Тайна сибирской платформы

Осипов Валерий Дмитриевич

Глава шестая

ЧТОБЫ В СЕРДЦЕ НЕ ЗАКРАЛАСЬ ПЛЕСЕНЬ!

 

 

 

Песня шагает в ногу

Год 1954-й… В актовом зале Московского университета шел выпускной вечер геологического и географического факультетов. Я, выпускник факультета журналистики, приглашен на правах гостя. Среди «геологов» и «географов» у меня много друзей и знакомых.

В зале шумно. Играет музыка, кружатся пары. Но вот оркестр умолкает, и все, кто есть в зале, собираются в центре и, положив друг другу руки на плечи, образуют большой круг. Ждут полной тишины. И когда она наступает, несколько голосов сразу запевает:

Я не знаю, где встретиться Нам придется с тобой. Глобус крутится, вертится, Словно шар голубой.

И все, кто есть в зале, даже те, кто попал сюда совершенно случайно, подхватывают торжественную, рождающую в груди холодок отваги и решимости мелодию:

И мелькают города и страны, Параллели и меридианы. Но таких еще пунктиров нету, По которым нам бродить по свету.

Это гимн географического факультета, но его знает весь университет. Его поют на выпускных вечерах всех факультетов. Написанный своими студенческими поэтами и композиторами, он лучше, чем какая-либо другая песня, выражает счастливый порыв молодости в новый, неизвестный мир, у порога которого стоят сошедшие с ученической скамейки юноши и девушки.

Геологи и географы поют эту песню с особым смыслом. В ее словах — их будущая жизнь, работа, счастье, любовь, радости, горести. Ведь многим из них действительно придется прокладывать по картам пунктиры, открывать новые земли, поднимать к жизни пустыни севера и юга.

Знаю: есть неизвестная Широта из широт, Где нас дружба чудесная Непременно сведет.

За окнами шумит весенняя Москва. В зал врываются гудки автомобилей, ветер приносит терпкий аромат зелени, и старые университетские липы, качая ветвями, осторожно заглядывают в окна актового зала.

…Вечер давно окончен. Взявшись под руки, мы идем длинной шеренгой по Манежной площади. Тротуары, вымытые первым весенним дождем, блестят, как глянцевые, отражая желтые и фиолетовые цепочки огней. Они тянутся перед каждым из нас далеко-далеко…

Мы выходим на Красную площадь. Мокрой хвоей пахнет у кремлевских стен. Мерцают в вышине рубиновые звезды. На Спасской башне часы бьют пятнадцать минут первого. Начинается новый день.

Мы стоим у перил Москворецкого моста. Черная, невидимая Москва-река катит под нами свои воды. И кажется, что она — символ вечного движения вперед, — рождаясь у наших ног, зовет за собой вдаль, в таинственную неизвестность.

Мы смотрим на Москву-реку и молчим. И каждый из нас испытывает те чувства, которые неизбежно рождаются в молодости, когда стоишь у начала больших дорог.

Год 1956-й… Третий месяц я летаю по Якутии из одной разведочной партии в другую, из экспедиции в экспедицию. Журналистская судьба забросила меня на алмазные месторождения. И чуть ли не каждый день я вспоминал тот выпускной вечер и ту песню, которую мы пели в актовом зале.

Нет, это не были праздные воспоминания — их рождала действительность. Где бы ни приходилось побывать — в далекой ли северной партии, за Полярным кругом, или в поисковом отряде, затерявшемся в лесах центральной Якутии, — везде встречались те, с кем бродили мы в тот памятный вечер по московским улицам и пели песню о пунктирах, которые нам нужно было проложить по свету. Толя Раскидаев, Олег Павлинов, Ким Кривулин, Шура Мозжухина — да разве всех перечислишь!..

В стеганых телогрейках, в резиновых сапогах, в черных накомарниках, они шли по топям и марям, таща за собой навьюченных лошадей и оленей. Они выходили на берега безыменных рек, они рубили в тайге просеки, они начинали жизнь на далеких полярных болотах.

Они прокладывали в якутской тайге те самые пунктиры, о которых пели на своем выпускном вечере. Слова песни одевались в плоть, мелодия сливалась с гулом буровых вышек и ревом тракторов. Юношеская мечта оборачивалась большими делами, новою жизнью, возникающей на местах недавних «белых пятен».

И было необыкновенно радостно сознавать, что у друзей молодости, которых довелось встретить мне в якутской тайге, юношеская мечта не разошлась с делом, песня не разминулась с жизнью.

Песня и сейчас жила с ними. Они уносили ее в тайгу — прокладывать на картах новые пунктиры, стирать с карт последние «белые пятна». Они уходили в ночь, в холод, в неизвестность — уходили и пели:

Потому что мы народ бродячий, Потому что нам нельзя иначе, Потому что нам нельзя без песен, Чтобы в сердце не закралась плесень!

Чтобы в сердце не закралась плесень…

Слова эти часто приходили мне на память за время поездки по месторождениям якутских алмазов. Десятки поистине героических историй о судьбах «бродячих» людей, чьи имена были тесно связаны с открытием этих месторождений, рассказывали мне мои старые друзья по университету и друзья новые — геологи, рабочие, летчики.

Одна из этих историй особенно запомнилась мне.

 

Неотправленное письмо

Вторую неделю мы ждали самолета в затерянном среди непроходимых якутских лесов маленьком таежном поселке. Нас было семеро: три геолога, три геофизика и один журналист. Все мы сошлись в поселке случайно — вышли к аэродрому из тайги, где бродили с поисковыми отрядами. Всем нам нужно было срочно лететь на центральную базу экспедиции.

Каждое утро, еще до восхода солнца, мы переправлялись через речку на большую галечную косу, служившую аэродромом, и, усевшись на перевернутые лодки, с тоской смотрели на горизонт. До полудня мы сидели молча: праздные разговоры на аэродроме в ожидании самолета считаются в тех местах дурной приметой.

В полдень мы доставали из рюкзаков консервы и сухари и, лениво жуя этот немудреный «обед», в который раз начинали жаловаться друг другу на проклятую непогоду и на неунимающиеся таежные пожары. Соблюдение примет во вторую половину дня считалось не обязательным, так как все знали, что самолет после обеда все равно не прилетит — не успеет вернуться обратно на базу. Но, несмотря на это, мы продолжали сидеть на аэродроме до самого вечера.

С наступлением темноты мы брали свои полегчавшие за день рюкзаки) и, невесело шаркая сапогами по гальке, возвращались к переправе. Перегруженная лодка-шитик, черпая обоими бортами воду, успевала вовремя пристать к берегу.

Вылив воду из сапог и отжав полы своих пальто и плащей, мы отправлялись сушиться, а заодно и ночевать в одиноко стоящий над рекой дом холостого угрюмого радиста Ивана Семеновича. Обиталище Ивана Семеновича походило одновременно на общежитие и на мастерскую по ремонту радиоаппаратуры. Вдоль стен стояло несколько раскладных коек с засаленными спальными мешками, одну из которых занимал сам Иван Семенович, а все остальные — всякий проезжающий и проходящий через поселок таежный люд.

Передняя часть дома вместе с окном была плотно заставлена тяжелыми металлическими ящиками с круглыми эбонитовыми ручками и опутана множеством проводов, которые, казалось, не имели ни конца, ни начала. Здесь игриво перемигивались между собой десятка полтора красных и зеленых, похожих на кошачьи глаза, лампочек, и в любое время дня и ночи слышался цыплячий «инкубаторный» писк. Иван Семенович поддерживал связь с поисковыми отрядами геологов, бродившими по тайге, и три раза в день давал «погоду» летчикам. Целыми сутками он сидел с наушниками на голове и стучал ключом, посылая в эфир унылые точки-тире.

Устроившись на ночь, мы начинали чаевничать. Надо сказать, что чай в Сибири, а особенно на Севере, пьют до того крепкий, что по цвету его можно сравнивать только с сажей.

В один из таких вечеров, лежа на спальных мешках и потягивая из старых консервных банок густейший старательский «чефир», мы неожиданно заговорили о самопожертвовании. Уж не помню, с чего все началось. Кто-то незаметно начал, кто-то поддержал, и через минуту разговор завладел всеми, за исключением хозяина дома и одного нашего спутника — угрюмого пожилого геолога, с изрезанным резкими морщинами лицом старого таежника. Иван Семенович, как обычно, сидел с наушниками на голове, а угрюмый геолог лежал на койке, подложив под голову руки, и, глядя в потолок, молча курил.

Мнения сразу разделились. Одни говорили, что пожертвовать собой человек может только в том случае, когда он ясно видит перед собой цель, во имя которой отдает свою жизнь. Другие утверждали, что самопожертвование — это результат эмоционального потрясения, экстаза, что пожертвовать собой можно не по расчету, а только, так сказать, по вдохновению. Особо рьяно выступал за вторую точку зрения лохматый черный геофизик — молодой парень лет двадцати пяти, с бледным, худым лицом и большими голубовато-серыми глазами.

Угрюмый геолог (его фамилия была Тарьянов) сначала даже не слушал наш спор. Но потом, когда лохматый геофизик в пылу полемики выскочил на середину комнаты и, размахивая руками, стал о чем-то нечленораздельно кричать, Тарьянов сел на своей койке и, подняв руку, как школьник на уроке, тихо сказал:

— Одну минуту…

Мы все с интересом повернулись к нему.

— Я не буду спорить ни с кем из вас. Я просто хочу рассказать вам одну историю, которая, как мне кажется, имеет некоторое отношение к предмету вашего сегодняшнего разговора.

Тарьянов взял свой потрепанную полевую сумку и вытащил из нее сильно помятую тетрадь.

— Два года назад, во время больших осенних дождей, в тайге пропал без вести поисковый отряд геологов. Их искали до самой зимы, но не нашли. Весной, когда сошел снег, эвенки-оленеводы случайно наткнулись на последнюю стоянку этого отряда. А в десяти шагах от стоянки лежал человек. Это был начальник отряда, геолог Костя Сабинин, тот самый Сабинин, который открыл Заполярный алмазоносный район.

Костя Сабинин был человеком редкой души — прямой, честный, замечательный товарищ, верный друг, способный геолог, умница дорогая… Я с ним работал когда-то. Он и сейчас как живой стоит у меня перед глазами — высокий, широкоплечий, добродушный, с карими веселыми глазами, со светлой курчавой бородой.

Эвенки нашли на груди у Сабинина пакет, в который были вложены карта открытого им месторождения и пачка исписанных листов бумаги — письмо Сабинина к жене.

Письмо отослали в Москву, а карту дали на проверку геологам, которые подтвердили высокое содержание алмазов в открытой отрядом Сабинина кимберлитовой трубке. Перед отправкой ктото перепечатал Костино письмо на машинке. Эта копия долго ходила по разведочным партиям. Некоторые места геологи читали запоем, как молитву. Потом письмо попало ко мне, и я переписал его.

Костя писал письмо жене несколько месяцев. Это было непрерывное, бесконечное, так и не оконченное письмо. Вот что было в нем написано:

«…У вас еще вечер, а у нас уже утро, вы еще слушаете по радио легкую музыку, а у нас уже поют петухи, и мы встаем рано-рано, чтобы успеть на аэродром, к отлетающему в далекую северную партию самолету, Когда ты ляжешь в кровать и начнешь засыпать, мы уже поднимемся в воздух. Ты будешь видеть хорошие, светлые сны, а мы, прижавшись друг к другу меховыми куртками, будем смотреть в маленькие, круглые окна — иллюминаторы — на редкие клочковатые облака, молчаливой серой стаей проносящиеся под крыльями нашего самолета. В твоей теплой уютной комнате мягким розовым светом горит ночная настольная лампа, а из стеклянной кабины нашего самолета уже видны первые багровые сполохи северного сияния…

Вера, дорогая! Как мы далеки сейчас друг от друга! Я знаю, что ты волнуешься за меня, за мою беспокойную, бродячую жизнь. Мы мало бываем вместе, и ты больше помнишь меня на подножке вагона или в дверях самолета, всегда уходящего, улетающего от тебя.

Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее именно сейчас, когда ты спишь в далекой Москве, а я лечу с молчаливыми геологами к побережью Ледовитого океана. Мне хочется, чтобы тебе приснился яркий солнечный день в веселом южном городе. Это было пять лет назад. В тот день мы решили, что навсегда будем вместе.

И тогда же я сказал тебе, что хочу сделать в жизни что-нибудь очень большое, очень полезное и нужное для моей Родины. И тогда ты сказала, что разлука всю жизнь будет спутницей нашей любви. Помнишь, мы долго молчали после этих слов. Мы знали, что это правда, но тогда наша любовь была сильнее этой правды.

И вот прошло пять лет. Пять лет я скитаюсь по Северу. Я ищу то большое и нужное, о чем говорил тебе в теплом южном городе, то, что мы называем холодным и чужим словом «полезное ископаемое», но чему мы отдаем все силы, все мечты, весь жар души.

Вера, родная, мы так редко видимся с тобой!.. И каждый раз при расставании мы поднимаем бокалы за годы странствий и минуты встреч. Мы знаем, что эти минуты стоят долгой жизни рядом с другом. Мы знаем, что годы разлуки не страшны нам. Мы верим в это.

Когда ты проснешься, мы уже приземлимся на желтую отмель бурной таежной реки. Место нашей посадки будет всего в четырех километрах от Северного полярного круга. И когда ты встанешь, будешь умываться и причесываться, мы, проводив улетевший на юг самолет, уже пересечем черту Полярного круга. Нагруженные тяжелыми рюкзаками, мы пойдем дальше, на север. Наши геологические молотки будут стучать по выходам древних пород, мы будем вгрызаться кайлами и лопатами в вечную мерзлоту, будем засыпать по вечерам среди болот и топей под холодными полярными звездами и думать о тех, кто ждет нас на Большой земле.

Через много-много дней мы снова выйдем из тайги — бородатые, грязные, уставшие. Нас будет ждать самолет. Мы вернемся с победой — я в этом уверен. Когда мы снова поднимемся в воздух, я буду смотреть в окно и думать о тебе.

Но это будет еще очень и очень не скоро. А пока, пока зажмурься и жди. И верь в нашу победу.

Верочка, здравствуй! Не сердись на меня, но получилось так, что письмо, написанное в самолете, я не отправил с летчиками обратно. Мы неудачно приземлились — пришлось перетаскивать грузы на берег по пояс в воде. В этой суматохе я и забыл передать летчикам письмо, чтобы они опустили его в почтовый ящик на центральной базе экспедиции. Оно осталось со мной, и вот уже второй месяц я ношу его по тайге, думая о том, что оно дошло до тебя и ты уже прочитала его.

Я нашел его вчера среди карт и теперь не знаю, когда оно попадет к тебе. Но, несмотря на это, я все же пишу тебе по привычке. Как мы живем? Тебе, наверно, не очень-то интересно знать это — десятки моих северных писем лежат на твоем туалете в резной шкатулке, которую я подарил тебе в прошлом году. И все они написаны из тайги от костра и полны описаний нашей во все годы одинаково бродячей геологической жизни.

Я и сейчас сижу у костра и, разложив на коленях помятый лист бумаги, царапаю карандашом. Все уже спят, я сижу один, кругом темнота, и наш костер затерялся в ней, как маленькая светлая песчинка в огромном океане ночи.

Я сижу теперь так — один у костра — очень часто. Ребята ругаются, просят ложиться, а потом залезают в спальные мешки и оставляют меня один на один с костром. Я сижу, смотрю на улетающие вверх искры, и мне почему-то всегда в такие минуты вспоминаются слова нашей старой геологической песни:

Я смотрю на костер догорающий — Пляшет розовый отблеск огня. После трудного дня спят товарищи. Почему среди них нет тебя?..

Здравствуй, Верочка, милая! Снова привал, снова ночь и костер, и мне снова захотелось поговорить с тобой. Пожалуй, это письмо я привезу тебе зимой сам — раньше оно не дойдет до тебя. Когда я приеду, я не буду тебе рассказывать ничего. Я молча войду в твою комнату, поставив на пол чемодан, и отдам тебе это письмо. Ты будешь читать его, а я буду сидеть напротив тебя и смотреть на тебя, на твое лицо, на твои волосы, на твои руки. Ты прочтешь письмо, все поймешь, и мы больше не будем ни вспоминать, ни говорить обо мне. Мы будем говорить только о тебе — о твоей жизни, о твоих делах, о твоих успехах.

Поэтому я пишу тебе сейчас обо всем — о нашей работе, о наших невзгодах и разочарованиях, о наших маленьких радостях. Вера, мы ищем здесь, за Полярным кругом, кимберлитовую алмазную трубку. Что это такое, ты знаешь по моим старым рассказам. Я могу добавить только то, что, не найдя этой трубки, нам нельзя возвращаться на центральную базу экспедиции. Мы не можем ее не найти. К этому подготовлено все: определен приблизительный район ее обнаружения, выработана поисковая методика. Мы не имеем права не открыть трубку: потрачено слишком много времени, сил и средств на подготовительные работы.

Трубка окружена геологами со всех сторон, ей некуда деваться. От нас требуется только одно — нащупать трубку, взять из нее образцы и нанести контуры месторождения на карту. По нашим следам пойдут строители. Они заложат на трубке рудник и поселок. И это должно быть сделано не позже будущего лета — значит, этой осенью мы не можем вернуться на центральную базу экспедиции без карты трубки. Мы знаем, что где-то далеко на юге вышли на поиск кимберлита еще несколько разведочных отрядов. Это придает нам сил — естественно, хочется быть первыми.

Мы начали работать с опозданием: в этом году в Якутии лето было дождливое, и только в конце июля удалось вылететь к месту поисков. Сейчас здесь последний приступ позднего бабьего лета. Стоят жаркие дни. Солнце печет болота и мари, воздух до дурноты насыщен пряными таежными испарениями. Но уже чувствуется приближение короткой полярной осени: побурела хвоя на лиственницах, по утрам кусты багульника серебрятся легким инеем, печально опускают вниз свои ветки чахлые лиственничные деревья. Еще одна осенняя примета: пропадают постепенно комары. Их отсутствие старается заменить мошкара. Гнус прямо-таки свирепствует — у меня опухли руки и разодрано все лицо.

«Пьяная» якутская тайга становится еще «пьянее». Помнишь, я тебе как-то рассказывал, что деревья в якутском Заполярье растут не прямо, а вкривь и вкось. Это оттого, что здесь очень сильны зимние морозы, от которых древесину перекручивает так, что тайга и впрямь похожа на подгулявшую компанию. Так вот, эти деревья очень остро чувствуют снижение температуры и первыми начинают реагировать на приближающиеся холода, сгибаясь и наклоняясь к земле.

Уже совсем потух костер. Я так увлекся, что забыл подложить в него веток. Ну, спи, Верок! Счастливых тебе снов…

Я совсем забыл представить тебе членов нашего отряда. Всего нас четверо: сначала расскажу о Сергее — нашем завхозе, поваре, рабочем, хозяйственнике — словом, мы называем его «оргсектор». Сергей — старый таежник. Он самый старший из нас и самый опытный. У него заполярный стаж даже на два года больше, чем у меня, и по имени я его зову только на правах начальника отряда. Он ростом невысок, кряжист, лицо всегда задумчивое, хмурое, словно замышляет что-то серьезное. Сергей все умеет. Кажется, нет такого ремесла, которому он не обучен. Он и плот может срубить, и обед сварить, и хорошее зимовье поставить, и в геологии разбирается неплохо. Словом, без него мы как без рук.

Вообще у нас в тайге роль рабочего в поисковом отряде особенно велика. Часто бывает так, что с молодым, еще недостаточно опытным геологом работает старый рабочий — таежник. В таких случаях он выполняет обязанности своеобразной «няньки» или, вернее сказать, «дядьки» при геологе. Такие отношения со стороны всегда очень трогательно выглядят. Я пишу об этом потому, что наблюдаю подобную ситуацию каждый день. Ведь два других члена нашего отряда — Герман и Таня — совсем еще зеленые юнцы. Юнцы, конечно, довольно относительные. Герман уже два года как окончил техникум, а Таня — третий полевой сезон после институтской скамьи вместе с геологами нашей экспедиции «охотится» по северной тайге за неуловимыми кимберлитами. Но для полярной тайги — это пустяковый стаж. И Сергей всячески заботится о них, наставляет, учит таежному уму-разуму.

Ох, и засиделся же я, Веруня! Пора ложиться. Завтра рано вставать. Спокойной ночи…

Сегодня утром начали работать на ручье, на который я возлагаю большие надежды. Это вообще-то не ручей, а самая настоящая река — ширина ее метров семь, а глубина метра три. Берем пробы и шлихи, промываем их, сушим. Пока все идет хорошо, только вот погода начинает портиться. Сильно туманит, солнца не видно почти совсем, изредка моросит мелкий дождик. Одежда наша от утра до утра, конечно, не просыхает.

Сегодня Сергей учил Германа разводить костер: Герман сегодня дежурный. Он, конечно, разложил огромный, неуютный кострище. Сергей не выдержал и сказал в сердцах:

— Дура, тайгу спалишь!

Герман обиделся, снял очки, долго протирал их, но так ничего и не сказал. Вообще он добрейшая душа, этот Герман. Таня говорит, что он похож на доктора Айболита, и все время так и зовет его (по-моему, Герман немного неравнодушен к Тане, а она, видя это, подшучивает над ним).

Герман утверждает, что ручей, на котором мы работаем, безыменный, и предлагает назвать его по имени начальника отряда, то есть «Ручьем Сабинина». Я по праву старшего дал самоотвод и предложил назвать его «Ручьем Веры» — ручьем веры в наше общее дело, в наш успех. Ребята помолчали и согласились. Конечно, они поняли, что я имел в виду и тебя. Один только Сергей сказал, что все это глупости.

Таня и Герман тут же написали заявку в геодезическое управление, и с января будущего года на всех картах Якутии должно появиться новое название.

Мы все время двигаемся по берегам: я по одному, а Таня с Германом по другому. Сергей же, связав наши резиновые лодки, перегоняет их к месту намеченного по карте привала и, поджидая нас, ставит палатки, варит обед и вообще «ведет хозяйство».

Вера, милая! Что-то скучно и тоскливо на душе. Все-таки я люблю тебя какой-то ненормальной, сумасшедшей любовью. Я совершенно не могу без тебя, и если бы не это случайное обстоятельство — неотправленное письмо, я бы не знал, куда девать себя после работы. Ребята по-разному относятся к тому, что я пишу тебе почти каждый вечер: Таня, как женщина, одобряет, Герман молчит. Для него все, что бы я ни делал, хорошо. Сергей, конечно, в душе презирает меня. Он закоренелый холостяк. По его словам, «баба — самая липучая болячка на свете».

По ночам, сидя у костра, я слышу, как из тайги доносится хриплый и короткий лосиный рев — началось время осенних боев между быками. Иногда днем нам встречается пара сохатых: весь израненный, иссеченный рогами соперников лось, гордо подняв ветвистую голову, идет за лосихой. Его счастье понятно — оно досталось в трудной борьбе…

Верочка! Радость! Вчера в низкорослой лиственничной роще Сергей нашел обломок кимберлита. Да, да, это настоящий кимберлит! В нем совершенно отчетливо проступают зерна пиропа и ильменита. По обоим берегам ручья мы заложили несколько шурфов и теперь яростно долбим кирками и лопатами землю. Писать некогда. Спим всего по три-четыре часа — остальное время уходит на проходку шурфов…

Несколько дней не писал тебе. Страшно уставал. Мы вырыли уже около двадцати шурфов — кимберлита нигде нет. Страшное разочарование. Таня плачет, у Германа глаза тоже на мокром месте. Один Сергей ругается и продолжает сражаться с вечной мерзлотой. Он почти совсем не спит.

Заметно похолодало — все-таки уже сентябрь. Но мы этого не замечаем. Герман и Сергей работают в одних майках. Мерзлая почва поддается с трудом — приходится жечь в шурфах костры. Одолевают грунтовые воды — иногда несколько часов приходится стоять по колено в жидкой ледяной грязище. Вылезаем из шурфов мокрые, черные, запарившиеся, лохматые, бородатые — словом, ни дать ни взять болотные черти. Таня работает наравне со всеми. Бедняга — ей огромных трудов стоит, содержать себя в относительной чистоте.

Проклятые кимберлиты! Их все нету. Мы уже прошли всю растительную подушку, все рыхлые наносы, а коренной алмазоносной руды так и не встретили. Завтра переносим лагерь вверх по ручью…

Верочка, Веруша, Веруля! Победа! Вчера мы начали вместе с Таней копать шурф на новом месте и сразу же нашли голубую землю! Прошли всего немногим более метра и вынули кусок серовато-синей глины, потом еще и еще!.. На глубине двух метров глина стала твердой и перешла в почти скальную породу. Сергей и Герман начали рыть рядом с нами, да так яростно, что через два часа обогнали нас. У них тоже сплошь идет голубая земля. Герман в одном из кусков породы нашел вкрапленный маленький, невзрачный кристаллик алмаза, потом Таня нашла два почти ювелирных октаэдра.

У нас ликование! Даже Сергей позволил себе роскошь — улыбнулся. По случаю победы был устроен пир — мы сварили сразу весь компот, а Сергей ухитрился сделать из рыбных и овощных консервов великолепный винегрет. Было роздано по полкружке спирта из неприкосновенного запаса, и мы выпили за будущую трубку, за будущий алмазный рудник на том месте, где пока только стоят наши маленькие, сморщенные от дождя палатки.

Герман сразу опьянел и перешел на торжественно-высокопарный стиль. Встав у костра, он заявил нам, что отныне считает свою жизнь прожитой не зря, так как принимал участие в полезном для человечества открытии.

Таня смеялась над ним, а Сергей насупился, взял кайло и ушел добивать шурфы. Да, все-таки Герман и Таня совсем еще дети. Им ведь на двоих нет еще и пятидесяти. Большие, взрослые, мужественные дети.

Итак, трубка найдена! Три дня назад мы рылись на самом ее краю, сегодня полностью уже оконтурили и нанесли на карту все месторождение. Представь себе, Вера, мы находился на поверхности огромного жерла, отвесно уходящего вниз на глубину нескольких километров и туго набитого алмазами. Мы спим, едим, ходим по кратеру огромного застывшего алмазного вулкана.

Верочка! Ты помнишь тот солнечный день в веселом южном городе, когда мы встретились с тобой и когда мы поняли, что не можем друг без друга? Тогда я сказал тебе, что хочу сделать в жизни что-нибудь очень большое, что-нибудь очень полезное и нужное для моей Родины. И ты ответила мне, что хотя именно за это и любишь меня — разлука всю жизнь будет спутницей нашей любви.

Теперь разлуке конец! Той старой разлуки — разлуки неделями, месяцами — больше не будет! Меня, наверное, часто теперь будут вызывать в Москву, и мы будем видеться, во всяком случае, не реже, чем раз в месяц. А ведь это для нас почти счастье!

Вера! Я нашел то, что искал. И дело здесь не только в алмазах. Ты знаешь, я не шел по жизни легкими путями, я не выбирал проторенных дорог. Я всегда говорил, что настоящая жизнь — это борьба, это преодоление, это сладостное упоение победой после сурового испытания сил!

В глухой якутской тайге, в бродяжничестве по безлюдным рекам я нашел свое счастье. Мое счастье не хрестоматийно. Оно пахнет дымом таежных костров, его лицо обветрено на ветрах, прилетевших из неведомых земель, его ноги сбиты о камни древних горных стран, на развалинах которых живут неразгаданные геологические тайны. Мое счастье подходит не для всех, оно трудно, оно режет плечо, но я не привык ходить по жизни с пустым рюкзаком.

И еще мое счастье — это ты. Я знаю, что из трудных походов и скитаний я вернусь к тебе, в твою комнату, освещенную мягким розовым светом. Я иду через моря и горы, через леса и реки на твой огонек, и за минуту, проведенную с тобой, я готов идти через все это годы и месяцы…

Верка, милая! Все, что искали, найдено, все, что задумали, исполнилось! Теперь обратно. Настроение у всех отличное. Особенно Герман доволен. Они о чем-то подолгу шепчутся с Таней. Сергей, как всегда, угрюм. Его, кажется, ничто не может вывести из равновесия.

Домой, домой, домой! Скоро сбудется все то, о чем загадывали мы еще прошлой зимой. Я возьму отпуск, мы пойдем на юг, ничего не будем делать, а только будем гулять по твоим любимым кипарисовым аллеям…»

Тарьянов прервал чтение, отложил тетрадь в сторону и стал закуривать. Мы молча сидели на койках и смотрели, как доставал Тарьянов папиросу, спички, как разминал табак, прикуривал, как выпустил первое колечко голубоватого дымка, которое, постепенно растворяясь в воздухе, поплыло к открытой форточке, в которой уже брезжил ранний полярный рассвет.

— А что было дальше? — не выдержав, спросил лохматый геофизик.

— Да, что же было дальше? — услышали мы голос Ивана Семеновича.

Радист сидел на своей высокой табуретке, напряженно подавшись вперед. Его наушники лежали на столе, в них давно уже что-то попискивало, на одном из металлических ящиков мигал зеленый глаз сигнальной лампы — кто-то вызывал поселок, — но Иван Семенович ничего не замечал.

Тарьянов стряхнул пепел в консервную банку, угрюмо оглядел всех и взял письмо.

«…Добрый день, Вера! Был большой перерыв в нашей переписке. Не писал я тебе потому, что случилось огромное, непоправимое несчастье. Вот уж действительно, от радости до беды только один шаг.

Мы нанесли на карту подробный план месторождения, набили кимберлитами несколько рюкзаков и стали сплавляться вниз по ручью. Последний лагерь на «Ручье Веры» разбили в полутора километрах от места впадения его в основное русло. Отсюда нам надо было проплыть до косы — места встречи с самолетом — около двухсот километров.

Ничего не подозревая, не догадываясь о приближающейся беде, мы поставили на берегу «Ручья Веры» палатки, вытащили на берег лодки, поужинали и легли спать. Погода в тот вечер была обыкновенной: как всегда, туманилась река, слегка морозило. Мы сильно устали и не стали перетаскивать из лодок в палатки ящики с консервами и рюкзаки с кимберлитами, оставив их, как обычно, под брезентовым пологом.

Усталость была причиной и того, что никто из нас не услышал, как примерно часов в двенадцать начался свирепый осенний ливень. Мы сытно поели, настроение у всех было хорошее — трубка найдена, возвращаемся с победой.

Ливень начался часов в двенадцать и продолжался всю ночь. Мы спали — добротные стены палаток не пропустила ни одной капли.

Первым проснулся Сергей. Было шесть утра. Услышав шум, Сергей принял его за порывы ветра и хотел снова уснуть, но тут его осенило: дождь! Он поднял всех нас. Из палаток нельзя было высунуть и носу. Мы сидели, съежившись от холода, и смотрели сквозь шнуровку на сплошную стену воды, падавшую перед нами. Ты даже не представляешь себе, что это такое! Никакие тропические ливни не идут в сравнение с полярным дождем! Казалось, что все льды и снега Ледовитого океана превратились в облака и выпали дождем над нашими головами.

— Лодки! — вдруг закричал Сергей.

Мы посмотрели на берег — он был пуст. На том месте, где были привязаны наши лодки, глухо ворочался и плескался вышедший из берегов ручей. Это уже был не ручей, а бурная горная речка. По ней стремительно неслись сломанные ураганом деревья.

Неведомая сила вышвырнула нас из палаток. Не сговариваясь, сонные, полураздетые, бросились мы под проливным дождем вниз по ручью. Может быть, лодки еще не успело вынести в главное русло? Это была ужасная пытка. Ледяная грязь сводила ноги судорогами. Я приказал Тане вернуться, но она бежала вместе со всеми.

В устье ручья громоздился завал. С каждой минутой река приносила все новые и новые стволы и сучья, и они, не находя выхода, яростно лезли друг на друга.

— Смотри, лодка! — схватил меня за руку Сергей.

Внутри завала что-то желтело. Это была одна из наших надувных «резинок», это были консервы, кимберлиты, это было наше спасение. Но как достать ее?

Пока я думал, Сергей (простить себе не могу, что не успел остановить его) уже вскочил на завал и, балансируя на бревнах, полез к лодке. И тут произошло непоправимое. Деревья, словно ожидавшие, что кто-то подтолкнет их и поможет выйти из тесного устья в главное русло, рассыпались, не выдержав веса человеческого тела, и весь завал, увлекаемый освобожденной водой, с грохотом и ревом устремился в широкое русло бешено мчащей свои воды большой реки. Последнее, что мы видели, — это руку Сергея, пытавшуюся схватиться за бревно. Но на это место обрушилось сверху несколько толстых стволов, и все унеслось в главное русло.

Сейчас, несколько дней спустя, я могу писать спокойно вспоминая подробности. Но тогда мы оцепенели от ужаса. Страшно закричала Таня, всхлипнул Герман, что-то оборвалось у меня внутри. Гибель Сергея произвела на нас убийственное впечатление, мы были потрясены. Совершенно ошеломленные, разбитые, раздавленные, мы стояли в одном нижнем белье под этим страшным ливнем, и дождевые капли катились по нашим щекам вместе со слезами.

Потом я вспомнил о палатках, и мы побрели назад, не обращая внимания ни на грязь, ни на холод. Вода уже затопила наши палатки, и они готовы были вот-вот сорваться. Мы с трудом перетащили на сухое место спальные мешки, одежду, две винтовки, промокшие патроны и десятка два консервных банок, случайно оказавшихся не в лодке (накануне кто-то, к счастью, поленился отнести их). Мы могли, конечно, спасти и кое-что из вещей, например топор, который сейчас крайне необходим, но трагическая гибель Сергея словно лишила нас всех разума.

Только часа через два, немного опомнившись от потрясения, мы поняли всю серьезность нашего положения. Мы остались втроем в глухой якутской тайге. Ни топора, ни карт, ни компаса — все унесла вода.

Дождь продолжал лить. Он немного ослаб, но по-прежнему потоки воды устремлялись с небес на землю. Мы ждали целые сутки — ливень не прекращался. Тогда мы решили идти. Мы взяли одну палатку, спальные мешки, консервы, ружья, патроны и двинулись в путь.

С первых же шагов мы поняли, что до места встречи с самолетом — большой галечной косы — нам не дойти. Река разлилась по обе стороны километров на двадцать (в этом-то и заключается главное пакостное свойство якутских рек — при дождях и ливнях, вбирая в себя воду с огромных площадей, они обладают способностью мгновенно выходить из берегов и затоплять колоссальные территории). Плыть по разливу было бессмысленно: местами вода неслась с большой скоростью, образуя воронки и завалы, местами же стояла неподвижно, как в заводи. Кроме того, нам было нечем и не из чего делать плот: все деревья вокруг стояли в воде.

Идти до косы пешком тоже представлялось несбыточной фантазией. Нужно было все время забирать в сторону, обходя разлив. Это удлиняло путь раз в двадцать.

В конце концов мы остановились на первом варианте. С трудом наломали каких-то мокрых толстых прутьев, разорвали одну палатку, связали что-то наподобие дна от старой плетеной корзинки и поплыли, отталкиваясь палками от вязкого дна. Это была сплошная пытка. Когда я привезу это письмо и ты будешь читать его, ты даже не сможешь представить себе и одной тысячной доли наших мучений.

Первый день мы «подгребали» к основному руслу. Ночевали на воде. На второй день нас понесло. Все время приходилось остерегаться столкновений с большими деревьями, плывшими по реке, — вернее, с их корневищами. Наш утлый «плот» они могли бы перевернуть, в два счета. Сначала мы хотели укрупнить наш «дредноут» за счет этих корневищ, но этого нельзя было сделать из-за завалов. Они стали встречаться через каждые два-три километра. Мы перелезали через них, проводя плот под ними — низом. Конечно, управляться так с тяжелым плотом нечего было и думать.

Подошла вторая ночь. Дождь не прекращался ни на минуту. Одежда на нас расползалась. Сражаться ночью с завалами, в кромешной темноте, под проливным дождем было немыслимо. Это значило бы идти на верную гибель. Мы стали отчаянно выгребать с главного, русла на разлив. И здесь-то на нас налетела огромная коряга — наш ветхий плотишко рассыпался на куски.

Не знаю, как мы не утонули тогда. Хорошо, что коряга зацепилась ветками за бывший берег, и мы сумели кое-как выплыть на место, где течение было потише. Я помогал Тане — она совершенно выбилась из сил. Герман плыл с рюкзаком, в котором были палатка, спальные мешки и консервы (просто не представляю, как он ухитрился не утопить все это).

Я уже не помню, как мы добрались до отмели. Представляешь, Вера, мы стояли по пояс в ледяной воде (ведь уже конец сентября), вокруг была ночь, и мы совершенно не знали, куда идти. Нас трясло как в лихорадке, — вообще таких мук я еще никогда не испытывал. Должен отметить, что Герман и Таня вели себя героически. Ни разу никто из них не пожаловался. Только однажды, во время очень сильной судороги, Таня так вскрикнула, что у меня чуть не остановилось сердце. Бедная девчушка! Какие страдания ей приходится испытывать…

Потом мы пошли по шуму реки: старались двигаться все время так, чтобы шум был за спиной. Брели всю ночь по колено, а иногда и по пояс в воде. Судороги нестерпимо мучали всех. К утру, наконец, выбрались на какое-то полужидкое болото. Это было счастье! Мы ничком повалились на сырой мох и пролежали так минут двадцать. Потом я поднял Таню и Германа. Пошли дальше искать «сухое» место. Слово «сухое» я беру в кавычки, потому что найти что-нибудь сухое в радиусе нескольких сот километров вокруг нас казалось совершенно невозможным.

Но судьба сжалилась все-таки над нами. Ей, наверно, показалось уже просто неприличным подвергать нас столь жестоким пыткам так долго. Мы почувствовали, что поднимаемся вверх — это начинался водораздел. Мы прошли немного и наткнулись на овраг, на одном из склонов которого лежало несколько деревьев, образуя естественный навес. Это было наше спасение.

Смертельно хотелось спать (мы были на ногах третью ночь подряд), не чувствовалось ни рук, ни ног — одна сплошная ноющая боль. Кости ломило от сырости, все дрожали. Хотелось лечь, забыться и наплевать на все. Но это была бы гибель. Я приказал ребятам устраивать костер.

Костер еле-еле разожгли (как не хватало нам Сергея с его таежной сноровкой!). Стали сушить вещи. Среди продуктов оказались две банки консервированного спирта. Это спасло нас от неминуемого воспаления легких. Мы разделись, развесили вокруг огня все барахло и стали тереть друг друга разведенным спиртом. Таня сначала не хотела раздеваться — пришлось срывать с нее мокрое тряпье чуть ли не силой. Германа я заставил отвернуться, а сам, на правах старшего, растер ее от пяток до макушки, потом завернул в палатку и посадил к огню.

Потом мы выпили по кружке спирта (боюсь, что кто-нибудь из ребят все-таки заболеет) и стали сушить патроны. Всего у нас девятнадцать патронов, семнадцать банок консервов, одно ружье (второе решили выкинуть), три спальных мешка и палатка. Ну что ж, не так уж плохо (со мной, правда, хуже еще не бывало).

Вот так-то, Веруха! Чувствуешь, в какой переплет попал твой муженек? Сейчас я пишу тебе, сидя все в том же овраге у костра. Мы немного очухались, натянули палатку возле самого огня, в которой в двух спальных мешках спит Таня — ее сильно знобит.

Я пишу тебе так подробно обо всем, чтобы как-нибудь рассеяться и отогнать мрачные мысли, которые десятками лезут в голову. Ведь мы еще не решили, как будем добиваться до самолета — пешком ли, или снова вплавь (на второе, я думаю, никто не согласится). А зима уже на носу, и не какая-нибудь зима, а якутская. И девятнадцать патронов и полтора десятка консервных банок — плохая защита от этой злой, беспощадной старухи.

Пришел Герман (он ходил на разведку). Дождь еще не перестал, но стал гораздо слабее. Герман говорит, что мы попали на одну из сопок, которые сплошной грядой тянутся по левобережью реки. Отсюда до главного русла километров пятнадцать — то расстояние, которое мы прошли ночью по разливу. Дойти по левому берегу до места встречи с самолетом, конечно, не удастся. Все пади и долины между сопками залиты водой. Кроме того, без карты мы не найдем это место — весь же рельеф теперь изменился от этого проклятого наводнения, все косы затоплены и скрыты под водой. Как быть?

Решаем положиться на истину, не раз выручавшую русского человека из всяческих бед: утро вечера мудренее. Ложимся спать. Завтра утром, обсудив все, примем решение. Спокойной ночи, Верушка! Когда будем вместе читать мое письмо, я все-таки вспомню этот вечер. Его нельзя будет не вспомнить…

Пишу на привале. Мы идем по тайге. Вчера утром, реально взвесив все «за» и «против», решили, что добраться до места встречи с самолетом нет никакой возможности, а ждать машину в двухстах километрах от косы нелепо. Река как средство передвижения вообще отпадала: во-первых, плыть по ней нельзя; во-вторых, она делает по тайге огромную петлю — в несколько сот километров, так что морозы могут застать нас посреди глухой тайги. Конечно, нас будут искать. За нами пошлют самолеты, даже если будет и не такой дождь. Но ведь все может случиться: мы можем разминуться с летчиками, да и потом самолет может не долететь до этих мест, а потерпеть аварию во время осенних воздушных бурь, — мало ли на что способен якутский климат? Но если даже и долетит, как он будет искать нас в тайге? Ведь находиться все время на плоту на главном русле невозможно. Да и смогут ли летчики отклоняться в сторону от места условленной встречи? От косы ведь им надо будет сразу поворачивать назад — никакого бензина не хватит лететь в сторону.

Словом, пока есть консервы, патроны и силы, мы решили сами попробовать выйти из тайги. Хуже всего сидеть и ждать. В нашем положении лучше всего надеяться только на себя. Может быть, мы ошибаемся, но больше оставаться в неизвестности нет никаких сил.

План наш прост: идти все время на юг, пересекая водораздел, вокруг которого река делает петлю, то есть срезать угол. Дойдя до реки, идти по ней, так как в тех южных Местах есть больше вероятности встретить какое-нибудь человеческое жилье. Идти нам придется тоже не менее двухсот километров, но здесь хоть не будет этой проклятой воды, чаще встречается дичь. Думаю, что до первых больших холодов мы успеем выбраться.

Ребята мои молодцом, хотя у Германа, по-моему, не спадает температура после ночного холодного купания. Таня ужасно подавлена всем происшедшим, но не подает виду, держится хорошо, смеется, шутит.

Ну, до следующего привала, Веруля! Писать буду теперь меньше — кончается бумага. А ты меня лучше жди. Мы обязательно выйдем…

Здравствуй, Веруля! Мы все идем таежной целиной. Тайга стара, трухлява, много мхов и лишайников. Холода с каждым днем все сильнее, но снег еще не выпадал ни разу. Брезентовые куртки греют плохо, пища скудная. Мы все время чувствуем голод. Сегодня я впервые усомнился в нашем удачном финише: разжигая костер, потратили целых три спички, а осталось меньше коробки, да и то все мокрые. А идти еще неизвестно сколько. Охочусь пока мало: крупной дичи нет, а на мелочь не хочется тратить патроны. Пока есть консервы, удерживаю себя от выстрелов по ронжам — это такие таежные пичуги: полуворобей, полуворона. Самое лучшее в нашем положении убить лося, но вот беда — на двадцать пудов великолепного мяса некому сделать «заказ».

Рацион наш такой — полбанки консервов в день на троих и бесконечный кипяток. Еще собираем ягоды, но они абсолютно безвкусны, а сил на сборы требуют немало. Много спим, мало разговариваем. Ребятишки мои что-то приуныли. Надо их будет чем-нибудь развеселить. До свидания, Верок. Счастливых тебе снов!..

Прочь, меланхолия! Сегодня перечитал то, что писал вчера, и стало совестно. Дела наши идут отлично. Сегодня я убил на встретившемся нам озере утенка с перебитым крылом. Видно, его оставили здесь товарищи по стае, а сами улетели на юг. Утенка мы съели всего — позволили себе такую роскошь. Герман поймал двух рыбешек — тоже съели. Силы восстановлены сразу на несколько дней. Эх, остаться бы на этом озере, срубить шалаш, перезимовать! Но зима страшит меня: мы все очень легко одеты. Холода с каждым днем все сильнее, по ночам стынут ноги…

…Путь наш не легок, Верочка! Пересекаем множество долин и распадков. Сил тратим много, а харчи скудные. Идем молча, как механизмы, без слов, без мыслей.

Кажется, мы все-таки хватим зимы: по утрам под ногами хрустит тонкий лед. Ночью бывает уже, наверное, около минус десяти-двенадцати градусов. Серьезно беспокоит меня Герман: у него сильный жар. Температуру смерить нечем, но парень заметно страдает. Таня ухаживает за ним.

Консервов осталось всего одиннадцать банок. Вчера я, правда, двумя выстрелами убил ронжу. Охотиться трудно: отсыревшие патроны часто дают осечку, а дичь не любит подолгу позировать перед ружьем…

…Сегодня новая беда. Спускались с сопки по длинной каменной осыпи, и Герман упал, сильно вывихнув ногу. Встать он сразу не мог; мы с Таней, поддерживая с двух сторон, медленно свели его вниз.

Заночевали сегодня раньше — у Германа нога опухла. Я сделал ему на ночь теплый компресс. Сегодня опять убил ронжу, но потратил на это дело уже три патрона. Консервы (их осталось по три банки на нос) пока не трогаем — это наш «НЗ». Эх, встретить бы сохатого! Тайга-то словно вымерла…

…Герману сломали палку, он сильно хромает, но не отстает. Таня, глядя на него, украдкой отирает слезы. Замечательная она девушка!..

Сегодня ночью Германа так трясло, у него так стучали зубы, что мы не могли уснуть. Таня вылезла из своего спального мешка, легла в мешок к Герману, согрела его. Он успокоился и заснул. Я боялся, что Таня заразится и тоже заболеет, но все обошлось благополучно.

…Герман идет с большим трудом — опухоль на ноге увеличилась. Наверное, общий воспалительный процесс мешает ей пройти быстро. Всю поклажу Германа я взял себе. Сегодня опять остановились на привал в полдень — Германа сильно трясло. Я разрешил ему открыть банку консервов из неприкосновенного запаса — он отказался.

Я убил ронжу. Осталось семь патронов. Когда вечером сидели у костра, полетели белые «мухи» — выпал первый снег. У Тани на глазах заискрились слезинки. Герман попросил у меня зачем-то карту трубки. Я дал ему карту, он долго ее рассматривал, разложив на дрожащих коленях, потом вздохнул и вернул обратно.

Мы понуро сидим сейчас возле потухающего костра. На душе так тяжело, что я даже не могу придумать ничего такого, чем можно было бы утешить ребят. Ну что тут придумаешь?

И еще одно. Никаких признаков того, что мы приближаемся к реке, я не замечаю. Это очень странно. Даже если учитывать, что мы потеряли почти два дня из-за ноги Германа, — и то давно бы уже пора начаться понижению. Герман (вечером он чувствует себя лучше) тоже спросил меня об этом. Я ответил что-то неопределенное…

С утра Герман совершенно не может идти даже с палкой. Он поцарапал ногу на месте опухоли, и началось загноение. До полудня стояли на месте — я делал Герману костыль. Снова идет снег. Желто-рыжая тайга одевается в новые краски. Ягоды уже совсем не попадаются, даже кочки болотной травы стали какие-то менее лохматые. Словом, жизнь в тайге постепенно умирает… Сначала с костылем Герман пошел быстрее, но потом стал отставать. Его сильно качало, он несколько раз упал. Снова остановились на привал раньше срока. Я перетащил Германа к палатке на руках. Он потерял сознание. У него начался бред. Таня плачет. И все нет реки…

…Думаю, что завтра мы совсем не сможем отправиться в путь. Предлагаю такой план: Таня берет на себя всю поклажу — это около сорока килограммов, а я делаю волокушу, кладу в нее Германа и тащу его дальше волоком — он ведь легкий, всего семьдесят пять килограммов. Таня соглашается. Герман (мы напоили его кипятком, и ему стало легче) стучит зубами и ничего не отвечает.

Сейчас мы собираемся с Таней в лес, делать волокушу. Герман просит у меня лист бумаги. Не знаю, зачем она ему понадобилась…

…Верочка, родная! То, что произошло вчера ночью, нельзя описать. Это выше моих сил. Ты понимаешь, даже я, человек без малого сорокалетнего возраста, много повидавший на свете, — даже я не выдержал и заплакал.

Ночью ушел Герман. Мы вернулись из тайги с волокушей и, усталые, легли спать. Начал падать крупный снег. Герман лежал в мешке между нами, но утром, когда мы проснулись, его уже не было. На стене палатки была приколота записка. Вот она:

«Константин Петрович! Я должен поступить так. Здесь простая арифметика — лучше умереть одному, чем троим. Мои консервы в спальном мешке — не забудьте их. Я ухожу. Не ищите меня, не тратьте напрасно сил. Снег все покроет. Герман.

Вы должны обязательно дойти — ведь карту трубки ждут в экспедиции. Берегите Таню».

Сильный, великолепный человек Герман! Как же мог ты так жестоко поступить с собой? Ведь мы обязательно дотащили бы тебя до места. Мы бы бросили палатку, спальные мешки. Эх!..

Германа искали до вечера, но всю ночь накануне шел снег, к утру слегка подметелило — никаких следов не осталось. Все поиски были бесполезны. На следующий день в двенадцать часов мы свернули лагерь и пошли дальше.

Рекой целый день даже не пахло. Думаю, что мы взяли немного влево. Завтра выправимся. Таня не замечает этого. Она идет молча, глядя под ноги. На нее, конечно, уход Германа произвел очень тяжелое впечатление. Какой трагичный маршрут! Две человеческие жизни потеряны. Да, дорогой ценой куплено открытие трубки!..

Всего сделали за день километров двадцать. Я почему-то понял сегодня, что самым дорогим теперь являются не наши жизни, а клочок бумаги — карта трубки. Ведь это для нее умерли Сергей и Герман. Мы не вправе сейчас жалеть себя — карта должна быть обязательно вынесена.

Таня, кажется, тоже думает об этом. На ужин съели полбанки мясных консервов — нужны силы, чтобы завтра пройти не меньше двадцати километров. Надо торопиться. Подходят большие морозы.

…Сделали тридцать две с половиной тысячи шагов. Смертельно устали. Съели еще полбанки. Хотел убить птицу — промахнулся. Писать больше не могу. А реки все нет…

…Тридцать шесть тысяч шагов. Вышли чуть свет, остановились на привал уже ночью. Реки нет. Боюсь, что мы заблудились, — слишком круто завернули вправо. Только бы не сделать круг.

…Наступила депрессия — мы взяли слишком высокий темп. Сегодня Таня через семь тысяч шагов потеряла сознание и упала. Она страшно похудела — полное истощение сил. Два дня милая Танюша тянулась за мной, но сегодня, видно, силы ее кончились. А ведь она не сказала мне ни слова, ни разу, не попросила идти медленнее.

Я взял ее на руки и понес. Нигде не было подходящего места для привала, и пришлось пройти несколько километров. Таня очень легкая — она вся высохла, бедняжка, за этот ужасный маршрут.

У костра я напоил ее кипятком, накормил и уложил спать. Сейчас, Верушка, сижу и пишу тебе. Кажется, зима догнала нас. Мы долго уходили от нее, но она шла за нами по пятам. Она шла на юг с побережья Ледовитого океана и сегодня впервые по-настоящему дохнула нам в спину. Чертовски холодно, щиплет нос и уши. Ноги в кожаных сапогах мерзнут.

Сегодня впервые разошлись тучи, и широкое синее небо распахнулось над головой. Да, это уже зима. Такое синее небо в Якутии бывает только тогда, когда ожидаются большие морозы…

С утра метет, и мы не выходим из палатки. Это, должно быть, очень страшно — на тысячекилометровом пространстве раскинулась стылая, заснеженная тайга, и в ней затерялась маленькая, незаметная палатка. В этой палатке двое уставших, измученных голодом людей, а над ними метет и метет пурга…

Да, это очень страшно. Лучше не думать об этом. Мы лежим с Таней в одном мешке (свой она вчера потеряла), и Таня просит меня, чтобы я рассказал ей о тебе, Вера, о том, какие у тебя волосы, глаза, какая фигура, Какие платья, добрая ли ты. Я рассказываю ей о тебе, а она просит еще и еще и плачет. И мы почему-то разговариваем шепотом…

…В полдень метель утихла. Пошли дальше. Таня, кажется, чувствует себя бодрее. Продвинулись километров на пять. Снова поставили палатку — опять пурга. Я разжег костерок прямо внутри. Стынут руки и ноги. Снова легли в спальный мешок, и снова Таня просит, чтобы я ей рассказал о тебе — как мы впервые встретились, кто первый объяснился… Милая, наивная Таня! Ее интересует все: любишь ли ты модно одеваться, способна ли ты на жертву ради любви, какая у тебя прическа? Я отвечаю ей, а она все просит и просит рассказывать еще и плачет.

Потом вдруг встрепенулась: не потерял ли я карту? Я показал ей карту, и она успокоилась.

У меня осталось два патрона. Я уложил Таню и ухожу в тайгу. Может быть, повезет и встречу сохатого…

…Вера, Вера! Что это за ужасный год! Сколько смертей, сколько прекрасных человеческих смертей только за два месяца!..

Не могу писать, слезы душат…

Вчера я долго был в тайге. Ронжа увела километра на два, опять началась метель, потом я немного заблудился — словом, проплутал не меньше трех часов. Когда вернулся в палатку, Тани не было. Она оставила мне записку:

«Дорогой Константин Петрович! Я ухожу к Герману. Так надо, и не судите меня слишком строго. Я пишу в полной памяти. Вдвоем нам не выйти. Мы оба погибнем. А в экспедиции ждут карту трубки. Кто-то из нас должен выжить. И выжить должны вы. Вы самый сильный. Я видела, какой обузой были для вас мы с Германом. Если бы не мы, вы давно уже вышли бы на центральную базу. Вы жертвовали собой ради нас, теперь пора жертвовать нам. Герман понял это раньше, я — позже. Вернее, я поняла это давно, но мне было страшно уходить, потому что я трусиха. Сейчас я решилась. Я дождалась метели и ухожу. Я пойду к Герману очень быстро. Вы не ищите меня: все равно следы заметет. Я сберегла одну банку консервов на всякий случай. Она в мешке — не забудьте. Это моя слабая благодарность за все, что вы сделали для меня. Теперь вы обязательно должны вынести карту. Прощайте. Таня.

Р. S. Милый Константин Петрович! И еще вы должны обязательно дойти до нее. Ведь вы так любите ее… Мы с Германом тоже любили друг друга (мы знакомы уже несколько лет). Мы не показывали этого, чтобы не мешать работе. Наша жизнь, наше счастье не получилось. Пусть хоть у вас получится. Обязательно дойдите до нее. И еще одна просьба, Константин Петрович: напишите моей матери. Адрес ее есть в экспедиции. Все. Таня».

Я искал ее целый день, но после метели в тайге это сделать совершенно невозможно. Герман подал ей пример, когда лучше всего уходить.

Теперь моя жизнь не принадлежит мне. Вернее, наоборот: я должен выжить и донести карту, каких бы потерь и жертв от меня ни потребовалось.

Палатку я разорвал и сделал из нее себе несколько пар портянок. Сейчас главное — это ноги. У меня четыре банки консервов, спальный мешок, один патрон и двенадцать спичек. Думаю, что выйду!

Верочка! Иду к тебе на всех парусах. Сегодня сделал пятьдесят тысяч шагов. Это почти двадцать километров. Сейчас сижу под лапами большой лиственницы и кипячу чай. Пока вода вскипит, я напишу тебе — это самое удобное время для писем. Я тебе всегда пишу именно в это время.

Вокруг меня стоят белые великаны — снегу навалило много, а морозы пока не сильные. Все-таки чертовски могуча природа. Но человек все-таки более могуч духом. Он не ничтожен даже здесь, в этом северном таежном аду. Природа бесконечна, но она громоздка и мертва. В ней нет движения изнутри. А в человеке есть. Он отдает друг другу свои консервы, свой дух, свою жизнь и тем-то и продолжает жить в других, тем-то и бесконечнее любой природы.

…Сегодня отмахал пятьдесят три тысячи шагов. Ты знаешь, мы действительно заблудились. Мы шли, очевидно, параллельно реке и поэтому никак не могли выйти к ней.

Сейчас я впервые почувствовал, что начался спуск. Значит, я, наконец, перевалил на другую сторону водораздела. Теперь уж наверняка дойду. Это мой долг, а долг надо выполнять так, как выполнили свой долг Герман и Таня.

В нашей профессии, пожалуй, как ни в какой другой, жизнь переплетается с долгом очень тесно. И часто бывает так, что долг требует жизни…

…Я все иду и иду тайгой. Тайга — мой злейший враг: она поглотила троих моих товарищей и подбирается ко мне. Шалишь!

Сегодня сделал шестьдесят тысяч шагов. Все время иду под гору. Дни становятся короче: вышел затемно, шел часа три до рассвета и после захода солнца шел еще часа два. Настроение бодрое. Река совсем рядом — я это чувствую по рельефу.

Чай закипает сегодня что-то очень долго. У меня осталось две банки…

Я давно потерял счет дням, но сейчас уже, кажется, ноябрь. Сегодня утром я почувствовал это. Мороз был, наверное, градусов тридцать. Это неприятное обстоятельство сильно уменьшает мой темп, приходится подолгу сидеть у костра. Спать тоже стало неудобно: надо подстилать слишком много веток. А ломать их не хватает сил. Трудно дышать…

…Два дня ничего не писал. Морозы стоят жуткие. Кажется, я отморозил лицо. Вчера ночью проснулся в холодном поту. Мне приснилось, что я потерял карту трубки. Лихорадочно залез под рубашку — карта на месте.

Почему-то особенно больно стало за Германа и Таню. Они любили друг друга, а я не замечал ничего со своим сумасшедшим чувством к тебе, Вера. Как строга, как целомудренна была их любовь, если они боялись показывать ее другим, опасаясь, что она будет мешать работе. И как много значила для них работа, долг, который они выполнили до конца.

А ведь они были совсем молоды. Я бы не смог быть таким сдержанным…

Снова сижу у костра… Писать трудно, и я думаю, вспоминаю… Может быть, у меня уж начался бред, но я отчетливо вижу перед собой Германа и Таню. Вернее, даже не их самих, а их души. Светлые, сказочные, невесомые — они парят надо мной, окруженные каким-то волшебным сиянием. Это не мистика, Вера. Я ощущаю их всем своим существом. Они дают мне новые силы, и я знаю, я чувствую, что донесу карту трубки, сделаю то большое и нужное для Родины дело, к которому я стремился всю свою жизнь.

Вот я, наконец, и вышел к реке. Она мертва. Глыбы льда нагромождены друг на друга. Ветер метет поземку. Цель достигнута, но слишком поздно. Не лучше ли было оставаться и ждать на месте? Наверное, нас долго искали. Нас не могли не искать. У нас человека не бросят в тайге. Во всем, что случилось, мы виноваты сами.

…Еще два дня бессмысленной дороги вдоль реки. Никаких признаков жилья. Вообще где-то в этих местах должны попадаться эвенки. Но где я? Я не представляю этого даже с точностью в сто километров.

…Кажется, все кончено — я отморозил правую ногу. Осталось только три спички. Теперь у меня одна задача — вынести карту как можно ближе к людям.

Вера! Последние годы я жил только любовью к тебе. Ты со своей красотой и молодостью была мне, сорокалетнему таежному бродяге, путеводной звездой. Я выходил на свет твоего розового окна из самых глухих углов, из самых гиблых мест. Мне приходилось идти очень долго — мы были слишком далеки друг от друга. И, знаешь, я устал. Я устал от дороги, от таежного одиночества, от своей двойной жизни — одной здесь, в тайге, другой там, у тебя. Сейчас, когда цель моей жизни достигнута, я могу смело говорить обо всем, даже о том, в чем раньше боялся признаваться самому себе.

В том, что карта открытой нами кимберлитовой трубки погибнет вместе со мной, никто не виноват. Это курьез, трагическое стечение обстоятельств. Но не это главное. В этом маршруте, кроме трубки, я сделал еще одно очень важное для себя открытие. Я понял, что раньше жил неправильно. Я считал, что настоящая любовь — это та любовь, от которой можно уходить и к которой можно возвращаться. Я считал, что наши отношения — это идеал отношений между мужчиной и женщиной. Но теперь я почему-то завидую Герману и Тане. Они вместе делили горе и радость. Они вместе шли по жизни, их любовь была так велика, что даже не нуждалась во внешнем проявлении. Они были вместе до конца — любовь не помешала им выполнить долг.

Иное у меня. Я писал тебе каждый день, я всем старался рассказывать о тебе, я все вокруг себя заполнял тобой. Но это было не счастье, а утешение. Ты была слишком далека для счастья. Все это видели, и все понимали, что в золотой обертке лежит горькая пилюля. Один я не видел этого. Нет, я видел! Я обманывал себя, я выдумал тебя. И этот обман был так велик, что даже Таня, даже бедная Таня поверила в него!

Но все, кроме истины, призрачно. Даже в чувствах только правда извечна — иллюзии превращаются в прах от прикосновения действительности. Я бережно, на руках, нес сквозь годы свою мечту об идеале, но сейчас руки опускаются — я слишком устал.

Я много раз звал тебя, Вера, сюда, на север. Мне хотелось сократить дорогу до тебя. Но ты не приезжала, ты оставалась в Москве. Когда я умру, ты не услышишь моего последнего вздоха, ты не закроешь мои глаза. Как больно мне сейчас думать об этом. Больно и тяжело. Эти думы отнимают у меня последние силы.

Вера, милая! Ты мне нужна здесь, рядом со мной, и нигде больше, ты нужна мне реальная, а не призрачная. Я хочу, чтобы моя любовь сидела рядом со мной у костра, чтобы она грела мои обмороженные ноги, чтобы она ползла со мной по берегу реки, чтобы я мог передать ей карту открытого месторождения и умереть спокойно, зная, что моя любовь вынесет карту к людям.

Но нет, мне некому передать карту. Моя любовь оказалась нереальной. Не знаю почему, но я снова вспомнил Германа. Я завидую ему…

Кажется, я теряю сознание… Нет, оно вернулось, и я снова пишу. Я уже ничего не могу больше делать, кроме как писать. Да, я завидую Герману…

Нет, еще рано вешать нос. Надо идти, брести, ползти, цепляться, перекатываться.

Может быть, это моя последняя запись…

Нет, не последняя. Я еще жив. Что же делать с картой? Ее ведь ждут в экспедиции.

Часто впадаю в забытье, подолгу дремлю, лежа на снегу. Мне снятся взрывы кимберлитовых трубок, извержения кимберлитовых вулканов. Алмазы летят прямо с воздуха, за ними не надо ползать по тайге. Все время идет нескончаемый алмазный ливень. Он затапливает все вокруг на десятки километров.

И еще мне снятся города — большие новые города, в которых стоят белые дома, зеленеют газоны, по улицам бегают дети и медленно ходят влюбленные…

Я все-таки неисправимый романтик. Ничего этого мне, наверное, не снилось.

Ног уже не чувствую. Если выползу, наверное, отрежут. С трудом держу карандаш. Сейчас достал карту. Оказывается, мы забыли дать трубке имя. На правах одного из первооткрывателей пишу на карте: «трубка Веры, надежды, любви».

Как же быть с картой? Наверное, уж это мой самый последний вопрос в жизни…

Чертовски живуч человек! Я ползу, поднимаюсь на колени, падаю и снова ползу. Может быть, еще выползу. Рука еле водит карандашом. Пишу потому, что это стало привычкой. Нацарапаю две строчки и ползу дальше. Я привык к этому письму больше, чем к еде. Если брошу писать, наверное, уже не встану совсем.

Я все-таки люблю тебя, Вера. С этой мыслью мне легче ползти…

Я смастерил себе нечто вроде маленького вигвама. Здесь буду умирать. По этому шалашу скорее найдут и меня и карту…

Слышал голоса, лай собак. Выполз — нет, показалось. Снова лежу в шалаше. Мороз, утих. Костер, зажженный вчера последней спичкой, догорает. Эх, Вера, как ты мне нужна была здесь, как мне нужна была любовь-помощница, а не любовь-игрушка! Видно, не судьба…

Последний раз проверил карту. Все в порядке, она на месте. До сегодняшнего дня еще я все-таки надеялся. Теперь нет. Все, конец. Помираю…

Вера, найди Таниной мамы адрес… в экспедиции… напиши ей… и про Германа тоже…

…В гибели отряда никого не винить… Глупо все кончается…

…Жить хочется, В…»

Тарьянов перевернул последний лист и отложил письмо в сторону. За окном давно светлел день — мы не заметили, как пролетела ночь.

— А лай собак и голоса он, правда, слышал? — спросил лохматый геофизик.

— Правда, — ответил Тарьянов. — Костю нашли весной, всего в двадцати километрах от эвенкийского стойбища. Так что ветер мог доносить до него эти звуки. И, наверное, не один раз. Ведь Костю нашли не в самом шалаше. Он выполз из него и двинулся по направлению к стойбищу. Но прополз мало — шагов десять-пятнадцать — и замерз. Эвенки же в то лето, когда нашли Костю, не встретили никого из геологов. Они ушли кочевать в тайгу и, конечно, не могли видеть катера, все лето ходившего по реке мимо места старого стойбища. Экипаж, безусловно, искал пропавший отряд. Только на следующее лето эвенки через кого-то сумели передать все Костины бумаги в экспедицию. Таким образом, открытая отрядом Сабинина в Заполярье трубка два года оставалась неизвестной. Когда на нее снова пришли геологи, чтобы проверить Костину карту, в Якутии уже были известны местонахождения нескольких десятков кимберлитовых трубок. Судьба других поисковых отрядов оказалась более счастливой.

Тарьянов спрятал в полевую сумку письмо и сказал:

— Вокруг трубки «Веры, надежды, любви» открыли потом еще несколько коренных месторождений. Сейчас там идет большое строительство.

Неожиданно над крышей дома раздался знакомый урчащий звук моторов и по окну пробежала огромная черная тень. Это шел на посадку самолет, возвращавшийся в Иркутск из Заполярного алмазоносного района. Мы знали, что туда летчики возят стальные конструкции для строящейся обогатительной фабрики, а обратно всякий раз возвращаются порожняком и поэтому всегда бывают очень рады транзитным пассажирам.

Поблагодарив радиста Ивана Семеновича за гостеприимство, мы стали собираться в путь.