесно уходящий вниз круглый естественный колодец, сечением в тринадцать тысяч квадратных метров. Это было первое найденное людьми коренное месторождение алмазов. До сих пор все алмазы добывались из россыпей, находящихся в речных отложениях.

Поначалу старатели, начавшие разрабатывать Кимберлийскую копь, не догадывались о том, что она примет строго цилиндрическую форму. Работы велись обыкновенным, старым способом — алмазоносную землю рыли лопатами, рыхлили и уже потом выбирали кристаллики алмазов. В дальнейшем было замечено, что больше всего алмазов встречается в центре копи. Сюда-то и были направлены главные усилия старателей.

Как только копь углубилась на несколько метров, обнаружили, что самые ценные участки, находящиеся в центре, отделены от других, победнее, как бы стеной. Порода, содержащая наибольший процент алмазов, резко отличалась от окружавшей ее почвы.

При общем возбужденном состоянии работа закипела со сказочной быстротой. Через несколько недель глубина копи достигла шестидесяти метров, и тут приискатели увидели, что находятся на дне огромной трубы.

Вынутая порода, после того как из нее выбирали все алмазы, шла в отвал. И вот здесь-то, наверху, при солнечном свете, все увидели, что эта порода имеет характерный голубой оттенок и совершенно не похожа по своей структуре на серые почвы, образовывавшие стенки колодца. Голубая алмазоносная руда, как содержимое гигантского естественного клада, была плотно набита в трубкообразную копь.

Так был открыт кимберлит — коренная материнская порода, в которой образовывается алмаз.

Свое название алмазная руда получила от города Кимберлея, выросшего рядом с месторождением.

В Кимберлее рассказывают, что сенсационное, случайное открытие африканских алмазов дало повод к многочисленным авантюрам. В Калифорнии некие молодые люди, Слэк и Арнбльд, подали заявку в городскую управу Сан-Франциско о находке ими богатых алмазных месторождений. Они подкупили одного горного инженера, который осмотрел «новые» копи и нашел их чрезвычайно «богатыми». Дело быстро пошло вперед.

Крупнейшие банкиры Сан-Франциско основали компанию, акции которой разошлись очень быстро. Но когда первые рабочие появились на копях, выяснилось, что никаких алмазов там нет. Ловкие авантюристы, прихватив с собой несколько миллионов долларов, скрылись. Интересно, что много лет спустя Слэк и Арнольд, ставшие к тому времени солидными дельцами, написали книгу о том, как они ловко надули сан-францисских банкиров. Книга эта имела шумный успех. Газеты называли ее библией начинающего американского бизнесмена. За давностью и в связи с чистосердечным признанием, направленным на «пользу общества», правосудие не стало преследовать авторов книги…»

 

Питер, Мартин и другие

…День в алмазной столице начинался рано. В пять часов утра старый бур — сторож на алмазной копи — ударял в большой медный колокол, и протяжные унылые звуки плыли над крышами домов, над холмами голубой земли, окружавших город сплошной зубчатой цепью.

Первой просыпалась негритянская резервация. Из приземистых, обнесенных колючей проволокой деревянных бараков доносились заунывные звуки — негры-рабочие совершали утреннюю молитву.

Потом под конвоем вооруженных надсмотрщиков они длинной вереницей направлялись к шахте. Здесь рабочих уже поджидали нетерпеливые хозяева. Еще несколько минут, и над городом повисали привычный скрип и визг сотен воротов, брань и окрики надсмотрщиков. Новый день на Кимберлийской алмазной шахте вступал в свои права.

Павел Иванович Лугов вставал, по петербургской привычке, засветло. Приводил в порядок записи и наблюдения, писал письма, читал. Потом завтракал, одевался и выходил на улицу.

Лугов хорошо знал голландский язык, немного понимал по-английски. Удобнее всего ему было объясняться с бурами. В ход шел смешанный международный англо-голландский морской жаргон, в котором Павел Иванович сильно поднаторел за время путешествия из Кронштадта в Кейптаун.

Лугов сдружился со старым Мартином — смотрителем медного кимберлийского колокола. Старик пришел в Кимбер-лей вместе с первооткрывателями алмазных трубок. Когда-то и он занимался старательством, ковырялся на дне «чертова колодца», имел круглую сумму в банке. Но потом конкуренты вытеснили его. Деньги ушли на уплату долгов, и пришлось перейти на другую работу — будить по утрам жителей города протяжными звуками колокола.

— Все мои беды начались с того времени, когда, услышав о находке богатств на реке Вааль, я покинул общину и отправился за сокровищами, — рассказывал старый бур.

— В общине я оставил жену и двоих детей, — продолжал Мартин. — Поначалу, когда мои дела были не так уж плохи, я даже кое-что посылал им. Но вскоре в Кимберлее появился некий Сесиль Родс. Это был желторотый юнец, ему не было и семнадцати. Но сколько бед и горестей принес он с собой! Он разорил меня и тысячи таких, как я. Мы потеряли своих жен и детей, свое здоровье. Я упал в шахту и, к сожалению, остался жив. О, я вам многое могу рассказать об этом шакале в образе человека!

Однажды вместе с Питером, братом служанки Анны, Павел Иванович решил съездить в общину буров, разбившую табор неподалеку от Кимберлея. У Питера в общине были родственники, и Лугову захотелось посмотреть, как живут настоящие, неоседлые буры.

Питер достал двух лошадей, и к концу дня они отправились в путь. Спустя несколько часов дорога, превратившись в узенькую тропинку, зазмеилась между скалами, густо поросшими лесом. Вокруг было спокойно, только топот копыт нарушал тишину.

Неожиданно меж деревьев кто-то громко зафыркал. Павел Иванович вздрогнул и остановил лошадь.

— Не боитесь, — засмеялся Питер, снимая с плеча ружье и кладя его поперек седла, — это павианы. Их тут полно.

Лес действительно кишел обезьянами. Они спрыгивали с деревьев, подходили к тропинке, скалили зубы, гримасничали.

Когда, уже перед самым рассветом, лесная тропинка кончилась и путники выбрались из чащи, Павел Иванович почувствовал облегчение — будто сбросил со спины груз в несколько пудов.

Теперь дорога шла ровной степью, поросшей высокой сочной травой. Иногда ехавший впереди бур вместе с лошадью совершенно скрывался за густой растительностью, так что виднелся только конец ружейного дула. Множество птиц самых разнообразных окрасок — зеленых, красных, желтых — взлетали прямо из-под копыт лошадей. Кони беспокойно вскидывали головы, словно чувствовали где-то поблизости крупного зверя. Несколько раз на горизонте показывались стада мирно пасшихся антилоп.

Павел Иванович ехал, как в сказке. Нигде ещё не видел он такой богатой, такой щедрой природы.

А африканская земля с каждым шагом раскрывала перед Луговым свою непередаваемую, ни с чем несравнимую красоту. После полудня, когда спала жара, всадники поднялись на невысокий холм и невольно остановились, пораженные необычным зрелищем. Зеркальное озеро, окаймленное кудрявой бахромой пальм, лежало вдали. Между пальмами высились причудливые минареты, золотистые купола, стрельчатые башни, крепостные стены. От берега озера отделился длинный караван и двинулся навстречу путникам. Важно покачивая головами, шли верблюды, навьюченные огромными белыми тюками, слышался звон колокольчиков, незнакомая речь. Верблюды приближались, росли, превращались в сказочных чудовищ. Еще несколько секунд, и… чудное виденье закачалось, дрогнуло, побледнело и исчезло. Мираж рассеялся.

Павел Иванович не мог произнести ни одного слова. Он впервые видел африканский мираж, и это дивное зрелище взволновало его до глубины души.

— Поехали, — неожиданно хмуро сказал Питер и добавил: — Постарайтесь говорить как можно меньше.

Лугов удивленно посмотрел на него. Молодой бур показал глазами вперед на дорогу. Снизу на холм поднималось несколько всадников в ярко-красных мундирах и желтых пробковых шлемах с блестящими козырьками. Под всадниками были рослые, крепкие, одинаковой вороной масти лошади.

— Разъезд английской полиции, — объяснил Питер.

Поравнявшись с путниками, передний англичанин с золотыми нашивками на рукаве осадил коня.

— Кто вы такие и куда держите путь? — бесцеремонно обратился он к Лугову.

Павел Иванович вынул из кармана свой паспорт и протянул его полицейскому.

— Если не ошибаюсь, — процедил тот сквозь зубы, — вы являетесь подданным его величества императора России?

— Да, я российский гражданин, — ответил Лугов.

— Вы подданный его величества императора России? — педантично повторил полицейский.

Помня совет Питера, Павел Иванович молчал.

— Если не ошибаюсь, кимберлийская администрация запретила выезжать вам за пределы черты города, господин Лугов?

— Я ученый, мне надо видеть как можно больше, — сказал Павел Иванович.

Полицейский помолчал немного и, не найдя, что ответить, резким движением протянул паспорт Лугову и повернулся к Питеру.

— Ну-с, а ты куда собрался, молодчик? Наверное, в шайку таких же разбойников?

Сопровождающие его солдаты дружно загоготали.

— Это не шайка разбойников, — спокойно ответил Питер, — это моя родная община.

— Родная община? Вы слышали, ребята? — крикнул старший солдатам. — Тот цыганский табор, который мы видели вчера, оказывается, его родная община!

Англичане загоготали еще громче.

— Вы невоспитанный человек! — громко сказал Павел Иванович старшему полицейскому.

— А вы помалкивайте, мистер ученый, — огрызнулся полицейский. — По инструкции вашего же консула вам запрещено выезжать из Кимберлея! Так что нечего шататься по дорогам со всякими бродягами! Поворачивайте назад!

Обратно ехали молча. Лугов силился разобраться во всем услышанном. Какая инструкция? Какой консул? Неужели князь Болховитинов, любезный, с хорошими манерами человек, оказался способным на такое?

Но почему? Что может знать о нем Болховитинов? Неужели?.. Неужели тот самый донос, который послужил косвенной причиной его поездки в Африку, следовал за ним из Петербурга, а может быть, даже опередил?

От этих мыслей на душе у Павла Ивановича сделалось гадко. Он ехал, сгорбившись в седле, ни на кого не обращая внимания.

Между тем день подходил к концу. Стемнело. Резко похолодал воздух. На листьях кустов и деревьев выступила обильная роса.

Полицейские вспугнули фазана и с криком помчались за ним по высокой траве. Ударило несколько выстрелов. Перевернувшись через голову, птица кувыркнулась вниз.

Через минуту охотники снова догнали Питера и Лугова.

— Эта проклятая африканская трава так высока, — гудел сзади старший полицейский, обращаясь к одному из солдат, — что мешает нашим лошадям показать все свои верховые качества.

Солнце садилось за горизонт. С листьев деревьев, с кустов падали на землю большие прозрачные капли росы.

 

Карьера Сесиля Родса

Прошло еще несколько месяцев. Павел Иванович Лугов продолжал записывать в своем дневнике:

«…Всегда гадко чувствовать себя под надзором нашей российской охранки. Но особенно гадко бывает тогда, когда, проехав тысячи километров, заехав бог весть в какие земли, даже здесь ощущаешь на себе «недреманное око» околоточного с. Невского проспекта, правда принявшего на этот раз личину дипломата, но так же тупо продолжающего следить за всеми твоими поступками и даже пытающегося выработать для тебя некие нормы поведения. Любезно принимая меня в Кейптауне, князь Болховитинов, оказывается, уже тогда составил и отправил в Кимберлей «инструкцию, определяющую ученого Павла Лугова в Африке нормы поведения».

Во всей этой истории меня особенно забавляет следующее обстоятельство: посылая меня в Южную Африку, наше петербургское географическое начальство явно рассчитывало на то, что вдали от русской действительности я покончу со своим «вольнодумством» и целиком посвящу себя науке.

Господа из Географического общества, мягко говоря, обмишурились. Пытаясь, как сказал один из них мне при отъезде, «спасти во мне ученого, отделить науку от политики», они сделали прямо противоположное.

Значительную «помощь» оказал мне и князь Болховитинов. Получив из петербургской охранки донесение о моем участии в студенческих волнениях, он явно переоценил мою неблагонадежность и своей «инструкцией» только подлил масла в огонь.

…Скоро исполнится год, как я живу в Кимберлее. На моих глазах происходит масса интереснейших явлений. И, безусловно, главное из них — монополизация алмазного промысла, сосредоточение власти на копях в одних сильных, жадных, цепких руках. Лучшее доказательство этому — судьба старого Мартина. Из его рассказов живо представляешь себе историю Кимберлийского алмазоносного района.

Некогда, много лет назад, добыча алмазов здесь выглядела весьма романтическим предприятием. То были первые годы существования алмазного промысла, годы его зачаточных форм, «мануфактурная» эпоха добычи африканских алмазов. То было время расцвета колониальной романтики, время, когда в Европе был в моде культ отважных героев — покорителей восточных провинций, смелых и благородных искателей драгоценностей.

Но так продолжалось недолго. В 80-х годах прошлого столетия на Кимберлийских алмазных рудниках появился некий молодой англичанин Сесиль Джон Родс, сын бедного сельского священника из метрополии. На «жаркий материк» его привели пустой кошелек и честолюбивые мечты о славе традиционного британского юноши-колонизатора, образ которого был тогда так популярен среди английской молодежи.

Но романтическим героем Сесилю Родсу стать не пришлось. Времена благородных рыцарей — первооткрывателей новых земель давно уже миновали. На смену им пришла эпоха рыцарей копейки. Быстро забыв о своих честолюбивых мечтах, Родс с головой окунулся в водоворот наживы. Купив на последние деньги небольшой участок алмазоносной земли на руднике Олд-де-Бирс, Родс так же, как и другие мелкие хозяйчики, с помощью чернокожих рабочих ковырялся на своем «пятачке» в поисках алмазных зерен. Тогда еще никто и не догадывался о том, какую зловещую роль сыграет этот Родс в судьбе Южной Африки.

Сесиль Родс от природы был очень предприимчивый, сообразительный и жестокий юноша. С первых же дней своей «алмазной» биографии он прекрасно усвоил психологию колониального дельца: «Если я имею один участок и десять негров-рабочих, я добываю и продаю в день алмазов в среднем на десять фунтов стерлингов. Если же я буду иметь два участка, мой ежедневный доход возрастет вдвое. Кроме того, если я буду иметь два участка рядом, я смогу обходиться уже не двадцатью, а пятнадцатью неграми, и мой доход увеличится еще и оттого, что я буду меньше платить рабочим»…

Родс был неразборчив в средствах. Действуя подкупом, шантажом, угрозами, он очень быстро стал владельцем не двух, а нескольких десятков «соседних» участков и лихорадочно продолжал приобретать новые.

Аппетит приходит во время еды. Скоро Родс решил прибрать к рукам весь рудник Олд-де-Бирс. Но сделать это один он побоялся. Вместе с несколькими такими же ловкими предпринимателями Родс организовал компанию «Де-Бирс» и повел жестокую борьбу с последними самостоятельными владельцами алмазоносных участков на руднике. Взяв ссуду в кимберлийском банке, Родс и его друзья наладили подъем алмазной породы наверх из шахты в несколько раз быстрее, чем это делали предприниматели-одиночки. Количество алмазов, добываемых «Де-Бирс», резко возросло. Родс снизил цены на свои камни, и все скупщики алмазов бросились к нему. Остальные хозяйчики рудника, действовавшие в одиночку, взвыли. К ним покупатели не шли, а снижать цены они не могли, так как не вернули бы уже вложенных в свои карликовые участки денег. Оставалось одно — продать свой участок «Де-Бирс» и уходить подобру-поздорову. Так и поступило большинство мелких предпринимателей. А тех, кто продолжал упорствовать, одного за другим стали находить на дне шахты с переломленными ребрами (такая участь чуть-чуть не постигла и старого Мартина). По определению местной полиции, это были жертвы «невоздержанности к спиртному».

К тому времени, когда рудник целиком перешел в руки «Де-Бирс», Родс и его компаньоны уже имели долю и во многих других копях, расположенных рядом с Кимберлеем. Картина повторялась. Мелкие хозяйчики под ударом искусственного алмазного демпинга разорялись и продавали свои паи, а захотевшие померяться силами с «Де-Бирс», с небольшими вариантами (Родс и его помощники действовали прямолинейно), становились «жертвами алкоголя».

Несмотря на молодость, Сесиль Родс уже через несколько лет становится главой компании, которая устанавливает контроль над многими алмазными месторождениями Южной Африки. Сын бедного священника превращается в миллионера. Достигнуть этого ему удалось, как говорят очевидцы, благодаря редкому соединению в одном человеке ума и подлости. Родс славится как величайший мастер политической провокации, подлога, интриги. Говорят, что низменностью натуры Сесиля Родса поражаются даже отъявленные подлецы. Он невероятно, феноменально жесток к людям. Однажды, когда ему было всего двадцать три года, Родс взял в аренду у одного своего конкурента несколько сот негров и, чтобы лишить конкурента рабочей силы, приказал всех их утопить в шахте, сославшись потом на якобы внезапно случившееся наводнение.

Шаг за шагом шел Родс по пути объединения всех африканских алмазоносных земель. Английские парламентарии, которым он фактически принес на блюдечке почти всю Южную Африку, восторженно называли Родса «южноафриканским Наполеоном».

Получив в распоряжение большие денежные средства, Родс расширяет круг своих интересов, обращает внимание на земли, лежащие севернее рек Вааль и Оранжевой. Это была богатая залежами редких металлов территория феодального негритянского государства Мономотапа.

В 1888 году Родс организовывает знаменитую Британскую южноафриканскую компанию, которая, по его инициативе насильственным путем захватывает земли Мономотапа. С коренным населением Мономотапа — негритянскими племенами матабеле и машона — Родс ведет ожесточенную борьбу. Он массами истребляет негров, загоняет их в резервации, сжигает деревни и бешеным темпом строит здесь золотые, медные и хромовые рудники.

Компаньоны и помощники Родса угодливо ходатайствуют перед английским парламентом о том, чтобы назвать бывшие земли Мономотапа провинцией Родса или «Родезией». Парламент соглашается. Этим актом как бы невольно поощрялись все другие колониальные дельцы Британской империи: действуйте, как Родс, разоряйте, жгите, убивайте, присоединяйте к империи новые земли, и они будут названы вашими именами!

«Заработав» круглую сумму на «Родезии», Сесиль Родс вновь возвращается к своему любимому детищу — алмазной компании «Де-Бирс». Он видит, что именно в алмазах находится ключ ко всем остальным богатствам Южной Африки. Родс начинает подумывать о создании международной монополистической компании, которая имела бы власть и над добычей, и над обработкой, и над продажей алмазов во всем мире. Но для того чтобы сделать это, нужно было объединить сначала все алмазные копи Южной Африки, из которых многие еще находились вне контроля «Де-Бирс». Осуществление таких замыслов требовало сосредоточения в одних руках не только большой экономической, но и политической власти. И Сесиль Родс добивается того, что его «избирают» премьер-министром Капской колонии, занимающей почти всю территорию теперешнего Южно-Африканского Союза.

В 1892 году Родс, на базе компании «Де-Бирс», организовывает Всемирный алмазный синдикат — мировую монополистическую организацию. За спиной Родса и его компаньонов незримо вырастает зловещая тень лондонских Ротшильдов, на деньги которых Родс начинает «добивать» своих последних конкурентов.

Под контроль алмазного синдиката попадают почти все алмазные месторождения Африканского материка, за исключением нескольких, расположенных на территории бурских республик — Трансвааль и Оранжевой. Владельцы этих месторождений — бурские горнопромышленники — в борьбе с проникновением английского капитала в их экономические сферы находят поддержку у правительств своих республик.

Политическая самостоятельность Трансвааля и Оранжевой становится Родсу поперек горла. И Сесиль Джон Родс — некоронованный алмазный властелин мира — задумывает уничтожить Трансвааль и Оранжевую республики как самостоятельные государства, решает превратить их в британские колонии.

Родс поначалу действует очень осторожно. Одной рукой, как премьер Капской колонии, он заигрывает с бурами, а другой тайно разжигает огонь вражды между бурскими и английскими «алмазниками». Свое истинное лицо он показывает только в 1895 году, когда в Иоганнесбурге вспыхивает им же подготовленный и субсидированный мятеж представителей наиболее богатых кругов английской буржуазии. Этот мятеж получил в мировой печати саркастическое название «революции капиталистов».

Сесиль Родс больше ждать не хочет. На помощь мятежникам он посылает вооруженный отряд под командованием своего компаньона — управляющего Южноафриканской компанией Линдера Джемсона. Но буры разбивают отряд наголову, а самого Джемсона берут в плен. Это поражение приводит Родса в ярость. Он берет открытый курс на войну.

Мой приезд в Африку совпал с последними «мирными» днями. Английские и бурские алмазные толстосумы готовы вот-вот всадить друг другу нож в спину из-за первенства на алмазных рудниках, И, как бывает всегда, когда «паны дерутся — у холопов чубы трещат». Тяжелым бременем ляжет война на плечи простых людей — таких, как Питер, Мартин, Анна, и десятков других бедняков — буров и англичан.

…За минувший год страсти накалились до предела. Численность королевских войск в Южной Африке увеличилась вдвое. Со дня на день следует ожидать начала военных действий…»

 

 

Встреча в порту

В октябре 1899 года началась англо-бурская война. Англичане сосредоточили у границ Трансвааля пятидесятитысячный экспедиционный корпус. Но сначала боевое счастье было на стороне буров. Английские отряды потерпели поражение в сражениях при Белмонте и Эслине. Буры захватили в плен несколько тысяч солдат и офицеров, много оружия и снаряжения.

В первых числах декабря Лугов получил депешу из Кейптауна: «Немедленно выезжайте консульство. Болховитинов».

Павел Иванович стал собираться.

Война прервала работу Лугова над составлением «Минералогии африканских кимберлитов». Эту работу Павел Иванович хотел сделать темой своей диссертации. Она была написана уже наполовину, когда на африканской земле прозвучал первый выстрел.

Павел Иванович собрался быстро; все его пожитки уместились в два чемодана. В специальный тюк он упаковал образцы кимберлитов, чтобы по приезде в Петербург продолжить минералогические исследования.

Накануне отъезда, вечером, Лугов прощался со знакомыми. Старого Мартина Лугов нашел у шахты-. Старик сидел на пороге своей хижины, сколоченной из старых досок, неподалеку от большого медного колокола. Теплый декабрьский ветер играл его седой бородой.

— Прощай, Мартин, я уезжаю, — сказал Павел Иванович.

— В добрый путь, — просто ответил Мартин.

Помолчав немного, старик добавил:

— Береги себя в дороге. Плохое время наступило сейчас в Африке.

— Спасибо, — поблагодарил Павел Иванович.

…На третий день пути Лугов приехал в Блумфонтейн — столицу Оранжевой республики. Город был похож на потревоженный улей. По улицам проходили отряды вооруженных буров. Часто проезжали группы всадников, в открытых фургонах провозили ружья и конские сбруи.

Возле одного из домов стояла толпа. Люди жадно читали приклеенный к стене белый листок бумаги. Лугов вылез из повозки и, условившись с возницей о встрече, подошел поближе.

Неожиданно кто-то положил ему на плечо руку. Павел Иванович обернулся — перед ним стоял высокий чернобородый человек.

— Не советую вам подходить туда, — тихо сказал незнакомец.

— Почему? — удивился Лугов.

— Вы англичанин?

— Нет, русский.

На лице чернобородого появилось неподдельное изумление:

— Русский? Как вы попали сюда?

— Я ученый. Находился в научной командировке на алмазных месторождениях.

— Будь они прокляты, эти алмазные месторождения! — выругался незнакомец. — Кем бы вы ни были, все равно скорее уезжайте отсюда. Сейчас здесь трудно ручаться за жизнь любого иностранца, имеющего хоть какое-нибудь отношение к алмазам.

…В пути Павлу Ивановичу попадались многочисленные кибитки буров, набитые мирным житейским скарбом. В них сидели женщины, старики, дети. Это буры в одиночку и целыми селениями перебирались в глубь страны из пограничных областей. Вид у людей был измученный, запуганный. Чувствовалось, что им пришлось многое пережить.

Несколько дней подряд на дороге не встретилось ни одного всадника, ни одного фургона. Повозка Лугова одиноко тащилась по каменистой пустынной равнине.

Но однажды тишину воздуха нарушил резкий звук. Это был сигнал армейского рожка. Павел Иванович приказал Остановиться и ждать.

Из-за поворота дороги показался сначала один всадник в ярко-красном мундире, потом второй, третий… Это был передовой отряд английского экспедиционного корпуса.

Начальник разъезда, драгунский офицер, проверив у Лугова документы, разрешил ему следовать дальше. Теперь то и дело навстречу попадались колонны регулярных английских войск. Подымая густую пыль, проходили эскадроны легкой кавалерии, большими массами двигались пехотинцы в белых пробковых шлемах, с тяжелыми ружьями на плечах. Давая о себе знать еще Издали, громыхала артиллерия: запряженные шестерками лошадей, тянулись пушки, мортиры, гаубицы, сопровождаемые многочисленной прислугой и офицерами в расшитых золотом мундирах. Шествие замыкали бесконечные обозы.

«И всю эту массу людей движет один закон — закон наживы», — с горечью думал Павел Иванович, глядя на проходившие мимо войска.

Спустя месяц после выезда из Кимберлея, Лугов был в Кейптауне. Болховитинов, встретив его в консульстве, очаровательно улыбнулся:

— Я весьма сожалею, дорогой Павел Иванович, но обстоятельства службы вынудили меня…

— Не утруждайте себя, — резко перебил его Лугов, — я все знаю.

Князь обиженно поджал губы.

— Ну что ж, тем лучше. По имеющемуся у меня предписанию вам надлежит вернуться в Россию. В этом конверте вы найдете деньги, билет на пароход и все документы. Желаю здравствовать!

Павел Иванович взял конверт и, не прощаясь, вышел из консульства.

Билет был с пересадкой в Лондоне. До отхода парохода оставалось пять дней. Лугов поселился в маленькой портовой гостинице и каждый вечер ходил на причалы покупать свежие европейские газеты и смотреть на шумную портовую жизнь.

Прочитав газеты от корки до корки, Павел Иванович садился на свободный кнехт и подолгу смотрел на нестройный лес мачт, на груды ящиков, тюков и бочек, на разноязычную, разноплеменную толпу пестрого портового люда. Ветер с океана приносил запах сырого тумана и водорослей.

Павел Иванович возвращался в гостиницу поздно. Он шел мимо портовых кабаков и трактиров, откуда доносились пьяные песни и нестройная музыка, мимо штабелей снаряжения и боеприпасов, мимо спавших вповалку солдат английской морской пехоты, батальоны которых каждый день высаживались на берег с британских военных кораблей.

Причудливые очертания бухты Столовой горы терялись в теплых январских сумерках. Огоньки разбросанных как попало на склонах гор домишек, кривые цепочки уличных фонарей, терпкий аромат тропической растительности, темно-зеленая вода, скалы, даль океана — все это рождало в душе тревожные предчувствия.

Однажды на причалах Лугова окликнули по-русски. Павел Иванович удивленно оглянулся. Перед ним стоял сутулый молодой человек с большими голубыми глазами и длинными русыми волосами. Он был одет в костюм, делавший его похожим одновременно и на петербургского мастерового и на французского моряка.

— Как вы узнали, что я русский? — спросил Лугов.

— По интеллигентской российской меланхолии, которую я наблюдаю в вашем лице здесь уже третий вечер, — ответил голубоглазый.

— Но вы-то как сюда попали?

Молодой человек оглянулся и приложил палец к губам:

— Тише. Если у вас есть деньги, ведите меня скорей в любой кабак. Со вчерашнего дня я ничего не ел.

Целый год Павел Иванович не видел русского человека, с которым он мог бы поговорить, не скрывая своих истинных мыслей и намерений. Сейчас он почему-то почувствовал необыкновенную симпатию к этому голубоглазому, со впалой грудью и, очевидно, тяжелобольному парню. И поэтому, когда тот, усевшись за грубый некрашеный стол портовой таверны, стал быстро расправляться с огромным куском жареного мяса, запивая его кислым вином из оловянной кружки, Лугов, хотя молодой человек его вовсе об этом не просил, рассказал ему чуть ли не всю свою жизнь, начиная с участия в студенческих волнениях в Петербурге и кончая последним свиданием с князем Болховитиновым.

— И вы хотите снова вернуться в эту страну рабов, в страну, где подлость — главный закон жизни? — запальчиво крикнул молодой человек, но потом, оглянувшись, пригнулся к столу и заговорил свистящим шепотом: — Моя фамилия Зенкевич. Я бывший член организации «Земля и воля». Осужден на вечную каторгу. Полгода назад бежал. Эмигрировал во Францию. Работал в Марселе грузчиком…

Он закашлялся, потом отодвинул кружку с вином и кивнул головой на стойку:

— Расплатитесь!

Они снова вышли на причал. Дул сильный ветер. На кораблях скрипели снасти, раскачивались фонари на мачтах.

— Со всех концов Европы, — продолжал взволнованно шептать Зенкевич, — минуя английские кордоны, пробираются сейчас в Трансвааль добровольцы, те, кто хочет с Оружием в руках бороться за свободу, против всесильного британского деспотизма. И в такое время вы хотите уезжать отсюда?!.

…Всю ночь Лугов не мог уснуть. Он лежал на жесткой гостиничной койке, ворочался с боку на бок, и в памяти невольно оживало все то, что он увидел и пережил за минувший год.

Едва забрезжил рассвет, Павел Иванович встал, сел к столу и положил перед собой несколько чистых листов бумаги.

«Милая Катя, — быстро писал Лугов, — бывают в жизни такие минуты, когда мы перестаем принадлежать самим себе и когда наши обычные житейские стремления и идеалы уходят на задний план, уступая место чему-то несравненно более высокому. Тогда мы начинаем жить по законам, по которым живут те немногие, кто всегда вызывает нашу зависть и восхищение. Видит бог, как мне хочется к тебе, Катюша, но обстоятельства не позволяют сделать этого!

Я пишу тебе, сидя в гостинице. Сейчас утро. Окно моей комнаты выходит в гавань. За частоколом мачт лежит океан, и первые лучи солнца скользят по его светло-зеленой поверхности. Я смотрю на океан, и мне невольно представляется то огромное расстояние, которое нас разделяет. Мне очень горько, Катюша, причинять тебе новую боль, но ты у меня умница, и, когда до тебя дойдут вести о начинающихся здесь событиях, ты, конечно, поймешь, что иначе я поступить не мог. Целую тебя. До свидания. Твой Павел Лугов».

Письмо и багаж Павел Иванович отправил с тем пароходом, на который у него был билет до Лондона. В таможне, сдавая чемоданы и тюк с образцами кимберлитов, Лугов увидел Болховитинова. Подняв воротник легкой серой накидки и надвинув на самые глаза поля черного шелкового цилиндра, князь стоял боком к нему и с притворным вниманием изучал расписание пароходов.

Увидев, что таможенный чиновник бросил вещи Лугова в общую кучу, Болховитинов повернулся и быстро пошел к выходу. В дверях он неожиданно столкнулся с Зенкевичем, который дожидался Павла Ивановича на улице и, очевидно потеряв терпение, решил войти в таможню. Вежливо приподняв цилиндр над головой, князь что-то сказал со своей обычной очаровательной улыбкой и вышел.

…Полтора месяца спустя Лугов и Зенкевич въезжали в столицу республики Трансвааль — город Преторию.

 

Алмазная война

Первый год англо-бурской войны прошел неудачно для англичан. Буры неизменно побеждали во всех битвах и сражениях.

Родс свирепствовал в Лондоне. Он обвинял кабинет министров в антипатриотизме, он взывал к национальному достоинству британцев, которое, по его мнению, было жестоко оскорблено кучкой неграмотных бурских мужиков. И все новые и новые корабли, ощетинившись солдатскими штыками, отплывали из английских портов к далекому африканскому континенту.

К концу 1899 года численность британских войск в Южной Африке достигла ста тысяч человек. Это было почти втрое больше, чем у буров.

…Интернациональный отряд добровольцев, в который зачислили Лугова и Зенкевича, был придан бригаде генерала Христиана Левета за два дня до того, как генерал получил приказ овладеть укрепленным лагерем англичан под городом Спионкопом.

Бригада выступила ночью. В одной шеренге с Луговым и Зенкевичем шли француз Гастон Бурже и итальянец Николо Маньяни. Балагур и весельчак Гастон всю дорогу подшучивал над Зенкевичем.

— Мы с Николой сыны бунтарских наций, нам на роду написано бунтовать, — говорил курчавый черноглазый Бурже. — Ну, а как русские ввязались в эту драку? Этого я никак не пойму.

— Ты отрицаешь революционные традиции нашего народа? — горячился Зенкевич. — А Степан Разин, а Пугачев, а декабристы?

20 января 1900 года бригада остановилась на привал в пятнадцати километрах от Спионкопа. Буры разбили лагерь в небольшой лощине на берегу шумного ручья. Всю ночь жгли костры, чистили оружие, готовясь к предстоящему сражению.

Утром к костру, возле которого сидели Лугов, Зенкевич, Бурже, Маньяни и еще несколько солдат интернационального отряда, подошел высокий плечистый бур, крест-накрест перепоясанный кожаными патронташами.

— Кто из вас, ребята, может хорошо переводить с английского на голландский? — спросил он.

Павел Иванович поднялся с земли.

— Я могу переводить, только не очень быстро, — сказал он.

— Собирайся! — коротко приказал бур.

Через полчаса, сидя на норовистой бурской лошадке, Лугов выехал из лагеря в составе отряда человек в пятнадцать. Отряд вел на рекогносцировку сам генерал Левет.

Тропинка, по которой двигались всадники, вилась между огромных камней. Несмотря на то, что все время поднимались в гору, лошади шли резвой, танцующей рысью. Тропинка была труднопроходимой и заброшенной: за несколько часов пути им не повстречалось ни одного человека.

Еще несколько шагов, и перед всадниками как на ладони открылся лежащий в горной долине Спионкоп. Чуть в стороне от города на невысоком плато белели походные палатки англичан, мелькали красные мундиры, сверкало на солнце оружие.

Христиан Левет подозвал к себе Лугова и плечистого бура, опоясанного кожаными патронташами.

— Пока мы будем проводить рекогносцировку, вы должны подъехать как можно ближе к лагерю и послушать, о чем говорят солдаты. Ждут ли они подкрепления? Какое настроение у англичан? Хватает ли боеприпасов? Словом, все, что вы услышите, будет очень интересно для нас.

Впервые в жизни Павлу Ивановичу доверялось такое ответственное дело.

— Простите, вы русский? — спросил Левет.

— Да, я из России, — ответил Лугов.

— Вы отлично справитесь с заданием. Русские всегда были прекрасными солдатами.

Спутника Павла Ивановича звали Клаасом. Юн великолепно знал окрестности Спионкопа и почти незаметно для постороннего глаза вывел Лугова к лагерю англичан. Оставив лошадей в небольшой роще, лазутчики ползком подобрались к берегу ручья, который протекал всего в двадцати шагах от крайней палатки. Павел Иванович чувствовал, что сердце у него готово выпрыгнуть из груди.

На берегу ручья было много солдат: одни купали лошадей, другие стирали белье, третьи чистили ружья желтым речным песком.

Павел Иванович слушал и переводил солдатские разговоры с английского на голландский. Клаас записывал их.

— …Эй, Джек, чего ты повесил нос?

— Получил письмо из дому.

— Ну и как там?

— Плохо. Какое может быть хозяйство без мужчины? А я вернусь только через два года, если вообще вернусь…

— …Должен сказать вам, ребята, что я веду учет названий всех войн, в которых участвовал. Забавная получается картина.

— В чем дело, дядюшка Чарли?

— А вот в чем. Я был солдатом на «кофейной» войне в Индонезии, на «каучуковой» на Филиппинах, на «джутовой» в Индии. Сейчас у нас идет «алмазная» война — так называем ее мы, старые солдаты. Это вы, молокососы, думаете, что сражаетесь за королеву Викторию. А нас, стреляных воробьев, не проведешь. Кое-кому надо прикарманить алмазные рудники, вот и заварилась вся каша. Кстати, ребята, не хлопайте ушами. Здесь можно неплохо поживиться. Я уже собрал несколько граммов этих прозрачных камешков, из-за которых сходят с ума наши лондонские джентльмены. На Филиппинах, в «каучуковой» войне, я складывал в ранец корни этого растения, а потом заработал неплохие денежки. Смелей, ребята! Хозяева готовятся отхватить большой куш, а мы отхватим свой, маленький!

— …Нет, ты объясни мне, Арчи, почему буры, эти бородатые мужики, колотят нас в каждой стычке?

— Здесь нечего и объяснять. Буры воюют за свой дом, за свой скот, за свою пашню. Посмотрел бы я, как дрался ты, если бы война подошла к ограде твоей фермы в Уэльсе? Ты один стоил бы десяти буров.

— Ты не прав, Арчи! Наши вековые военные традиции…

— Брось трепаться, Стенли! Ты воюешь за десять фунтов в неделю, а не за вековые традиции!

Павел Иванович и Клаас провели в своей засаде около двух часов. В солдатских разговорах иногда проскальзывали и конкретные сведения: численность воинских соединений, количество боеприпасов в отдельных отрядах. И когда вечером, встретившись с основным отрядом, лазутчики передали все это Христиану Левету, генерал горячо поблагодарил Лугова.

Штурм Спионкопа был назначен на утро 24 января. Весь день накануне буры по глухим, известным только им одним горным тропам стягивали людей к Спионкопской долине.

Едва только за зубчатыми вершинами гор показалось солнце, буры с трех сторон устремились к английским укреплениям. Замысел генерала Левета был прост: используя естественные укрытия и ведя меткий оружейный огонь по командному составу англичан, приблизиться к лагерю на расстояние штыкового удара, а потом лобовым штурмом овладеть им.

…Первые десятки буров, пробежав открытое место, залегли у подножья невысокого плато, на краю которого виднелись укрепления англичан. Здесь было «мертвое пространство» — неприятельские пули сюда не долетали. Но отсюда предстояло начать самое трудное — лобовой штурм лагеря.

Порывисто дыша, Павел Иванович лежал между двумя мокрыми, холодными валунами и напряженно смотрел вверх, где то и дело появлялись белые облачка выстрелов. Справа от него хрипел Зенкевич: он задыхался. Больная грудь даже после короткой перебежки разрывалась на части. В больших голубых глазах Зенкевича стояли слезы.

Рядом тяжело упал Маньяни.

— Гастон убит! — крикнул итальянец.

Павел Иванович оглянулся. Шагах в тридцати от них, уронив курчавую голову на чужую каменистую землю, лежал Гастон Бурже.

Еще минуту назад Лугов бежал по полю, и все его существо было охвачено огромным восторженным чувством. Это чувство было почти незнакомо Павлу Ивановичу: второй раз в жизни после решения не уезжать из Африки он ощутил щемящую сердце способность не принадлежать себе, отдавать себя чему-то очень большому, высокому.

Его словно несло по полю на крыльях. Он кричал, стрелял, прятался от пуль. Он делал это подсознательно, в экстазе. Он даже не мог подумать о том, что одна из этих пуль может остановить его бег. Все окружающее представлялось ему нереальным, казалось игрой, выдумкой, плодом горячей фантазии.

Теперь же тело убитого Бурже вернуло его на землю. Он ощутил холод камней, на которых лежал, почувствовал, что рубашка пропитана потом, а сам он страшно устал. Он понял, что пока ему только везло и что уже через пять минут, когда нужно будет идти в лоб на английские укрепления, он тоже может упасть и больше никогда не подняться с этой твердой, неласковой африканской земли.

Павлу Ивановичу на секунду вдруг представилась вся нелепость, вся несуразность положения, в которое он попал. Он, доцент кафедры минералогии Петербургского университета, член Русского географического общества, кабинетный ученый, человек скромный, тихий, застенчивый, яростно сжимая в руках винтовку, лежал под африканским городом Спионкопом, перед позициями английского военного лагеря. Над ним свистели пули, вокруг слышались стоны раненых, и сам он всего через несколько минут должен был ринуться навстречу своей смерти.

За что же, во имя чего должен он умирать вдали от родного дома, в чужой, незнакомой Африке?

— Вперед! В атаку! Ура-а-а!.. — раздался где-то справа громкий голос генерала Христиана Левета, и Павел Иванович, словно подброшенный неведомой силой, вскочил с камней и, сжав в руках винтовку до боли в ногтях, стал карабкаться вверх по крутому, обрывистому склону.

Это был отчаянный, безумный штурм. Отвага наступающих была безгранична. Они рвались на верную смерть.

Когда до вершины плато оставалось не более восьмисот футов, англичане ударили картечью. Несколько фигурок в широкополых шляпах покатилось вниз по склону. Буры залегли.

— Вперед! Да здравствует свобода! — крикнул генерал Левет, снова увлекая своих солдат в атаку.

Цепи атакующих поднялись, но англичане несколькими залпами картечи опять сбили их. Схватившись рукой за плечо, упал на землю Христиан Левет.

И тогда из-за камней в нескольких шагах от Лугова поднялась сухощавая фигура итальянца.

— Вперед, ребята! Всыпьте как следует этим торгашам! — кричал Николо. — Да здравствует свобода! Да здравствует Гарибальди!

Он рванулся вперед, но в ту же секунду несколько пуль одновременно пронзили его, и Маньяни тяжело рухнул вниз.

Многоголосый рев, подобный рычанью сотни львов, огласил воздух. Смерть итальянца, отдавшего жизнь на чужой земле, произвела сильное впечатление на буров. В неистовом порыве они бросились в решительную атаку. Остановить их не могло уже ничто.

Павел Иванович стремительно карабкался вверх вместе со всеми. Рядом задыхался Зенкевич. Он ловил воздух ртом, как рыба, вынутая из воды. На лице у него было выражение страдальческого наслаждения.

Вот и край плато — ложементы, траншеи, окопы. Последнее усилие, и, перепрыгивая через укрепления, буры с победным кличем ворвались на плато. Атакующая волна неудержимой лавиной покатилась по лагерю. Англичан охватила паника. Местами они еще оказывали сопротивление, но исход сражения уже был предрешен.

Пробежав несколько шагов, Павел Иванович увидел, что навстречу ему, с винтовкой наперевес, устремился седоусый капрал в красном мундире и блестящей золотистой каске.

Лугов инстинктивно выбросил вперед ружье, на конце которого был привинчен тяжелый чётырехгранный штык.

Седоусый капрал уронил винтовку, упал на колени, потом свалился на бок и забился в предсмертной судороге. Неожиданно он приподнялся, рванул на груди мундир, выхватил из-под него что-то и хотел выбросить, но силы покинули старого солдата, и из его безжизненно упавшей руки просыпалось на землю несколько ярко вспыхнувших на солнце разноцветных зерен.

Пораженный внезапной догадкой, Павел Иванович наклонился и стал собирать блестящие зерна. Это были перемазанные кровью убитого кристаллы алмазов.

Из руки капрала Лугов вынул небольшой холщовый мешочек. Он был пробит ударом штыка, и через рваное отверстие на дне виднелось еще несколько алмазных капель. На мешочке Павел Иванович прочитал сделанную карандашом надпись по-английски: «Ричард Холлидей, Бристоль, Дауинг-сквер, 6».

Отбросив в сторону ружье с окровавленным штыком, Павел Иванович присел на разбитый зарядный ящик. Он понял, что лежащий перед ним седоусый Ричард Холлидей, живущий в английском городе Бристоле, на Дауинг-сквер, в доме № 6, и есть тот самый «дядюшка Чарли», который накануне сражения рассказывал молодым солдатам о «каучуковой», «джутовой» и «кофейной» войнах и который призывал своих слушателей не теряться на этой «алмазной» войне.

 

Последний акт трагедии

Осенним дождливым днем по дороге, ведущей к Кимберлийским алмазным копям, устало понурясь, шли два человека. Они были одеты в рваные суконные куртки, галифе и высокие кожаные сапоги. На голове одного из путников, более высокого и физически крепкого, была широкополая шляпа, другой шел с непокрытой головой. Длинные русые волосы его намокли и беспорядочно свисали на узкие, худые плечи.

Русоголовый часто останавливался и, держась рукой за впалую мокрую грудь; долго и надсадно кашлял. Его спутник печально наблюдал за ним.

После разгрома бригады Христиана Левета под Блумфонтейном Лугов и Зенкевич, в числе немногих спасшихся вместе с генералом от смерти, решили поодиночке и небольшими группами пробираться в города, еще не занятые англичанами.

Кимберлей встретил путников Неприветливо: на размокших от дождя улицах было пустынно, редкие прохожие походили на одетые в тряпье скелеты: в городе давно уже свирепствовал жестокий голод. Дойдя до центральной площади и остановившись перед чернеющим зевом алмазной шахты, Лугов с грустью сказал Зенкевичу:

— Вот из-за этой чертовой дырки все и началось.

На шахте непривычно тихо и безлюдно. Ни одного человека не видно на потемневших от времени деревянных подмостках. Вода затопила дно шахты, откачивать ее, видно, было некому, и добычу алмазов прекратили.

Хижины старого Мартина они не нашли. Только большой медный колокол с вырванным языком лежал в грязи на том месте, где когда-то любил сидеть по вечерам седобородый, похожий на библейского пророка старый бур.

Дом мистера Джекобса стоял с забитыми окнами. Дверь долго не открывали. Наконец где-то в глубине дома послышались шаркающие шаги. Дверь скрипнула — на пороге стоял Питер.

— А, мистер Лугов, — сказал Питер без всякого энтузиазма, хотя последняя их встреча была около двух лет назад. — Проходите, что же вы остановились.

Лугов и Зенкевич вошли в дом. Шаги их гулко отдавались в пустых комнатах. Зенкевич закашлялся и прилег на первую попавшуюся лежанку.

— А где Анна? Ее нет дома? — спросил Лугов.

— Анна умерла два месяца назад. От голода…

В углу захрипел Зенкевич. Питер принес из соседней комнаты одеяло из овечьей шерсти.

— Укройте его, у нас холодно, — сказал он.

Неделю спустя после прихода Лугова и Зенкевича в Кимберлей к городу подошли передовые отряды английской армии. Англичане не стали утруждать себя разведкой. Установив на окружавших город холмах несколько десятков орудий, они начали методически обстреливать картечью улицы и площади Кимберлея.

Канонада длилась целый день. Потом полк тяжелых драгун, смяв и изрубив в куски горстку последних защитников Кимберлея, предпочитавших смерть в бою позорному плену, ворвался в город. За ним хлынули пехота, артиллерия, обозы.

Вечером при свете факелов личного конвоя в поверженную алмазную столицу въехал Сесиль Джон Родс.

Родс не хотел терять ни минуты. На следующее же утро на шахте заработали водоотливные насосы. Под конвоем драгун на территорию бывшей резервации пригнали первую партию негров-рабочих.

Город оживал. Вернувшиеся хозяева сбивали доски с окон домов. Маркитантки раскинули палатки прямо под дождем. Вновь заработали винные погреба и кабачки. Солдаты английской морской пехоты месили грязь на центральных улицах и орали пьяными голосами: «Правь, Британия, морями!..»

Павел Иванович и Зенкевич переселились из дома мистера Джекобса в маленький флигелек, стоявший в глубине двора. Сделано это было потому, что в Кимберлее каждую минуту мог объявиться сам мистер Джэкобс.

При загадочных обстоятельствах исчез Питер. То ли он был в числе последних защитников города и пал от руки английского драгуна в неравном бою, то ли раньше ушел из города. Лугов ничего не знал о нем.

Зенкевич не поднимался. Целыми днями он кашлял, сотрясаясь всем своим худым, изможденным телом, а когда кашель утихал, лежал, подсунув руки под голову, и напряженно смотрел в потолок.

Павел Иванович ходил по городу, наводил справки. Иногда Лугов встречал на улицах старых знакомых. Свое присутствие в Кимберлее Павел Иванович объяснял интересами науки, свой потрепанный вид — задержкой перевода из России.

Вечерами, сидя у кровати Зенкевича, Лугов рассказывал городские новости. Вспоминали далекую Россию, друзей. Восторженно блестя голубыми глазами, Зенкевич поведал Павлу Ивановичу историю организации несостоявшегося покушения на одного из великих князей, за которое он и получил вечную каторгу.

Однажды Лугов принес приглашение на первое собрание городских акционеров алмазного синдиката. В приглашении было указано, что на собрании с речью выступит сам Сесиль Родс.

— Какой Родс? — встрепенулся Зенкевич, которому Павел Иванович не раз рассказывал историю южноафриканских алмазов. — Тот самый — главный подлец?

— Он, — коротко ответил Лугов.

— Слушай, Павел, — порывисто приподнялся на Локте Зенкевич, — достань еще одно приглашение. Мне хочется взглянуть на этого Родса.

— Но ты же болен, тебе нельзя!

— Павел! Прошу тебя!..

Зенкевич умоляюще сложил руки на груди. Отказать умирающему другу Лугов не мог.

В назначенный день, поддерживая Зенкевича под локоть, Павел Иванович подходил к зданию кимберлийского банка, где алмазный синдикат устраивал первое собрание своих акционеров. Оба они были одеты в костюмы, взятые Луговым из гардероба мистера Джекобса. Зенкевич был бледен как полотно, и английский офицер, проверявший у входа приглашения, подозрительно оглядел его. Но Павел Иванович в эту минуту поздоровался со знакомым маклером, и офицер, еще раз посмотрев на белое лицо Зенкевича, пропустил их.

В большом операционном зале стояли накрытые столы. Стульев не было — банкет был «мужской», деловой, без дам. Да их и трудно было сыскать в развороченном войной городе.

Павел Иванович и Зенкевич только успели подойти к столу, как в противоположном конце зала открылись двери и из них стремительной походкой вышел высокий сухощавый человек с большим, остро очерченным носом, гривой каштановых волос и аккуратно подстриженной бородкой. Это был знаменитый Сесиль Джон Родс — «южноафриканский Наполеон».

Разговоры в зале разом оборвались, кто-то первый робко захлопал в ладоши, потом второй, третий — и вот уже громоподобная овация бушевала под сводами банка. Кимберлийские маклеры, предприниматели, держатели акций аплодировали своему хозяину, своему кумиру, своему идеалу, своему богу.

Родс поднял руку, прося тишины. Аплодисменты умолкли.

— Господа, — резко и громко начал Родс, — я пригласил вас сюда, чтобы в присутствии своих будущих компаньонов и коллег выработать новые правила эксплуатации Кимберлийских алмазных рудников.

Родс стоял неподалеку от Лугова, и Павел Иванович видел его серые пронзительные глаза, крутой подбородок, впалые щеки — типичное лицо англосакса.

— Двадцать лет назад, — энергично говорил Сесиль Родс, — я начал здесь, в этом городе, борьбу за объединение всех богатств Южной Африки под знаменем английского капитала. Сегодня эта борьба закончена нашей победой. Я вышел в путь один — сегодня за мной стоят тысячи деловых людей империи. Сегодня здесь, в поверженном Кимберлее, я завершаю объединение всех алмазных приисков Южной Африки. Отныне алмазный синдикат — единственный хозяин каждого кристалла алмаза, вынутого из недр африканской земли. Отныне синдикат контролирует девяносто пять процентов всего мирового алмазного рынка. Без нашего ведома теперь нельзя ни продать, ни купить ни одного алмаза в мире. Отныне золото рекой хлынет в ваши карманы, господа!

Снова вспыхнули аплодисменты, но Родс повелительно поднял руку, и все утихло.

— Местное население не хотело понять, что наша победа предопределена историей. Это привело к излишним жертвам, о которых мы искренне скорбим. Мы, англосаксы, — нация, которая несет миру свет цивилизации. Скорее бы реки повернули вспять, чем мы отказались бы от своих законных претензий на территорию Трансвааля и Оранжевого государства, которые сегодня лежат у наших ног. И так будет со всеми, кто без силы штыков не захочет понять великую историческую миссию Британской империи.

— Палач!

Павел Иванович вздрогнул от неожиданности. Бледный, шатающийся Зенкевич нетвердой походкой подходил к Родсу. Окружавшие Родса офицеры с любопытством смотрели на него. Они приняли его за пьяного, а выкрикнутое им слово — за изъявление подобострастных чувств.

— Палач! — снова крикнул Зенкевич, срываясь на визг. — Душитель! Вешатель! Смерть тебе!..

Дальнейшее произошло в одну секунду. Выхватив из внутреннего кармана сюртука пистолет, Зенкевич в упор выстрелил в Сесиля Родса. Родс покачнулся и упал на руки офицеров.

— Я убил его! — восторженно крикнул Зенкевич и, отбросив в сторону пистолет, рухнул на стол. Из горла его на белую крахмальную скатерть хлынула кровь.

Страшная суматоха поднялась вокруг. Все суетились, бегали, кричали. Павел Иванович, пораженный происшедшим, не мог сдвинуться с места. «Где он взял оружие? — лихорадочно думал Лугов. — Наверное, пистолет лежал в гардеробе Джекобса».

Родса унесли через те же двери, в которые он вошел. Вслед за ним два офицера протащили под руки Зенкевича. Ноги его безжизненно цеплялись за пол.

Зенкевич не убил Родса. Пуля пробила насквозь грудь, не задев жизненно важных центров. Но от выстрела, произведенного почти в упор, «алмазный диктатор» получил сильную контузию и не приходил в сознание.

…Расстрел неизвестного, покушавшегося на жизнь первого гражданина Южной Африки, был назначен на утро следующего дня. Всю ночь англичане допрашивали и били Зенкевича, пытаясь узнать, кто подослал его. Но это было бессмысленное занятие — отплевываясь кровью, Зенкевич молчал.

Лугов провел ночь в одной из развалин на окраине города. В дом Джекобса он решил не возвращаться: боялся, что за ним придут. Утром Павел Иванович отправился к центру и из разговора двух встречных кимберлийцев узнал, что Зенкевича для устрашения жителей и в назидание на будущее будут расстреливать на центральной площади города, на краю Кимберлийской алмазной шахты.

В то утро дождь, ливший подряд две недели, неожиданно прекратился. На небе показалось жаркое африканское солнце. Лужи, еще вчера наводившие тоску и уныние, теперь, отражая солнечные лучи, весело играли золотистыми чешуйками ряби.

Павел Иванович стоял в толпе горожан, тесно сжатый с обеих сторон, когда на площади показались две цепочки английских солдат с ружьями наперевес. В центре, между ними, спотыкаясь, брел Зенкевич. По толпе пробежал легкий шорох.

Площадка для расстрела была мала и наполовину запружена любопытными. Офицер, командовавший экзекуцией, остановил солдат и приказал отогнать людей подальше от шахты. Остановился и Зенкевич. Он стоял почти рядом с толпой и с ненавистью смотрел на почтенных кимберлийцев. Вдруг он встретился глазами с Луговым и вздрогнул, закашлялся, уронил на грудь трясущуюся голову.

Потом, успокоившись, выпрямился и прошептал что-то. Смысл сказанного Павел Иванович уловил по движению губ:

— Прощай, Павел… Прости, коли что не так… Не мог я иначе… Не поминай лихом…

Раздались отрывистые слова команды. Солдаты в красных мундирах медленно поднимали ружья.

Зенкевич стоял на краю шахты. Он вдруг весь преобразился: расправил плечи, поднял голову. Прилетевший неизвестно откуда теплый ветер в последний раз коснулся его длинных русых волос, солнце голубыми искрами отразилось в больших, широко раскрытых глазах. Зенкевич улыбнулся.

— Да здравствует жизнь! — крикнул он, собрав последние силы. — Да здравствует свобо…

Грянул залп. Живой голос уже мертвого Зенкевича, легко выбитый свинцом из его немощной, хилой груди, заметался по стволу шахты и, обгоняя тело, полетел вниз. Словно не желая расставаться со всем тем, что оставалось наверху, он угасающим эхом гулко повторился еще несколько раз и затих, растаяв в зияющей бездонной пропасти «алмазной преисподней»…

 

Возвращение на родину

Всю ночь на противоположном берегу реки горели костры, сыто ржали кони и слышалась отрывистая английская речь.

Завернувшись в широкие плащи и тесно прижавшись друг к другу, буры сидели молча, глядя, как, глухо ворча, катит мимо свои свинцовые воды великая Оранжевая река. В темноте белели бинты и повязки, тихо стонали раненые и умирающие.

Это был последний бурский отряд — двести человек, не пожелавших сложить оружия и сдаться на милость победителей. Они были окружены со всех сторон и прижаты к берегу реки.

…Ночь подходила к концу. У горизонта родилась узкая полоска рассвета. По черному небу побежали светлые блики. За краем земли всходило солнце последнего дня бурской свободы.

В английском лагере усилились шум и движения. Буры по-прежнему молча сидели на берегу, опираясь на свои длинноствольные ружья.

Неожиданно на фоне светлой полоски зари выросла закутанная в плащ высокая фигура в широкополой шляпе. Это был Христиан Левет.

— Братья! — громко произнес Левет и поднял руку.

Плащ упал с его плеч, и все увидели, что бинты на груди генерала почернели от крови.

— Братья! — повторил Христиан Левет взволнованным голосом. — Время, оставленное нам англичанами, истекает. Может быть, мы сложим оружие и сдадимся на милость королевы Виктории?

С земли поднялся старый кряжистый бур с большой седой бородой.

— Нам незачем жить, Христиан, — тихо сказал он.

— Ты прав, Мартин, — потупился генерал Левет.

На востоке, за полосатой грядой облаков, взошло солнце. Оно медленно поднималось в голубое небо, возвращая на землю яркие краски, тепло, свет, жизнь.

Оно тронуло своим первым лучом забинтованное плечо Христиана Левета, и генерал, словно удивившись этому ласковому прикосновению, повернулся лицом на восток. Увидев солнце, буры один за другим поднялись с земли и сняли свои широкополые шляпы. Они молча стояли и смотрели на рассвет своего последнего дня.

…Лугов плакал, по-детски всхлипывая, не вытирая слез. После смерти Зенкевича Павел Иванович понял, что как бы ни сложилась его судьба, что бы ни случилось, он не может, не имеет права умирать больше нигде, кроме как на этой каменистой, несчастливой земле.

Уйдя из Кимберлея, Лугов добрался до столицы Трансвааля — Претории и вступил в отряд генерала Левета, уходившего к Оранжевой реке, в степи западного Грикаланда. Здесь он встретил старого Мартина. Старик тоже искал смерти в бою.

Весь трудный поход с севера на юг Лугов и Мартин прошли бок о бок. Старый бур словно забыл о своем возрасте: ни разу не пожаловался он на тяготы долгой дороги, ни разу не попросил помощи. Глядя на него, мужался и Павел Иванович.

Несколько раз во время похода, в сражениях Лугов шел на верную гибель. Он делал это сознательно, без лихачества, стараясь умереть с пользой для отряда. Но смерть упорно обходила его стороной. Он был всего лишь два раза легко ранен.

После того как буры приняли решение сложить головы на берегу Оранжевой реки, Павел Иванович был спокоен. Мысли о близкой смерти не волновали его. Но безропотное прощание буров с жизнью взволновало его до глубины души. В памяти Лугова неожиданно ожило все то, чем он жил эти два года, все, что он любил и ненавидел на этой суровой, обожженной нерадостным солнцем земле. И слезы сами потекли по его щекам.

К Лугову подошел Христиан Левет.

— Вы плачете…

Генерал положил руку на плечо Лугову и помолчал.

— Вы единственный иностранец среди нас, — продолжал Левет. — Теперь, когда жертвы бессмысленны, вам надо уходить. Не обижайтесь. Мы хотим, чтобы у себя на родине вы честно рассказали о гибели нашего народа.

— Генерал, — вздохнул Павел Иванович и вытер слезы, — мне некуда уходить. Я хочу умереть вместе с вами.

На противоположном берегу послышались резкие слова команды. Жерла орудий медленно поворачивались в сторону бурского лагеря.

— Это возмездие, — неожиданно заговорил Христиан Левет. — Много лет назад наши предки, приплывшие из Голландии, вытеснили с территории теперешнего Трансвааля коренные негритянские племена. Может быть, когда-то наши прадеды так же, как сейчас англичане, готовились уничтожить последний отряд негров на берегу Оранжевой реки. И вот колесо истории совершило полный оборот. Возмездие пришло к нам. Мне больно думать об этом именно сейчас, но тем не менее это так.

Генерал стоял, устало опустив плечи, и задумчиво смотрел на противоположный берег. Ветер трепал его длинные каштановые волосы.

— Когда-нибудь возмездие придет и к англичанам: ведь колесо истории не стоит на месте, — голос Христиана Левета звучал глухо и взволнованно. — Я не знаю, кто повернет его тогда — потомки ли уничтоженных нашими предками коренных негритянских племен, или кто-нибудь другой. Но это произойдет так же неизбежно, как неизбежен каждый день восход солнца, как всякий раз после его восхода неизбежно голубым остается небо. Прощайте!

…Рано, в семь часов утра, англичане начали артиллерийский обстрел лагеря. Спустя три часа все было кончено. Буры отбили девять атак британской кавалерии. Но когда в десятый раз рассвирепевший лорд Эксли, командующий английскими войсками, сам повел на «этих проклятых мужиков» два эскадрона королевских уланов, с бурских позиций не сделали ни одного выстрела — все защитники лагеря были перебиты.

В прозрачном утреннем воздухе медленно расплывался пороховой дым. Было необычно тихо. Свежий речной ветер шевелил изорванные картечью одежды на телах убитых. Над трупами, радуясь богатой добыче, уже парили стаи хищников. В ослепительно голубом небе неподвижно застыло багровое солнце.

Лорд Эксли в сопровождении уланских офицеров объезжал бурский лагерь. В одном месте он остановил коня. В окружении не менее полутора десятков англичан лежал генерал Христиан Левет, сжимая в руках обломок сабли.

— Похороните всех буров так же, как и наших солдат, — приказал Лорд Эксли. — Надо уважать храбрость противника.

Вечером начальник похорснной команды доложил через адъютанта лорду Эксли, что среди трупов убитых буров найден один тяжело раненный солдат, на груди у которого могильщики случайно (при этих словах лорд Эксли усмехнулся) обнаружили золотой медальон чеканки петербургского Монетного двора.

— О, это интересно! — поднял брови лорд Эксли. — Русский наблюдатель? Обыщите-ка его еще раз, да получше. Не найдется ли на нем какой-нибудь метки русского генерального штаба?

Надежды лорда Эксли не оправдались. При обыске на теле неизвестного русского был найден зашитый в нижнее белье членский билет Русского императорского географического общества на имя доцента кафедры минералогии Петербургского университета Павла Лугова. При вторичном осмотре медальона было обнаружено, что он имеет двойное дно, из-под которого был извлечен женский портрет и пучок неопределенных засохших цветов.

На всякий случай, для полного выяснения всех обстоятельств, раненый русский был отправлен в сопровождении фельдшера и усиленной охраны в Кейптаун.

Подозрительность лорда Эксли спасла Павлу Ивановичу жизнь. От большой потери крови и от тяжелой дороги Лугов не приходил в сознание, но сопровождавший его английский военный лекарь делал все, чтобы не дать ему умереть.

Если бы во двор русского консульского дома в Кейптауне привезли живого Александра Македонского, князь Болховитинов и то удивился бы меньше, чем тогда, когда увидел на английской повозке покрытое красной армейской шинелью безжизненное тело Павла Ивановича.

Но князь, естественно, и виду не подал, что удивлен присутствием Лугова в Африке. Выслушав объяснения обстоятельств, при которых было обнаружено тело русского на берегу Оранжевой реки, Болховитинов подтвердил, что раненый действительно является петербургским ученым Павлом Луговым, три года назад приехавшим в Африку в научную командировку на алмазные месторождения. Факт же нахождения Лугова в отряде Левета князь объяснил чистым недоразумением, которые, как недвусмысленно намекнул Болховитинов, в последнее время особенно часто случаются в Южной Африке.

Как ни интересовал англичан русский ученый, найденный среди трупов последних солдат «разбойника Левета», они, стараясь всячески уменьшить внимание мировой общественности к англо-бурской войне, решили не поднимать шума вокруг Лугова, сведя все дело к недоразумению. Павла Ивановича передали в распоряжение русского консула, выразив при этом мнение о нежелательности дальнейшего пребывания мистера Лугова в Кейптауне.

На этот раз князь Болховитинов мог не сомневаться, что Павел Иванович вторично останется в Африке. Он лично наблюдал за тем, как вносили на пароход, следовавший до Стамбула, носилки, на которых лежал так и не пришедший в сознание Лугов. Расходы прислуге были оплачены до самой Одессы.

Темной ночью, протяжно крича гудком, пароход вышел из бухты Столовой горы, увозя Павла Ивановича Лугова после трехлетнего пребывания в Южной Африке. Вместе с его сопроводительными бумагами плыл и казенный пакет, в котором лежало шифрованное донесение князя Болховитинова о «петербургского доцента Павла Лугова в Южной Африке научной деятельности».

…Через три месяца Лугова доставили в Петербург и, не завозя домой, положили в отдельную палату военного госпиталя городского гарнизона. На вопрос, чем вызван такой строгий медицинский режим, главный врач госпиталя, к которому обратился Лугов во время обхода, ответил:

— Исключительно заботой о вашем скорейшем выздоровлении, господин Лугов. — И печально улыбнулся.

Павел Иванович письменно обратился к начальнику госпиталя с просьбой разрешить ему повидаться с кем-либо из университетских коллег и с невестой, но получил отказ.

Лежа в больнице, Павел Иванович узнал из газет, что в Лондоне, в возрасте сорока девяти лет, преждевременно и скоропостижно, в расцвете сил умер крупнейший финансовый магнат, глава Всемирного алмазного синдиката Сесиль Джон Родс. Причинами смерти газеты называли болезни и раны, полученные Родсом в заботах и бдениях о благе и процветании Великобритании.

…Однажды в палату в длинном, явно не по плечу, халате вошел Пузиков — сослуживец Лугова по университету и Географическому обществу. Павел Иванович обрадовался, стал расспрашивать о знакомых, о работе, о научных новостях. Пузиков отвечал неестественно быстро, нервно теребил пальцами пуговицы на халате.

— Вы получали в обществе мои донесения? — спросил Лугов. — До начала военных действий я посылал их регулярно.

— Да, да, все получено, — поспешно ответил Пузиков. — Все в лучшем виде.

— А как сейчас в обществе относятся к алмазной проблеме? После выхода из больницы я хочу сделать большой доклад о перспективах поисков алмазов в России.

— С нетерпением будем ожидать, — произнес Пузиков деревянным голосом и отвел глаза. — С нетерпением. Да-с!..

Павел Иванович откинулся на подушку и замолчал. Пузиков посидел еще несколько минут и ушел.

Через месяц Лугов выписывался из больницы. Получая документы, Павел Иванович заметил, что дежурный врач и сестра с жалостью смотрят на него. Павел Иванович нахмурил брови, поднял воротник пальто и пошел к выходу.

Выйдя за ворота, Лугов увидел Катю. Она стояла почему-то в стороне, куталась в меховую жакетку и плакала. У Павла Ивановича радостно забилось сердце.

— Катя, — улыбаясь, сказал он и, вытянув вперед руки, пошел к девушке. — Катя!..

Кто-то тронул Лугова сзади за плечо. Павел Иванович обернулся. Перед ним стояли двое: один в штатском, в котелке, другой в форме жандармского офицера.

— Господин Лугов? — спросил жандарм.

— Да, — ответил Павел Иванович, — я Лугов.

— Вы арестованы.

До суда Павел Иванович девять месяцев просидел в тюрьме. Следствие тянулось долго. Катя каждую неделю приходила на свидание.

— Я знала обо всем, — плача, говорила она, — и ничем, ничем не могла помочь!

Павел Иванович стоял в арестантской куртке, круглой шапочке и, держась руками за толстые прутья решетки, грустно смотрел на Катю. За три года, которые они не виделись, Катя необыкновенно похорошела.

Лугова судил военный трибунал. Судебное заседание шло при закрытых дверях. Председатель суда, маленький, аккуратно причесанный седенький полковник, монотонным голосом читал главный пункт обвинительного заключения — шифрованное донесение русского консула в Кейптауне князя Болховитинова:

— «…и посему считаю «научную» деятельность господина Лугова в Южной Африке не случайным недоразумением, а следствием его крайне неблагонадежного прошлого — студенческие волнения, участие в кружках, члены которых ставили себе целью свержение существующего строя.

В момент начала военных действий господин Лугов получил от меня предписание покинуть пределы африканского континента. Господин Лугов сделал вид, что уезжает, но на самом деле обманул меня и в моем лице — государственную власть. Два года господин Лугов участвовал в вооруженном сопротивлении законной английской власти. Не подлежит сомнению, что при соответствующих обстоятельствах господин Лугов сможет принять участие в вооруженной борьбе против законной власти Российской империи. Исходя из серьезности современной политической обстановки внутри страны, считаю, что пребывание господина Лугова на свободе крайне нежелательно, так как это будет способствовать распространению среди окружающих вредных и опасных революционных идей…»

Члены трибунала, позевывая, с удивлением посматривали на Лугова: как мог этот человек с добрым и мягким лицом оказаться таким опасным революционером? Шутка ли, в самой Африке воевал против англичан!

Приговор военного трибунала был короток: особо опасного государственного преступника Павла Лугова осудить на двадцать лет ссыльного поселения с последующим поражением в правах на десять лет, без конфискации имущества. Местом поселения избрать Якутскую губернию…

До Тюмени Лугова везли по железной дороге и на пароходе. В Тюмени жандармский унтер-офицер усадил Павла Ивановича в крытую повозку, весело хлопнул по плечу и подмигнул, как бы спрашивая: «Ну как, брат, сильно стеречь тебя надо — не убежишь?»

Павел Иванович улыбнулся, жандарм толкнул в спину ямщика, и повозка, гремя колокольчиками, выехала со двора тюменской полицейской управы.

 

Дорога в Якутию

Весна в Сибири припоздала. В России уже зеленели леса, пели птицы, цвела сирень, а здесь лежал у дороги серый снег, качались на ветру голые деревья, тускло блестел по озерам и рекам матовый лед.

Скрипя и раскачиваясь, возок тащился по разбитому дождями и временем старому Сибирскому тракту. Под колесами булькала вода и жидкая грязь. Возок наклонялся то влево, то вправо, дыбился вверх, неудержимо скатывался в рытвины и ухабы.

Павел Иванович сидел, закутавшись в суконную полость, и задумчиво смотрел по сторонам. Рядом, привалясь к его плечу, храпел жандармский унтер. Впереди на козлах, сгорбившись, громоздился старичок возница с тонкой хворостинкой в руках.

В придорожных канавах плавали дикие утки и гуси. Заслышав стук колес, они испуганно вспархивали и, жалобно гогоча, улетали к маячившим на горизонте темным рощам.

На болотах плакали невидимые кулики. Иногда со свинцового неба слышался похожий на сдавленный стон протяжный звук — косяк журавлей возвращался на родные гнездовья после зимовки в жарких южных странах.

Высунувшись из возка, Павел Иванович провожал журавлей долгим взглядом.

Несколько раз по дороге обгоняли этапы. Еще издали до слуха доносились мелодичный перезвон кандалов и тяжелое шарканье нескольких десятков ног. Арестанты шли нестройной толпой человек в сорок-пятьдесят, по сторонам — солдаты с винтовками, сзади — подводы, легко груженные нехитрыми пожитками.

Этапники смотрели на Лугова молча и безразлично, то ли завидуя ему, едущему в повозке, то ли сожалея, заметив на его спутнике синюю жандармскую шинель.

Павел Иванович писал с дороги Кате в Петербург:

«…уже десять дней, как мы выехали из Тюмени. Передвигаемся медленно — здесь, кажется, вообще не принято быстро ездить: спешить-то некуда.

У меня масса новых впечатлений. Тебе, наверное, любопытно будет узнать, что означает само слово «Сибирь». Слышал я на одном постоялом дворе, что само название Сибирь получила от монгольского слова «шибир» — место, заросшее лесом, чаща. Отсюда произошло и название народа «сыбыр», который жил когда-то в Монголии, а потом поселился по среднему течению Иртыша, в нынешней Тобольской губернии.

На пароходе, которым мы плыли от Ярославля до Перми, встретил я группу переселенцев. Вид у них смирный, запуганный. У каждого на лице застыло выражение какого-то горя, мировой скорби. Чувствуется, что едут они в Сибирь с большой неохотой, только из-за того, что жизнь прижала — деваться больше некуда.

…Путь наш лежит по унылым, нейзрачным местам. Изредка встречаются по дороге села; каждое находится друг от друга верстах в пятидесяти, не ближе. Хуторов и малых поселков здесь нет — народ, видно, боится жить в одиночку и жмется друг к другу.

Вообще надо сказать, что Сибирь — чисто русское явление. Ни в какой другой части света существование такого понятия было бы невозможно. Сибирь — это что-то очень большое, бесконечное, долгое, что-то безысходное, непонятное, неосвоенное, неоцененное по заслугам. Да и кому осваивать здешние просторы, здешние богатства? Ссыльным, переселенцам, в которых еле теплится воля к жизни? Нет, где-то в глубине души я чувствую, что за Сибирью нет у нас еще по-настоящему хозяйского глаза.

…Мучают нас бесконечные разливы. Сибирские реки — все эти Оби, Томи, Иртыши, Тоболы — разливаются весело и вольготно, с какой-то бесшабашной, молодецкой удалью. Растечется вода на несколько десятков километров, смывая броды и мосты, — что хочешь, то и делай. Переправы не сыщешь, паромов нет — ложись и помирай! Мой спутник бегает по избам, наводит страх на местных мужичков, но только дня через два-три удается нанять лодку и продолжать путь.

…Катя, милая, прости мне эти подробности, но ты же умница и понимаешь, что только в наблюдении этих деталей — мое спасение. Иногда, чаще всего это бывает по ночам, мне вдруг отчетливо представляется все пережитое, все случившееся, и я долго-долго плачу. В такие минуты вся моя жизнь кажется мне безобразной комедией, грубым фарсом, который скучно разыгрывают бездарные актеры на сцене нетопленного провинциального театра. Я не сплю до утра, я мучаюсь, терзаюсь, мне не хочется жить. С тоской я думаю о том, что все хорошее позади, а впереди — ничего светлого. Я проклинаю свою профессию, которая не принесла мне ничего, кроме страданий.

В сущности, я со своей «редкой» специальностью не нужен в нашей стране. От меня все время старались избавиться. Сначала услали в Африку, а теперь вот сюда, в Сибирь.

Алмазных месторождений у нас нет, их никто не ищет — они никому не нужны. И вообще у нас не любят ничего редкого, и не только не любят — боятся и всячески искореняют. Может быть, в этом и заключается тайна моей трагедии.

Такие невеселые думы одолевают меня по ночам. Но приходит утро, светает, солнце заглядывает в окно какой-нибудь съезжей избы, где мы ночуем, лежа вповалку с арестантами, ямщиками, почтальонами и прочим неприкаянным сибирским людом, и мое воображение настраивается на иной лад. Глядя, как начинается новый день — как затапливает печь хозяйка, наполняя избу запахом свежего ржаного хлеба, как, гогоча и отфыркиваясь, обливаются ледяной водой ямщики во дворе, как нетерпеливо танцуют у крыльца отдохнувшие за ночь кони, снова готовые к дальней и трудной дороге, — глядя на все это, я начинаю думать о том, что жить все-таки стоит, что принесенные жертвы не пропадут даром. Именно в эта утренние часы я отчетливо вижу свое место в жизни. Временно меня вычеркнули из общего ряда, но отчаиваться рано. В ссылке я должен закончить свою диссертацию — «Минералогия африканских кимберлитов». Если надобность в ней не явится в наши дни, мой труд (я в этом уверен) оценят потомки. Не сомневаюсь в том, что в такой богатой всеми минералами стране, как Россия, непременно будут найдены и алмазы. Ведь еще великий Ломоносов высказывал мысль о том, что месторождения драгоценных камней, в том числе и алмазов, должны быть не только в жарких южных странах, но и у нас на Севере.

Вот, Катюша, как я живу теперь и о чем думаю. Скоро конец первой половины пути — через несколько дней приедем в Иркутск. Оттуда напишу еще. До свидания. Любящий тебя всегда Павел Лугов».

Последний перегон перед Иркутском ехали медленно: дорога была до того плоха, что местами приходилось вылезать из повозки и идти пешком, чтобы не вылететь головой прямо в грязь. Лугов и жандармский унтер, с трудом вытаскивая сапоги из жидкой грязи, шли по обочине. Возница же, сидя на козлах, принимал самые разнообразные позы: то сползал влево, то падал вправо, то резко кланялся лошадиным хвостам, то доставал спиной козырек повозки, ухитряясь при этом ни разу не упасть.

Навстречу попался обоз подвод в двадцать. Возчики — заляпанные до пояса грязью мужики в суконных армяках и лаптях, — надсадно и смачно ругаясь, помогали окончательно выбившимся из сил лошаденкам.

Увидев Павла Ивановича и жандарма, передний ямщик весело закричал: «Тр-р-р!» — и пошел к ним через дорогу, оставив свою лошадь стоять по колена в наполненном грязной водой ухабе.

— Ну, дорога, язви твою душу, не приведи господь! — начал он разговор и, отвернувшись в сторону, громко высморкался.

Остальные мужики тоже останавливали лошадей где придется, подходили ближе, сморкались, здоровались, поминали дорогу нехорошим словом. Павел Иванович достал портсигар. Ямщики потянулись за куревом, неумело беря папиросы толстыми, грубыми пальцами.

— Что везете, ребята, куда путь держите? — спросил Павел Иванович, приветливо глядя на возчиков.

— А все туда же, — улыбаясь, ответил мужик, подошедший первым. — Из Сибири в Россию и обратно. Вольные мы, извозным промыслом живем. Груза доставляем, акцизных возим, почту. Делов-то много, а доходов — шиш! Чего заработаешь, то и прочинишь. Дороги-то небось, сам видишь, какие, язви их душу!

— А ты, значит, бунтуешь, ваше благородие? — неожиданно спросил один из ямщиков, кивая головой в сторону жандарма. — Супротив кого же идешь — супротив царя али супротив самого бога?

— Брось языком трепать, малый! — прикрикнул унтер. — Думай перед тем, как говорить.

Мужик ухмыльнулся.

— Ты легче на поворотах, ундер. Тут тебе не Россия, а Сибирь-матушка. За такую грубость враз тебе ноги пятками наперед наставим. Понял?..

— Поехали! — дернул жандарм Лугова за рукав. — Нечего угощать всякую сволочь!

— Смотри, ундер, просволочишься!.. — зло прищурился ямщик. — Скажи спасибо ихнему благородию, что не побрезговал табачком угостить нас. А то мы тебе, псу синепузому, пустили бы кровянку!

— Распустился народ в этой Сибири — сладу нет! — сетовал жандарм спустя некоторое время, когда обоз скрылся за поворотом.

Ночевать остановились на постоялом дворе, верстах в сорока от Иркутска. Здесь уже расположился на ночлег этап. Во дворе стояли составленные в пирамиду ружья, рядом горел костер, вокруг которого вперемежку с солдатами сидели арестанты.

Лугову и жандарму хозяин отвел отдельную комнату: синяя шинель унтера оказывала свое действие. Павел Иванович лег у окна, выходившего во двор, где горел костер. Розовые отблески огня плясали на потолке. Павел Иванович задумчиво наблюдал за ними.

Сначала во дворе было тихо, потом кто-то протяжно запел. Ему подтянули вполголоса. Знакрмое слово долетело до слуха Лугова, и он невольно стал прислушиваться.

выводил молодой голос.

Павел Иванович почувствовал в груди холодок. Еще ничего не осознавая, он подошел к окну и открыл его.

ворвался в комнату дружно подхваченный припев.

Лугова словно ударило электрическим током. Натыкаясь в темноте на какие-то ведра и скамейки, он выскочил во двор, подбежал к костру.

— Братцы! — сдавленно крикнул Павел Иванович. — Откуда эта песня у вас, братцы?

Солдаты и арестанты удивленно смотрели на него: рехнулся их благородие, что ли?

— Братцы! Откуда же песня? Кто вас научил про Трансвааль? — умоляюще повторил Лугов.

— Никто не учил, — за всех ответил щуплый белобрысый арестант. — У нас на Смоленщине, считай, как с полгода поют ее по деревням. А тебе зачем знать-то надо?

Павел Иванович не ответил — рыдания душили его. В горле что-то клокотало, радостные, сладкие слезы навертывались на глаза.

— Был я в этом самом Трансваале, — выговорил он, наконец справившись с собой, — горел этим огнем, братцы…

Пламя костра метнулось в сторону — все, кто сидел вокруг него, разом придвинулись к Лугову.

— Расскажи нам, ваше благородие, про эту самую Трансвааль, — попросил щуплый арестант. — А то поем мы про нее уж который день, а чего такое Трансвааль и где она есть, не знаем.

Все вокруг засмеялись. Пламя снова задрожало, выхватывая из темноты бородатые лица, блестящие глаза, серые шинели солдат и рубахи арестантов.

— Это точно, что не знаем, — послышались голоса. — Поем себе, а про что поем — не знаем. Эх, дура же народ!..

— Говорят, что в энтой Трансваале мужики сами собой управляют, без царей, без войска обходятся, — сказал кто-то в темноте.

— Это не совсем правильно, но очень близко к истине, — горячо начал Павел Иванович, но громкий окрик оборвал его:

— Ссыльнопоселенец Лугов! Ко мне!

С крыльца постоялого двора, застегивая на ходу шинель, сбегал провожатый Павла Ивановича. Подойдя к Лугову, он схватил его за ворот рубахи, притянул к себе.

— Ты что же, сволочь этакая, — шипел унтер в лицо Павлу Ивановичу, — пропаганду здесь вздумал разводить? Собирайся живо! В город поедешь!

Через десять минут, проклиная всех чертей на свете, возница подогнал к крыльцу повозку. Подталкиваемый в спину унтером, Павел Иванович неудобно втиснулся под козырек (жандарм для верности надел Лугову наручники).

— Не умеешь по-человечески ехать — полезай в кандалы, — ворчал уже немного остывший и отошедший после первой вспышки гнева унтер.

Арестанты стояли в воротах. Горевший сзади костер освещал их темные, похожие друг на друга силуэты.

— Прощай, ваше благородие, счастливый путь! — сказал щуплый арестант со Смоленщины и помахал рукой.

Повозка тронулась с места. Постоялый двор проплыл мимо. Павел Иванович закрыл глаза и откинулся назад. И вдруг словно какая-то пружина распрямилась внутри него.

дружно и громко запели позади.

«Ты вся горишь в огне…» — прошептал Павел Иванович.

По приезде в Иркутск Лугова поместили в пересыльную тюрьму. В тюрьме Павел Иванович просидел почти полтора месяца.

Однажды его вызвали к начальнику. За пустым письменным столом сидел грузный человек с тяжелым взглядом отекших свинцовых глаз, в губернаторских эполетах. Рядом стоял начальник тюрьмы.

— Ваше поведение по дороге к месту поселения, — брезгливым голосом говорил губернатор, — наводит на мысль о том, что мера пресечения для вас была избрана, безусловно, неправильно. Вы заслужили не поселение, а каторгу, причем пожизненную. Но вас слишком поздно раскусили, несмотря на то, что князь Болховитинов, умный и проницательный чиновник, очень точно и своевременно оценил вас как опасного государственного преступника. Кроме того, ваши письма, посылаемые с дороги в Петербург вашей жене или невесте, проливают яркий свет на тот факт…

— Как вы смели?! — Павел Иванович сжал кулаки и шагнул вперед.

— Молчать! — рявкнул начальник тюрьмы и выдвинулся вперед, загораживая собой губернатора.

Губернатор устало опустил тяжелые темные веки. Переждав минуту, открыл глаза и продолжал все тем же брезгливым тоном:

— Проливают яркий свет на тот факт, что вы не только не осознали своей вины перед отечеством и не испытываете раскаяния и угрызения совести за совершенные вами проступки, но, наоборот, продолжаете мыслить в том же антигосударственном направлении, подкрепляя свои мысли конкретными действиями. Это подтверждается донесением жандармского унтер-офицера Прохорова, следовавшего с вами от Тюмени до Иркутска, на основании которого начальник иркутской пересыльной тюрьмы ротмистр Татубалин обратился на мое имя с письменным рапортом.

Губернатор надел очки, взял из рук ротмистра лист бумаги и стал читать:

— «Настоящим имею честь обратить внимание вашего высокопревосходительства на нижеследующее: во вверенной мне пересыльной тюрьме содержится прибывший гужевым этапом из России, осужденный к двадцати годам ссыльного поселения в Якутской губернии государственный преступник Лугов П. И. Сопровождавший оного Лугова от Тюмени до Иркутска отдельного корпуса жандармов унтер-офицер Прохоров донес мне, что в пути следования упомянутый выше Лугов вел себя крайне подозрительно и опасно: много писал, заводил предосудительные разговоры, не спал по ночам, выбирая, очевидно, удобный момент для побега, который не был осуществлен благодаря бдительности и расторопности нижнего чина.

Во время ночевки на постоялом дворе в сорока километрах от Иркутска упомянутый Лугов ночью пытался подбить к вооруженному выступлению пеший этап, ночевавший там же, для чего предпринял попытку распропагандировать и обезоружить солдат арестантской команды, ночевавших там же. Но благодаря своевременному вмешательству того же отдельного корпуса жандармов унтер-офицера Прохорова преступный замысел был сорван.

В сопроводительных бумагах ссыльнопоселенца Лугова содержится указание на то, что оный Лугов крайне опасен, так как продолжительное время участвовал в открытой вооруженной борьбе против законной власти ее величества английской королевы.

На основании вышеизложенных обстоятельств имею честь обратить внимание вашего высокопревосходительства на недостаточность срока осуждения государственного преступника Лугова.

Со своей стороны, ходатайствую перед вашим высокопревосходительством о предоставлении к награде унтер-офицера Прохорова за проявленные исполнительность, верность долгу и присяге.

О последующем жду распоряжений.

Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга отдельного корпуса жандармов ротмистр Татубалин».

Губернатор отложил в сторону бумагу и поверх очков посмотрел на Павла Ивановича.

— Особо государственная важность вашего дела заставила нас задержать вас в пересыльной тюрьме дольше положенного срока. Мы послали в Петербург прошение о пересмотре вашего дела и вчера получили сообщение о том, что военный трибунал повысил вам срок поселения до тридцати лет и срок последующего поражения в правах до пятнадцати лет. У вас есть вопросы?

Павел Иванович молчал.

— Уведите, — сказал губернатор и снял очки.

От Иркутска до Якутска — около трех тысяч верст. В начале ноября Павел Иванович Лугов выехал из города на четверке лошадей, сопровождаемый двумя конвойными. После вынесения нового приговора он просидел в камере иркутского тюремного замка еще три месяца, пока среди этапников, ночевавших вместе с Луговым на постоялом дворе; шло дознание о «попытке вооруженного сопротивления чинам арестантской команды и о пении неизвестной революционной песни иностранного происхождения» (дознание было прекращено за отсутствием достаточных улик).

…Копыта глухо стучали по схваченной первыми морозами земле. Дорога вилась вдоль Лены. Река уже стала, только иногда на ровной поверхности тонкого белого льда виднелись черные незамерзшие полыньи.

Дикие, пустынные берега Лены мелькали по сторонам. Сумрачные, затуманенные горные горизонты терялись вдали. Ни один звук, ни один шорох не нарушали величественной немоты молчаливой северной пустыни. Только колокольчик, жалобно бившийся под дугой, как всегда, уныло выводил свою сиротливую, протяжную песню.

До города Киренска ехали семь дней. В Киренске сделали остановку на одни сутки. Конвойные, добродушные старики из якутских казаков, разрешили Павлу Ивановичу одному прогуляться по городу.

— Чай, не убежишь, — на всякий случай сказал один из них, отпуская Лугова. — Бежать-то здесь некуда, особенно зимой. Замерзнешь в тайге, как птаха малая. Каталажка в этих краях самое теплое место для ночевки.

Павел Иванович недолго был в отлучке: Киренск ему не понравился. Городок был маленький, невзрачный, улицы пустынны, окна домов плотно закрыты ставнями. Лугову повстречалось всего человек пять — у всех были угрюмые, озлобленные лица. «Да, настоящая дыра, — думал Павел Иванович, возвращаясь. — Заживо погребенная в таежной пучине жизнь».

…Лошади резво бежали по заторошенной осенним ледоходом могучей сибирской реке. Покрытые заиндевевшими, засахаренными лесами горы плотно обступали Лену по берегам. По ночам над ними одиноко висела бледно-желтая, холодная луна. Иногда с гор на реку сползали сухие туманы, и тогда приходилось ехать медленнее, чтобы не потерять дорогу и не разбить возок о глыбы льда.

Между станциями Веледуйском и Крестами повстречался тунгусский вьючный караван. Важно закинув назад ветвистые головы и плавно раскачиваясь, шли по льду олени. Рядом с ними семенили одетые в какое-то фантастическое тряпье из звериных шкур, съежившиеся на морозе морщинистые тунгусы-погонщики.

В селении Мухтуя Павел Иванович впервые увидел якутскую юрту. Это было убогое, полуразвалившееся сооружение — низкий деревянный каркас из толстых прутьев, покрытый смесью глины и навоза. Внутри душно, грязно, тесно. В одном углу стояла корова, у ног которой ползали чумазые полуодетые ребятишки, в другом, тесно прижавшись друг к другу, сидело несколько взрослых якутов с широкоскулыми лицами и маленькими, подслеповатыми глазами. «И в таком аду, среди этих полудикарей мне предстоит прожить не один год», — с тоской подумал Лугов.

Спустя месяц после выезда из Иркутска, Павла Ивановича привезли в Якутск. Города он почти не видел: начались знаменитые якутские морозы с туманами и снегопадом.

Проведя всего две ночи в большой деревянной тюрьме, расположенной в нескольких километрах от города, Лугов был назначен на жительство в Нюрбинский наслег Вилюйского улуса, о чем ему сообщил в самой тюрьме чиновник особых поручений якутской губернской канцелярии. Через две недели Павел Иванович подъезжал к Нюрбинскому наслегу — небольшому якутскому сельцу, насчитывающему десятка полтора деревянных домов и столько же глиняных якутских кибиток.

Через неделю Лугов послал письмо в Петербург, Кате.

«Милая моя Катюша, — писал Павел Иванович. — Вот я и приехал на место. Устроился сносно, только мороз проклятый очень уж одолевает. Тебя, конечно, интересует место моего жительства. Село Нюрба стоит на левом берегу реки Вилюя. Село маленькое, глухое — всего два раза в год сюда приходит почта.

По дороге я проезжал город Вилюйск, в котором жил Николай Гаврилович Чернышевский. Побывал в его доме — большом деревянном полусарае, полутюрьме, который был специально построен для знаменитого польского революционера Огрызко.

Милая Катя! Я чувствую необыкновенный прилив новых сил, которые помогут мне жить в здешних диких местах. Я буду работать, я буду продолжать свою диссертацию, я буду учить грамоте нюрбинских ребятишек (ведь в Нюрбе нет ни школы, ни учителя, и все население, кроме русского попа, поголовно неграмотно). Об одном прошу тебя (нет, я не смею просить, — я молю тебя!): приезжай ко мне повидаться летом, когда от Иркутска установится прекрасная водная дорога по Лене, и ты к осени успеешь вернуться по реке же обратно. Ты даже не представляешь, как поднимет мой дух это свидание с тобой, и тогда все здешние ужасы будут мне нипочем.

Приезжай, Катенька…»

Прошло четыре года. Каждые шесть месяцев Павел Иванович получал из Петербурга письмо. Катя сообщала всякий раз, что готовится к поездке, но по разным обстоятельствам приходится откладывать ее от лета к лету.

Первое время Лугов жил в глиняной якутской кибитке, но потом перебрался в дом инородной управы — самое большое, после церкви, деревянное здание в Нюрбе.

С местными жителями у Павла Ивановича установились дружеские отношения. Два раза в неделю Лугов собирал в здании управы человек двадцать якутских ребятишек и учил их русскому языку и арифметике.

В жаркие летние месяцы часто можно было видеть, как Павел Иванович в просторной блузе и широкополой шляпе бродил по берегу Вилюя окруженный толпой ребятишек. Глядя, как он лазит по обрывистому берегу реки, как копается вместе с ребятами в гальке, пожилые якуты щелкали языками и говорили с уважением:

— Хорош Пашка сударской! («Сударской» — так переиначивали якуты термин «государственный преступник».) Честный сударской! Добрый, светлый душа имеет!

Весной 1909 года незнакомый якут, приехавший в Нюрбу ночью по труднопроходимой тропе от Олекминска через Сунтар, передал Павлу Ивановичу тяжелый, зашитый в рогожу тюк. В нем лежали посланные Луговым из Кейптауна в Петербург образцы африканских кимберлитов и письмо от Кати.

Когда Павел Иванович хотел отблагодарить якута за посылку, тот отрицательно замотал головой:

— Ничего не надо. Твой баба в Киренске хорошо заплатила мне. Ничего не надо.

Катя в Киренске? Павел Иванович дрожащими руками разорвал конверт.

«Здравствуй, Павел! — писала Катя. — Закончив все свои дела в Петербурге и попрощавшись с родными, я поехала в Якутию, чтобы навсегда остаться жить с тобой вместе. Я честно доехала до Киренска. Я полтора месяца тряслась по отвратительной дороге в грязном тарантасе в компании каких-то пьяных ямщиков, которые каждую ночь приставали ко мне с мерзкими предложениями. Я испытала массу унижений в иркутском жандармском управлении, пока оформляла свои бумаги. Я, наконец, плыла на барже от Качуги до Киренска вместе с каторжниками, убийцами, сифилитиками. Я плакала по ночам. Я огрубела. Но больше я не могу.

Не суди меня строго, Павел, но за время этого ужасного, нечеловеческого путешествия я поняла, что я не товарищ тебе по борьбе, что мы с тобой не будем счастливы вдвоем в этих местах. После жизни в Петербурге я не смогу пробыть здесь даже одного года. Я буду страдать, мучиться, буду терзать тебя, а не помогать тебе, не облегчать твою участь.

До этого я, выросшая в средней русской дворянской семье, не представляла себе, до какого предела может опуститься человек. Даже в самом жарком бреду мне не могло пригрезиться то, что я увидала по дороге сюда.

Милый Павел! С большим трудом я решилась на этот шаг. Но лучше кончать сразу. Так будет легче и для тебя и для меня. Приехать на одно лето, а потом снова вернуться в Петербург я не могу. Это ранит душу на всю жизнь. Нам нужно расстаться навсегда.

Ты обманулся во мне, Павел. Я не сильная — я слабая. Десять лет разлуки уже кажутся мне большим сроком. А ведь еще неизвестно, что будет дальше. Жизнь сейчас складывается так, что люди с твоей душой, с твоими взглядами подвергаются все большим и большим гонениям. И чтобы вынести все это, нужно иметь внутри что-то более твердое, чем, очевидно, имею я. Ты должен понять меня, Павел, — я не гожусь тебе в спутницы.

Я продала все, что имела, и наняла на эти деньги человека, чтобы послать тебе твои бумаги и те образцы, о которых ты просил.

Прощай, Павел! Если можешь — прости мне ту боль, которую я тебе причинила. Я тоже очень страдаю. Катя».

Сунув письмо в карман, Павел Иванович выбежал из дома. Катя в Киренске! Он сможет догнать ее в Иркутске, если поедет с якутом-проводником по тропе через Сунтар. Надо только получить разрешение от исправника!

Исправник Кожухов слушал Павла Ивановича, глядя в окно. Нет, он не может нарушить инструкции о содержании ссыльнопоселенцев. Надо иметь письменное разрешение от самого губернатора.

Павел Иванович сел на скамейку и зарыдал. Кожухов, кряхтя, вылез из-за стола, налил в кружку воды, поставил перед Луговым и вышел на улицу.

И вдруг Лугова осенило. Черт с ними со всеми! Он поедет без разрешения! Он должен увидеть Катю во что бы то ни стало! А потом пусть добавляют хоть еще тридцать лет ссылки.

Ночью к Лугову, когда он собирал необходимые в дороге вещи, постучали. Павел Иванович, ничего не подозревая, открыл дверь. На пороге стояли Кожухов и два казака.

— Во избежание нарушения вами инструкции о правилах содержания ссыльнопоселенцев, — сказал Кожухов, откашлявшись, — я вынужден подвергнуть вас аресту, господин Лугов.

…Из «холодной» Павел Иванович написал Кате короткое письмо.

«Милая Катюша, — писал Павел Иванович, — много горя причинил я тебе и поэтому не имею права судить тебя. Поступай, как находишь нужным. Прости меня… Дай бог тебе счастья. Павел Лугов.

Р. S. Моя жизнь сломана, разбита, я не могу больше связывать тебя. Живи вольно. Спасибо за книги и за мои рукописи».

Через неделю Лугов попросил исправника освободить его из «холодной», обещав, что никаких действий, противоречащих правилам содержания ссыльных, он предпринимать не будет. Кожухов выпустил Павла Ивановича, но установил за ним дополнительный надзор, в котором сам принимал деятельное участие. Каждую ночь, часа в два, исправник подкрадывался к окну Лугова и осторожно заглядывал внутрь. Павел Иванович всегда сидел в одной и той же позе — подперев голову руками и неподвижно глядя на язычок пламени керосиновой лампы. На огонек залетали мотыльки и бабочки. Павел Иванович не отгонял их, и они долго и громко бились о круглое стекло лампы.

Постояв у окна минут двадцать, Кожухов на цыпочках, осторожно уходил к себе. Спать он ложился спокойно.

Павел Иванович не убежал ни в то лето, ни в следующее, ни через год, ни, через три года. Он, казалось, смирился со своей судьбой и даже отказался подписать прошение на высочайшее имя о снижении срока высылки, которое посылали в 1912 году, после Ленского расстрела, многие якутские ссыльнопоселенцы. Теперь его часто можно было видеть на берегу Вилюя. Павел Иванович подолгу сидел на краю высокого крутояра и задумчиво смотрел вдаль — на зубчатый таежный горизонт.

Потом он поднимался и шел к себе. Дома, разложив на чисто выструганных досках множество голубовато-зеленых камешков, Павел Иванович долго рассматривал их в лупу, потом садился к столу и писал. Павел Иванович заканчивал свою диссертацию — «Минералогия африканских кимберлитов».

Диссертации не суждено было увидеть свет. Однажды утром, когда старая якутка Марфа, уборщица нюрбинской инородной управы, начала топить печь, в комнату вошел Павел Иванович с толстой пачкой каких-то исписанных бумаг в руках. Он выслал Марфу, сел перед печкой и стал медленно бросать бумаги в огонь одну за другой. Когда все бумаги кончились, он стряхнул с колен случайно вылетевший из печки пепел и сказал Марфе, что теперь можно продолжать топить.

После этого, зайдя в свою комнату, Лугов пошел к Вилюю. На плече он нес большой тюк из рогожи. Подойдя к берегу, Павел Иванович опустил тюк на землю, несколько минут смотрел на него, потом, вздохнув, столкнул тюк в воду.

Так была закончена диссертация бывшего доцента кафедры минералогии Петербургского университета Павла Лугова. Это произошло в августе 1917 года.

Через два года, весной 1919 года, Нюрбу осадил отряд белогвардейца Крюкова, уходившего с Лены после того, как он был разгромлен под Якутском партизанскими частями. Горстка нюрбинских коммунистов и комсомольцев приняла неравный бой.

Услышав первые выстрелы на околице села, Павел Иванович (он уже несколько месяцев не поднимался с кровати) послал уборщицу Марфу к командиру нюрбинских коммунистов якуту Васильеву.

— Пойдем, очень надо, — говорила Марфа Васильеву, сударской Пашка очень просит прийти.

Когда Васильев вошел в комнату Лугова, Павел Иванович достал слабой рукой из-под подушки картонную папку, крест-накрест перевязанную бечевкой, и протянул якуту.

— «Го-род Я-кутск. Рев-ком», — по складам прочитал Васильев.

— Обязательно доставьте по адресу, — шепотом сказал ссыльный.

Отряд Крюкова разбил маленькую группу защитников Нюрбы. Спаслось только несколько человек. Забрав запас продовольствия и лошадей, белогвардейцы ушли вверх по Вилюю.

…Спустя месяц на старом нюрбинском кладбище хоронили ссыльнопоселенца Павла Лугова. Простой, некрашеный гроб стоял у края неглубокой могилы. Вокруг него расположились ребятишки, которых Павел Иванович учил русской грамоте. Тут же стояло несколько взрослых якутов. Лица их были бесстрастны. Подслеповато моргая, они молча смотрели на покойника.

Павел Иванович лежал в гробу подтянутый, помолодевший. На губах его застыла радостная улыбка. Он словно благодарил всех за то, что никто не помешал ему обрести это спокойствие, к которому он стремился так долго.

Якуты стали забивать гроб. От стука молотков с соседних могильных холмиков с криком поднялось в воздух кладбищенское воронье. Птицы долго кружили в чистом голубом небе до тех пор, пока люди узкой цепочкой не потянулись с кладбища. Тогда они опустились на старое место, а одна даже ухитрилась примоститься на новый деревянный крест, на котором чернильным карандашом было нацарапано: «Пашка сударской хороший был человек».

Сидевшая рядом с крестом якутка замахала рукой, и ворона, обиженно каркнув, улетела. Марфа — это была она — посидела на свежем холмике еще немного, а потом поднялась и пошла домой. Она торопилась прибрать в комнате покойника, пока на службу не пришли все члены нюрбинского комитета бедноты, заменившие чиновников инородной управы.

Марфа быстро шла по берегу Вилюя: Ветер гнал по реке свинцовую рябь. На противоположном берегу глухо шумела тайга. Незакатное северное солнце посылало на землю косые холодные лучи. А над тайгой, над Вилюем, над кладбищем, над новым деревянным крестом — надо всем миром висело ничем не омраченное, прозрачное голубое небо.

 

 

Ночь в аэропорту

Звездной июльской ночью лета 1956 года я сидел в зале ожидания Внуковского аэропорта и с тоской поглядывал на минутную стрелку больших стенных часов, которая, как мне казалось, двигалась по циферблату слишком медленно даже для такого неповоротливого существа, как минутная стрелка.

Я летел в Якутию, на алмазные месторождения. В кармане у меня рядом с корреспондентским билетом лежала командировка и билет до центрального поселка Амакинской экспедиции, — она занималась в якутской тайге поисками и разведкой этого самого драгоценного, самого редкого на земле минерала.

Каких-нибудь два-три года назад безоговорочно считалось, что недра нашей страны очень бедны алмазами. Мы даже не догадывались, что имеем на востоке богатейшие запасы этого полезного ископаемого. В дни работы XX съезда Коммунистической партии страна узнала об якутских алмазах, обнаружение которых было названо с трибуны съезда «замечательным открытием последних лет». В Директивах по шестому пятилетнему плану съезд записал: создать в Якутии первые предприятия алмазодобывающей промышленности.

…Впереди лежал заоблачный путь в одиннадцать тысяч километров. Около сорока часов предстояло провести в воздухе, пересечь страну с запада на восток и, пролетев чуть ли не над всей Россией, приземлиться в далекой таежной Якутии, на берегу угрюмого Вилюя, в столице алмазного края.

За мою короткую журналистскую жизнь (после окончания факультета журналистики Московского университета я всего второй год работал в одной из центральных газет) это была у меня первая такая далекая командировка. Я очень волновался, боялся опоздать на самолет, приехал во Внуково на целых три часа раньше и теперь томился от безделья.

Высокий и гулкий зал аэровокзала был залит ярким электрическим светом. Через широко распахнутые двери врывался характерный звук хлопотливой авиационной жизни — нескончаемый, разноголосый рокот множества моторов. Был виден кусочек темного неба, на котором мерцали и перемигивались с землей далекие звезды. Из черной глубины аэродрома, как из погреба, тянуло влажным холодом и сыростью.

Моим соседом справа был суетливый мужчина в большой новой соломенной шляпе. Эта шляпа была ему явно велика. Она все время лезла беспокойному соседу на уши. Он поправлял ее каждые полминуты, вскидывая вверх голову, и обращался ко всем с одним и тем же вопросом:

— Вы не в Сочи? Говорят, там в этом году удивительно дешевый виноград.

Узнав, что я лечу совсем в другую сторону, он потерял ко мне всякий интерес и стал приставать к своему соседу справа:

— Нет, я не в Сочи. Я в Хабаровск, — ответил тот.

— А вы? — тут же спросил владелец соломенной шляпы сидевшую напротив женщину, около которой прикорнули две симпатичные девчушки в белых платьицах.

— Я на Сахалин.

— С детьми?

— А что тут особенного? Мы привыкли, — улыбнулась женщина, — третий раз уже летим.

— Вот не везет, так не везет! — сокрушался сосед. Он перебрался на другую скамейку, и скоро оттуда послышался его назойливый голосок: — Вы тоже на Сахалин? А вы в Якутск? Удивительно! Никто не летит на юг — только на восток.

В это время под потолком щелкнуло, и черный репродуктор заговорил деревянным голосом.

— Гр-раждане пассажир-ры! Пр-роизводится посадка на самолет, следующий до Красноярска. Повтор-ряю…

Я вышел из здания аэровокзала на взлетное поле. Пахло бензином, машинным маслом и широкой ковыльной степью. Невидимые в темноте самолеты, ворча друг на друга, ползали по аэродрому. Где-то вдалеке то гас, то снова вспыхивал рубиновый свет маяков.

У железной ограды, высоко задрав тупой хвост, стоял улетавший в Красноярск самолет. Он был похож на огромную сказочную серебристую рыбу с разноцветными глазами. Пассажиры один за другим исчезали в ее круглом металлическом брюхе.

Простуженно чихнув и обдав провожающих клубами отработанного дыма, загудели моторы. Бешено крутящиеся лопасти винтов сделали самолет похожим на старого усатого сома.

Вырулив на старт, машина замерла на секунду и, радостно взревев, рванулась вперед. Белые и прямые как столбы лучи прожекторов несколько секунд держали самолет под своим прицелом, а потом сразу погасли, и он исчез, будто нырнул в воду. Только красный бортовой огонек плыл по небу между неподвижными звездами.

Несмотря на глубокую ночь, к аэропорту по-прежнему довольно часто подъезжали машины. Из подкатившего прямо к ступеням такси, тяжело дыша, вылез круглый как шар краснолицый мужчина.

— Новосибирский не улетел еще? — спросил толстяк.

— Нет, нет, не улетел.

Круглый мужчина выгрузил из такси добрый десяток чемоданов, а потом помог вылезти не менее круглой супруге. Предводительствуемая дюжим носильщиком, эта живописная сибирская чета тяжелой рысцой затрусила к своему самолету.

Минутная стрелка на стенных часах продолжала черепашьим шагом путешествовать по циферблату.

Я бродил по аэровокзалу, натыкаясь на ноги и чемоданы спящих пассажиров. Пассажиры спали везде и в самых причудливых позах. В читальном зале аккуратненький седенький старичок спал, педантично держа перед собой на вытянутых руках газету. Трое молодых, коротко остриженных парней ухитрились заснуть на одном стуле и напоминали древнегреческую скульптурную группу…

До отлета моего самолета оставалось еще целых два часа. Я решил отправиться в ресторан. Столик, за которым нашлось свободное место, занимали двое улыбающихся мужчин. Они с сожалением поглядывали на высокий, но уже пустой, графинчик и о чем-то громко шептались. Прислушавшись, я понял, что речь идет о составлении не совсем обычного меню:

— Значит, утром завтракаем в Казани, обедаем в Омске, ужинаем в Красноярске. Сутки кладу на дорогу до нашего леспромхоза. И вот, друг Кеша, не пройдет и сорока восьми часов, как будешь ты сидеть у меня дома и жинка моя будет угощать тебя такими пельменями — за уши не оттащишь! Ты знаешь, какие у нас в Сибири пельмени? Во! — говоривший, нимало не смущаясь, раскинул руки на ширину плеч. — Одну съешь — неделю сыт будешь!

Глядя на жизнерадостных сибиряков, очевидно никогда не страдавших отсутствием аппетита, я невольно поймал себя на мысли, которая давно уже крутилась в голове: с кем бы я ни познакомился в ту ночь во Внуково, с кем бы ни разговорился — все, словно заранее условившись, летели только на восток. Казалось, что и самолеты, по тайному сговору пассажиров с дирекцией аэропорта, следуют исключительно в одном направлении: Омск, Красноярск, Иркутск, Хабаровск!

«Все дороги ведут на восток!» — сказал я про себя, и рука невольно полезла в карман за блокнотом. — «Ночь во Внуково! Говорят пассажиры одной ночи!» Лучшего начала для будущих очерков об алмазах, пожалуй, трудно было придумать. И я снова отправился в зал ожидания.

Теперь я уже с опаской поглядывал на большие стенные часы. Мне казалось, что минутная стрелка прыгает от цифры к цифре с сумасшедшим проворством.

Каких только записей не было в моем блокноте!

Я поговорил и с ученым-ихтиологом, возившим с Камчатки мальков ценной породы лососевых рыб в Мурманск, и с аккомпаниатором-гитаристом, отправлявшимся с концертной бригадой в гастрольную поездку на Дальний Восток. Белобрысый паренек в вельветовой куртке с «молнией», дорожный техник по специальности, возвращался в Красноярск. Он работал прорабом на строительстве шоссейной дороги от города до села Шумихи, где начиналось сооружение одной из величайших в мире — Красноярской ГЭС.

— Сколько лет работаю по дорогам, — ломающимся баском говорил паренек, — нигде такого грунта не видел, как на Шумихе. (Потом выяснилось, что он «работает по дорогам» всего полгода.) Железо — металл твердый, а не грунт. Но ничего, мы его динамитом рвем. Целыми днями по всей трассе «бух! бух! бух!». Шоссейку к сроку сдадим, можете не сомневаться.

Седенький благообразный старичок, заснувший в читальне с газетой в руках, оказался ученым-лесоводом. Водрузив на нос старомодное пенсне с серебряной дужкой, он сердито посмотрел на меня поверх стекол и откашлялся.

— М-да… Так что же вы хотите, молодой человек? Узнать, куда несет на старости лет, да еще по воздуху, такую рухлядь, как я? Представьте себе, в Енисейск. К концу шестой пятилетки там будет выстроен самый мощный в стране лесопромышленный комбинат. Он будет перерабатывать в год свыше пяти миллионов превосходной ангарской древесины. Каково, а? М-да…

Стриженые парни отвечали быстро и четко, как и полагается военным. Оказывается, они уже не солдаты — демобилизовались. Долго выбирали, куда отправиться после службы. Сначала решили в Омск, на строительство нефтеперерабатывающего завода. Потом передумали: если уж ехать в Сибирь, так на Братскую ГЭС, на Падунские пороги! Туда сейчас со всех уголков страны молодежь собирается. Не поскучаешь! Кроме того, знающие люди говорят, что в те края много симпатичных девчат поехало. Так что и такой серьезный вопрос, как вопрос о невестах, может быть в Братске решен весьма положительно.

Перелистав блокнот, я вдруг заметил, что среди «проинтервьюированных» мной пассажиров нет ни одного геолога. Ничего не рассказать о геологах, о тех, кто шел впереди всех, кто поднял к жизни восточный край, кто распахнул перед народом богатейшую кладовую сибирских недр? Нет, этого допустить было никак нельзя!

И я отправился за геологом. Долго ходить не пришлось. Возле киоска «Союзпечати» я увидел невысокого мужчину с аскетическим лицом. Легкая, худощавая фигура выдавала в нем человека, привыкшего к скитаниям и лишениям. Висевший на плече аккуратно подогнанный рюкзак, сапоги с характерными для бродяг-изыскателей пряжками на подъеме и на икрах не оставляли никаких сомнений по поводу его профессии.

— Простите, вы геолог?

— Угадали!

Я честно поделился своими планами с пассажиром в геологических сапогах.

— Ну что ж, — ответил он, — могу рассказать кое-что интересное.

Увы, наш разговор на этом должен был кончиться. Во-первых, минутная стрелка все-таки подвела меня: радиодиктор объявил о начале посадки на самолет, с которым я должен был улетать. Во-вторых, когда мой собеседник назвал себя Николаем Ивановичем Давыдовым, сотрудником Амакинской алмазной экспедиции, я чуть не выронил от радости карандаш и блокнот. Уж что-что, а такого «сказочного» везения, такой щедрости от судьбы никак нельзя было ожидать!

Словом, засунув блокнот со своими записями в карман, я еле успел выручить из камеры хранения чемодан и побежал догонять Николая Ивановича, к выходу, где строгая девушка-диспетчер собирала пассажиров нашего рейса.

Когда девушка вывела нас на поле, уже рассвело. На краю огромного серого небосвода ютилась узенькая полоска бледно-розовой зари, а прямо над головой одиноко сияла последняя звезда. Свежий утренний воздух наполнял тело бодростью, рождал в сердце горячие мечты и смелые желания. Так, наверное, бывает всегда, когда после долгой и утомительной ночи заново переживаешь непередаваемое чудо рассвета, чудо рождения нового дня.

Наш самолет стоял на бетонной дорожке дальше всех. Мы чинно шли в затылок другу другу, стараясь не шуметь и не толкаться. А вокруг — справа, слева, вверху, по всему полю на разные голоса — весело, задорно, молодо пели моторы. Они пели о далеких неведомых:, странах, о новых, невиданных землях:, о той неповторимой радости, которую испытываешь всякий раз, когда стоишь у начала дальней дороги, перед большим и трудным делом.

Все так же торжественно и неторопливо, стараясь не шуметь, мы поднимались по шаткой алюминиевой лестнице в самолет. На горизонте слабым, угасающим светом догорали огни Москвы.

КАМЕНЬ-БЕЗДЕЛЬНИК, или первый рассказ Николая Ивановича Давыдова

— Ну-с, молодой человек, — сказал Николай Иванович Давыдов, когда, поднявшись в самолет, мы удобно расположились в мягких креслах, — насколько я понял, вы собираетесь почтить своим присутствием месторождения якутских алмазов?

Как выяснилось из нашего дальнейшего знакомства, Николай Иванович был очень вежливым человеком, но с недоверием относился к журналистам. Истинный ученый, он считал, что журналисты пишут обо всем слишком поверхностно. Поэтому он вел разговор со мной в таком изысканно-шутливом тоне.

Я поддерживал этот тон, и, когда Николай Иванович задал мне свой витиеватый, составленный из высокопарных оборотов вопрос, я в не менее изысканных выражениях ответил, что его сведения относительно целей моей поездки в Якутию — совершеннейшая истина.

— Ну-с, а в дальнейшем вы соответственно осчастливите нас литературным шедевром об алмазах? — продолжал Николай Иванович.

— Непременно осчастливлю! — ответил я. — Причем литературных шедевров будет не один, а несколько.

— Вот как! В таком случае вы, очевидно, большой знаток алмазов. Интересно, что же вы знаете об этом минерале? Какова ваша, так сказать, «алмазная» эрудиция?

Признаться, в этой части нашего разговора мне пришлось сделать довольно продолжительную паузу. Спасение пришло неожиданно. Я вспомнил про алмазный фонд СССР, брошюру о котором мне довелось читать за несколько дней до отъезда. В этом фонде хранилось богатейшее в мире собрание художественных изделий из драгоценных камней. Чтобы хоть как-нибудь выпутаться из неудобного положения, я стал рассказывать Давыдову об экспонатах алмазного фонда — царских регалиях, бриллиантовых ожерельях, эполетах, шпильках, пряжках, браслетах.

Николай Иванович слушал и смотрел в окно. Когда я кончил, Давыдов посмотрел на меня и улыбнулся. Такая улыбка появляется на лице доброго учителя, которому ученик отвечает бойко, но неправильно.

— На троечку, дорогой юноша, знаете алмазы, на троечку! Даже с минусом. Не подготовили урока. В снежки проиграли, — и он, довольный своей шуткой, добродушно рассмеялся.

Я сидел обиженный, и злой. Давыдов был прав: отправляясь на алмазные месторождения, я действительно очень мало знал об этом минерале.

— Ну, не сердитесь, — сказал через минуту Николай Иванович. — Беда эта невелика. Времени у нас с вами много: лететь долго, а делать все равно нечего, — постараюсь-ка я восполнить пробелы вашего «алмазного образования».

Давыдов устроился в кресле поудобнее.

— Бриллиантовые пряжки и пуговицы, короны, мантии и прочая дребедень — это, конечно, все интересно, но для алмаза сие уже вчерашний, даже позавчерашний день. Скажу больше: использование алмаза как украшения — каменный век в истории этого минерала.

Что такое алмаз сегодня? Важнейшее промышленное сырье, витамин «А» для машиностроения, приборостроения, авиационной техники, нефтяного дела, геологии и десятка других отраслей промышленности. Без алмазов невозможно представить себе резку, полировку, сверление, обточку металлов, поделку наиболее твердых камней, волочение тончайших проволок. Без алмазов не может существовать абразивная промышленность. И вообще беру смелость утверждать, что без алмазов нет современной техники.

Алмаз не только промышленное, но еще и стратегическое сырье. В Соединенных Штатах Америки, например, на государственном учете состоят все запасы алмазов, превышающие десять каратов. Если, например, проделать такой эксперимент — изъять из американской промышленности сразу все алмазы, то экономический потенциал США уменьшится вдвое! Это вам не бриллиантовые подвязки!

…Первые сведения об алмазах доходят до нас из седой древности. В Британском музее, в Лондоне, хранится бронзовая греческая статуэтка, у которой вместо глаз вставлены два неотшлифованных алмаза. Статуэтку относят к пятому веку до современного летосчисления. Следовательно, древние греки, жившие двадцать пять веков назад, уже знали об алмазах, попавших к ним, по всей вероятности, из Индии. Очевидно, Индию и следует считать исторической родиной алмаза.

Древним грекам, безусловно, была известна необычайная твердость алмаза. Недаром само слово «алмаз» происходит от греческого «адамас», что в переводе значит «непреодолимый», «непобедимый», «несокрушимый», «неуловимый».

В древности алмазам приписывались необыкновенные, сверхъестественные свойства. Считалось, что алмаз может влиять на судьбы людей, излечивать от недугов, выявлять истину. Легендарная слава алмазов простиралась до того, что их носили как талисманы. Было распространено поверье, что из двух сражающихся воинов победит тот, кто владеет более тяжеловесным алмазом. Французский король Карл Смелый, например, во всех битвах и сражениях имел при себе все свои драгоценности. В битве при Нанси шлем Карла украшал большой бриллиант весом около пятидесяти каратов. Алмаз, впрочем, не отвел вражеского копья от груди короля — в этом сражении Карл Смелый был убит.

Интересно, что много веков спустя этот же самый бриллиант, входивший в коронные драгоценности Наполеона I, был при императоре в день битвы при Ватерлоо. Он лежал в кармане его жилета. Неожиданно во время сражения Наполеон побледнел и схватился за карман.

— Мой бриллиант! — крикнул он не своим голосом.

Свита императора бросилась искать потерянную драгоценность. Наполеон несколько минут наблюдал за ними, потом вскочил на чью-то лошадь и ускакал на правый фланг своих войск. Конечно, не потеря алмаза решила исход битвы при Ватерлоо — это просто любопытный случай.

После Индии алмазы были обнаружены в Бразилии, в провинции Минас-Гераэс. Самыми богатыми находками был там знаменит округ Диамантино. По рассказам очевидцев, зерна алмазов служили местным жителям как игральные фишки. Часть этих «фишек» случайно попала в Лиссабон, и здесь голландский консул впервые распознал в них алмазы.

В большинстве случаев алмазы, найденные в Бразилии, весили менее одного карата. Камни весом в пять-шесть каратов были редкостью. Но однажды был найден алмаз, превышающий сто каратов. Этот замечательный кристалл получил название «Южная звезда» и в ограненном виде весил около ста тридцати каратов.

Несмотря на поверья древних о том, что крупные алмазы являются источником успеха в жизни, «Южная звезда» не принесла счастья ни одному из своих владельцев. История этого камня такова: его нашла молодая девушка-невольница, принесшая обед неграм-землекопам, работавшим в алмазной шахте. Пока мужчины ели, невольница сидела поблизости и от нечего делать ковыряла землю босыми ногами. Вдруг она вскрикнула — между двумя обыкновенными голышами лежал огромный алмаз.

Известие о находке быстро облетело прииск. Хозяин шахты, арендовавший ее у более крупного дельца, отобрал алмаз у невольницы, обещав ей за это свободу. Слова своего он, конечно, не сдержал, и несчастная девушка утопилась.

Делец, сдавший в аренду шахту, где был найден алмаз, предъявил к хозяину девушки-невольницы судебный иск. Он утверждал, что камень был обнаружен за границей арендованной земли. Первый владелец, чтобы вести дело в суде, заложил «Южную звезду» в банк за пятьдесят тысяч рублей. Из этой суммы он уплатил большие проценты и комиссионные, но, так и не дождавшись конца процесса, с горя покончил с собой.

Несколько десятилетий алмаз переходил из рук в руки, пока не был куплен одним испанским торговцем бриллиантов за двести пятьдесят тысяч рублей. Испанец отправился в Амстердам, где отшлифовал купленный камень. Шлифовка стоила сорок пять тысяч голландских гульденов и продолжалась три года. Торговец бриллиантами терпел большую нужду, но он надеялся, что перепродажей обработанного камня вернет потраченный капитал и получит сверх того значительную прибыль.

Спекулятивным мечтам испанца не суждено было сбыться. После шлифовки оказалось, что бриллиант не «чистой воды», а с небольшой желтой примесью. В Европе же в то время были в моде алмазы только «чистой воды», то есть абсолютно прозрачные. Как ни старался владелец «Южной звезды» продать свой камень в какой-либо царствующий дом, все его попытки терпели крах. В конце концов несчастный обладатель бриллианта наложил на себя руки.

Через некоторое время «Южная звезда» была приобретена одним французским торговым домом за полмиллиона франков. Предприимчивые негоцианты хотели покупкой овеянного колониальной романтикой бриллианта привлечь интерес покупателей к своим товарам и тем самым поправить пошатнувшиеся дела фирмы. Но купцы не сумели выплатить сразу всю сумму. Платеж затянулся на несколько лет. Внутри торгового дома начался разлад, и вскоре фирма распалась, а ее участники разорились и окончили свои жизни в долговой тюрьме.

С ревом пробивая сплошную облачность, самолет мчался вперед, на восток. В квадратное окно-иллюминатор было видно ныряющее в белесой пелене большое алюминиевое крыло с огромными буквами: «СССР». Усеянное горохом мелких клепок, крыло дрожало от напряжения.

Иногда самолет выскакивал из облаков в залитую золотистыми солнечными лучами ослепительную синеву неба. В такие минуты под крыльями возникало неподвижно застывшее сказочное царство снегов. Причудливо раскинувшиеся от горизонта до горизонта белые кудрявые холмы напоминали арктический пейзаж. Те же гигантские снежные дюны, нагромождения торосистых глыб, необозримые снежные поля… Только здесь, наверху, весь этот белый безмолвный мир, мягко освещенный солнцем, выглядел более радостным и поэтичным.

Когда долго летишь в облаках, забываешь, что находишься в воздухе. Забавные мысли лезут в голову. То вдруг покажется, что никаких облаков и в помине нет, а катишь ты на развеселой тройке по заснеженному, запорошенному, засеребренному инеем Подмосковью. И трясет и болтает из стороны в сторону, как на настоящей русской зимней дороге.

А то вдруг почудится, что небо — уже не небо, что солнце — уже не солнце и что уже не летим, а плывем мы в подводном корабле, в загадочном «Наутилусе» по таинственным пучинам неведомого белого океана, в который текут молочные реки, вышедшие из кисельных берегов…

— Так вот! — возобновляя разговор, начал Николай Иванович. — Мы остановились на том, что вспомнили «биографию» одного крупного алмаза. Как видите, большие кристаллы этого минерала занимали умы сотен людей. Какими же качествами, помимо приписываемых чудодейственных свойств, обладал алмаз?

Свою настоящую ценность, свой царственно-ослепительный вид алмаз приобретал только после шлифовки, только после того, как он превращался в бриллиант. В сыром, неограненном виде алмаз имел довольно непривлекательную наружность. Поверхность камня была шероховата, полупрозрачна и покрыта трещиноватой корой со свинцово-серым отблеском. Даже цвет «сырые» алмазы имели разный — с желтым, зеленым, синим и даже с черным оттенком. Но выше всего, конечно, ценились абсолютно прозрачные камни.

Несмотря на свою невзрачную внешность, алмаз обладает, как говорили древние, «внутренним огнем», то есть необыкновенной способностью преломлять и рассеивать лучи света. Известно, что, когда белый свет проходит через призму, он рассеивается, разлагается на свои составные цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Шлифовка алмаза именно в том и заключается, чтобы сделать из одного целого камня сочетание как можно большего числа призм.

Алмаз, кроме того, как ни один другой драгоценный камень, большинство световых лучей, вошедших в него, отражает обратно. Белый свет, войдя в алмаз, разлагается на семь своих составных цветов, и весь этот разноцветный букет, весь этот фейерверк, отразившись во всех гранях, выходит обратно, сияя во все стороны. Причем чем больше кристалл, тем большее сочетание призм из него можно сделать искусной шлифовкой, тем радужнее и ослепительнее будет блестеть он, изумляя и восхищая глаз непередаваемой игрой цвета.

Самым большим в мире алмазом был «Куллинан», найденный на руднике Премьер в Южной Африке в начале этого столетия. Он весил до огранки три тысячи сто шесть каратов. При обработке «Куллинан» раскололи на множество более мелких бриллиантов. Сейчас все «потомство» «Куллинана» находится в Англии.

Вторым по величине алмазом был «Эксцельсиор», также найденный в Южной Африке, на руднике Ягерсфонтейн. Этот алмаз был совершенно прозрачным, с небольшим голубоватым оттенком. «Эксцельсиор» весил девятьсот девяносто пять каратов.

Через несколько часов после его находки специально собранная комиссия оценила камень в двадцать семь миллионов франков. По тогдашним временам это была половина стоимости всех африканских алмазных рудников. Алмаз поместили в каменный дом, который охранял отряд английских солдат.

В честь находки «Эксцельсиора» владельцы рудника устроили пышное торжество. Была приглашена «алмазная» знать со всей округи. Ночью несколько наиболее горячих гостей в конном строю пытались атаковать дом, где лежал алмаз. Солдатам с трудом удалось отбить нападение. С обеих сторон были жертвы.

Интересную историю имеет хранящийся в Советском Союзе бриллиант «Орлов». Он был найден в Индии на реке Голконда в начале семнадцатого столетия. Сначала он сиял в качестве глаза в голове индийского идола. После взятия Дели войсками шаха Надира вместе с другими сокровищами Великого Могола алмаз был похищен. Потом камень перевезли из Индии в Россию, и он попал к придворному ювелиру Ивану Лазареву.

У Лазарева алмаз купил любимец Екатерины II граф Григорий Орлов. В Царском Селе в присутствии всего двора и многих иностранных послов он преподнес знаменитый бриллиант императрице. Этот подарок, особенно его стоимость — четыреста тысяч рублей, произвел фурор. В то время еще не были открыты африканские месторождения, и поэтому бриллиант графа Орлова был признан за самый крупный в мире. Он был выставлен для осмотра при дворе и так поразил воображение всех послов, что они немедленно сообщили об этом в свои столицы, как о самом важном государственном событии в России за последнее время.

Вообще надо сказать, что в царствование Екатерины II алмазы и бриллианты были при русском дворе в большой моде. Сама императрица щедро дарила их своим фаворитам. Граф Орлов получил, например, после своего знаменитого подарка ответный дар — костюм, украшенный алмазами, ценой в миллион рублей. Потемкин на одном из праздников в Таврическом дворце имел шляпу, до такой степени унизанную бриллиантами, что ее из-за тяжести невозможно было носить на голове. Пришлось выделить специального адъютанта, который носил эту шляпу следом за Потемкиным на руках. Любимым занятием Екатерины II была карточная игра, в которой участники расплачивались друг с другом кучками бриллиантов.

«Алмазные» балы Екатерины нашли своих подражателей и в нашем веке. После окончания первой мировой войны в Париже состоялся наделавший шуму «алмазный маскарад». Под этим поэтическим названием был скрыт довольно откровенный торгашеский замысел. Маскарад был организован по инициативе алмазных компаний, старавшихся оживить рынок драгоценного камня в тяжелые годы послевоенной инфляции.

Все залы и фойе Большой оперы были заполнены избранным обществом. Маски и костюмы участников украшали сказочные богатства. Особенно роскошествовали женщины. Одна парижская газета писала, что по залам Большой оперы, взяв друг друга под руки, «разгуливали» миллионы и миллиарды во фраках и вечерних платьях. Та же газета, кстати, сообщала, что большинство участников маскарада — специально нанятые алмазными компаниями статисты.

В конце маскарада была избрана «королева алмазов». Заранее подготовленная «королева» вышла на сцену и в сопровождении джаза спела песенку, в которой призывала всех покупать алмазы только в магазинах компаний — устроительниц «алмазного» торжества.

Как видите, в первую половину своей истории алмаз вел довольно пошленький образ жизни. Это был откровенный камень-бездельник, камень-паразит. Добытый усилиями многих людей, он служил только немногим избранным. Честно говоря, алмаз прозябал, влачил жалкое существование. В самом деле, представьте себе, что молодой юноша, прекрасно сложенный, с атлетической мускулатурой, жаждет работать, жаждет показать силу своих мускулов. А его заставляют стоять в анатомическим музее в качестве наглядного пособия по мышечной системе.

— Э, да мы с вами заболтались! — неожиданно повернулся к окну Николай Иванович;.

Завалившись на крыло, самолет шел на снижение. Земля лезла в окна растущими на глазах коробками домов.

— Аэропорт Казань. Стоянка — пятьдесят минут, — объявила девушка-стюардесса.

— А не пойти ли нам пообедать? — повернулся ко мне Давыдов. — Не устроить ли нам, как говорится, большую перемену?

Я не заставил себя уговаривать. И когда самолет приземлился, мы вместе с остальными пассажирами отправились к зданию аэровокзала.

КАМЕНЬ-РАБОТНИК, или второй рассказ Николая Ивановича Давыдова

И снова разлит за окном безбрежный голубой океан неба, снова проплывают под крыльями лебединые караваны облаков. Тень нашего самолета то настигает их, хищно распластавшись по белым спинам, то, сделавшись вдруг безобидной букашкой, медленно ползет по далекой земле.

Серебристый воздушный корабль все мчится и мчится вперед и все никак не может перелететь через огромную Россию!

Хорошо смотреть на нашу землю сверху! Удивительно широка и многообразна она! Все на ней есть: маленькие деревни и большие города, дремучие леса и гладкие равнины, синие озера и желтые пустыни, холодные тундры и теплые моря. Хорошо жить и работать на такой земле!

Мелькнул и исчез под крылом голубой рукав Волги. Пыльные просторы Поволжья сменились лесными разводьями Приуралья. Прозмеилась внизу Кама, по которой, как высыпанные озорным мальчишкой спички, тянулись длинные плоты. Остался позади дымный Урал.

Незаметно вылетели из Европы, но так же незаметно влететь в Азию не удалось. Сибирь сразу дала о себе знать своими масштабами и размерами. Неожиданно под нами возникла огромная, совершенно гладкая пашня, без единой межи и чересполосицы. Такой пашни, конечно, не увидишь в средней полосе страны, испещренной шахматными клетками полей. Такая пашня (тысяч в пятьдесят гектаров) могла принадлежать только новому целинному совхозу.

С высоты полета Сибирь воспринималась как-то особенно торжественно. Хотелось спеть «Ермака», «Славное море, священный Байкал» и еще что-нибудь такое же размашистое и удалое. Вспоминались рассказы Короленко и Шишкова, оживали в памяти романы Мамина-Сибиряка и картины Сурикова. И еще невидимые, неузнанные вставали в воображении необозримые, манящие пространства, веяло росистой свежестью тайги, ароматом кулундинских нескошенных лугов, бодрящей прохладой великих северных рек. Сибирь, исполинская и могучая, властно влекла к себе!

Да, летом 1956 года в думах и мыслях Сибирь раскрывалась с новой силой, в новой, доселе неведомой красоте. Величественные цифры шестого пятилетнего плана, еще не воплощенные в жизнь, уже преображали далекий и дикий край своей грандиозностью и смелостью!

…Самолет летит на восток, навстречу солнцу. Пассажиры спят, читают, смотрят в окна, разговаривают друг с другом.

Между кресел ходит бортпроводница, предлагает пиво, лимонад, бутерброды. Обычный рейс. Час назад взлетели в Омске, через два часа приземлимся в Новосибирске. Но даже здесь, за облаками, ощущается горячий пульс жизни, значительность происходящих на земле событий.

— Я только что с омского вокзала, — гудит за спиной чей-то бас. — Триста человек парней и девчат с Украины в Красноярск везу. Добровольцы, комсомольский эшелон. Я их, значит, железной дорогой отправил, а сам по воздуху, чтобы встретить на месте, как полагается, — и сразу за работу. Время-то не ждет. Так я вам скажу — тронулась земля на восток! Люди, машины, грузы — все за Урал идет, все в Сибирь да в Сибирь.

— Да, закатывает Сибирь-матушка рукава, — отвечает его собеседник. — Я вот заведующим финотделом в Иркутском облисполкоме работаю. Другой раз станешь новые ассигнования подсчитывать — поверьте, костяшек на счетах не хватает.

«Тронулась земля на восток», «Закатывает Сибирь рукава», — трудно было, пожалуй, более точно и верно сказать о тех местах, над которыми мы пролетали.

Когда имеешь возможность за короткое время побывать в разных уголках страны, встретить солнце встающим над новыми заводскими корпусами Уралмаша, а проводить его садящимся за ажурные стрелы башенных кранов на строительстве Новосибирской ГЭС, особенно четко и зримо чувствуешь неповторимый дух времени, величие современности. Именно отсюда, с высоты полета, мысленно и воочию окидывая взглядом могучий сибирский край, понимаешь всю романтическую реальность мудрого замысла превратить необъятную, сказочно богатую Сибирь в передовой экономический арсенал страны.

…Почти всю дорогу от Омска до Новосибирска мы летели над ниточкой железной дороги. Недавно еще по этому участку восточной стальной магистрали бегали чумазые паровозы, пуская в небо черные клубы дыма. Сейчас небо над перегоном Омск — Новосибирск чисто и безоблачно — этот участок дороги полностью электрифицирован. Честно отработавшие свой век старички паровички ушли «на пенсию», а их место заняли элегантные электровозы. Эти старательные, похожие сверху на рогатых жучков, машины деловито сновали взад-вперед на всем протяжении от Омска до Новосибирска, таща за собой длинные соломинки — грузовые составы.

Вечером в новосибирском аэропорту мы увидели редкий по красоте закат. Словно не желая расставаться с полюбившейся за день сибирской стороной, солнце долго висело над горизонтом. Потом, будто решившись, оно быстро скатилось за край земли, оставив вместо себя пучок ярких, расходящихся веером лучей. Эти радиальные лучи делали небо похожим на гигантскую раковину.

Солнце уходило все дальше и дальше, небо темнело, первые крапинки звезд проступали на нем, а четко обозначенная раковина все еще стояла над миром. Вдруг она вздрогнула, затрепетала, осветилась изнутри прощальным нежно-розовым светом и бесшумно захлопнулась, унося с собой последние светлые минуты уходящего дня…

После взлета я стал намекать Николаю Ивановичу на то, что не худо было бы узнать и вторую половину истории алмаза, тем более, что поначалу этот камень зарекомендовал себя не очень хорошо. Но Давыдов замахал рукой.

— Нет, нет! Никаких лекций сегодня не будет. Завтра утром прилетим в Иркутск, а там нелетная погода. Мне этот прогноз собственные кости подсказывают — верный барометр каждого старого геолога. Так что мы с вами еще наговоримся.

Николай Иванович словно в воду смотрел. Утром нас с трудом принял Иркутск. Аэропорт был завешен густой сеткой мелкого дождя. Самолеты в Якутию не ходили. Пришлось отправиться в гостиницу.

На другой день дождь унесло куда-то на север, но небо было забито тучами, и погода по-прежнему оставалась нелетной.

— Ну-с, молодой человек, — сказал Давыдов, — чем в гостинице киснуть, смотаемся-ка мы лучше на Байкал.

…Желтый шнурок дороги вьется по дну будущего Ангарского моря. Еще вырисовываются на горизонте голенастые шеи портальных кранов на строительстве Иркутской ГЭС, еще виднеются справа отроги Восточных Саян, а уже веет легкий холодок, и все вокруг говорит о близости великого сибирского озера-моря.

Подпрыгивая на выбоинах и ухабах, машина бежала по берегу Ангары. Справа от дороги тянулись потемневшие от времени постройки. Это зона затопления. Год назад люди ушли отсюда.

Слева стояли новые поселки. Приветливо белели пахнущие смолой бревенчатые стенки домов.

Вдали показались ворота Байкала — устье Ангары. Строители Иркутской ГЭС должны были со дня на день перекрыть ее русло (сейчас над дорогой, по которой мы ехали, уже давно плещутся волны Ангарского моря). Жители окрестных деревень шутливо говорили, что гидростроевцы вернут, наконец, старику Байкалу его непокорную дочь Ангару, убежавшую, по преданию, к красавцу Енисею.

У причала поселка Лиственничного качался на легких волнах белоснежный катер «Альбатрос». Празднично одетые ребята и девушки облепили катер от кормы до носа. На полубаке играла гармонь, кружились пары: молодые строители Иркутской ГЭС отправлялись на экскурсию по Байкалу.

Мы стали проситься на катер.

— Да не могу я больше ни одного человека взять, — прижимал руки к груди капитан «Альбатроса» Иван Иванович Слугин. — Ко дну пойдет посудина. Все потонем. Вода-то в Байкале, знаете, какая голодная?

— Знаем, — бодро отвечали мы. — Все равно возьмите.

Еще пять минут жалобных просьб, и капитан с досадой махнул рукой:

— Садитесь!

«Кто не был на Байкале, тот не видел Сибири», — гласит пословица. И это чистейшая правда. Человека, впервые попавшего на Байкал, поражает величие этого замечательного сибирского озера-моря. Караваны гор, навьюченные белыми тюками облаков, свинцово-серые, словно изваянные из базальта волны, туманный, подернутый дымкой неизвестности горизонт — все это кажется застывшей музыкой, ждущей только прикосновения палочки дирижера, чтобы ожить в прекрасных и мужественных мелодиях.

Мы пошли с Давыдовым на нос, разулись и уселись на толстый канат, свесив босые ноги за борт. Катер уверенно бежал вперед, игриво пританцовывая на зыби. С Байкала дул легкий, освежающий ветер.

— Знаете что, молодой человек, — сказал Николай Иванович. — Давайте-ка лродолжим ваше «алмазное» образование. Мы остановились, кажется, на том, что заклеймили алмаз, как нетрудовой, паразитический элемент, как камень-вельможу. Очень хорошо! Так ему и надо, этому прихвостню царей и толстосумов! Впрочем, я, кажется, слишком сильно на него нападаю. Алмаз и в те далекие времена был не так уж плох. Он выправлялся постепенно и окончательно встал на ноги с появлением на свет некоего делового парнишки, о котором Маяковский сказал, что ему было тесно феодальное трико и он работал, не боясь, что от работы у него засалится манишка. Да, да, именно капитализм впервые по-настоящему открыл в алмазе его самое замечательное свойство — необычайную, ни с чем несравнимую твердость. Именно этот деловой и ловкий парнишка наплевал на божественное происхождение алмаза, развеял созданный веками вокруг него таинственный ореол и вставил алмаз в колонковый бур, в токарный станок, в проволочный фильер. Парнишка чувствовал, что несокрушимый минерал сулит ему не один мешок с золотом, и поэтому немедленно перевел алмаз из ранга сияющих вельмож в разряд обыкновенных работяг. Ему не нужны были редкие большие кристаллы, от которых никакого толку, кроме сияния, не было.

Ему нужны были сотни, миллионы мелких, невзрачных, но крепких камней, все равно каких по цвету — красных, черных, серо-буро-малиновых. Он крошил в порошок всемирно известные бриллианты и заливал их в точильные колеса, в шлифовальные круги. Он смеялся над глупостью безмозглых феодалов, которые платили за алмазы миллионы, вместо того чтобы выкачивать из них миллионы.

Правда, через некоторое время молодой капиталистический парнишка повзрослел, обнаглел еще больше и превратился в тучного, обрюзгшего империалистического «парнищу». Он купался в золоте, строил дворцы, как говорил Маяковский, с ампиристыми потолками. Тогда ему захотелось вернуть алмаз на старое место, захотелось надеть корону, украшенную бриллиантами. Но дело было сделано, алмаз уже выгнали из рая. Он был низвергнут с блестящего трона в душный фабричный цех, в темный шахтный ствол. Камень-бездельник бесповоротно уступил место камню-работнику.

Вот вам, так сказать, социальный очерк «деградации» алмаза. Если же подходить к вопросу хронологически, то первое упоминание о техническом применении алмаза мы находим уже в книге известного ученого Древнего Востока Аль-Бируни «О драгоценных минералах», жившего в конце девятого — в начале десятого века нашей эры. Аль-Бируни писал, что жители Ирака и Хоросана не различают сортов алмазов и их цвета, и все они для них одинаковы, так как они употребляют алмазы только для сверления. Порошок алмаза для сверления и резьбы на твердых камнях Аль-Бируни рекомендовал смешивать с маслом и намазывать на край медного диска.

Вы заметили, кстати, что, помимо уже перечисленных качеств — необычайной твердости и яркого блеска, алмаз обладает еще одним замечательным свойством: он по-своему и довольно оригинально отразил историю производительных сил и производственных отношений. И что интересно — в разные эпохи в алмазе ценились те качества, которые наиболее соответствовали духу времени. До машинного производства, при рабовладении, при феодализме, в нем ценится только внешняя сторона — яркий блеск, игра цветов, за ним признается право быть только украшением. С началом эры машин воздушные замки вокруг алмаза разрушаются. На первое место выходит внутренняя сторона — твердость. Алмаз проверяется с торгашеской стороны. Годится? Дает барыши? Безусловно! И деловой парнишка берет его на вооружение.

Следующий этап в развитии технического применения алмазов — изобретение шлифовки самих же алмазов. Тут дело не совсем ясно. Европейцы утверждают, что искусство шлифовки было открыто в пятнадцатом веке фламандцем Людвигом Ван-Беркеном, который случайно заметил, что, если один алмаз тереть о другой, оба они полируются. Первым отшлифованным алмазом был камень Карла Смелого, о котором я вам уже рассказывал. Однако, как вы слышали, задолго до этого на Востоке уже умели использовать алмаз не только как украшение.

Алмазы долго шлифовали вручную, пока амстердамец Абраам Скариа не изобрел первую гранильную алмазную машину с паровым двигателем.

Работа у гранильщика была очень филигранной. С маленького камешка необходимо было сточить все ненужные углы и придать ему правильную форму восьмиугольника или шестнадцатиугольника, в зависимости от формы огранки. В любом случае это должно было быть наилучшее сочетание наибольшего числа призм.

Шлифовка драгоценных камней, безусловно, была лишь первыми шагами технического алмаза. На свою широкую столбовую дорогу этот камень вышел только в середине прошлого столетия, когда было изобретено алмазное бурение. Бурно развивающийся капитализм не мог обходиться без новых источников сырья, без новых запасов полезных ископаемых. Деловому парнишке нужно было заглянуть в глубины земных недр, чтобы посмотреть, нет ли там чего такого, на чем можно было бы нажиться. А для этого требовалось бурить твердые породы земной коры, требовались буры из вещества более твердого, чем эти породы. Старые образцы буров не годились: они слишком медленно добирались до кладовых угля и железа. А парнишка был нетерпелив. Он напряг свою память и вспомнил, что есть алмаз — самое твердое вещество в мире. Так появилось на свет алмазное бурение.

Помимо бурения, наш знакомый парнишка приспособил алмазы еще для очень многих отраслей промышленности. Возьмем алмазные резцы. Производительность их в четыре раза больше резцов из самых сверхтвердых сплавов. А при токарной обработке пластмасс алмазный резец дает продукции в девятьсот раз больше, чем резец из самого прочного материала — карбида вольфрама.

Ограненные алмазы используются еще как детали точных приборов. Они служат в качестве опорных камней в морских хронометрах, где требуется особо точный ход. В некоторых же случаях употребляются необработанные, но тщательно подобранные по своей естественной форме камни. Это относится к алмазным фильерам.

Алмазными фильерами, или волочильными алмазами, называются алмазные пластинки с просверленными в них тончайшими отверстиями. Такие пластинки имеют особенно важное значение в электропромышленности. Они употребляются для волочения тончайших проволок.

Очень широко используется в промышленности и алмазный порошок, то есть мелкодробленые алмазы. Материалом для алмазного порошка служат самые дешевые и низкосортные алмазы, так называемые «конго», которые добываются в африканской колонии Бельгии — Бельгийском Конго. Большая часть алмазной продукции Бельгийского Конго, составляющая половину всей мировой добычи алмаза, идет на приготовление алмазного порошка. Основная область использования алмазного порошка — камнеобрабатывающая промышленность.

Можно до бесконечности перечислять области применения алмазов в технике. Но я думаю, что и из того, что уже рассказано, можно сделать вывод: наш старый знакомый — деловой парнишка — смотрел очень далеко, когда вставлял первый алмаз в буровую коронку. Он произвел целую революцию в жизни алмаза, создал новую отрасль техники и Заставил, наконец, алмаз по-настоящему служить человеку.

Вообще надо сказать, что парнишки в засаленных манишках были в молодости весьма расторопными юношами и сделали немало полезного для людей. Но, заметьте, только в молодости. В дальнейшем деловые парнишки повели себя очень некрасиво. В первую очередь они стали невоздержанны в еде. Как говорил Маяковский, парнишки встучнели и распухли. Они опустились до того, что стали вырывать друг у друга самые лакомые кусочки. Такой разбой, конечно, не мог проходить мирно. Парнишки все чаще и чаще стали устраивать между собой довольно серьезные потасовки. Одну такую потасовку затеяли в конце прошлого века в Южной Африке обрюзгший британский парнишка и парнишка из бурских республик Трансвааль и Оранжевая. Я имею в виду англо-бурскую войну. Владимир Ильич Ленин называл основным виновником англо-бурской войны крупного британского финансового магната и колониального дельца, главу Всемирного алмазного синдиката некоего Сесиля Родса. Ленин говорил, что англо-бурской войной открывается новая эпоха империалистических войн за передел мира.

Главным итогом войны было то, что британский парнишка ободрал до нитки бурского парнишку. Под вывеской алмазного синдиката английский парнишка объединил все южноафриканские алмазоносные земли, которые бурский парнишка отнял в свое время у коренного негритянского населения.

Кстати, об алмазном синдикате. Он существует и поныне. Это гигантское монополистическое предприятие полностью контролирует мировую добычу алмазов. На протяжении всей своей истории синдикат вел жестокую борьбу со всеми возникавшими алмазными компаниями в Бельгийском Конго, Португальской Анголе, в Юго-Западной Африке. Всемирный алмазный, как спрут, втягивал их в свою орбиту. Он либо полностью поглощал эти компании, либо включал в группу синдиката на выгодных для себя условиях. Во время второй мировой войны серьезное значение стали приобретать алмазные копи в Танганьике. В 1947 году после ожесточенной схватки и эти копи были включены в сферу влияния синдиката.

Открытие наших якутских алмазов, конечно, больно ударило по карману алмазный синдикат. Несмотря на всю прочность алмазных акций, которые считаются одними из самых надежных в капиталистическом мире, сейчас вокруг них на биржах всех стран началось волнение. Враги синдиката, а их у него немало, начинают играть на понижении «алмазных».

Здесь, безусловно, чувствуется рука из-за океана. Дело в том, что Соединенные Штаты Америки, являясь одним из крупнейших потребителей технических алмазов, в то же время не имеют своих собственных месторождений и вынуждены импортировать алмазы из-за границы.

Такое положение, конечно, не устраивает американского парнишку, и он прилагает все усилия, чтобы подчинить алмазный синдикат своему влиянию и наложить свою лапу на всю мировую алмазную промышленность. Кончится это все, наверное, тем, что в один прекрасный день американский алмазный парнишка поступит с британским коллегой так, как тот поступил в свое время с бурским парнишкой. Как говорится: «И хищник хищнику достался на обед».

…Было уже поздно, когда катер «Альбатрос» лег на обратный курс, в поселок Лиственничный. Ребята, уставшие после экскурсии, спустились вниз в каюту, и мы одни с Давыдовым сидели на палубе.

На Байкал надвигались сумерки. Затянутый туманной дымкой горизонт прояснился, и отчетливо стала видна далеко уходящая гряда гор, тянувшаяся по самому берегу. Небо очистилось от облаков, стало синим, и на нем проступили большие сибирские звезды.

— Если до утра тучи не вернутся, — сказал Николай Иванович, — мы с вами, пожалуй, завтра в Якутию улетим.

Темные громады гор молча проплывали по правому борту. Освободившаяся из-за них луна осветила серебряным светом зубчатые, лесистые вершины. Где-то сонно ворохнулась рыба.

— Хорошая ночь, — вздохнул Давыдов. — Посмотрите, дорожка-то на озере какая…

Через Байкал тянулся бронзовый лунный след. Он был не серебристым, как бывает обычно на всех морях и реках, а именно бронзовым. Причиной тому, наверное, была особая байкальская вода.

Волны пытались сломать лунный след, оборвать его, но он тянулся за кормой, как буксир, на другом конце которого был прицеплен весь берег, все небо, вся вселенная.

— А вообще я в душе романтик, — неожиданно сказал Николай Иванович. — Люблю лунные ночи, люблю ветер, люблю далекие путешествия. В нашей профессии нельзя без романтики. Сколько бы вы ни встретили геологов, все они неисправимые романтики.

Он помолчал немного и добавил:

— И еще я люблю стихи. Я вот разговорился с вами, молодость вспомнил — давно уже такого хорошего настроения не было. Сейчас я вам прочту стихи. Не свои, конечно, — Исаковского «Песню о Родине». Как раз подходят к нашему сегодняшнему разговору. Предупреждаю заранее — читать буду не все, а только те, что помню.

Николай Иванович чуть помедлил и, глядя на искрящуюся лунную дорожку, начал читать:

Необычное чувство испытывал я в ту ночь на Байкале, слушая простые слова знакомого стихотворения. До сих пор я никак не мог понять, почему наш разговор, начавшийся с древней истории алмазов и ушедший потом далеко в сторону, так беспокоил, так волновал сердце. И только сейчас, когда все услышанное — события, имена, цифры — соединилось вместе силой стихотворного слова, я понял причину своего волнения.

Я смотрел на сидящего рядом со мной человека, на его тронутую сединой голову, на его худое, аскетическое лицо, освещенное в ту минуту каким-то внутренним огнем, и мне вдруг стало необычно ясно, что этот человек только что раскрыл передо мной душу, только что рассказал мне всю свою жизнь. Он говорил порой, может быть, скучно, однообразно, слишком вдавался в специальные вопросы, но он поведал мне все свои страсти, всю свою любовь и всю свою ненависть.

И если во время этого длинного рассказа я удивлялся, как может он помнить столько фактов и событий, то теперь я перестал удивляться, ибо все рассказанное было лишь незначительной частью того, чему этот человек посвятил свою жизнь.

А геолог Давыдов продолжал читать стихотворение поэта Исаковского:

Уже потом, много дней спустя, вернувшись из Якутии в Москву, я часто вспоминал ту байкальскую ночь как одно из самых сильных впечатлений своей жизни. И всякий раз вспоминался мне голос Николая Ивановича Давыдова, ставший твердым и резким, когда он читал последние строки стихотворения:

…Мы уезжали с Байкала в Иркутск только на следующее утро. Был ранний час. На улицах поселка Лиственничного не было ни души. Мокрая от свежей росы, остро пахла черемуха. Байкал, спокойный и величественный, мирно дремал в колыбели гор.

Машин на Иркутск не было, и мы решили идти до города пешком. Мы срезали себе по толстой палке и, опираясь на них, как заправские пилигримы, вышли из Лиственничного.

На противоположном берегу Ангары мигали и гасли в предрассветном тумане огни железнодорожной станции Байкал.

— Смотрите, смотрите, — неожиданно взял меня за руку Николай Иванович.

Еще не видя поднимающегося за горами солнца, мы оказались свидетелями изумительной картины: по небу и по озеру, сходясь у горизонта, плыли две зари.

— Такого вы больше нигде в целом свете не увидите, — сказал Давыдов. — Только байкальская вода с ее зеркальной прозрачностью может вот так отражать небо.

Я стоял и не в силах был тронуться с места — так прекрасно было это чудо природы.

— Пойдемте, — сказал Николай Иванович, — а то на самолет опоздаем.

Мы быстро двинулись по дороге, но Байкал еще раз остановил нас великолепным зрелищем. Из каменных ворот Ангары на озеро выплывали огромные причудливые клубы тумана. Они были похожи на большие белые парусные корабли, на сказочные каравеллы из рассказов Александра Грина.

Все дальше и дальше уходили мы от устья Ангары, а белые каравеллы все плыли и плыли через Байкал. Бесшумно, построившись в кильватер друг другу, скользили они над озером-морем и, не достигая противоположного берега, таяли в лучах показавшегося из-за гор солнца.

 

Приметы времени

Дальше в Якутию я летел один. Неотложные «алмазные» дела задержали Николая Ивановича Давыдова в Иркутске.

Сделав круг над спящим городом, наш ЛИ-2 лег на курс. Проплыла под крылом голубовато-зеленая Ангара, перечеркнутая желтой стрелкой перемычки Иркутской ГЭС, где-то на далеком юго-востоке угадывался клубившийся туманами серп Байкала.

В квадратное окно-иллюминатор было видно, как на востоке, просвечиваясь между вытянувшимися над горизонтом серыми слоистыми облаками, разгорался рябиново-песчаный пожар зари. Где-то совсем далеко — может быть, над островом Сахалином, а может быть, уже над Сихотэ-Алинским хребтом — на нашу землю вступало солнце.

Надо сказать, что в Сибири все явления природы, связанные с жизнью неба, почти всегда бывают очень красивы. Наверное, объясняется это необыкновенным раздольем сибирского неба, необозримостью просторов этого могучего края. С высоты трех тысяч метров, на которую забрался наш самолет, эта величественная бесконечность была еще бесконечнее, и поэтому восход солнца здесь, между небом и землей, выглядел непередаваемо чудесно.

Сначала зарево сияло одиноким полукругом, потом по бокам зажглись сполохи. Они делались все ярче и ярче, но неожиданно потухли, и только в одном месте заря продолжала бушевать с прежней силой. Здесь должно было взойти солнце. Это место неба накалилось докрасна. Казалось, еще секунда, и восток взорвется с оглушительным грохотом.

Но вот, как бы разряжая создавшуюся обстановку, над горизонтом показалась ослепительно белая горбушка солнца. Чуть помедлив, она всплыла за полосатой грядой облаков мутным оранжевым диском. Прошло еще несколько минут, и солнце, пробежав за облаками, как за редким частоколом, деловито повисло в пустынном синем небе. Теперь у него уже был привычно желтый, рабочий вид. Новый день, рождаясь в его золотистых лучах, уходил по пробуждающейся земле все дальше и дальше на запад.

…Самолет летит в розовом тумане. Внизу от горизонта до горизонта застыл безбрежный зеленый океан тайги. Если на юге еще можно было увидеть кое-где пшеничные отмели пашен, то чем дальше улетали мы на север, тем плотнее смыкала тайга над землей свои мрачные зеленые пучины.

Уже глядя на пассажиров самолета, чувствуется, что летим не куда-нибудь, а именно в Якутию. На стенке, отделяющей кабину пилотов от пассажиров, укреплено нечто вроде детской сетки-люльки. В этой люльке довольно комфортабельно устроился симпатичный якутенок Вася. Ему всего один год. Вася полулежит в сетке, небрежно свесив за край ногу, обутую в разноцветный сапожок из оленьей шкуры. Вся его поза говорит о том, что лететь в самолете ему так же привычно, как иному маленькому москвичу или ленинградцу кататься в коляске.

Я пробую взять у Васи интервью по поводу его самочувствия. Выясняется, что Вася не отличается многословием. Он удивленно молчит, тараща на меня черные хитроватые глазенки.

Из затруднительного положения Васю выручает его отец, зоотехник оленеводческого колхоза.

— Он у нас совсем воздушный человек, — так характеризует папа своего Васю. — За первый год жизни сорок тысяч километров налетал. Рождаться летал по воздуху, заболел однажды — в Якутск к профессору по воздуху, отдыхать с нами в Крым ездил — опять по воздуху. Совсем воздушный человек.

«Воздушный человек» Вася побыл в нашем обществе еще минут пять, потом сладко зевнул, свернулся калачиком в своей сетке и закрыл глаза.

— Спать лег, однако, — сказал Васин отец извиняющимся тоном.

…Трасса авиалинии Иркутск — Якутск пролегает над Леной. Неторопливо, образуя многочисленные островки и отмели, несет свои воды великая сибирская река. Самолет ныряет под облако, и высота снижается до шестисот метров. Лена становится совсем близкой. Оставляя за собой белые пенистые углы, идут по голубой «дороге» теплоходы, караваны барж, снуют катерки и лодки. Чего только не везут они — мешки, ящики, башенные краны, тракторы, строительные материалы.

Вот еле ползут три сцепленные вместе баржи. Чувствуется, что нагружены они до предела. На первой, свисая за борта, громоздятся какие-то железные конструкции, во второй, задрав друг на друга радиаторы, стоят огромные самосвалы, а третья доверху завалена цементом, и каждый порыв ветра сдувает на воду белые шлейфы пыли. Наверное, весь этот караван направляется на какую-нибудь новостройку, число которых в республике с каждым годом увеличивается.

Недавно геологи открыли в Якутии богатейшие залежи каменного угля и железа. Со временем на юге республики будет создана мощная металлургическая база Дальнего Востока. Миллионы тонн чугуна, стали, проката понесут ленские воды во все концы Сибири.

…Последний перегон летели почему-то очень долго. Все так же тянулась внизу оловянной жилой верная Лена. Она словно не хотела отпускать нас от себя, боясь, что мы одни заблудимся в огромном якутском небе.

Чем дальше на север, тем шире становилась Лена, тем больше притоков вбирала она в себя. Пробежав по тайге извилистыми змейками, они прижимались к могучей Лене, как припадают к матери заблудившиеся дети, и Лена великодушно принимала их в свою большую, многоводную семью.

Красоту якутских рек можно понять и по-настоящему оценить, пожалуй, только с воздуха. Гордо, своевольно и одиноко текут они по необъятной северной стране. Желто-зеленые берега их то расходятся на несколько километров, и тогда течение становится медленным, сонным, образует мели, перекаты, мелководья. Но вдруг берега неудержимо бросаются навстречу друг к другу, будто обуянные неукротимым влечением, сходятся на несколько сот метров, и тогда в скалистых каньонах бешено и страстно ревут гривастые белокурые волны.

…До Нюрбы, где расположена центральная база Амакинской экспедиции, остается без малого час лету. У поселка Мухтуя Лена уходит вправо, а мы по-прежнему летим на север. Все уже и уже становится на горизонте великая сибирская река и, наконец, совсем теряется в тумане.

Тайга редела. Собственно, это была уже не настоящая сибирская тайга, а тайга приполярная, переходящая в лесотундру. Все чаще мелькали внизу плешины болот и осколки озер. Наконец вдали блеснул Вилюй. Он и впрямь оправдывал свое название — отчаянно вилял из стороны в сторону и делал самые замысловатые выкрутасы.

Я посмотрел на часы: сорокачасовое воздушное путешествие подходило к концу. Самолет скользнул на крыло. Из кабины пилотов вышла бортпроводница.

— Подлетаем к Нюрбе, — сказала она, улыбаясь. — Товарищей алмазников прошу подготовиться.

На высоком левом берегу Вилюя стали различимыми спичечные коробки домов. Их было так много, что я даже удивился: летели, летели на глухой, необжитый Север, и вдруг на тебе — прилетели в самый настоящий город.

Я вспомнил, как, сидя во Внуково, старался представить конец своего путешествия: самолет опускается посреди чумов, к нему, покачивая ветвистыми рогами, подходит олень и нюхает пропеллер. Я делаю первый, но уже совершенно «блестящий» фотоснимок (старое и новое) и, погрузив на оленя свой чемодан, отправляюсь в чум к начальнику экспедиции.

На самом же деле никаких чумов на берегу Вилюя и в помине не было. Типичный город, разграфленный прямыми линиями улиц, проплывал под крылом. Это была Нюрба — столица якутских алмазников.

Самолет пошел на посадку…

Едва я вылез из самолета, как все нюрбинские комары с воем кинулись на меня. Остроносые хищники с ходу пикировали и яростно вонзали свои хоботки в еще свободные участки кожи. Я отбивался как мог. У меня было такое впечатление, как будто мы приземлились на пасеке.

Изнемогая в неравной борьбе, я уже стал подумывать о том, как бы незаметнее улизнуть обратно в самолет. Но в это время ко мне подошел якут-диспетчер и протянул стеклянный флакон с какой-то жидкостью.

— Помажься, все пройдет, — лаконично сказал диспетчер.

Я помазался и почувствовал, что возвращаюсь к жизни. Комары, обиженно гудя, еще вились вокруг моего лица, но на большее не решались.

— Полтинник стоит, — объяснил диспетчер, взболтнув пузырек с жидкостью, и добавил: — Ты не смущайся, первый раз со всеми бывает.

Так началось знакомство с алмазной столицей.

Подобрав чемодан, я, злой и искусанный, поплелся вслед за остальными пассажирами к двухэтажному деревянному дому, над которым на длинном шесте безжизненно болтался полосатый гномовский колпак — своеобразный авиационный флюгер. Пройдя всего несколько шагов, я взмок, как скаковая лошадь на финише. Чемодан стал тяжелее раза в два. Пришлось снять пиджак и расстегнуть ворот рубахи. Но даже и это не спасало от немилосердных солнечных лучей. Дело ухудшалось еще и тем, что в воздухе не было ни малейшего движения. В ту минуту, наверное, и парильня в Сандуновских банях показалась бы мне Северным полюсом.

На здании конторы висел большой, образцово-показательный градусник. Красный столбик, благополучно миновав все деления, терялся где-то в районе цифры сорок. Чемодан стал еще тяжелее. «Ну и залетели в чертову погибель! — подумал я. — Зимой тут минус семьдесят, летом — плюс сорок…»

В конторе Амакинской экспедиции меня встретил высокий, сильный человек с курчавой головой и волевым, загорелым, обветренным лицом, какие бывают у людей, много времени проводящих на воздухе, под роскошными лучами сибирского солнца.

— Бондаренко Михаил Нестерович, — отрекомендовался он, — начальник Амакинской экспедиции.

В кабинете Бондаренко стены увешаны странными картами. Глаз не встречал на них привычного разделения мира на страны и географические области. Одним цветом здесь соединены такие места, которые, казалось, не могли быть соединенными никак. Уже потом я понял, что это была геологическая карта мира.

Рядом с ней висела другая, «слепая», карта земных полушарий. Она была сплошь бела и имела только контуры континентов и рек. Старенькие, уже поблекшие от времени значки алмазных кристаллов были нарисованы цветной тушью на территории Индии, Южной Америки, Африки, острова Борнео, Австралии. Зато во всю Восточную Сибирь, от Енисея и до побережья Охотского моря чья-то восторженная рука намалевала огромный, еще не просохший значище якутских алмазов. Знай, мол, наших!..

Оказавшись, наконец, у цели своего долгого путешествия, я, что называется, с нетерпением «рвался в дело» и задал начальнику экспедиции чуть ли не добрый десяток вопросов сразу. И, конечно, первым из них был такой: как велики месторождения якутских алмазов?

Бондаренко ответил, что уже найденные и разведанные месторождения позволяют сказать, что якутский алмазоносный район — одно из богатейших месторождений в мире. Но это еще только начало. Разведка продолжается. Геологи нащупали в пределах Якутии еще несколько алмазных районов. Когда они будут детально исследованы, Советский Союз, очевидно, станет обладателем очень больших запасов алмазов.

— Михаил Нестерович, а кто, собственно, открыл якутские алмазы? Как бы побеседовать с этим человеком?

— Видите ли, в чем дело, — ответил начальник экспедиции, — псевдоромантическая фигура геолога-одиночки, проделывавшего все поисковые работы от начала до конца, уже отжила свой век. Месторождения якутских алмазов открыл большой коллектив геологов и ученых, причем в рекордный для мировой геологической практики срок. Эта коллективность, присущая только советской геологической школе, позволила нам во много раз сократить сроки поисков и сэкономить большие государственные средства. Но у нас нет и обезлички. Каждый отдельный участок большой работы выполнялся конкретными людьми и нередко в очень тяжелых условиях. Я вам сейчас назову фамилии некоторых людей, с которыми вам надо будет обязательно встретиться, чтобы получить представление об истории открытия якутских алмазов. Это целая эпопея — многолетняя, суровая, героическая.

Бондаренко перечислял имена геологов и ученых, я записывал их. Список фамилий «некоторых» людей занял чуть ли не половину блокнота.

Получив в нюрбинской гостинице койку, я засунул под нее чемодан и отправился осматривать алмазную столицу. Из официальных источников я уже знал, что «село Нюрба — центр Нюрбинского района Якутской АССР, пароходная пристань на надпойменной террасе левого берега реки Вилюя, расположена в восьмистах двадцати шести километрах от города Якутска и связана с ним гужевым, речным и воздушным транспортом. Первоначально Нюрба возникла как центр русской миссионерской службы в среднем течении Вилюя. В 50-х годах прошлого столетия здесь построили церковь, в 70-х — здание инородной управы.

Нюрбинский район — один из крупнейших сельскохозяйственных районов Якутии. В районе две машинно-тракторные станции — Мархинская и Нюрбинская. Якутские наслеги — села — расположены в основном по рекам Мархе и Вилюю. Район считается одним из густонаселенных.

Несмотря на то, что Нюрба находится в Якутском приполярье на 63° северной широты, здесь хорошо развито мясомолочное животноводство, коневодетво, полеводство. В колхозах района имеется свыше двадцати тысяч голов крупного рогатого скота, одиннадцать тысяч лошадей, много овец и оленей. Основные сельскохозяйственные культуры — ячмень, озимая рожь, пшеница; огородные — табак, картофель, турнепс. Широко развит охотничий промысел: добывается белка, горностай, ондатра, заяц. В районе семь колхозных электростанций, шесть радиоузлов.

В самой Нюрбе есть райпромкомбинат, раймаслопром, три электростанции, радиоузел, средняя и семилетняя школы, Дом культуры, кино, две библиотеки, ясли, детский сад, санаторий, несколько магазинов, славящийся в республике колхозный рынок, прекрасный Парк культуры и отдыха. Интересно, что этот парк — один из самых первых сельских парков в Советском Союзе. Он был построен в 30-х годах руками нюрбинской молодежи по инициативе комсомольцев и сейчас носит название «Парк имени Ленинского комсомола».

В Нюрбинском районе работают около двухсот учителей, пятьдесят восемь врачей. Из района вышло девять кандидатов наук».

Это сухая, официальная справка, туго «набитая» цифрами. Я бы никогда не рискнул приводить ее здесь, если бы в тот же день мне не удалось услышать легенду о происхождении Нюрбы.

«…Много лет назад на месте теперешней Нюрбы лежали холодные воды большого озера. Озеро это не могло уйти в Вилюй, так как дорогу ему отрезала высокая гора.

Однажды на берег озера вышла прекрасная якутская девушка Нюрбакан. Злые языки изгнали ее из родного племени, и Нюрбакан одна ушла в тайгу.

Озеро понравилось девушке своей красотой. Нюрбакан срубила на берегу маленькую юрту и стала жить в ней. Днем она собирала ягоды, а по вечерам сидела на пороге своей юрты и пела печальные песни о своей одинокой судьбе. Голос ее был чист, а слова песни так жалобны, что послушать их собирались звери и птицы со всего леса. Они не выходили из леса на берег озера, так как боялись спугнуть песню.

Когда Нюрбакан пела, на озере расцветали большие белые цветы, вода делалась прозрачнее, из-за туч показывался месяц и на середину озера выплывали девять черных и девять белых лебедей.

Однажды в тайге Нюрбакан встретила старика из своего племени, по имени Басылай.

— Как живет народ моего племени, дедушка? — спросила Нюрбакан.

— Народ твоего племени живет очень плохо, — ответил Басылай. — Звери и птицы совсем ушли из наших краев. Наш народ забыл вкус мяса. Старики говорят, что мы были несправедливы к тебе и за это небо покарало нас.

Огорченная возвращалась Нюрбакан в свою юрту. Подойдя к озеру, она увидела на берегу следы многих зверей. Следы были совсем свежие. Значит, здесь должна быть богатая охота.

И Нюрбакан решила позвать в эти места народ своего племени. Она не была злопамятна. Нюрбакан хотела искупить свою вину, которая состояла в том, что она подарила свою любовь человеку из чужого племени, а законы ее племени не допускали этого.

Но в тайге негде было ставить юрты для целого племени. И тогда Нюрбакан решила осушить озеро.

Девять лет она срывала гору, отделявшую озеро от реки. И каждое лето на озеро возвращались из теплых стран белые и черные лебеди. Они не знали, зачем роет Нюрбакан землю, но они помогали ей своим курлыканьем и скрашивали ее одинокую жизнь. Нюрбакан пела им песни и хотела их тоже научить петь, но лебеди никак не могли научиться — они умели только курлыкать.

На десятую весну озеро начало постепенно уходить в реку. Нюрбакан побежала в тайгу, встретила там старого Басылая и рассказала ему обо всем. Обрадованный Басылай побежал к своему племени, а Нюрбакан вернулась в юрту.

В последний раз села Нюрбакан на порог и запела. И звери и птицы со всей тайги собрались, чтобы послушать ее голос. В небе послышался шум крыльев — это вернулись из жарких стран девять белых и девять черных лебедей. Они опустились на озеро и тоже стали слушать песню Нюрбакан, не замечая, что вода в озере все время убывает.

Вдруг среди деревьев послышались голоса. Это Басылай привел к озеру племя, в котором когда-то жила Нюрбакан. Увидев зверей и птиц, мужчины выхватили стрелы и луки, Берега озера окрасились кровью. Кто-то из охотников ловко бросил сеть, и она накрыла сразу девять белых лебедей.

— Не трогайте лебедей, — закричала Нюрбакан, — это священные птицы! Здесь есть много другой дичи.

Но обезумевшие от голода люди не хотели ничего слушать. Они отрывали лебедям головы и пили сырую кровь. Они разрывали их на куски.

И тогда Нюрбакан заплакала, закрыла лицо руками и пошла к реке. И все звери и птицы пошли за ней. Попрощавшись с землей и небом, с птицами и зверями, Нюрбакан бросилась с высокого берега в воду.

Вода из озера ушла, и на его месте образовалась низина. Люди племени Басылая поставили на ней свои юрты и стали жить здесь. Они голодали и мерзли в ожидании того времени, когда наступит удачная охота. Но время удачной охоты не приходило. Все звери ушли за реку, в которой погибла Нюрбакан, все птицы улетели вслед за ними. Никто больше не видел в небе распластанных крыльев.

Только один раз в году, весной, когда вскрывался лед на реках и лопались почки растений, в голубом небе появлялись большие птицы. Это были девять черных лебедей, которым удалось спастись от охотников. Каждую весну, возвращаясь из жарких стран, они по старой памяти прилетали туда, где раньше стояла юрта Нюрбакан и было озеро с большими белыми цветами.

Молча, подняв вверх головы, смотрели на них люди племени Басылая. Черные лебеди долго кружились в голубом небе меж розовых весенних облаков, а потом поворачивали на юг. И каждый раз их прилет совпадал с тем днем, в который много лет назад погибла Нюрбакан. И каждый раз, когда они улетали, люди слышали печальное курлыканье, похожее на песню без слов.

А люди того самого племени, в котором когда-то родилась прекрасная девушка Нюрбакан, позволившая отдать свою любовь чужому охотнику, продолжали жить на месте осушенного озера. Они называли свое поселение Нюрбой и жили впроголодь, мерзли в дырявых юртах, умирали от болезней, так как удачной охоты не было и в помине.

А потом в Нюрбу на деревянной лодке приплыл толстый человек в юбке и с большой бородой. Часть племени стала ходить к нему на двор и получала там вкусные ржаные лепешки. Другая часть племени, не пожелавшая забывать веры своих отцов, ушла в тайгу. А потом толстый человек в юбке построил в Нюрбе церковь…»

Я записал эту легенду целиком, потому что ее конец совпадал с началом достоверных сведений об алмазной столице. Таким образом, получалась полная картина предыстории Нюрбы, так как ее настоящая история (я в этом был глубоко уверен) начиналась с того момента, когда сюда была перенесена главная штаб-квартира Амакинской экспедиции.

В этом Можно было убедиться даже после самого беглого знакомства с нюрбинскими улицами. Все село резко делилось на две половины: старый поселок и новый, геологический. Старая Нюрба представляла беспорядочное скопление серых, покосившихся домишек. Стены домов были облуплены, обшарпаны и затянуты паутиной замысловатых трещин. Крыш на домах в старой Нюрбё вообще не полагалось это считалось ненужной роскошью. Просто на потолок насыпался слой земли — и все.

В новой Нюрбе пахло смолистыми стружками, и в воздухе висела кирпичная пыль. Сборные домики стояли ровными рядами, образуя новые улицы — Пушкина, Обручева, Менделеева, Молодежную.

Общественные постройки старой Нюрбы были представлены не густо: старое здание инородной управы, школа-интернат и базар, посредине которого стояла старая гостиница с оригинальным названием «Золотой клоп», которое ей дали молодые геологи Амакинской экспедиции.

Новая Нюрба выставляла против этой жалкой тройки целую когорту: Дворец культуры, новая гостиница, пристань, гаражи на сто семьдесят автомашин и семьдесят тракторов, корпуса механических мастерских, несколько крупных лабораторий: кристаллографическую, петрографическую, физическую, химическую, большое административное здание экспедиции — словом, всего не перечислишь.

И это было только начало. Все это построили геологи-разведчики. А что будет с Нюрбой, когда на берегах Вилюя возникнет промышленный алмазодобывающий район? По всей вероятности, Нюрба станет центром новой индустриальной области, городом, таким, как Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, Челябинск, Днепродзержинск.

…На берег Вилюя я вышел уже к вечеру. Собственно, понятие «вечер» в Нюрбе было довольно относительным. Хотя стрелки часов уже сошлись внизу у цифры шесть, солнце и не думало покидать небо. Оно по-прежнему посылало на землю свои палящие лучи.

Около плавучих пристаней экспедиции кипела шумная портовая жизнь. Весь берег был завален грузами. Чего тут только не было! Трубы, бочки, ящики, механизмы, мотки проволоки, детали машин, железные фермы, стеклянные приборы, деревянные бруски. Десятки катерков и полуглиссеров сновали вокруг пузатых барж и буксиров. Автомашины и тракторы, яростно огрызаясь друг на друга ревущими моторами, привозили одни грузы и увозили другие. Возле начала подъема на высокий берег скопилось так много всякого транспорта, что образовалась настоящая московская субботняя «пробка». Водители, высунувшись из кабины, весело переругивались.

Глядя на это скопление техники, трудно было поверить, что находишься, по сути дела, в дикой якутской тайге. Приметы времени вырастали из этой обыкновенной «пробки» на берегу Вилюя — нашего времени, характерной особенностью которого является именно вот такое мощное, сокрушительное наступление техники на необжитые, полные сказочных богатств просторы Севера и Востока…

Долго я сидел в тот вечер на высоком берегу Вилюя. Жизнь на пристанях постепенно утихала. Над водой клубился серый вечерний туман.

Незаметно подошла ночь. Ее даже нельзя было назвать «белой» — ее просто не было. Солнце чуть опустилось за горизонт и шло где-то совсем рядом. Несмотря на отсутствие традиционной темноты, месяц и звезды аккуратно вышли на вахту. Они были еле заметны на бледном, пепельном небе.

Я смотрел на подернутую туманом таежную даль на противоположном берегу и думал о том, что много лет назад совсем неподалеку отсюда, в городе Вилюйске, наверное, часто по вечерам вот так же сидел на берегу и смотрел на угрюмый Вилюй Николай Гаврилович Чернышевский.

Может быть, в один из таких вечеров он и написал в своем письме домой, в Россию: «Жаль смотреть на здешних людей. Я присмотрелся к нищете, очень присмотрелся. Но к виду этих людей я не могу быть холоден: их нищета мутит и мою заскорузлую душу».

Что бы сказал Чернышевский, если бы ему довелось побывать в сегодняшней Нюрбе?

 

Микроскоп в тайге

В гостинице Амакинской экспедиции я познакомился с главным инженером экспедиции Максимом Семеновичем Суматовым, коренным сибиряком, много лет проработавшим на Ленских золотых приисках.

Это был невысокий светловолосый человек с голубыми лукавыми глазами. Лицом, манерой разговаривать (Максим Семенович в каждом слове находил букву «о»), неторопливыми, экономными движениями Суматов походил на хитрого и ловкого таежного охотника, давно уже изучившего все повадки зверей, прошедшего полный курс лесной премудрости. Всем своим видом он как бы давал понять собеседнику: «Как ты, брат, ни старайся, меня-то уж не проведешь. Я тебя издалека насквозь вижу».

По вечерам мы сидели на кроватях в тесной комнате главного инженера, заваленной горными журналами, и Максим Семенович, сильно окая, говорил мне:

— Вот по дороге в наши края пролетел ты через всю страну. Видел заводы Урала, Омска, Красноярска, Новосибирска. Всей этой огромной армии станков и механизмов алмазы нужны как воздух. Долго наша промышленность просила у геологов алмазы, как милостыню. Но геологи ничего не могли сделать. Алмазов почти не было в нашей стране. И промышленность наша сидела на голодном алмазном пайке. Приходилось покупать алмазы за границей по совершенно бешеным ценам и платить золотой валютой. Наверное, слыхал про такую лавочку — Алмазный синдикат. Ох, и выгребли они у нас золотишка — счету нет!

Вспомнив, очевидно, что-то смешное, Суматов улыбнулся:

— И смех, и грех. Рассказывал мне приятель такой случай: на одном заводе изготовлялся опытный образец очень важной машины. И вот одну из деталей этой машины, самую ответственную, необходимо было обработать на алмазной наковальне. Для этого нужен был алмаз в десять каратов. Директор завода с ног сбился в погоне за этим алмазом. Не было такого камня нигде. Разослал директор по всей стране своих снабженцев и наказал им: давать за десятикаратник что угодно — легковую машину, дачу, хоть пароход (был у него свой пароход). В одном хозяйстве нашелся нужный алмаз, но ни легковая машина, ни дача, и даже пароход там оказались не нужны.

Тогда директор сам вылетел на место и чуть в ногах не валялся у руководителя этого хозяйства, прося алмаз. Руководитель, правда, оказался сознательным человеком. Уступил алмаз без натурального обмена, по сходной цене.

…Суматов работал в Амакинке недавно. Его приезд как бы негласно клал конец первому этапу существования якутских алмазов, когда разведочные партии бродили по таежным джунглям в поисках алмазных россыпей, когда требовались физическая сила, выносливость, упорство в борьбе с суровой северной природой. Этот этап у меня почему-то ассоциировался с образом могучего, плечистого Бондаренко, с его резкими, волевыми чертами, с его крутым, под стать здешней природе, характером.

Назначение инженера Суматова в Амакинскую геологоразведочную экспедицию говорило о начале второго этапа — этапа подготовки алмазных месторождений к промышленной эксплуатации. Со своими электриками, механиками, буровиками Суматов представлял передовой разведывательный отряд промышленников, который прокладывал в якутской тайге первые тропы.

Максим Семенович никак не мог привыкнуть к слову «экспедиция».

— Нет, ты сам посуди, — говорил Суматов, налегая на «о», — какая же это экспедиция? Годовой бюджет свыше ста пятидесяти миллионов рублей. Триста электростанций своих имеем, шестьдесят катеров и пароходов, около трехсот автомашин и тракторов. Полтысячи человек у нас только с высшим образованием работает. Чувствуешь размах?! Это же целое бывшее министерство, а не экспедиция. А ученых у нас сколько? Тут же в Нюрбе целый научно-исследовательский алмазный институт. Пойдем, я тебя, кстати, познакомлю с нашим главным геологом, Юркевичем.

Ростислава Константиновича Юркевича мы застали за довольно странным занятием. Он играл в шахматы с самим собой. На столе лежала открытая книга Алехина (потом я узнал, что главный геолог еще и главный шахматист экспедиции — обладатель шахматного первенства Амакинки).

— Вы в разведочных партиях еще не были? — спросил Юркевич. — Полетите на север — обязательно разыщите геолога Щукина. Прекрасный шахматист. Но и геолог тоже замечательный, несмотря на молодость.

Мы условились с Юркевичем, что завтра я приду к нему и мы отправимся осматривать Нюрбинский геологический научно-исследовательский «институт».

Утром следующего дня, ровно в девять ноль-ноль, мы вместе с Юркевичем входили в здание «института». «Институтом» в Нюрбе в шутку называли камеральную лабораторию экспедиции, в которой геологи обрабатывают материалы, собранные летом в полевых маршрутах. По штатному расписанию экспедиции эту лабораторию, имеющую в своем составе еще несколько лабораторий, нельзя было причислить к рангу институтов, но по масштабу, а главное — по важности проводимых работ, амакинскую «камералку» действительно можно было назвать институтом.

Мы начали осмотр с минералогического музея. В большом светлом зале висели на стенах фотографии тех мест, где залегают крупнейшие месторождения якутских алмазов, в застекленных витринах лежали образцы кимберлитовых пород.

Потом мы попали в физическую лабораторию. Здесь стояли большие мудреные приборы. Одни из них предназначались для извлечения алмазов из коренных пород, с помощью других физики старались проникнуть в глубь алмазного кристалла и постичь его тайну. Устройство этих машин было так сложно, что я даже не решился спрашивать о них у начальника лаборатории Владлена Красова, молодого человека с университетским значком. От него я только узнал, что физическая лаборатория Амакинской экспедиции имеет такие приборы, которых не сыщешь во всей Восточной Сибири.

Но, несомненно, самой интересной оказалась кристаллографическая лаборатория. Здесь в огороженном книжными полками углу в старом вольтеровском кресле сидел седоголовый человек. Это был Михаил Андреевич Гневушев, величайший, как сказал Юркевич, дока по части алмаза и большой знаток всех тайн, заключенных внутри этого загадочного минерала.

На столе у Гневушева, возле микроскопа, лежала разбитая на мелкие кусочки «радуга». Это были алмазы. Я так и впился в них глазами.

— Действует? — улыбнулся Гневушев. — Каждый, кто впервые видит вместе столько алмазов, несколько минут не может оторваться от них.

Оторваться было действительно трудно. Это были первые наши отечественные алмазы, которые я видел так близко и в таком количестве.

Михаил Андреевич взял на ладонь несколько кристаллов и подбросил их, как это делают при игре в речные камешки. У меня екнуло сердце. Мне казалось, что такое фамильярное обращение просто оскорбительно для алмазов.

Разглядывая алмазы и не переставая удивляться щедрым дарам якутской земли, я застрял в комнате Гневушева на целых полчаса. Михаил Андреевич терпеливо отвечал на все вопросы, но в то же время как-то недвусмысленно поглядывал на часы. С некоторым, правда, опозданием я понял, что мешаю Гневушеву работать. Но Михаил Андреевич представлял для меня такой большой интерес, что терять его из виду было никак нельзя. Мы договорились о встрече в тот же день, после работы.

Начальник кристаллографической лаборатории оказался поистине кладезем научных познаний об алмазах. Мы просидели с ним до утра. Уходя от Михаила Андреевича, я уносил с собой пачку исписанных блокнотов. Вот что в них было записано:

«…Впервые с научной точки зрения необычную твердость алмаза пытался описать римский естествоиспытатель Плиний Старший в своей книге «Естественная история». Плиний говорил, что алмазы обладают несказанной твердостью и так сопротивляются ударам, что железо молота и наковальни разлетается на куски.

Чем же можно подействовать на алмаз? Римский ученый давал весьма оригинальный рецепт: оказывается, алмаз размягчается от… горячей козлиной крови. Честь этого открытия Плиний отдавал всемогущему божеству.

Несмотря на многие небылицы, содержащиеся в книге Плиния, он записал одну очень интересную мысль. Говоря о формах алмазов, римский ученый указывал, что алмазные кристаллы напоминают как бы две крепко соединенные кегли, приставленные друг к другу своими основаниями. В этом наблюдении Плиния была первая, пока еще робкая, догадка о форме кристаллической решетки алмаза.

Первые, по-настоящему научные познания алмаза, безусловно, связаны с изобретением методов его шлифовки. Интересно, что исследованием алмаза занимался, несмотря на всю свою занятость в других отраслях науки, Михаил Васильевич Ломоносов. В первом русском естественноисторическом музее — Кунсткамере, открытой еще Петром I, был один неотшлифованный алмаз. Этот кристалл и изучал Ломоносов.

Ломоносов одним из первых произвел измерение углов на кристалле алмаза. В своем трактате «О слоях земных» он писал, что драгоценные камни, в том числе и алмазы, при своем образовании следуют законам геометрических углов и плоскостей. Михаил Васильевич высказал замечательную пророческую мысль о том, что причиной необычайной твердости алмаза является «сложение его из частиц, тесно соединенных».

…В середине XVII века во Флоренции было сделано открытие, окончательно возведшее алмаз в сан божественного и непостижимого человеческим разумом камня. При нагревании кристалла алмаза в закрытом стеклянном сосуде он на глазах изумленных испытателей бесследно исчез. Все были потрясены. Долгие годы ученые бились над объяснением этой загадки, и только спустя много лет удалось выяснить, что алмаз принадлежит к горючим веществам. Он горел без дыма, без копоти, как бы растворялся в воздухе».

«В XVIII веке английский химик Теннан сжег алмаз в плотно закрытом золотом футляре, наполненном кислородом, и установил, что получившийся при этом газ является углекислым газом — CO2, а последний, как известно, состоит из углерода и кислорода. При сжигании алмаза в закрытом сосуде, кроме самого алмаза и кислорода, ничего не было. Кроме того, весовое количество углерода в углекислом газе в точности соответствовало весу сгоревшего алмаза. Вывод напрашивался сам собой: алмаз — чистый углерод.

Так разгадали, наконец, химическую тайну алмаза. Было установлено, что он состоит только из одного химического элемента — углерода. Божественный, непостижимый камень вставал в один ряд с таким обычным и широкораспространенным веществом, как уголь, также состоящим из одного углерода.

Последующее изучение алмаза все больше и больше приводило ученых в замешательство. По своему составу алмаз оказался абсолютно тождественным графиту, образующему в природе целые залежи. Но в противоположность алмазу, самому твердому из всех известных веществ, графит являлся одним из самых мягких минералов.

Алмаз был прозрачен, сверкал на солнце. Графит имел серо-стальной цвет и, наоборот, отличался непрозрачностью. Алмаз весил в полтора раза больше графита. И все же, несмотря на его полное несходство с графитом, оба этих минерала целиком состояли из одних и тех же элементарных частиц — атомов углерода. Было над чем поломать голову.

Проникнуть в тайну алмаза и графита удалось только с помощью рентгеновских лучей. Ученые установили, что различие между алмазом и графитом объясняется неодинаковым пространственным расположением атомов углерода внутри кристаллов этих минералов.

При образовании алмаза атомы углерода под влиянием определенной тёмпературы и давления, обычно очень высоких, группируются в компактную, сжатую форму, в которой атомы располагаются строго симметрично и находятся очень близко друг от друга. Получается крепкая, не поддающаяся разрыву кристаллическая решетка. Отсюда и необычайная твердость алмаза.

Под действием же менее высоких температуры и давления атомы углерода соединяются в более разреженную и менее компактную структуру графита. Оттого, что кристаллическая решетка графита непрочна и менее крепка, чем у алмаза, этот минерал обладает способностью оставлять часть своих атомов на листе бумаги. Поэтому графит употребляется в качестве грифеля для карандашей.

…Кристаллическая решетка алмаза — это поистине чудо природы. Кажется, нет в природе ничего другого, что бы в своем естественном виде имело столь четкую, такую «продуманную» структуру, все части которой так «логично» были бы подчинены одному замыслу — не дать разъединить себя. Во всем органическом мире вы не найдете больше таких «дружных» атомов, как атомы углерода, образующие алмаз.

Твердость обеспечила алмазу выдающуюся роль в технике. Что же такое твердость алмаза с точки зрения науки? Вообще под твердостью всякого тела подразумевается его способность сопротивляться проникновению в себя другого, более прочного тела. Для алмаза такого «другого» тела вообще не существует. Алмаз не пропускает в себя ни одно из известных до сих пор веществ, кроме самого же алмаза. Зато сам он проникает в любое вещество и соединение. Твердость алмаза принято считать за предел вообще всякой твердости».

…Много интересного рассказал мне Михаил Андреевич Гневушев. Я, например, узнал, что в прошлом столетии русские ученые Ерофеев и Лачинов нашли мелкие зерна алмаза в каменном метеорите, упавшем в Пензенской области. Это сообщение, появившись в печати, наделало много шуму в ученом мире. Впоследствии алмазы были обнаружены и в железных метеоритах. Наблюдения над алмазными кристаллами, образовавшимися как в пределах Земли, так и вне ее, все настоятельнее наталкивали ученых на мысль о создании алмазов искусственным путем. Особенно соблазнительной казалась возможность получить алмаз из графита.

Было известно, что при нагревании без доступа воздуха до температуры около 2 000° алмаз переходит в графит. Это открытие породило в свое время попытки произвести обратный процесс — превратить графит в алмаз.

Первым ученым, получившим в начале прошлого века при сжигании угля кристаллы, похожие на алмаз, был основатель Харьковского университета В. Н. Каразин. Но эти кристаллы, конечно, были очень далеки от алмазов.

И поныне опыты по изготовлению искусственных алмазов в большинстве своем проходят безуспешно. Однако в литературе иногда появляются сообщения о получении маленьких искусственных алмазов. Неопровержимым доказательством того, что эти крохотные искусственные кристаллики не могут быть поставлены ни в какое сравнение с естественными алмазами, является тот факт, что цены на естественные алмазы на мировом капиталистическом рынке до сих пор остаются очень высокими.

 

 

Старая папка

День в алмазной столице начинался рано. Ровно в пять утра над крышами спящего поселка, гудя, как огромный шмель, делал круг пассажирский самолет из Якутска. По улицам, надсадно ревя моторами и дребезжа на каждом ухабе, неслись грузовые и легковые машины. После такой побудки в Нюрбе, конечно, уже никто не спал.

Первым поднимался геологический городок. С неизменной пунктуальностью — в шесть часов по нюрбинскому времени — отсюда на весь поселок разносился громкий голос московского диктора.

— Доброе утро, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику. Шаго-ом марш! И раз, и два, и три…

Первый раз, услышав бодрый голос диктора, я испугался и даже ущипнул себя за руку. Какая утренняя гимнастика может быть сейчас в Москве, когда там еще глубокая ночь? Ведь от Нюрбы до столицы как-никак девять тысяч километров, и разница во времени составляет целых шесть часов?

Но меня тут же успокоили. Оказалось, что один из геологов Амакинской экспедиции, ярый спортсмен, не пожелал смириться перед неумолимой логикой часовых поясов. Он записал на магнитофоне передачу утренней зарядки из Москвы и теперь каждый день пускал ее через усилитель на весь поселок.

Это нововведение поначалу встретило жестокое сопротивление со стороны любителей поспать. Собравшись вместе, «сони» отправились в райисполком жаловаться. Но председатель райисполкома, пожилой якут-коммунист, выслушав жалобу, рассудил так:

— Советская власть не видит в этом ничего плохого. Наоборот, кто раньше встанет, тот больше сделать за день успеет.

Словом, вся алмазная столица поголовно была «охвачена» утренней гимнастикой. Правило это без всякого исключения, распространялось и на всех приезжих. Мне рассказывали, что один высокий московский начальник, прилетевший в Нюрбу в прошлом году и страдавший излишней полнотой, сначала возмутился этим, как он сказал, «физкультнасилием» и приказал выключить магнитофон. Сославшись на райисполком, ему не подчинились. Высокое начальство два дня находилось в глубочайшей амбиции, но потом не выдержало и вместе с другими обитателями гостиницы вышло на зарядку. После гимнастики московское начальство почувствовало прилив новых сил и необычайную бодрость духа — всем нюрбинским руководителям в тот день был учинен крепчайший разнос за многие ранее остававшиеся незамеченными недостатки, в том числе за отсутствие стадиона и вообще за невнимание к массово-физкультурной работе. Воспользовавшись моментом, нюрбинские комсомольцы прорвались к начальству на прием и подвергли беспощадной критике местный спортивный бюджет. Начальство заключило с молодежью сепаратное соглашение: к следующему лету нюрбинский комсомол брал обязательство своими силами выстроить стадион, а из Москвы к тому времени должен был прибыть, причем бесплатно, наиболее дефицитный спортинвентарь. Обе «высокие договаривающиеся стороны» выполнили свои обязательства: через год в Нюрбе был готов стадион, а высокое начальство, очевидно, в знак благодарности за приобщение к утренней гимнастике, прибавило к обещанному от себя лично полную футбрльную экипировку на целых две команды!

…После гимнастики, вместе с другими обитателями гостиницы, я отправлялся в столовую. Здесь уже собиралось довольно многочисленное общество. Столовая в Нюрбе была своеобразным «утренним клубом». Уписывая всевозможные гуляши и отбивные, кисели и компоты, геологи обменивались новостями, рассказывали друг другу о недавно открытых месторождениях и о всяких связанных с этим трудным и опасным делом интересных историях.

Здесь же в столовой комсомольцы Амакинской экспедиции каждое утро вывешивали свою сатирическую газету «Из жизни ископаемых» — задиристый, красочный листок с хлесткими карикатурами на бюрократов, зажимщиков критики (оказывается, и в якутской тайге были такие), лодырей, пьяниц, хулиганов. И если случалось, что «герой дня» входил в столовую и, как всегда, направлялся к газете, чтобы узнать, кого сегодня «прокатили», друзья кричали ему из-за столиков:

— Петро, сперва позавтракай! А то аппетит испортится!..

После столовой я шел в здание главной конторы Амакинской экспедиции и погружался в изучение ее обширнейших архивов. Можно без преувеличения сказать, что в этих архивах была собрана многолетняя, полная драматизма и высокой героики история поисков наших отечественных алмазов. Здесь были отчеты десятков разведочных экспедиций, годами бродивших чуть ли не по всей территории нашей необъятной страны, но так и не нашедших ни одного, даже самого маленького кристаллика алмаза. Здесь лежали полные разочарований и досады заявления известных геологов-изыскателей с просьбами освободить от работы в алмазных экспедициях по причине полной бесперспективности поисков этого минерала в Советском Союзе. Здесь бережно хранились фотографии и личные дела тех, кто сложил свои головы в битве с суровой северной природой за наш русский советский алмаз.

Все шире и шире разворачивалась передо мной грандиозная «алмазная эпопея», многолетнее, упорное сражение советских геологов с могучими недрами земли. Найти, во что бы то ни стало найти в величественных складках древних гор, на необозримых просторах, речных долин и плоскогорий маленькие, почти не видимые простым глазом капли алмаза! Тысячи людей стали участниками этого замечательного открытия.

…Однажды, «путешествуя» по архивам экспедиции, я натолкнулся на запыленную, истрепанную папку, крест-накрест перевязанную старенькой бечевкой. Я развязал бечевку. На столе передо мной оказалась толстая синяя тетрадь и множество отдельных бумаг, исписанных витиеватым старинным почерком. На конце многих слов было приписано непривычное для глаза, старомодное «ять».

Я заинтересовался находкой и открыл тетрадь. На первом титульном листе все тем же витиеватым почерком было написано: «Павел Лугов. Дневники. Заметки. Дорожные впечатления». Я перевернул еще одну страницу. Здесь, очевидно, начиналась одна из заметок хозяина тетради, так как вверху страницы крупными буквами было выведено: «Краткое описание истории поисковых работ на алмаз в России».

Это была совершенно неожиданная находка. Заинтересовавшись еще больше, я стал читать «краткую историю», с трудом разбирая местами почти полностью стершиеся строчки:

«…Известно, что первый алмаз в России был найден на Урале в 1829 году. Это был маленький невзрачный кристаллик. Промышленных месторождений на Урале обнаружено не было, а случившееся в середине прошлого века открытие южноафриканских алмазов окончательно утвердило мнение, что алмазные месторождения могут находиться только в жарких полуденных странах. Поиски алмазов в России с этого времени совсем прекратились вплоть до наших дней.

О причинах такого, по выражению одного русского ювелира петровской эпохи, «непотребного» отношения к поискам драгоценных минералов хорошо сказал сам Петр I в своем указе «О рудокопных и минеральных дел состоянии». «Наше Российское государство, — писал Петр, — пред многими иными землями преизобилует потребными металлами и минералами благословенно есть, которые до нынешнего времени безо всякого прилежания исканы; паче же не так употреблены были, как принадлежит сему; пренебрежению главнейшая причина была, частию что наши подданные рудокопным делом и как оное в государственную пользу произвести не разумели, частию иждевения и трудов к оному приложить отважиться не хотели, опасаясь дабы некогда те заведенные рудокопные заводы, егда в них добрая прибыль будет, от них заводчиков отняты бы не были».

В этом петровском указе, хотя он, может быть, непосредственного отношения к алмазам и не имеет, хорошо схвачен дух инертности в отношении к поискам алмазов в деловых кругах феодальной России. Известно, что залегает этот минерал в очень труднодоступных местах и что разработка алмазных копей слишком трудоемка и требует больших средств. Чесали наши бородатые «ногициянты» свои затылки и прикидывали: «Нешто пустишься в поиск алмаза-камня, вложишь в эту коммерцию много наличного капиталу, преуспеешь, а царь-батюшка с боярами здесь-то и возьмут тебя за воротник: «Прими, — скажут, — Пров Спиридонович, и казну в свое дело с половинной долей». Нет уж, лучше и не пробовать искать этот алмаз-камень. Ну его к лешему!»

Очевидно, поэтому Россия и не имеет до сих пор своих алмазов, хотя по некоторым предположениям можно было издавна догадываться, что россыпи их возможны на территории северных провинций Российского государства. Но капитализм, которому надо отдать честь открытия африканских алмазов, в нашем патриархальном отечестве был еще тогда слишком «телом худосочен и ликом не ясен», чтобы взвалить на свои хилые, слаборазвитые плечи такую тяжесть.

Если российскому капитализму по причине своего запоздалого рождения было не под силу такое экономическое напряжение, как хищнические, наподобие африканских, поиски алмазов, то лучшие русские геологические умы на протяжении многих лет упорно боролись с весьма распространенным мнением о том, что драгоценные минералы вообще, и алмазы в частности, происхождение которых якобы связано с действием солнечных лучей, могут быть найдены только в жарких южных странах.

Михаил Васильевич Ломоносов в своем трактате «Первые основания металлургии или рудных дел» уже в 1763 году писал: «Представляя себе то время, когда слоны и южных земель травы на севере важивались, не можем сомневаться, что могли произойти алмазы, яхонты и другие драгоценные камни, и могут отыскаться, как недавно серебро и золото, коего предки наши не знали… Станем искать металлов, золота, серебра и прочих; станем добираться до отменных камней, аспидов и даже до изумрудов, яхонтов и алмазов. По многим доказательствам заключаю, что и в северных недрах пространно и богато царствует натура».

Слова эти, однако, оставлены были нашими изыскателями без всякого внимания, а поиски алмазов велись наобум, что подтверждают многочисленные факты.

Первая находка русского алмаза была сделана 4 июня 1829 года на Урале, в окрестностях Биссерского завода. Находка эта случилась во время путешествия по Уралу и Алтаю научной экспедиции, возглавляемой бароном Александром Гумбольдтом.

Александр Гумбольдт был одним из первых энтузиастов поисков алмазов в России, в частности на Урале. Перед тем как отправиться вместе со своей экспедицией в далекий путь, барон заверил императрицу Александру Федоровну, жену Николая, к которой был вхож, что без русских алмазов он назад не вернется, и заранее просил государыню принять в подарок первый русский алмаз.

Гумбольдт сдержал свое слово. После долгого путешествия экспедиция добралась до Урала и начала работу на золотых и платиновых россыпях. Первоначально поисковыми работами занялся член экспедиции Густав Розе. Он тщательно исследовал породу золотых и платиновых россыпей, но пришел к неутешительному выводу: никаких намеков на алмаз в них не было.

Однако Гумбольдт упорно продолжал поиски. Самый первый алмаз был найден участниками экспедиции Полье и Шмидтом. Вернее, они только определили его как алмаз. Принес же им камень крестьянский мальчик из деревни Калининской Павел Попов. На следующий день четырнадцатилетний Павел повел Полье и Шмидта на то место, где он нашел первый алмаз, и там среди кусков железного колчедана и галек кварца было найдено еще два небольших кристалла.

Гумбольдт предпринял энергичные поиски алмазов в окрестностях деревни Калининской, но ничего больше не нашел. Как и обещал, Александр Гумбольдт отправил первый русский алмаз в подарок императрице Александре Федоровне, а два других кристалла переслал министру финансов графу Канкрину.

В следующем году успехи экспедиции Гумбольдта были более значительны: нашли двадцать шесть кристаллов, общий вес которых составлял 14,5 карата.

…В «Горном журнале» за 1858 год напечатан полный реестр алмазов, найденных на Крестовоздвиженских золотых промыслах с 1830 по 1858 год. Всего было найдено здесь сто тридцать один алмаз, вес которых был шестьдесят каратов. В комментариях к реестру говорилось, что разведка алмазов на Урале идет крайне медленными темпами и в основном исчерпывается случайными, как говорится, попутными находками при добыче золота. Журнал сетовал на то, что разведка алмазов не взята под контроль никем из крупных уральских горнозаводчиков. Достаточное финансирование этого предприятия, по мнению автора комментариев, могло быть в дальнейшем с лихвой окуплено.

Недвусмысленный призыв этот не был, однако, никем услышан. По-видимому, уральские горнозаводчики «Горного журнала» не читали.

Кроме уже известных «россыпей» (по бедности их нельзя было и россыпями называть), алмазы находили и в других местах на Урале, но встречались они так редко и в таких ничтожных количествах, что это заставляло русскую геологическую общественность брать под сомнение возможность открытия на Урале сколько-нибудь стоящих алмазных месторождений.

В 1878 году был отмечен случай находки алмаза на Ольгинском прииске на Урале инженером Лебедевым. В 1891 году некто Мельников привез в Петербург алмаз, обнаруженный, по его словам, в Финляндии, на границе с Норвегией. Оба эти случая крайне сомнительны и никаких серьезных последствий не имели.

15 ноября 1893 года, говоря языком газет, «управляющий Министерством государственных имуществ имел счастье представлять Его Величеству Государю Императору алмаз, найденный в Кочкарской системе на Урале, летом текущего года. Его Величеству алмаз не понравился, и Оно осталось весьма равнодушно к проекту дальнейших поисков в указанном месте…».

Безразличие, которое проявило «Оно» к намерению искать алмазы в Кочкарской системе, поставило крест на всех поисковых работах на Урале. По-видимому, руководители Горного департамента вполне разделяли весьма распространенное мнение — «где уж нашим!» — и предпочитали покупать алмазы втридорога за границей.

История же находки алмаза, не понравившегося императору, такова: летом 1893 года на одном из золотых рудников Кочкарской системы (так называлась группа золотоносных россыпей на Южном Урале, расположенных на земле Оренбургского казачьего войска) башкир-рабочий при промывке золотого песка нашел небольшой прозрачный кристалл бледно-желтого цвета. Камень, доставленный в Петербург, был изучен выдающимся русским исследователем алмазов академиком Еремеевым. Алмаз имел форму сорокавосьмигранника с выпуклыми плоскостями и бледно-желтый цвет. Это был самый большой уральский алмаз. Еремеев заключил, что по своим данным этот алмаз отличался от всех уральских алмазов. Нельзя было сравнить его с африканскими алмазами, имевшими «мертвенный» цвет, то есть абсолютно прозрачными в большинстве случаев. Еремеев сделал вывод, что алмаз принесен на Южный Урал из доселе неизвестного месторождения, которое могло быть расположено как поблизости от места находки, так и на значительном расстоянии.

Кочкарский округ был десятым местонахождением алмаза в России. Уже само это число было убедительным аргументом для постановки серьезных поисковых работ. Однако по-прежнему ничего предпринято не было, и список отечественных искателей алмазов после барона Гумбольдта продолжить было некем.

Столь легкомысленное отношение к поиску важнейшего технического сырья, которым алмаз в наши дни все более и более становится, можно объяснить только полным безразличием соответствующих лиц к судьбам отечественной промышленности и состоянию финансовых дел государства. Ведь за алмазы ежегодно приходится переплачивать казне нашей значительные суммы. Не надо много ума иметь, чтобы уразуметь вредность такой практики. Ведь даже малая часть из этих переплаченных сумм, употребленная на дело, могла бы в скором времени вернуться назад, окупившись сторицей.

В заключение немногочисленной и скудной истории поисков алмазов в нашем отечестве не могу не привести рассказа студента Горного института Ирисова, бывшего некогда на практике в Иркутске. По его словам, некий иркутский купчина Тарелкин несколько лет назад, имея целью поставить себе карандашный завод, самолично отправился в Якутию, на реку Вилюй, на поиски месторождений графита. Основанием для этой поездки ему послужила где-то услышанная история о Вилюйской графитной экспедиции, официальное сообщение о которой имеется в «Вестнике Русского Императорского Географического Общества» за 1856 год.

Добравшись до Вилюя, Тарелкин стал менять у тамошних якутов меха, чтобы составить оборотный капитал. Однажды, сидя в юрте одного охотника, Тарелкин заметил, что среди нескольких речных камней, лежащих перед иконой, один выделяется сильным блеском. Очевидно, Тарелкин когда-то учился в гимназии и читал газеты, в которых в то время много писали об опытах получения алмаза из графита. Сопоставив имевшиеся у него сведения о Вилюйской графитной экспедиции с ярким блеском камня, купец пришел к выводу, что напал на алмазное месторождение.

Осторожно, чтобы не открыть своей догадки перед хозяином юрты, Тарелкин стал расспрашивать якута о том, где он нашел такой забавный камень. Охотник рассказал купцу, что однажды летом в солнечную погоду он шел по берегу Вилюя и вдруг заметил в воде луч света, идущий со дна к поверхности. Подойдя ближе, охотник увидел, что луч исходит из лежащего на дне камня. Он вынул камень из воды — луч потух. Снова опустил в воду — луч снова вспыхнул. Тогда охотник решил взять замечательный камень с собой и показать его жене. С тех пор он и лежит в юрте, перед иконой.

Купец выменял камень у якута за четверть водки и куль муки. Он так укрепился в своей мысли, что открыл алмазное месторождение, что тут же изменил своим замыслам о карандашной фабрике и отправился обратно в Иркутск. В городе он как бы ненароком показал камень знакомому учителю химии, сказав ему, что вот, мол, купил алмаз, да сомневается, не обманули ли его. Учитель химии показал камень каким-то студентам, и те подтвердили, что это действительно алмаз.

Всю зиму, не выдавая никому своей тайны, купчина готовил новую экспедицию. Он действовал смело и решительно, вложив весь свой капитал в снаряжение и обменные товары: спирт, топоры, гвозди, ружья, патроны и т. д. С наступлением лета Тарелкин снова оказался на берегу Вилюя и стал выменивать блестящие камни на привезенные товары. Быстро спустив все вьюки, предприимчивый купец пустился в обратный путь. С собой он вез несколько килограммов блестящих камней, которые он сам оценивал в три миллиона рублей.

В Иркутске Тарелкин выбрал два самых больших и Красиных кристалла и понес их к ювелиру. Когда тот услышал цену, которую просил купец за свои «алмазы», он рассмеялся и сказал, что оба камня не что иное, как самые обыкновенные булыжники. Испуганный Тарелкин привез к ювелиру на извозчике все свои блестящие камни и сказал ему, что возьмет его в половинную долю, если тот найдет среди них хоть один алмаз. Однако все усилия заинтересованного ювелира были тщетны — ни одного алмаза не оказалось.

Убитый горем, разоренный и уже полусумасшедший, Тарелкин отправился на Ангару, высыпал в воду все свои «сокровища» и прыгнул вслед за ними сам…».

Я читал бумаги Павла Ивановича Лугова несколько дней. Иногда одну страницу приходилось расшифровывать целый час — так неразборчивы были строки, написанные много десятилетий назад. Наверное, этим и объяснялось то, что они так долго не привлекали ничьего внимания.

Главной в этих бумагах была, конечно, толстая клеенчатая тетрадь. Она начиналась с двух сторон: с одной стороны шел африканский дневник, с другой — записи после возвращения в Россию. Кроме тетради, в старой папке были еще письма Лугова к невесте и в Горный департамент. Павел Иванович просил департамент послать на сибирский север — на Таймыр, на Чукотку, в Якутию, на Колыму — разведочные экспедиции. На основании личных наблюдений, рассказов местных жителей, общих геологических закономерностей бывший доцент Петербургского университета Лугов упорно доказывал, что в этих районах возможно залегание богатых алмазных россыпей. Он приводил высказывание академика Еремеева об алмазе, найденном на Урале, но принесенном туда, по свидетельству ученого, якобы из других мест, а именно — с востока, он цитировал рассказ о купце Тарелкине и выдержки из сообщения «Вестника Географического общества» о Вилюйской графитной экспедиции.

Но из Петербурга приходили только отрицательные ответы. Причем все письма Лугова пересылались из департамента обратно в Якутию, на адрес якутской губернской канцелярии с коротенькими приписками чиновников департамента примерно такого содержания: «Дело сие хлопотное и накладное. Полагаться в оном на заключения ссыльнопоселенца было бы нелепо, а равно легкомысленно. Посему: в ходатайстве отказать по причине отсутствия надобности в предмете поисков». И уже с такой сопроводительной запиской письма шли из Якутска в Нюрбу.

В 1916 году Павел Иванович обратился в губернскую жандармерию с просьбой разрешить ему с якутом-рабочим пройти в летние месяцы легким маршрутом до устья притока Вилюя — реки Мархи. Оставшийся неизвестным жандармский начальник наложил на эту просьбу размашистую резолюцию: «Хитришь, дядя. Хочешь стрекача задать под мудреным предлогом. Не выйдет, дураков нет».

В толстой тетради на последней странице, помеченной 1919 годом, неверной, дрожащей рукой была сделана, очевидно, последняя в жизни запись геолога Лугова:

«…Близок мой час. Жизнь ненужная, тяготившая, наконец, уходит. Я уже не встаю.

Нужно сделать так, чтобы все мои выводы и наблюдения, все мои дневники и письма попали в руки новой власти. Это деловые ребята.

Вот и все. Слышу трубный глас. Совесть моя чиста…»

Нашел я среди прочих бумаг и выданное Нюрбинским сельским Советом свидетельство о смерти и описание могилы «оставшегося нам от царского режима ссыльного поселенца Лугова, Павла Иванова сына, дворянина, урожденного города Петербурга», — как было написано в свидетельстве.

Странное чувство овладело мной после того, как была прочитана последняя бумажка из запыленной старой папки. Человеческая жизнь прошла передо мной — жизнь суровая, мученическая, страшная своим тяжелым концом.

Но как ни грустно было читать о страданиях, выпавших на долю Павла Лугова, в душе почему-то не оставалось тяжелого, мрачного впечатления. Печальная судьба Павла Лугова была как бы изнутри окрашена в какие-то светлые, поначалу неуловимые тона. Но чем глубже я вживался в нее, чем больше узнавал деталей, тем сильнее, несмотря на внешний трагизм, чувствовалось в ней торжество большой внутренней, а поэтому и непобедимой правды жизни.

…Много дней пытался я выяснить, как попала старая, запыленная папка в архивы Амакинской экспедиции. Долго никто не мог дать мне правильного ответа. Наконец один работник экспедиции «опознал» папку. По его словам, она была переслана в Амакинку из Центрального якутского республиканского архива.

Все содержимое старой папки я аккуратно переписал в свои журналистские блокноты. В самой Якутии мне некогда было возвращаться к ним еще раз — слишком много богатой и интересной действительности было вокруг. Но, вернувшись в Москву, я нашел эти блокноты, привел их в порядок и… написал первые две главы этой книги.

…Прошли еще две недели. Каждое утро, разложив по карманам чистые блокноты и заряженные кассеты, я отправлялся, как говорил мой сосед по гостинице, главный инженер Амакинской экспедиции Максим Семенович Суматов, «на охоту за интересными алмазными сюжетами».

«Добыча» была богатой. В те жаркие июльские дни в Нюрбу, на техническое совещание командного состава экспедиции, съехались десятки геологов, принимавших участие в открытии якутских алмазов. С утра до ночи я брал интервью, фотографировал, собирал по крупицам, как выразился один из геологов, «историю обнаружения якутской алмазной кладовой».

…Однажды на улице я встретил начальника Амакинской экспедиции Михаила Нестеровича Бондаренко.

— Ну, как успехи? — спросил он.

— Хочется, Михаил Нестерович, побывать на кимберлитовых трубках, посмотреть, как готовятся алмазные месторождения к сдаче в промышленную эксплуатацию.

— Ну что ж, — ответил Бондаренко, — это дело вполне осуществимое. Через два дня из Нюрбы улетает самолет в северный алмазоносный район. Это туда, ближе к Ледовитому океану. Я дам распоряжение, чтобы вас взяли на этот самолет.

Я поблагодарил Михаила Нестеровича и отправился в гостиницу собираться. Сборы были недолги. Я положил в рюкзак свои нехитрые пожитки: фотоаппарат, блокноты, карандаши, похожий на азиатскую паранджу черный накомарник, несколько флаконов мази против мошкары и пару банок консервированного сгущенного молока, как посоветовали мне знающие люди «на всякий случай».

Оставалось еще два дня. Я разложил на столе в комнате инженера Суматова свои блокноты и засел писать очерк о первом этапе якутской алмазной эпопеи. Назвал я этот очерк:

 

«Братцы-рудознатцы»

Весной 1936 года в темном коридоре Иркутского университета на подоконнике второго этажа сидели четверо: дипломник геофака круглолицый веселый Миша Одинцов и его младшие «коллеги», четверокурсники того же факультета Сережа Соколов, Гриша Файнштейн и Володя Белов.

— Ну, братцы, через неделю распределение, — задумчиво произнес Одинцов. — Знаете, куда попрошусь? В поисковую алмазную партию!

— А разве у нас ищут алмазы? — удивленно спросил Володя Белов. — Я помню, на лекциях говорили, что алмаз единственный минерал, которого в нашей стране почти нет. За сто лет нашли всего триста каратов.

Оглянувшись по сторонам, Миша сделал таинственный знак. Три вихрастые головы склонились к нему.

— В том-то и дело, что есть у нас алмазы, — горячо зашептал Одинцов, — только еще не разведано, где они залегают. Похоже на то, что где-то здесь, между Енисеем и Леной, на Сибирской платформе. Потрясающе интересное дело!

Одинцов еще раз оглянулся по сторонам и продолжал заговорщицким шепотом:

— Все, что сейчас расскажу, — никому! Язык — на замок! Поняли?

Младшие «коллеги» дружно кивнули и придвинулись ближе.

— Ну давай же скорей, не томи, — заерзал нетерпеливый, цыгановатый Гриша Файнштейн.

— Лет пять тому назад Ленинградский геологический институт окончил петрограф Соболев. Послали его сразу работать сюда, к нам, на Сибирскую платформу. Соболев прошел маршрутом по Илимпёе, левому притоку Нижней Тунгуски, и стал составлять геологическую карту этого района. Илимпея, как и все реки бассейна Нижней Тунгуски, протекает по Сибирской платформе. Надеюсь, вы еще не забыли после экзаменов, что так именуется древняя горная страна, лежащая между Енисеем и Леной? (На картах она еще называется Средне-Сибирским плоскогорьем.)

— Давай, давай! — нетерпеливо замахал рукой Файнштейн.

— Так вот, чтобы лучше «понять» Сибирскую платформу, Соболев занялся изучением сходных с ней по геологии районов земного шара, о которых в науке уже накопилось много материалов. Наиболее похожей на Сибирскую платформу оказалась древняя горная страна в Южной Африке. У них было почти все одинаково — строение, время и условия образования, а по составу они обе были сложены из одних и тех же каменных пород, изверженных из земных глубин: в Сибири их называли «траппы», а в Южной Африке — «долериты». Словом, Южная Африка и наша Северная Сибирь были похожи друг на друга, как сестры-близнецы.

— А в Южной Африке есть алмазы, — прервал Одинцова догадливый Володя Белов.

— Вот именно! — повернулся к нему Миша. — Такое поразительное геологическое сходство должно было повторяться и в полезных ископаемых. И в первую очередь Соболев, конечно, подумал об алмазах. Ведь Южная Африка, как никакое другое место на земле, связана с богатейшими алмазными месторождениями. Но Соболев не был специалистом по алмазам. Поэтому он воздержался от поспешных выводов и стал подробней изучать Сибирскую платформу.

Между тем среди геологов-алмазников, совершенно независимо от работы Соболева, все настойчивее стало проявляться стремление искать алмазы в Сибири. Это стремление было отчасти основано на том, что еще в 90-х годах прошлого столетия в системе Енисея, на так называемом Енисейском кряже, граничащем с Сибирской платформой, отряд старателей, промывая золотоносные пески, на ручье Мельничном нашел кристалл алмаза. Наверное, это был первый сибирский алмаз.

Сорок лет спустя, почти уже в наши дни, геолог Александр Петрович Буров на реке Пит, протекающей по границе Енисейского кряжа и Сибирской платформы, находит обломок крупного кристалла алмаза. Откуда взялся этот обломок и где основной кристалл? Как он появился в этих местах? На основе своих работ Буров делает вывод о возможной алмазоносности Сибирской платформы.

Таким образом, два исследователя совершенно различными путями — один теоретически, другой практически — приходят к одинаковому выводу о том, что у нас в Сибири должны быть алмазы. Ну что, интересно, а?

— Слушай, Мишка, — соскочил с подоконника Гриша Файнштейн, — а на практику в твою алмазную партию устроиться нельзя? Я бы пошел!

— И я бы пошел, — присоединился к нему Белов. — Заманчивая штука — искать алмазы. Устрой нас, Миша, а?

На подоконнике остался один Сергей Соколов. Он был самый невозмутимый и уравновешенный из всей троицы. Правда, если бы его позвали на практику в алмазную партию, он тоже пошел бы, но пока Сергей слабо верил в эту возможность.

— Ну вот, расскажи вам, — недовольно пробурчал Одинцов, — сразу верхом норовите сесть. Честно говоря, братцы, я еще и сам-то не знаю, возьмут меня искать алмазы или не возьмут.

Сомнения Миши Одинцова не были лишены оснований. Его так и не взяли искать алмазы. Работа в разведочной алмазной партии была делом сложным, требовала опыта, и молодого геолога направили приобретать квалификацию в поисках более простого и доступного минерала.

Через год кончили университет и «младшие коллеги». Но и им не удалось попасть на работу в экспедицию, занимающуюся разведкой алмазов. Тем не менее друзья внимательно следили за тем, как развертываются поиски алмазов, и, собираясь после геологических походов в Иркутске, часто вспоминали памятный разговор.

А размах поисковых алмазных работ в те годы становился все шире. В 1938 году на Западном Урале были разведаны небогатые алмазные россыпи. По запасам они были значительно беднее даже австралийских месторождений, добыча их обходилась очень дорого, но чтобы иметь собственный, независимый от импорта фонд алмазов, уральские россыпи пришлось разрабатывать.

Близилась к разгадке и тайна Сибирской платформы. Новые интересные материалы накопились у Соболева. Он установил, что на Сибирской платформе встречаются так называемые ультраосновные породы — застывшая магма, изверженная в период образования земной коры из самой глубины земных недр. Вывод этот интересен был тем, что ультраосновные породы находили в свое время и на Южно-Африканской платформе и как раз в тех местах, где обнаружили потом алмазные месторождения.

Неутомимо ходил по сибирской тайге с геологическим молотком Александр Буров. Он все больше утверждался в своей мысли о том, что такой богатый минералогический «музей», как Сибирь, не мог не положить на одну из своих полочек алмаза. И пусть были неудачны конкретные результаты этих походов! В минуты тяжелых раздумий к Бурову окончательно пришло убеждение: Сибирская платформа алмазоносна!

Работы двух геологов, двигавшихся разными дорогами к одной цели, не могли не соединиться. Встретившись, Соболев и Буров сопоставили свои теоретические выводы с практическими наблюдениями. Сомнений быть не могло. На Сибирской платформе нужно было начинать поисковые работы на алмаз в больших масштабах.

Это заключение было подтверждено также работником Института геологии Арктики Моором, который в пробах, взятых в бассейне реки Хатанги и ее притока Мойеро, впадающих в море Лаптевых, обнаружил породы, относящиеся к ультраосновным.

На основании проведенных исследований Владимир Степанович Соболев составил и подал в Госплан СССР большую докладную записку, в которой просил поставить широкие поисковые работы на алмаз в районе Сибирской платформы.

Для объединения и координации действий всех экспедиций, занимающихся поисками алмазов, при Государственном комитете по делам геологии создается специальное Алмазное бюро. Это была первая большая организация в нашей стране, которая начала планомерное наступление на неуловимый минерал, притаившийся в глубинах Сибири.

…Зимой 1940 года Одинцов и его друзья, уже закаленные в маршрутах, опытные геологи, снова собрались в Иркутске. Было решено: в течение года закончить все дела в своих старых экспедициях и на следующий полевой сезон просить областное геологическое управление направить всех Четверых на работу во вновь создающуюся алмазную разведочную партию.

Весной 1941 года Миша Одинцов, приехавший в Иркутск раньше всех получил одну за другой три телеграммы:

«Буду середине июня. Соколов».

«Выезжаю конце мая, Белов».

«Скучаю, вылетаю. Миллион поцелуев. Файнштейн».

21 июня друзья сидели в иркутском ресторане «Байкал», и Миша Одинцов докладывал обстановку:

— Берут всех четверых. Выезжаем через неделю на Нижнюю Тунгуску. Условия трудные, места почти неисследованные. Весь район будущих поисков — сплошное «белое пятно».

— Это все неважно, — сказал Белов. — Трудно — значит интересно.

— А я, братцы, уверен, — вскочил с места Файнштейн, — что этот неуловимый, непостижимый алмаз мы найдем. Не уйдет он от нас!

На следующий день, в воскресенье, все четверо отправились удить рыбу. Был жаркий день, клевало хорошо. Друзья увлеклись и не заметили, как подошел вечер.

— Эй, рыбаки! — послышалось вдруг с противоположного берега. — Перегоните лодку!

Геологи сначала сделали вид, что ничего не слышали, уж больно жалко было прерывать рыбалку. Ведь скоро в экспедицию, и, кто знает, когда еще придется вот так же безмятежно посидеть с удочкой. Но крики на другом берегу настойчиво повторялись. Белов махнул рукой: «Испортил удовольствие!» — и пошел искать перевозчика.

Когда человека, так упорно домогавшегося переправы, перевезли через реку, невозмутимый Сергей Соколов укоризненно покачал головой.

— И чего вы так шумели? Рыбу нам всю распугали.

Переправившийся — одетый в защитный полувоенный костюм пожилой мужчина — удивленно посмотрел на «рыбаков» и злобно сказал:

— Вы что, с луны свалились? Радио не слышали? Война началась…

Прошло пять лет. Война разбросала Одинцова и его товарищей по всему свету. Но как только отгремели победные залпы, друзья снова стали собираться в Иркутск. Повзрослевшими, хлебнувшими горя и военных невзгод возвращались они в родной город, пришел из армии старшина Белов, приехал из Маньчжурии демобилизованный старший лейтенант Файнштейн. Давняя мечта о поисках таинственного алмаза на Сибирской платформе снова собрала их вместе.

Во время войны поисковые алмазные работы временно прекратили. Силы геологов были брошены на изыскание полезных ископаемых, непосредственно нужных фронту. Но уже в первый послевоенный год Совет Министров СССР проявляет большую заботу о развитии отечественной алмазной промышленности. Всем геологическим управлениям страны дается задание: оценить свою площадь на алмазоносность. Снова тысячи геологов выходят на поиск неуловимого минерала. Предполагалось создать разведочную экспедицию и в Иркутском областном геологическом управлении.

…Однажды, проходя по коридору управления, Григорий Файнштейн услышал за одной из дверей знакомый голос. Григорий распахнул дверь.

— А вот и второй! — услышал он и увидел за столом… Мишу Одинцова, постаревшего, ставшего солидным, Мишу, которого теперь уже хотелось называть по имени и отчеству — Михаил Михайлович.

Сдерживая радостное чувство, Григорий спросил невозмутимо:

— А кто же первый?

— Серега Соколов, — в тон ему ответил Одинцов.

— Ну, а третий? — смутно догадываясь, продолжал игру Файнштейн.

— Третий — Володька Белов.

— А четвертый?

— Я самый и есть! — радостно крикнул Михаил Михайлович и бросился обнимать Григория.

Через неделю Тунгусская геологоразведочная алмазная экспедиция была полностью укомплектована. Начальником экспедиции назначили опытного хозяйственника, закоренелого таежника Иннокентия Ивановича Сафьянникова, главным геологом — Одинцова, начальниками поисковых партий — геологов. Белова, Соколова, Файнштейна.

Почему именно в бассейне Нижней Тунгуски решено было искать алмазы? Самым серьезным основанием, безусловно, был прогноз, сделанный Соболевым и Буровым. Кроме того, имелись еще кое-какие сведения, позволившие еще больше сузить район поисков.

В архивах Иркутского геологического управления Михаил Михайлович Одинцов натолкнулся на любопытный документ. Это была довоенная заявка на постановку поисковых алмазных работ в районе фактории Ванавары — месте падения знаменитого Тунгусского метеорита. Одинцов разыскал автора этой заявки — охотоведа Янковского.

Интересный человек был этот Янковский. Он окончил институт, но страсть к таежным скитаниям заставила его наняться простым рабочим в экспедицию известного ученого Кулика, занимавшегося поисками Тунгусского метеорита. Янковский был заядлый медвежатник. Эвенкийской пальмой — широким ножом-секирой — он убил двадцать восемь медведей.

Янковский занимался не только медвежьей охотой. Он вел большую научную работу. Натолкнувшись в одной из книг на упоминание о находке в Пензенском метеорите кристаллов алмаза, он стал искать алмаз в окрестностях Ванавары. «Небесных» алмазов он, правда, возле Ванавары не обнаружил, но нашел в маленьком ручье кристалл, напоминавший алмаз, и на основании этого послал заявку в Иркутск, в геологическое управление.

…Есть люди, которые выбирают себе в жизни одну профессию, одно дело и остаются преданными ему до конца. Они отдают ему все силы, весь жар души, все мечты, все стремления и в конце концов добиваются успеха.

Такими людьми были иркутские геологи Михаил Одинцов и его товарищи. Они выбрали большое, нужное для народа дело — найти в Сибири наш русский, отечественный алмаз — и решили довести его до победного конца, чего бы это ни стоило каждому из них. На прощальном вечере в Иркутске, когда друзья в последний раз перед вылетом в экспедицию собрались все вместе, Михаил Михайлович Одинцов произнес торжественно-шутливую речь.

— Бледнолицые братцы-рудознатцы! — сказал Одинцов, поднимаясь из-за стола с бокалом в руках. — Завтра мы отправляемся в страну наших мечтаний. Десять лет назад мы впервые заговорили о неуловимом минерале, которым так бедна наша Родина и который так нужен ей. Десять лет мы не могли осуществить нашу мечту. Сегодня мы стоим у ее порога. Наша вера в успех велика, но еще большие испытания ждут нас впереди. Нам предстоит стереть с геологической карты сибирского севера не одно «белое пятно».

Эта работа потребует от нас воли, выдержки, выносливости и крепкого чувства товарищества. Один ученый сказал, что та сила, которой соединены друг с другом атомы углерода, образующие кристалл алмаза, похожа на великую клятву на верность и братство, перед которой оказалось бессильным время. Дадим же и мы эту клятву — клятву вечной верности нашему общему делу — и пообещаем друг другу, не выполнив ее, не возвращаться назад.

Михаил Михайлович улыбнулся и достал из кармана листок бумаги, на котором были написаны знаменитые слова Ломоносова.

— «…Станем добираться до отменных камней-аспидов, — читал Одинцов в полной тишине, — и даже до изумрудов, яхонтов и алмазов. По многим доказательствам заключаю, что и в северных недрах пространно и богато царствует натура…»

— И быть по сему! — торжественно заключил Владимир Белов.

— И быть по сему! — дружно повторили остальные.

…Ранней весной 1947 года, когда еще не сошел снег, но уже вскрылись первые реки, эскадрилья «летающих лодок» забросила Тунгусскую экспедицию в далекое эвенкийское стойбище Ербогачен. Отсюда по долинам пустынных таежных рек поисковым партиям предстояло тронуться в путь.

«Если на Сибирской платформе есть алмазы, то лучше всего их искать по речным косам, отмелям, перекатам», — так рассуждали геологи. Речная тропа была самой верной дорогой к алмазным месторождениям.

В Ербогачене Тунгусская экспедиция разделилась на три партии. Первую, Ванаварскую, по рекам Большая и Малая Ерема, притокам Нижней Тунгуски, повел Сергей Соколов. Вторую, Чуньскую, по реке Чуне, притоку Подкаменной Тунгуски, или, как ее еще называют, Хатанги, — Григорий Файнштейн. Третью партию, ушедшую на реку Илимпею, возглавил Владимир Белов. Одинцову было поручено общее геологическое руководство. На потрепанном ПО-2, пилотируемом лихим таежным летчиком Иннокентием Куницыным, он как метеор носился из партии в партию. Начальник экспедиции Сафьянников взял на себя самую трудную часть работы: он обеспечивал все партии и отряды, разбросанные в тайге на огромной площади, продовольствием, с которым в послевоенные годы было не так-то легко.

Первый год поисков не дал никаких результатов. Не было найдено ни одного алмаза. Да и трудно было, честно говоря, рассчитывать на что-либо. У геологов не было ни опыта, ни оборудования, ни методики. Алмаз искали вслепую, на глазок. А попробуй найди песчинку в океане таким способом.

В намеченных начальниками партий местах — на берегах рек и по косам — рабочие и коллекторы брали пробы рыхлых пород и промывали их в лотках, пока на дне не останется маленькая горсточка песка с самым тяжелым удельным весом — шлих. Высушив шлихи, начинали искать в них алмазные зерна. Но как было отличить невооруженным глазом алмаз от шпинели, кварца, корунда? Ведь все эти минералы очень похожи на алмаз. Неопытный человек вместе с ними выбросит обратно в реку и алмаз.

Тысячи кубометров были промыты в тот первый год, но ни в одном шлихе не блеснул геологам лучом надежды неуловимый минерал. Может быть, кристаллы алмаза и были в шлихах, но слишком маленькие, невидимые, различимые только в специальных приборах. Чтобы проверить потом это, геологи ссыпали шлихи в мешочки, надписывали место и время, когда и где они были взяты, и вместе с эвенками-проводниками отправляли на оленях на базы партий.

Неимоверно тяжелыми были первые шаги Тунгусской экспедиции. Приходилось пробираться по совершенно диким, первобытным местам. Вокруг стояла мрачная, безлюдная тайга. Иногда приходилось прокладывать дорогу топорами. По ночам будили звериные крики. Жутко становилось на душе, когда рядом с маленькой, беззащитной брезентовой палаткой вдруг раздавался рев медведя. Слабые не выдерживали, сдавались, поворачивали назад. Сильные сжимали крепче зубы и упорно продолжали идти вперед.

Они шли по самому сердцу тайги, через неисследованные доселе области. Солнце немилосердно жгло землю, выпаривая из болот и трясин пряные, дурманящие запахи гнилого мха. Ветра почти не было. Тучи серо-прозрачного невидимого гнуса наполняли воздух до того, что небо становилось черным. Стоило только на секунду приподнять черную паранджу-накомарник, как лицо, руки, все тело начинало гореть, словно покрытое ожогами. Маленькие, невидимые простым глазом «зверьки» рвали, царапали, грызли кожу.

Иногда душную неподвижность воздуха сменяли дожди. Несколько дней подряд с неба, затянутого сплошной свинцовой пеленой, уныло сыпался водопад мелких, надоедливых брызг. Тогда все вокруг давило, угнетало, рождало глухую тоску, отчаяние. Казалось, что все эти алмазы — неудачная, безнадежная затея, а все окружающее — дурной, болезненный сон, приснившийся в бреду.

Но дожди кончались, и опять на тайгу набрасывалось солнце, из глубины мхов поднимались влажные испарения, и терпкие запахи кружили голову, вызывали тошноту. Снова небо затягивали облака гнуса, и душное, томящее марево повисало между деревьями. Нужно было идти дальше. Геологи расшнуровывали палатки, в которых по нескольку суток пережидали дожди, навьючивали лошадей и оленей и снова уходили вперед по болотам и трясинам сквозь непролазные северные джунгли.

И все-таки они любили свою тайгу. Они любили ее за бесконечный простор, за то ни с чем несравнимое ощущение лесной дикой свободы, которую она дает и которой больше не найдешь во всем мире. По вечерам, когда спадала жара и немного унимался гнус, когда все шлихи были обработаны и по карте был проложен маршрут завтрашнего дня, они сидели у костров на берегах рек и пели песни о Ермаке, о первых покорителях суровой таежной целины.

Они любили тайгу за ту тайну, которая была в ней скрыта и к разгадке которой они так упорно стремились. Они любили ее за свою юношескую мечту, которая сделала их жизнь трудной, суровой, но зато наполнила большим содержанием. Они видели в тайге достойного противника, в борьбе с которым нужно было проявлять все силы, весь жар души.

…Дядя Миша (так теперь геологи звали Михаила Михайловича Одинцова) успевал побывать во всех партиях. Он появлялся везде неожиданно. В густой таежной тишине вдруг раздавался комариный рокот мотора, и над верхушками показывался одинцовский ПО-2.

— Дядя Миша в гости пожаловал, — безошибочно угадывали геологи, так как ошибиться было невозможно — в этих местах это был первый и пока единственный самолет.

Летчик, крторый летал с главным геологом по партиям, Иннокентий Куницын, удивлял даже видавших виды геологов. Летал он без карт — первую карту этих мест составляла сама Тунгусская экспедиция. Куницын будто помнил наизусть все небо, так безукоризненно точно выходила иной раз машина к затерянным посреди тайги палаткам геологов.

Однажды Куницын и Одинцов вылетели из Ванавары на факторию, расположенную на стрелке реки Чуни. Через два часа под крылом показалось место падения знаменитого Тунгусского метеорита — огромная заболоченная воронка. Тайга вокруг воронки была темная и росла кольцами.

— Отсюда до стрелки километров сто пятьдесят! — крикнул Куницын. — За час долетим!

Вдруг раздался страшный треск, и стало необычно тихо.

— Что случилось? — спросил Одинцов.

— Винт упал, однако, — невозмутимо ответил Куницын. — На тайгу садиться будем.

Высота быстро уменьшалась. Самолет перешел в пике. Одинцов зажмурил глаза и приготовился к удару. «Если ломать, то лучше шею, а не ноги», — пронеслось в сознании. Вдруг кабину тряхнуло, по дну зашуршало, заскребло, и неожиданно все кончилось.

Одинцов открыл глаза. Самолет лежал на небольшой болотистой поляне. Над самой тайгой Куницыну удалось вывести машину из пике и, заметив в сотую долю секунды между деревьями маленькое болотце, посадить на него самолет. Это вообще было какое-то чудо — сесть на тайгу, да еще без винта.

Забрав с собой оружие и документы, Одинцов и Куницын стали выходить из тайги. К фактории на стрелке Чуни они добрались не через час, а только через шесть дней.

Прилетая в партию, дядя Миша заражал всех своим оптимизмом, неутомимостью, весельем. Вечером, когда геологи, усталые и разочарованные (алмаза-то все еще не было]), возвращались в лагерь, Одинцов залезал на самый высокий пенек и говорил басом:

— Бледнолицые братцы-рудознатцы, вспомним же клятву тунгусских геологов: «Станем добираться до отменных камней-аспидов и даже до изумрудов, яхонтов и алмазов. По многим доказательствам заключаю, что и в северных недрах пространно и богато царствует натура!»

— И быть по сему! — хором заключали геологи клятву.

И сразу на душе у всех делалось светло и радостно. Теплая шутка заставляла забывать невзгоды и трудности. И уже потом, исподволь, между делом, расспрашивал дядя Миша о делах, смотрел шлихи, советовал, давал указания. Был он великим энтузиастом алмазов, и этот энтузиазм невольно передавался всем.

…Зимой в Иркутск Тунгусская экспедиция вернулась с пустыми руками. На запрос Москвы о результатах полевого сезона послали лаконичный ответ: «Алмазы не найдены». Такие вести в конце 1947 года приходили в Москву отовсюду: с Украины, с Кавказа, с Дальнего Востока, с Кольского полуострова. Десятки тысяч километров были пройдены зря, сотни тысяч рублей потрачены впустую. «Алмазов нет», «алмазы не найдены», «результаты работ отрицательные» — такие ответы копились на столах у руководителей алмазной промышленности.

А алмазы все шире и шире входили в технику. Реактивная авиация, настойчиво подбиравшаяся к границе скорости звука, требовала деталей, обработанных на алмазных инструментах. Телемеханика и автоматика просила точные приборы на алмазах. Скоростное резание металлов остро нуждалось в алмазных резцах. Уральские россыпи удовлетворяли лишь ничтожную часть спроса промышленности на неуловимый минерал.

В 1948 году во все места, где хоть когда-либо встречались алмазы, снова были посланы экспедиции. Вылетела в Ербогачен и Тунгусская. Теперь уже не было торжественных проводов и пышных речей. У большинства геологов было мрачное, подавленное настроение. Казалось, что все разочаровались в алмазах. Один дядя Миша, как всегда, был полон самых радужных надежд.

— Уж в этом году обязательно найдем, — говорил он и подмигивал помрачневшим друзьям. — В этом году никуда алмазишко от нас не уйдет.

…Поисковый отряд, который возглавил Сергей Соколов, двинулся по реке Тэтэре. Теперь геологи были уже оснащены «умной» алмазоизыскательской машиной — рентгеновским аппаратом. Теперь шлихи тщательно просматривали под рентгеновским лучом. Если попадется хоть малейшая алмазная пылинка, она вспыхнет голубым люминесцирующим светом.

Отряд Соколова вел старый эвенк-охотник Егор Спиридонович Каплин. Был Егор Спиридонович похож на индейца: бронзовый загар лица, черная повязка на лбу, на плече пальма-томагавк — широкий острый нож, привязанный к полутораметровому древку.

В тайге Каплин как дома. Да это и был его лесной дом. В тайге Каплин родился и всю жизнь прожил, никуда не выезжая. Завяжи ему глаза, завези на сто километров — обратно выйдет, как по компасу.

Охотничий талант Каплина, знание тайги, повадок птиц и зверей — все это позволяло отряду быстро, и без задержек двигаться вперед. Егор Спиридонович шел с отрядом не один, с ним путешествовало все его семейство: жена Настасья и три сына — Степка, Санька и Антошка. Настасья варила геологам обед, а Степка, Санька и Антошка занимались оленями — навьючивали их, кормили, пасли по ночам. Вернее, делали это Санька и Антошка, а Степка, как самый маленький (ему было всего пять лет), сидел на олене, крепко привязанный к седлу.

Однажды Степка потерялся. Случилось это так. Санька и Антошка, пасшие ночью оленей, днем заснули в своих седлах. Глядя на них, заснул и Степка. Да так сладко, что и не заметил, как веткой его из седла вышибло. Упал Степка на землю и спит, а караван дальше ушел.

Хватились Степки только вечером, когда на привал остановились. Настасья хотела сразу же ехать искать сына, но Егор Спиридонович не пустил ее.

— Ночью спать надо, — спокойно сказал он, дымя трубкой. — Степка уже давно спит. Лег на кочку и спит. Зачем будить человека?

Утром Каплин послал за Степкой двенадцатилетнего Саньку и четырнадцатилетнего Антошку.

— Мне ехать нельзя, — ответил он Соколову, когда тот предложил ему самому отправиться на поиски ребенка, — я на работе.

А к вечеру Степка живой и невредимый был доставлен в отряд. Санька и Антошка встретили Степку, мужественно шагавшего по следу каравана и заливавшегося горючими слезами.

— Чего же он плакал? — спросил Соколов.

— Шапку потерял, однако, — ответил Санька. — Боялся, мамка ругать будет.

Настасья, смеясь и плача, обнимала сына, а Егор Спиридонович выразил свою радость с истинной мужской суровостью.

— Зря оленей гоняли, — сказал он, попыхивая трубкой, — ночи светлые, след видно — сам бы Степка догнал нас через пару дней.

У стойбища Кулинда отряд разделился: часть людей, беря пробы и шлихи, пошла дальше, вниз по Тэтэре, а Соколов с геологом Петром Середкиным решил обследовать правые притоки Тэтэре, впадающие в нее между Кулиндой и Ванаварой. Они пересекли водораздел Тэтэре и двинулись к верховьям ее притоков.

Маршрут этот был неудачен. Алмазов геологи не нашли и стали сплавляться на резиновой лодке вниз по течению, к Тэтэре.

Река была порожистая, часто встречались завалы. Во время переправы через один такой завал случилось несчастье: острая жердь разорвала резину, и лодка мгновенно пошла ко дну. Соколов только успел схватить рюкзак с пробами пород и еле выплыл из крутившегося возле завала водоворота. Середкин сумел спасти ружье и несколько патронов. Все продовольствие утонуло вместе с лодкой.

Обойдя завал, они срубили плот и поплыли дальше. Два дня они ничего не ели, но потом голод взял свое. Пришлось пристать к берегу и начать охотиться. У Середкина было четыре патрона. Первым выстрелом он промахнулся — маленькая таежная пичуга удивленно вспорхнула и тут же опустилась на соседнюю ветку. Второй выстрел был более удачным.

Они ели пичугу три дня: варили хрупкие, прозрачные косточки и пили теплую воду. Потом косточки были измельчены и тоже съедены.

На следующий день они увидели, как впереди, метрах в пятидесяти, реку переплывает большой медведь. Косолапый заметил людей только тогда, когда вылез на берег.

Медведь был тощий и старый. Облизываясь, он целый день шел по берегу за плотом. Наступила ночь. Приставать к берегу было нельзя. «Мелкашка» с двумя патронами была слабым оружием против косолапого хищника.

На плоту развели костер. Маленький, жалкий огонек медленно плыл среди темной осенней ночи. Соколов положил на костер длинную сухую жердь, чтобы было чем отбиваться, если медведь полезет в воду.

Так прошла ночь. К утру медведь осмелел и, пробежав вперед метров сто, нехотя полез в реку. Голод гнал его в холодную, почти ледяную воду. Соколов поднял с потухшего костра дымящуюся жердь. Середкин взял в руки большую головню.

Когда медведь был от плота метрах в полутора, Соколов махнул рукой и Середкин швырнул головню в морду зверя. Головня попала медведю в глаз. Раздался страшный рев. Не теряя ни секунды, Соколов ловким движением сунул дымящуюся жердь в открытую от боли медвежью пасть и с силой надавил на нее. Жердь сломалась, голова зверя ушла под воду.

Когда она снова показалась на поверхности, Середкин угостил косолапого пирата еще одной головней. Дикая боль и торчащий в глотке дымящийся обломок жерди сделали свое дело — медведь захлебнулся и стал тонуть В предсмертной агонии он все же успел ударить по плоту, да так, что геологи еле успели на трех бревнах добраться до берега. Остатки плота уплыли по течению.

Измученные голодом, бессонной ночью, борьбой с медведем, они еле нашли в себе силы, чтобы развести костер, и тут же свалились около него. Середкин проснулся первым. Жгуче хотелось есть. Середкин взял ружье и побрел в лес. Руки не слушались его, винтовка дрогнула, и выстрел печально прошумел по тайге. Теперь у них оставался последний патрон, а до фактории Ванавары было целых две недели пути.

Короткие предрассветные сумерки полярной ночи быстро прошли. Противоположный берег был теперь виден хорошо. Соколов и Середкин молча сидели возле потухшего костра. Мрачные мысли лезли в голову. Неужели они так и не узнают результатов своей работы? Неужели тайна Сибирской платформы будет раскрыта без них?

На той стороне зашуршало. Соколов и Середкин подняли головы. На противоположном берегу реки стоял лось. Он пил воду, тяжело поводя крутыми боками.

У Середкина тряслись руки, когда он поднимал ружье, в котором был последний патрон.

— Нет, не могу, стреляй ты, — прохрипел он, передавая ружье Соколову.

Сергей лег на землю и положил винтовку на рюкзак с камнями. Он почему-то был очень спокоен. В эту минуту, пожалуй самую серьезную во всей своей жизни, Сергей вспомнил темный коридор Иркутского университета, вспомнил сердитого человека в полувоенном костюме, распугавшего им всю рыбу в то памятное воскресенье, вспомнил войну, вспомнил прощальный вечер в Иркутске, шутливую речь дяди Миши, вспомнил первые шаги экспедиции, мечты, надежды…

Он вспомнил все это — ясно, отчетливо, зримо, — вспомнил и спокойно нажал курок.

Выстрела почти не было слышно, но чуткий лось все-таки удивленно поднял голову от воды. Сердце Сергея сжалось холодными тисками — мимо!..

Лось тряхнул головой и пошел от реки. И вдруг он рухнул навзничь как подкошенный.

Не раздеваясь, Соколов и Середкин бросились к реке. Они что-то кричали друг другу, бестолково размахивали слабыми руками, борясь с сильным течением. Они вылезли из воды метров на двести ниже того места, где лежал сохатый. Спотыкаясь и падая, с трудом волоча ноги по мокрому песку, они бежали к серой туше зверя. Лось был убит в глаз, наповал.

Два дня они ели и спали, спали и ели. Потом начали рубить плот.

Через две недели Соколов и Середкин подвели плот к Ванаваре. Когда они вышли на берег, от крайнего домика отделился человек. Он бежал к ним навстречу, кричал и размахивал в воздухе какой-то бумагой. Это был рабочий из партии Соколова.

Трясущимися руками Сергей взял бумагу, Это была радиограмма от Одинцова. «В твоей прошлогодней пробе, — радировал дядя Миша, — взятой на реке Малая Ерема, участок Синий Хребтик, рентгенолог Дорофеев обнаружил первый алмаз на Сибирской платформе. Поздравляю, дорогой Сережа. Наша мечта сбылась».

Соколов бросил на землю рюкзак и сел на него. Ой волновался сейчас больше, чем тогда, когда стрелял в сохатого последним патроном. Сергей вспомнил, что еще совсем недавно он мог погибнуть в тайге, так и не узнав этой радостной вести, и заплакал. Слезы текли по его небритым, запавшим щекам и гулко падали на бланк радиограммы.

…Через неделю Соколов разговаривал по радио с Одинцовым, а вскоре за ним прилетел Куницын. Вечером того же дня Сергей сидел в доме Одинцова в поселке Ерем а, и оба затаив дыхание молча смотрели на крошечную белую пылинку, лежавшую перед ними на столе на белой бумаге. Это был первый алмаз, найденный на Сибирской платформе. Он весил всего 0,012 грамма.

— Вот и сбылась наша мечта, Сережа, — сказал Одинцов, обнимая Соколова за плечи.

— Ну уж и сбылась, — улыбнулся Соколов. — Это еще, по правде говоря, только одна миллионная доля всей разгадки. От нас ждут ведь не таких пылинок, а промышленных месторождений.

— Ну что ж, — сказал Одинцов, вставая. — Пусть эта алмазная капля еще не вся разгадка, но все-таки она дает нам очень многое. Она дает нам уверенность в том, что мы на верном пути.

 

Песня о камне

Старик якут сидел на корточках перед гудящей железной печуркой, подперев голову худыми, костлявыми руками. Пламя бросало розовые отблески на его сухое, покрытое сеткой мелких морщинок лицо, зажигало в уголках черных, чуть раскосых глаз маленькие блестящие огоньки. Во рту у старика торчала потухшая трубка.

Григорий чиркнул зажигалкой. Старик прикурил и молча кивнул головой.

— Значит, не приходилось тебе находить в тайге маленькие сверкающие камни, которые хорошо режут стекло? — переспросил Григорий.

Не отрывая глаз от огня, старик покачал головой. Григорий вздохнул и, нагнувшись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, вышел из избы. Было уже поздно. Черная ночь, как лохматая якутская шапка, накрывала землю. С Вилюя тянуло речной сыростью. У берега белели в темноте квадратные паруса баркасов. Издалека доносился приглушенный рокот Улахан-Хана.

Третий день поисковый отряд геолога Григория Файнштейна стоял перед грозным вилюйским порогом Улахан-Ханом. Отряд вел поиски алмазов по Вилюю и спускался вниз по реке на парусных баркасах.

Много порожистых перекатов попадалось на пути геологов, но такой, как Улахан-Хан, встретился впервые. Перепад воды здесь достигал пяти метров. Местные жители говорили, что ни один человек еще не осмелился пройти Улахан-Хан вплавь.

Третий день геологи не могли решить, что же делать дальше. Форсировать Улахан-Хан имело смысл только в том случае, если знать наверняка — за порогом, в песчаных отмелях реки будут встречены алмазы.

С тревогой прислушиваясь к шуму Улахан-Хана, Григорий думал о том, что сейчас от его решения идти на штурм порога или повернуть назад зависит, может быть, судьба всех поисков алмазов на Сибирской платформе. Уже третий год ходили по платформе геологи Тунгусской экспедиции. Результат — маленький кристаллик алмаза, найденный на реке Малая Ере-ма, — не удовлетворял никого. Нужны были россыпи, большие, богатые россыпи для промышленной эксплуатации.

Зимой 1948 года Тунгусская экспедиция, вернувшись после полевого сезона в Иркутск, подвела итоги своей работы. Итоги были неутешительны: затраты, произведенные экспедицией, были велики, а полезной отдачи никакой.

«Может быть, не там ищем? — думали геологи. — Сибирская платформа велика — может быть, стоит перенести поиски в другое место?» Но для этого требовались новые средства, а просить их, не сделав пока ничего полезного, было стыдно. И тогда иркутяне решили действовать на свой страх и риск.

Той же зимой 1948 года в Иркутске проходил слет передовиков геологических служб Сибири. Здесь-то представители Тунгусской экспедиции и дали слово: не беря ни копейки дополнительных ассигнований, организовать новую поисковую партию и разведать бассейн одного из самых больших левых притоков Лены — реки Вилюя.

Руководство Тунгусской экспедиции решило отбросить все предвзятые предположения о месте возможной находки алмазных месторождений. Рассуждали логически: если правильно предположение Соболева и Бурова о широкой и мощной алмазоносности Сибирской платформы, то скорее всего алмазы могут быть найдены в русле той реки, течение которой размывает как можно большую территорию платформы.

Такой рекой был Вилюй. Возглавил новую, вилюйскую партию, как ее называли тогда в шутку, «партию бессребреников-энтузиастов», геолог Григорий Файнштейн.

Весной 1949 года отряд Файнштейна был заброшен в Ербо-гачен. Через две недели караван оленей пересек Тунгусско-Чонский водораздел и вышел на реку Чону, приток Вилюя, славящуюся особенно свирепыми комарами.

Здесь был построен настоящий флот — четыре больших парусных баркаса… Погрузив на них все оборудование и запас продовольствия, геологи двинулись по Чоне, по которой предстояло проплыть около пятисот километров.

Причудливые формы выветренных древних горных пород встречались по дороге. Неожиданно среди густой тайги вставали гигантские каменные замки с мрачными башнями и бастионами. Отвесные стены вплотную подступали к воде. День-два плыли по такому каменному мешку, зловещему каньону, а конца все не было и не было.

Как-то на берегу увидели обычную в этих местах медвежью семью: мать и двух маленьких медвежат. Заметив людей, медведица с ревом бросилась на них, хотя никто и не собирался причинять ей никакого вреда. Пришлось мать убить, а медвежат взять с собой в лодку.

Медвежат назвали Мишка и Машка. Днем они весело играли друг с другом, бегали по дну баркаса, а вечером залезали на шкуру медведицы, расстеленную на корме, и начинали жалобно скулить. Геологи успокаивали их, угощали сахаром, но медвежата не брали лакомых кусочков. Они ложились около головы медведицы, лизали ее закрытые глаза, что-то шептали на ухо. Так они и засыпали на шкуре матери — маленькие, пушистые, жалкие.

Потом уже, когда вышли на Вилюй, медвежата подросли и перестали быть такими «сентиментальными». Они купались, лазили по деревьям, бегали с собаками на охоту. После одной из таких прогулок Мишка и Машка не вернулись — тайга взяла свое.

К середине лета парусная флотилия подошла к Вилюю. Река встретила геологов неприветливо: часто попадались пороги, отмели, перекаты.

Однажды к концу дня баркасы вошли в узкое, мрачное ущелье. Вода стремительно неслась мимо высоких каменистых берегов. Плывший на первом баркасе рабочий — якут Василий Иванов — вдруг испуганно закричал и стал показывать рукой вперед. Оттуда долетал глухой, нарастающий рокот.

— В чем дело? — крикнул Файнштейн. — Что там?

— Улахан-Хан, — ответил Иванов. — Самый большой порог на Вилюе. По-русски это значит «Большая кровь». Надо к берегу править, начальник, а то все помрем.

Выбрав подходящую бухточку, геологи причалили баркасы к берегу, а сами отправились на разведку. До порога было километров пять. Стемнело. Рокот все усиливался и, наконец, превратился в лютый звериный рев.

Когда подошли к порогу, стало совсем темно. Ничего не было видно. Только белые гривастые буруны да неумолчный грохот ударяющихся друг о друга камней говорили о том, что здесь ярится порог.

Утром, чуть свет, снова пошли к Улахан-Хану. Ужасная картина открылась перед геологами. Река пододвинула свои берега почти вплотную друг к другу. Вода падала вниз с высоты пяти-шести метров. Сразу за порогом из реки, рассекая ее на два рукава, торчал огромный, позеленевший от сырости утес. Течение бешено устремлялось на него, скатываясь с боков на стороны белой шипящей пеной. Возле утеса, крутясь в воде, как легкие мячики, прыгали многопудовые валуны. О том, чтобы провести баркасы через это чудовище, не могло быть и речи.

Два дня геологи не могли решить, что делать дальше. На то, чтобы разгрузить баркасы и перетащить их волоком вокруг, требовалось не меньше двух недель. А времени уже было в обрез.

Жители окрестных якутских наслегов, к которым геологи обращались с расспросами, только услышав об Улахан-Хане, испуганно трясли головами. По преданию, Улахан-Хан был священным порогом. За его чертой начиналось подземное царство, потусторонний мир. Нельзя было пройти порог Улахан-Хан и остаться живым.

Однажды, когда Григорий возвращался к себе в лагерь, его догнал на таежной тропе застенчивый, угловатый юноша-якут.

— Здравствуй, товарищ, — улыбаясь, сказал он. — Меня зовут Вася. Я комсомолец и учусь в десятом классе, в районном центре. Сюда я приехал на побывку к дедушке. Мой дед — самый старый человек в округе, ему сто лет. Пойдем к нам — дедушка Илья поможет тебе. Он все знает. Наш учитель сказал про него, что он ходячая энциклопедия.

Григорий пошел вместе с Васей к его деду. Старый Илья, сухой, морщинистый, с умным скуластым лицом, долго почти в упор рассматривал геолога. Он как бы решал, стоит ли вести с этим человеком серьезный разговор или нет. Потом подошел к печке, присел перед ней на корточки и на все вопросы Файнштейна отрицательно качал головой. Пришлось уйти ни с чем.

…Кто-то дернул Григория сзади за рукав. Он обернулся. Перед ним стоял внук старого якута — десятиклассник Вася.

— Дедушка зовет тебя в дом. Он будет петь «олонхо», — тихо сказал Вася.

Григорий вошел в избу. Старик в торжественной, строгой позе сидел на полу на медвежьей шкуре, поджав под себя ноги. Он был причесан, одет в новую красную рубаху. Молча указал Григорию место напротив себя. Вася примостился рядом на корточках.

Откинув назад голову и чуть прикрыв глаза, старый якут запел «олонхо» — устную народную легенду. Он раскачивался из стороны в сторону, поднимал и опускал руки, «играл» дребезжащим голосом. Вася, перебегая глазами с деда на гостя, торопливо переводил:

— «…Необъятна родная Якутия — страна светлых ночей. Небо над ней так широко, что ни одна птица не может перелететь его, и поэтому Якутию называют «Землей птичьей радости». Великие олонхосуты — народные певцы — прославили красоту и богатство родной земли. Когда-то и он, Илья, был знаменитым певцом и не раз выходил победителем — аайтыса — состязания олонхосутов. Тогда его голос был молод и чист, как утренняя заря, он разносился над полями и лесами, соперничая с полетом ексекю — прекрасной сказочной птицы. Теперь Илья стар, его голос бренчит, как старое ведро, привязанное под телегой. Так пусть же земля послушает его песню, пусть ветер разнесет эту песню о бедняке Уйбаане, который нашел в тайге чудесный сверкающий камень…»

— Где, где? В каком месте? — вскочил Григорий, но, вспомнив, что это только «олонхо» — легенда, смущенно махнул рукой и снова опустился на медвежью шкуру.

— «…Посреди дремучей тайги в дырявой юрте жил бедняк Уйбаан. У него была жена Нюргуяна и сын Лэгэнтей. Не часто поднимался в небо над юртой Уйбаана дымок очага — варить-то особенно было нечего.

Однажды на охоте Уйбаан поймал ронжу — таежную птицу.

— Не убивай меня, — заговорила ронжа человеческим голосом, — я покажу тебе место, где лежит волшебный сверкающий камень. Этот камень принесет тебе счастье.

Полетела ронжа на север, и Уйбаан отправился за ней. Он шел девять дней и девять ночей. На десятый день ронжа вывела Уйбаана на широкий алас — лесную поляну. Здесь, у корней высокой лиственницы, лежал волшебный сверкающий камень.

В юрту Уйбаана пришла радость. Стол ломился от обильной пищи, жена охотника Нюргуяна стала щеголять в чулках из лисьих шкур, а сын Лэгэнтей — в бобровой шапке.

Но недолго длилось это счастье. О чудесном камне узнал злой и жадный царь Байбал. Он послал к Уйбаану девять всадников, но охотник не отдал свою находку царским слугам.

Тогда Байбал, жадность которого не знала границ, сам поехал к Уйбаану. В обмен на чудесный камень он обещал бедняку каждый месяц присылать обоз с одеждой и пищей. И глупый Уйбаан отдал Байбалу свой чудо-камень.

Царь, конечно, не сдержал своего слова. Снова стало холодно и голодно в юрте Уйбаана.

Не на шутку рассердился охотник на коварного Байба-ла. Он решил призвать царя к ответу. Попрощавшись с Нюргуяной и Лэгэнтеем, Уйбаан отправился в дальнюю дорогу.

Девять дней шел он по топким болотам, плыл по разливам таежных рек. Наконец перед ним встал дворец Байбала. Смело вошел Уйбаан в царские покои.

Увидев его, Байбал затрясся от злости. Он приказал слугам схватить Уйбаана и бросить в ледяное море.

Слуги завели бедняка на скалистую вершину и столкнули в пасть водоворота. Но Уйбаан не утонул.

— Губы, — крикнул он, — пейте море!

И моря не стало.

Снова пришел Уйбаан в царский дворец. Чуть не задохнулся Байбал от злобы. Заковал он охотника в железные цепи и сам повел на берег моря.

Царь не привык ходить пешком, он быстро устал.

— Раскуй мои цепи, Байбал, — предложил Уйбаан. — Я поднимусь на холм и посмотрю, далеко ли море. Если далеко, мы будем ночевать здесь.

Ленивый царь освободил Уйбаана. Взбежав на холм, охотник крикнул:

— Губы, пролейте море!..

Сорок дней море носило царя по волнам. Взмолился Байбал:

— Спаси меня, Уйбаан! Я отдам тебе твой камень.

И снова, теперь уже навсегда, принес радость в юрту Уйбаана найденный в тайге чудесный камень…»

Старик кончил петь и закрыл глаза. Несколько минут в избе длилось молчание. Потом хозяин закурил трубку и начал говорить. Гостя интересует камень, которым можно резать стекло? Такой камень есть у «рыбачки». Но она живет за Улахан-Ханом. Три раза должен лечь лунный след за кормой лодки, прежде чем на правом берегу Вилюя покажется дом «рыбачки».

…Файнштейн возвращался в лагерь уже ночью. Неясные предчувствия томили его. Ведь в основу легенды могла быть положена действительная история.

А потом эта загадочная «рыбачка». Что, если у нее на самом деле есть алмаз? Словом, Улахан-Хан должен быть пройден!

На следующий день, утром, Файнштейн собрал геологов.

— Через Улахан-Хан идем вплавь. Есть добровольцы?

Несколько секунд длилось молчание.

— Есть!

Заместитель начальника партии Алексей Коненкин решительно поднялся со своего места.

— Кто пойдет еще?

— Я пойду, — сказал девятнадцатилетний техник, комсомолец Юрий Хабардин.

— И я, — присоединился к ним рабочий Сергей Бесг перстов.

Сразу же начали готовиться к штурму Улахан-Хана. Баркасы связали все вместе толстыми канатами. Файнштейн, Коненкин, Хабардин и Бесперстов привязались к скамейкам баркасов и взяли весла.

Узнав о том, что люди, приплывшие на парусных баркасах, хотят вплавь пройти через Улахан-Хан, местные жители стали собираться на высоких берегах каменного ущелья. Среди них был шаман — высокий седой старик в шубе. В руке он держал бубен. Увидев, что геологи не намерены изменить своего решения, шаман заметался, завертелся на месте, завыл, загикал, заухал исступленным, нечеловеческим голосом. Полы его тяжелой шубы, как крылья большой птицы, разлетались в стороны. Якуты испуганно попадали на землю, застонали, закрыли лица руками. А шаман волховал, бесновался, бил в бубен, кричал что-то гортанным голосом.

— Руби канат, а то и вправду застращает, черт гривастый! — весело крикнул с баркаса Алексей Коненкин.

Неожиданно шум на берегу прекратился. Подняв голову, Григорий увидел, что к шаману, опираясь на палку, медленно приближается старый Илья. Заметив его, шаман замолчал, но все еще продолжал по инерции топтаться на месте и трясти бубен.

Подойдя к шаману, Илья замахнулся палкой, и грозный еще минуту назад колдун испуганно вскрикнул, уронил бубен, скинул шубу и бросился бежать. Старый Илья повернулся к баркасам и приветливо помахал рукой.

Эта неожиданная «помощь» словно придала геологам новые силы. Григорий дал знак рубить канаты. Баркасы вышли из бухточки и, сразу же попав в стремительное течение, неудержимо понеслись вперед.

Ущелье делалось все темнее и уже. Всклокоченная вода билась в каменных тисках. Отдаленный рокот Улахан-Хана превратился в яростный рев.

Казалось, все вокруг — мрачная тайга, свинцовое небо — ревет вместе с порогом. Ад, настоящий ад, каким только может представить его самое богатое воображение, раскрывался впереди. Недаром якуты считали Улахан-Хан воротами подземного царства.

От неумолчного шума и гуденья ломило в висках, кружилась голова, замирало сердце. Передний баркас на секунду застыл над пропастью и тут же скрылся в седой кипени. Громыхающим огнем засверкали брызги, шипя и взвизгивая, закувыркалась, запрыгала тайга, небо перевернулось, упало в волны, и все бешено завертелось, заклубилось.

— Навались!

— А-а-а!..

— Греби влево!..

И сразу стало тихо, спокойно. Только бесновавшийся сзади Улахан-Хан напоминал о пережитых минутах.

…Три раза вставало над баркасами солнце, и три раза ложился за кормой серебристый лунный след. На четвертый день плавания все увидели на правом берегу реки одинокий покосившийся домик.

Вместе с рабочим Сергеем Бесперстовым Григорий поднялся по откосу. Жалобно скрипнула дверь. Тихо, пусто, пахнет нежилым. На стене висит ветхая сеть, в углу валяются ржавые консервные банки.

Из чулана Бесперстов принес рваное женское платье и несколько длинных полос стекла. Значит, старый Илья был прав — у таинственной «рыбачки», которая жила в этом доме, а теперь пропала неизвестно куда, был алмаз. Она резала им стекло.

И неспроста поется в «олонхо» о сверкающем чудо-камне. Безусловно, жители этих мест находили отдельные кристаллы алмаза. Значит, где-то совсем рядом лежат богатые россыпи драгоценного минерала.

С рабочим Бесперстовым на легкой резиновой лодке Файнштейн двинулся дальше, вниз по Вилюю. Он решил исследовать берега реки и выделить наиболее перспективные участки для детального обследования. Остальная часть отряда должна была оставаться на месте и ждать подхода каравана оленей, который вез рентгеновское оборудование и приборы. С приходом каравана отряд должен был тронуться по следам Файнштейна и производить опробование выделенных им участков.

Григорий шел по берегу налегке. В руке — длинный геологический молоток, за плечами — пустой рюкзак для образцов пород. Работа геолога-поисковика нелегка: каждое встречающееся по дороге обнажение коренных пород нужно подробно описать и отбить молотком образец. Кроме того, почти непрерывно приходится брать пробы рыхлых пород, промывать в миске пески и речную гальку. Потом по этим пробам будет составлена карта, по которой можно будет оценить возможную алмазоносность исследованного района.

К вечеру, сгибаясь под тяжестью рюкзака, Григорий выходил на заранее назначенное место встречи. Бесперстов уже ждал его. Быстро варили ужин, пили чай и залезали в спальные мешки.

Глядя на темное звездное небо, Файнштейн вспомнил старого якута, его внука Васю, певучее «олонхо». Сверкающий камень-счастье, найденный охотником Уйбааном в тайге, не выходил у Григория из головы.

В конце лета, наметив несколько десятков участков для детального обследования, Файнштейн вышел к селу Сунтар. Здесь его ждала радиограмма из села Крестяха, находившегося в ста километрах от Сунтара выше по Вилюю, куда вышла к тому времени остальная часть отряда. Текст условной радиограммы был короток: «Пропал олень. Срочно выезжайте».

Файнштейн забыл сначала, что слова «пропал олень» соответствуют словам «нашли алмаз», и послал ответ: «Купите нового». И только потом до него стал доходить смысл первой телеграммы. Все еще не веря, Григорий снова вызвал по радио Крестях, прося дать подтверждение «смерти оленя».

На этот раз текст радиограммы не вызывал никаких сомнений: «Олень сдох бесповоротно. Ветеринар Кадникова дала точный диагноз».

От радости Григорий пустился вприсядку. Потом, схватив ничего не понимающую девушку-радистку за руки, закружился с ней по тесной комнатке.

— Сдох, сдох! — радостно крикнул он, когда удивленная радистка хотела узнать причину его радости.

— Кто сдох?

— Олень сдох! Бесповоротно! — И, поцеловав так ни о чем и не догадавшуюся девушку, Файнштейн выскочил из радиорубки.

Через полчаса, когда уже стемнело, Григорий верхом выехал из Сунтара. До Крестяха было чуть больше ста километров. Всю дорогу Файнштейн гнал лошадь. На рассвете за излучиной Вилюя показались дома.

Возле дома минералога Кадниковой, которая в радиограмме была условно названа «ветеринаром», Григорий увидел дядю Мишу. Вокруг него стояли геологи. Одинцов только что прилетел и еще ничего не знал о находке.

Поздоровавшись, дядя Миша отвел Файнштейна в сторону.

— Не хочу огорчать твоих работников, но тебе, как начальнику партии, должен сказать: зря мы пошли на Вилюй. В этом году на Нижней Тунгуске нашли еще один алмаз. Очевидно, там и придется сосредоточить все поиски. Руководство экспедиции решило вилюйскую партию вернуть в район старых работ. Я приехал за твоими рабочими. Они сейчас очень нужны на Тунгуске.

— Ну, что ж поделаешь, — с деланной грустью сказал Григорий. — Начальству всегда видней. Пойдем хоть перекусим с дороги.

Пока Одинцов и Файнштейн сидели у Веры Николаевны Кадниковой и с аппетитом уписывали обед, в дом один за другим входили геологи. Они молча рассаживались вдоль стен и не заговаривали друг с другом, словно ждали чего-то.

— Так вот, товарищи, — громко сказал Григорий. — Глазным геолог экспедиции товарищ Одинцов привез нам печальную весть: наша партия ликвидируется, всех людей в снаряжение надо срочно перебрасывать на Тунгуску.

— Раз надо, так надо! — загудели геологи, пряча лукавые улыбки. — Ничего не попишешь! Руководству лучше знать!

— Вы, братцы-рудознатцы, на меня не обижайтесь, — виновато улыбнувшись, заговорил дядя Миша. — Интересы дела требуют уходить с Вилюя. Будем смотреть правде в глаза — перспектив у вас здесь никаких нету. А на Тунгуске в этом году снова находка.

— Да, Вера Николаевна! — обратился Файнштейн к Кадниковой. — Что же вы нам на десерт ничего не дали?

Одинцов удивленно посмотрел на Григория: «С каких это пор в тайге стали требовать десерт? Попить бы пахнущего дымом чайку — и то хорошо».

— Чем же вас угостить? — задумчиво проговорила Кадникова.

Сидевшие вдоль стен геологи еле удерживались от смеха.

— Принесите нам, Вера Николаевна, что-нибудь такое, — торжественно произнес Файнштейн, — чего Михаил Михайлович еще никогда не видел. Найдется у вас?

— Конечно.

Кадникова сходила в соседнюю комнату и вышла оттуда, держа в руках стакан с обыкновенной водой.

— Братцы, — забеспокоился дядя Миша, — что это вы такое задумали?

И только когда Кадникова поставила стакан на стол, Одинцов увидел, что на дне его желтым, синим, красным, зеленым цветом ослепительно сияет маленький аккуратный кристалл.

— Алма-аз… — прошептал дядя Миша, по-детски складывая руки у подбородка.

И в ту же минуту, рванув со стенки чье-то ружье, главный геолог выскочил из дома. Все, у кого было оружие, выбежали вслед за ним.

— В честь первого вилюйского алмаза!..

И в воздухе громыхнул троекратный салют.

…Одинцов вынимал алмаз из стакана, перекладывал с руки на руку — словом, рассматривал его так, как ребенок разглядывает свою первую игрушку: осторожно опускал на ладонь и подносил то к правому, то к левому глазу, клал на стол и ложился рядом головой, царапал им стекло — словом, только что не пробовал алмаз на зуб. Это был великолепный кристалл, с правильными гранями и полями, напоминавший две сложенные основаниями пирамидки. Обе тунгусские пылинки ему и в подметки не годились.

— Когда, товарищ главный геолог, прикажете рабочих на Тунгуску отправлять? — елейным голосом спросил Файнштейн.

— Разыграли, классически разыграли!.. — отшучивался дядя Миша. — Я-то, дурак, думаю: «Что еще за десерт такой?» А они вон что выдумали!.. Лучшего десерта для нашего брата, конечно, и не придумаешь.

И вдруг алмаз исчез. Лежал на столе и… словно в воздухе растаял. Геологи перевернули все, обшарили все углы — алмаза нигде не было!

На Одинцова было жалко смотреть — он стал белее бумаги.

— Что же это, братцы, делается? — скороговоркой, ни к кому не обращаясь, приговаривал он. — Что же делается?!.

— Жги дом! — закричал вдруг Григорий в отчаянии. — Землю с золой будем до тех пор просеивать, пока не найдем! Согласны? А цену дома разделим на всех.

Кто-то побежал за бензином, а геологи стали разуваться, чтобы случайно не унести кристалл на подошвах. И вдруг из ботинка Веры Николаевны Кадниковой что-то упало на пол. Это был злополучный алмаз. Дядя Миша бросился целовать Кадникову…

Тот день 7 августа 1949 года был, пожалуй, самым счастливым днем вилюйской партии. Через полчаса после того, как вторично был «найден» первый алмаз, рентгенолог Сторожук, просматривая очередные пробы, обнаружил еще два алмаза.

И первый и эти два кристалла были извлечены из проб, взятых на косе Соколиная, которая находилась как раз напротив дома таинственной «рыбачки». Сомнений не было — на косе залегала богатая промышленная россыпь.

На следующий день Одинцов и Файнштейн на катере отправились на Соколиную. Дом «рыбачки» по-прежнему стоял пустой, ветер хлопал оторванной дверью.

— Возьмем-ка на счастье одну пробу, — сказал дядя Миша. — Первую траншею еще не скоро пророют, а мне уже не терпится.

Он вынул из катера лоток, отошел на несколько шагов в сторону, взял пробу и стал промывать ее. Григорий, улыбаясь, смотрел на Одинцова. Легкие песчинки постепенно смывались вместе с водой, а на дне лотка оставались самые тяжелые породы. Неожиданно дядя Миша выпрямился и замахал рукой. Григорий подошел к нему: на дне лотка вперемешку с мелкой галькой лежало несколько кристаллов алмазов.

— Поздравляю, Гриша, — спокойно сказал Одинцов. — Со своей задачей ваша партия справилась. Наша гипотеза об алмазоносности Вилюя подтверждена.

Они пошли обратно, к катеру.

— А помнишь, Григорий, тридцать шестой год, Иркутск? Помнишь, как ты меня просил: «Мишка, устрой на практику в алмазную экспедицию»?!

Друзья рассмеялись.

…Уже поздней осенью, возвращаясь на центральную базу экспедиции, Файнштейн заехал к старому Илье. Старик уже знал об открытии алмазных россыпей на Вилюе. Улыбнувшись всем своим добрым морщинистым лицом, он спросил геолога:

— Ну как, нашел камень-счастье? Помогла тебе птица-ронжа?

— Спасибо, отец, за поддержку в трудную минуту, — крепко пожал Григорий руку старику. — Помог ты нам своим «олонхо».

— А царь Байбал? Он не отнимет у тебя чудесный камень?

— Не отнимет! — засмеялся Файнштейн. — Мы же знаем теперь, что ему нельзя верить.

— Это верно. Ему нельзя верить, — согласился старый якут.

— Да, чуть не забыл, — вспомнил Григорий. — Скажи, Илья, почему тогда шаман испугался тебя и убежал?

— Видишь ли, в чем дело… — замялся старик. — Я когда-то и сам был шаманом. Давно это было. Потом бросил: надоело народ обманывать. А тот человек, который бил в бубен, — это не шаман. Это пьяница и жулик. Дрянь-человек.

Помолчав немного, старый Илья сказал:

— У меня к тебе просьба, Григорий. Возьми с собой внука. Он тоже хочет стать геологом, тоже хочет искать в тайге сверкающий чудо-камень.

На следующий день, попрощавшись со старым Ильей, Григорий уехал. За его лошадью бежал олень, на котором сидел довольный и счастливый Вася. Дорога шла по тайге, и Вася, подпрыгивая в седле, пел о широком якутском небе, которое не может перелететь ни одна птица, о радости охотника Уйбаана, которую принес в его юрту чудесный сверкающий камень.

 

 

Полярный Трансвааль

Если бы непосвященный человек взглянул летом 1950 года на геологическую карту Сибирской платформы, то ему бы показалось, что он смотрит на план Великого Наступления. Карта была густо испещрена многочисленными значками, кружочками, цифрами, стрелками, квадратами, треугольниками, пирамидками. Это была схема новых геологоразведочных алмазных работ на Сибирской платформе.

Полки поисковой алмазной армии выступали под «разными знаменами». Теперь уже не только одни иркутские геологи искали алмазы. Пожалуй, не было в то время в стране такой крупной геологической организации, которая не принимала бы участия в алмазных работах. Огромная государственная важность алмазной проблемы была очевидна для всех.

Сотни геологов со всех концов страны устремились на помощь Тунгусской экспедиции. На многие десятки километров растянулись с запада на восток «боевые порядки» разведочных партий Геологического института Академии наук СССР, Всесоюзного геологического института, Института минерального сырья, Аэрогеологического треста. С севера, из заполярных районов, двинулись в бассейн Вилюя отряды Научно-исследовательского института геологии Арктики. Огромная армия «охотников за алмазами» окружила Вилюйский алмазоносный район плотным кольцом.

…Летом 1950 года все поисковые работы были сосредоточены на Вилюе. Сюда перебазировалась вся Тунгусская экспедиция. Вилюйская партия, которую некогда называли партией «бессребреников-энтузиастов», поглощала теперь львиную долю бюджета и стала центром всего алмазного дела в Сибири.

Размах работ увеличивался с каждым днем. Сотни самолетов, тракторов и пароходов забрасывали сюда тысячи тонн грузов: продовольствие, снаряжение, оборудование. Чуть ли не каждую неделю вилюйцы открывали такие богатые россыпи, на поиски которых в зарубежных странах тратились годы. Все течение Вилюя было сплошь «заражено» алмазами.

На всем тысячекилометровом протяжении реки кипела в тайге работа: закладывались поселки и обогатительные фабрики, велась доразведка и опробование новых россыпей, строились пристани и автомобильные дороги.

А виновники всего этого — геологи, вызвавшие к жизни некогда глухой, необитаемый край, — уходили в тайгу все дальше и дальше. На пепелищах их костров вставали мощные локомобили и дизели, там, где одиноко белели походные палатки, вытягивались линии свежесрубленных домов. Геологи шли впереди головным, дозорным отрядом. На остриях своих геологических молотков они несли в тайгу жизнь. Они первыми начинали осваивать пространства диких северных джунглей, первыми переворачивали вековой нетронутый пласт таежной целины.

Но усилия поисковиков были бы тщетны, если бы за ними не двигался второй эшелон — рабочие, техники, инженеры-обогатители, летчики, проводники-каюры, снабженцы и множество людей других профессий, чья работа внешне была незаметна в деятельности поисковых партий. Именно этим постоянным, самоотверженным трудовым содружеством тысяч людей самых разнообразных специальностей были обеспечены небывалые, сказочно быстрые темпы обнаружения якутских алмазов.

Как ни велико мужество отдельного геолога-доброхота, все его попытки в одиночку открыть алмазное месторождение обречены на провал. Он может найти в крайнем случае один-два алмазных кристалла, но открыть алмазоносный район, пригодный для промышленной эксплуатации, он не сумеет. Это под силу только большому коллективу людей, где каждый выполняет свою отдельную задачу, но итог является результатом общих усилий. В поисках алмазов, как ни в какой другой области геологии, терпит крах геолог-одиночка, геолог-индивидуалист. Здесь как на фронте, как в разведке: твоя жизнь и твоя работа зависят от добросовестности идущих по флангам товарищей.

…В конце 1950 года Тунгусская экспедиция разделилась на две самостоятельные: Северную экспедицию, которая занялась составлением геологических карт уже открытых месторождений, и Амакинскую («амака» — по-якутски медведь). Эта последняя была пополнена геологической молодежью и усилена геологами, работавшими раньше в других районах страны. Амакинская экспедиция продолжала заниматься поисками алмазов, уходя все дальше на север, в глухие, неисследованные медвежьи углы якутской тайги. Михаил Михайлович Одинцов и Сергей Соколов перевелись в Северную экспедицию. Григорий Файнштейн и Владимир Белов остались в Амакинке.

До сих пор в Якутии находили только алмазные россыпи. Откуда принесены алмазы в якутские реки, как они попали на Сибирскую платформу, далеко ли кимберлитовые трубки от россыпей, или совсем рядом? Все эти вопросы требовали самого быстрейшего разрешения.

Инициатором поисков коренных месторождений алмазов — кимберлитовых трубок на Сибирской платформе — был сотрудник Академии наук СССР геолог Петр Оффман. Если в первую половину алмазной эпопеи заслуга предвидения возможной алмазоносности Сибирской платформы бесспорно принадлежала Бурову и Соболеву, то теперь, когда алмазники уже зацепились на платформе за плацдарм — россыпи, — большую роль в дальнейших поисках кимберлитовых трубок сыграли исследовательские работы, проделанные ныне доктором геологических наук П. Е. Оффманом.

Вообще надо отметить, что в те времена, о которых сейчас идет речь, геологи-поисковики особенно остро начали ощущать отсутствие строгой и ясной научной теории разведки алмазных месторождений.

Если самим геологам Тунгусской, а потом и Амакинской экспедиций было трудно наряду с практическими работами заниматься еще и теорией алмазного дела, то когда на помощь им пришли сотрудники геологических институтов Академии наук, дело пошло вперед значительно быстрее. И прежде всего это относилось к развенчанию так называемой «теории траппов».

Долгое время считалось, что происхождение алмазных месторождений связано с образованием траппов — древних горных пород, изверженных из глубин земной коры. А поскольку вся Сибирская платформа представляет собой гигантское трапповое поле, то, следовательно, и искать алмазы надо по всей Сибирской платформе. Этой гипотезы, помачалу плодотворной, стимулировавшей поиск алмазов в Сибири, а впоследствии ошибочной из-за своей неконкретности, придерживались и Буров, и Соболев, и Одинцов, и Файнштейн.

«Похоронили» траппы сотрудники Академии наук П. Е. Оффман и А. П. Лебедев, которые доказали отсутствие связи между алмазными месторождениями и сибирскими траппами. Благодаря их работе геологам-поисковикам стало ясно, что не следует «ползать» по всей платформе, что район возможного нахождения коренных месторождений значительно сужается.

Оффман и Лебедев теоретически «открыли», предсказали Вилюйский алмазоносный район. Методами научного анализа они сделали то же самое, что совершили геологи Тунгусской экспедиции на практике. Теперь, на основании данных науки и практики, можно было безошибочно указывать районы залегания алмазных месторождений. Практика поставила перед наукой проблему, решив которую, наука двинула вперед практику.

Оффматс не остановился только на развенчивании теории траппов. Он пошел дальше. Десятки сложных маршрутов на плотах и оленях, пешком, по непролазным болотам и марям проделал ученый. Настойчиво требовал он уделять главное внимание поиску на Сибирской платформе жерл древних огнедышащих вулканов. Именно с ними, а не с траппами связывал Оффман происхождение кимберлитовых трубок.

Оффман утверждал, что с наибольшей вероятностью жерла древних вулканов надо искать по линиям разлома кристаллической плиты Сибирской платформы, испытавшей много миллионов лет назад подземные толчки огромной силы. Смелый прогноз оправдался. Действительно, именно там, где трескалась и разламывалась плита, подземные вулканы находили выход своей энергии скорее, чем в каких-либо других местах. Оффман сам, впервые в Якутии, нашел и описал десятки старых жерл древних вулканов. Но алмазов в них не было, эти трубки еще нельзя было назвать кимберлитовыми.

Оффману не посчастливилось найти ни одного коренного месторождения алмазов. Но установленная им закономерность давала очень многое. Если алмазоносная магма не заполнила уже найденные жерла старых вулканов, то где гарантия в том, что ее не окажется в еще не найденных древних кратерах? Значит, вывод один: упорно продолжать поиски старых, давно потухших вулканов.

Но как искать трубки? Так же, как и россыпи? Очевидно, нет. На очереди дня встал вопрос о создании теории поиска коренных алмазных месторождений — кимберлитовых трубок.

И снова на помощь геологам-поисковикам пришли сотрудники Академии наук, работники геологических институтов. И то, над чем бились геологи во многих зарубежных странах десятилетиями, было сделано нашими алмазниками всего за несколько лет.

…Десять тысяч километров остались позади. Я живу за Полярным кругом на берегу быстрой таежной речки. Целыми днями за стеной нашего дома, натужно ревя моторами, садятся и взлетают с большой галечной косы зеленые «Антоны».

Наш поселок носит имя Далдын — по названию реки, воды которой омывают его центральную, но пока единственную улицу. Дома в Далдыне, правда, стоят уже в несколько рядов, но пространства между ними еще пестрят свежесрубленными пнями и звериными норами и поэтому, естественно, улицами называться не могут. Зато здесь есть уже все уличные атрибуты: на домах висят номера, вкопаны столбы, на которых, громыхая на ветру, раскачиваются самые настоящие жестяные фонари. Центральная улица упирается прямо в тайгу. Здесь, на лесной околице, лежит целая связка домовых номеров.

Несколько портят вид центральной далдынской «магистрали» олени. После комаров здесь это самое распространенное живое существо. Олени ходят между домами, заглядывают в окна и двери, трутся облезшими боками о фонарные столбы, вызывая этим жалобное позвякивание фонарей. Особенно большой интерес олени проявляют к обогатительной фабрике. Сбившись в кучу, они подолгу стоят возле быстро пульсирующих отсадочных машин и, задрав вверх свои ветвистые головы, удивленно прислушиваются к непривычному для тайги шуму.

…По вечерам далдынцы увлекались танцами. И так как население поселка почти сплошь состояло из молодежи, можно было без преувеличения сказать, что танцами бывал охвачен весь Далдын.

Радиолу пускали от движка, и поэтому во время танцев приходилось выключать свет во всем поселке. Это обстоятельство нисколько не смущало танцоров: в светлых сумерках полярной ночи чуть ли не до самой зари мелькали на опушке тайги, где было укатано трактором специальное место, светлые платья девушек из аэрофотосъемочного отряда Академии наук и разноцветные ковбойки молодых геологов Амакинской экспедиции.

Бравурные звуки какого-нибудь «Приходи на свидание» или «Два сольди» улетали в далдынскую тайгу, и лобастые полярные волки, собравшиеся где-нибудь неподалеку на поляне, чтобы свести между собой счеты, услышав музыку, забывали про старые обиды, садились в кружок и дружно подтягивали Клавдии Шульженко и Ружене Сикоре. Этот аккомпанемент нисколько не мешал танцующим — они привыкли к нему, как привыкают жители города к уличному шуму, — и в то же время он придавал музыке своеобразный местный колорит.

…В официальных геологических донесениях поселок Далдын именовался столицей северного Якутского алмазоносного района, центром так называемого Далдынского кимберлитового поля. Поселок действительно находился в самом центре расположения нескольких кимберлитовых трубок. Эти трубки были первыми коренными месторождениями алмазов, найденными на Сибирской платформе. Обнаружение их решало, наконец, вопрос о происхождении якутских алмазов. Богатые россыпи в русловых отложениях Вилюя и его притоков не были принесены на Сибирскую платформу издалека, как это утверждали некоторые ученые-алмазники. Вилюйские россыпи родились на самой платформе, в бассейне реки Вилюй.

Много тысячелетий назад с колоссальных земных глубин прорвались на поверхность нашей планеты потоки расплавленной магмы, содержащей большое количество газообразного углерода. Этот прорыв произошел одновременно в двух местах: в Южной Африке и в Северной Сибири. Глубинные магмы нашли в могучих каменных толщах Южно-Африканской и Сибирской платформ достойных противников. Сила, с которой рвалась магма на поверхность, была не меньше той силы, которая сковывала кристаллические породы обеих платформ. Это единоборство двух стоящих друг друга противников, это чудовищное напряжение, этот разгул необузданных страстей природы и создал те условия, те необычно высокие давления и температуру, при которых газообразный углерод изменил свое качественное состояние и превратился в наитвердейший алмаз.

Схватка закончилась победой более молодых сил глубинных вулканических процессов. Магма, стремившаяся вырваться на свободу из тесного рабства земного ядра, должна была преобразовать ту поверхность земли, где намечалось извержение, должна была вызвать к жизни новые формы земной коры. И природа отдала предпочтение новому. Газы, в огромных количествах собравшиеся под Сибирской платформой и Южной Африкой, пробили нависшие над ними каменные тверди и, образовав гигантские трубки-воронки, наподобие артиллерийского салюта громыхнули в небо. По этим вулканическим жерлам магма и устремилась вверх.

Алмазное извержение длилось недолго. Резкая разница температуры и давления на поверхности земли и внутри магмы укротила нрав разбушевавшейся стихии. Часть магмы вылетела в воздух в виде огромных, высотой в несколько десятков километров, клубов дыма, посеяв тем самым в рядах населявших в ту пору нашу землю гигантских ящеров немалое смятение (впрочем, ящерам было не привыкать — на своем непостоянном геологическом веку им, наверное, приходилось видеть и не такое). Эта часть магмы рассыпалась в воздухе, не оставив после себя никаких следов. Другая же часть — «второй эшелон» — не успела вырваться на свободу. Она застыла в жерлах алмазных вулканов, образовав легендарную голубую землю — алмазоносный кимберлит. Безусловно, не все пробитые газами воронки оказались заполненными кимберлитами! Часть этих трубок (подобные им и находил Петр Оффман) так и осталась пустыми.

И вот река времени занесла кратеры алмазных вулканов песками, болотами, мхом, на миллионы лет скрыв от людей миллиардные клады природы и тайну их образования.

В Южной Африке удалось только частично приподнять эту завесу таинственности над загадочной голубой землей. Научными проблемами, связанными с кимберлитовыми образованиями, в Африке интересовались мало. Главное там была не наука, а нажива.

Второй раз в своей истории геологическая наука столкнулась с кимберлитовыми трубками в бассейне необитаемой якутской речушки Далдын. Здесь-то, в глухом якутском Заполярье, было сделано научное открытие, не меньшее по своему значению, чем находка первых россыпей на Вилюе. В песчаных далдынских отмелях геологи нашли заветный «клубочек», конец которого был крепко привязан к первой кимберлитовой трубке. Размотав нитку до конца, геологи нашли, наконец, первое коренное месторождение алмазов в Советском Союзе. Но что это был за «клубочек»?

Первые якутские алмазные россыпи были открыты геологами-поисковиками, применявшими так называемый метод комплексных геолого-геоморфологических исследований. В чем суть этого метода? Сначала, по самым общим признакам (карты, схемы и т. п.), геологи «теоретически» намечают районы, наиболее благоприятные для поисковых работ. Районы эти поначалу имеют площадь в несколько десятков тысяч квадратных километров, так как определены они по самым общим геологическим признакам.

Затем поиски из стен научно-исследовательских институтов и геологических управлений переносятся в поле. Геологи постепенно сужают выделенные территории, уже практически, на основании взятых проб, намечают более конкретные участки. Но и эти участки еще очень велики.

Следующий этап комплексной геолого-геоморфологической методики — детальное опробование выделенных участков. Это самый трудоемкий процесс. Образно говоря, надо «просеять» через обогатительные грохоты десятки тысяч кубических метров рыхлых пород: песков, галечников и т. п. Продолжительность этого этапа по времени велика, а вероятность — мала. Ведь алмаз очень редкий минерал. Всего-то за двадцать пять веков на земле было найдено около ста тонн алмазов.

Но, предположим, после нескольких лет просеивания геологам удается найти один кристаллик алмаза. Теперь все работы сосредоточиваются в месте его находки. Пробы для исследований здесь берутся уже по более мелкой сетке, то есть гуще и чаще. Таким методом постепенного приближения к цели работала Тунгусская экспедиция, так были открыты первые россыпи на Нижней Тунгуске и на Вилюе.

Теперь, когда старая методика безвозвратно канула в прошлое, «старые тунгусы» — первооткрыватели якутских россыпей в шутку сравнивали свой поисковый метод с методом, по которому бравый солдат Швейк ловил льва в пустыне. Разделит сначала пустыню пополам; если в одной половине льва нет — значит, он в другой. Потом снова делит полученную половину на две части и так далее, пока, наконец, льву уже некуда будет деваться. В этой шутке, конечно, была своя доля истины.

Долгие годы, потраченные геологами на открытие первых алмазных россыпей, естественно, не могли удовлетворять руководителей геологической службы. Правительство требовало от геологов ускорить темпы разведки промышленных месторождений. Для этого нужно было отбросить старую, не оправдывавшую себя в новых условиях методику. Нужен был новый метод.

Долголетняя «осада» алмазной проблемы навела геологов на мысль о поисках других, обходных путей. «Измором» взять алмаз не удавалось, «лобовая» атака была отбита. И геологи решили обойти алмаз с «тыла», решили подвести под алмазную крепость «подкоп».

Начиная с 1950 года, руководители поисковых работ стали обращать внимание геологов-поисковиков на минералы, которые сопутствовали алмазам в россыпных месторождениях. Другими словами, перед якутскими геологами была поставлена задача: изучить всю группу минералов в алмазных россыпях и определить наиболее «верного спутника» алмаза, то есть найти тот минерал, который чаще всего и в самых больших количествах встречается в россыпных месторождениях. Так была начата разработка минералогического метода поисков кимберлитовых трубок.

Чем больше изучали геологи минералогические группы россыпных месторождений, тем чаще и чаще попадались им в алмазоносных песках красные зерна одной из разновидностей благородного граната — кроваво-красного минерала пиропа. Постепенно становилось ясным, что наиболее распространенным спутником алмаза в россыпях является пироп.

Правда, задолго до этого было уже известно, что пироп образуется в глубинных магмах вместе с алмазами, что в алмазных россыпях пиропов в сотни, в тысячи раз больше, чем алмазов. За десять лет до описываемых событий известный советский ученый и писатель Иван Антонович Ефремов в своем научно-фантастическом рассказе «Алмазная труба» говорил об алмазах и пиропах как о «родных братьях». Но это был только фантастический рассказ. Никому и в голову не могла прийти тогда мысль о том, чтобы искать алмазы по пиропам.

Теперь же возникло предположение: а что, если искать в якутской тайге не еле заметные бледно-прозрачные алмазные капли, а их спутников — красные пиропы, которые своей яркой окраской как бы кричат: «Вот я! Вот я! Возьмите меня!» Ведь пиропы являются как бы путеводной нитью к кимберлитовым трубкам. Выходит, если найти коренное месторождение пиропов, то оно одновременно окажется и коренным месторождением алмазов, так как пироп и алмаз образовываются в совершенно одинаковых условиях.

Итак, пироп — спутник алмаза! Но как найти коренное месторождение пиропов? Использовать старую комплексную геолого-морфологическую методику? Нет, искать по-старому долго. Раз пироп так распространен в породах, слагающих Сибирскую платформу — значит, надо вести поиски непосредственно по пиропу, значит, надо до конца разматывать красную пироповую ниточку. Недаром алмазы, наподобие сказочного-мальчика с пальчик, помечали свой путь по тайге из кимберлитовых трубок в россыпи красными камешками пиропов!

Так был создан новый метод поиска коренных месторождений алмаза, так называемый метод «пироповой съемки», суть которого заключалась в том, чтобы проделать обратный путь — от россыпи до кимберлитовой трубки. По этому методу не нужно было производить долгих детальных опробований, не нужно было постепенно приближаться к алмазам, не нужно было уподобляться бравому солдату Швейку, охотящемуся в пустыне за львом.

Имея в руках заветный «клубочек», геолог мог спокойно уходить от россыпи, постепенно разматывая пироповую нитку. Правильность своего пути он определял по шлихам — пробам, которые брал через определенное количество метров. Если в шлихе попадался пироп — значит, можно уверенно двигаться дальше, зная, что шлиховой компас не подведет, а пироповая стрелка точно показывает направление к кимберлитовой трубке.

Открытие метода «пироповой съемки» при поисках коренных месторождений алмазов — кимберлитовых трубок — было сделано в бассейне реки Далдына, левого притока Мархи. Честь этого открытия принадлежит ленинградскому геологу Наталье Николаевне Сарсадских и ее ученице, молодому геологу Ларисе Попугаевой, которые проводили свои работы под руководством ленинградского ученого М. Ф. Шестопалова — одного из старейших советских алмазников.

До Н. Н. Сарсадских многие геологи находили в алмазоносных песках пиропы. Но они не придавали им никакого значения. Сарсадских же впервые обосновала пироповый метод поисков коренных месторождений, составив первую шлиховую карту будущего Далдынского кимберлитового поля. Ее ученица Попугаева впервые успешно использовала «пироповую съемку» при поиске кимберлитовой трубки.

Блестящее, классическое применение метода «пироповой съемки» продемонстрировал год спустя молодой геолог Владимир Щукин, открывший за полтора месяца три коренных месторождения алмаза, одно из которых — трубка «Удачная» — и сейчас является одним из самых богатых месторождений.

 

Зарница

Шестопалов умирал. Врачи, склонившись над ним, тихо о чем-то шептались, что-то делали с его безвольно падающей на кровать рукой.

Лариса вышла в коридор. Она стояла у окна и смотрела на косые капли дождя, перечеркивающие холодное темное стекло. Ее худые плечи вздрагивали. Нет, она не плакала. Глаза были сухие, лицо серьезно, строго. Но плечи почему-то вздрагивали.

Скрипнула дверь. Лариса обернулась. Обмениваясь непонятными фразами, врачи выходили из палаты. До слуха долетело: «Летальный исход». Значит, все, конец…

Она никак не могла открыть тяжелую дверь больницы. На улице ветер облепил ее мокрым пластырем дождя, растрепал волосы. Она долго шла, не разбирая дороги, пока не увидела, что стоит перед Эрмитажем, на набережной Невы.

Зябко поеживаясь, Лариса спустилась вниз по гранитным ступеням. Села у самой воды, черным глянцем плескавшейся у ее ног. Острая игла Петропавловской крепости, пробиваясь сквозь серые, чуть подкрашенные снизу слабыми отблесками зари облака, уходила вверх, к звездам.

Утро застало ее на том же месте. В хмурой пелене рассвета занимался новый день. Лариса встала, опустила воротник плаща и поднялась наверх, на набережную.

Она ехала в трамвае целый час, через весь город. За окном проплывали люди, машины, дома, но Лариса ничего не замечала: все сливалось в сплошную серую массу. Она очнулась, только очутившись перед белым двухэтажным корпусом другой больницы.

Старуха вахтерша в проходной долго не соглашалась отнести записку в палату: был неприемный день. Лариса уговаривала ее целый час.

Карандаш рвал бумагу, буквы расползались со строк, как букашки. «Дорогая Наталья Николаевна, — писала Лариса, — Михаил Федорович умер, вы в больнице. Что же делать, что же делать?!.»

Ответ, написанный на другой стороне какого-то рецепта, был короток: «Лариса! Возьми себя в руки. Я выйду еще не скоро. Ты должна ехать одна…»

«Ты должна ехать одна…» Эту фразу она повторила несколько раз, когда пешком возвращалась домой. Вспомнились последние слова Шестопалова. Незадолго до смерти он пришел в себя и, увидев заплаканное Ларисино лицо, улыбнулся:

— В тайгу надо посылать сильных мужиков. Но вы все равно поезжайте. Я верю, у вас получится…

Дома она дала волю слезам. Плакала долго, по-бабьи, навзрыд. С последней слезой пришло решение: да, она поедет, она найдет кимберлитовую трубку, она не может ее не найти!

Через неделю самолет уносил Ларису из Ленинграда на восток. Мелькали города — Москва, Казань, Свердловск. Начавшаяся за Уралом зеленая, таежная Россия оживила в памяти прошлогодние воспоминания.

…Якутия, Заполярный круг. Пустая, затянутая туманами северная тайга. По долине неширокой, обмелевшей реки пробираются две женщины — начальник геологоразведочной партии Наталья Николаевна Сарсадских и выпускница Ленинградского университета молодой геолог Лариса Попугаева. У них задача: найти генетический спутник алмаза — минерал, образовавшийся в одинаковых с алмазом условиях.

В 1952 году геолог Наталья Николаевна Сарсадских доказала неправильность старой методики поиска алмаза по алмазу. Если на Сибирской платформе есть кимберлитовые трубки, то их надо искать не по алмазу, а по его генетическим спутникам, то есть по другим, более распространенным минералам, также образовавшимся в кимберлите и выносимым в россыпи вместе с алмазами.

Но есть ли кимберлитовые трубки на Сибирской платформе? Между учеными разгорелся спор. Одни говорили, что есть, Другие утверждали обратное. Они, эти вторые, предлагали уйти с Сибирской платформы и искать кимберлитовые трубки совсем в других местах.

Конец спорам положили выводы, сделанные минералогами Гневушевым и Бобковым. Они изучили три кристаллических вида алмазов: сибирские, найденные в россыпях, уральские, также найденные в россыпях, и африканские, найденные в коренных месторождениях. Тождество, установленное между сибирскими и африканскими алмазами, говорило о том, что и в сибирские россыпи алмазы принесены из коренных месторождений. О том, что эти месторождения находятся на Сибирской платформе, неподалеку от россыпей, говорил внешний вид сибирских алмазов: они не были сильно изношены, выглядели «свежими», проделавшими совсем недалекий путь.

За лето 1953 года Сарсадских и Попугаева исследовали русла реки Мархи и ее притоков и нашли спутник алмаза — кроваво-красный минерал пироп.

Зимой этого же года ленинградские ученые Шестопалов и Кухаренко сравнили сибирские пиропы с пиропами африканскими. Разницы не было никакой. Значит, в суровом сибирском Заполярье нужно было искать кимберлитовые трубки.

И вот теперь молодому геологу Ларисе Попугаевой предстояло выполнить задачу огромной важности и трудности — найти в глухой заполярной тайге заветную голубую землю — алмазоносную кимберлитовую трубку.

…Попугаева прилетела в Якутию, на центральную базу Амакинской экспедиции в начале июня. Над тайгой висели серые грозовые тучи, лил дождь. Погода была нелетной.

Наконец после долгого ненастья проглянуло оолнце. В место будущих поисков стали забрасывать продукты и снаряжение. Их «забрасывали» в буквальном смысле слова. В тайге аэродромов не было. Самолет долетал до определенного места, и пилоты кидали вниз большие кожаные мешки, в которых были консервы, мука, палатки, лопаты, бурильные приспособления.

В один из последних дней июня 1954 года с центральной базы экспедиции, пилотируемый летчиком Виктором Новиковым, поднялся зеленый восьмиместный АН-2. На его борту находились два человека: начальник поискового отряда Лариса Попугаева и рабочий Федор Алексеевич Беликов.

Самолет взял курс на север, к побережью Ледовитого океана, Через три часа вдали блеснул Далдын. Садиться было некуда — кругом расстилалась тайга. Командир экипажа Виктор Новиков подозвал Попугаеву и показал рукой вниз, на узкую полоску берега.

— Одним колесом придется садиться на воду! — крикнул он.

Лариса кивнула головой. «Антон», так дружелюбно называли геологи верный АН-2, стал снижаться. Правое крыло почти задевало ветки деревьев. Лариса не выдержала, закрыла глаза.

Легкий всплеск воды, шорох гальки. Все стихло. Лариса отняла руки от лица. Кабина была наклонена влево. За штурвалом горбилась кожаная спина Новикова.

Когда они вылезли из самолета, никто не мог сказать друг другу ни одного слова: слишком велико было волнение последних минут. «Антон», прижавшись крылом к обрывистому берегу, стоял «по колено» в воде. Это был первый самолет, приземлившийся на Далдыне.

Прощание было недолгим. Снова взревел мотор, и, оставив на поверхности реки длинный пенящийся след, самолет скрылся за верхушками лиственниц. Попугаева и Беликов остались вдвоем в глухой полярной тайге. На сотни километров кругом не было ни одной живой души.

— Ох, и далеко же залетели!.. — сказал Федор Алексеевич, оглядываясь вокруг.

Работать начали на следующий день. Первую пробу взяли на большой галечной косе, названной потом «Надежда». Она вся была завалена красными кристаллами пиропа и черным ильменитом, тоже оказавшимся генетическим спутником алмаза. В первой же пробе был обнаружен алмаз. Значит, где-то здесь, совсем неподалеку, в бассейне ручья Кенгюрях, должна быть кимберлитовая трубка.

Месяц работы на Кенгюряхе не дал никаких результатов. Находили пиропы, ильмениты, составные части кимберлита, отдельные кристаллы алмазов, но коренной кимберлитовой породы нигде не было.

На резиновой лодке спустились вниз, до устья следующего притока Далдына — Безымянного ручья. Чтобы случайно не пропустить куска кимберлита, Лариса решила ползти по берегу Безымянного ручья.

С увеличительной лупой в руках Попугаева ползла по левому берегу ручья, Беликов — по правому. Через каждые пять-шесть метров брали пробу, отрывали руками полуметровую подушку мха и кайлом долбили землю. Встречались только известняки. Кимберлита по-прежнему не было.

Так двигались они еще месяц, проползая за день не больше двух километров. К концу дня Лариса уставала до того, что не могла сама подняться с земли. Тяжело волоча ноги по шуршащей гальке, Федор Алексеевич перебредал через ручей, брал Ларису на руки и переносил к костру. Сухари и консервы жевали молча — не было сил разговаривать. Два-три часа короткого, похожего на забытье сна — и снова в дорогу.

В начале второго месяца поисков пошли дожди. Вода в ручье прибавилась, течение стало сильным. Трудно стало переходить ручей вброд — сбивало с ног. Негде было сушиться, да и вряд ли стоило заниматься этим бесполезным делом: дождь не прекращался ни на минуту, и вся одежда была мокрой до последней нитки.

По мокрому мху ползти было особенно трудно. Стоило только опереться на локоть, как в образовавшуюся ямку набегала вода. Однажды Лариса не выдержала. Уткнувшись головой в мокрый куст, она заплакала, как тогда в Ленинграде, после смерти Шестопалова. Захотелось бросить все, уехать из этих проклятых богом мест, захотелось посидеть в теплой комнате, поесть чего-нибудь вкусного, навсегда забыть надоевшие консервы и сухари.

Но ей сразу вспомнились последние слова Шестопалова: «Я верю, у вас получится…»

Лариса вытерла слезы.

— Федор Алексеевич, — крикнула она дрожащим голосом, — давайте назовем этот ручей Шестопаловкой?

Беликов кивнул головой.

19 августа пиропы и ильмениты в ручье кончились. Значит, они сносятся в русло сверху, с вершины водораздела.

На следующий день Беликов и Попугаева, все так же ползком, стали подниматься на вершину водораздела. Пиропов было все больше и больше. Где-то совсем рядом была трубка, обетованная голубая земля…

Ночевали на болоте, у большого, вымытого дождями белого камня. Ночью Ларисе приснился сон. Взявшись за руки с Беликовым, они шли по широкому, усыпанному цветами полю. Неожиданно цветы кончились — перед ними лежала голубая земля. Она уходила далеко, к самому горизонту, и сливалась с таким же голубым, ясным и чистым небом. А на горизонте что-то ослепительно сверкало. Они подошли ближе — это были алмазы. Большие прозрачные кристаллы лежали вокруг них. Лариса протянула к ним руку и… проснулась. Над ней, переливаясь алмазной россыпью звезд, чернело свободное от туч небо. Дождь кончился.

Утром 21 августа они поднялись на вершину водораздела. Это было странное, не похожее на все окружающее место. Редкостойная лиственничная тайга была окутана сиреневой дымкой, белесый туман таинственно и загадочно стелился Между деревьями.

Лариса наклонилась и подняла с земли серовато-синий комок. Он был весь усыпан красными кристаллами пиропа и черным ильменитом.

— Федор Алексеевич, — взволнованно сказала Лариса, — здесь надо копать.

Она быстро присела и стала вырывать руками мох. Беликов принес кайло и лопату. Два-три удара, и на дне ямы заголубело…

Сначала они не поверили. В десяти метрах от первой вырыли еще одну яму, потом еще одну — всюду была голубая земля.

— Федор Алексеевич, нашли, нашли, нашли!..

Так 21 августа 1954 года, завершая труд большого коллектива ученых и геологов, воспитанница Ленинградского университета Лариса Попугаева и рабочий Федор Алексеевич Беликов открыли первую в Советском Союзе алмазоносную кимберлитовую трубку. Они назвали ее «Зарница».

 

Человек смотрит сквозь землю

В моем блокноте уже были записаны рассказы геологов Григория Файнштейна и Ларисы Попугаевой, уже встречался я с основателями Тунгусской, ныне Амакинской, экспедиции, геологами Сергеем Соколовым и Владимиром Беловым, виделся и долго разговаривал с «дядей Мишей» — директором института геологии Восточно-Сибирского филиала Академии наук СССР, профессором Михаилом Михайловичем Одинцовым. Теперь бы узнать, как шли разведочные работы после открытия первых месторождений!..

Однажды во время нашего разговора профессор Одинцов, перебирая старые фотографии, задержал на секунду в руке небольшой снимок. Вихрастый, коротко подстриженный подросток с энергичным и, казалось, не по возрасту умным взглядом смотрел на нас.

— Сын ваш? — спросил я.

Профессор Одинцов улыбнулся:

— Нет, это геолог Владимир Николаевич Щукин. Обязательно разыщите его! Необыкновенно светлая «геологическая» голова. В буквальном смысле слова видит сквозь землю. Я не шучу. В прошлом году он всем нам, зубы проевшим на алмазах, показал, как надо искать кимберлитовые трубки. И, между прочим, вашего покойного слугу оставил «с носом». Обязательно найдите его и расспросите об этом забавном случае.

И вот я вылетел из Нюрбы в партию, где старшим геологом работал Владимир Щукин. На этот раз пришлось лететь на самолете, на котором не было ни бортпроводницы, ни мягких, уютных кресел. Комфортабельный серебристый ЛИ-2 сменил весь во вмятинах и царапинах зеленый таежный работяга «Антон».

Геологи любят эту неприхотливую, но выносливую и надежную машину. Не раз выручала она их из трудных положений, вывозя с лесных пожаров, спасая от голода и холода.

Кабина была завалена мешками, теплой одеждой, туго набитыми рюкзаками. Пассажиры — полярные геологи в болотных сапогах и ватных телогрейках — спали вповалку. «Ухабистая» северная трасса не производила на них никакого впечатления. Видно, приходилось испытывать и не такое…

Мы долго летели на север, над самым сердцем Сибирской платформы. Исполосованная желто-синими шнурками рек, поросшая пепельно-зеленым ковром полярной тайги, внизу огромными каменными холмами дыбилась древняя горная страна.

Иногда под крылом неожиданно возникали извилистые, длиной в несколько десятков километров, зловещие ущелья — каньоны. Иногда каменистые холмы сходились вместе, образуя своими гигантскими террасами правильные амфитеатры и цирки.

…Вот среди тайги проглянули домики-чере<нрзб>. Это была «северная алмазная столица».

Перебравшись в поселок через речку по <нрзб> деревянному мостику (потом мне сказали, что это единственный во всем якутском Заполярье мост), я отправился искать геолога Щукина. В главной конторе партии мне указали на обитую войлоком дверь.

— Вот кабинет Владимира Николаевича.

Я открыл дверь. Комната была пуста. На столе, на листах бумаги, исписанных угловатым почерком, лежала груда каких-то камней. В углу стояли сапоги, на каждом из которых было пуда по два грязи.

Я ждал Щукина до самого вечера. В комнату все время заглядывали незнакомые люди и говорили, что Владимир Николаевич будет через десять минут. Потом выяснилось, что геолог Щукин ушел на три дня в тайгу, проверять открытую недавно геофизиками кимберлитовую трубку. Мне любезно показали его дом и предложили пожить в нем до возвращения хозяина.

Дом Щукина был похож на шахматный клуб. Во-первых, было очень много книг по теории шахматной игры, во-вторых, все было заставлено шахматными досками и фигурами. Пешки и легкие фигуры встречались в самых неожиданных местах. Одного черного коня я нашел даже в начатой банке сгущенного молока.

Щукина не было пять дней. На шестую ночь меня разбудила тихая возня. По комнате, раскладывая на полу спальные мешки, бесшумно двигались какие-то тени. Увидев, что я проснулся, тени, как по команде, юркнули в мешки и затаились.

Проснувшись утром, я увидел, что загадочные ночные тени сидят за столом и пьют из консервных банок чай. Все «тени» оказались Молодыми, плечистыми, добродушными геологами с веселыми, но уставшими лицами.

Щукина я узнал сразу. Он был меньше всех ростом, и его выдавала прическа. По сравнению с фотографией, которую мне показывал профессор Одинцов, она совсем не изменилась.

Разговор наш был короток. Узнав, что меня интересует, геолог Щукин заявил, что через несколько часов он снова отправляется в тайгу и что его путь на этот раз полностью совпадает С тем прошлогодним маршрутом, о котором говорил мне Одинцов. Если я не возражаю, то можно ехать вместе.

В полдень у крыльца щукинского дома стояли два оседланных оленя, а мы с Володей (отбросив условности, мы сразу перешли на «ты») готовились к дальней таежной дороге: натягивали непромокаемые брезентовые робы, прикрепляли к соломенным шляпам черные противокомарные сетки и мазали лицо и руки мазью от мошкары. Здесь, на севере, мошкары было больше, чем в Нюрбе.

Вскинув на плечи рюкзаки, мы вышли из дому. Олени, несмотря на малый рост и внешнюю хилость, взяли с места довольно резво, но рысили чересчур тряско, словно хромали на все четыре ноги.

Через несколько часов мы свернули в тайгу и поехали шагом по пушистому белому мху ягелю. Олени начали проваливаться, нам пришлось слезать с них и тащить за собой на поводу.

— Вот как раз по этим местам и шел наш отряд, — начал Володя. — Было это ровно год назад…

Открытая Ларисой Попугаевой первая кимберлитовая алмазоносная трубка «Зарница» была «учебным полигоном» для молодых геологов Амакинской экспедиции, занимавшихся детальной доразведкой трубки. Вместе с другими работал на «Зарнице» и выпускник Свердловского университета комсомолец Володя Щукин.

Зиму 1955 года жили в тайге на самой «Зарнице» в белых полотняных палатках. Морозы доходили до шестидесяти градусов. Спать ложились в меховых шубах, в рукавицах и валенках. Днем работали молча: говорить было трудно. Слова, шелестя маленькими ледяными шариками, в буквальном смысле слова, примерзали к языку.

Как только сошел снег, Щукин стал отрабатывать методику поиска кимберлита по пиропам. Он завязывал глаза и уходил в тайгу на десять-пятнадцать километров. Обратно дорогу к трубке искал по красным зернам пиропа. Володя поставил перед собой задачу — найти за один летний полевой сезон как можно больше кимберлитовых трубок. К началу лета Володя узнавал кимберлит на ощупь.

Еще зимой, готовясь к маршруту, Щукин поставил на своем будущем пути три лабаза с продовольствием и снаряжением. Весь маршрут был продуман им до последнего шага. В пути не должно было быть никаких неожиданностей.

Тщательная организация и четко отработанная методика сыграли свою роль. Выйдя в маршрут, Щукин сразу же «напал» на пиропы и пошел по ним, как по выложенной кем-то подземной тропинке, делая в день по двадцать-тридцать километров. Если учитывать, что по дороге нужно было еще брать образцы пород и промывать рыхлые породы, то для полярной, заболоченной, покрытой мхами и лишайниками тайги это были очень высокие темпы.

На пятый день пути Щукин вышел на необозначенный на карте ручей, сплошь усеянный пиропами. Исследовав содержание пиропов в ручье, Володя сказал:

— На левом берегу должна быть кимберлитовая трубка…

На следующее утро в первой же вырытой на левом берегу яме была обнаружена коренная кимберлитовая порода и несколько крупных алмазов.

Щукин назвал ручей «Пироповым», а трубку «Удачной», так как на ее открытие ему понадобилось всего пять дней. Это действительно была редкая удача. Подобных случаев мировая геология вообще не знала.

Еще месяц быстрого марша по тайге, и найдена еще одна кимберлитовая трубка. Щукин назвал ее «Маршрутной» — она была обнаружена точно на линии маршрута отряда. Здесь-то и произошел тот самый случай, о котором профессор Одинцов рассказывал так «самокритично».

Михаил Михайлович Одинцов когда-то работал в тех местах, где теперь шел Щукин. Но в те времена еще не было известно, что пироп является путеводителем к алмазным месторождениям.

После того как Сарсадских установила, что пироп является спутником алмаза, а Попугаева нашла «Зарницу», профессор Одинцов стал вторично исследовать пробы, взятые им когда-то на пути нынешнего маршрута Щукина. В них оказались пиропы. У себя в Иркутске профессор проложил на карте, по старым пробам, маршрут и обозначил место возможного нахождения трубки как раз там, где Щукин уже открыл «Маршрутную». Еще не зная, что по этим же самым местам должен идти Щукин, Одинцов вылетел на север и отправился по намеченному маршруту в тайгу.

Когда Одинцов подошел к «Маршрутной», Щукин был уже далеко. К тому времени он нашел еще одно, третье за лето, коренное кимберлитовое тело. Велика же была досада Михаила Михайловича, когда он увидал, что «теоретически» открытая им трубка открыта уже практически.

Старые сибирские геологи-алмазники отказывались верить щукинским радиограммам. Уж кто-кто, а они-то знали, что значит найти в тайге хотя бы одну кимберлитовую трубку, какие усилия надо на это затратить! Неужели этот стриженый мальчишка, пришедший в тайгу бсего два года назад прямо со студенческой скамьи, сумел сделать за одно лето то, что было не под силу им, старым таежным волкам?

Но факт остался фактом. Заявка Щукина на три кимберлитовые трубки была утверждена. Это был абсолютный рекорд, это был предел возможного. Старой гвардии сибирских геологов росла достойная смена.

…Олени остановились на берегу Пиропового ручья. Между лиственницами желтели срубы. Это был новый поселок, построенный на трубке «Удачной». Даже сейчас, год спустя, когда было открыто уже несколько десятков трубок, «Удачная» по-прежнему оставалась одной из самых богатых. Здесь уже велись подготовительные работы по сооружению одного из первых алмазных рудников в Якутии.

Несколько часов мы ходили по поверхности кимберлитовой трубки. Она ничем не отличалась от обыкновенной тайги — те же перекрученные зимними морозами лиственницы, тот же белый мох ягель, те же бородавки-кочки. Разница была только в том, что в тайге под мхами находились обыкновенные известняки, а у нас под ногами лежали миллиарды.

Щукин вырвал из земли большую кочку — ее комель был черно-красным от пиропа и ильменита. Достав из ямки кусок голубой породы, мы стали разламывать ее. И вскоре на ладонях искрилось несколько кристалликов алмазов.

— Володя! — послышалось сзади.

Мы обернулись. По берегу Пиропового ручья к нам шел невысокий молодой человек в черном берете, с каким-то странным ящиком за спиной и фотографическим штативом под мышкой.

Щукин познакомил нас. Молодой человек в берете оказался начальником геофизического отряда Анатолием Цветковым, а странный ящик за его спиной — обыкновенным магнитометром, прибором, предназначенным для измерения напряжения магнитного поля земли.

Вечером мы сидели в палатке Цветкова, пили из консервных банок крепкий таежный чай, и Володя Щукин наводил «критику» на свою профессию.

— Все течет, все изменяется. Еще до прошлого года считалось, что лучше «пиропового» способа при поиске кимберлитовых трубок ничего нельзя и придумать. А теперь пришла на помощь геологии наука геофизика. И сразу стал наш «пироповый» способ вчерашним днем. Наш отряд, например, за один сезон только три трубки нашел, а отряд Цветкова — целых восемь.

Услышав эту цифру, я невольно потянулся за блокнотом. Заметив этот жест, Анатолий Цветков посмотрел на свой спальный мешок и предложил:

— Давайте лучше спать ляжем. А утром пойдем в тайгу. Я вам по дороге все объясню и покажу.

Мы так и сделали.

Утром Щукин отправился по своим геологическим делам, а мы по своим — геофизическим. Чтобы я лучше усвоил геофизические методы разведки кимберлитовых трубок, Цветков взвалил на меня магнитометр, а сверху положил еще и штатив. Сам он шел рядом и популярно рассказывал мне о магнитных свойствах Земли.

Геофизика — наука о физических свойствах Земли. Одним из физических свойств Земли является то, что она имеет постоянное магнитное поле. Если напряжение этого поля условно принять за 0, то над кимберлитовой трубкой напряжение резко повысится. Дело здесь в том, что кимберлитовые породы содержат в себе много железистых элементов.

Отсюда и методика работы. На специальном геофизическом самолете устанавливается особо чувствительный магнитометр, который автоматически записывает напряжение магнитного поля Земли. Во время полета геофизик, следящий за работой прибора, отмечает на карте те места, где стрелка магнитометра сильнее всего отклонилась от нуля. Значит, где-то здесь есть трубка.

Получив от аэромагнитчиков их карты, наземные магнитчики (таким как раз был отряд Анатолия Цветкова) выходят в тайгу, в те места, где были отмечены положительные аномалии.

Цветков остановился. Я с нескрываемым удовольствием снял с плеча тяжелый ящик.

— Предположим, что по данным аэромагнитной разведки в том месте, где мы сейчас с вами находимся, наблюдалось наибольшее отклонение стрелки от нуля. Нам нужно проверить эти данные.

Анатолий расставил штатив-треногу и навинтил на него сверху магнитометр. Я заглянул в окуляр прибора. Тонкая, как игла, стрелка плясала возле нуля.

— Значит, кимберлита под нами пока еще нет. Двигаемся дальше. Снова производим замер. Стрелка подскочила. Ага, значит, внизу появшгся кимберлит! Наносим показание прибора на крупномасштабную топографическую карту. Теперь мы начинаем ходить по квадрату. Когда измерения по всем сторонам квадрата закончены, все точки, где прибор показывал наибольшее напряжение, соединяем одной линией. Получается неровный овал или круг. Это и есть кимберлитовая трубка. Работая таким методом, наш отряд за один летний полевой сезон открыл восемь коренных месторождений алмазов: трубки «Ленинградскую», «Молодежную», «Осеннюю» и другие.

Конечно, не сразу пришла геофизика на помощь геологам. Долго совершенствовались методы поисков алмазов — от обыкновенного, старательского, до научного, аэромагнитного. И для того чтобы открывать кимберлитовые трубки с самолета, нужно было пройти через все: долгие месяцы ползать по тайге, штурмовать свирепые речные пороги, мерзнуть в шестидесятиградусные морозы в брезентовых палатках.

…Через неделю я улетал на центральную базу экспедиции. Снова дыбились внизу холмы и террасы, мелькали каньоны и долины безмолвных рек. Далеко все-таки, в самые хитрые свои тайники, запрятала суровая северная природа алмаз, нагромоздив сверху леса и скалы! Но человек научился смотреть сквозь землю, научился с помощью науки находить самые богатые алмазные «закрома».

 

Добрые крылья

Самолет возвращался с севера.

— Полярный круг прошли! — крикнул мне на ухо первый пилот Виктор Новиков и показал на карте жирный пунктир.

Пассажирская кабина была завалена рюкзаками, палатками, меховыми унтами. Экипаж Новикова вывозил с побережья Ледовитого океана разведочный отряд, который забрался туда в поисках новых алмазных месторождений.

В рубке пилотов пахло резиной и кожей. Стеклянный нос «Антона» плыл в белесой пелене тумана. Внизу тянулась бесконечная якутская тайга, покрытая рыжими пятнами прошлогодних пожаров.

Через час под крылом показалась река Вилюй. Неожиданно Виктор Новиков подал штурвал от себя — самолет стал снижаться. Когда стрелка альтиметра задрожала на цифре «100», Новиков выровнял машину. На лице первого пилота появилось какое-то печальное и в то же время торжественное выражение. Тяжело вздохнув, он повернул штурвал вправо, потом влево, снова вправо и снова влево. Самолет несколько раз плавно качнул крыльями.

От качки геологи проснулись.

— Что случилось? — крикнул кто-то из них.

— Вилючаны прошли, — бросил через плечо Новиков.

— Понятно… — ответили геологи и прильнули к окнам.

Я тоже посмотрел вниз, но ничего интересного там не увидел. На берегу реки тесно лепились друг к другу кубики-домишки какого-то селения.

В ответ на мой недоуменный взгляд первый пилот крикнул:

— Смотри прямо по курсу!

Метрах в двухстах слева навстречу нам снижался самолет. Очутившись над поселком, он проделал то же самое, что и мы, несколько раз покачал крыльями и, набрав высоту, скрылся за облаками.

Когда стрелка альтиметра вернулась на свое прежнее место, к цифре «900», Новиков передал штурвал второму пилоту и повернулся ко мне.

— Так у нас в авиации отдают почести над могилой погибшего товарища. В Вилючанах похоронен летчик Иннокентий Куницын. Поинтересуйтесь его судьбой. Человек этот заслуживает, чтобы о нем написали.

…Весной 1947 года в Иркутском областном геологическом управлении была организована первая в Сибири поисковая алмазная экспедиция. Назвали ее Тунгусской, так как район ее будущих работ находился в бассейне, реки Нижней Тунгуски.

В тайге геологам без авиации делать нечего. Самолеты забрасывают разведочные отряды в места поисков, доставляют им продовольствие, снаряжение, поддерживают связь с Большой землей.

В те годы в Иркутске с самолетами было туговато. С большим трудом удалось выхлопотать руководству экспедиции для своих нужд старенький, латаный-перелатанный ПО-2. Но когда нашлась машина, оказалось, что ни один уважающий себя авиатор летать на «драндулете» не согласен.

— На такой «птице» взлететь не успеешь — уже «гробанешься», — говорили летчики.

Однажды в коридорах геологического управления появился невысокий, плотно сбитый человек в кожаной куртке с многочисленными застежками-«молниями».

— Слыхал я, что вам пилот требуется? — спросил он у начальника Тунгусской экспедиции Сафьянникова.

— Предположим, — ответил Сафьянников, критически оглядывая посетителя.

Тот молча раздвинул одну из своих «молний» и положил на стол пачку документов. Начальник экспедиции прочитал их и, вздохнув, сказал:

— Ну что ж, товарищ Куницын, Иннокентий Трофимович, поехали смотреть материальную часть.

Иннокентий Куницын сразу же обнаружил в своем характере много положительных качеств. Придя на аэродром, где, неуклюже наклонившись набок, стоял ПО-2, он не возмущался, не трогал носком ботинка шины на колесах самолета, как это делали его предшественники. Обойдя вокруг машины, он влез в кабину, попробовал управление и, спрыгнув на землю, сказал вполне серьезно:

— Однако, добрые крылья. Летать можно.

Так началась работа летчика Иннокентия Куницына в Тунгусской алмазной разведочной экспедиции.

…Как только вскрылись реки, эскадрилья «летающих лодок» начала забрасывать экспедицию в далекое северное эвенкийское стойбище Ербогачен. Вместе с эскадрильей поднялся в воздух и Куницын. В пути он, конечно, безнадежно отстал, и на первой же промежуточной посадке пришлось его поджидать. Пилоты с «летающих лодок» тревожно качали головами:

— Не долетит, развалится по дороге.

Но когда над тайгой показался тарахтящий ПО-2, обрадовались:

— Смотрите, долетел, не развалился!

В Ербогачене воздушная трасса кончалась. Сделав над стойбищем прощальный круг, «летающие лодки» ушли на юг. Геологи остались одни в глухой, непроходимой тайге.

Переждав половодье, поисковые отряды, ведомые эвенками-проводниками, двинулись по долинам безлюдных рек на разведку алмазных россыпей. Куницын выполнял роль связного между отрядами и центральной базой экспедиции.

До него в этих местах еще никто не летал. Район Нижней и Подкаменной Тунгусок был совершенно закрыт для авиации. Подробных карт этих мест не было метеорологические условия никогда не изучались. Связь с эвенкийскими охотничьими племенами поддерживалась только в летние месяцы по рекам.

И вот летчику Иннокентию Куницыну на стареньком, изношенном ПО-2 предстояло освоить воздушные пространства над огромной территорией Эвенкийского национального округа.

Задача была не из легких. Перед первым полетом Сафьянников вызвал Куницына к себе.

— Как, Иннокентий Трофимович, не страшно в неизвестность отправляться?

— Чего же страшного? Во время войны и не в такую неизвестность приходилось летать…

— Кстати, о войне, — вспомнил Сафьянников. — Недавно я твои бумаги еще раз просматривал. Оказывается, из армии тебя демобилизовали по болезни. Язва желудка у тебя, а ты скрыл это от нас.

— Был грех, — сознался Куницын. — Виноват. Но только не мог я больше на земле сидеть. За два года после войны сколько ни менял профессий — не лежит душа. Небо-то, оно зовет…

…В тайге, как известно, аэродромов нет. Никто тебе здебь посадочного знака не выложит, никто не укажет, в какую сторону дует ветер. Ровного поля здесь тоже не найдешь — на сотни километров тянется сплошной лесной массив.

И Иннокентий Куницын приспособил для посадок и взлетов… реки. Он выбирал косу или отмель подлиннее и приземлялся на нее без всяких посадочных знаков. Иногда «аэродрома» не хватало, и тогда ПО-2 заезжал в воду по самые крылья. Приходилось на руках вытаскивать его на сушу.

Среди геологов Тунгусской экспедиции о Куницыне рассказывали легенды. Находились, конечно, и скептики, которые не верили этим рассказам. Таким говорили:

— Вот обожди, кончатся у нас продукты, тогда поверишь…

И вот продукты кончались, и на центральную базу экспедиции летела радиограмма. Ответ был лаконичен: «К вам вылетел Куницын». В таких случаях Иннокентия Трофимовича ждали, как доброго бога, — в буквальном смысле слова, как манну небесную.

Куницын появлялся над палатками геологов точно в назначенный срок. Неожиданно из-за верхушек лиственниц вываливалась огромная рокочущая «стрекоза». Выбрав подходящую косу, самолет шел на посадку. Войдя в узкий коридор, образованный росшей по берегам реки густой тайгой, Куницын вел машину как по ниточке. Малейшая неточность могла вызвать катастрофу.

…Вот все ниже к воде опускается самолет, вот чиркнули колеса по воде, и вот, с ювелирной точностью встретившись с началом косы, они уже бегут по суше. Пилот, вопреки всем существующим инструкциям, начинает убирать газ раньше времени, но земли на полную пробежку все же не хватает — самолет заезжает в воду.

Мотор заглушен. Неуклюже задрав плавающий в воде хвост, ПО-2 стоит в реке. Летчик поднимается из кабины и, размахивая рукой, кричит:

— А ну, подсобите, хлопцы! Тяни за хвост на косу, а то утащит меня течение!

Когда самолет водворялся на сухое место, геологи окружали Куницына и удивленно спрашивали:

— Как же ты нашел нас, Иннокентий Трофимович? Ведь в небе-то опознавательных знаков нету.

— А во-он по тому облачку, — отшучивался Куницын.

После этого даже самые заядлые скептики не могли ничего сказать, а легенды о том, что Куницын наизусть знает все небо над Эвенкийским округом, умножались во много раз.

…Проложив первые трассы к фактории Ванавара — месту падения знаменитого Тунгусского метеорита, к фактории на стрелке реки Чуня и ко многим другим, ранее недоступным по воздуху местам, Куницын впервые познакомил местное эвенкийское население с авиацией.

Он был первым летчиком, которого видели жители далеких эвенкийских стойбищ, разбросанных по многочисленным притокам Нижней и Подкаменной Тунгусок. Куницын основал здесь авиапочту: обслуживая геологов, он нередко захватывал с собой в машину мешки с письмами и посылками, которые раньше долгими месяцами двигались по рекам.

Прилетая к эвенкам, Куницын доставал письма и начинал по фамилиям выкликать адресатов. Обрадованный хозяин письма, радостно улыбаясь, подходил к самолету и протягивал руку.

— Э, нет! — прятал летчик конверт за спину. — Сперва спляши.

Сначала эвенки ничего не понимали, сердились, но потом этот обычай так понравился им, что, только заслышав звук летящего самолета, они кричали друг другу:

— Слыхал? Кешка летит, плясать будем!

Но почта почтой, а около самолета эвенки чувствовали себя неуверенно: все-таки много еще непонятного было в этой летающей машине. Даже олени, подойдя к самолету, брезгливо нюхали пахнущие бензином крылья и, неодобрительно покачивая ветвистыми головами, отходили в сторону.

Случай все изменил. Однажды таежный пожар неожиданно окружил стойбище на реке Таймура. Куницын узнал об этом только на второй день и сразу же вылетел на помощь.

Место, на котором стояло стойбище, он нашел сразу: огромный белый столб дыма поднимался снизу. Задыхаясь, ничего не видя перед собой, Куницын с большим трудом посадил самолет на узкую полоску прибрежной гальки. Выскочив из кабины, он еле нашел в дыму жителей стойбища. Они лежали на берегу реки и дышали воздухом, который еще оставался между клубами дыма и водой.

Схватив на руки четверых ребятишек, Иннокентий Трофимович побежал к самолету. Потом вернулся за матерями.

— Отдай нам детей, бойе, мы боимся лететь на твоей машине, — плакали женщины.

Куницын насильно усадил их в кабину и в багажное отделение. Машина была перегружена вдвое, вокруг — дым, рядом зловеще трещала охваченная пламенем тайга.

Но он все-таки взлетел. Он отвез своих необычных пассажиров на несколько десятков километров в сторону от пожара, выбрал на реке большую, косу и приземлился. Высадив женщин и детей, Куницын снова полетел к стойбищу и снова сел «по памяти» в самом центре пожара.

Он еще несколько раз возвращался в стойбище, летал на центральную базу за горючим и снова садился в дым и огонь. Пятнадцать часов подряд не выпускал летчик Куницын из рук штурвала. Последним рейсом он вывез из пожара двух потерявших сознание от удушья старых эвенков. Когда старики вылезли из самолета и увидели, что весь их род цел и невредим, один из них подполз к самолету, поцеловал крыло и стал молиться, положив морщинистые руки на еще не остывший теплый перкаль.

Год работы Тунгусской экспедиции не дал результатов. Алмазы найдены не были.

А потребность в них все росла. Наша промышленность буквально задыхалась без технических алмазов.

Зимой 1948 года из Москвы в Иркутск пришел приказ: с началом лета охватить поисковыми работами все территории, где есть хоть малейшая надежда найти алмазы. Объем работ увеличить в несколько раз, средств не жалеть. К концу года алмазы должны быть найдены.

Готовиться к полевому сезону начали в январе. Были учтены ошибки прошлого года, когда арендовать оленей, нанимать проводников, закупать продовольствие начали только летом, из-за чего потеряли много времени, отведенного непосредственно на поиски.

В эти зимние месяцы Куницын невольно стал «главным» человеком в Тунгусской экспедиции. Только на самолете можно было пробиться сквозь метели и ураганы в далекие стойбища — опорные пункты будущих поисков, и только один Куницын в те годы летал над этими местами.

Вместе с работниками экспедиции Иннокентий Трофимович перелетал из фактории на факторию, подготавливал экспедицию к полевому сезону. В то время Куницын и сам увлекся алмазами. Он возил с собой книги по геологии алмазных месторождений, внимательно прислушивался ко всем разговорам изыскателей.

— Смотрите, Кешка-то наш геологом заделался, — шутили друзья. — Мало ему авиаторской славы — хочет сам алмазное месторождение найти.

— А что же, — невозмутимо отвечал Куницын. — Мне теперь без алмазного образования никак нельзя. Мало ли что…

К концу февраля остался неподготовленным только один маршрут — по реке Вилюю, правому притоку Лены, по которому должен был пойти один из разведочных отрядов Тунгусской экспедиции. Вылететь на Вилюй долго не удавалось — в тех районах свирепствовала якутская зима. Мороз доходил до шестидесяти градусов, буран и пурга не унимались ни на один день.

Куницын нервничал. Он просил у руководства экспедиции разрешения на вылет.

— Непогода может затянуться до весны, — говорил Иннокентий Трофимович. — И тогда заготовки на Вилюе не будут сделаны, маршрут не будет обеспечен, поиски сорвутся.

Наконец ветер улегся. В тот же день Куницын вместе с работником экспедиции, своим однофамильцем Петром Ивановичем Куницыным, вылетел на Вилюй. Они побывали во многих якутских наслегах, арендовали несколько десятков оленей, сделали запасы продовольствия. Теперь вилюйский отряд мог уверенно заниматься поисками алмазов.

Обратно вылетели через несколько дней. Стояла ясная солнечная погода, какая бывает в Последних числах февраля. С Вилюя дали радиограмму о том, что Куницын благополучно отправился на центральную базу.

…Ураган налетел внезапно. Порыв ветра был так силен, легкий ПО-2 так швырнуло вниз, что Куницыну еле удалось выровнять машину. Снежный вихрь слепил глаза. Самолет бросало из стороны в сторону, вверх, вниз. Крылья отчаянно трещали, словно готовы были вот-вот сломаться.

В такой переплет Куницын попал впервые. Как ни старался он, бешено крутящуюся снежную массу прорвать не удавалось. Пришлось идти на вынужденную посадку. Внизу лежала охваченная ледяным безмолвием, нелюдимая, пустынная якутская тайга.

Как обычно, Куницын выбрал для посадки неширокую таежную речку. Сверху поверхность реки была ровной, и только уже перед самой землей Иннокентий Трофимович увидел, что река вся искорежена льдинами, которые, очевидно, были схвачены сильными морозами во время осеннего ледостава. Но было уже поздно…

Когда машина, несколько раз подпрыгнув, с треском врезалась в глыбу льда и замерла на месте, Куницын понял: его старый верный ПО-2 больше не поднимется в воздух. Осмотр подтвердил догадку — для дальнейших полетов самолет был непригоден.

Починить рацию не удалось, карты были потеряны во время урагана. Дождавшись конца бурана, Иннокентий Трофимович и его спутник забрали лыжи, неприкосновенный запас продуктов — десять килограммов топленого масла и две буханки хлеба — и, оставив беспомощную машину на льду, стали выходить из тайги.

Ошибка была совершена в самом начале. Приняв реку, на которой они приземлились, за совсем другую, протекавшую неподалеку от районного центра, оба Куницына решили дойти до него на лыжах. На самом же деле они все дальше и дальше углублялись в глухую тайгу, в самые нежилые районы Якутии. Это сбило со следа людей, вышедших на поиск пропавшего самолета.

В середине марта Иннокентий и Петр Куницыны вышли на берег незнакомой реки. Двигаться дальше было бесполезно: не было сил, давно уже была потеряна всякая ориентировка. Решили построить на берегу чум и ждать вскрытия реки, чтобы с первой водой отправиться в путь.

…В тот год весна в Якутии началась необычно рано. С каждым днем солнце Все дольше и дольше оставалось на небе. Снег таял в его лучах, и тоненькие струйки воды выбегали из-под оседающих сугробов. С юга дул теплый, влажный ветер. Продукты кончались, с трудом удавалось придерживаться установленной нормы. Уходили и силы. Петр Иванович теперь редко выходил из чума. Он таял на глазах.

Иннокентий Куницын чувствовал себя не лучше. Старая, скрытая болезнь давала о себе знать. Иногда в животе возникала тупая режущая боль, и только привычным волевым усилием летчик подавлял готовый вырваться стон.

Летчик подолгу рылся в снегу, отыскивая прошлогоднюю клюкву. Но разваренные в теплой воде ягоды не утоляли голода. Не помогала и древесная кора, которую они часами варили, а потом долго жевали больными, опухшими деснами.

Однажды, копаясь в снегу на берегу реки, Иннокентий Трофимович нашел несколько смерзшихся, слипшихся между собой камешков. В одном из них ослепительно отразился пробившийся сквозь деревья луч солнца.

— Алмаз… — прошептал Куницын.

Спотыкаясь, падая и с трудом поднимаясь, он побрел к чуму.

— Петя, Петя, — позвал он товарища. — Смотри, что я нашел! Алмаз!

Петр Иванович приподнялся на локте и слабо улыбнулся.

Иннокентий пошарил в карманах комбинезона и вытащил завалявшийся клочок бумаги. Вспомнив все, что читал в геологических книгах, он подробно описал место находки. Потом завернул кристаллик в бумажку, написал сверху: «Разворачивать осторожно» — и спрятал у себя на груди.

…Весна наступила бурно, неотразимо весело. Длиннее становились дни. С криком проносились на север стаи диких гусей. Все вокруг пробуждалось от зимней спячки, разворачивалось, наливалось соками. Жизнь постепенно возвращалась в северные джунгли. И только маленький занесенный снегом чум на берегу безыменной речки она упорно обходила стороной.

Как-то Иннокентий принес в чум несколько веток с ивового куста, сплошь усеянных клейкими, набухшими почками. Он сварил их и влил зеленоватый отвар в рот Петру Ивановичу. Через несколько минут тот открыл глаза и удивленно посмотрел вокруг.

— Что это, Кеша? Откуда у тебя это?

— Пей, Петя, пей, — радостно зашептал Иннокентий, увидев, что друг приободрился.

Однажды, ползком возвращаясь от ивовых кустов к чуму, Иннокентий неожиданно потерял сознание. Он очнулся через несколько минут, но почувствовал, что не может сделать ни одного движения. Голова кружилась, сердце колотилось возле самого горла, в глазах, словно их засыпали чем-то, плясали ослепительные точки.

Куницын лежал, уронив лицо в мокрый снег, и со страхом думал о том, что в его тело, в его разум входит что-то такое, чему он не может противопоставить ни своей воли, ни физической силы, ни своей жадной любви к жизни. Ему вдруг все стало глубоко безразлично, и он снова впал в забытье.

Сквозь дремотную пелену уходящего и возвращающегося сознания Иннокентий ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Кто-то чужой заглядывал ему внутрь, в самую душу. Это было ледяное дыхание смерти. Он видел ее — большею, черную, накатывающуюся холодной волной. Он понял, что это конец…

Но внезапно что-то кольнуло около сердца, он почувствовал, что ему неудобно лежать. Что-то беспокоило, что-то маленькое, но твердое давило на грудь. Это был завернутый в бумагу кристаллик алмаза. «Ну нет, косая, — зло подумал летчик, переворачиваясь на правый бок, — рано пришла! Мы еще поживем! Мы еще покажем геологам свою находку!»

Сжав зубы, Иннокентий нащупал рукой вязанку ивовых прутьев и, оставляя за собой в рыхлом снегу глубокую борозду, пополз к чуму.

…Почки с каждым днем становились все разваристее и душистее, и в первых числах мая Петр Иванович смог встать на ноги.

— Вот что, Кеша, — сказал он, — давай-ка, пока силенки прибавились, сделаем плот.

Они стащили на лед несколько толстых бревен, связали их и перенесли на плот свой чум. Но на эту операцию ушли все силы, накопленные почечным отваром. Да и все ивовые кусты вокруг были уже съедены. Отправившись за очередной партией ивняка немного подальше, метров за триста, Куницын еще раз потерял сознание и несколько часов пролежал на земле, пока обеспокоенный Петр Иванович, выйдя из чума, не наткнулся на него.

Выходив товарища, Иннокентий Куницын не уберег себя…

Когда они вернулись на плот, Иннокентий лег на бревна лицом вверх и тихо попросил:

— Петя, я уже не поднимусь. Привяжи меня покрепче к плоту.

Петр Иванович выполнил его просьбу. Полежав немного, Иннокентий добавил слабым голосом:

— Я ведь тут, на берегу, алмаз нашел. Он на груди у меня, вместе с описанием. Ты не забудь его передать геологам, Петя.

Это были последние слова Иннокентия Куницына, но Петр Куницын не обратил тогда на них внимания. Он решил, что у товарища начался бред.

В середине мая лед на реке затрещал, вздулся и, оторвавшись от берегов, поднялся вверх на целый метр. Но вниз по течению он не пошел: сначала должен был взломаться и тронуться лед на главном русле.

Лежавший на реке плот тоже поднялся вверх. Петр Куницын на всякий случай привязал себя к бревнам рядом с Иннокентием, и теперь они вместе лежали на своем ледяном постаменте, безучастные ко всему на свете.

А лед на реке продолжал дыбиться и ломаться. Неумолчный грохот стоял на реке. Наконец все пришло в движение, зашевелилось, тронулось вперед. Петр Иванович приподнял голову и толкнул Иннокентия.

— Кеша, друг, поплыли!.. Очнись, Кеша!

Летчик не шевелился.

— Кешка-а!.. — отчаянно закричал Петр Иванович, собрав последние силы.

Ресницы на лице товарища дрогнули и поползли вверх. На белых, бескровных губах затеплилась улыбка. В последний раз смотрел летчик Иннокентий Куницын на небо — на высокое голубое небо, в котором парили легкие, наполненные розовым светом облака…

…Плот плыл по весенней, разбуженной майским солнцем тайге. В лесу гомонили ручьи, пели на разные голоса птицы. Тысячи новых звуков, тысячи новых запахов наполняли воздух извечной, но всегда прекрасной мелодией весны.

На плоту неподвижно лежали два человека. Иногда река окатывала их ледяной волной, и тогда один из них поднимал голову и тут же бессильно ронял ее.

Они плыли мимо еще никому неведомых, лежащих под снегом алмазных россыпей, мимо будущих поселков изыскателей, мимо обогатительных фабрик и буровых вышек. Ничего этого еще не было на берегах вскрывшейся после долгой зимней спячки реки, но все это должно было возникнуть здесь всего через несколько лет.

Они плыли к людям, унося с собой из якутской тайги ее вековую тайну — маленький прозрачный кристаллик алмаза.

Неделю спустя после начала ледостава группа колхозников-якутов, перегонявших купленную зимой Иннокентием и Петром Куницыными партию оленей для геологического отряда, выловила на Вилюе плот, к которому были привязаны два человека. Один из них был уже мертв, и его похоронили в селе Вилючаны, на берегу реки. Другого, находившегося в глубоком беспамятстве, доставили в районную больницу. Сделав это, якуты погнали оленей дальше и на другой же день передали все стадо вилюйскому отряду Тунгусской экспедиции, для подготовки маршрута которого Иннокентий Куницын отправился три месяца тому назад в свой последний перелет.

Петр Куницын пролежал в больнице очень долго, и только много времени спустя было установлено, что человек в истлевшем меховом комбинезоне, похороненный в селе Вилючаны, и есть знаменитый Иннокентий Трофимович Куницын, первый «алмазный» летчик, основатель якутского алмазного авиаотряда.

Иннокентий Куницын не доплыл до вилюйского поискового отряда всего несколько километров. Если бы плот выловили не якуты-оленеводы, а геологи Тунгусской экспедиции, они бы наверняка нашли спрятанную на груди у летчика записку. И, может быть, тогда, прочтя сделанное им описание места находки, они не бродили бы еще много лет по тайге, а сразу пошли бы туда, где стоял маленький занесенный снегом чум и где сейчас, после долгих поисков, открыто одно из самых богатых в нашей стране месторождений алмазов.

…Узнав все, о чем было рассказано выше, я решил еще раз побывать в Вилючанах. Случай свел нас в самолете с летчиком Виктором Новиковым — тем самым Новиковым, который первый рассказал мне о Куницыне. На этот раз он был пассажиром.

Приземлившись в Вилючанах, мы вместе отправились на могилу Куницына.

— Иннокентий Трофимович погиб весной 1948 года, — говорил по дороге Новиков, — а осенью следующего года тот самый поисковый отряд, для которого. Куницын летал закупать оленей, нашел в песчаной вилюйской косе первую алмазную россыпь, которая положила начало открытию всего Якутского алмазоносного района.

Вот и берег Вилюя. Ветер играет серебристой травой на невысоком холмике земли. Красная фанерная звезда, пожелтевшая от времени фотография под стеклом да зеленый пропеллер — вот и все скромное убранство могилы. Вилючанские пионеры окружили ее деревянной оградой, поставили лавочку.

Мы садимся с Виктором Новиковым на лавочку и долго разглядываем моложавое скуластое лицо с широко расставленными упрямыми и веселыми глазами.

— Добрые были крылья! — вздохнув, говорит Новиков. — Дай бог всем нам, якутским летунам, быть такими!..

На высоком берегу Вилюя лежит летчик Иннокентий Куницын…

Большая, новая жизнь неудержимо бурлит вокруг. Идут по реке пароходы с грузом для будущих алмазных комбинатов — громкие гудки разносятся по некогда безмолвным местам в память о том, кто первый отдал свою жизнь за освоение богатств этого края… Летят в небе самолеты — нет в Якутии такого пилота, который не приспустил бы свою машину и не качнул бы крылом над могилой первого летчика этой суровой земли…

Идут мимо геологи — останавливаются, снимают рюкзаки и долго смотрят на красную фанерную звезду, на маленький зеленый пропеллер, на открывающийся с высокого берега необозримый простор тайги…

 

Таежный аспирант

Вторую неделю вершины водоразделов, окружавших таежный поселок, курились белыми шлейфами лесных пожаров. В воздухе пахло гарью, было трудно дышать, и без того жаркое якутское лето делалось невыносимым.

Я сидел в лаборатории геологической партии и ждал. Пожар разбил все мои планы, приходилось бездельничать.

Мимо окна уже в который раз за сегодняшний день проходила довольно живописная процессия: впереди, таща за собой двух нагруженных по самые рога оленей, шествовал мальчик-якут в потертом длиннополом геологическом кителе с золотистыми погончиками. За ним, понуря голову, медленно плелась унылая коняга, навьюченная, очевидно, тоже нелегким грузом. Завершал процессию согнувшийся под тяжестью огромного рюкзака человек в рваном лыжном костюме, но в щегольской соломенной шляпе и с аккуратно подстриженной черной бородой.

— Кто это такой? — поинтересовался я.

— Это Лева Зведер, таежный аспирант, — ответили мне.

«Таежный аспирант»… Ну, как журналисту не познакомиться с человеком, имеющим столь своеобразное «научное звание»? Но сделать это оказалось не так-то легко. Целый день «таежный аспирант» бегал по поселку от склада к складу и, потрясая в воздухе какими-то бумагами, отчаянно ругался со складским начальством. Среди общей тоскливой атмосферы приближающегося пожара он выделялся своей энергией и жизнерадостностью.

Только вечером, усевшись на первом попавшемся бревне, мы смогли начать разговор. Зведер снял свою щегольскую соломенную шляпу, и передо мной оказался очень молодой паренек с загорелым, обветренным лицом, ослепительно синими глазами и черной как смоль бородой.

Зведер объяснил мне причину своей кипучей деятельности. Его отряд работает в тайге. Пожар отрезает их от поселка. Сегодня утром он еще прорвался сквозь огонь. Ночью думает пробраться обратно с продовольствием и взрывчаткой для горных работ. Того и другого он взял побольше, для того чтобы к тому времени, когда пожар окончательно отрежет отряд от поселка, ни о чем не беспокоиться.

Узнав, что я корреспондент газеты, Зведер удивленно поднял брови:

— И вы не проситесь со мной в тайгу? Не хотите узнать, почем фунт настоящего таежного «геологического» лиха? Если вы действительно корреспондент — я никогда этому не поверю!

…Через двадцать минут, отпустив якута-проводника, мы вышли из поселка с караваном оленей и вьючных лошадей. Светлая северная ночь опустила на землю легкие сумерки, и они слились с дымом пожара, расстилавшегося по всему горизонту.

Криком и палками подгоняя оленей, мы поднимались на водораздел. Еле заметная звериная тропа вилась между огромными каменными плитами. Мы шли по «могильнику» — кладбищу древних гор. Когда-то, миллионы лет назад, здесь поднимались к далеким облакам их недоступные вершины. Прошла вечность, и от великанов остались песчинки — надгробные памятники былому величию. Все время, пока мы двигались по «могильнику», меня не покидало ощущение какой-то таинственности. Казалось, что стоит только приподнять одну из этих каменных плит, — под ней обязательно окажется или скелет гигантского ящера, вымершего обитателя этих широт, или что-нибудь еще более необычное.

На вершине водораздела нас встретил пожар. Ветер гнал пал по самому высокому месту. Жаркое дыхание огневой стихии ощущалось всем телом.

Зведер критическим взглядом оценил обстановку.

— Если начнем круче спускаться в распадок, прорвемся, — уверенно сказал он.

Подгоняемые зловещим треском горящих деревьев, мы довольно быстро, часа за полтора, «свалились», как принято говорить у геологов, с вершины водораздела в распадок. Переправившись через ручей и пройдя по старой гари, поднялись на склон следующего водораздела. Отсюда хорошо было видно, как на том месте, где мы недавно были, уже клубились черные разводья дыма.

— Кажется, прорвались, — устало сказал Зведер.

— А сюда пожар не повернет?

— Нет, ветер в другую сторону. А если и повернет, то дойдет до старой гари и замолчит. Гореть-то будет нечему.

Отчего горит тайга? Много тому причин. Иногда в засушливые месяцы от слишком высоких температур, иногда от небрежности людей. Бывает и так: все лето до первых осенних дождей горят леса. Дождь, потом снег сбивают огонь, но не до конца. Он уходит в глубь земли, в торфяную подушку.

Торфы могут тлеть всю долгую якутскую зиму, и — что самое опасное — очаг пожара не остается на старом месте, где его застала зима. Медленно переползает подземный огонь под белым снежным покровом, а по весне, как только подсохнут мхи и лишайники, тайга снова загорается в сотнях километрах от старого очага.

…Мы продолжали гнать караван мрачной таежной целиной. Удивительно точно ориентировался Зведер в тайге! Он все время делал повороты, менял направление, словно сворачивал в переулки и улицы знакомого города. Я уже не сомневался в том, что мы давно сбились с правильной дороги и безнадежно заблудились, но Лева только подмигивал мне своими синими-синими глазами и говорил весело и лукаво: «Нормальный ход!»

Так прошли мы еще часа четыре. Неожиданно Зведер остановился и, сдвинув на затылок шляпу, заорал разбойничьим голосом:

— Ого-го-го!.. На таборе-е! Живы?!.

Эхо, отчетливо повторившись несколько раз, заметалось по тайге. Прошло несколько минут. Потом издали слабо донеслось:

— Живы-ы…

Через час мы сидели у костра на таборе отряда Зведера и с аппетитом уписывали пахнущий дымком, наваристый гречневый «супчик». Помощник Зведера, коллектор Виктор Минорин, молодой, задумчивый паренек, выгонял из палатки комаров, раздувая у входа дымокур. Окончив ужин, мы забрались в спальные мешки и, зашнуровав палатку, дружно захрапели.

Утром проснулись от гулких взрывов, раздававшихся где-то неподалеку.

— Это взрывники нашего отряда шурфы бьют, — объяснил Лева. — Мы к ним сейчас сходим, познакомимся.

У взрывников произошел «интересный» случай. Когда мы подходили к тому месту, где они работали, неожиданно из-за поваленного бурей дерева испуганно закричали:

— Ложись! Убьет!..

Мы ничком упали на мох, и в то же мгновенье рвануло. Комья земли застучали по спине.

— Дешево отделались, — укоризненно покачал головой взрывник Дмитрий Слеткевич, вылезая из своего укрытия, когда дым рассеялся. — Да и я виноват: поздно остановил вас.

Зведер подвел меня к краю шурфа — большой воронки, образовавшейся после взрыва.

Наш отряд занимается составлением структурной карты кимберлитового поля. Кимберлитовое поле — это район нахождения нескольких алмазоносных кимберлитовых трубок. На таком поле кимберлитовых трубок больше, чем грибов в лесу. Теперь, когда алмазные месторождения найдены и готовятся к эксплуатации, нужно объяснить их происхождение, выяснить, на какую глубину уходят вниз трубки. А для этого надо знать структуру всего кимберлитового поля. Вот в этих шурфах на разных глубинах мы берем пробы пород и по ним уже составляем структурную карту. Это как раз и есть тема моей диссертации.

Мы отправляемся на следующий шурф. По дороге Зведер рассказывает:

— Структурная карта в то же время будет и прогнозной картой при поисках кимберлитовых трубок. Тема моей диссертации, таким образом, является одним из разделов разведочных работ Амакинской экспедиции. Так что мне одновременно приходится быть и диссертантом, и начальником отряда, и горным мастером.

Я прощу более подробно объяснить роль структурной карты при поисках алмазов.

— Дело здесь вот в чем, — начинает Зведер. — Если взглянуть на геологическую карту Сибирской платформы, то в самом ее центре увидите большое зеленое пятно. Это траппы — древние породы, изверженные с больших земных глубин. Ученые предполагают, что кимберлитовые трубки должны располагаться по краям трапповых полей, так как здесь находятся зоны глубинных разломов твердой кристаллической оболочки Земли, зоны трещин. Естественно, что кимберлитовая магма будет более охотно устремляться вверх по уже готовым трещинам, чем пробиваться через плотные траппы.

Так вот, изучив структуру уже открытых кимберлитовых полей и установив, что все кимберлитовые трубки этого поля «садятся» на одну трещину, мы можем утверждать, что во всех аналогичных по геологической структуре местах, при наличии трещин, тоже должны быть алмазоносные кимберлитовые трубки. Это уже более высокая ступень в поисках алмазов — научный прогноз, научное предвидение. Если раньше, в первые годы существования Тунгусской экспедиции, алмаз искали по самому алмазу, потом по спутникам — пиропу и ильмениту, потом геофизическим методом, то теперь его можно будет искать и по структурным признакам, то есть разведывать сразу целые поля голубой земли, а не только отдельные трубки.

Конечно, новые методы поисков алмазов, будь то геофизический или структурный, не отменят старый, «пироповый», способ. Они обогатят арсенал геолога-поисковика. Как видите, завеса, веками покрывавшая тайну залегания такого редкого и неуловимого минерала, как алмаз, начинает постепенно приподниматься. Алмаз еейчас «окружен» со всех сторон армией геологов, Ему ничего не остается больше делать, кроме как «сдаться» на милость победителей.

…На следующий день Виктор Минорин отправился с караваном оленей на старые горные выработки, чтобы продокументировать и привезти на табор образцы уже взятых пород. Зведер уходил в тайгу, в многодневный маршрут. Меня он брал с собой вместо Минорина своим помощником.

В этом долгом и трудном маршруте я действительно узнал, почем фунт настоящего таежного «геологического» лиха. С каждым новым шагом немудреная полярная природа раскрывала перед нами свою суровую и мужественную красоту. Надолго запомнились мне повитые сухими туманами редкостойные лиственничные леса со страдальчески перекрученными от сильных морозов деревьями, доверчиво мягкая, как вата, мшистая земля и печально-голубые пустынные таежные горизонты.

Мы вели жизнь истинных Робинзонов. День наш начинался рано. Зведер просыпался ровно в шесть часов, вылезал из спального мешка и произносил свою любимую фразу: «Нормальный ход!»

Потом мы бежали на ручей бриться и умываться. Свежее таежное утро бодрило тело. Мы были молоды, здоровы, и нам было необыкновенно весело. Серебристые мальки испуганно разбегались от наших гогочущих отражений.

Обряд разжигания костра и завтрака занимал полчаса. Зведер с необычной для мужчины ловкостью занимался кулинарными делами.

На меня была возложена вся черная кухонная работа. Я таскал дрова, дул на костер и отгонял комаров от манерки с чаем. Кроме того, я числился старшим конюхом и должен был заботиться о лошадях.

Позавтракав и навьючив лошадей, мы выходили в маршрут. Зведер, как дятел, стучал длинным геологическим молотком по всем выходам каменных пород. Мне поручалось складывать в рюкзак отбитые образцы и под диктовку Зведера записывать, где, когда и в каких условиях они отбиты.

Зведер писал заключительную главу своей диссертации. По взятым образцам он должен был составить структурную карту большого, еще мало исследованного района и по этой карте дать точный прогноз: стоит ли искать здесь алмазы или нет. Это была, говоря научным языком, квинтэссенция всего структурного метода.

Я понимал важность порученного мне дела и старался как мог. С утра до вечера я таскал тяжелые рюкзаки с пробами от Зведера к каравану и высыпал их в большие вьючные мешки. Хотя я очень плохо понимал, как можно по этим обыкновенным серым камням открывать целые поля голубой земли, тем не менее к своим обязанностям относился очень серьезно.

День проходил в работе. Обедали мы вечером (в маршруте геологу положено есть только два раза в день, чтобы не терять дорогого светлого времени). Повторив обряд разжигания костра, мы варили в манерке гречневый «супец», быстро расправлялись с ним и залезали в свои спальные мешки.

Иногда по вечерам Лева с тревогой смотрел на горизонт и, вздыхая, говорил:

— Завтра выходной день.

— Почему? — удивлялся я.

— Чувствуешь, как гнус давит? Дождь будет.

Утром мы действительно просыпались под унылый аккомпанемент дождя по брезентовым бокам палатки. Самое страшное было дотронуться головой до брезента — он сразу же начинал протекать. В такие дни Зведер учил меня таежным песням. После окончания Иркутского университета Лева три года работал на Ленских золотых приисках и знал великое множество таежных песен. Чаще других мы пели любимую песню рабочих Ленских золотых приисков, которая называлась «Тайга». У этой песни были простые, но очень выразительные слова. Особенно часто повторял Зведер последний куплет:

Наверное, у него были для этого свои основания…

С каждым днем нашего долгого таежного путешествия я все больше и больше проникался уважением к профессии геолога. Это они, геологи, первыми идут по земле, находят скрытые в ней богатства и поднимают к жизни далекие, ранее нежилые края.

И с каждым новым днем все глубже раскрывалась передо мной богатая душа «таежного аспиранта» Левы Зведера — настоящего советского молодого человека, прекрасного товарища, пытливого и смелого исследователя, весельчака и умельца. Богатая школа жизни, которую он прошел за годы работы в тайге, закалила его, научила преодолевать трудности, настойчиво идти к намеченной цели.

Я не знаю еще, какая оценка будет дана научной работе молодого ученого, но мне хочется заверить будущих оппонентов диссертации Зведера в том, что это был честный, добросовестный и мужественный труд исследователя. И если допустимы здесь такие высокие слова — каждая строчка этой диссертации была пройдена пешком по глухой заполярной тайге, сквозь пожары и морозы, через болота и метели.

…Однажды, уже в самом конце нашего маршрута, мы, как всегда, заночевали в тайге. Среди ночи нас разбудил громкий лосиный рев. О какой-то своей, одному ему известной радости победно возвещал миру молодой, сильный зверь. Мы молча слушали эту гордую песнь тайги.

— А хорошо все-таки жить на свете! — неожиданно сказал в темноте Зведер. — Быть романтиком, ездить в дальние страны, ходить неизведанными тропами и открывать новое — то, что до тебя не было известно людям!

В тайге торжествующе трубил лось…

 

 

Песня шагает в ногу

Год 1954-й… В актовом зале Московского университета шел выпускной вечер геологического и географического факультетов. Я, выпускник факультета журналистики, приглашен на правах гостя. Среди «геологов» и «географов» у меня много друзей и знакомых.

В зале шумно. Играет музыка, кружатся пары. Но вот оркестр умолкает, и все, кто есть в зале, собираются в центре и, положив друг другу руки на плечи, образуют большой круг. Ждут полной тишины. И когда она наступает, несколько голосов сразу запевает:

И все, кто есть в зале, даже те, кто попал сюда совершенно случайно, подхватывают торжественную, рождающую в груди холодок отваги и решимости мелодию:

Это гимн географического факультета, но его знает весь университет. Его поют на выпускных вечерах всех факультетов. Написанный своими студенческими поэтами и композиторами, он лучше, чем какая-либо другая песня, выражает счастливый порыв молодости в новый, неизвестный мир, у порога которого стоят сошедшие с ученической скамейки юноши и девушки.

Геологи и географы поют эту песню с особым смыслом. В ее словах — их будущая жизнь, работа, счастье, любовь, радости, горести. Ведь многим из них действительно придется прокладывать по картам пунктиры, открывать новые земли, поднимать к жизни пустыни севера и юга.

За окнами шумит весенняя Москва. В зал врываются гудки автомобилей, ветер приносит терпкий аромат зелени, и старые университетские липы, качая ветвями, осторожно заглядывают в окна актового зала.

…Вечер давно окончен. Взявшись под руки, мы идем длинной шеренгой по Манежной площади. Тротуары, вымытые первым весенним дождем, блестят, как глянцевые, отражая желтые и фиолетовые цепочки огней. Они тянутся перед каждым из нас далеко-далеко…

Мы выходим на Красную площадь. Мокрой хвоей пахнет у кремлевских стен. Мерцают в вышине рубиновые звезды. На Спасской башне часы бьют пятнадцать минут первого. Начинается новый день.

Мы стоим у перил Москворецкого моста. Черная, невидимая Москва-река катит под нами свои воды. И кажется, что она — символ вечного движения вперед, — рождаясь у наших ног, зовет за собой вдаль, в таинственную неизвестность.

Мы смотрим на Москву-реку и молчим. И каждый из нас испытывает те чувства, которые неизбежно рождаются в молодости, когда стоишь у начала больших дорог.

Год 1956-й… Третий месяц я летаю по Якутии из одной разведочной партии в другую, из экспедиции в экспедицию. Журналистская судьба забросила меня на алмазные месторождения. И чуть ли не каждый день я вспоминал тот выпускной вечер и ту песню, которую мы пели в актовом зале.

Нет, это не были праздные воспоминания — их рождала действительность. Где бы ни приходилось побывать — в далекой ли северной партии, за Полярным кругом, или в поисковом отряде, затерявшемся в лесах центральной Якутии, — везде встречались те, с кем бродили мы в тот памятный вечер по московским улицам и пели песню о пунктирах, которые нам нужно было проложить по свету. Толя Раскидаев, Олег Павлинов, Ким Кривулин, Шура Мозжухина — да разве всех перечислишь!..

В стеганых телогрейках, в резиновых сапогах, в черных накомарниках, они шли по топям и марям, таща за собой навьюченных лошадей и оленей. Они выходили на берега безыменных рек, они рубили в тайге просеки, они начинали жизнь на далеких полярных болотах.

Они прокладывали в якутской тайге те самые пунктиры, о которых пели на своем выпускном вечере. Слова песни одевались в плоть, мелодия сливалась с гулом буровых вышек и ревом тракторов. Юношеская мечта оборачивалась большими делами, новою жизнью, возникающей на местах недавних «белых пятен».

И было необыкновенно радостно сознавать, что у друзей молодости, которых довелось встретить мне в якутской тайге, юношеская мечта не разошлась с делом, песня не разминулась с жизнью.

Песня и сейчас жила с ними. Они уносили ее в тайгу — прокладывать на картах новые пунктиры, стирать с карт последние «белые пятна». Они уходили в ночь, в холод, в неизвестность — уходили и пели:

Чтобы в сердце не закралась плесень…

Слова эти часто приходили мне на память за время поездки по месторождениям якутских алмазов. Десятки поистине героических историй о судьбах «бродячих» людей, чьи имена были тесно связаны с открытием этих месторождений, рассказывали мне мои старые друзья по университету и друзья новые — геологи, рабочие, летчики.

Одна из этих историй особенно запомнилась мне.

 

Неотправленное письмо

Вторую неделю мы ждали самолета в затерянном среди непроходимых якутских лесов маленьком таежном поселке. Нас было семеро: три геолога, три геофизика и один журналист. Все мы сошлись в поселке случайно — вышли к аэродрому из тайги, где бродили с поисковыми отрядами. Всем нам нужно было срочно лететь на центральную базу экспедиции.

Каждое утро, еще до восхода солнца, мы переправлялись через речку на большую галечную косу, служившую аэродромом, и, усевшись на перевернутые лодки, с тоской смотрели на горизонт. До полудня мы сидели молча: праздные разговоры на аэродроме в ожидании самолета считаются в тех местах дурной приметой.

В полдень мы доставали из рюкзаков консервы и сухари и, лениво жуя этот немудреный «обед», в который раз начинали жаловаться друг другу на проклятую непогоду и на неунимающиеся таежные пожары. Соблюдение примет во вторую половину дня считалось не обязательным, так как все знали, что самолет после обеда все равно не прилетит — не успеет вернуться обратно на базу. Но, несмотря на это, мы продолжали сидеть на аэродроме до самого вечера.

С наступлением темноты мы брали свои полегчавшие за день рюкзаки) и, невесело шаркая сапогами по гальке, возвращались к переправе. Перегруженная лодка-шитик, черпая обоими бортами воду, успевала вовремя пристать к берегу.

Вылив воду из сапог и отжав полы своих пальто и плащей, мы отправлялись сушиться, а заодно и ночевать в одиноко стоящий над рекой дом холостого угрюмого радиста Ивана Семеновича. Обиталище Ивана Семеновича походило одновременно на общежитие и на мастерскую по ремонту радиоаппаратуры. Вдоль стен стояло несколько раскладных коек с засаленными спальными мешками, одну из которых занимал сам Иван Семенович, а все остальные — всякий проезжающий и проходящий через поселок таежный люд.

Передняя часть дома вместе с окном была плотно заставлена тяжелыми металлическими ящиками с круглыми эбонитовыми ручками и опутана множеством проводов, которые, казалось, не имели ни конца, ни начала. Здесь игриво перемигивались между собой десятка полтора красных и зеленых, похожих на кошачьи глаза, лампочек, и в любое время дня и ночи слышался цыплячий «инкубаторный» писк. Иван Семенович поддерживал связь с поисковыми отрядами геологов, бродившими по тайге, и три раза в день давал «погоду» летчикам. Целыми сутками он сидел с наушниками на голове и стучал ключом, посылая в эфир унылые точки-тире.

Устроившись на ночь, мы начинали чаевничать. Надо сказать, что чай в Сибири, а особенно на Севере, пьют до того крепкий, что по цвету его можно сравнивать только с сажей.

В один из таких вечеров, лежа на спальных мешках и потягивая из старых консервных банок густейший старательский «чефир», мы неожиданно заговорили о самопожертвовании. Уж не помню, с чего все началось. Кто-то незаметно начал, кто-то поддержал, и через минуту разговор завладел всеми, за исключением хозяина дома и одного нашего спутника — угрюмого пожилого геолога, с изрезанным резкими морщинами лицом старого таежника. Иван Семенович, как обычно, сидел с наушниками на голове, а угрюмый геолог лежал на койке, подложив под голову руки, и, глядя в потолок, молча курил.

Мнения сразу разделились. Одни говорили, что пожертвовать собой человек может только в том случае, когда он ясно видит перед собой цель, во имя которой отдает свою жизнь. Другие утверждали, что самопожертвование — это результат эмоционального потрясения, экстаза, что пожертвовать собой можно не по расчету, а только, так сказать, по вдохновению. Особо рьяно выступал за вторую точку зрения лохматый черный геофизик — молодой парень лет двадцати пяти, с бледным, худым лицом и большими голубовато-серыми глазами.

Угрюмый геолог (его фамилия была Тарьянов) сначала даже не слушал наш спор. Но потом, когда лохматый геофизик в пылу полемики выскочил на середину комнаты и, размахивая руками, стал о чем-то нечленораздельно кричать, Тарьянов сел на своей койке и, подняв руку, как школьник на уроке, тихо сказал:

— Одну минуту…

Мы все с интересом повернулись к нему.

— Я не буду спорить ни с кем из вас. Я просто хочу рассказать вам одну историю, которая, как мне кажется, имеет некоторое отношение к предмету вашего сегодняшнего разговора.

Тарьянов взял свой потрепанную полевую сумку и вытащил из нее сильно помятую тетрадь.

— Два года назад, во время больших осенних дождей, в тайге пропал без вести поисковый отряд геологов. Их искали до самой зимы, но не нашли. Весной, когда сошел снег, эвенки-оленеводы случайно наткнулись на последнюю стоянку этого отряда. А в десяти шагах от стоянки лежал человек. Это был начальник отряда, геолог Костя Сабинин, тот самый Сабинин, который открыл Заполярный алмазоносный район.

Костя Сабинин был человеком редкой души — прямой, честный, замечательный товарищ, верный друг, способный геолог, умница дорогая… Я с ним работал когда-то. Он и сейчас как живой стоит у меня перед глазами — высокий, широкоплечий, добродушный, с карими веселыми глазами, со светлой курчавой бородой.

Эвенки нашли на груди у Сабинина пакет, в который были вложены карта открытого им месторождения и пачка исписанных листов бумаги — письмо Сабинина к жене.

Письмо отослали в Москву, а карту дали на проверку геологам, которые подтвердили высокое содержание алмазов в открытой отрядом Сабинина кимберлитовой трубке. Перед отправкой ктото перепечатал Костино письмо на машинке. Эта копия долго ходила по разведочным партиям. Некоторые места геологи читали запоем, как молитву. Потом письмо попало ко мне, и я переписал его.

Костя писал письмо жене несколько месяцев. Это было непрерывное, бесконечное, так и не оконченное письмо. Вот что было в нем написано:

«…У вас еще вечер, а у нас уже утро, вы еще слушаете по радио легкую музыку, а у нас уже поют петухи, и мы встаем рано-рано, чтобы успеть на аэродром, к отлетающему в далекую северную партию самолету, Когда ты ляжешь в кровать и начнешь засыпать, мы уже поднимемся в воздух. Ты будешь видеть хорошие, светлые сны, а мы, прижавшись друг к другу меховыми куртками, будем смотреть в маленькие, круглые окна — иллюминаторы — на редкие клочковатые облака, молчаливой серой стаей проносящиеся под крыльями нашего самолета. В твоей теплой уютной комнате мягким розовым светом горит ночная настольная лампа, а из стеклянной кабины нашего самолета уже видны первые багровые сполохи северного сияния…

Вера, дорогая! Как мы далеки сейчас друг от друга! Я знаю, что ты волнуешься за меня, за мою беспокойную, бродячую жизнь. Мы мало бываем вместе, и ты больше помнишь меня на подножке вагона или в дверях самолета, всегда уходящего, улетающего от тебя.

Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее именно сейчас, когда ты спишь в далекой Москве, а я лечу с молчаливыми геологами к побережью Ледовитого океана. Мне хочется, чтобы тебе приснился яркий солнечный день в веселом южном городе. Это было пять лет назад. В тот день мы решили, что навсегда будем вместе.

И тогда же я сказал тебе, что хочу сделать в жизни что-нибудь очень большое, очень полезное и нужное для моей Родины. И тогда ты сказала, что разлука всю жизнь будет спутницей нашей любви. Помнишь, мы долго молчали после этих слов. Мы знали, что это правда, но тогда наша любовь была сильнее этой правды.

И вот прошло пять лет. Пять лет я скитаюсь по Северу. Я ищу то большое и нужное, о чем говорил тебе в теплом южном городе, то, что мы называем холодным и чужим словом «полезное ископаемое», но чему мы отдаем все силы, все мечты, весь жар души.

Вера, родная, мы так редко видимся с тобой!.. И каждый раз при расставании мы поднимаем бокалы за годы странствий и минуты встреч. Мы знаем, что эти минуты стоят долгой жизни рядом с другом. Мы знаем, что годы разлуки не страшны нам. Мы верим в это.

Когда ты проснешься, мы уже приземлимся на желтую отмель бурной таежной реки. Место нашей посадки будет всего в четырех километрах от Северного полярного круга. И когда ты встанешь, будешь умываться и причесываться, мы, проводив улетевший на юг самолет, уже пересечем черту Полярного круга. Нагруженные тяжелыми рюкзаками, мы пойдем дальше, на север. Наши геологические молотки будут стучать по выходам древних пород, мы будем вгрызаться кайлами и лопатами в вечную мерзлоту, будем засыпать по вечерам среди болот и топей под холодными полярными звездами и думать о тех, кто ждет нас на Большой земле.

Через много-много дней мы снова выйдем из тайги — бородатые, грязные, уставшие. Нас будет ждать самолет. Мы вернемся с победой — я в этом уверен. Когда мы снова поднимемся в воздух, я буду смотреть в окно и думать о тебе.

Но это будет еще очень и очень не скоро. А пока, пока зажмурься и жди. И верь в нашу победу.

Верочка, здравствуй! Не сердись на меня, но получилось так, что письмо, написанное в самолете, я не отправил с летчиками обратно. Мы неудачно приземлились — пришлось перетаскивать грузы на берег по пояс в воде. В этой суматохе я и забыл передать летчикам письмо, чтобы они опустили его в почтовый ящик на центральной базе экспедиции. Оно осталось со мной, и вот уже второй месяц я ношу его по тайге, думая о том, что оно дошло до тебя и ты уже прочитала его.

Я нашел его вчера среди карт и теперь не знаю, когда оно попадет к тебе. Но, несмотря на это, я все же пишу тебе по привычке. Как мы живем? Тебе, наверно, не очень-то интересно знать это — десятки моих северных писем лежат на твоем туалете в резной шкатулке, которую я подарил тебе в прошлом году. И все они написаны из тайги от костра и полны описаний нашей во все годы одинаково бродячей геологической жизни.

Я и сейчас сижу у костра и, разложив на коленях помятый лист бумаги, царапаю карандашом. Все уже спят, я сижу один, кругом темнота, и наш костер затерялся в ней, как маленькая светлая песчинка в огромном океане ночи.

Я сижу теперь так — один у костра — очень часто. Ребята ругаются, просят ложиться, а потом залезают в спальные мешки и оставляют меня один на один с костром. Я сижу, смотрю на улетающие вверх искры, и мне почему-то всегда в такие минуты вспоминаются слова нашей старой геологической песни:

Здравствуй, Верочка, милая! Снова привал, снова ночь и костер, и мне снова захотелось поговорить с тобой. Пожалуй, это письмо я привезу тебе зимой сам — раньше оно не дойдет до тебя. Когда я приеду, я не буду тебе рассказывать ничего. Я молча войду в твою комнату, поставив на пол чемодан, и отдам тебе это письмо. Ты будешь читать его, а я буду сидеть напротив тебя и смотреть на тебя, на твое лицо, на твои волосы, на твои руки. Ты прочтешь письмо, все поймешь, и мы больше не будем ни вспоминать, ни говорить обо мне. Мы будем говорить только о тебе — о твоей жизни, о твоих делах, о твоих успехах.

Поэтому я пишу тебе сейчас обо всем — о нашей работе, о наших невзгодах и разочарованиях, о наших маленьких радостях. Вера, мы ищем здесь, за Полярным кругом, кимберлитовую алмазную трубку. Что это такое, ты знаешь по моим старым рассказам. Я могу добавить только то, что, не найдя этой трубки, нам нельзя возвращаться на центральную базу экспедиции. Мы не можем ее не найти. К этому подготовлено все: определен приблизительный район ее обнаружения, выработана поисковая методика. Мы не имеем права не открыть трубку: потрачено слишком много времени, сил и средств на подготовительные работы.

Трубка окружена геологами со всех сторон, ей некуда деваться. От нас требуется только одно — нащупать трубку, взять из нее образцы и нанести контуры месторождения на карту. По нашим следам пойдут строители. Они заложат на трубке рудник и поселок. И это должно быть сделано не позже будущего лета — значит, этой осенью мы не можем вернуться на центральную базу экспедиции без карты трубки. Мы знаем, что где-то далеко на юге вышли на поиск кимберлита еще несколько разведочных отрядов. Это придает нам сил — естественно, хочется быть первыми.

Мы начали работать с опозданием: в этом году в Якутии лето было дождливое, и только в конце июля удалось вылететь к месту поисков. Сейчас здесь последний приступ позднего бабьего лета. Стоят жаркие дни. Солнце печет болота и мари, воздух до дурноты насыщен пряными таежными испарениями. Но уже чувствуется приближение короткой полярной осени: побурела хвоя на лиственницах, по утрам кусты багульника серебрятся легким инеем, печально опускают вниз свои ветки чахлые лиственничные деревья. Еще одна осенняя примета: пропадают постепенно комары. Их отсутствие старается заменить мошкара. Гнус прямо-таки свирепствует — у меня опухли руки и разодрано все лицо.

«Пьяная» якутская тайга становится еще «пьянее». Помнишь, я тебе как-то рассказывал, что деревья в якутском Заполярье растут не прямо, а вкривь и вкось. Это оттого, что здесь очень сильны зимние морозы, от которых древесину перекручивает так, что тайга и впрямь похожа на подгулявшую компанию. Так вот, эти деревья очень остро чувствуют снижение температуры и первыми начинают реагировать на приближающиеся холода, сгибаясь и наклоняясь к земле.

Уже совсем потух костер. Я так увлекся, что забыл подложить в него веток. Ну, спи, Верок! Счастливых тебе снов…

Я совсем забыл представить тебе членов нашего отряда. Всего нас четверо: сначала расскажу о Сергее — нашем завхозе, поваре, рабочем, хозяйственнике — словом, мы называем его «оргсектор». Сергей — старый таежник. Он самый старший из нас и самый опытный. У него заполярный стаж даже на два года больше, чем у меня, и по имени я его зову только на правах начальника отряда. Он ростом невысок, кряжист, лицо всегда задумчивое, хмурое, словно замышляет что-то серьезное. Сергей все умеет. Кажется, нет такого ремесла, которому он не обучен. Он и плот может срубить, и обед сварить, и хорошее зимовье поставить, и в геологии разбирается неплохо. Словом, без него мы как без рук.

Вообще у нас в тайге роль рабочего в поисковом отряде особенно велика. Часто бывает так, что с молодым, еще недостаточно опытным геологом работает старый рабочий — таежник. В таких случаях он выполняет обязанности своеобразной «няньки» или, вернее сказать, «дядьки» при геологе. Такие отношения со стороны всегда очень трогательно выглядят. Я пишу об этом потому, что наблюдаю подобную ситуацию каждый день. Ведь два других члена нашего отряда — Герман и Таня — совсем еще зеленые юнцы. Юнцы, конечно, довольно относительные. Герман уже два года как окончил техникум, а Таня — третий полевой сезон после институтской скамьи вместе с геологами нашей экспедиции «охотится» по северной тайге за неуловимыми кимберлитами. Но для полярной тайги — это пустяковый стаж. И Сергей всячески заботится о них, наставляет, учит таежному уму-разуму.

Ох, и засиделся же я, Веруня! Пора ложиться. Завтра рано вставать. Спокойной ночи…

Сегодня утром начали работать на ручье, на который я возлагаю большие надежды. Это вообще-то не ручей, а самая настоящая река — ширина ее метров семь, а глубина метра три. Берем пробы и шлихи, промываем их, сушим. Пока все идет хорошо, только вот погода начинает портиться. Сильно туманит, солнца не видно почти совсем, изредка моросит мелкий дождик. Одежда наша от утра до утра, конечно, не просыхает.

Сегодня Сергей учил Германа разводить костер: Герман сегодня дежурный. Он, конечно, разложил огромный, неуютный кострище. Сергей не выдержал и сказал в сердцах:

— Дура, тайгу спалишь!

Герман обиделся, снял очки, долго протирал их, но так ничего и не сказал. Вообще он добрейшая душа, этот Герман. Таня говорит, что он похож на доктора Айболита, и все время так и зовет его (по-моему, Герман немного неравнодушен к Тане, а она, видя это, подшучивает над ним).

Герман утверждает, что ручей, на котором мы работаем, безыменный, и предлагает назвать его по имени начальника отряда, то есть «Ручьем Сабинина». Я по праву старшего дал самоотвод и предложил назвать его «Ручьем Веры» — ручьем веры в наше общее дело, в наш успех. Ребята помолчали и согласились. Конечно, они поняли, что я имел в виду и тебя. Один только Сергей сказал, что все это глупости.

Таня и Герман тут же написали заявку в геодезическое управление, и с января будущего года на всех картах Якутии должно появиться новое название.

Мы все время двигаемся по берегам: я по одному, а Таня с Германом по другому. Сергей же, связав наши резиновые лодки, перегоняет их к месту намеченного по карте привала и, поджидая нас, ставит палатки, варит обед и вообще «ведет хозяйство».

Вера, милая! Что-то скучно и тоскливо на душе. Все-таки я люблю тебя какой-то ненормальной, сумасшедшей любовью. Я совершенно не могу без тебя, и если бы не это случайное обстоятельство — неотправленное письмо, я бы не знал, куда девать себя после работы. Ребята по-разному относятся к тому, что я пишу тебе почти каждый вечер: Таня, как женщина, одобряет, Герман молчит. Для него все, что бы я ни делал, хорошо. Сергей, конечно, в душе презирает меня. Он закоренелый холостяк. По его словам, «баба — самая липучая болячка на свете».

По ночам, сидя у костра, я слышу, как из тайги доносится хриплый и короткий лосиный рев — началось время осенних боев между быками. Иногда днем нам встречается пара сохатых: весь израненный, иссеченный рогами соперников лось, гордо подняв ветвистую голову, идет за лосихой. Его счастье понятно — оно досталось в трудной борьбе…

Верочка! Радость! Вчера в низкорослой лиственничной роще Сергей нашел обломок кимберлита. Да, да, это настоящий кимберлит! В нем совершенно отчетливо проступают зерна пиропа и ильменита. По обоим берегам ручья мы заложили несколько шурфов и теперь яростно долбим кирками и лопатами землю. Писать некогда. Спим всего по три-четыре часа — остальное время уходит на проходку шурфов…

Несколько дней не писал тебе. Страшно уставал. Мы вырыли уже около двадцати шурфов — кимберлита нигде нет. Страшное разочарование. Таня плачет, у Германа глаза тоже на мокром месте. Один Сергей ругается и продолжает сражаться с вечной мерзлотой. Он почти совсем не спит.

Заметно похолодало — все-таки уже сентябрь. Но мы этого не замечаем. Герман и Сергей работают в одних майках. Мерзлая почва поддается с трудом — приходится жечь в шурфах костры. Одолевают грунтовые воды — иногда несколько часов приходится стоять по колено в жидкой ледяной грязище. Вылезаем из шурфов мокрые, черные, запарившиеся, лохматые, бородатые — словом, ни дать ни взять болотные черти. Таня работает наравне со всеми. Бедняга — ей огромных трудов стоит, содержать себя в относительной чистоте.

Проклятые кимберлиты! Их все нету. Мы уже прошли всю растительную подушку, все рыхлые наносы, а коренной алмазоносной руды так и не встретили. Завтра переносим лагерь вверх по ручью…

Верочка, Веруша, Веруля! Победа! Вчера мы начали вместе с Таней копать шурф на новом месте и сразу же нашли голубую землю! Прошли всего немногим более метра и вынули кусок серовато-синей глины, потом еще и еще!.. На глубине двух метров глина стала твердой и перешла в почти скальную породу. Сергей и Герман начали рыть рядом с нами, да так яростно, что через два часа обогнали нас. У них тоже сплошь идет голубая земля. Герман в одном из кусков породы нашел вкрапленный маленький, невзрачный кристаллик алмаза, потом Таня нашла два почти ювелирных октаэдра.

У нас ликование! Даже Сергей позволил себе роскошь — улыбнулся. По случаю победы был устроен пир — мы сварили сразу весь компот, а Сергей ухитрился сделать из рыбных и овощных консервов великолепный винегрет. Было роздано по полкружке спирта из неприкосновенного запаса, и мы выпили за будущую трубку, за будущий алмазный рудник на том месте, где пока только стоят наши маленькие, сморщенные от дождя палатки.

Герман сразу опьянел и перешел на торжественно-высокопарный стиль. Встав у костра, он заявил нам, что отныне считает свою жизнь прожитой не зря, так как принимал участие в полезном для человечества открытии.

Таня смеялась над ним, а Сергей насупился, взял кайло и ушел добивать шурфы. Да, все-таки Герман и Таня совсем еще дети. Им ведь на двоих нет еще и пятидесяти. Большие, взрослые, мужественные дети.

Итак, трубка найдена! Три дня назад мы рылись на самом ее краю, сегодня полностью уже оконтурили и нанесли на карту все месторождение. Представь себе, Вера, мы находился на поверхности огромного жерла, отвесно уходящего вниз на глубину нескольких километров и туго набитого алмазами. Мы спим, едим, ходим по кратеру огромного застывшего алмазного вулкана.

Верочка! Ты помнишь тот солнечный день в веселом южном городе, когда мы встретились с тобой и когда мы поняли, что не можем друг без друга? Тогда я сказал тебе, что хочу сделать в жизни что-нибудь очень большое, что-нибудь очень полезное и нужное для моей Родины. И ты ответила мне, что хотя именно за это и любишь меня — разлука всю жизнь будет спутницей нашей любви.

Теперь разлуке конец! Той старой разлуки — разлуки неделями, месяцами — больше не будет! Меня, наверное, часто теперь будут вызывать в Москву, и мы будем видеться, во всяком случае, не реже, чем раз в месяц. А ведь это для нас почти счастье!

Вера! Я нашел то, что искал. И дело здесь не только в алмазах. Ты знаешь, я не шел по жизни легкими путями, я не выбирал проторенных дорог. Я всегда говорил, что настоящая жизнь — это борьба, это преодоление, это сладостное упоение победой после сурового испытания сил!

В глухой якутской тайге, в бродяжничестве по безлюдным рекам я нашел свое счастье. Мое счастье не хрестоматийно. Оно пахнет дымом таежных костров, его лицо обветрено на ветрах, прилетевших из неведомых земель, его ноги сбиты о камни древних горных стран, на развалинах которых живут неразгаданные геологические тайны. Мое счастье подходит не для всех, оно трудно, оно режет плечо, но я не привык ходить по жизни с пустым рюкзаком.

И еще мое счастье — это ты. Я знаю, что из трудных походов и скитаний я вернусь к тебе, в твою комнату, освещенную мягким розовым светом. Я иду через моря и горы, через леса и реки на твой огонек, и за минуту, проведенную с тобой, я готов идти через все это годы и месяцы…

Верка, милая! Все, что искали, найдено, все, что задумали, исполнилось! Теперь обратно. Настроение у всех отличное. Особенно Герман доволен. Они о чем-то подолгу шепчутся с Таней. Сергей, как всегда, угрюм. Его, кажется, ничто не может вывести из равновесия.

Домой, домой, домой! Скоро сбудется все то, о чем загадывали мы еще прошлой зимой. Я возьму отпуск, мы пойдем на юг, ничего не будем делать, а только будем гулять по твоим любимым кипарисовым аллеям…»

Тарьянов прервал чтение, отложил тетрадь в сторону и стал закуривать. Мы молча сидели на койках и смотрели, как доставал Тарьянов папиросу, спички, как разминал табак, прикуривал, как выпустил первое колечко голубоватого дымка, которое, постепенно растворяясь в воздухе, поплыло к открытой форточке, в которой уже брезжил ранний полярный рассвет.

— А что было дальше? — не выдержав, спросил лохматый геофизик.

— Да, что же было дальше? — услышали мы голос Ивана Семеновича.

Радист сидел на своей высокой табуретке, напряженно подавшись вперед. Его наушники лежали на столе, в них давно уже что-то попискивало, на одном из металлических ящиков мигал зеленый глаз сигнальной лампы — кто-то вызывал поселок, — но Иван Семенович ничего не замечал.

Тарьянов стряхнул пепел в консервную банку, угрюмо оглядел всех и взял письмо.

«…Добрый день, Вера! Был большой перерыв в нашей переписке. Не писал я тебе потому, что случилось огромное, непоправимое несчастье. Вот уж действительно, от радости до беды только один шаг.

Мы нанесли на карту подробный план месторождения, набили кимберлитами несколько рюкзаков и стали сплавляться вниз по ручью. Последний лагерь на «Ручье Веры» разбили в полутора километрах от места впадения его в основное русло. Отсюда нам надо было проплыть до косы — места встречи с самолетом — около двухсот километров.

Ничего не подозревая, не догадываясь о приближающейся беде, мы поставили на берегу «Ручья Веры» палатки, вытащили на берег лодки, поужинали и легли спать. Погода в тот вечер была обыкновенной: как всегда, туманилась река, слегка морозило. Мы сильно устали и не стали перетаскивать из лодок в палатки ящики с консервами и рюкзаки с кимберлитами, оставив их, как обычно, под брезентовым пологом.

Усталость была причиной и того, что никто из нас не услышал, как примерно часов в двенадцать начался свирепый осенний ливень. Мы сытно поели, настроение у всех было хорошее — трубка найдена, возвращаемся с победой.

Ливень начался часов в двенадцать и продолжался всю ночь. Мы спали — добротные стены палаток не пропустила ни одной капли.

Первым проснулся Сергей. Было шесть утра. Услышав шум, Сергей принял его за порывы ветра и хотел снова уснуть, но тут его осенило: дождь! Он поднял всех нас. Из палаток нельзя было высунуть и носу. Мы сидели, съежившись от холода, и смотрели сквозь шнуровку на сплошную стену воды, падавшую перед нами. Ты даже не представляешь себе, что это такое! Никакие тропические ливни не идут в сравнение с полярным дождем! Казалось, что все льды и снега Ледовитого океана превратились в облака и выпали дождем над нашими головами.

— Лодки! — вдруг закричал Сергей.

Мы посмотрели на берег — он был пуст. На том месте, где были привязаны наши лодки, глухо ворочался и плескался вышедший из берегов ручей. Это уже был не ручей, а бурная горная речка. По ней стремительно неслись сломанные ураганом деревья.

Неведомая сила вышвырнула нас из палаток. Не сговариваясь, сонные, полураздетые, бросились мы под проливным дождем вниз по ручью. Может быть, лодки еще не успело вынести в главное русло? Это была ужасная пытка. Ледяная грязь сводила ноги судорогами. Я приказал Тане вернуться, но она бежала вместе со всеми.

В устье ручья громоздился завал. С каждой минутой река приносила все новые и новые стволы и сучья, и они, не находя выхода, яростно лезли друг на друга.

— Смотри, лодка! — схватил меня за руку Сергей.

Внутри завала что-то желтело. Это была одна из наших надувных «резинок», это были консервы, кимберлиты, это было наше спасение. Но как достать ее?

Пока я думал, Сергей (простить себе не могу, что не успел остановить его) уже вскочил на завал и, балансируя на бревнах, полез к лодке. И тут произошло непоправимое. Деревья, словно ожидавшие, что кто-то подтолкнет их и поможет выйти из тесного устья в главное русло, рассыпались, не выдержав веса человеческого тела, и весь завал, увлекаемый освобожденной водой, с грохотом и ревом устремился в широкое русло бешено мчащей свои воды большой реки. Последнее, что мы видели, — это руку Сергея, пытавшуюся схватиться за бревно. Но на это место обрушилось сверху несколько толстых стволов, и все унеслось в главное русло.

Сейчас, несколько дней спустя, я могу писать спокойно вспоминая подробности. Но тогда мы оцепенели от ужаса. Страшно закричала Таня, всхлипнул Герман, что-то оборвалось у меня внутри. Гибель Сергея произвела на нас убийственное впечатление, мы были потрясены. Совершенно ошеломленные, разбитые, раздавленные, мы стояли в одном нижнем белье под этим страшным ливнем, и дождевые капли катились по нашим щекам вместе со слезами.

Потом я вспомнил о палатках, и мы побрели назад, не обращая внимания ни на грязь, ни на холод. Вода уже затопила наши палатки, и они готовы были вот-вот сорваться. Мы с трудом перетащили на сухое место спальные мешки, одежду, две винтовки, промокшие патроны и десятка два консервных банок, случайно оказавшихся не в лодке (накануне кто-то, к счастью, поленился отнести их). Мы могли, конечно, спасти и кое-что из вещей, например топор, который сейчас крайне необходим, но трагическая гибель Сергея словно лишила нас всех разума.

Только часа через два, немного опомнившись от потрясения, мы поняли всю серьезность нашего положения. Мы остались втроем в глухой якутской тайге. Ни топора, ни карт, ни компаса — все унесла вода.

Дождь продолжал лить. Он немного ослаб, но по-прежнему потоки воды устремлялись с небес на землю. Мы ждали целые сутки — ливень не прекращался. Тогда мы решили идти. Мы взяли одну палатку, спальные мешки, консервы, ружья, патроны и двинулись в путь.

С первых же шагов мы поняли, что до места встречи с самолетом — большой галечной косы — нам не дойти. Река разлилась по обе стороны километров на двадцать (в этом-то и заключается главное пакостное свойство якутских рек — при дождях и ливнях, вбирая в себя воду с огромных площадей, они обладают способностью мгновенно выходить из берегов и затоплять колоссальные территории). Плыть по разливу было бессмысленно: местами вода неслась с большой скоростью, образуя воронки и завалы, местами же стояла неподвижно, как в заводи. Кроме того, нам было нечем и не из чего делать плот: все деревья вокруг стояли в воде.

Идти до косы пешком тоже представлялось несбыточной фантазией. Нужно было все время забирать в сторону, обходя разлив. Это удлиняло путь раз в двадцать.

В конце концов мы остановились на первом варианте. С трудом наломали каких-то мокрых толстых прутьев, разорвали одну палатку, связали что-то наподобие дна от старой плетеной корзинки и поплыли, отталкиваясь палками от вязкого дна. Это была сплошная пытка. Когда я привезу это письмо и ты будешь читать его, ты даже не сможешь представить себе и одной тысячной доли наших мучений.

Первый день мы «подгребали» к основному руслу. Ночевали на воде. На второй день нас понесло. Все время приходилось остерегаться столкновений с большими деревьями, плывшими по реке, — вернее, с их корневищами. Наш утлый «плот» они могли бы перевернуть, в два счета. Сначала мы хотели укрупнить наш «дредноут» за счет этих корневищ, но этого нельзя было сделать из-за завалов. Они стали встречаться через каждые два-три километра. Мы перелезали через них, проводя плот под ними — низом. Конечно, управляться так с тяжелым плотом нечего было и думать.

Подошла вторая ночь. Дождь не прекращался ни на минуту. Одежда на нас расползалась. Сражаться ночью с завалами, в кромешной темноте, под проливным дождем было немыслимо. Это значило бы идти на верную гибель. Мы стали отчаянно выгребать с главного, русла на разлив. И здесь-то на нас налетела огромная коряга — наш ветхий плотишко рассыпался на куски.

Не знаю, как мы не утонули тогда. Хорошо, что коряга зацепилась ветками за бывший берег, и мы сумели кое-как выплыть на место, где течение было потише. Я помогал Тане — она совершенно выбилась из сил. Герман плыл с рюкзаком, в котором были палатка, спальные мешки и консервы (просто не представляю, как он ухитрился не утопить все это).

Я уже не помню, как мы добрались до отмели. Представляешь, Вера, мы стояли по пояс в ледяной воде (ведь уже конец сентября), вокруг была ночь, и мы совершенно не знали, куда идти. Нас трясло как в лихорадке, — вообще таких мук я еще никогда не испытывал. Должен отметить, что Герман и Таня вели себя героически. Ни разу никто из них не пожаловался. Только однажды, во время очень сильной судороги, Таня так вскрикнула, что у меня чуть не остановилось сердце. Бедная девчушка! Какие страдания ей приходится испытывать…

Потом мы пошли по шуму реки: старались двигаться все время так, чтобы шум был за спиной. Брели всю ночь по колено, а иногда и по пояс в воде. Судороги нестерпимо мучали всех. К утру, наконец, выбрались на какое-то полужидкое болото. Это было счастье! Мы ничком повалились на сырой мох и пролежали так минут двадцать. Потом я поднял Таню и Германа. Пошли дальше искать «сухое» место. Слово «сухое» я беру в кавычки, потому что найти что-нибудь сухое в радиусе нескольких сот километров вокруг нас казалось совершенно невозможным.

Но судьба сжалилась все-таки над нами. Ей, наверно, показалось уже просто неприличным подвергать нас столь жестоким пыткам так долго. Мы почувствовали, что поднимаемся вверх — это начинался водораздел. Мы прошли немного и наткнулись на овраг, на одном из склонов которого лежало несколько деревьев, образуя естественный навес. Это было наше спасение.

Смертельно хотелось спать (мы были на ногах третью ночь подряд), не чувствовалось ни рук, ни ног — одна сплошная ноющая боль. Кости ломило от сырости, все дрожали. Хотелось лечь, забыться и наплевать на все. Но это была бы гибель. Я приказал ребятам устраивать костер.

Костер еле-еле разожгли (как не хватало нам Сергея с его таежной сноровкой!). Стали сушить вещи. Среди продуктов оказались две банки консервированного спирта. Это спасло нас от неминуемого воспаления легких. Мы разделись, развесили вокруг огня все барахло и стали тереть друг друга разведенным спиртом. Таня сначала не хотела раздеваться — пришлось срывать с нее мокрое тряпье чуть ли не силой. Германа я заставил отвернуться, а сам, на правах старшего, растер ее от пяток до макушки, потом завернул в палатку и посадил к огню.

Потом мы выпили по кружке спирта (боюсь, что кто-нибудь из ребят все-таки заболеет) и стали сушить патроны. Всего у нас девятнадцать патронов, семнадцать банок консервов, одно ружье (второе решили выкинуть), три спальных мешка и палатка. Ну что ж, не так уж плохо (со мной, правда, хуже еще не бывало).

Вот так-то, Веруха! Чувствуешь, в какой переплет попал твой муженек? Сейчас я пишу тебе, сидя все в том же овраге у костра. Мы немного очухались, натянули палатку возле самого огня, в которой в двух спальных мешках спит Таня — ее сильно знобит.

Я пишу тебе так подробно обо всем, чтобы как-нибудь рассеяться и отогнать мрачные мысли, которые десятками лезут в голову. Ведь мы еще не решили, как будем добиваться до самолета — пешком ли, или снова вплавь (на второе, я думаю, никто не согласится). А зима уже на носу, и не какая-нибудь зима, а якутская. И девятнадцать патронов и полтора десятка консервных банок — плохая защита от этой злой, беспощадной старухи.

Пришел Герман (он ходил на разведку). Дождь еще не перестал, но стал гораздо слабее. Герман говорит, что мы попали на одну из сопок, которые сплошной грядой тянутся по левобережью реки. Отсюда до главного русла километров пятнадцать — то расстояние, которое мы прошли ночью по разливу. Дойти по левому берегу до места встречи с самолетом, конечно, не удастся. Все пади и долины между сопками залиты водой. Кроме того, без карты мы не найдем это место — весь же рельеф теперь изменился от этого проклятого наводнения, все косы затоплены и скрыты под водой. Как быть?

Решаем положиться на истину, не раз выручавшую русского человека из всяческих бед: утро вечера мудренее. Ложимся спать. Завтра утром, обсудив все, примем решение. Спокойной ночи, Верушка! Когда будем вместе читать мое письмо, я все-таки вспомню этот вечер. Его нельзя будет не вспомнить…

Пишу на привале. Мы идем по тайге. Вчера утром, реально взвесив все «за» и «против», решили, что добраться до места встречи с самолетом нет никакой возможности, а ждать машину в двухстах километрах от косы нелепо. Река как средство передвижения вообще отпадала: во-первых, плыть по ней нельзя; во-вторых, она делает по тайге огромную петлю — в несколько сот километров, так что морозы могут застать нас посреди глухой тайги. Конечно, нас будут искать. За нами пошлют самолеты, даже если будет и не такой дождь. Но ведь все может случиться: мы можем разминуться с летчиками, да и потом самолет может не долететь до этих мест, а потерпеть аварию во время осенних воздушных бурь, — мало ли на что способен якутский климат? Но если даже и долетит, как он будет искать нас в тайге? Ведь находиться все время на плоту на главном русле невозможно. Да и смогут ли летчики отклоняться в сторону от места условленной встречи? От косы ведь им надо будет сразу поворачивать назад — никакого бензина не хватит лететь в сторону.

Словом, пока есть консервы, патроны и силы, мы решили сами попробовать выйти из тайги. Хуже всего сидеть и ждать. В нашем положении лучше всего надеяться только на себя. Может быть, мы ошибаемся, но больше оставаться в неизвестности нет никаких сил.

План наш прост: идти все время на юг, пересекая водораздел, вокруг которого река делает петлю, то есть срезать угол. Дойдя до реки, идти по ней, так как в тех южных Местах есть больше вероятности встретить какое-нибудь человеческое жилье. Идти нам придется тоже не менее двухсот километров, но здесь хоть не будет этой проклятой воды, чаще встречается дичь. Думаю, что до первых больших холодов мы успеем выбраться.

Ребята мои молодцом, хотя у Германа, по-моему, не спадает температура после ночного холодного купания. Таня ужасно подавлена всем происшедшим, но не подает виду, держится хорошо, смеется, шутит.

Ну, до следующего привала, Веруля! Писать буду теперь меньше — кончается бумага. А ты меня лучше жди. Мы обязательно выйдем…

Здравствуй, Веруля! Мы все идем таежной целиной. Тайга стара, трухлява, много мхов и лишайников. Холода с каждым днем все сильнее, но снег еще не выпадал ни разу. Брезентовые куртки греют плохо, пища скудная. Мы все время чувствуем голод. Сегодня я впервые усомнился в нашем удачном финише: разжигая костер, потратили целых три спички, а осталось меньше коробки, да и то все мокрые. А идти еще неизвестно сколько. Охочусь пока мало: крупной дичи нет, а на мелочь не хочется тратить патроны. Пока есть консервы, удерживаю себя от выстрелов по ронжам — это такие таежные пичуги: полуворобей, полуворона. Самое лучшее в нашем положении убить лося, но вот беда — на двадцать пудов великолепного мяса некому сделать «заказ».

Рацион наш такой — полбанки консервов в день на троих и бесконечный кипяток. Еще собираем ягоды, но они абсолютно безвкусны, а сил на сборы требуют немало. Много спим, мало разговариваем. Ребятишки мои что-то приуныли. Надо их будет чем-нибудь развеселить. До свидания, Верок. Счастливых тебе снов!..

Прочь, меланхолия! Сегодня перечитал то, что писал вчера, и стало совестно. Дела наши идут отлично. Сегодня я убил на встретившемся нам озере утенка с перебитым крылом. Видно, его оставили здесь товарищи по стае, а сами улетели на юг. Утенка мы съели всего — позволили себе такую роскошь. Герман поймал двух рыбешек — тоже съели. Силы восстановлены сразу на несколько дней. Эх, остаться бы на этом озере, срубить шалаш, перезимовать! Но зима страшит меня: мы все очень легко одеты. Холода с каждым днем все сильнее, по ночам стынут ноги…

…Путь наш не легок, Верочка! Пересекаем множество долин и распадков. Сил тратим много, а харчи скудные. Идем молча, как механизмы, без слов, без мыслей.

Кажется, мы все-таки хватим зимы: по утрам под ногами хрустит тонкий лед. Ночью бывает уже, наверное, около минус десяти-двенадцати градусов. Серьезно беспокоит меня Герман: у него сильный жар. Температуру смерить нечем, но парень заметно страдает. Таня ухаживает за ним.

Консервов осталось всего одиннадцать банок. Вчера я, правда, двумя выстрелами убил ронжу. Охотиться трудно: отсыревшие патроны часто дают осечку, а дичь не любит подолгу позировать перед ружьем…

…Сегодня новая беда. Спускались с сопки по длинной каменной осыпи, и Герман упал, сильно вывихнув ногу. Встать он сразу не мог; мы с Таней, поддерживая с двух сторон, медленно свели его вниз.

Заночевали сегодня раньше — у Германа нога опухла. Я сделал ему на ночь теплый компресс. Сегодня опять убил ронжу, но потратил на это дело уже три патрона. Консервы (их осталось по три банки на нос) пока не трогаем — это наш «НЗ». Эх, встретить бы сохатого! Тайга-то словно вымерла…

…Герману сломали палку, он сильно хромает, но не отстает. Таня, глядя на него, украдкой отирает слезы. Замечательная она девушка!..

Сегодня ночью Германа так трясло, у него так стучали зубы, что мы не могли уснуть. Таня вылезла из своего спального мешка, легла в мешок к Герману, согрела его. Он успокоился и заснул. Я боялся, что Таня заразится и тоже заболеет, но все обошлось благополучно.

…Герман идет с большим трудом — опухоль на ноге увеличилась. Наверное, общий воспалительный процесс мешает ей пройти быстро. Всю поклажу Германа я взял себе. Сегодня опять остановились на привал в полдень — Германа сильно трясло. Я разрешил ему открыть банку консервов из неприкосновенного запаса — он отказался.

Я убил ронжу. Осталось семь патронов. Когда вечером сидели у костра, полетели белые «мухи» — выпал первый снег. У Тани на глазах заискрились слезинки. Герман попросил у меня зачем-то карту трубки. Я дал ему карту, он долго ее рассматривал, разложив на дрожащих коленях, потом вздохнул и вернул обратно.

Мы понуро сидим сейчас возле потухающего костра. На душе так тяжело, что я даже не могу придумать ничего такого, чем можно было бы утешить ребят. Ну что тут придумаешь?

И еще одно. Никаких признаков того, что мы приближаемся к реке, я не замечаю. Это очень странно. Даже если учитывать, что мы потеряли почти два дня из-за ноги Германа, — и то давно бы уже пора начаться понижению. Герман (вечером он чувствует себя лучше) тоже спросил меня об этом. Я ответил что-то неопределенное…

С утра Герман совершенно не может идти даже с палкой. Он поцарапал ногу на месте опухоли, и началось загноение. До полудня стояли на месте — я делал Герману костыль. Снова идет снег. Желто-рыжая тайга одевается в новые краски. Ягоды уже совсем не попадаются, даже кочки болотной травы стали какие-то менее лохматые. Словом, жизнь в тайге постепенно умирает… Сначала с костылем Герман пошел быстрее, но потом стал отставать. Его сильно качало, он несколько раз упал. Снова остановились на привал раньше срока. Я перетащил Германа к палатке на руках. Он потерял сознание. У него начался бред. Таня плачет. И все нет реки…

…Думаю, что завтра мы совсем не сможем отправиться в путь. Предлагаю такой план: Таня берет на себя всю поклажу — это около сорока килограммов, а я делаю волокушу, кладу в нее Германа и тащу его дальше волоком — он ведь легкий, всего семьдесят пять килограммов. Таня соглашается. Герман (мы напоили его кипятком, и ему стало легче) стучит зубами и ничего не отвечает.

Сейчас мы собираемся с Таней в лес, делать волокушу. Герман просит у меня лист бумаги. Не знаю, зачем она ему понадобилась…

…Верочка, родная! То, что произошло вчера ночью, нельзя описать. Это выше моих сил. Ты понимаешь, даже я, человек без малого сорокалетнего возраста, много повидавший на свете, — даже я не выдержал и заплакал.

Ночью ушел Герман. Мы вернулись из тайги с волокушей и, усталые, легли спать. Начал падать крупный снег. Герман лежал в мешке между нами, но утром, когда мы проснулись, его уже не было. На стене палатки была приколота записка. Вот она:

«Константин Петрович! Я должен поступить так. Здесь простая арифметика — лучше умереть одному, чем троим. Мои консервы в спальном мешке — не забудьте их. Я ухожу. Не ищите меня, не тратьте напрасно сил. Снег все покроет. Герман.

Вы должны обязательно дойти — ведь карту трубки ждут в экспедиции. Берегите Таню».

Сильный, великолепный человек Герман! Как же мог ты так жестоко поступить с собой? Ведь мы обязательно дотащили бы тебя до места. Мы бы бросили палатку, спальные мешки. Эх!..

Германа искали до вечера, но всю ночь накануне шел снег, к утру слегка подметелило — никаких следов не осталось. Все поиски были бесполезны. На следующий день в двенадцать часов мы свернули лагерь и пошли дальше.

Рекой целый день даже не пахло. Думаю, что мы взяли немного влево. Завтра выправимся. Таня не замечает этого. Она идет молча, глядя под ноги. На нее, конечно, уход Германа произвел очень тяжелое впечатление. Какой трагичный маршрут! Две человеческие жизни потеряны. Да, дорогой ценой куплено открытие трубки!..

Всего сделали за день километров двадцать. Я почему-то понял сегодня, что самым дорогим теперь являются не наши жизни, а клочок бумаги — карта трубки. Ведь это для нее умерли Сергей и Герман. Мы не вправе сейчас жалеть себя — карта должна быть обязательно вынесена.

Таня, кажется, тоже думает об этом. На ужин съели полбанки мясных консервов — нужны силы, чтобы завтра пройти не меньше двадцати километров. Надо торопиться. Подходят большие морозы.

…Сделали тридцать две с половиной тысячи шагов. Смертельно устали. Съели еще полбанки. Хотел убить птицу — промахнулся. Писать больше не могу. А реки все нет…

…Тридцать шесть тысяч шагов. Вышли чуть свет, остановились на привал уже ночью. Реки нет. Боюсь, что мы заблудились, — слишком круто завернули вправо. Только бы не сделать круг.

…Наступила депрессия — мы взяли слишком высокий темп. Сегодня Таня через семь тысяч шагов потеряла сознание и упала. Она страшно похудела — полное истощение сил. Два дня милая Танюша тянулась за мной, но сегодня, видно, силы ее кончились. А ведь она не сказала мне ни слова, ни разу, не попросила идти медленнее.

Я взял ее на руки и понес. Нигде не было подходящего места для привала, и пришлось пройти несколько километров. Таня очень легкая — она вся высохла, бедняжка, за этот ужасный маршрут.

У костра я напоил ее кипятком, накормил и уложил спать. Сейчас, Верушка, сижу и пишу тебе. Кажется, зима догнала нас. Мы долго уходили от нее, но она шла за нами по пятам. Она шла на юг с побережья Ледовитого океана и сегодня впервые по-настоящему дохнула нам в спину. Чертовски холодно, щиплет нос и уши. Ноги в кожаных сапогах мерзнут.

Сегодня впервые разошлись тучи, и широкое синее небо распахнулось над головой. Да, это уже зима. Такое синее небо в Якутии бывает только тогда, когда ожидаются большие морозы…

С утра метет, и мы не выходим из палатки. Это, должно быть, очень страшно — на тысячекилометровом пространстве раскинулась стылая, заснеженная тайга, и в ней затерялась маленькая, незаметная палатка. В этой палатке двое уставших, измученных голодом людей, а над ними метет и метет пурга…

Да, это очень страшно. Лучше не думать об этом. Мы лежим с Таней в одном мешке (свой она вчера потеряла), и Таня просит меня, чтобы я рассказал ей о тебе, Вера, о том, какие у тебя волосы, глаза, какая фигура, Какие платья, добрая ли ты. Я рассказываю ей о тебе, а она просит еще и еще и плачет. И мы почему-то разговариваем шепотом…

…В полдень метель утихла. Пошли дальше. Таня, кажется, чувствует себя бодрее. Продвинулись километров на пять. Снова поставили палатку — опять пурга. Я разжег костерок прямо внутри. Стынут руки и ноги. Снова легли в спальный мешок, и снова Таня просит, чтобы я ей рассказал о тебе — как мы впервые встретились, кто первый объяснился… Милая, наивная Таня! Ее интересует все: любишь ли ты модно одеваться, способна ли ты на жертву ради любви, какая у тебя прическа? Я отвечаю ей, а она все просит и просит рассказывать еще и плачет.

Потом вдруг встрепенулась: не потерял ли я карту? Я показал ей карту, и она успокоилась.

У меня осталось два патрона. Я уложил Таню и ухожу в тайгу. Может быть, повезет и встречу сохатого…

…Вера, Вера! Что это за ужасный год! Сколько смертей, сколько прекрасных человеческих смертей только за два месяца!..

Не могу писать, слезы душат…

Вчера я долго был в тайге. Ронжа увела километра на два, опять началась метель, потом я немного заблудился — словом, проплутал не меньше трех часов. Когда вернулся в палатку, Тани не было. Она оставила мне записку:

«Дорогой Константин Петрович! Я ухожу к Герману. Так надо, и не судите меня слишком строго. Я пишу в полной памяти. Вдвоем нам не выйти. Мы оба погибнем. А в экспедиции ждут карту трубки. Кто-то из нас должен выжить. И выжить должны вы. Вы самый сильный. Я видела, какой обузой были для вас мы с Германом. Если бы не мы, вы давно уже вышли бы на центральную базу. Вы жертвовали собой ради нас, теперь пора жертвовать нам. Герман понял это раньше, я — позже. Вернее, я поняла это давно, но мне было страшно уходить, потому что я трусиха. Сейчас я решилась. Я дождалась метели и ухожу. Я пойду к Герману очень быстро. Вы не ищите меня: все равно следы заметет. Я сберегла одну банку консервов на всякий случай. Она в мешке — не забудьте. Это моя слабая благодарность за все, что вы сделали для меня. Теперь вы обязательно должны вынести карту. Прощайте. Таня.

Р. S. Милый Константин Петрович! И еще вы должны обязательно дойти до нее. Ведь вы так любите ее… Мы с Германом тоже любили друг друга (мы знакомы уже несколько лет). Мы не показывали этого, чтобы не мешать работе. Наша жизнь, наше счастье не получилось. Пусть хоть у вас получится. Обязательно дойдите до нее. И еще одна просьба, Константин Петрович: напишите моей матери. Адрес ее есть в экспедиции. Все. Таня».

Я искал ее целый день, но после метели в тайге это сделать совершенно невозможно. Герман подал ей пример, когда лучше всего уходить.

Теперь моя жизнь не принадлежит мне. Вернее, наоборот: я должен выжить и донести карту, каких бы потерь и жертв от меня ни потребовалось.

Палатку я разорвал и сделал из нее себе несколько пар портянок. Сейчас главное — это ноги. У меня четыре банки консервов, спальный мешок, один патрон и двенадцать спичек. Думаю, что выйду!

Верочка! Иду к тебе на всех парусах. Сегодня сделал пятьдесят тысяч шагов. Это почти двадцать километров. Сейчас сижу под лапами большой лиственницы и кипячу чай. Пока вода вскипит, я напишу тебе — это самое удобное время для писем. Я тебе всегда пишу именно в это время.

Вокруг меня стоят белые великаны — снегу навалило много, а морозы пока не сильные. Все-таки чертовски могуча природа. Но человек все-таки более могуч духом. Он не ничтожен даже здесь, в этом северном таежном аду. Природа бесконечна, но она громоздка и мертва. В ней нет движения изнутри. А в человеке есть. Он отдает друг другу свои консервы, свой дух, свою жизнь и тем-то и продолжает жить в других, тем-то и бесконечнее любой природы.

…Сегодня отмахал пятьдесят три тысячи шагов. Ты знаешь, мы действительно заблудились. Мы шли, очевидно, параллельно реке и поэтому никак не могли выйти к ней.

Сейчас я впервые почувствовал, что начался спуск. Значит, я, наконец, перевалил на другую сторону водораздела. Теперь уж наверняка дойду. Это мой долг, а долг надо выполнять так, как выполнили свой долг Герман и Таня.

В нашей профессии, пожалуй, как ни в какой другой, жизнь переплетается с долгом очень тесно. И часто бывает так, что долг требует жизни…

…Я все иду и иду тайгой. Тайга — мой злейший враг: она поглотила троих моих товарищей и подбирается ко мне. Шалишь!

Сегодня сделал шестьдесят тысяч шагов. Все время иду под гору. Дни становятся короче: вышел затемно, шел часа три до рассвета и после захода солнца шел еще часа два. Настроение бодрое. Река совсем рядом — я это чувствую по рельефу.

Чай закипает сегодня что-то очень долго. У меня осталось две банки…

Я давно потерял счет дням, но сейчас уже, кажется, ноябрь. Сегодня утром я почувствовал это. Мороз был, наверное, градусов тридцать. Это неприятное обстоятельство сильно уменьшает мой темп, приходится подолгу сидеть у костра. Спать тоже стало неудобно: надо подстилать слишком много веток. А ломать их не хватает сил. Трудно дышать…

…Два дня ничего не писал. Морозы стоят жуткие. Кажется, я отморозил лицо. Вчера ночью проснулся в холодном поту. Мне приснилось, что я потерял карту трубки. Лихорадочно залез под рубашку — карта на месте.

Почему-то особенно больно стало за Германа и Таню. Они любили друг друга, а я не замечал ничего со своим сумасшедшим чувством к тебе, Вера. Как строга, как целомудренна была их любовь, если они боялись показывать ее другим, опасаясь, что она будет мешать работе. И как много значила для них работа, долг, который они выполнили до конца.

А ведь они были совсем молоды. Я бы не смог быть таким сдержанным…

Снова сижу у костра… Писать трудно, и я думаю, вспоминаю… Может быть, у меня уж начался бред, но я отчетливо вижу перед собой Германа и Таню. Вернее, даже не их самих, а их души. Светлые, сказочные, невесомые — они парят надо мной, окруженные каким-то волшебным сиянием. Это не мистика, Вера. Я ощущаю их всем своим существом. Они дают мне новые силы, и я знаю, я чувствую, что донесу карту трубки, сделаю то большое и нужное для Родины дело, к которому я стремился всю свою жизнь.

Вот я, наконец, и вышел к реке. Она мертва. Глыбы льда нагромождены друг на друга. Ветер метет поземку. Цель достигнута, но слишком поздно. Не лучше ли было оставаться и ждать на месте? Наверное, нас долго искали. Нас не могли не искать. У нас человека не бросят в тайге. Во всем, что случилось, мы виноваты сами.

…Еще два дня бессмысленной дороги вдоль реки. Никаких признаков жилья. Вообще где-то в этих местах должны попадаться эвенки. Но где я? Я не представляю этого даже с точностью в сто километров.

…Кажется, все кончено — я отморозил правую ногу. Осталось только три спички. Теперь у меня одна задача — вынести карту как можно ближе к людям.

Вера! Последние годы я жил только любовью к тебе. Ты со своей красотой и молодостью была мне, сорокалетнему таежному бродяге, путеводной звездой. Я выходил на свет твоего розового окна из самых глухих углов, из самых гиблых мест. Мне приходилось идти очень долго — мы были слишком далеки друг от друга. И, знаешь, я устал. Я устал от дороги, от таежного одиночества, от своей двойной жизни — одной здесь, в тайге, другой там, у тебя. Сейчас, когда цель моей жизни достигнута, я могу смело говорить обо всем, даже о том, в чем раньше боялся признаваться самому себе.

В том, что карта открытой нами кимберлитовой трубки погибнет вместе со мной, никто не виноват. Это курьез, трагическое стечение обстоятельств. Но не это главное. В этом маршруте, кроме трубки, я сделал еще одно очень важное для себя открытие. Я понял, что раньше жил неправильно. Я считал, что настоящая любовь — это та любовь, от которой можно уходить и к которой можно возвращаться. Я считал, что наши отношения — это идеал отношений между мужчиной и женщиной. Но теперь я почему-то завидую Герману и Тане. Они вместе делили горе и радость. Они вместе шли по жизни, их любовь была так велика, что даже не нуждалась во внешнем проявлении. Они были вместе до конца — любовь не помешала им выполнить долг.

Иное у меня. Я писал тебе каждый день, я всем старался рассказывать о тебе, я все вокруг себя заполнял тобой. Но это было не счастье, а утешение. Ты была слишком далека для счастья. Все это видели, и все понимали, что в золотой обертке лежит горькая пилюля. Один я не видел этого. Нет, я видел! Я обманывал себя, я выдумал тебя. И этот обман был так велик, что даже Таня, даже бедная Таня поверила в него!

Но все, кроме истины, призрачно. Даже в чувствах только правда извечна — иллюзии превращаются в прах от прикосновения действительности. Я бережно, на руках, нес сквозь годы свою мечту об идеале, но сейчас руки опускаются — я слишком устал.

Я много раз звал тебя, Вера, сюда, на север. Мне хотелось сократить дорогу до тебя. Но ты не приезжала, ты оставалась в Москве. Когда я умру, ты не услышишь моего последнего вздоха, ты не закроешь мои глаза. Как больно мне сейчас думать об этом. Больно и тяжело. Эти думы отнимают у меня последние силы.

Вера, милая! Ты мне нужна здесь, рядом со мной, и нигде больше, ты нужна мне реальная, а не призрачная. Я хочу, чтобы моя любовь сидела рядом со мной у костра, чтобы она грела мои обмороженные ноги, чтобы она ползла со мной по берегу реки, чтобы я мог передать ей карту открытого месторождения и умереть спокойно, зная, что моя любовь вынесет карту к людям.

Но нет, мне некому передать карту. Моя любовь оказалась нереальной. Не знаю почему, но я снова вспомнил Германа. Я завидую ему…

Кажется, я теряю сознание… Нет, оно вернулось, и я снова пишу. Я уже ничего не могу больше делать, кроме как писать. Да, я завидую Герману…

Нет, еще рано вешать нос. Надо идти, брести, ползти, цепляться, перекатываться.

Может быть, это моя последняя запись…

Нет, не последняя. Я еще жив. Что же делать с картой? Ее ведь ждут в экспедиции.

Часто впадаю в забытье, подолгу дремлю, лежа на снегу. Мне снятся взрывы кимберлитовых трубок, извержения кимберлитовых вулканов. Алмазы летят прямо с воздуха, за ними не надо ползать по тайге. Все время идет нескончаемый алмазный ливень. Он затапливает все вокруг на десятки километров.

И еще мне снятся города — большие новые города, в которых стоят белые дома, зеленеют газоны, по улицам бегают дети и медленно ходят влюбленные…

Я все-таки неисправимый романтик. Ничего этого мне, наверное, не снилось.

Ног уже не чувствую. Если выползу, наверное, отрежут. С трудом держу карандаш. Сейчас достал карту. Оказывается, мы забыли дать трубке имя. На правах одного из первооткрывателей пишу на карте: «трубка Веры, надежды, любви».

Как же быть с картой? Наверное, уж это мой самый последний вопрос в жизни…

Чертовски живуч человек! Я ползу, поднимаюсь на колени, падаю и снова ползу. Может быть, еще выползу. Рука еле водит карандашом. Пишу потому, что это стало привычкой. Нацарапаю две строчки и ползу дальше. Я привык к этому письму больше, чем к еде. Если брошу писать, наверное, уже не встану совсем.

Я все-таки люблю тебя, Вера. С этой мыслью мне легче ползти…

Я смастерил себе нечто вроде маленького вигвама. Здесь буду умирать. По этому шалашу скорее найдут и меня и карту…

Слышал голоса, лай собак. Выполз — нет, показалось. Снова лежу в шалаше. Мороз, утих. Костер, зажженный вчера последней спичкой, догорает. Эх, Вера, как ты мне нужна была здесь, как мне нужна была любовь-помощница, а не любовь-игрушка! Видно, не судьба…

Последний раз проверил карту. Все в порядке, она на месте. До сегодняшнего дня еще я все-таки надеялся. Теперь нет. Все, конец. Помираю…

Вера, найди Таниной мамы адрес… в экспедиции… напиши ей… и про Германа тоже…

…В гибели отряда никого не винить… Глупо все кончается…

…Жить хочется, В…»

Тарьянов перевернул последний лист и отложил письмо в сторону. За окном давно светлел день — мы не заметили, как пролетела ночь.

— А лай собак и голоса он, правда, слышал? — спросил лохматый геофизик.

— Правда, — ответил Тарьянов. — Костю нашли весной, всего в двадцати километрах от эвенкийского стойбища. Так что ветер мог доносить до него эти звуки. И, наверное, не один раз. Ведь Костю нашли не в самом шалаше. Он выполз из него и двинулся по направлению к стойбищу. Но прополз мало — шагов десять-пятнадцать — и замерз. Эвенки же в то лето, когда нашли Костю, не встретили никого из геологов. Они ушли кочевать в тайгу и, конечно, не могли видеть катера, все лето ходившего по реке мимо места старого стойбища. Экипаж, безусловно, искал пропавший отряд. Только на следующее лето эвенки через кого-то сумели передать все Костины бумаги в экспедицию. Таким образом, открытая отрядом Сабинина в Заполярье трубка два года оставалась неизвестной. Когда на нее снова пришли геологи, чтобы проверить Костину карту, в Якутии уже были известны местонахождения нескольких десятков кимберлитовых трубок. Судьба других поисковых отрядов оказалась более счастливой.

Тарьянов спрятал в полевую сумку письмо и сказал:

— Вокруг трубки «Веры, надежды, любви» открыли потом еще несколько коренных месторождений. Сейчас там идет большое строительство.

Неожиданно над крышей дома раздался знакомый урчащий звук моторов и по окну пробежала огромная черная тень. Это шел на посадку самолет, возвращавшийся в Иркутск из Заполярного алмазоносного района. Мы знали, что туда летчики возят стальные конструкции для строящейся обогатительной фабрики, а обратно всякий раз возвращаются порожняком и поэтому всегда бывают очень рады транзитным пассажирам.

Поблагодарив радиста Ивана Семеновича за гостеприимство, мы стали собираться в путь.

 

(Из путевого дневника)

 

Тимофеич

Облик того или иного нашего города трудно представить себе без определенного вида транспорта. Москву, например, вы никогда не вспомните без метро, Тбилиси — без фуникулера, Киев — без речных трамвайчиков, хлопотливо бегающих по Днепру.

Столицу якутского алмазного края Нюрбу нельзя представить себе без авиации. Легкие ПО-2 здесь — это трамвайно-троллейбусный парк, обслуживающий близлежащие районы; зеленые одномоторные «Антоны» — пригородные автобусы и электрички; тяжелые серебристые ЛИ-2 — поезда дальнего следования. Летчик в Нюрбе — самая распространенная и уважаемая профессия. Когда бы у нюрбинского городского начальства затребовали проект герба города, то геральдически Нюрбу следовало бы изобразить, безусловно, так: крест-накрест геологический молоток и пропеллер, а на перекрещении — кристалл алмаза.

Если город невозможно представить без авиации, то нюрбинскую взлетную площадку невозможно представить без Тимофеича — авиационного экспедитора Амакинской экспедиции Ивана Тимофеевича Размолодина, невысокого подвижного человека неопределенного возраста, с большой загорелой лысиной и хитроватыми светлыми глазами. Нюрба связана с внешним миром только по воздуху, и поэтому Тимофеич здесь «царь, бог и земский начальник». Он нагружает и разгружает самолеты, определяет число пассажиров, дает «добро» на взлет и накладывает «вето» на количество багажа.

Самолетов, конечно, не хватает. На площадке сидят десятки людей: геологи, топографы, геодезисты, буровики, мерзлотники и т. д. и т. п. Всем им надо немедленно, сейчас же, не задерживаясь ни секунды, улетать в свои партии. Они толпами ходят за Тимофеичем, просят, умоляют, требуют, угрожают.

Тимофеич неумолим. Сдвинув на затылок белую парусиновую фуражку (очевидно, экспедиторы всего мира носят белые парусиновые фуражки), он оборачивается к просителям и энергично рубит рукою воздух.

— Ну, что ты от меня хочешь? — говорит Тимофеич, ни к кому конкретно не обращаясь, подразумевая под местоимением «ты» всю многоликую массу пассажиров. — Ты же видишь — у меня груза, мне же завоз продуктов питания надо сделать. Ты на меня верхом норовишь сесть, а я же сам летать не умею. Правильно ведь?

Многоликий «ты» снова поднимает шум, достает бумаги, справки, но Тимофеич молча и величественно отстраняет их, отворачивается и идет дальше по полю аэродрома. Просители, роняя документы и бумаги, бегут за ним.

Тимофеичу приходится трудно. За дни нелетной погоды, которых здесь бывает из десяти семь, в аэропорту скапливается столько грузов и пассажиров, что решить, кого отправить первым, кого задержать, очень трудно. Единственно бесспорной является очередность отправки продуктов. Когда нужно послать в какую-нибудь далекую разведочную партию лишний ящик фруктовых консервов, Размолодин бесцеремонно высаживает из самолета даже самое высокое начальство. А если начальство начинает роптать, Тимофеич назидательно поучает:

— Вот ты приедешь, дашь указание, а чтобы это указание выполнить, надо не только высокое сознание иметь. Надо, чтобы народ покушал вкусно. Тогда и работать будет лучше. Посему слазь, и поедут вместо тебя фрукты.

Размолодин был из старых сибирских старателей. В молодости, как он рассказывал мне, ходил по Лене, по Вилюю с «правильными» ребятами, «мыл золотишко», «баловался большой деньгой». Сгубила Тимофеича как старателя общественная работа. Выбрали его как-то в профсоюзный комитет прииска. Вкусил таежный бродяга, привыкший жить бирюком, думать только о себе, радость быть общественным человеком, бросил старательское ремесло.

— С тех пор вот и пошел по советской линии, — улыбаясь, говорил Иван Тимофеевич.

От старательских лет осталась в характере Тимофеича одна черта, за которую начальство души в нем не чаяло. Тимофеич никогда ничего не просил, ни на кого не жаловался. Он все умел делать сам, всегда самостоятельно улаживал любые конфликты.

Старателю в тайге надеяться не на кого — он один. Поэтому он и золотые пески моет, и обед себе варит, и шалаш строит, и охотится сам, и сапоги, если продырявятся, зашивает собственноручно.

Так же и Тимофеич все делал сам. У него был удивительный практический навык, даже талант, все устраивать, доставать, из невозможного делать возможное. Такие люди в тайге незаменимы.

Особенно ценилось в Тимофеиче умение ладить с летчиками. Пилоты вообще народ капризный, суеверный, а в тайге — тем более. Вернее, «каприз» здесь не то слово. Слишком часто приходится таежному авиатору рисковать жизнью — садиться на узкие речные косы, взлетать с крохотных клочков земли, прокладывать первые трассы в неосвоенных воздушных пространствах. Поэтому существует в таежной авиации — впрочем, как и во всякой другой, — целый свод примет и обычаев, соблюдение которых считается обязательным.

Против всех этих примет у Тимофеича имелся не меньший свод контрпримет. Пользовался он ими блестяще: все нюрбинские летчики признавали за Тимофеичем особое умение толковать обычаи и приметы. И когда на площадке создавалась пробка, Тимофеич умел так поставить дело, что самолеты летали чуть ли не круглые сутки, и даже по понедельникам, хотя понедельник у всех летчиков мира общепризнанный «нелетный» день.

С первых дней жизни в Амакинской экспедиции я завел крепкую дружбу с Тимофеичем. Еще в Иркутске мне советовали:

— Первым делом заручись доверием Тимофеича. Без него никуда не выберешься, ничего не увидишь.

Я последовал этому совету и был с лихвой вознагражден. Тимофеич сажал меня даже в самые перегруженные самолеты, если они отправлялись в какие-нибудь интересные места.

Однажды Размолодин взял меня с собой «на сброс». На языке геологов это обозначает: сбросить с самолета груз продовольствия или снаряжения поисковому отряду, в районе нахождения которого нельзя приземлиться.

Часа через полтора после взлета наш самолет кружился над маленькой речушкой, делавшей изгиб в — каменистом ущелье. На берегу речушки белели палатки, а вокруг них, размахивая руками, бегало несколько смешных человечков. Как потом сказал наш пилот, сброс был тяжелый, с препятствиями. Машина могла находиться в узком, дугообразном ущелье всего несколько мгновений, так как рисковала врезаться в каменную стену. За эти мгновенья нужно было выбросить максимальное количество груза.

Первый заход прошел удачно — возле самых палаток упал мешок с мукой и небольшой бочонок с маслом. Во время второго захода Тимофеич, руководивший сбросом, «промазал» — ящик с консервами стукнулся о каменную стену и разбился вдребезги.

Тимофеич разозлился — такая незадача случалась с ним редко. Он стал на всех кричать, придираться. Попало и мне.

— Чего стоишь, как на именинах?! — шумел Тимофеич. — Помогать надо! Бери мешок, бросать вместе со мной будешь!

Я с радостью ухватился за край очередного куля.

— Куда торопишься? — покачал головой Размолодин. — Привязаться надо, а го вылетишь в белый свет вдогонку за этим кулем.

Я привязался веревкой к железной скобе, ввинченной в стенку кабины. Уже потом, во время самого сброса я понял, что не вспомни Тимофеич о веревке, мне, может, и не пришлось бы писать эти строки.

Сбросив газ, пилот влетел в ущелье. Самолет шел как по ниточке: между крыльями и стенами ущелья было не больше десяти-двенадцати метров. Все ниже и ниже опускается машина. Мы стоим у открытой дверки кабины. Высота метров тридцать.

— Давай! — яростно кричит Тимофеич.

Чуть отведя куль назад, швыряем его в проем дверей. И тут же чувствую страшный рывок: веревка железным обручем сдавливает грудь. Проклятый куль тянет за собой, как магнит, но железная скоба удерживает меня в самолете.

Машина, задрав нос и взревев мотором, выскакивает из ущелья перед самой стенкой. У меня, наверное, очень глупый и растерянный вид, Тимофеич, смеясь, кричит в ухо:

— Ну что, понял, зачем веревка? То-то! А то бы кувыркался курсом на Нюрбу.

Тимофеич устало вытирает свою вспотевшую загорелую лысину и жестом приглашает меня сесть рядом с собой.

— Задали мы сегодня геологам работу! — говорит Размолодин. — Придется понырять за консервами в реку.

Усевшись поудобнее, Тимофеич продолжает:

— Года три назад работал я вот в таком же поисковом отряде. Кончились у нас продукты, вызвали самолет на сброс. Сидим ждем. Прилетает какой-то дефективный, и начинается свистопляска: что ни заход — все в воду летит. Муку, консервы, палатки — все в реку сбросил, сукин сын! Я разделся (не пропадать же добру) — и бултых в воду. Нащупал ящик, стал подымать его наверх. Да только высунулся из воды — гляжу, на меня огромадный куль, вроде сегодняшнего, летит. Еле успел я отпустить ящик и снова нырнуть. Еще бы секунду помедлил, трахнуло меня тем кулем по черепу — и не стало бы Тимофеича.

Самолет качнуло. Тимофеич отодвинул ногой упорно наползавший на него тяжелый ящик и продолжал:

— Да… Ну, значит, улетел этот дефективный, снова ныряю. Ан нет моего ящика на старом месте. Снесло его течением. Что делать? Оценил я обстановку, схватил бредень и залился вниз по течению. Остальные за мной. Отмахали мы по реке километра четыре (два дня перед этим ничего не ели, так что бежать было легко) и в самом узком месте поставили бредень. Сами сели рядом. Ждем. Проходит час, проходит второй — ничего нет! Вечереет, а мы все в трусах. Пришлось, веришь ли, лагерь к бредню перетаскивать. Утром вынули сети, смотрим — две банки судака в томате и банок пять сардин. На второй день гуще пошло. Стало мясо попадаться, каша рисовая, даже одну стеклянную банку с вишневым вареньем выловили.

Так мы и просидели целый месяц около этого бредня. Опорную базу сделали. Консервы растащило по всей реке, но ничего, банок по пять в день удавалось выудить. А мука так и пропала: растворилась по всему течению. Правда, мы не в накладе были: рыбешка в то лето по реке пошла жирная, Видно, мука-то наша ей по вкусу пришлась…

Вернувшись из северной алмазной «столицы», я сразу же отправился искать Тимофеича. Нужно было срочно лететь в южную алмазную «столицу», на знаменитую «Трубку Мира».

— Сделаем, — уверенно сказал Тимофеич, — дело общественное. Приходи часов в пять утра. В это время народу меньше бывает.

На следующее утро, ровно в пять часов, я был у кассы. Подошел Тимофеич.

— Айда, — коротко сказал он и зашагал по взлетному полю.

Перед стартовой линией жужжал мотором, как огромный шмель, зеленый «Антон». Тимофеич поднял руку, летчик выключил мотор. Размолодин открыл дверцу и влез в кабину, я за ним.

В самолете — яблоку негде упасть. Пассажиры, уже успевшие устроиться, недовольно поглядывали на нас.

— М-да… — сказал Тимофеич, придирчиво оглядывая набитую до самого потолка кабину. Ткнув ногой огромный, туго набитый тюк, он спросил: — Чей мешочек?

— Мой, — раздался густой бас, принадлежавший рослому бородатому мужчине в резиновых сапогах и ватной куртке.

— Так что, Петрович, придется скинуть твой мешочек. Корреспондента посадить надо. Ну-ка, подсоби.

— Постой, постой, Тимофеич, — забасил бородатый. — Вчера же полбутылки спирту распили. Аль забыл?

— Экий ты, Петрович, непонятливый! — поморщился Размолодин. — Ну разве же из-за мешка мы с тобой спирт пили? Нет. Выпили как старые таежные друзья. Ну, а что твой мешок? Мертвая материя. А здесь живой человек, к тому же корреспондент. Дело общественное. А спирт твой, не бойся, не пропадет. Завтра же с первым самолетом отправляю тебе твой мешочек.

Самолет снова взревел мотором. Побежала назад земля. Я взглянул в окно. По взлетному полю шел к зданию аэропорта мой добрый гений Тимофеич, согнувшись под тяжестью огромного тюка.

 

В поселке Новом

Зеленый, разбитый на якутских небесных «проселках», дребезжащий «Антон» медленно тащился между облаками, то и дело проваливаясь в глубокие воздушные ямы.

— Эй, тетенька, подвинься! Больно широко сидишь.

— Куда же ты меня наружу выпихиваешь? Граждане, помогите…

Веселая перебранка сопровождается энергичными движениями. Из пилотской кабины выглядывает командир экипажа и, стараясь перекрыть шум мотора, кричит:

— Братцы! Вы мне машину не раскачивайте, а то так и в землю недолго врезаться!

Якутию можно понять только с самолета. Путешествуя по тайге пешком, на оленях, на лошадях, трудно даже представить себе, как богата и разнообразна природа этого могучего края, занимающего площадь в три миллиона квадратных километров — одну седьмую часть всей нашей страны.

Самолет шел на юг. Это особенно чувствовалось по местам, возникавшим под крыльями. Мы летели над средним течением Вилюя. Если в северных районах якутские реки текут по бедной красками, растущей на каменистой почве полярной тайге и с высоты семисот-восьмисот метров имеют какой-то оловянно-серый, удручающий вид, то здесь картина была совершенно иная.

Средний Вилюй в жаркие летние месяцы субтропически роскошен. Одна за другой появляются под крыльями желтые косы — пляжи с отборным песком, которому может позавидовать даже Черноморское побережье возле Анапы. Вода в реке по-океански голубовато-синяя. И все это обрамлено густыми зелеными берегами. Совершенно необычная для небогатой красками Якутии гамма цветов — белый, желтый, зеленый, голубой, синий…

Не долетев немного до грозного вилюйского порога Улахан-Хана, который в 1949 году героически штурмовал поисковый отряд геолога Григория Файнштейна, сворачиваем влево. Внизу — сплошная тайга. Наконец в излучине притока Вилюя — реки Малая Ботуобия показывается в окружении нескольких десятков домишек серый «пятачок» чистой земли.

Он очень мал, но это единственно пригодное для приема самолетов место во всей окрестной тайге. Вечная мерзлота здесь подходит очень близко к поверхности земли, и почва везде вязкая, топкая, почти жидкая.

Идем на посадку. «Антон» чуть не задевает колесами крыши домов. Как только последняя крыша исчезает под крылом, летчик резко приземляет машину. Стукнувшись о крупную гальку, густо насыпанную на взлетном поле, самолет бежит прямо к берегу реки. Пилот сбрасывает газ, вода все ближе и ближе; кажется, катастрофа неминуема… Но буквально в пяти метрах от берега «Антон» останавливается.

— Вот так и летаем, — улыбаясь, говорит летчик. — Каждый день раза два, а то и три думаешь, что садишься в последний раз.

Попрощавшись с пилотами, спрыгиваю на галечное поле площадки. В кармане у меня лежит записка к мастеру обогатительной фабрики Василию Репину. На противоположном берегу реки торчит типичная фабричная труба, пускающая в небо кольца дыма. Оттуда же доносится хлопотливый стрекот дизеля, безнадежно глохнущий в тысячекилометровой таежной тишине. Очевидно, это и есть обогатительная фабрика и именно там надо искать Василия Репина.

В процессе поисков выясняется, что самолет приземлился пока еще только в поселке Новом, а до «Трубки Мира» и поселка Мирного еще целых сорок километров по заболоченной, непролазной тайге.

Дом Василия Репина стоит на взгорье, как раз напротив аэродрома. Самого хозяина дома нет. Над распахнутой настежь дверью прибита пожелтевшая от времени «универсальная» записка: «Я вышел, дрова в чулане, спички за приемником, консервы на чердаке. Можно занимать левый спальный мешок. Репин».

Что ни говори, гостеприимство стопроцентное: полный «сервис» и абсолютная свобода действий. Согласно предписанию занимаю левый спальный мешок и отправляюсь на осмотр поселка.

С первых же шагов устанавливаю, что одной из достопримечательностей Нового является особого состава и цвета грязь. Она не лежит местами, образуя сухие островки и оазисы твердой почвы, где можно передохнуть и почиститься. Здешняя грязь залегает на сотни километров вокруг. Это мерзлотная грязь. Вернее, это не просто грязь, а оттаявший под лучами солнца верхний слой вечной мерзлоты — сплошное месиво, разбавленное к тому же лившими целую неделю дождями.

Поселок Новый — аванпост «Трубки Мира». Здесь передний край, передовая застава большого отряда геологов и строителей, подготавливающих к промышленной эксплуатации одно из самых богатых месторождений якутских алмазов. Вот почему у излучины реки построили обогатительную фабрику, стали ставить жилые дома, магазины, почту, клуб.

Несмотря на «молодость» поселка и значительную удаленность от мест оседлого человеческого жилья, оказалось, что животный мир Нового чрезвычайно богат и разнообразен. Между домами бродили целые стада розовых поросят, на завалинках, вывалив фиолетовые языки, сидели собаки, пегобородые козы оглашали окрестности мирным деревенским блеянием. Чувствовалось, что жители Нового устраивались на берегах Малой Ботуобии не на один день.

Выйдя из поселка, я пошел по берегу реки дальше, в тайгу. За мной увязались смешной лопоухий щенок и два поросенка. Я хотел сфотографировать их, но щенок сразу же нарушил композиционную цельность группы. Он, по-видимому, не ждал ничего хорошего от незнакомого, блестящего на солнце металлического предмета и поэтому, деловито помахивая хвостиком, затрусил обратно в поселок.

Поросята, не обладавшие щенячьей проницательностью, великодушно разрешили запечатлеть их на Пленку на фоне вековой тайги. Они позировали очень спокойно. Я хотел сфотографировать их более крупным планом, но тут случилось непредвиденное событие.

На площадку с треском приземлялся еще один самолет. Со всего поселка к нему бежали люди. Многие бежали, конечно, просто так, как говорится, по инерции. Они никого не ждали с этим самолетом и никуда не должны были улетать. Просто хотелось постоять и поглазеть, как вылезают из кабины люди, прилетевшие с Большой земли (должен сказать, что привычка эта бытует во всех далеких таежных поселках).

Дурные примеры заразительны. Вместе с людьми «сбегается» к самолету почти вся «фауна» Нового. Заспешили на аэродром и мои поросята. Но они очень скоро вернулись обратно, по-видимому не найдя там ничего интересного для себя. Так они потом, мирно пощипывая зеленую травку, все время и тащились за мной, не отходя ни на шаг. Очевидно, боялись, что одному мне в тайге будет страшно или что я, как человек новый и незнакомый с этими местами, могу заблудиться.

Сопровождаемый своим «почетным» эскортом, я отошел от поселка по реке километров на пять. Тайга на Малой Ботуобии была действительно совершенно иной, чем в северных районах. Она более густая, более пушистая и мягкая и, если так можно сказать, более радовала глаз. Деревья не высокие, но и не перекручены так сильно морозами. В отличие от своих хилых, пепельно-серых полярных собратьев они стройны, подтянуты, у них более строгий и какой-то вызывающе зеленый вид. В малоботуобской тайге пахнет хвоей и грибами, блестит на солнце паутина, легкомысленно перекликается птичий гарнизон.

Возвращаясь обратно в поселок, я заметил, что и река здесь течет по-другому: спокойно, неторопливо, шуршит у пологих берегов аккуратными, словно подстриженными, кустами, образует заводи, болотца — словом, ничего нет общего со стремительными северными потоками, мрачно несущимися по голым каменистым каньонам Сибирской платформы.

Выйдя к Новому с другой стороны, я окончательно укрепился в своем мнении о схожести здешнего пейзажа с какими-нибудь рязанскими или новгородскими видами. Околица поселка, густо засаженная картошкой, выходила к неглубокому оврагу, дно которого затейливо пересекали с разных сторон хорошо утоптанные тропинки.

Все эти стежки-дорожки начинались от покосившихся плетней, от низких калиток, на которых пестро мостились куры. В довершение картины с одного из плетней надменно и хрипло заорал петух.

Репина по-прежнему дома не было. Чувствовалось, что он «вышел» не на один день (я вообще заметил среди геологов такую привычку: если уж «выходить» из дому, так основательно, не меньше как на неделю). Руководствуясь советом хозяина дома, я слазил на чердак, достал банку консервов, поужинал и залез в спальный мешок.

Утром, проснувшись, я понял, что нахожусь в доме не один. Догадаться об этом, было нетрудно: из противоположного угла периодически доносились раскаты могучего храпа. Расшнуровав мешок, я увидел, что половину дома занимает чья-то кряжистая, молодецкая фигура. Фигура расположилась прямо на полу, закутав голову в бараний полушубок.

Во сне фигура, очевидно, попала на сквозняк и гулко чихнула под своим полушубком, после чего последний был немедленно сброшен, и я узнал в спящем бородатого Петровича, хозяина того самого тюка, с которым я успешно «соперничал» в Нюрбе.

— А что, Васька Репин не приходил еще? — сонно спросил Петрович.

— Да нет, все еще вышел, — ответил я.

За завтраком мы разговорились. Петрович рассказывал о себе: ему семьдесят четыре года, он работает горняком на «Трубке Мира», добывает из вечной мерзлоты алмазы. Здоровье хорошее, пока не жалуется, только вот в последнее время что-то тяжело стало каждый день по восемь часов махать в шурфе полуторапудовой кувалдой.

Петрович, как и Размолодин, происходил из потомственных сибирских золотоискателей.

— Ваньку Размолодина, который тебя посадил, а тюк мой спихнул, годков пятьдесят уж знаю, — медленно говорил старик, прихлебывая чай из консервной банки. — Еще с его отцом золотишко в Бодайбо мыли. Хороший был человек, только очень горячий, бунтарный. В двенадцатом году на Ленском расстреле голову свою положил. Ванька-то весь в него, такой же справедливый. Вишь ты, живого человека, к примеру тебя, посадил, а мешочек мой скинул.

Я смотрел на его могучую, совсем не старческую фигуру, широкие, загорелые скулы, тяжелый подбородок, крупный нос, шишкастые брови, — и мне казалось, что вот такими густо заквашенными и ладно сшитыми были легендарные русские землепроходцы — первые покорители сибирской целины и богатств Востока, славные соратники Ермака Тимофеевича. Не один век минул уже с той поры, а тип «сибиряка» — человека, властно и ежедневно отвоевывающего у природы новые, нужные ему края, сохранился во всей своей свежести и привлекательности.

Много лет назад, не выдержав тупого уклада деревенской жизни в Саратовской губернии, махнул далекий предок Петровича за Урал, в таежные сибирские края. Имея в роду не одно поколение бунтарей против царя и веры, был он человеком широкой души, свободолюбивым, гордым, независимым, не мог терпеть на своем горбу всяких урядников, исправников. Поклонился всему деревенскому миру, последний раз взглянул на свое Худолаптево и махнул в Сибирь, определившись на жительство в старательский поселок Пьянобыково.

Стал жить предок Петровича на берегу бурной реки, стал мыть в ее желтых косах золотишко. Утром выйдет на порог, расправит плечи и заорет, да так, что верст на десять в округе слышно:

— Ого-го-го-го-го-о-о-о!..

Послушает эхо, улыбнется, потянется — и пошел в тайгу. Сам себе хозяин. Попробуй он сделать это в Саратовской губернии? Немедленно засадят в холодную за нарушение общественного порядка. Так и рождается в крови далекого предка Петровича, чтобы потом передаться всему потомству, любовь к диким, неосвоенным местам, страсть к землепро-ходчеству.

Когда Петрович появился на свет, в его роду уже твердо выработалось правило: живи бедно, но вольно. Сызмальства Петрович привыкает надеяться только на себя. Он все умеет: строить дом, варить обед, лечить болезни. И когда, услышав про новое дело, про алмазы, Петрович подается из своей старательской резиденции на Вилюй, геологи принимают его с распростертыми объятиями. Бывший старатель — лучший житель тех мест, по которым идут разведчики. Учить его, как вести себя в тайге, не надо — впору самим учиться. Правда, работает Петрович поначалу не то чтобы плохо, но и не потеет с кайлом в руках. Сказывается старательское прошлое.

И вот тут-то какой-нибудь молодой геолог, окончивший институт в Москве или Ленинграде, в представлениях которого Петрович приобретает черты некоего таежного бога, начинает приобщать последнего к новым производственным отношениям. Во-первых, Петрович уже не старатель и не всякий там частный сектор. Он получает звание младшего коллектора, ведет документацию, начинает разбираться в мудреных геологических терминах и вообще растет в своих собственных глазах.

Теперь уж его из разведочной партии никаким, даже самым «неснятым», золотоносным участком не выманишь. По-прежнему сохраняя вольготный, таежный образ жизни, Петрович теперь невольно становится коллективистом. Петрович ходит на профсоюзные собрания, требует чаще привозить в экспедицию кино, по путевке областного союза едет в Крым, в санаторий. Раньше один раз в пять лет Петрович вырывался из тайги в «жилуху» с «большой монетой», сорил деньгами, пил горькую и просыпался в одно прекрасное утро с тяжелой головой и легким карманом. Деваться было некуда, и снова Петрович залезал на несколько лет в свою одинокую таежную берлогу.

Теперь же тайга не держит Петровича железными клещами безысходности. Он бродит по таежной якутской глухомани вместе с геологами не потому, что «деваться некуда». Петрович теперь испытывает потребность в общении с государственными людьми. «Петрович — старатель для себя», «Петрович-накопитель» умирает. Из тайги выходит вновь родившийся семидесятилетний «Петрович — полезный член общества», «Петрович — старатель для других».

…Обо всем этом старик, путаясь, сбиваясь, пуская в ход хлесткие таежные словечки, рассказывал мне до самого обеда.

— Ну вот, изложил я тебе душу — и ладно, — говорит Петрович, натягивая полушубок. — Васька Репин сегодня, видно, опять не явится. Пойду пройдусь, узнаю — не прислал ли Размолодин из Нюрбы мой багаж.

Он уходит. Я долго сижу и листаю блокнот, в котором записаны разговоры с Иваном Тимофеевичем Размолодиным и «изложение души» бывшего старателя, а ныне младшего коллектора Петровича. Казалось бы, какое отношение имеют эти два человека к якутским алмазам? Имеют, и немалое! Старая гвардия сибирских старателей ныне стала своеобразным «таежным» рабочим классом. Они оказали большую помощь геологам. Они были теми рядовыми «алмазной армии», теми нижними чинами поисковых отрядов, на чье крепкое, привыкшее к кайлу, рюкзаку и лопате плечо легла немалая часть трудов и лишений, затраченных на открытие Якутского алмазного бассейна.

И, безусловно, они заслуживают доброго слова.

 

Дорога в Мирный

Прошел еще один день. Снова утро, и снова я сижу у окна в доме мастера Репина. Хозяин все еще «вышел».

На улице холодно. Туманятся маленькие лужицы и конские следы. Кусты багульника покрыты серым налетом изморози. С моего наблюдательного пункта видны дома, аэродром, фабрика, река, мостки — все, так сказать, опорные пункты Нового. Обитатели поселка ходят, кутаясь в ватные телогрейки, а кое на ком даже надеты меховые ушанки. Вот двое остановились поговорить. Изо рта у обоих валит пар. Эге, а температура-то, пожалуй, опустилась ниже нуля. Вот тебе и август месяц!..

Проходит минут двадцать. Над таежным горизонтом появляется солнце. Тонкий ледок в лужах Ломается и тает. С аэродрома в поселок прибегает какая-то необыкновенно лохматая псина с высунутым языком. Ей жарко. В реке уже кто-то купается. На берегу, на одежде купальщика сверху, лежит меховая ушанка.

Якутские контрасты…

Из длинной фабричной трубы клубами валит дым и стелется над верхушками лиственниц. Это новый пейзаж. Прошлой ночью я видел, как дрожали и переливались в Малой Ботуобии отраженные огни отсадочного цеха. Это тоже новый пейзаж. Над рекой растут терриконы переработанного кимберлита. В тайгу уходят рельсы. По ним с рудного двора на фабрику везут в вагонетках голубую алмазоносную землю. Над рельсами ветер качает провода. Они висят на деревьях. Здесь вообще такая мода: когда проводят линии электропередач, обходятся без столбов, а рубят верхушки деревьев и прямо в них ввинчивают белые изоляторы.

Перед окном появляется группа ребятишек. Все они одеты в большие, не по росту, резиновые сапоги, в брезентовые балахоны с капюшонами — типичная таежная экипировка. Вообще в Новом много детей. Несмотря на то, что поселку не исполнилось еще даже года, здесь собираются уже открывать школу.

На площадке сегодня пусто. Все знают: если летчики на Новый не летают — значит, в северных районах хорошая погода (что бывает очень редко) и Тимофеич все самолеты угнал на Далдын.

В трубе дома свирепо дует ветер. Быстро прибывает вода в Малой Ботуобии. Уже за каких-то полчаса снесло деревянные мостки. Накрапывает мелкий дождичек.

В гости к Репину приходит старичок конюх из экспедиции «Главзолота». Узнав, что мастера уже несколько дней нет дома, старичок неодобрительно покачивает головой:

— Разве это хозяин? Сам ушел, а дом бросил. Недоразумение!

Он садится, сворачивает цигарку и заводит длинный разговор.

— Геологи — это не хозяева. Нет у них комфортного подхода к своему месту жительства. Правда, должность-то геолога такая — без удобств. Во всякой глухомани они первыми жизнь начинают. А нашел месторождение — и поминай как звали. Рюкзачок на плечо — и пошел дальше. Отсюда и не хозяева.

Старичок аккуратно стряхивает пепел на подоконник и продолжает:

— А когда ушел геолог, тут приходим мы, промысловики.

У нас — шалишь!.. У нас в палатке жить не будешь. У нас все в ажуре, все строим надолго, по-хозяйски. Мы рубль вкладываем, а обратно получаем пять. Геологи, правда, тоже большие доходы государству приносят. Но все у них как-то вверх тормашками. Одно слово — не хозяева!

Из разговора с хозяйственным старичком я узнаю очень много интересного. Например, то, что мой собеседник, человек поживший и много повидавший, из всех видов современного транспорта признает только два: воздушный и конный.

— Самолет и лошадь! — нравоучительно поднимает старичок палец вверх. — Больше мне ничего не надо. Авиация — царь природы. Без нее никуда не денешься, ей все нипочем. А вот уж на земле лучше лошади ничего не найдешь. Взять наши алмазы. Опять же самолет и лошадь. Больше ни на чем к ним не подступишься.

Старичок оживляется, на лице у него умиление. Чувствуется, что человек говорит о близком сердцу предмете.

— А лошадь? Умное животное! К примеру, нагрузил на трехтонку три тысячи килограммов муки или количество людей такого же веса. Машине все равно. Она и то и то одинаково свезет. А лошадь — нет. Ей не все равно — человек ли на возу сидит, или два ящика на столько же килограммов. Человека она быстрее повезет, легче, потому что живой вес. А живому весу, понятное дело, всегда быстрее надо ехать, чем мертвому. Или другой пример. Семьдесят килограммов спирту лошадь всегда легче везет, чем пятьдесят железа. Почему? Живой вес, плещется. К тому же она понимает, лошадь-то, что спирт завсегда больше ждут, чем железо. Так-то!

Уходя, старичок дает мне ценный совет:

— Ты Репина не жди. Он еще неделю, может, не заявится. Иди в поселок и проси у кого-нибудь лошадь. К вечеру будешь на «Трубке Мира».

Отчаявшись дождаться легендарного мастера Репина, я так и поступаю: иду в поселок и начинаю «клянчить» в расквартированных в Новом организациях лошадь. Но мне ее никто не дает. Видно, здесь действительно лошадь ценится превыше всех других транспортных благ.

В топографическом отряде, например, сокрушенно разводят руками: только вчера было целых две лошади, а сегодня уже нет ни одной. Аэрофотосъемщики послали своего конюха пасти коней «всего» час назад. Начальник геодезической партии — добродушный малый в больших роговых очках — предпочитает даже израсходовать последнюю банку вишневого варенья и угостить меня чаем, но только не давать своего гнедого в яблоках жеребца. Постепенно до меня, человека городского и привыкшего к преимуществам механического транспорта перед гужевым, начинает доходить вся мудрость высказанных старичком конюхом мыслей.

Выручают мерзлотники. У них целый табун лошадей. Под расписку, составленную «мерзлотным» завхозом в высокопарных, торжественных выражениях, мне разрешается взять на два дня унылую конягу неопределенной серо-буро-гнедой масти. Коняга до того флегматична, что засыпает прямо на ходу. Видно, она не принадлежала к лучшим представителям лошадиной породы в Новом. Этим, наверное, и объяснялась щедрость мерзлотников.

Таинственный мастер Репин так и не появился. Оставляю ему записку — благодарю за консервы, за приют и выражаю сожаление, что не довелось встретиться.

…Спутников у меня не было.

— Дорога одна, — сказали мне в Новом, — Держись по ней — прямо к Мирному и приедешь.

Трасса Новый — Мирный обозначена следами гусеничного трактора. Две черные колеи указывают путь лучше всяких других дорожных знаков.

Через полчаса после выезда начинается знаменитая «Мертвая трясина». О ней я знал по рассказам. Чавкая копытами, лошадь идет по совершенно жидкой земле. Порой деревья стоят в воде, как во время половодья. Снизу веет холодом — на глубине всего тридцати сантиметров лежит вечная мерзлота. Кое-где из черной воды торчат редкие пучки желтой, умирающей травы. Местами из-под воды виднеются мокрые мхи. У них жалкий вид — не то что роскошные северные моховые ковры на Далдыне!

Бедная моя коняга! Ей пришлось форсировать болото, по брюхо проваливаясь в студеную черную воду. Она яростно выбрасывала вперед передние ноги, потом с громким хлюпаньем вытаскивала из трясины задние. Это было похоже на чудовищный галоп, снятый для кино в замедленном темпе. Я перекатывался по мокрой лошадиной спине от хвоста к гриве и обратно вместе со всем своим багажом. Теперь-то уж моему иноходцу дремать не пришлось.

Иногда топь кончалась, и мы выбирались на сухое место. Здесь стояла выгоревшая тайга. Резко пахло жженой древесиной. Тихие пожарища тянулись по обе стороны дороги. Черные, обуглившиеся деревья, сиротливо вырисовываясь на фоне серого неба, в немом протесте поднимали к небу посыпанные пеплом ветки. А над гарью слышался плач какой-то пичуги.

Порой тайга была окрашена в два цвета: внизу — черный, вверху — зеленый. Значит, недавний пожар прибило дождем, и он прошел, как говорят здесь, «первым этажом». Тайга завалена золой — сгорели все мхи и лишайники. Дымящиеся кучки пепла сохраняли формы бывших кочек и бугорков, но стоило только раздаться какому-нибудь громкому звуку — они мгновенно рассыпались.

В одном месте я был поражен необычным явлением. Дорога шла по холму, на котором, похожая на вынутые из печной трубы «ежики», стояла редкая роща черных, обгоревших лиственниц. Неожиданно лошадь громко заржала, и черная роща… исчезла, деревья рассыпались, превратились в прах. Уже потом, когда я рассказал об этом случае, мне объяснили, что раскаленный огненный пал, наверное, налетел на эту рощу внезапно и, испепелив деревья в одну секунду, ушел дальше. Смена температуры была так велика и произошла за такое короткое время, что лиственницы не успели рассыпаться, застыв до первого громкого звука.

Но как ни угрюмы пейзажи таежных пожарищ, они не вызывают мрачных мыслей. Жизнь, временно отступившая перед бешеным напором огненной стихии, снова возвращается в черную пустыню. Всюду видно, как пробивается из-под пепла трава, как рядом с обуглившимися «стариками» тянутся вверх молодые, зеленые побеги. Терпкий аромат распускающейся зелени мешался с лежалым, прошлогодним запахом гари и побеждал его.

Я ехал, смотрел и думал о том, что вот эта борьба жизни и смерти во всех ее резких, ожесточенных, яростных проявлениях и есть самая главная черта якутской природы. Эта борьба выражена здесь сильнее, чем где-либо в другом месте нашей страны. Тут, вдали от человеческого жилья, словно сошлись эти две силы для решающей схватки, оставив на огромном пространстве многочисленные следы проявления своих диких, необузданных страстей.

Уже начало темнеть, когда дорога вывела, наконец, к реке Ирелях, на берегу которой стоял поселок Мирный. До самого Мирного оставалось проехать еще несколько километров, но они оказались самыми трудными. Болото слилось с рекой, образовав одно сплошное месиво воды и грязи. Лошадь, проваливаясь по брюхо, медленно брела вперед. На небе зажглась первая звезда, заметно похолодало, а топи все не было конца.

Стало уже совсем темно, когда мы снова выбрались на сухое место. Вокруг не видно ни зги. Я отпустил поводья — лошадь сама пошла вперед, отыскивая дорогу по каким-то своим приметам. Но вот и она встала. Я соскочил с седла, сделал несколько шагов вправо, потом влево — дороги не было. Она упиралась прямо в реку. «Очевидно, здесь брод», — решил я и, взгромоздившись на своего «иноходца», тронул его к реке.

Несмотря на то, что моя коняга, пугливо храпя и приседая на задние ноги, всячески сопротивлялась спуску с высокого берега в бурную таежную речку, я упорно гнал ее в Ирелях. Я ничего не знал о прошедших недавно в этих местах сильных дождях, которые смыли все броды и переправы. В темноте было не видно, что уровень воды в реке сильно повысился. Мне хотелось скорее попасть в Мирный, и я дерзко нарушил общеизвестное правило: «Не зная броду — не суйся в воду».

Умная моя коняга, догадавшаяся об опасности по шуму воды в затопленных прибрежных кустах, смирилась перед сильной, но недальновидной человеческой самоуверенностью и вошла в Ирелях. Земля сразу же пропала у нее из-под ног, и она с головой окунулась в холодную воду. Я рванул поводья назад, но было уже поздно. Сильное течение выбило из седла, ноги запутались в стременах. Тяжелый рюкзак тянул вниз. Пытаясь освободиться, лошадь ударила меня копытом в висок. Перед глазами поплыли желтые и зеленые круги…

Очнулся я на другом берегу, лежа на траве. Под головой у меня был рюкзак. Рядом незнакомый мужчина, сидя на корточках, выкручивал мокрую телогрейку. Увидев, что я открыл глаза, он весело подмигнул:

— Искупался? Это ничего. У нас тут с каждым через день такое случается. Река сумасшедшая. Чуть пойдут дожди — броды смывает, и уровень сразу на полметра подскакивает.

Я оглянулся. Лошади моей нигде не было видно.

— А я иду с охоты, — продолжал незнакомец, — смотрю: топчется кто-то возле старого брода. Только хотел крикнуть, чтобы остереглись, а вы бултых! — и на дно. Еле вытащить успел.

С противоположного берега донеслось жалобное ржание.

Не знаю почему, но я вдруг вспомнил о торжественной расписке, оставленной мерзлотному завхозу. Я сказал об этом своему «спасителю».

— Да, лошадь надо ловить. Отпускать нельзя — пропадет в тайге, — ответил он.

Я ощупал себя — все было на месте. Можно было плыть на тот берег за «иноходцем».

— Постой-ка, — сказал незнакомец, увидев, что я иду к реке. — Вместе поплывем, а то мало ли что…

Он подошел к воде и стал разуваться, но потом раздумал.

— Холодно сегодня, лучше одевши.

Я согласился. Так — в сапогах, штанах и рубашках — мы снова полезли в Ирелях. Лошадь ловили долго. Она, очевидно, по-прежнему не доверяла мне и подозревала, что кто-нибудь из нас еще раз попытается верхом на ней форсировать реку.

Обратно мы плыли довольно мирно, держа конягу с обеих сторон под уздцы. Выбравшись на берег, сушиться не стали, а прямо отправились в Мирный. С нас текло, как с заправских водяных.

До поселка было километра полтора. Таща за собой лошадь, мы двигались вдоль цепочки электрических лампочек, которая тянулась с вершины темного холма. Когда показались первые дома Мирного, лампочки неожиданно свернули вправо. Цепь огней теперь шла по неширокому логу и кончалась где-то вдалеке. Оттуда доносился шум работающих механизмов.

— Что это за долина? — спросил я своего спутника Михаила Таборова (по дороге мы познакомились, и я узнал, что мой спаситель работает мастером на обогатительной фабрике).

— Это Лог Хабардина, — ответил Таборов. — В нем как раз и расположена «Трубка Мира».

— А кто такой Хабардин? — поинтересовался я.

— Юрий Хабардин, геолог Амакинской экспедиции. В прошлом году он открыл «Трубку Мира». Это еще совсем молодой паренек, но его имя уже дважды нанесено на все карты Советского Союза.

В этом месте я должен прервать свои путевые записи, чтобы рассказать читателям о Юрии Хабардине — первооткрывателе «Трубки Мира».

 

Имя на карте

Какой мальчишка не был в юности романтиком? Кто из них, пятнадцатилетних мечтателей, не морщил от удовольствия облупившийся загорелый нос, путешествуя по страницам книг Жюля Верна, у кого сладко не замирало сердце в темном зале кинотеатра, когда на экране сильные, бородатые люди открывали новые земли, плыли по неизведанным морям, штурмовали неприступные горы? Пожалуй, таких не найдется.

Юра Хабардин тоже думал — и подолгу! — о дальних дорогах, опасных путешествиях, незнакомых странах. Он был неисправимым, закоренелым романтиком.

В семнадцать лет, окончив школу, Юра твердо решил стать капитаном дальнего плавания. Хотелось побродяжничать по морям и океанам, посмотреть на мир. Ведь так много нового, интересного таит в себе то, что на картах обоих полушарий окрашено в синий цвет и занимает две трети всей территории земного шара. И, как знать, может, где-нибудь на просторах Тихого или Атлантического океанов поднимется со дна какая-нибудь новая Атлантида или «Земля Санникова», и он первый со своего капитанского мостика увидит ее ранним утром в морской бинокль. И если всю ее не назовут «Хабардинией», то уж какой-нибудь маленький мысок или заливчик, куда он подведет свой корабль, заполучить удастся обязательно, И тогда мальчишки всего мира будут завидовать ему, читая на географических картах: «Залив Юрия Хабардина из далекого сибирского города Киренска».

Итак, решено: он будет капитаном дальнего плавания. В чемодан уложены книги, небольшой, но компактный багаж будущего «морского волка», куплен билет до Владивостока, где ему предстояло провести пять лет в стенах мореходного училища.

Через месяц Юра вернулся в Киренск. Оставил в прихожей чемодан, бросил на стул плащ, кепку, молча прошел в комнату и лег на кровать лицом к стенке. На вопросы не отвечал.

Юра не вставал два дня. Он не спал, не ел, не пил — лежал и молчал. На третий день он поднялся. Глядя в сторону, глухим, незнакомым голосом рассказал домашним, что провалился на экзамене по математике.

…В тот год осень в Киренске стояла мягкая, сухая, теплая. Юра бродил по улицам, подолгу сидел в городском саду, заходил к старым друзьям по школе. В Киренске уже почти никого не осталось. Все разъехались в разные концы страны: в институты, университеты, училища.

Однажды Юра по старой привычке пошел на Лену. На причалах возле большой самоходной баржи суетился черноволосый, цыгановатого вида человек. Вдвоем с шофером стоявшей рядом трехтонки они никак не могли скатить с баржи большую железную бочку.

После очередной неудачной попытки черноволосый в сердцах ткнул бочку ногой и повернулся к берегу.

— Эй, парень, — закричал он, увидев Юру, — давай сюда! Помоги!

Юра сначала хотел встать и уйти, но потом ему стало стыдно. Люди работают, мучаются, а он сидит бездельничает. Надо помочь.

Втроем они быстро скатили бочку на землю. Теперь нужно было вкатить ее в кузов. Шофер положил на край кузов две жердины, но бочка оказалась такой тяжелой, что поднять ее удавалось только на половину требуемой высоты. Дальше ничего не получалось.

Юра увидел в кузове моток толстой веревки. Он обернул веревку вокруг бочки, один конец крепко привязал к крыше кабинки, а другой стал медленно тянуть на себя. Черноволосый и шофер, поняв его замысел, поддерживали бочку по бокам. Дело пошло веселее. Через несколько минут непокорная бочка была водворена на место.

Хозяин бочки влез к Юре, шофер закрыл борта, сел за руль, и машина тронулась с места.

— Ты кто такой будешь? — спросил черноволосый, доставая из кармана пачку папирос.

— Да так, никто, — угрюмо ответил Юра.

— Ага, понятно. Капитан Немо, — быстро проговорил черноволосый, закуривая.

Юра удивленно взглянул на своего собеседника.

— Почему капитан Немо?

— А потому что Немо в переводе с латинского — никто, ничто. Жюля Верна читал?

Юра усмехнулся.

— Я его наизусть знаю.

Черноволосый вынул изо рта папиросу и с интересом стал разглядывать крепкого, коренастого парнишку с открытым, смелым лицом.

— А ты, парень, кто такой все-таки будешь? Каким родом деятельности занимаешься?

— Абитуриент, — коротко бросил Хабардин. — Даже бывший. В настоящее время неудачник, капитан разбитого корабля, паразит на здоровом теле общества.

Юра злобно плюнул за борт машины и отвернулся.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — заинтересовался черноволосый. — Ты еще, оказывается, и Чайльд-Гарольд, так сказать, Евгений Онегин из Киренска. Любопытно!

И Юра рассказал этому совершенно незнакомому человеку все-все: и о своих мечтах, и о мореходном училище, и о проклятом «иксе», который так и не вышел за скобку, погребя тем самым на дне бассейна № 2, непрерывно наполняющегося водой, все честолюбивые мечты молодого абитуриента.

— Значит, новая Атлантида так и не поднялась со дна бассейна номер два? — спросил черноволосый.

— Не поднялась, — печально вздохнул Юра.

Трехтонка въехала на киренский аэродром и остановилась возле двухмоторного самолета. Ее ждали. Несколько человек быстро подняли бочку в кабину.

— Все? — крикнул пилот.

— Давай! Счастливый путь! — крикнул Юрин спутник и махнул рукой.

Когда самолет скрылся за кромкой леса, черноволосый взял Юру под руку и повел к зданию аэропорта.

— Ну вот что, гражданин юный Вертер с киренской пропиской, — говорил он по дороге. — На все, что ты говорил мне в машине, наплевать и забыть. Новая Атлантида нехай остается на дне бассейна номер два. А вот если хочешь быть человеком, приходи завтра сюда на аэродром в шесть часов утра с вещами и со справкой от папы с мамой, что отпускают тебя на все четыре стороны.

— Это зачем? — удивился Юра.

— Будешь работать у меня, в геологоразведочной партии. Ты мне, парень, чем-то нравишься. Чердачок у тебя, видно, не пыльный — насчет веревки, когда бочку поднимали, ты это хорошо придумал. Силенка есть. Жюля Верна опять же наизусть знаешь. В общем геолог из тебя получится.

— А что вы ищете?

— Алмазы ищем, в тайге, на Нижней Тунгуске.

— Алмазы? — переспросил Юра, и рот его сам по себе остался незакрытым.

— Ага, алмазы, — спокойно ответил черноволосый. — И найдем. Ну?

Юра остановился.

— Прямо так завтра и приходить?

— Прямо так и приходить.

— А как же мореходка? Я же капитаном хочу стать.

— А ты у нас год поработай. Не понравится — уйдешь будущей весной в свою мореходку.

Юра смотрел в черные веселые глаза своего собеседника и чувствовал, что сейчас, именно в эту минуту должно произойти что-то очень важное и решающее в его жизни.

— А кого спросить завтра на аэродроме? — спросил он, проглотив подошедший к горлу комок.

— Спроси Файнштейна, — ответил геолог и хитро подмигнул Юре.

Так в 1947 году на аэродроме города Киренска началась дружба между иркутским геологом Григорием Файнштейном и киренским подростком Юркой Хабардиным. Забегая немного вперед, скажем, что дружба эта привела вот к чему: десять лет спустя, в 1957 году, в опубликованном 21 апреля списке геологов, принимавших участие в разведке промышленных месторождений якутских алмазов и удостоенных за это выдающееся открытие звания лауреатов Ленинской премии, рядом с фамилией Файнштейна стояла и фамилия Хабардина. Забегая еще дальше, скажем и о том, что осенью 1957 года бывший «абитуриент» и неудачник, а ныне известный всей стране геолог Юрий Иванович Хабардин Указом Президиума Верховного Совета СССР был награжден орденом Ленина. По этому же Указу орден Ленина получил и Файнштейн.

…Как и все мальчишки, выросшие на Лене, на широком таежном раздолье, Юрка Хабардий был ухарь и. «отчаюга». Ему ничего не стоило, например, залезть на пятидесятиметровую лиственницу, а потом совершить оттуда головокружительный двухминутный спуск на одних руках, похожий для человека, не посвященного в таежные тайны, на естественное падение. Он переплывал вплавь бурные реки, которые не решались форсировать даже на лодках опытные плотовщики, он ходил один на один с рогатиной на медведя, он участвовал в знаменитом штурме самого грозного и непроходимого вилюйского порога Улахан-Хана. Все затаенные страсти путешественника и искателя приключений проснулись в нем и требовали яркого, необычного проявления.

Жизнь в тайге, ночевки у костров, маршруты по долинам северных рек, романтика поиска — все это так захватило Хабардина, что о мореходном училище, о поднимающейся со дна океана «Стране Хабардинии» он забыл в первый же год работы в Тунгусской экспедиции, в геологоразведочной партии Григория Файнштейна. Вернее, не забыл. Он помнил о ней все время. Но нижнетунгусская тайга, загадочные бастионы и замки выветренных древних горных пород — это и была та самая новая Атлантида, «страна Хабардиния», о которой Юра мечтал в детстве. Здесь Юра нашел все, к чему стремился.

Геологи Тунгусской экспедиции как бы продолжали пути первых русских землепроходцев, впервые вышедших на могучие притоки сибирских великанов — Енисея и Лены. И если неприступные горы и свирепые реки уже были нанесены землепроходцами на карты, то геологам предстояло справиться с не менее трудной и серьезной задачей: среди этих неприступных гор, в долинах этих свирепых рек найти и нанести на карту первые месторождения алмазов.

Юра попал в тайгу зеленым юнцом, прямо со школьной скамьи. И тайга стала для него настоящей школой жизни. Профессия геолога выработала в недавнем десятикласснике лучшие человеческие качества: выдержанность, настойчивость, неприхотливость. В двадцать лет Юрий Хабардин, повзрослевший, возмужавший в суровых северных походах, превратился из мечтательного мальчишки-ухаря в спокойного, уверенного в себе, волевого мужчину. Нелегкая жизнь в таежных джунглях, упорное единоборство с жестокой при-родой закалили и воспитали его. Он стал великолепным охотником, прекрасным следопытом. Юра теперь даже не представлял себе, что он мог когда-то думать о том, что на свете есть более интересные профессии, чем профессия геолога.

Бродя со своим другом и наставником Григорием Файнштейном по якутской тайге, Хабардин все глубже и глубже проникал в захватывающие тайны геологий. Интереснейшая, древнейшая история Земли разворачивалась перед ним. Сложные и стройные закономерности, по которым жили недра нашей планеты много миллионов лет назад, вводили Юру в святая святых храма науки. Стратиграфия, геоморфология, тектоника — эти отрасли научного познания земной коры, оперировавшие тысячелетиями и эпохами, рисовали перед пораженным юношеским воображением величественные картины горообразования, опускания морского дна, извержения магмы из глубочайших земных колодцев.

У Юры захватывало дух, когда по вечерам, сидя у костра на берегу какой-нибудь безыменной таежной речки, в окружении выветренных гигантских каменных столбов, похожих на молчаливых стражников, он слушал рассказы Файнштейна о том, как много лет назад Сибирская платформа была покрыта бурлящими алмазными вулканами, как высоко в небо поднимались мощные алмазные фонтаны, как образовывались знаменитые алмазные жерла — легендарные кимберлитовые трубки, которые искали в тайге геологи.

Наслушавшись этих необычных рассказов, Юра уходил в тайгу, ложился на мох и, заложив руки за голову, подолгу смотрел на испещренное звездами небо. Смелые проекты и планы обуревали его. Найти свою «новую Атлантиду» — таинственную кимберлитовую трубку, свою «страну Хабардинию»! Найти во что бы то ни стало! Эта мысль крепко засела в его упрямую голову.

По тайге Юра возил с собой книжки. Премудрости геологической науки здесь, в тайге, в соединении, так сказать, с естественными «наглядными пособиями», давались легко. Двойной курс высшей школы — теоретический и практический — Хабардин прошел так быстро, как, пожалуй, ни один из его сверстников. Уже на третий год работы в экспедиции Файнштейн стал поручать ему исследования, которые были под силу только инженерам-геологам.

Юра блестяще справлялся с ними. Совершенно самостоятельно он исследовал русла рек Чирко, Чеки, Лахарханы, Нижнего Вилюя, Ыгыатты. Его отчеты о маршрутах и геологических работах были четки, ясны, давали выразительную картину поисковых перспектив в этих районах. О воспитаннике Григория Файнштейна заговорили в экспедиции как об одном из самых способных молодых геологов. Многие удивлялись: такой молодой — всего двадцать два года, а уже успел кончить институт и завоевать репутацию отличного производственника и опытного таежника! А когда им говорили, что никакого института Хабардин не кончал, удивлялись еще больше.

Вскоре Юре поручили ответственное задание: во главе большого поискового отряда исследовать русло реки Моркоки. На Моркоке до Хабардина никто из геологов-алмазников еще не работал. Хабардин справился и с этой задачей.

После маршрута по Моркоке Юра уехал в отпуск. Через месяц, возвращаясь на центральную базу экспедиции, он случайно заспорил в самолете с каким-то незнакомым геологом о быстроте течения воды в Моркоке.

— Давайте все вычислим на бумаге, — говорил геолог, рисуя в блокноте русло Моркоки. — Вот здесь у нас устье реки, вот здесь Хабардино, здесь…

— Что, что? — перебил его Юрий. — Что вы сказали?

— Я говорю, что вот здесь устье реки, а вот здесь Хабардино — так называют теперь это место, по имени геолога Хабардина, работавшего здесь в прошлом году.

— Кто называет? — спросил Юра, чувствуя, что все внутри у него опускается куда-то вниз.

— Да вы что, за картами новыми не следите? — рассердился геолог. — Все в экспедиции так называют. И на картах это название есть.

Все дальнейшие объяснения о быстроте течения Моркоки Юра слушал рассеянно.

Не споря, он соглашался со всеми теоретическими вычислениями своего пунктуального собеседника, к немалому удовольствию последнего.

Прилетев в Нюрбу, Юра, не заходя домой, побежал в геологическую библиотеку экспедиции и попросил карту Моркоки. На том месте, где в прошлом году он вместе с товарищами по отряду поставил две рубленые избушки, мелкими черными буковками было выведено: «Хабардино».

Ранней весной 1955 года в библиотеке Амакинской экспедиции, где работали не имеющие отдельных кабинетов молодые геологи, висел красочный плакат. На нем аршинными буквами было намалевано двустишие:

…Последний день существования тайны коренных алмазных месторождений — кимберлитовых трубок — был уже близок. Год назад Лариса Попугаева по «пиропной» методике Н. Н. Сарсадских нашла «Зарницу». Геологов Амакинки охватила настоящая «пиропная лихорадка». Все вспоминали, что в прошлогодних маршрутах находили массу похожих на пиропы красноватых камешков, но, не зная, что это путеводитель к трубкам, спокойно выбрасывали их. Теперь же, когда красный пироп был объявлен «официальным» спутником алмаза, найти трубку в местах старых маршрутов, по мнению геологов, было очень легко.

Вообще весной 1955 года среди геологов Амакинской экспедиции царило радостное оживление. Чувствовалось, что именно в этот полевой сезон должен произойти решающий перелом в поисках коренных месторождений. Силой и убедительностью пиропового метода были покорены все. Ждали только, пока сойдет полая вода, чтобы тронуться в путь за кимберлитами по пироповой «стежке-дорожке».

Обилие пиропов на притоках Вилюя и Мархи говорило о том, что в бассейне этих рек возможно существование колоссальных по своим богатствам кимберлитовых полей, гораздо более богатых, чем знаменитые южноафриканские поля голубой земли — «блю граунд». И хотя будущие сокровища еще не были открыты, молодежь экспедиции уже считала, что Якутия оставила Южную Африку далеко позади. И поэтому, когда кто-нибудь в разговоре упоминал Южную Африку, молодые геологи дружно затягивали:

И вообще в те предвесенние дни в экспедиции много шутили. Например, считалось, что красный пироповый цвет обладает волшебными, магическими свойствами: для того чтобы найти трубку, нужно быть облаченным во все красное. Тем, кто брал под сомнение этот «поисковый признак», указывали на Попугаеву: Лариса, прилетевшая в алмазную столицу несколько дней назад из Ленинграда, щеголяла по Нюрбе в красных лыжных штанах, в которых она в прошлом году открыла «Зарницу». Попугаевой предлагали за «пироповые штаны» «крупные» суммы, но Лариса отвечала покупателям, что не может продать штаны по двум причинам: во-первых, они дороги ей как память; а во-вторых, штаны, в которых открыто первое в Советском Союзе коренное месторождение алмазов, естественно, не могут быть оценены ни в одной из существующих на свете валют.

…Вместе со всеми готовился к наступлению на кимберлиты и Юрий Хабардин. Его отряд еще с зимы был заброшен в район недавно разведанных алмазных россыпей на реке Малая Ботуобия. «Весновали» месяца полтора. Юрий часто выходил из палатки, которая стояла на том месте, где сейчас вырос поселок Новый, и подолгу глядел на залитые талой водой косы реки, в которых была скрыта путеводная пироповая нитка.

Наконец вода сошла.

— Можно выступать, — сказал Юра, в последний раз осмотрев косы.

Никто в отряде не мог и предполагать, что всего через несколько дней будет открыта знаменитая «Трубка Мира».

Вот как это произошло.

…10 июня с места стоянки 132-й поисковой партии Амакин-ской экспедиции на реке Малая Ботуобия вышел в поисковый маршрут отряд геолога Юрия Хабардина. Отряд был небольшой: геолог Катя Елагина, старший коллектор Володя Авдеенко, каюр-проводник якут Иннокентий Иевлев. В распоряжении отряда было пятнадцать оленей.

На второй день пути геологи вышли к небольшой таежной речке Ирелях. Беря через каждые триста-пятьсот метров пробы, двинулись вниз по течению. В речных косах и на перекатах сразу же обнаружили алмазы и пиропы.

— Где-то совсем рядом лежит трубка, — задумчиво сказал Хабардин вечером на привале.

На следующий день геологи вышли в повитую туманами, заболоченную долину. Это и был будущий Лог Хабардина. Тогда он был пустынен и охвачен мрачным таежным безмолвием. Только маленький ручеек сиротливо булькал в густой траве, прыгая с камешка на камешек.

Юра пошел к ручью напиться. Зачерпнув ладонью воды, он вдруг выплеснул ее обратно и громко закричал:

— Сюда, скорее сюда!

Когда все подбежали к нему, Юра запустил руку на дно:

— Смотрите, сколько пиропов!

На ладони у Хабардина лежала горсть крупных спелых «вишен».

— Запомните мое слово, — сказал Юра. — Этот ручей протекает через кимберлитовую трубку. А трубка находится здесь, в долине.

Целый день геологи рыли шурфы. Кимберлит не попадался. Вечером Юрий сидел у костра, охватив голову руками.

— Неужели снова ошибка? — говорил он, ни к кому не обращаясь.

Он взял ружье и медленно побрел вдоль лога.

— Страдает наш начальник, — сказала Катя Елагина, — мучается.

Неожиданно по долине раскатился выстрел. Через несколько минут запыхавшийся Хабардин сидел у костра и рассказывал товарищам:

— Иду, вдруг смотрю — лиса из норы выскочила. Я подбежал к норе, а перед ней лежит кучка голубой земли. Взял комок в руки — кимберлит! Тут я на радостях и бабахнул.

Поиски снова возобновились. Несмотря на темноту, работали всю ночь. Прорыли несколько контрольных шурфов — всюду был голубой кимберлит. В одном из шурфов обнаружили несколько кристалликов алмазов. К утру трубка была обнесена предварительными контурами, ее нанесли на карту. Юра сделал топором зарубку на одной из высоких лиственниц, стоявшей в самом центре трубки, и сделал химическим карандашом на свежем затесе надпись: «Трубка Мира. Министерство геологии и охраны недр. Амакинская экспедиция. 13 июня 1955 года».

 

Тайга отступает

Возобновляю свои дневниковые записи…

Мокрые и продрогшие, вспоминая нехорошими словами неудачную переправу через Ирелях, вошли мы вместе с мастером Таборовым темной августовской ночью в поселок Мирный. В доме Таборова нас встретила его жена, Ольга Петровна, — молодая приветливая женщина. Увидев, что с нас течет, как с водяных, она растопила печку, достала чистое белье и одежду.

Пока мы переодевались, Ольга Петровна хлопотала по хозяйству. На столе появилась безупречно белая скатерть, а на ней довольно редкое для тайги угощение: свежие огурцы, редиска, творог. Сначала такое гостеприимство даже несколько озадачило меня: по сложившимся представлениям, жители далеких таежных поселков — народ угрюмый, необщительный. И вдруг такое хлебосольство…

Уже потом, когда, поужинав совсем не по-таежному, мы пили чай с клюквенным вареньем домашнего изготовления, Ольга Петровна, хозяйка дома, прояснила мои сомнения. Оказывается, все дело было в престиже «первой семьи Мирного» — Михаил и Ольга Таборовы были основателями поселка геологов на «Трубке Мира». Они жили здесь дольше, чем кто-либо другой, — уже целых одиннадцать месяцев. Понятно, что, имея «столько» времени для устройства своего быта, «такие» преимущества перед остальными семьями Мирного, чета Таборовых никак не могла ударить лицом в грязь перед гостем. Это была профессиональная гордость новоселов перед приезжим человеком.

Семья Таборовых оказалась вообще очень интересной. Это была типичная «алмазная» семья. Все началось с «алмазной» свадьбы.

Оля Хромовских и Миша Таборов впервые встретились весной 1949 года в вилюйской геологоразведочной партии.

Встретились, познакомились, полюбили друг друга. Осенью, когда геологи партии открыли в среднем течении реки первые вилюйские алмазные косы, начальник партии Файнштейн предложил отметить это событие свадьбой Хромовских и Таборова.

— Все равно у них дело к финишу идет, — говорил Файнштейн. — А это будет даже интересно — свадьба в честь открытия алмазных месторождений.

Оля и Миша сначала были смущены такой пышностью, но потом согласились. Первую «алмазную» свадьбу сыграли в первом деревянном доме, выстроенном на первой вилюйской алмазоносной косе «Соколиная». Молодые — в брезентовых куртках, в ватных штанах и резиновых сапогах — сидели в «красном углу» — там, где были свалены кирки, лопаты, грохоты. По правую руку расположился «алмазный» посаженый отец — Григорий Файнштейн, по левую руку «алмазные» шафера: рентгенолог Старожук, нашедший первый вилюйский алмаз, и Юра Хабардин.

Стол был сервирован двумя сортами «вин»: неразведенным спиртом (для мужчин) и разведенным спиртом (для женщин). Список закусок исчерпывался тремя блюдами: сухарями, мясными консервами и баклажанной икрой (дело было к осени, и продукты в партии, естественно, кончались).

Словом, свадьба удалась на славу. Пели, шутили, смеялись, несчетное число раз провозглашали «горько». Во время одного из «горько» жениху пришлось временно оторваться от выполнения своих прямых обязанностей, так как его и Файнштейна вызвал дежурный по лагерю: начался дождь, и Вилюй стал заливать разведочные шурфы и траншеи, прорытые на косе «Соколиная». Жених и посаженый отец вернулись через полчаса. Начальник партии постучал складным ножом по консервной банке, прося тишины.

— Леди и джентльмены, — сказал Файнштейн, который вообще был склонен ко всяческим сравнениям из области искусства и литературы. — В начале нашего торжества, за неимением ничего другого, мы сделали нашей очаровательной невесте самый дорогой подарок, который когда-либо получали невесты во всем мире: мы подарили ей целую алмазную косу — косу «Соколиную». Но пока мы тут предавались винопитию и кричали «горько», пошел дождь, и подарку нашей уважаемой невесты угрожает затопление. После трезвого анализа сложившейся обстановки выношу на ваше обсуждение следующее предложение: допить весь имеющийся спирт и организованно выйти на борьбу с наводнением.

Предложение было принято единодушно. Быстро выполнив его первую часть, весь свадебный кортеж во главе с женихом, невестой, посаженым отцом и шаферами, разобрав из «красного угла» кирки и лопаты, двинулся на осуществление второй части. Последовательность и логика сделанного посаженым отцом предложения были бесспорны: до самого утра пришлось под проливным дождем на свирепом холодном ветру рыть отводные канавы, накрывать траншеи досками, ставить щиты. Наводнение было отбито, свадебный подарок был спасен от затопления. Так прошла первая брачная ночь супругов Таборовых.

С тех пор Михаил и Ольга остались в Якутии навсегда. Они бродили с поисковыми отрядами по тайге, работали на вновь открытых месторождениях, уплывали далеко на север по угрюмым полярным рекам. Вопреки прогнозам многих скептиков, перебивавшихся в тайге на холостом положении и считавших, что супружескую жизнь при морозах в шестьдесят градусов наладить нельзя, семейному счастью Михаила и Ольги не мешали ни брезентовые палатки, ни вечное бродяжничество по тайге, ни суровые якутские морозы. Оно росло и крепло, это счастье, на зависть скептикам, нытикам и прочим пессимистам. Они носили его с собой в походных рюкзаках — маленькое, не требующее много места, компактное (тем и уютное), надежное, верное, трудное семейное счастье.

…Осенью 1955 года Таборовы жили в Нюрбе. Однажды Михаила вызвал к себе начальник экспедиции Бондаренко. В кабинете у него уже сидели главный геолог Амакинки Ростислав Константинович Юркевич и опытный таежник старший коллектор Иннокентий Прокопьев.

— Получили с Иреляха радиограмму от Хабардина, — сказал Бондаренко и протянул Таборову условный текст радиограммы.

— «Закурили Трубку Мира. Табак отличный», — прочитал вслух Михаил.

— Судя по радиограмме, — сказал Юркевич, — найдено коренное месторождение с очень богатым содержанием алмазов. Необходимо немедленно, не дожидаясь следующей весны, начинать рядом с трубкой строительство поселка. Мы долго подбирали кандидатуры для выполнения этого ответственного задания и остановились на вас с Прокопьевым.

Михаил и Иннокентий, польщенные словами главного геолога, переглянулись и улыбнулись.

— Главная задача состоит в том, — сказал Бондаренко, — чтобы до наступления зимы забросить на трубку людей, снаряжение, запасы продовольствия. Так что будете, товарищи, прорубать окно из тайги на Большую землю, будете закладывать, может быть, первый якутский алмазный город.

…Через неделю группа строителей во главе с Таборовым и Прокопьевым доставила на тридцати лошадях первую партию грузов к «Трубке Мира». На трубке никого не было: отряд Хабардина уже давно ушел вниз по Иреляху. Иннокентий и Михаил нашли зарубку, сделанную Хабардиным на лиственнице, разгрузили около нее лошадей, присели перекурить.

— Надо бы нам как-нибудь обозначить этот лог Хабардина, — сказал Прокопьев, оглядывая окутанную сырым туманом лощину.

— Давай прямо так и назовем: «Лог Хабардина», — предложил Таборов.

Сказано — сделано! Прокопьев выстругал дощечку, заострил оба конца — получилось нечто вроде стрелки-указателя. На дощечке Кеша написал чернильным карандашом: «Лог Хабардина. Собственность Амакинской экспедиции».

С этой стрелки весной геодезисты и перенесли на все карты Якутии название той долины, в которой была расположена «Трубка Мира».

Место для будущего поселка выбирали два дня. Наконец остановились на предпойменной террасе Иреляха, расположенной в полутора километрах от трубки. Застучали топоры. Через несколько дней два первых дома — Иннокентия Прокопьева и Михаила Таборова, были готовы. Начали возводить склады, столовую, пекарню, мастерские.

На «Трубку Мира» продолжал прибывать народ. Но ехали пока только одни мужчины. Ставили дома, заводили унылые холостяцкие хозяйства. Однажды, сидя в одном таком доме и глядя на голые стены, на пустые консервные банки, валявшиеся по углам, Михаил с тоской сказал:

— Эх, неуютно живем, ребята! В такой дом и входить-то не хочется, не то чтобы жить. Надо женщин вызывать.

— Не поедут, — возразил кто-то. — Куда же на зиму с барахлом, с ребятишками в тайгу подаваться? Весны ждать надо.

— Моя поедет, — уверенно произнес Михаил. — А твоя, Кеша? У тебя же трое наследников!

— И моя поедет, — ответил Прокопьев. — Что, она хуже других, что ли? А детишки, что ж поделаешь. Кому-то все равно надо начинать обживать место.

В тот же день Михаил дал в Нюрбу радиограмму: «Оля, приезжай. Надо обживать место».

Вскоре Оля Таборова и Тамара Прокопьева приехали на трубку. Они были первыми женщинами, зимовавшими в Мирном, а трое наследников Иннокентия Прокопьева — первыми детьми в поселке.

— Устраиваться так устраиваться, — говорила Оля, ликвидируя последствия холостяцкой жизни в доме Таборова. — Не один же год здесь жить будем.

За Таборовой и Прокопьевой потянулись в Мирный жены и других строителей. В тайге закачалось на веревках стираное белье, чаще стал струиться дымок над крышами зимовий.

Но вот ударили первые морозы. Термометры показывали минус пятьдесят два. Женщины и дети не выходили из домов, но мужчины по-прежнему продолжали готовиться к весеннему наступлению на «Трубку Мира». В пятидесятиградусные морозы они строили жилые помещения, склады, будущие лаборатории и обогатительные фабрики.

Между тем морозы крепчали. В конце декабря столбик ртути опустился до цифры шестьдесят. Густой, шелестящий туман повис над тайгой. Самолеты не ходили. Положение с каждым днем становилось все серьезнее — в поселке кончались продукты. В некоторых семьях заболели от больших холодов дети. На партийном собрании, которое состоялось в здании будущей столовой, стоял только один вопрос: «Борьба с морозом».

Первые коммунисты Мирного решили: просить руководство экспедиции выслать к трубке машинно-тракторный караван с продовольствием, а своими силами повести от поселка навстречу каравану просеку, чтобы облегчить движение транспорта.

В первых числах января с центральной базы Амакинки вышла в знаменитый «ледовый поход» колонна машин и тракторов. Колонна двигалась напрямик через тайгу. Впереди шли люди с топорами и пилами. Они прорубали просеку и расчищали снег. За ними черепашьим шагом двигались тракторы и машины. Водители не вылезали из кабин по двадцать четыре часа — мотор мог заглохнуть, и тогда замерзшая вода разнесла бы радиатор в куски. Спали прямо за баранкой, не снимая ноги с педали газа.

Иногда над колонной проносились свирепейшие метели. Машины не останавливались: с зажженными фарами шоферы продолжали пробиваться через снежные вихри. Все знали: в Мирном сидят на голодном пайке женщины и дети.

А от поселка навстречу колонне рубили просеку Михаил Таборов, Иннокентий Прокопьев и их товарищи. Это была жестокая схватка с разбушевавшейся стихией. У многих от мороза почернели лица, но просека продолжала двигаться в тайгу. Когда в Мирном осталось продуктов на два дня, колонна, вышедшая с центральной базы, и строители поселка встретились.

Замысел руководства экспедиции — провести предшествующие детальной разведке трубки работы не как обычно, летом, а зимой, сэкономив на этом целый год, был выполнен. С приходом первых теплых дней геологи сразу же начали разведку трубки. На ее поверхности заголубели отвалы шурфов, поднялись над тайгой стальные фермы бурильных установок.

Была решена и транспортная проблема. Кроме самолетов, в Мирный стали ходить тракторы с железными санями. Сани эти были универсальные: зимой их хорошо было тащить по снегу, а летом они не менее ходко шли за трактором по болотам и трясинам.

В далеком таежном Мирном жизнь стала постепенно налаживаться. В магазине был теперь разнообразный выбор продуктов, в столовой, как в заправском ресторане, меню состояло из многих блюд.

Поэтому так рьяно и угощали меня Ольга Петровна и Михаил Иванович Таборовы. Старожилам Мирного, перенесшим трудную зимнюю блокаду 1955–1956 годов, им было все равно, какого рода-племени человек сидел в их доме за столом. Для них, проведших большую часть своей семейной жизни под брезентовой кровлей походной палатки, главное был не гость, а возможность принять гостя, они накрывали стол не столько для меня, сколько для себя. Я быстро осознал свою незначительность по сравнению с небольшим белым квадратом, уставленным многочисленными тарелками, банками и склянками, и воздал должное кулинарным талантам Ольги Петровны. Сами же Таборовы ничего не ели. Они с умилением наблюдали, как я расправляюсь с их припасами. Мы получали, так сказать, взаимное удовлетворение.

Съев на «бис» три розетки клюквенного варенья, я поднялся из-за стола и, поблагодарив хозяев за радушный прием, погрузился в недра любезно предложенного мне Михаилом Ивановичем мехового спального мешка.

На следующее утро я отправился знакомиться с Мирным. Днем поселка я еще не видел и сначала даже не узнал того места, где мы проходили с Таборовым прошлой ночью. Слева дома спускались в Лог Хабардина, а справа вклинивались прямо в тайгу, постепенно переходя в белый палаточный род. Дома были добротные, рубленые, а кое-где на крышах виднелись даже резные деревянные петушки.

Всякое знакомство с новым городом или селом начинается, естественно, с прогулки по центральной улице. Я решил не делать исключения из правила и отправился в вояж по главному проспекту Мирного.

Меня, правда, несколько смущала как-то чересчур широко распространенная по всему поселку грязь. Но я быстро подавил в себе этот приступ малодушия и решительно сделал первый самостоятельный шаг по центральной улице поселка.

Как выяснилось в дальнейшем — это был очень легкомысленный шаг. Оказалось, что главной заповедью хождения по центральной улице Мирного было уже нарушенное мной однажды правило: «Не зная броду — не суйся в воду».

— Как же вы рискнули, молодой человек, ходить по нашей главной улице без проводника? — ужасался несколько часов спустя начальник геологоразведочной партии Николай Александрович Коренев. — Ведь у нас же на этой улице за неделю до вашего приезда трактор увяз по самую трубу. Так и не достали — ушел под землю. Лошадь три дня сидела, вчера только подъемным краном вытащили. Там же редкий на всю Якутию, толщиной в несколько метров, мерзлотный плывун.

Плывун под главной улицей действительно был редкий. Но я понял это, к сожалению, уже после того, как первый шаг был сделан. Нога провалилась сразу выше колена. Ничего еще не зная о плывуне, я решил, что просто неудачно ступил, и начал яростно освобождаться из липких объятий грязи. Через пару минут я стоял в грязи чуть ли не по пояс и жалобным взглядом провожал мелькавшие между домами фигуры. Всасывающее «гостеприимство» трясины было совершенно очевидным, но кричать и звать на помощь представлялось, при всей серьезности момента, все-таки неудобным.

Я молча стоял на центральной улице Мирного и погибал среди бела дня в расцвете сил на глазах у десятков людей. Мне даже стало немного жаль себя: проделать такой долгий и трудный путь, и когда цель уже так близка, так возможна — столь бесславная, столь бездарная кончина!

Так прошло еще полчаса. Никто не подходил ко мне. Я гордо молчал, и поэтому на меня не обращали внимания, принимая, очевидно, за человека, занятого каким-то своим делом. Я готов был уже смирить гордыню, как вдруг мои унылые размышления по поводу собственной безвременной гибели были прерваны знакомым голосом. Я оглянулся и увидел Петровича, того самого Петровича, блокнот с «изложением» души которого хранился у меня в рюкзаке.

— Уходишь? — спросил Петрович и показал большим пальцем вниз.

— Ухожу, — безропотно ответил я.

— Вода-то холодная?

— Да так, ничего себе вода.

— Э-хе-хе!.. — произнес Петрович и, помолчав несколько минут, которые показались мне вечностью, спросил: — Как же выбираться думаешь оттуда?

Я пожал плечами.

Петрович помолчал еще немного, потом принес откуда-то широкую доску метра в два длиной, положил ее передо мной и начал «спасать» меня.

— Ты стой спокойно, не дрыгайся, — приговаривал Петрович. — Сапожки-то придется скинуть. Ты пальцами погуляй сперва — шевелятся? Ну, слава богу! Теперь тащи правую ногу из сапога-то: а сам этим же боком выползай на дощечку. Теперь левым боком выползай. Выполз? Сейчас замри.

Я замер. Петрович поплевал на руки, крякнул и вытащил двухметровую «дощечку» на сухое место. У меня был жалкий вид. Я был похож на военнопленного, бежавшего из-за колючей проволоки без сапог. Петрович придирчиво оглядел меня, достал кисет и закурил.

— Так-то оно лучше, — сказал он неопределенно.

— Как это так? Босиком? — удивился я.

— Да нет, не босиком, — ответил Петрович. — Ты о сапогах не тужи, сапоги сейчас новые достанем. Я говорю лучше в том смысле, что самолично поползать по грязюке пришлось. Она-то у нас, мерзлотища эта, вот где сидит, — он похлопал себя по шее. — Самый страшный враг. Хуже мороза. Да, так вот я и говорю, что теперь изобразишь все как есть, не напишешь, что в Мирном ходят по асфальтовым тротуарам и мраморным лестницам, как некоторые тут писали.

Петрович составил мне «знакомство» на складе, и по его рекомендации мне выдали не только новые сапоги, но и полную форму забойщика — брезентовую куртку, такие же штаны и фуражку. Поблагодарив за хлопоты Петровича, который торопился на работу, и договорившись встретиться с ним на самой «Трубке Мира», я отправился в главную контору партии.

В конторе за затейливо облитым самыми разноцветными чернилами столом сидел сердитый усатый человек и быстро писал. Я поздоровался. Усатый, не поднимая головы, промычал что-то неопределенное. В конторе никого больше не было. Я сел на табуретку и огляделся. По стенам были развешаны недоступные понятию простых смертных геологические карты.

Неожиданно усатый вскочил со своего места и стремительно вышел. Я остался один. Что было делать? Ждать, что придет кто-нибудь еще, или отправляться в другое место?

В это время усатый снова стремительно ворвался в дом. Увидев, что я еще сижу, он прижал руки к груди и заговорил вкрадчиво-зловещим шепотом:

— Нету у меня машин, дорогой, понимаешь, нету! Я же не Форд, чтобы каждую минуту давать вам по самосвалу, и даже не Рено, чтобы давать их каждые три минуты. Я просто Белов, понимаешь, обыкновенный Белов, Владимир Борисович, старший геолог партии, и не больше!

Усатый, медленно надвигаясь на меня, распалялся все больше и больше. Он обличал какое-то высокое начальство, которое сидело где-то в центре и только мешало работать, клеймил какую-то безвестную контору, которая не обеспечила завоз запасных частей, он поносил последними словами и непогоду, и саму трубку, и эти проклятые алмазы, которые запропастились в этой чертовой тайге!

Я внимательно слушал, стараясь не упустить момента, когда мой темпераментный собеседник снова рванется к выходу, чтобы следовать за ним по пятам. Ведь это был Белов — лауреат Ленинской премии, последний из памятной иркутской четверки основателей Тунгусской экспедиции, с которым я еще не встречался, тот самый Белов, который открыл знаменитые мархинские россыпи!

Мой собеседник замолчал и уставился на меня злыми глазами, словно ждал, что я снова буду просить у него машины. Я встал и сказал, что произошло недоразумение, что мне не нужны никакие машины, что я всего-навсего корреспондент газеты.

Белов устало опустился на стул, снял фуражку, бросил ее на стол и тяжело вздохнул.

— Простите, — сказал он совсем другим голосом. — Я третьи сутки на ногах. У нас срывается выполнение месячного плана разведочных работ. Из-за дождей не можем подвезти грузы из Нового, Не хватает машин, людей. Словом, запарка.

Он посмотрел на меня и, очевидно вспомнив весь предыдущий разговор, улыбнулся.

— Что вы хотите посмотреть?

Я ответил, что больше всего мне, конечно, хочется посмотреть легендарную «Трубку Мира».

— Пошли, — согласился Белов. — Мне как раз туда и нужно.

Дорога на «Трубку Мира» шла вдоль линии высоковольтной передачи. Мощные мачты величественно высились над тайгой. Хотя со дня открытия месторождения прошло не больше года, в лесу уже змеились над кронами вековых лиственниц и низко провисали над густой щеткой кустов багульника электрические провода.

Земля плясала и дыбилась у нас под ногами, будто резиновая. Мы раскачивались из стороны в сторону, как циркачи, В наши следы мгновенно набегала вода.

— Вечная мерзлота, окаянная, совсем одолела, — жаловался Белов. — И никуда от нее не денешься. Все алмазы, как нарочно, залегают в самой что ни на есть наивечной мерзлотище.

Мы вошли в Лог Хабардина. На склонах его кое-где еще громоздились деревья, но центр был совершенно очищен от стволов. Посредине лога, весело журча, бежал ручей.

— Вот этот ручеек и привел Хабардина к «Трубке Мира», — сказал Владимир Борисович.

Лог Хабардина свернул вправо, и сразу же за поворотом открылась широкая панорама «Трубки Мира». Мы словно попали в совершенно другой край. На фоне мрачной, серой тайги высились горы голубой земли. Она была поднята снизу, из уже пройденных геологами разведочных шурфов. Порой солнечный луч выхватывал из кимберлита кристалл алмаза, и он бросал в глаза ослепительный яркий отблеск.

Поверхность «Трубки Мира» была похожа на передний край обороны боевой части, готовящейся отбивать наступление превосходящих сил противника. Сотни людей рыли длинные и широкие траншеи, обшивали их досками, насыпали впереди высокие брустверы из голубого кимберлита.

— Эти траншеи — точные границы трубки по кругу, — сказал Белов и описал в воздухе указательным пальцем невидимую линию. — Все, что находится за этой чертой, — «почвур вульгарис», обыкновенная земля, все, что находится в черте, — божественная, царственная «блю граунд» — голубой алмазоносный кимберлит. Как видите, природа, наподобие гоголевского Вия, очертила вокруг клада своих сокровищ своеобразный волшебный круг, переступить который не смогли даже сдвиги, происходившие в земной коре. Образовавшись много миллионов лет назад, трубка так и осталась величественно неподвижной до наших дней. Устремленная вверх своей наиболее широкой частью, алмазная воронка как бы кричит: «Я же вот она! Вот она! Где же вы были раньше? Ведь целые тысячелетия я оставалась на этом месте, дожидаясь людей; храня для них безупречную целостность своих форм. Но никто не приходил сюда, никому я не была нужна. Только один стремительный Ирелях скрашивал мое одинокое существование в этой суровой якутской тайге. Теперь торопитесь! Я готова отдать все свои, веками не растраченные богатства, все силы природы, накопленные во мне в виде твердейших кристаллов алмазов!»

Я слушал Белова, и мне невольно вспоминались слова моего самого первого «алмазного» репетитора — Николая Ивановича Давыдова, о том, что все геологи, без исключения, поэты. Очевидно, этот вывод был сделан на основе многолетних наблюдений. Действительно, с кем бы я ни встречался за время путешествия по алмазному краю, все это были люди какого-то возвышенно-романтического взгляда на жизнь, на происходящие вокруг явления.

Мне кажется, что две наиболее типичные черты присущи каждому геологу: во-первых, настойчивость, если так можно сказать, законченность характера, стремление всегда и в любых условиях завершить до конца начатую работу, довести ее до победного конца; и, во-вторых, поэтическое отношение к действительности, остро отточенное умение видеть красоту во всем, даже в самом прозаичном и обыденном, и уже вытекающие отсюда широта души, нетерпение к шаблону, рутине, к удобоваримому своду обывательской, мещанской морали, ненависть к «мелочам жизни» во всех их проявлениях.

…Между тем мы продолжали двигаться с Владимиром Борисовичем Беловым по поверхности «Трубки Мира». Я уже достаточно ясно представлял себе «географию» трубки: она находилась в самом центре Лога Хабардина и лишь местами «залезала» на его склоны. Можно было ориентировочно сказать, что диаметр трубки составляет около полукилометра. Но вот на какую глубину уходит отвесно вниз этот гигантский вертикальный колодец, туго, как таинственный сундук, набитый сокровищами, — этого, даже грубо приблизительно, никто не мог сказать.

Мы поднялись на склон Лога Хабардина. Отсюда трубка была похожа на своеобразную шахматную доску с черно-голубыми полями. По всей поверхности трубки в строго шахматном порядке было вырыто огромное количество разведочных шурфов.

Отсюда, сверху, было особенно заметно, что геологи, работавшие на месторождении, все-таки не потеряли надежду узнать, на какую глубину уходит вниз загадочная алмазная воронка. Это подтверждалось железными фермами четырех больших буровых вышек, высившихся над поверхностью трубки.

— Сейчас это наши главные разведчики, — сказал Белов, указывая на вышки. — Они определяют «горизонты» трубки, то есть содержание алмазов на различной глубине. Ведь кристаллы залегают в кимберлите неравномерно: в одной части их больше, в другой — меньше. А нам нужно точно знать, какими богатствами обладает каждый «горизонт». Кроме того, буровые скважины — это, вероятно, прообраз будущих алмазных шахт. Еще точно неизвестно, каким способом будет вестись промышленная добыча алмазов на «Трубке Мира» — то ли открытыми карьерами, то ли шахтами. Этот вопрос решится на основании исследований, которые проводит сейчас на трубке мерзлотная экспедиция Академии наук.

Стоя на склоне Лога Хабардина и глядя вниз, на заполненную людьми и механизмами поверхность трубки, я почему-то подумал о том, что мое сравнение всего этого с готовящейся к обороне боевой частью, пожалуй, неправильно. Не к обороне, а к активному наступлению на неприступные недра якутской тайги готовились геологи, забойщики, бурильщики.

И действительно, одним из центральных участков переднего края могучего наступления на природные богатства Востока и Сибири можно было назвать строительную площадку на поверхности «Трубки Мира». Великий фронт грандиозных созидательных работ шестой пятилетки проходит и по Логу Хабардина, и по далекому заполярному Далдыну, и по песчаным отмелям Мархи и Вилюя. Комплексное решение алмазной проблемы — характернейшая новая черта шестой пятилетки, отличающая ее от всех предыдущих.

Мне захотелось запомнить, сохранить эту мысль, чтобы в дальнейшем еще раз вернуться к ней и развернуть ее более широко. Я достал блокнот и записал: «Геологи-алмазники — солдаты шестой пятилетки».

Как бы в подтверждение этого скупого, лаконичного тезиса, до нашего слуха неожиданно долетел приглушенный рокот моторов: из тайги по настланной на болотистую почву деревянной лежневой дороге выползала колонна автомашин. Это было, так сказать, зрительное и звуковое оформление сделанной мной в блокноте записи.

— Пошли! — радостно крикнул Белов. — Пошли машины! Теперь, кажется, удастся снова войти в график.

Мы стали спускаться вниз, на трубку.

— Кстати, о мерзлотниках, — вспомнил Владимир Борисович. — Вечная мерзлота в числе многих загадок, связанных с добычей алмазов, загадала геологам еще одну, самую, казалось бы, непостижимую. До сих пор мы привыкли считать, что кимберлиты — это твердые скальные породы. Но, оказывается, это не всегда так.

Мы подошли к одному из шурфов. Бригада забойщика Ивана Таранова поднимала с глубины двенадцати метров твердую голубую породу. Белов дал мне в руки кусок кимберлита. Он был тверд, как гранит.

— А теперь посмотрите на кимберлит, который пролежал несколько дней на поверхности.

Мы подошли к другому шурфу. Та же голубая порода легко рассыпалась под руками и была похожа на обыкновенную глину.

— Ответ на этот сложный ребус природы вам может дать начальник мерзлотной экспедиции Академии наук СССР профессор Иван Алексеевич Тютюнов. Его лагерь разбит на другом берегу Иреляха, как раз напротив Мирного.

В первом шурфе в это время поднялась наверх большая деревянная бадья, в которой забойщики подавали в отвал кимберлит. Но вместо голубой земли в бадье находился не кто иной, как мой старый знакомый Петрович. Старик был весь с ног до головы заляпан голубой «алмазной» грязью.

— Услышал знакомые голоса — дай, думаю, прокачусь наверх, перекур сделаю, — объяснял Петрович причину своего внезапного появления из глубины трубки. — Внизу-то у нас курить нельзя. Всяких газов много. Взорвешься — только руки-ноги наверх выбросит.

Кроме обычной горняцкой брезентовой куртки, на Петровиче были надеты еще сверху две ватные телогрейки, на голове была большая пушистая шапка-ушанка. Я удивленно посмотрел на старика: чего это он вырядился в такие теплые одежды, когда так жарко припекает солнце?

Перехватив мой взгляд, Петрович хитро улыбнулся.

— Это только здесь тепло, а там, — он показал на шурф, — такая холодюка — зуб на зуб не попадает. Кругом лед, снег — сидишь как в холодильнике. Одно слово, вечная мерзлотища.

Оглядев меня, старик шутливо осведомился:

— Ну как костюмчик? Не жмет в лопатках?

— Да вроде бы впору пришелся.

Петрович загасил папиросу и кивнул нам.

— Полезу вниз. А то ребята там небось заждались меня.

Он легко прыгнул в бадью и исчез в зияющей дыре шурфа.

Наш разговор с Беловым мы продолжили, усевшись на куче голубой земли.

— Алмазов в «Трубке Мира» до того много, — рассказывал Владимир Борисович, перебирая комки кимберлита, — что хоть руками собирай. Это, конечно, шутка, но доля истины в ней есть. Для отделения алмазов от кимберлита в тайге построены специальные обогатительные фабрики. Кстати, на одну из них вы сейчас можете подъехать на машине. Она повезет кимберлиты и вас доставит прямо к фабрике. Там сейчас как раз находится главный инженер-обогатитель экспедиции Борис Яковлевич Корешков.

Я поблагодарил Белова, попрощался с ним и залез в кузов пятитонного самосвала. Он был до краев наполнен голубой алмазной рудой. Что и говорить, не совсем обычно чувствуешь себя, лежа на бриллиантах!

Машина объезжает поселок с его коварной центральной улицей кругом, по лежневой дороге в тайге. Вдоль нее уже стоит вереница свежесрубленных, пахнущих смолой домов. Это новая, самая последняя, как выяснилось потом, всего «двухнедельная» улица. Поворот, и машина идет по улице, сплошь составленной из белых полотняных палаток. Этой улице нет еще и недели. Такими «молниеносными» темпами строится Мирный.

Снова поворот. Теперь машина проезжает мимо электростанции. Шесть мощных дизелей и пять локомобилей гудят, как заправская фабрик# электричества. Густая сеть проводов во все стороны расходится из-под деревянного навеса.

Над тайгой показался дымок, доносится шум работающих механизмов, станков. Машина выезжает на рудный двор обогатительной фабрики. Пока это только временное деревянное сооружение. На этой фабрике геологи лишь определяют запасы алмазов в трубке и составляют ее геологическую карту.

Бориса Яковлевича Корешкова я нашел сразу. Он стоял посреди группы рабочих и что-то показывал им. Я подошел поближе. В руках у главного инженера-обогатителя был большой, ярко блестевший на солнце, правильный кристалл алмаза.

Я представился Корешкову.

— Очень удачно подошли, — сказал Борис Яковлевич. — Только что на фабрике из пробы, взятой на «Трубке Мира», извлечен алмаз рекордной для Якутии величины — около двадцати каратов; причем кристалл очень правильной, почти ювелирной огранки. Вот он, полюбуйтесь.

Невольно испытывая волнение, я взял алмаз. Он сверкал, как уголек, только что вынутый из печки.

— В будущем году исполняется десять лет, как на Сибирской платформе были начаты поиски алмазов, — сказал Корешков. — От алмазных капель и незаметных для глаза пылинок пришли мы к этой находке. И вот старые геологи, те, кто принимал участие еще в первых маршрутах в 1947 году, решили Назвать самый большой якутский алмаз «Юбилейным». Этот кристалл, правда, еще не заслуживает персонального имени — маловат. Но будем надеяться, что найдем более крупный камень.

…Прошло несколько дней. Я считал себя уже старожилом Мирного. Все болота и перелески вокруг «Трубки Мира» были исхожены вдоль и поперек, и на каждом шагу я наблюдал, с какой удивительной быстротой наступала на тайгу жизнь и как безропотно и обреченно отступали зеленые северные джунгли под ее стремительным натиском.

Жестокой схваткой человека с природой характерны трудовые будни поселка Мирного. С ревом идут тракторы и машины по непролазным болотам, дрожат от напряжения буровые вышки, воюя с многометровой вечной мерзлотой, со скрежетом вгрызаются стальные челюсти экскаваторов в скалистые берега некогда пустынных рек. И надо всем, на всю окрестную тайгу, как молодой петух с забора, задорно и молодо орет репродуктор, подвешенный каким-то радиолюбителем на самую высокую лиственницу.

Однажды вечером я сидел в палатке начальника мерзлотной экспедиции Академии наук профессора Ивана Алексеевича Тютюнова, горячего энтузиаста Севера. Разговор шел о том самом ребусе природы, по которому получалось, что поднятый с глубины твердый кимберлит через несколько дней превращался в рыхлую глину.

— Много лет ученые полагали, — говорил Иван Алексеевич, — что толщи земли, охваченные вечной мерзлотой, есть область вечного покоя, область неподвижности, замороженности. Но ведь в мире нет ничего вечного. Почему же для мерзлоты мы делаем такое приятное исключение? Оказалось, что в «бывшей» вечной мерзлоте существует своя жизнь, идут химические и физические процессы. И то загадочное явление, которое происходит с превращающимся в глину кимберлитом, объясняется так называемым химическим выветриванием.

Долго рассказывал еще профессор Тютюнов, как стараниями большого коллектива советских ученых было покончено с вечной мерзлотой. Поведал мне Иван Алексеевич и о тех исследованиях, которые проводила его экспедиция в мерзлых толщах вокруг «Трубки Мира». Я слушал его и думал о том, как много интереснейших, еще никем не решенных научных проблем возникло с открытием якутских алмазов, какое широкое поле деятельности открывается в Якутии для молодых ученых, которые не побоятся сменить мягкое кресло и стены лаборатории на верховое седло и брезентовую палатку.

Было уже совсем темно, когда я возвращался из лагеря профессора Тютюнова в поселок. После недавних дождей сердитый Ирелях «разбушевался» до того, что снес все мосты и переправы. Чтобы попасть в Мирный, нужно было идти несколько километров по тайге К еще державшемуся на «честном слове», единственному над рекой подвесному мостику гидрологов, с которого они каждый день измеряли свирепый нрав Иреляха.

На одном из поворотов реки я остановился. С высокого правого берега Иреляха Мирный был как на ладони. Россыпь электрических огней искрилась и переливалась на фоне черной тайги.

Глядя на эту игру огней, я подумал о том, что еще совсем недавно на улицах Мирного спокойно щипали мох дикие олени. Прошел год, и неугомонная молодежь натянула между двумя лиственницами волейбольную сетку — верный признак того, что жизнь надолго пришла в эти края.

Пройдет еще год, и на берегу реки встанут корпуса алмазодобывающих комбинатов, вырастут мощные рудники на «Трубке Мира», через тайгу пройдет тысячекилометровая автотрасса, огромное водохранилище разольется по окрестным лесам. Новой жизнью заживет якутская тайга.

Сейчас в Мирном горячая пора. Разведав трубку и составив ее подробные карты, геологи ушли дальше, в тайгу, искать новые алмазные месторождения. На берега Иреляха прибыли новые хозяева — промышленники. Эта смена «власти» сразу стала заметной. Промышленники развернули в Мирном такое строительство, о котором геологи и мечтать не могли. На месте, где когда-то Кеша Прокопьев и Михаил Таборов стучали вдвоем топорами, ставя первую избу Мирного, вырос настоящий Алмазоград.

Мощным потоком двинулись из якутской тайги первые тысячи каратов отечественных алмазов на заводы и фабрики страны. Огромные возможности несут они с собой в нашу промышленность. Замена резцов, сверл, буровых инструментов из сверхтвердых сплавов алмазными во много раз увеличит производительность труда во многих отраслях производства. Поистине новый подъем технического прогресса переживет наша промышленность, когда ее «алмазные» потребности будут удовлетворены полностью!

Вот что писал академик Ферсман о тех преимуществах, которые получит человек, когда алмазы перестанут быть редкостью:

«Блестящее будущее рисуется нам для алмаза, если человек сумеет овладеть тайной его получения… В руках человека окажутся новые, еще им почти неизведанные орудия работы. Вся буровая техника, уничтожающая расстояния и проникающая сквозь хребты и слои земные, получит алмаз в новом, ныне недостижимом виде; вся техника резьбы, гравировки, обработки металла, камня и дерева перейдет на алмаз, и вместо стального резца будет алмазный резец… Рисуется красивая картина будущего освещения городов, когда начнут светиться и фосфоресцировать в пустоте большие кристаллы алмаза, а микроскопическая техника и астрономия получат новый, сказочный материал для своих оптических линз. Как нестираемый изолятор, алмаз найдет себе огромное применение в электротехнике, а его переходы в проводящий ток графит позволят достигнуть чудесных превращений».

И хотя алмаз в промышленности — главная служба этого чудесного минерала, лучшие якутские камни, безусловно, принесут много радости и нашим женщинам. Ведь неисчислимые богатства якутских месторождений позволят ювелирной промышленности в самое ближайшее время значительно снизить цены на бриллиантовые украшения — серьги, кулоны, ожерелья, браслеты, кольца…

Мне не раз приходилось видеть, как люди, побывавшие чуть ли не на всех алмазных месторождениях мира, приходили в неописуемое изумление, своими глазами убедившись в том, как высоко содержание алмазов в одном кубометре кимберлита, вынутого из «Трубки Мира». Это были сказочные цифры. На алмазных рудниках Всемирного алмазного синдиката в Африке считается выгодным эксплуатировать месторождения, в которых содержание алмазов в несколько десятков раз ниже, чем в Якутии.

Кстати, о синдикате. Открытие якутских алмазов посеяло смуту и беспокойство на мировом алмазном рынке, цены на котором до сих пор монопольно устанавливал синдикат. Появление русских алмазов сбило монополию синдиката. Стараясь сохранить главенствующее положение на мировом алмазном рынке, синдикат наводняет газеты и журналы некоторых западных стран такими «объективными» сообщениями: «Русские алмазы залегают в совершенно недоступных местах», «Ни зверь, ни птица не могут добраться ни зимой, ни летом до якутских кимберлитовых трубок», «Русские алмазы появятся ка мировом рынке только в 21-м веке».

Стоит ли опровергать эти сообщения? Якутские алмазы говорят сами за себя!