1
— Роза, пить…
— Жорж, это не Роза, это я, Вера Ивановна… Вот вода.
— Роза, воды…
— Жорж, милый, это я — Засулич. Пейте осторожно, маленькими глотками…
— Роза, пить, скорее!..
— Жоржинька, дорогой, неужели вы не узнаете меня?!. Это же я — Вера, Вера, Вера!..
— Зачем — вера?.. Кому — верить?.. Для чего? Дайте хотя бы воды…
— Жорж, вы уже целый стакан выпили, больше нельзя…
— Кусок льда… очень прошу… пожалуйста…
— Господи, он ничего не слышит!
— Русского льда дайте… снегу… В России много снегу… У нас в Липецке большая зима, длинная… Россия большая… а здесь только слякоть… лужи и дождь… Скверно, плохо… Окно открыть… дышать нечем… где Вера Ивановна?..
— Я здесь! Я здесь!
— Все, конец… Как глупо… Тени, тени… В минерально-химическое царство… ухожу… Прощайте… Надо прощаться… Позовите детей… Нет, оставьте с Розой, вдвоем… Роза, прости… вспоминай… Мама, прости… И вы, папенька…
— Жорж, Жорж! Я Вера Ивановна!..
— Как жалко… Ничего не сделано… Только начато…
— Плеханов, не уходи! Не умирай!! Мне нечего будет делать на земле без тебя!..
— Кто плачет?.. Дождь… соленый… А умирать не надо, правильно, надо жить… Кто это? Вера Ивановна, вы?
— Господи, наконец-то!! Это я, это я! Жоржинька, милый, вы слышите меня?
— Темно, душно… А где Роза?
— Она рядом, лежит в соседней комнате…
— Ей плохо?
— Сейчас уже лучше.
— Верочка, откройте окно…
— Все окна открыты…
— Вера, как я рад вас видеть… Вы со мной!.. Вера… Надо верить, надо верить…
— Все будет хорошо, Жорж… Вы поправитесь, вы уже выздоравливаете…
— Нет, Вера, я скоро умру… Я все знаю… От этого не выздоравливают…
— Господи, какие глупости вы говорите, Жорж! Просто стыдно слушать…
— Вера, Вера, какое вы все-таки смешное и наивное существо… Смерть рядом стоит, я вижу ее, вот она… не надо обманывать себя…
— Жорж, повторяйте за мной — Вера, Вера, Вера…
— Зачем?
— Повторяйте!!
— Вера… Вера… Вера…
— Надо верить Вере… Я выздоровлю, я поправлюсь…
— Смешно…
— Жорж, повторяйте — умоляю!
— Надо верить Вере… Надо бы, конечно, верить Вере Ивановне Засулич, что я поправлюсь, но увы…
— Никаких «увы»!.. Соберите всю свою волю, Жорж… У вас же огромная воля… Вам предстоит еще многое сделать, мы же действительно только начали…
— Природа не признает субъективных усилий, Вера. Природа всегда берет свое…
— Вера, Вера, Вера… Надо верить Вере…
— Вера, Вера… Надо верить… Сударыня, позвольте, да вы просто смешите меня…
— Жоржинька, дорогой, смейтесь надо мной сколько угодно!.. Я буду специально смешить вас. Ну, повторяйте за мной: ха-ха-ха.
— Ха-ха-ха…
— Прекрасно! Замечательно! Великолепно!.. Жорж, хотите бульону? Отличный куриный бульон. Хотя бы две ложки, а?
— Бульон?.. Мда-а… Ну что ж, две ложки, пожалуй, можно…
— Вера Ивановна…
— Да, Жорж…
— Сколько сейчас времени?
— Половина третьего.
— Дня?
— Нет, ночи…
— А почему вы не спите?
— Я сплю.
— Сидя?
— А я люблю спать сидя.
— Тогда и я встану… У меня, знаете ли, статья о Лассале для польского журнала не окончена. Надо бы поработать…
— Жорж, если вы сейчас же не ляжете, я позову Розу…
— Ложусь, ложусь… Верочка, скажите — Роза была вчера на занятиях в университете?
— Была.
— А кто же сидел с детьми?
— Аксельрод.
— Павел? Он разве был здесь?
— Да, два дня. Уехал вчера вечером.
— Целых два дня? А почему я не видел его?
— Вы… задремали, когда он приехал…
— Задремал на два дня?
— Вам нездоровилось, и мы решили не беспокоить вас…
— То есть я опять потерял сознание, и на этот раз на два дня, не так ли?
— Ну, не совсем на два…
— Вера Ивановна, а сколько дней сидите около моей кровати вы? Только честно.
— Жорж, вам вредно так много разговаривать…
— По моим подсчетам, дней двенадцать, тринадцать… Вы примчались сюда через сутки после консилиума… Значит, прошло уже две недели из шести, отпущенных мне этим ветеринаром профессором Цану…
— О чем вы говорите, Жорж? Какие шесть недель?
— Не надо, Верочка… Я слышал профессорский диагноз в разговоре Цану с Розой. У меня, знаете ли, прекрасный слух. Мне бы на трубе в оркестре Мариинского театра играть, а я в социал-демократы подался…
— Вы ничего не могли слышать.
— Чахотка есть чахотка. Тем более скоротечная. Папенька от чахотки умер. И маменька тоже. Так что имеются все данные. Наследственное, как говорится, предрасположение.
— Я бы на вашем месте сейчас заснула…
— Нет уж, увольте. Два дня спал не просыпаясь, Аксельрода проспал… На том свете выспимся… А на этом дайте поговорить — только это мне и осталось… Ни на что другое я, видно, уже не способен…
— Уши вянут от ваших слов, Жоржинька…
— А вы знаете, Вера Ивановна, я вам сейчас скажу кое-что очень важное… Я ведь, если как следует разобраться, почти ничего полезного для людей в своей жизни сделать так и не успел. Только начал, как вы совершенно справедливо изволили заметить…
— И это говорите мне вы, Плеханов?
— А что Плеханов?.. Ну что такое Плеханов?.. Нигилист, ниспровергатель, изгнанник… Чем он обрадовал человечество, этот Плеханов?.. Изобрел книгопечатанье? Открыл законы электричества? Построил первую паровую машину?
— А группа «Освобождение труда»?
— «Освобождение труда»?.. А, собственно говоря, где она, эта группа? Игнатов умер, Дейч арестован… Из основателей осталось только трое, а скоро… Впрочем, что же она успела сделать, эта так называемая группа?
— Основала «Библиотеку современного социализма» на русском языке…
— Так. Дальше…
— Выпустила две книжки некоего господина Плеханова…
— Весьма сомнительное достижение…
— Издала сочинение Фридриха Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке».
— Энгельса? Вот это уже действительно полезно для человечества.
— Установила связь с социал-демократической группой Благоева в Петербурге…
— Да, да, это тоже — для человечества… Благоевцы, студенты Петербургского университета и Технологического института… Вели пропаганду среди рабочих… Первая социал-демократическая организация в России. Мы здесь, в Женеве, а они в Петербурге. Почти одновременно… Помните, Вера Ивановна, благоевцы прислали нам письмо, в котором писали, что у них уже есть своя социал-демократическая программа, и просили прислать материалы для своей газеты «Рабочий». Они ведь читали наши издания и даже изучали их…
— А вы им ответили письмом к петербургским рабочим кружкам…
— …которое они и напечатали во втором номере своего «Рабочего», помните?
— Конечно, помню. Мы же обсуждали все вместе текст письма. Вы писали благоевцам, что социал-демократическая партия должна быть по преимуществу рабочей партией. А я попросила вас уточнить то место, где речь шла о том, что социал-демократия не может отталкивать от себя представителей других классов общества, так как подобная исключительность была бы совершенно несправедливой и создала бы целый ряд неудобств…
— …которые поставили бы партию почти в безвыходное положение. Я сразу с вами согласился, Верочка… И тут же специально для благоевцев добавил, что революционная интеллигенция должна идти с рабочими, а крестьянство должно идти за ними. Только при такой последовательности социал-демократическая партия может сохранить свой рабочий характер и не впасть во вредную исключительность.
— И это вы не ставите в заслугу «Освобождению труда»? Ведь в группе Благоева читали нашу первую программу — они же прислали нам свои замечания…
— Как жалко, что их так быстро разгромили, а Благоева выслали из России…
— Но уже из Софии он отправил нам еще одно письмо… разве вы не помните, Жорж? По сути дела, это уже твердо установленная интернациональная связь, прямое теоретическое влияние. Мы посеяли добрые семена марксизма в мыслях и чувствах этого молодого болгарина.
— Согласен, согласен… Но сеять их надо еще более широкой и щедрой рукой… А нас мало… Все, что мы сделали, пока еще только один маленький зеленый росток на огромном невспаханном русском поле. Разве можно равняться нам с европейской социал-демократией? С немецкой, например, или французской?
— Жорж, все еще впереди… Мы стоим у начала дороги… Но у нас уже есть единомышленники и последователи в России…
— А сколько принесено жертв? Вася Игнатов в могиле, Левушка Дейч на каторге…
— Мы сделали только первые… Жорж!.. Жорж!.. Что с вами? Что с вами?
— Вера… окно… воды…
— Роза! Роза! Ему опять плохо!..
— Роза, где ты?..
— Жорж, я здесь…
— А Вера Ивановна?
— И она здесь…
— Разбудите детей… дайте лед… или снегу… очень трудно дышать… воды, пожалуйста…
— Вера Ивановна, он снова бредит…
— В Липецке… деревня… Гудаловка… речка… холодная… дайте воды из Гудаловки… луга заливные… за речкой… зеленые… стога в лугах… сеном пахнет… землей… яблоки моченые… Гудаловка… пчелы летают… лошади в ночном стоя спят… положат головы друг на друга… и спят…
— Вера Ивановна, что же делать? Что делать? Он погибает на глазах. Я этого не выдержу…
— Роза, не плачьте, успокойтесь… Надо вытаскивать его из болезни, надо рассказывать ему, вспоминать… Чтобы интерес к жизни не погас в нем…
2
— Верочка, двадцать третий день сегодня пошел… Три недели осталось…
— Жорж, у вас какая-то странная арифметика…
— Не у меня, а у него, у ветеринара…
— А мне кажется, что этот профессор Цану вообще ни черта не смыслит в медицине! У них тут в Швейцарии по поводу каждого прыщика консилиум созывают. Порезал палец — консилиум! Споткнулся — консилиум! Телячьи нежности.
— А у нас в России даже чуму топором лечат. Или дробью. Полстакана дроби на полстакана водки. И к утру как огурчик!
— Жорж, а не пора ли вам пообедать?
— Аппетита, Верочка, никакого…
— Тем более что Павел Борисович прислал сегодня великолепную сметану и творог… Кроме того, есть земляника, мед и гусиный паштет.
— Откуда у Аксельрода такие деньги?
— Землянику купили студенты…
— Какие еще студенты?
— Русские студенты из Женевского университета.
— Ну, Вера Ивановна, это, знаете ли, черт знает что!.. Я, может быть, действительно болен и беден… И в доме у меня столы стоят без скатертей… И семья моя спит на железных кроватях, укрываясь солдатскими одеялами… Но никаких подачек я принимать не собираюсь!
— Жорж, как не стыдно…
— Я не нищий, чтобы жить на милостыню русских студентов, обучающихся в Женевском университете!
— Люди от души…
— Лев Дейч сидит в кандалах на каторге в России, а Жорж Плеханов в это время в Женеве, видите ли, будет жрать гусиный паштет!.. Да за кого вы меня принимаете?
— При чем тут Дейч, когда туберкулез-то у вас?.. И вам нужно поправляться и набираться сил, чтобы заменить и Дейча, и Васю Игнатова… Ешьте немедленно землянику!
— Не буду я есть никакой земляники!
— Ешьте!
— Вы цербер, Вера Ивановна!
— А вы глупец!.. Берите сметану, кому говорят?
— Ну, хорошо, ложку сметаны я съем, но ареста Дейча я все равно никогда не прощу ни вам, ни себе — никому!
— Еще одну ложку…
— Какого дьявола, спрашивается, нужно было совать голову Дейча в лапы немецкой полиции?
— Вы рассуждаете, как ребенок… Мы искали связи с Россией… Кому были нужны все наши марксистские издания, если их нельзя было переправить в Россию?
— А в результате и литературу не переправили, и Дейча потеряли…
— Жорж, вы капризничаете…
— Провал Дейча — позор для «Освобождения труда»! Пятно, которое никогда не будет смыто! Дейч заведовал всей конспирацией, всей техникой, всей практикой… Кто добывал деньги на типографские расходы? Дейч!.. Кто организовывал набор и печатание всех рукописей? Дейч!.. Кто брошюровал, переплетал, упаковывал и вел все наши почтовые дела? Опять же Дейч… А где теперь Дейч? В каторге на Каре!.. А мы сидим здесь без него, как без рук — без денег, без связей, без новых изданий…
— Арест Дейча во Фрейбурге — чистая случайность.
— Но как же можно было посылать за границу с двумя сундуками нелегальщины человека, на котором висит обвинение, с точки зрения российской Фемиды, в покушении на убийство предателя Гориновича?
— Дейч при любых обстоятельствах пошел бы на встречу с Гринфестом, потому что хотел как можно скорее отправить в Россию новый тираж нашей второй программы.
— Мы были обязаны отговорить его переправляться через границу в районе Фрейбурга.
— Теперь уже поздно вспоминать об этом… Кстати, Жорж, о нашей программе… Вам никогда не хотелось бы вернуться к некоторым ее формулировкам?
— С какой целью?
— С очень конкретной… В свое время первый проект нашей программы мы назвали «Программой социал-демократической группы „Освобождение труда“».
— Ко времени составления первого проекта это было точное и оправданное название.
— Но после того, как Благоев сделал свои замечания и мы — вернее вы — внесли их в текст, второй вариант получил иное наименование: «Проект программы русских социал-демократов».
— Это вполне естественно. Мы объединили с Благоевым свои программные положения.
— Но жизнь движется вперед, Жорж, не так ли? Не без влияния изданной нами марксистской литературы в России с каждым годом появляются все новые и новые кружки явно выраженного социал-демократического направления. Не пора ли нам еще более расширить название нашей программы?
— Например?
— «Программа русской социал-демократической рабочей партии».
— Нет, нет, Вера Ивановна, это преждевременно. Мы только теоретически основали русскую социал-демократию. Создание партии — дело будущего. Недалекого, я думаю, будущего. А сейчас наименование нашей программы вполне соответствует современному положению вещей, хотя отдельные ее места выглядят несколько расплывчато и по своей абстрактности дальше самого общего марксистского, так сказать, заявления не идут…
— Жорж, а помните то место программы, где говорится, что конечной целью русских социал-демократов является коммунистическая революция и полное освобождение труда от гнета капитала…
— …которое может быть достигнуто путем перехода в общественную собственность всех средств и предметов производства… Я, Верочка, все это почти наизусть знаю. Каждая строчка «набухла» проклятиями старых друзей… Иногда я закрываю глаза и вижу перед собой Лаврова, ослепшего певца, этого унылого Гомера нашей революции…
— Прекрасно сказано, Жорж!
— И какая-то тоскливая досада берет меня за его опрокинутый в прошлое сильный и совестливый русский ум. Хочется просто поднять ему, как гоголевскому вию, набрякшие предрассудками утопического социализма старческие веки… И я начинаю мысленно спорить с ним, начинаю на расстоянии вдалбливать ему в голову нашу программу — слово за словом, слово за словом… Вот и выучил наизусть.
— Это естественно. Тем более что главным автором программы являетесь вы.
— Нет, нет, не согласен. Программа — плод коллективного труда.
— Предположим… Так вот, в этом коллективном труде есть такая формулировка: русские социал-демократы считают первой и главнейшей своей обязанностью образование революционной рабочей партии…
— Да и вы, Вера Ивановна, оказывается, знаете программу наизусть…
— …а целью борьбы рабочей партии с абсолютизмом является завоевание демократической конституции…
— Цитируете совершенно точно…
— Теперь подойдем к проблеме с другой стороны… В ходе надвигающейся в России буржуазной революции русская социал-демократия, разумеется, не только выдвинет свои программные положения, но и будет способствовать их осуществлению, не так ли?
— Безусловно.
— А практическим исполнителем социал-демократических программных положений на деле, то есть в революционной практике, станет рабочий класс…
— Не только. Тут вы, уважаемая Вера Ивановна, кое-что упускаете из виду… В программе четко и ясно сказано, что решающей силой российской революции должны стать требования рабочего класса. А потом говорится, что эти требования благоприятны не только интересам промышленных рабочих, но и интересам крестьянства. И поэтому, добиваясь их осуществления, рабочая партия проложит себе широкий путь для сближения с земледельческим населением…
— Да я же как раз к этому и веду разговор!
— Одну минуту, Верочка, одну минуточку… У меня, знаете ли, сейчас наши формулировки по крестьянскому делу вдруг начали вызывать какое-то беспокойство… Слов нет, мы самым категорическим образом ставим в программе вопрос о радикальном пересмотре крестьянской реформы. А вот союзником рабочей партии называем только беднейшую часть крестьянства… Тогда как этим союзником в буржуазной демократической революции — подчеркиваю: демократической! — могло бы стать, наверное, все крестьянство, и особенно его средняя, трудовая прослойка.
— Жорж, а не кажется ли вам, что для того, чтобы снять это беспокойство по поводу крестьянских формулировок, нам и надо двинуть нашу программу на новый этап. И, дав ей более широкое наименование, то есть называя ее не только программой русских социал-демократов, но, как я и предлагаю, программой русской социал-демократической рабочей партии, уточнить в этой будущей программе все теоретические положения.
— Нет, Вера Ивановна, я с вами решительно не согласен. Рабочей партии в России еще нету — она находится в зародыше… Нельзя желаемое выдавать за действительное… Поправки в нашу программу будет вносить жизнь: развитие социалистической теории, и в частности — развитие русской общественной мысли, а самое главное — рост рабочего движения, как во всем мире, так и в нашей благословенной матушке-России. Нам же до лжно заниматься сейчас самым важным для России практическим делом — продолжать вносить элементы марксистской мысли в сознание передового русского общества, продолжать переводить, издавать и отправлять в Россию сочинения Маркса и Энгельса… Будем укреплять наши усилия надеждой на то, что в будущем программа группы «Освобождение труда», может быть, и станет основой программы российской социал-демократической рабочей партии, когда время для возникновения такой партии наступит… И оно не за горами… История сломя голову мчится именно в нашу сторону. Я это чувствую. И знаю…
— Жорж, кстати сказать, а как вы себя вообще чувствуете?
— Представьте себе — намного лучше. Мне даже кажется иногда, что наш почтенный ветеринар профессор Цану может блистательно оконфузиться со своими шестью неделями…
— Дай-то бог!..
— Правда, некоторая усталость ощущается…
— Еще бы! У вас постоянно держится температура… Между прочим, сейчас как раз пора принимать лекарство. Да и температуру измерить не мешает.
— Вера Ивановна, разрешите задать вам один нескромный вопрос… Когда вы спите?
— Тогда же, когда и вы. Мы в это время меняемся с Розалией Марковной.
— А если ее нет дома?
— Приходит кто-нибудь из друзей.
— Судя по тому, что я сплю очень мало, вы не спите совсем.
— Жорж, я сплю совершенно достаточно.
— А если и вы заболеете? Что же тогда останется от «Освобождения труда»? Один Павел Аксельрод… А ведь он у нас мелкобуржуазный элемент, у него частная собственность на руках — молочное кафе, ему семью содержать надо…
— Я не заболею, у меня семьи нет… И никакой частной собственности, кроме рукописей…
— Вы бы все-таки пошли, Верочка, отдохнуть. Я вполне могу побыть один… Я, знаете ли, чувствую себя уже эдаким Ильей Муромцем, а может быть, даже Давидом и Голиафом одновременно.
— Хорошо, я пойду прилягу… Но вы должны принять лекарство и смерить температуру.
— Условия принимаются…
3
Вера Ивановна Засулич отбила Плеханова у болезни.
Русские студенты Женевского университета, поочередно сменяя друг друга, круглосуточно дежурили в доме Плехановых, помогали Розалии Марковне ухаживать за детьми и вести хозяйство, приносили продукты, мгновенно доставляли все необходимые лекарства — даже самые редкие и дорогие. (За несколько месяцев до болезни Георгий Валентинович прочитал для русского студенческого землячества в Женеве цикл лекций по «Капиталу» и некоторым другим работам Маркса. Впечатление было огромное — ничего подобного никому не приходилось слышать в чопорных университетских аудиториях. Землячество почти поголовно заявило о своем переходе на позиции марксистского мировоззрения. Когда известие о болезни Плеханова разнеслось по городу, студенты сделали все, что могли, для спасения человека, открывшего перед ними новые законы познания жизни и человеческого общества.)
Но главный удар в битве с туберкулезом приняла на себя Вера Ивановна Засулич. Ровно шесть недель, пока угроза смертельного исхода витала над кроватью больного, Вера Ивановна не выходила из дома Плехановых. Полтора месяца день в день, провела она около Георгия Валентиновича, разговаривая с ним каждую минуту, когда это было возможно, «заговаривая» болезнь, будоража волю, разжигая в «сумерках» недомогания и слабости искру интереса к жизни, к борьбе, к будущему.
И опасность отступила. Смерть попятилась перед напором жизни.
Спустя два месяца после вынесения своего диагноза профессор Цану, осмотрев «безнадежного» больного, вышел в соседнюю комнату и удивленно сказал Розалии Марковне:
— Это уникальнейший в медицине случай, коллега. Человек должен был умереть, но усилием воли остановил разрушение собственных легких. Потрясающий факт!
— Ему нельзя умирать, профессор, — тихо сказала стоявшая рядом Вера Ивановна. — Ему надо довести до конца революцию в России.
— Весьма уважительная причина, — согласился, улыбнувшись, Цану, — но для этого придется жить только на горных курортах — Божи, Аннемас, Давос… Климат Женевы, сырой и ветреный, абсолютно противопоказан.
Когда он ушел, на глаза Розалии Марковны навернулись слезы.
— Горные курорты… — горько вздохнула она. — О каких горных курортах может идти речь, когда в доме нет буквально ни одного франка? Только чудо может спасти его.
Вера Ивановна — осунувшаяся, похудевшая, кутаясь в старую потертую шаль, твердо сказала:
— Деньги будут…
Засулич написала письмо Сергею Кравчинскому в Лондон. «Сергей, — писала Вера Ивановна, — жизнь Плеханова висит на волоске. Первый натиск чахотки нам удалось отразить, но она может вернуться каждый день… Я думаю, не надо объяснять, что Жорж — это половина нашего дела, если не больше. Плеханов — мозг революции. Его здоровье для будущего России сейчас важнее, чем жизнь любого из нас. Нужны „суммы“, чтобы окончательно вылечиться на горных курортах…»
И чудо произошло: Кравчинский достал деньги.
Вера Ивановна перевезла Плеханова в горную деревушку Морне. Георгий Валентинович постепенно поправлялся — медленно выходил на прогулку, подолгу грелся на альпийском солнце, глядя на зеленеющие внизу яркие луга. Горный воздух делал свое дело — жизнь возвращалась к Плеханову.
Деньги из Лондона приходили регулярно, с точностью часового механизма. Сергей Кравчинский, сам испытывая огромные материальные затруднения, ни разу не задержал перевода ни на один день.
Это дало возможность перебраться сначала в Божи, а потом в Давос — крупнейший туберкулезный курорт Европы. Была снята комната в самом дешевом пансионате. Вера Ивановна — смешная, нелепая, в единственном своем старомодном платье, в стоптанных туфлях — привозила необходимые книги, газеты, рукописи, помогая Жоржу снова «войти в форму». Рукой Засулич под диктовку Георгия Валентиновича были написаны первые его после болезни статьи.
Сама Вера Ивановна жила впроголодь, экономя каждую копейку для оплаты пансионата Плеханова. Нередко с ней случались голодные обмороки, кружилась голова, отнимались ноги. Но она ото всех скрывала свое болезненное состояние. Главным для нее было поставить на ноги Жоржа — вернуть группе «Освобождение труда» боевое перо ее лидера.
Два человека сидели в кафе Ландольта на улице Каруж в Женеве.
— …и этот блестящий ученый, этот мыслитель европейского уровня — философ, историк, экономист, диалектик, — горячо говорил по-русски первый собеседник, — живет в нищенских унизительных условиях, без всяких средств, без какого-либо твердого обеспечения, зачастую не имея денег на еду для себя и своей семьи!..
— Вы о Плеханове? — поинтересовался второй собеседник. У него была странная манера вести разговор — он сидел почти боком к говорившему, высоко подняв голову. Человек этот был слеп от рождения.
— Конечно о Плеханове! Он только что выкарабкался из туберкулеза… Спасла Вера Засулич… Тоже феномен!.. Быть знаменитой на всю Европу своим выстрелом в петербургского градоначальника — и сорок суток просидеть у постели больного… Какая-то фантастическая жертвенность! Вплоть до полного самоотречения и даже самоуничтожения во имя идеи!.. Никаким древнегреческим героям и титанам не снилась такая высота духа…
— Так вы говорите, что Плеханов материально очень плох? — задумчиво спросил слепой.
— Хуже не бывает… Духовный вождь нового направления в русской революции, а вынужден зарабатывать на хлеб насущный какими-то жалкими уроками… Да и тех теперь лишился после болезни. Только у нас, в России, могут так пошло, так бездарно бросаться своими великими пророками!
— Не преувеличиваете?
— Нисколько!.. Ему из наших заграничных оракулов никто в подметки не годится! Он же марксист, властитель дум, на него вся здешняя социалистическая молодежь молится, как на святого!.. Его сам Энгельс выше всех в русской революции ставит.
— А ваше личное к нему отношение?
— Преклоняюсь… В полном смысле этого слова.
— Вы, очевидно, уже знаете, — тихо сказал слепой, — что я располагаю некоторыми средствами. Не могли бы вы от своего имени предложить кое-что Плеханову… Я бы хотел, естественно, остаться в стороне.
— Для себя лично не возьмет ни копейки!.. Это уже проверено. Бессребреник, чистейшая душа!.. Все отдаст на марксистские издания.
— Издания? Это любопытно. Меня как раз именно это и интересует. Хотелось бы распорядиться деньгами к пользу какого-нибудь стоящего нелегального журнала… Вы не могли бы коротко свести меня с Плехановым?
— Хоть сегодня!.. Впрочем, лучше завтра. Надо предупредить заранее. Он очень строг к своему времени. Все расписано до получаса, минуты зря не потеряет… Мы иногда здесь просто удивляемся — после болезни еле на ногах держится, а дисциплинирован, как римский легионер.
— Вы что-то очень уж расхваливаете своего Плеханова…
— Да ведь есть за что… Редкого обаяния человек, я таких, признаться, никогда и не встречал. Впрочем, завтра сами убедитесь… Я вам твердо обещаю — получите наслаждение… Но хочу дать совет: говорите с ним кратко, ясно, определенно, без всяких исповедей. Он их терпеть не может.
— Меня это устраивает. Я человек деловой, к излишней чувствительности тоже не привычен.
— И никаких витиеватых речей, никаких заумных разговоров по поводу того, что, мол, счастливы беседовать с самим Плехановым, с ним не затевайте. Можете нарваться на злую шутку. Он собеседника сразу отгадывает, на всю глубину, с первых двух-трех фраз. А ироничен и насмешлив, как бес.
— Вы, милейший, нарисовали такой отталкивающий портрет, что мне теперь с вашим Плехановым и встречаться-то не захочется…
— Я специально взял самую крайнюю степень, чтобы предупредить и подготовить вас… Жорж. — человеческий экземпляр противоречивый и сложный, но, повторяю, — великолепный!.. Если сладитесь, он сам перед вами душу раскроет. За тридцать — сорок минут узнаете такое, о чем раньше просто и не догадывались. И совершенно по-другому начнете понимать жизнь. Как будто заново на белый свет появились.
Слепым человеком, ведшим разговор в кафе Ландольта на улице Каруж в Женеве, был приехавший из России известный адвокат Кулябко-Корецкий. После нескольких встреч с Плехановым он предоставил в распоряжение группы «Освобождение труда» значительную сумму денег, которая позволила молодым русским марксистам издать первый русский социал-демократический периодический сборник. Он так и назывался — «Социал-демократ».
Со страниц сборника голос Плеханова, умолкший было на время болезни, зазвучал с новой силой. И прежде всего в рецензии на вышедшую в Париже книгу Льва Тихомирова «Почему я перестал быть революционером».
Едко, неопровержимо, уничтожающе высмеял Георгий Валентинович «покаянную философию» Тихомирова и его реверансы перед российским самодержавием. Плеханов назвал его книгу печатным дополнением к рукописному прошению о помиловании.
Это выступление Плеханова поставило тавро на судьбу ренегата Тихомирова, одного из главных врагов нарождающегося русского марксизма в русском освободительном движении.
Вера Ивановна Засулич два экземпляра «Социал-демократа» послала в Лондон.
Один — Сергею Кравчипскому.
Второй — «по начальству», Энгельсу.
4
— Розалия Марковна, у меня к вам один вопрос…
— Вера Ивановна, случилось что-нибудь?
— Нет, ничего особенного… Просто…
— Слушаю вас, Верочка.
— Может быть, я и не имею права задавать вам сейчас этот вопрос…
— Верочка, наши отношения, по-моему, дают нам право задавать друг другу любые вопросы.
— Роза… вы… беременны?
— Ах, это… Я должна отвечать?
— …
— Да.
— Кого вы хотите родить от больного туберкулезом человека?
— Вера, Вера…
— И для чего? Чтобы он унаследовал мучения отца?
— Ребенка хотела не я, а он…
— Но вы же женщина! Мне ли вам объяснять, что если бы вы…
— Вера, вы ревнуете?
— Вздор!.. Чем вы будете кормить троих детей? Вы подумали об этом?
— В конце концов…
— В конце концов все заботы снова лягут на его голову! И он снова надорвется!..
— Верочка, но ведь и вы тоже женщина. Как вы не понимаете…
— Я женщина? Никакая я не женщина! Я марксист в юбке!
— Не наговаривайте вы на себя…
— Третий ребенок будет заставлять его перенапрягаться, отрываться от главного…
— Как это все непохоже на вас, Вера…
— Да, да, непохоже! Я давно уже непохожа сама на себя со своей одинокой бабьей жизнью… А вы хотите иметь сразу все — семью, мужа, любовь, детей, профессию!
— Ну, вот что…
— А у меня есть только одно — наше дело!.. И он — как самое лучшее, самое благородное, самое прекрасное выражение наших идей!.. Зачем же вы хотите укоротить его век, зачем хотите отнять его у нас?
— Вера Ивановна, есть такие стороны жизни, обсуждать которые мне не хотелось бы даже…
— …
— Вы вторгаетесь в обстоятельства…
— Простите меня, Роза… Я, кажется, не владею сейчас собой…
— …
— Роза, не продолжайте, умоляю вас!
— Верочка, милая, извините и мне этот тон… Я тоже… тоже…
— Не плачьте, Роза…
— Если бы вы знали, если бы вы только знали, как мне тяжело…
— Возьмите мой платок…
— Я ужасно чувствую себя — все время на грани острейшего отравления. Питание совсем не то, он болен, денег нету…
— Я достану деньги! Я напишу Аксельроду… Павел обязательно поможет… Он же боготворит Жоржа…
— Вы знаете, Верочка, однажды он очень сильно закашлялся… С кровью… И вот в этот день он сказал мне, что боится рано умереть, что обязан до конца жизни сделать как можно больше, что он хочет сохраниться в памяти людей, продолжиться в своих книгах и детях…
— Я завтра же напишу Аксельроду!
— Вера, дорогая, не казните вы меня своим сердцем… Только ангел…
— Не надо, Роза, не надо…
— Спасибо вам за все, и простите, простите…
— Не плачьте, вам вредно сейчас волноваться…
— Вера Ивановна, вы знаете, что меня высылают из Швейцарии?
— Да, Жорж, знаю.
— Хотелось бы все-таки понять — за что?.. Хотя, с точки зрения любого правительства, субъект моего пошиба — всегда и везде персона весьма нежелательная.
— А вы до сих пор не знаете, за что вас конкретно высылают?
— В полиции что-то говорили, но я, конечно, все пропустил мимо ушей…
— О Гегеле, наверное, думали в это время.
— Верочка, как вы отгадали? Именно о Гегеле.
— Мне ли вас не знать, господин Плеханов…
— Так что же там стряслось? За что гонят из самой свободной республики?
— Два русских террориста под Цюрихом испытывали в горах бомбу…
— Народовольцы?
— Они самые. Бомба взорвалась неудачно, обоих ранило, один потом умер…
— Тысяча чертей! Когда же кончится это затянувшееся детство, эта игра в революцию!
— И вот теперь кантональные власти выпроваживают из своих кантонов всех русских эмигрантов без разбора, подозревая каждого в потенциальном анархизме.
— Бред, нонсенс, фантасмагория! Ну, какой же я анархист, когда я чуть ли не первый противник террора и самый что ни на есть махровый марксист? И кричу об этом уже много лет со всех углов?
— А вы хоть знаете, господин махровый марксист, что Розу с детьми тоже собираются выслать из Швейцарии вместе с вами?
— Розу с детьми? Но это невозможно — ей рожать через два месяца. Так что же делать?
— Роза хочет обратиться к университетским профессорам. Могут помочь.
— В чем конкретно?
— Остаться в Женеве.
— Кому? Мне?
— Да при чем тут вы? Почему вы все время думаете только о себе? Ей самой и детям… Перед родами сниматься с места с двумя детьми — это равносильно смерти третьего ребенка.
— Вера Ивановна, а почему вам о делах моего семейства известно все гораздо лучше, чем мне самому?
— А вы разве замечаете вокруг себя что-нибудь другое, кроме своих книг и рукописей?
— Это обвинение?
— Нет, горькое наблюдение.
— Мда-а… Ну, что ж, принимается к сведению.
— Жорж, не обижайтесь…
— Все справедливо, все правильно, Верочка… Я действительно с головой зарываюсь иногда в свои бумаги и забываю обо всем… Хочется, знаете ли, добраться до самых глубин истины, до первопричины… Но чувствую — не хватает сил, чисто физических… Туберкулезик мой все-таки дает себя знать…
— Я всегда рядом и готова взять на себя всю техническую часть вашей работы. Вы же поручаете мне готовить вам необходимые цитаты…
— Это другое… Понимаете, Вера, хочется открыть нечто неопровержимое… Хочется сделать что-то навсегда — с покушением на вечность. Написать, например, пушкинское: я помню чудное мгновенье… Или: из искры возгорится пламя… Но проза жизни бьет по рукам — семья, дети, хлеб насущный…
— Если Розу оставят в Швейцарии, вам надо будет получить разрешение на однодневные приезды к ней в Женеву после родов.
— Приезды в Женеву? Откуда?
— Но вас же высылают из Швейцарии… Где вы собираетесь жить — в Италии, Франции, Германии?
— Черт возьми, опять эмиграция… Гонят отовсюду… Из России в Швейцарию, из Швейцарии — неизвестно куда… Эмиграция из эмиграции…
— Я думаю, что нам лучше всего поехать во Францию, в Морне. Деревушка стоит на самой границе. Да и место знакомое — мы жили там во время вашей болезни, помните? Прекрасный горный воздух — заодно и подлечитесь…
— Нам поехать?.. Я не ослышался?.. Вы хотите сказать, что поедете вместе со мной?
— Жорж, я ведь не только сиделка и переписчица ваших рукописей. У меня самостоятельная политическая биография… Меня тоже высылают из Швейцарии.
— Что вы говорите?.. Вера Ивановна, дорогая, извините ради бога… Я болван, глупец, слепец… Это же просто замечательно, просто великолепно, что и вас высылают! Будем снова вместе работать, бороться, бить нового защитника самодержавия, горе-революционера господина Тихомирова!
— Да, великолепно… Кроме того, что Роза больна и после нашего отъезда будет рожать здесь совсем одна…
— Жорж, как вы очутились в Швейцарии?
— Павел, я в отчаянии.
— Вы вернулись нелегально, без разрешения?
— Все вопросы потом… Роза и дети шесть дней ничего не ели… Я получил от нее письмо, они умирают с голоду. В доме нет ни сантима денег, ни крошки хлеба… В кредит дают только молоко… Розе скоро рожать, дети болеют… А меня в это время отрывают от них и выгоняют как бродячую собаку!
— Я немедленно вышлю деньги!..
— Павел, умоляю, — телеграфом!
— Безусловно!
— Это еще не все… Их выселяют из квартиры… Роза пишет, что приходил домохозяин… Если завтра до вечера не будет внесено двести пятьдесят франков, их вышвырнут на улицу… Я не могу этого позволить!.. Если это произойдет, я за себя не ручаюсь…
— Жорж, успокойтесь.
— Павел, я поеду к ним в Женеву, несмотря ни на какие запреты!
— Это глупо. Возьмите себя в руки. Арестуют и продержат в полиции бог знает сколько времени.
— Но ведь ей скоро рожать… Вы понимаете — рожать!.. А она умирает с голоду…
— Деньги будут посланы сегодня, сейчас же, через сорок минут… Вам нельзя появляться в Женеве. Возвращайтесь в Морне, к Засулич… А в Женеву поеду я. Завтра утром я буду у Розы и все улажу с квартирой.
— Обещаете, Павел?
— Даю слово.
— Если все кончится хорошо, я буду обязан вам до последнего своего смертного часа.
— Жорж, нам ли с вами говорить друг другу такие слова? Наши жизни переплетены общей судьбой нерасторжимо. Было бы нелепо, если бы я не сделал сейчас для вас все, что могу…
— Спасибо, Павел…
— В изгнании дружба и помощь — наше единственное оружие против превратностей бытия. Больше нам защищаться нечем.
— Спасибо, Павел, спасибо…
— Жорж, я получила письмо из Лондона от Кравчинского… Вы слышите меня?
— Да, Вера Ивановна, слышу…
— Он пишет, что наш «Социал-демократ» очень понравился Энгельсу.
— Я рад…
— Сергей спрашивает: знаем ли мы о том, что в Париже скоро соберется первый конгресс Второго Интернационала?
— …
— Вы слышите меня, Жорж?.. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, да, понимаю… Это вполне естественно, Второй Интернационал… После роспуска Первого Интернационала и смерти Маркса в Европе давно уже нет центрального органа, который объединял бы вокруг себя социалистов разных стран… А будущая социалистическая революция возможна только как явление международного характера. Это записано во втором проекте нашей программы.
— Жорж, о чем вы сейчас думаете?
— О ней…
— О Розе?
— Да. Может быть, она уже родила, а я ничего еще не знаю об этом…
— Мы бы получили известие…
— Какое печальное занятие, Вера, наша жизнь… Мы вечные изгнанники, у нас все отнято — родина, обеспеченность, устойчивое положение… По сути дела, мы лишены элементарных, естественных человеческих радостей и удобств…
— Не надо грустить… Все еще впереди… Нужно ждать и надеяться…
— Сколько можно ждать?.. Годы проходят, а мы все надеемся, ждем…
— Мы сами взвалили себе на плечи эту ношу. Никто не заставлял нас брать на себя ответственность за будущее нашей родины, за будущее истории…
— Этим можно утешаться?
— В этом нужно видеть надежду.
— Жестокая штука история, Вера, не так ли?
— И, тем не менее, мы вмешались в нее. Назад хода нет.
— Не слишком ли резво бросились мы вносить поправки в историю?
— He говорите так… Это не лучшие ваши слова.
— Вы правы. Минута слабости… Надо верить Вере?
— Да, надо верить…
— Вера, Верочка!.. Она родила, она родила!
— Ну, слава богу…
— Я счастлив, Верочка!
— Кто же родился? Мальчик?
— Нет, опять девочка… Я поеду в Женеву, я обязан ехать… Там сейчас Аксельрод, он дежурил в больнице… Вы представляете — Павел все бросил и помчался в Женеву…
— Только будьте осторожнее, Жорж, прошу вас…
— Ну, как там, что там?.. Как Роза, как малышка?
— …
— Жорж, да не молчите же вы ради бога!
— Все очень плохо… Роды были ужасные… Ребенок слаб, Роза в тяжелейшем состоянии… Мне дали пробыть около них всего один день… Полиция ходила по пятам…
— Какие сволочи!
— Роза была почти при смерти… У нее жуткое истощение… Нужны лекарства, продукты и деньги… Деньги, деньги, деньги! Если бы не Аксельрод, я сошел бы с ума, Павел отдал все, что у него было…
— Жорж, Кравчинский пишет, что Лафарг зовет нас на марксистский конгресс в Париже.
— Вера, а кого мы будем представлять на конгрессе?
— Русскую социал-демократию, разумеется.
— Но ни одна организация рабочих в России не уполномочивала нас. Мы не можем быть самозванцами.
— Сергей уверяет, что наша группа соответствует требованиям конгресса: мы издаем орган научного социализма — «Социал-демократ», находимся в связи с рабочими кружками в России, в которых изучают изданную нами литературу, которые одобряют нашу программу и разделяют наши взгляды.
— Но мы же формально никем не избраны на конгресс.
— Только формально. В силу специфических русских условий…
— Опять специфические русские условия!
— …но по существу мы являемся такими же представителями русских рабочих, как Лафарг и Жюль Гед французских, а Бебель и Либкнехт — немецких.
— Кто же должен ехать от нас в Париж?
— Естественно, вы и Аксельрод.
— Нет, нет, я никуда не поеду… Роза изнемогает от послеродовой болезни, маленькая слабеет с каждым днем… И нет никаких денег! Даже на дорогу до Парижа!
— Предположим, на билет до Парижа мы наскребем…
— А обратно?
— Отправит Лафарг. Как устроитель конгресса.
— Господи, до чего же все-таки нищенская и воистину люмпенская организация это «Освобождение труда»!
— Вот подлинные слова Кравчинского: если бы здоровье позволило Жоржу приехать в Париж, он произвел бы очень хорошее впечатление и не посрамил русского имени.
— Нет, я все равно не поеду. Это было бы предательством по отношению к Розе и детям, особенно к маленькой… Я могу потерять их…
— А по отношению к русским рабочим?..
— …
— По отношению к сотням и тысячам русских пролетариев, которые ждут освобождения своего труда от ига капитала?.. Зачем же было тогда затеваться и принимать название «Освобождение труда»?.. Зачем ушел в могилу Вася Игнатов, отдав свои деньги вместо лечения на нашу типографию, пожертвовав собой?.. Зачем на каторге Дейч?.. Зачем вытряхнул из карманов последние копейки слепой Кулябко-Корецкий на издание нашего сборника?
— …
— Жорж, в конце концов вы не хуже меня знаете, что главным инициатором конгресса является сам Фридрих Энгельс… И вы понимаете, какое значение придает Энгельс парижской встрече всех европейских марксистов… Так неужели вы думаете, что старику не приятно будет услышать с трибуны конгресса именно русского марксиста?
— Вера, я еду… Хотя моей семье эта поездка может обойтись очень и очень дорого…
5
Париж праздновал столетнюю годовщину со дня взятия Бастилии. С феерической щедростью и фантазией город был украшен цветами и флагами. Повсюду — на Елисейских полях, на Больших бульварах, набережных Сены, в Латинском квартале, Люксембургском саду, Тюильри — ходили, пели, улыбались, смеялись тысячи нарядно и торжественно одетых, ликующих парижан.
Кафе и рестораны были переполнены. Сияющие лица мелькали в окнах кондитерских. На всех углах звучала «Марсельеза». Молоденькие девушки-цветочницы в костюмах Марианны от имени городского муниципалитета бесплатно раздавали на улицах букетики красных гвоздик.
В переулках Монмартра и Монпарнаса, сверкая медью труб, маршировали добровольные духовые оркестры. Музыканты, загримированные знаменитостями минувшего столетия французской истории, начиная от Марата, Дантона, Робеспьера и кончая генералом Галифэ, старательно извлекали из инструментов фальшивые, но страстные звуки.
«Веселые» обитательницы площадей Бланш, Пигаль и Клиши, а также бульваров Бланш, Пигаль и Клиши предлагали свои услуги с половинной скидкой в честь дня четырнадцатого июля.
…Жорж Плеханов и Павел Аксельрод стояли в густой, притихшей толпе народа на Вандомской площади перед зданием министерства юстиции, с балкона которого комиссар Коммуны Феликс Пиа объявил когда-то решение Совета Коммуны о низвержении Вандомской колонны.
— Интересно, чего они ждут? — спросил Аксельрод, оглядываясь по сторонам.
— Очевидно, того же, что и мы, — ответил Плеханов.
— А чего ждем мы?
— Может быть, повторения Коммуны? — усмехнулся Жорж.
Почти молитвенная тишина висела над Вандомской площадью. Люди стояли неподвижно, не шевелясь, храня полное молчание.
— Наверное, это манифестация в честь памяти павших героев Коммуны, — высказал предположение Плеханов. — Особая, стоячая манифестация.
Ветер, подувший со стороны сада Тюильри, принес с собой легкий шелест деревьев.
— Тихий ангел пролетел, — шепотом сказал Аксельрод. — Тихий ангел свободы…
— А может быть, не просто свободы, — быстро повернулся к нему Жорж. — И не тихий, а громкий, а? И не ангел, а громогласный архангел неизбежного торжества рабочего дела!
Он был очень возбужден в этот день — в этот необычный солнечный летний день под ослепительно синим, парижским небом, по которому ветер стремительно гнал большие белые облака.
В этот цветистый, праздничный, пестрый и шумный, в этот сине-бело-красный (свобода, равенство, братство!), как флаг французской республики, день в Париже начал свою работу Международный социалистический конгресс — первый конгресс Второго Интернационала, Всемирного товарищества рабочих и пролетариев всех стран.
— …слово представителю Союза русских социал-демократов гражданину Георгию Плеханову!
Он медленно шел между рядами делегатов конгресса — сухощавый, легкий, чуть сгорбленный еще гнездившейся в нем болезнью.
Поднялся на трибуну. Выпрямился. Расправил плечи. И вдруг усмехнулся, его красивое бледное лицо — огромный лоб, орлиный нос, косматые брови — осветилось полетом мысли.
Он вспомнил свое недавнее нежелание ехать в Париж. Теперь оно показалось ему смешным. Он стоял перед форумом марксистов Европы. Вот они — Бебель, Лафарг, Жюль Гед, Либкнехт, Элеонора Эвелинг. (Жаль только, Энгельса нет — старик не смог приехать по нездоровью.)
И отныне он, Георгий Плеханов, твердо знал, что в его жизни больше не может быть таких преград, которые он не смог бы преодолеть, чтобы вывести русский рабочий класс, русскую социал-демократию на международную арену.
— Граждане! — начал он. — Вам, может быть, странно видеть на этом рабочем конгрессе представителей России — России, где рабочее движение до сих пор, к сожалению, слишком слабо. Но мы думаем, что революционная Россия, во всяком случае, не только не должна держаться в стороне от новейшего социалистического движения Европы, но что, наоборот, теперешнее сближение с ним принесет большую пользу делу всемирного пролетариата…
Он нашел взглядом Аксельрода. Павел делал ему ободряющие знаки… Потом увидел лицо Жюля Геда — в знак согласия старый парижский знакомый кивнул своей величественной шевелюрой и черной как смоль бородой, поправил пенсне на шнурке и снова кивнул.
Русоволосый Август Бебель, приложив к уху ладонь, слушал заинтересованно, доброжелательно. Зато строгий, профессорский профиль Либкнехта был очерчен настороженно и недоверчиво.
Но больше всего запомнился Плеханову в ту минуту Лафарг. Лучистой своей улыбкой он вроде бы заранее во всем соглашался с молодым русским марксистом, поддерживал его на расстоянии, одобрял каждое его слово.
А рядом с Лафаргом нестерпимым блеском сияли два огромных черных глаза. (Жорж даже вздрогнул, когда наткнулся взглядом на эти распахнутые напряженные черные глаза.) Это была Элеонора Эвелинг, дочь Маркса… Большой белый кружевной воротник, вороненая с завитушками челка, и очень определенное, четко волевое лицо, с которого смотрели на Плеханова глаза Маркса…
И, как бы зарядившись новой энергией от всех этих бесконечно дорогих сердцу и безгранично близких по духу людей, Георгий Валентинович говорил теперь с еще большей убежденностью, с еще большей уверенностью в необходимости довести до сведения делегатов конгресса свои мысли и наблюдения о первых, наиболее ярких событиях капиталистической «биографии» России, о первых шагах русского рабочего класса, о чудовищной сущности царизма, наложившего свою одряхлевшую лапу на духовные и материальные богатства огромной страны.
…Металлическая дужка очков одного из делегатов давно уже привлекала его внимание. Густые, длинные волосы хозяина очков серебристой волной падали на плечи. Это был Петр Лавров.
И, подводя итог давнему спору с человеком, которого он когда-то считал одним из своих учителей, Жорж сказал, глядя на металлическую дужку:
— Силы и самоотверженность некоторых русских революционных идеологов могут быть достаточны для борьбы против царей как личностей, но их слишком мало для победы над царизмом как политической системой…
Лавров поднял голову, нахмурился, что-то сказал соседу, а потом улыбнулся рассеянной улыбкой пожилого интеллигента, для которого уже не столько важна суть любого острого разговора, сколько необходимо сохранить при этом воспитанность — в пределах общепринятого этикета, который, как известно, не каждому живущему в Европе русскому человеку был доступен.
А Жорж Плеханов заканчивал свое выступление, стараясь теперь встретиться взглядом только с Элеонорой Эвелинг, в больших черных глазах которой он видел нечто такое, что возможно было увидеть в ту минуту, может быть, лишь ему одному из всех делегатов конгресса:
— Задача российской революционной интеллигенции сводится, по мнению русских социал-демократов, к следующему: она должна усвоить взгляды современного научного социализма, распространить их в рабочей среде и с помощью рабочих приступом взять твердыню самодержавия. Революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих. Другого выхода у нас нет и быть не может!
…Это была высшая точка его жизни в то время. Через пять месяцев ему должно было исполниться тридцать три года. Символический возраст начала дороги в бессмертие.
Итак, молодые русские марксисты, молодая русская социал-демократия во всеуслышание — на всю Европу! — заявила о своем существовании и своих целях.
Все складывалось удачно. Из Морне от Веры Ивановны Засулич пришло письмо: в Женеве Розалия Марковна и маленькая Машенька Плеханова чувствовали себя лучше.
В эти дни Элеонора Эвелинг и Поль Лафарг предложили Плеханову и Аксельроду устроить их поездку в Лондон, к Энгельсу.
— Едем! — решительно согласился Жорж. — Другой возможности не будет.
Туманный Ла-Манш был пустынен. Плеханов стоял на палубе, вглядываясь в белесую мглу. Впереди лежала Англия. Сбывалась почти нереальная, почти фантастическая мечта — его ждала встреча с Энгельсом.
Они шли по Лондону, беззаботно хохоча, по-студенчески укрываясь от дождя под одним зонтиком.
— Павел! — кричал другу в самое ухо Плеханов. — Подумать только!.. Идем к Энгельсу, к самому Энгельсу!
— Сказать об этом лет десять назад в Петербурге, — улыбнулся Аксельрод, — засмеяли бы…
— Я сейчас вспомнил, как на Дону подбивал казаков на восстание, — веселился Жорж. — Неужели было такое время, когда я серьезно верил в осуществимость этого бакунинского бреда? Уму непостижимо… Сколько изменилось с тех пор, а? Вся жизнь перевернулась. И какими, в сущности, слепыми щенятами мы были без Маркса!..
— Я до сих пор не верю, что через несколько минут увижу Энгельса, — говорил Аксельрод, обходя лужи.
— И я не верю! — хохотал Плеханов, прыгая через лужи. — Но знаю, что увижу!
Дверь открыла Элеонора Эвелинг. Горячие глаза Маркса снова жарко и пристально взглянули на Жоржа.
— А мы думали, — сказала Элеонора, — что по русскому обычаю вы должны немного опоздать. Все русские, приходившие в этот немецкий дом, непременно опаздывали на несколько минут. Это стало традицией.
— Но мы, кажется, пришли даже на пять минут раньше, — возразил Жорж, показывая на стенные часы. — Я и мой друг Павел Аксельрод объявили беспощадную войну всем специфическим русским «боярским традициям», и прежде всего — неточности и утопическому социализму.
Элеонора рассмеялась.
Она провела их в гостиную, познакомила с присутствующими — по воскресеньям у Энгельса по доброму обычаю всегда собирались жившие в эмиграции в Лондоне соотечественники.
Минут через десять в гостиную вошел из соседней комнаты хозяин дома.
Гости почтительно встали.
Энгельсу шел семидесятый год. Он медленно двигался по комнате, здороваясь за руку с гостями.
— Вы еще более молоды, чем я предполагал, — сказал он Плеханову. — Это похвально.
Сели за стол. Энгельс предложил Жоржу место рядом с собой.
Плеханов боялся, что от волнения у него начнут дрожать руки. Напряженный до предела, почти со страхом ожидал он начала разговора с человеком, чье имя было покрыто всемирной славой, а жизнь стала для него, для Жоржа, путеводной звездой.
— Вы любите пиво? — спросил вдруг Энгельс.
Жорж чуть не упал со стула от неожиданности.
— Люблю, — еле выдохнул он.
— Разрешите налить вам, — предложил Энгельс.
Заметив смущение молодого гостя, он доверительно наклонился к нему:
— По воскресеньям мы не говорим о делах. По воскресеньям мы в основном шутим и смеемся.
К столу подали яблочный пирог и глинтвейн.
— В Англии не умеют варить пиво, — сказал Энгельс. — Настоящее пиво бывает только в Германии, в Кронненбурге.
— Вы скучаете здесь по Германии? — неожиданно спросил Жорж и внутренне ужаснулся своей бестактности; ведь он был слишком молод, наполовину моложе хозяина, чтобы задавать такие серьезные вопросы, тем более в эмигрантском доме.
Но в глазах Энгельса зажглись теплые огоньки. Он положил свою мягкую старческую руку на лежавшую на столе руку Плеханова и слегка сжал ее.
— Конечно, скучаю, — тихо сказал Энгельс.
— Мне каждую неделю снится Россия, — вздохнул Жорж.
Он понимал, что уже совершенно не владеет собой и говорит совсем не то, что надо было бы говорить при такой встрече, но незримые, теплые волны шли на него от сидевшего рядом усталого, пожилого человека, и голова отказывалась участвовать в разговоре — разговор вело сердце.
— Я читал запись вашего выступления на конгрессе в Париже, — сказал Энгельс. — Мне и некоторым товарищам здесь очень понравилось… Впрочем, не будем сейчас об этом. Обязательно приходите завтра. Поговорим о конгрессе и вообще о делах.
Когда они возвращались вечером домой, Плеханов вдруг остановил Аксельрода на одном из перекрестков, засмеялся и, хлопнув себя руками по коленям, сказал:
— Какой великолепный старик, а?.. Я с ним приготовился вести ученые разговоры — о прибавочной стоимости, например, а он мне пиво предлагает… Пивка, говорит, не желаете, а?.. Нет, прекрасный, чудный, замечательный старик!
Целую неделю, почти ежедневно приходил Плеханов в Лондоне к Энгельсу.
— Павел, — спрашивал Жорж у Аксельрода, — у меня не выросли еще крылья? Нет?.. Значит, скоро вырастут. Я летаю — понимаешь, летаю в полном смысле этого слова. Своими разговорами, своим доверительным тоном он поднимает меня над землей, возвышает буквально все мысли и чувства. Какая жалость, что Маркс умер так рано… Общение с Энгельсом стоит десятков тысяч лекций и сотен университетов. Марксизм воистину объединил и вобрал в себя все предшествовавшие ему человеческие знания и создал высочайшую из когда-либо существовавших наук — науку коммунистического преобразования человеческого общества.