Свет и тень

Вслед за советскими войсками в Одессу для управления епархией прибыл православный священник-монах: его направил патриарх Московский Сергий. Я сразу же постарался установить контакт с духовным посланником советской столицы: мне действительно было очень любопытно посмотреть, какой дух царит среди священнослужителей этой, уже столько лет угнетенной Церкви.

Наступил новый и решающий момент, который позволял сделать прогнозы на будущее и понять, осуществятся ли Фа- тимские обетования относительно обращения России или нет. Тот факт, что снова открывались церкви, не давал еще права говорить об обращении России. Например, было известно, что церковная иерархия существовала и до войны, но она позорно скомпрометировала себя сотрудничеством с коммунистами. Более того, когда я был военным капелланом на Украине, я слышал, что вскоре после раздела Польши между Гитлером и Сталиным на территории, оккупированной советскими войсками, появились некоторые агенты НКВД, переодетые епископами.

Я был счастлив лично познакомиться с посланником патриарха Сергия. И казалось, что обрадовался не только я, поскольку и он заявил, что очень рад встрече с посланником Папы. Чистый, опрятный, без бороды, волосы собраны на затылке, а не висят по плечам. Он не был похож на монахов былых времен, волосатых и грубых. Был умен, умел красноречиво говорить о Святом Писании и о науке, о каноническом праве и политике. Прекрасными манерами и искусной дипломатией умел завоевать симпатию собеседников. Он принял меня очень любезно, говоря, что, хотя он и послан инспектировать православную церковь Одессы, все же интересуется и другими религиозными конфессиями.

Однако, как он сказал, его интерес к католикам проникнут особым чувством, поскольку они наиболее близки к православию. О Папе он говорил очень почтительно; по сути, он признавал первенство за Церковью Рима, допускал, что Римский понтифик является преемником св. Петра и верховным главой христиан. А относительно единения Церквей выказывал особое воодушевление. Оптимизм, с которым я вернулся в тот день домой, не пропал даже после повторных визитов, которые мы нанесли друг другу в дальнейшем.

В четверг 17 мая 1944 года он был у нас на обеде; его сопровождали двое священников. Это был праздник. День преодоления раскола казался близким; словно святая Русь пробуждалась и готовилась вернуться к подлинной вере св. Ольги и св. Владимира, святых Антония и Феодосия Киевских, кардинала Исидора…

Сергий Ларин (так зовут нашего главного героя) выказывал глубокое уважение к патриарху Московскому, своему тезке, который оказал ему большую честь, назначив его управлять целой епархией. Его голос дрожал, когда он вспоминал частную аудиенцию, которую Его Преосвященство дал ему перед отъездом в Одессу. Он превозносил до небес проявления веры среди солдат и даже офицеров Красной армии, перечислял случаи священнического призвания среди образованных людей — ученых, врачей, инженеров, которые носят рясу, совмещая свою профессию с новым призванием.

В целом все было прекрасно, я чувствовал, как мое сердце преисполнялось огромной надеждой. Вместе с отцом Николя я принял приглашение навестить его перед возвращением в Москву. Он был радушен, и наше уважение к нему возросло вплоть до того, что мы усмотрели в нем некий дух, будто и правда церковный. Он разумно осуждал заблуждения «Живой Церкви», а также нарушения, допущенные перед войной Украинской «Автокефальной» Церковью. Он решительно заявлял, что Церковь в Москве, занимаясь устроением церковной жизни, намерена вести себя с Римской Церковью как со старшей сестрой и наставницей.

Среди всего этого света был лишь один темный луч. Особенно меня удивлял настрой новой московской Церкви, которым он хвалился, — готовность выступать заодно с советской властью, в то время как та настаивала на принципе отделения Церкви от государства, более того, советская власть продолжала открыто бороться против религии в школах и в коммунистических организациях.

Как бы там ни было, я был склонен простить многие противоречия, лишь бы по сути сохранялось стремление к высшим целям, к спасению религии. Естественно, нельзя было сразу требовать совершенства как от советского правительства, так и от возродившейся Церкви, тем более что она возрождалась из руин той Церкви, которая на протяжении веков была поражена цезарепапизмом. Итак, с посланником Москвы мы поддерживали добрые отношения даже тогда, когда после своего отсутствия, длившегося несколько месяцев, он вернулся в наш город уже в качестве епископа Кировоградского и викария Одессы, где практически и устроил свою резиденцию.

Отец Николя и я отправились выразить ему поздравления и пожелания и пригласили его на обед. Затем мы сами были гостями на его трапезе. Теперь он говорил нам об открытии церковной семинарии в Москве, представлял нам «Журнал Московской Патриархии», который вновь начал выходить, показывал фотографию старых епископов, вновь вступающих в должность, и новых (более многочисленных), делящих между собой виноградник Господа. Все это было бы прекрасно, если предположить, что одухотворяющее начало всего этого на самом деле было таким, каким его пытались представить.

И все-таки вскоре, несмотря на все желания оправдать изъяны, которые постепенно обнаруживались, зародились сомнения. Трудно ангелу мрака, изображающему из себя ангела света, долго прятать свой змеиный хвост, или, как говорит русская пословица, «шила в мешке не утаишь». Действительно, постепенно замечались уже не второстепенные, а существенные недостатки, подрывающие сами основы и цель божественного установления Церкви.

Новая церковная иерархия, не удовлетворенная тем, что она уже превратила храм в финансовую контору для войска и государства или в орган патриотической пропаганды в поддержку воинственно безбожной власти, вставала на защиту самой этой власти и коммунизма. На страницах «Журнала Московской Патриархии» Сталин превозносился как «посланник Божий», «великий освободитель советского народа», «отец бедных и угнетенных», «учитель народов мира». Даже в литургических молитвах всплывала подобная хвала Сталину.

Уже в октябре месяце (1944 года) один русский православный архиерей сообщил мне о подозрениях, распространившихся среди подчиненных епископа Сергия Ларина, что именно он сообщает в НКВД имена священников, подлежащих уничтожению. В самом деле, вместе с тысячами советских граждан арестовывались и священники. Со временем стало ясно, что он хищный волк, терзающий стадо, но тогда это оставалось всего лишь подозрением, пусть и ужасным. Лишь одно было ясно уже с тех пор — исчезали лучшие православные священники, я сам слышал, как жаловался на это верующий народ.

Наступили октябрьские праздники 1944 года. Ко мне пришел настоятель соседней православной церкви, чтобы спросить, намерен ли я отмечать в церкви годовщину Октябрьской революции или нет. Я ответил откровенно, что самое большее, что мы можем сделать, — это отслужить торжественную панихиду по всем жертвам советской революции. Я объяснил ему, что и им неприлично петь «Тебя, Бога, хвалим» революции, которая в конечном счете принесла Православной Церкви бедствий больше, чем Католической, начав счет с отравленного патриарха Тихона.

Но приказы епископа Сергия не подлежали обсуждению, и во всех церквах Одессы, за исключением наших, отмечалась годовщина революции. Впрочем, эти приказы исходили не лично от Сергия Ларина, а спускались сверху и распространялись по всей новой Православной Церкви.

 

Первые выпады

Патриарх Московский Сергий умер, предстоял созыв Собора для избрания нового патриарха, на сей раз неоспоримо «каноничного». Этому придавала большое значение и советская власть. Для подготовки Собора в Москву был приглашен также епископ Сергий Ларин.

После возвращения из Москвы Ларин начал выказывать агрессивный настрой против нас, католиков. Это был тот самый дух, который уже обнаруживался в советской печати, позволявшей себе к концу 1944 года публиковать инсинуации против Ватикана и Папы. Можно было угадать намерения Советов, уже уверенных в своей победе: они хотели в полной мере возобновить наступление на религию, прежде всего на Католическую Церковь, в которой видели самое большое препятствие.

В декабре Ларин объявил, что недоволен моей миссионерской деятельностью среди православных. Выразив сожаление, что заставляю его испытывать недовольство, я сказал, что иначе поступать не могу. Тогда он вызвал меня к себе, как это сделал бы начальник, и отчитал в присутствии своего секретаря, старого священника: «Я узнал, что вы занимаетесь прозелитизмом среди православных. Это нехорошо. Есть много атеистов, обращайтесь к ним, делайте из них католиков — я слова не скажу. Идите к сектантам, обращайте их в католицизм, я и на это глаза закрою. Но смотрите, не смущайте сознание наших верующих, а не то… Объединять Церкви мы будем, но тогда, когда посчитаем нужным именно мы, и когда придет время, мы, пастыри, и наши овцы соединимся с Папой. И знайте, что у нас есть способ заставить вас отказаться от этой разлагающей деятельности среди православных».

По тону его голоса можно было сразу понять, что средства, на которые намекал Сергий, были не слишком духовными, но, к счастью, когда речь шла об интересах Церкви, страх не был моим советчиком. Поэтому я свободно ответил, ссылаясь на право и долг поддерживать власть Папы в моей церкви. «Если православные придут послушать меня, я не буду против, а если кто-то из них попросит принять его в Католическую Церковь, я тем более не откажу. Не думаю, что Ваше Преосвященство (представьте себе, какое глубочайшее „уважение“ я испытывал к этому Преосвященству!) вправе помешать мне принимать тех овец православного стада, которые решаются испрашивать пристанища в Овчарне Иисуса Христа. Ведь и их пастыри сами подумывают, не вернуться ли и как, и когда — в Овчарню, являющуюся единственно истинной, как вы сами знаете. И вы не вправе мешать мне, а я не намерен отказывать просящему пристанища».

Однако благоразумие требовало не слишком его раздражать во избежание большего зла, поэтому я сказал, что на самом деле он плохо информирован о моей пропагандистской деятельности среди православных. «Речь идет о редчайших случаях, — добавил я, — когда по причине смешанного брака православный или православная решает стать католиком ради единства семьи».

На этом, казалось, он успокоился. Мы расстались с виду в хороших отношениях, но уже чувствовалось, что между нашими конфессиями возникает ледок. Я говорю именно о конфессиях, согласно представлению, которое в то время я еще сохранял об этой «Церкви». Действительно, в ней я все еще старался видеть продолжение Церкви царского времени, несмотря на растущее подозрение, что я нахожусь пред лицом финансового и политического органа большевистского государства.

 

Открытая борьба

Окончательное разоблачение этого переодетого волка и всей новой московской «Церкви» произошло спустя месяц на московском Синоде. Епископ Сергий Ларин отправился в столицу в конце января. Собор, которому предстояло избрать патриарха, был созван при полной поддержке советского правительства, того правительства, которое продолжало упорно заявлять об отделении от всякой Церкви и религиозной конфессии. На советских самолетах, на роскошных поездах в советскую столицу были доставлены православные патриархи или их делегаты из Иерусалима, Антиохии, Александрии, Константинополя, менее важных зарубежных кафедр. Они приезжали как гости-единомышленники, как братья «Церкви», возрожденной из пепла дореволюционной Церкви. Непосредственного участия в Соборе, являвшемся поместным, «братья» не принимали. Прочие любопытствующие и симпатизирующие прибыли из протестантского и англиканского мира.

К сожалению, гости, прибывшие из православного мира, подписали в Москве обращение ко всем народам земли, обвинив Ватикан в том, что он поддерживал Гитлера и несет ответственность за войну. Сами они тем временем восславили, если воспользоваться словами византийской литургии, «едиными устами и единым сердцем» правительства СССР, Америки и Англии, которые освобождали мир от рабства и варварства.

Еще более бесстыдным и даже дьявольским было воззвание, с которым русско-советское духовенство обратилось ко всему христианскому миру. В начале воззвания поминаются зверства, совершенные Гитлером и его сообщниками, убиения женщин и детей на советской земле, и тут возразить нечего. Но сразу же после этого идут обвинения по адресу Католической Церкви и обещания возмездия: дескать, Католическая Церковь — союзница Гитлера в «крестовом походе» против Советского Союза, Ватикан де-согласен с преступлениями фашизма, а Папа — защитник военных преступлений. Ныне «невинная кровь Авеля вопиет к Богу о возмездии» убийцам, и, значит, не удивительно, что «тонут в крови своих жертв» палачи и все те, кто, одобряя чужие грехи, стали причастниками этих грехов, «согласно учению апостола Павла».

Два обращения, уже распространенных советской печатью, были развешаны на дверях одесских храмов по приказу епископа Сергия, который вдобавок, выступая с публичной лекцией о московском Соборе, в негодовании набросился на Верховного понтифика, говоря: «Римский Папа Пий XII совершил великое безумство, защищая Гитлера и тех, кто несет ответственность за войну».

 

Защита истины и невиновности

Обвинения были тягчайшими.

Я не имел возможности проверить, за какие документы ухватились враги Ватикана, но сразу же догадался, что речь идет о призыве св. Отца помнить о христианском милосердии. Благоразумие подсказывало не выступать против советской печати, но после клеветы со стороны «Церкви», которая по закону равна нашей, я счел, что вправе говорить и открыто защитить честь Католической Церкви и самого Папы.

Я знал, что подвергаю себя опасности, но и в молчании не видел пользы: по всему, снова разгорались гонения на веру. Тон публикаций, поведение полуофициальной «Церкви», арест многих католических священников на Украине, в Белоруссии, в Прибалтийских странах, а также многочисленных православных священников, не одобрявших компромиссы советской «Церкви», равно сулили новые религиозные гонения.

Итак, задумал я откровенно высказаться в защиту истины и невиновности, прежде чем сойти со сцены. Во второе воскресенье февраля в двух наших храмах я объявил, что ближе к вечеру выступлю с разоблачением ложных обвинений некой власти против Папы. Боялся я только одного: того, что до наступления вечера меня арестуют. Но для приказа об аресте требовалось «добро» Москвы… так что пока я мог выступать и с открытым забралом защищать оклеветанную невинность.

Просторную приходскую церковь почти заполнили слушатели. Пришло также много православных, среди них можно было заметить священников. Первое доказательство в защиту Пия XII я почерпнул из старой советской энциклопедии: в конце статьи о папстве показывались со всей очевидностью разногласия между Гитлером и Римским понтификом. Тогда авторам велено было писать одно, теперь — совсем другое. Ясно, что сейчас Папу очернили, что с Католической Церковью решено бороться не на живот, а на смерть.

Как свидетель, приехавший из Рима, я рассказал о поведении Пия XI, когда в вечный город вошел Гитлер. Я обратил внимание на то, что Его Святейшество Пий XII был тогда кардиналом, секретарем своего предшественника. Я говорил о гонениях Гитлера на Католическую Церковь, о попытках Пия XII предотвратить войну и, наконец, о поддержке Ватиканом пострадавших от войны народов, семей, а также военнопленных.

Я подчеркнул протест Папы против узурпации Гитлером власти в первые годы войны, когда фюрер развязал мощное наступление против более чем половины Европы, вторгаясь на нейтральные территории. И здесь я сопоставил мужественное поведение Пия XII с трусостью марионеток, собранных в Москве. Эти осмелели только сейчас, когда Гитлер повержен; раскудахтались, только когда увидели, что положение фюрера стало шатким. Ранее они помалкивали и, более того, в случае окончательного его успеха готовы были служить ему, настолько они привыкли льстить и угодничать. Покойный патриарх Сергий и митрополит Алексий промолчали, когда Гитлер оккупировал Польшу, Норвегию, Бельгию, Голландию и т. д., а стали протестовать лишь против оккупации Гитлером Советского Союза.

«Никто не сможет заставить меня поверить, — говорил я, — что Пий XII сначала осудил Гитлера могущественного, а теперь оправдывает его, получающего воздаяние за преступления. Не поверю и в то, что Папа, напоминая миру о заповеди Христа и пытаясь умерить слепую ненависть, хочет спасти от правосудия тех, кто несет ответственность за войну. И, напротив, я со скорбью констатирую, что православное духовенство осуждает деятельность Римского Папы вопреки Христовой заповеди о любви к врагам».

Я указал на абсурдность заявления, что «призывать к любви к врагам означает стать причастным к преступлениям, ими совершенным». «Если мы не утверждаем, — говорил я, — что св. Стефан стал сообщником греха иудеев, молясь за них; и если мы не говорим, что наш Господь Иисус Христос, прося Отца о прощении распинавших Его, стал причастным… (не завершаю, чтобы не богохульствовать), то мы должны уважать также и тех, кто в эти дни ненависти и мести напоминает людям о новом и вечном законе Спасителя».

Но в тот день я понял, что бесполезно разговаривать с теми, кто стал сообщником нечестивых гонителей истинной Церкви, с теми, кто сознательно попирает установление, которое обязан защищать заодно с Наместником Христа. Какие доводы могли убедить людей, утверждавших, что пример и заповеди Иисуса Христа в данном случае неприменимы? Ведь они говорили не о различии между отвращением к врагу, совместимым с основополагающей любовью к нему, и яростной ненавистью, жаждущей мести. Нет, они утверждали, что христианский закон «Любите врагов ваших» в отношении немцев полностью упразднен. В пользу упразднения приводился довод: «Наш Господь молил Отца о прощении тех, кто распял Его, потому что те не ведали, что творили, но немцы знали, что делали, когда на советской земле истребляли женщин, детей…» В довершение всего Папу ассоциировали с Гитлером, а Католическую Церковь с нацизмом.

Я видел, что это логика волка, спорящего с агнцем, и уже тогда же призвал своих прихожан и всех слушателей, людей доброй воли, простить ненавидящих нас и ищущих нас уничтожить. Мы понимали, что изолированы в грядущей борьбе с сильным и жестоким врагом, и прибегали кровоточащим сердцем к единственному убежищу, которое нам оставалось, Непорочному Сердцу Марии. В конце выступления я прочел формулу посвящения человеческого рода Сердцу Марии, составленную Его Святейшеством Пием XII в 1942 году.

Моя защитительная речь длилась полтора часа. Многие выходили из церкви со слезами на глазах.

 

Дальнейшая полемика

В последующие воскресенья Сергий Ларин полностью разоблачил себя: он проповедовал сам и заставлял проповедовать своих настоятелей только против Католической Церкви. Он объявил о целом ряде лекций на эту тему, которые будут прочитаны в православном соборе Успения Божией Матери. В одно из великопостных воскресений Ларин приказал прочесть во всех одесских храмах проповедь на тему «Фашизм и иезуиты».

Подобное сопоставление устами проповедников непременно должно было внушить пастве страх Божий.

Однажды в воскресенье епископ, видя, что НКВД медлит расправиться с нами, даже пожаловался с амвона: «Этому священнику-итальянцу, который вместе с фашистскими войсками попирал нашу святую землю, еще, к сожалению, позволяют свободно ходить по нашему городу, и, более того, ему разрешено говорить с церковной кафедры».

Но, спасая видимость законности, они весь прошедший год терпели меня, чтобы дать мне время сознательно совершить те «преступления», которые желали мне вменить. Так я получил возможность отпраздновать с паствой еще одну Пасху, как описано выше. У меня было также время завершить цикл апологетических лекций, который я читал уже почти год. В предпоследнее воскресенье я сопоставил независимость Римских понтификов с угодливостью православных иерархов, превратившихся в силу своего цезарепапизма в лизоблюдов князей мира сего (я использовал именно этот термин). После лекции целая группа православных пришла в ризницу выразить симпатии к Католической Церкви и презрение к их собственному «пастырю», раболепному и двуличному.