Первый допрос

Меня заперли в боксе дня на четыре и дали приказ «спать!». Приказу я попытался подчиниться, но обнаружил, что в клетушке я не один. Тогда-то я и познакомился с клопами, незримыми своими сокамерниками.

Пока я боролся с первой помехой сну, возникала вторая в лице следователя. Эти советские хищники ведали, что творят. Предпочитали работать по ночам: почему — объясню ниже. Итак, около 23 часов меня вызвали к следователю. Дверь шумно распахнулась, голос спросил мою фамилию, имя, отчество. «Быстро одеться!» — велели мне. На ночь я почти не раздевался, а надеть сутану было делом секунды. Но дверь тут же закрылась, пришлось дожидаться, пока коридор будет свободен: встречи с другими заключенными не допускаются.

Конвойные подают друг другу знаки щелчками пальцев. Наконец путь свободен. Дверь быстро открывают: «Давай. Руки за спину. По сторонам не смотреть». У лестницы ждем лифта (на Лубянке есть все современные удобства); лифт помогает также избежать встреч. Но вдруг оттуда выведут заключенного, поэтому тебя ставят лицом к стене и строго приказывают не оборачиваться. Наконец мы поднимаемся на шестой или седьмой этаж. Там велят опять повторить имя, отчество, фамилию, все это дежурный заносит в журнал.

Опять и опять проход по коридору, ожидание лицом к стене, наконец меня вводят в кабинет следователя. Люстра, хороший письменный стол, диван и кресла. Настоящий кабинет министра. На самом деле это был кабинет подполковника. Забыл его фамилию, но это неважно.

— Добрый вечер! — сказал я первым.

— Добрый! Садитесь, — следователь указал на табуретку у столика, находящегося в трех метрах от письменного стола.

Допрос начался в спокойном тоне. В первый вечер для начала заполнили бланк моими биографическими данными: где и когда я родился; родители богатые или бедные; состоял ли в какой-нибудь партии, чему учился и где; дата рукоположения, принадлежность к какому духовенству, черному или белому, и к какому религиозному ордену; где изучал русский язык, когда прибыл в Россию, сколько времени здесь нахожусь, по каким документам въехал, по чьему приказу отправился в Одессу и так далее. Я отвечал более или менее правдиво, не лгал, просто избегал упоминать о том, что могло бы их встревожить или скомпрометировать дело Церкви. Например, сказал, что принадлежу к ордену «Евангельских Советов», чему следователь удивился, поскольку не слышал о таком.

Итак, обсуждение моей биографии шло довольно спокойно. Однако в конце допроса тон стал иным; следователь настойчиво убеждал меня сообщить о нарушениях советских законов — и мной, и теми, кого я знал, и всей Католической церковью, а я резко отказывался, не желая дать ни единой зацепки. В конце беседы следователь дал совет: «Подумайте хорошенько, — сказал он. — И помните, что у нас есть средства заставить вас признаться во всем».

На этом меня отпустили. Конвойный повел меня в камеру. На контрольном посту снова записали имя, фамилию, отчество, а после этого велели расписаться. При этом закрывали рукой страницу журнала, оставив на виду только место для подписи.

— А что там? — спросил я подозрительно.

— Ничего. Пишешь имя, отчество, фамилию.

— Я не про это спрашиваю; под чем я расписываюсь? Имею я право видеть документ прежде, чем ставить свою подпись?

— Недоверчивый какой! Чего там смотреть. Видишь, это журнал вызываемых на допрос, они тут расписываются после допроса.

И он показал мне обложку с надписью и на мгновение страницу со списком допрошенных, но фамилий я не успел прочитать. Я расписался.

 

Страстная Пятница

Была ночь с четверга на пятницу Страстной недели по юлианскому календарю. По восточному обряду в эту ночь вспоминают, как Христос предстал перед первосвященниками Анной и Каиафой. Какая честь выпала мне в такую ночь предстать перед судилищем нечестивых! Я думал, ко мне применят все жестокие пытки, на какие они способны, чтобы я предал свою веру. А когда увидят, что ничего не добились, казнят или приговорят к пожизненной каторге.

В ту ночь впервые я подумал, что мученический венец близок, и возблагодарил Бога. «У нас есть средства заставить Вас признаться во всем», — сказал следователь. Мне виделось, что вот сейчас за мной придут и отведут меня в подземелье или в пыточную камеру и там буду избивать, подвешивать, отрубать пальцы, выкручивать руки… Я смотрел на свои руки, пока еще целые, и думал, что скоро могу их лишиться. И все это меня не пугало, а вызывало прилив радости.

Долгие часы завтрашнего дня и последующих я провел, предаваясь тихим молитвам и песнопениям. Именно в этой камере около двух метров в длину и 80–90 см в ширину я добавил две строфы к излюбленному песнопению тех дней: «Я увижу ее однажды (в надмирном хоре) с пальмовой ветвью в руке (в лавровом венце на челе). — На небо, на небо, на небо».

В моей камере (как и во всех боксах) никогда не было дневного света, зато с утра до ночи, не давая покоя глазам, светила электрическая лампочка. Однако со мною в боксе был другой свет, он не только заменял мне солнечный, но и давал силы с легкостью сносить и бьющий в глаза свет лампочки, висящей над дверью, и все прочее, что могло мучить и беспокоить: жесткий топчан, вездесущие клопы, духота, отсутствие движения и сна, грязь, зависимость во всем, включая физиологические потребности, а впоследствии и голод. Говорю «впоследствии», потому что поначалу я не чувствовал голода благодаря резервам организма и небольшому запасу еды, захваченному из Одессы.

 

Второй допрос

Если я правильно помню, в ночь на пятницу меня оставили в покое, а в ночь с субботы на воскресенье вызвали на второй допрос.

— Ну, как дела? — спросил подполковник.

— Хорошо, спасибо.

После нескольких незначительных вопросов он перешел к главному.

— Обдумали мой совет?

— Какой? Предать религию? Если речь об этом, мне и обдумывать нечего. Я давно уже все решил.

— Что именно?

— В данный момент — ничего. Просто утвердился в прежнем решении: умереть, но не предать Его.

— Не будем говорить о Боге, которого нет. Поговорим о людях, о той власти, которая превзошла фашистов в своей антисоветской деятельности. Я имею в виду Папу, Ватикан и Католическую Церковь, которая давно готовит крестовый поход против Советского Союза. Итак, скажите, с кем вы встречались перед вторым своим приездом на советскую территорию (и с этого момента он стал записывать в протокол все вопросы и ответы)?

— С Папой.

— Какие задания Папа поручил вам выполнять по отношению к Советскому Союзу?

— Поручил отвезти Папское благословение всем страдальцам этой земли.

— Еще что?

— Только одно: проповедовать Евангелие и совершать таинства.

— Это все второстепенное, просто предлог, — прокомментировал следователь и стал записывать. — Ответьте на вопрос: какие политические задания дал вам Папа Римский, посылая вас в Советский Союз?

— Никаких. Католическая Церковь не преследует политических целей. Ее миссия — спасение душ для вечной жизни.

В этом месте началась длительная дискуссия, которую следователь не занес в протокол. «Если это так, — говорил он, — почему ваша Церковь имеет огромные капиталы, почему Ватикан поддерживает отношения с другими государствами и правительствами и посылает своих послов по всему свету? Почему Папа обладает светской властью, поддерживает капитализм и выступает против пролетариата? Почему Церковь с Папой во главе осуждает коммунизм? Если вы ищите этого вашего спасения душ, почему выходите за пределы Церкви и вмешиваетесь во все мировые события?»

Я объяснил ему, что Иисус Христос послал нас не в храмы и ризницы, а в мир, проповедовать Евангелие везде и всюду. Он сделал нас солью земли и светом миру, закваской в муке, городом, стоящим на верху горы, и поэтому мы не вправе прятаться от жизни.

— Материальные блага (а не капиталы, которых у нас нет), — продолжал я, — необходимы для жизни и для благотворительности. Не можем же мы питаться одним воздухом! Что до светской власти Папы, она необходима, как тело душе. Цель такой власти — сделать Понтифика свободным и независимым в его духовной деятельности. А если Папа и Ватикан поддерживают связи с правительствами и народами, то все это ради защиты духовных прав Церкви и верующих во всех частях света, а также ради мирного разрешения противоречий, могущих возникнуть между Церковью и светской властью.

— Но вы сопротивляетесь распространению коммунизма в мире!

— Да, сопротивляемся, потому что вы против Бога и Церкви. А кто, по-вашему, виноват, что мы с вами противники? Если двое идут вместе, и внезапно один нападет на второго, разве тот не вправе дать отпор? Коммунизм изначально против религии: не успев явиться, он стал проповедовать атеизм, а уж как пришел к власти, задумал погубить Церковь Божию. Так кто виноват, что Церковь и коммунизм противостоят друг другу?

— Виновата Церковь. Она вечно противилась прогрессу. И поддерживала царя как Божьего помазанника.

Чтобы опровергнуть его первый тезис, я привел пару примеров: исправление старого календаря по инициативе папы Григория XIII и научные открытия, сделанные священниками Коперником и Анджело Секки, иезуитом, и другими; тут мы поспорили о Галилее и о Джордано Бруно. А в ответ на второй его тезис я сказал, что Папе было бы все равно, кто на троне России, Николай II или Сталин, лишь бы власть уважала права личности и религию.

— Религию? Уважать религию — антинаучно. Религия — это смесь легенд и лжи! — заявил следователь.

— Мало сказать, что религия — это смесь легенд. Вы попробуйте докажите.

— Докажу. Вы поклоняетесь Иисусу Христу, а мусульмане — Аллаху, а в Китае почитают Будду. Сколько же богов существует? Или возьмем Библию: там написано, что Бог сотворил мир за шесть дней, хотя наукой доказано, что на это ушли миллионы веков. Кроме того, религия утверждает, что молнию посылает Бог. Но ведь молния — природный феномен, так что ваш метод антинаучен.

— Так легко спорить! Но какая тут наука! Антинаучно, во- первых, отвергать все религии в целом потому, что среди них есть ложные, и, во-вторых, — решать религиозную проблему с подобной жестокостью.

— С какой жестокостью?

— Например, арестовывать таких священников, как я.

— Вы арестованы не за религию, а за нарушение советских законов.

— И за это «нарушение» вы предлагаете мне предать Католическую Церковь?

— Да, предлагаю. Хотите, чтобы советская власть проявила к вам снисходительность? Помогите разоблачить козни Ватикана против нашей страны. Так что отвечайте на вопрос (он продолжил писать протокол): кто, кроме Папы, принимал вас в Ватикане?

Подумав, я решил назвать ему еще одно имя, и он записал монсеньора Тардини как монсеньора Тордини. Затем спросил, продолжая допрос, какое задание дал мне этот Тордини. Я ответил, что задание дал то же самое — обучать католической вере.

Протокол допроса должны были подписать мы оба. Я, конечно, не уверен, что на допросе все говорилось именно так. Какие-то споры велись уже с первым следователем и повторялись (до одурения) со вторым, я мог спутать последовательность. Первый следователь провел в целом двадцать пять допросов, длились они иногда по три часа. Ради краткости и по невозможности воспроизвести их все излагаю суть, группируя по смыслу.

 

Известия об отце Николя

На третьем, кажется, допросе мне дали подписать лист, на котором было написано, что отец Жан Николя временно изолирован с целью выяснения его антисоветской деятельности в СССР. Я читал и перечитывал эти строки, не понимая, зачем нужна моя подпись под документом такого рода. И когда следователь начал меня торопить, я сказал: «Что это значит? Вам недостаточно, что вы арестовали меня, так теперь вы хотите посадить отца Николя?» Следователь подбежал к столику, за которым я сидел, вырвал у меня из рук бумагу и дал мне другую, такую же по содержанию, но с другими анкетными данными.

Так я понял, что мой коллега тоже арестован, а я-то обольщался, что в воскресенье, в день моего ареста, его просто задержали на несколько часов, чтобы свободнее разделаться со мной. Известие о его аресте вызвало у меня сострадание к нашим прихожанам и презрение к советской власти. До этого я думал о своей пастве, лишившейся пастыря, с печалью, меня утешала лишь надежда, что с ними остался кто-то, кто даст им если не слово Божье, то, по крайней мере, хлеб Евхаристии. Теперь же надежды больше не было. Помочь моим прихожанам мог лишь французский военный капеллан, остававшийся в Одессе, но не больше нескольких недель.

Наши храмы остались обездоленными и, возможно, вновь обесчещены. Наши христиане вновь предоставлены самим себе, порабощены и ущемлены в своих самых святых правах. Все это довело мое отвращение к советской власти до предела. Впрочем, вместе с отвращением росло и мужество: если раньше я боялся откровенностью нанести вред коллеге и собственному делу, то сейчас я стал безбоязненно обличать советскую систему во всех ее проявлениях.

Раньше я осуждал коммунизм как атеистическую доктрину, но почти не затрагивал его социально-экономическую сторону. Следователю отвечал сдержанно или уклончиво, просто признавал какие-то заслуги большевизма: например, ликвидацию безграмотности, некоторый технический прогресс и относительное улучшение в области здравоохранения. Этими признаниями я показывал, что им еще не поздно вернуться к религии. Теперь я, напротив, убедился, что говорить с большевиками бесполезно и что успокоятся они только тогда, когда исчезнет с лица земли последний служитель культа.

 

Словесная перепалка

Однажды следователь заявил, что священники противятся коммунизму, якобы освобождающему народ, и потому они — враги народа. Я ответил следователю в том же духе:

— Враги народа — это вы. Вы, обманув народ красивыми обещаниями, превратили его в раба и довели до нищеты. Вы сулили ему златые горы, а дали черные угольные шахты, тюрьмы, концентрационные лагеря, принудительный труд. Католическая Церковь против коммунизма потому, что он беззаконен, и, главное, потому, что бесчеловечен. Вы загнали людей в коммунистическую ловушку, восстановили у себя рабство хуже языческого и покушаетесь на свободу всех народов. А Христос приходил освободить человека истиной Своего Евангелия; христианство уничтожило рабство языческого мира.

— Христианство уничтожило языческое рабство? Это Спартак, это сам народ сбросил ярмо. А христианство снова навязало его народу при феодализме.

— Христианство тут ни при чем. Это произошло именно из-за недостаточного усвоения христианского вероучения. Впрочем, там, где Церковь Христова оказывала свое благотворное влияние, феодализма давно нет.

— Нет, есть! Он лишь изменил облик. Капитализм продолжает держать массы в рабстве. А вот мы действительно уничтожили его раз и навсегда. Мы освободили крепостных. Без Октябрьской революции у нас в России и теперь были бы помещики, а многие земли принадлежали бы монастырям и Церкви.

— Во-первых, мы, католики, не должны отвечать за грехи, если они были, Церкви, отделившейся от той, что является истинной Церковью. Во-вторых, утверждение, что крепостное право существовало вплоть до большевистской революции, — ложно: оно было отменено уже в 1861 году. Наконец, это хвастовство, точнее, насмешка — утверждать, что вы освободили крепостных и уничтожили капитализм. Вы установили государственный капитализм, а он гораздо деспотичней. Вы превратили весь русский народ и другие угнетенные народы в массу рабов, крепостных, эксплуатируемых до последнего издыхания. Разве не рабы те, кто приговорен к принудительному труду? Разве рабочие и колхозники — не ваши крепостные? Разве вы не высасываете до последней капли кровь своего народа? Вы, новые хозяева пролетариата — безжалостны, потому что в вас ни совести, ни веры!

— Прохвост! Агитатор! Напрасно мы вас раньше не посадили!

— Конечно, напрасно! Так бы вы еще раньше явили свою бесчеловечную сущность.

— Да как вы смеете! Да вы соображаете, где находитесь? Это верховный орган советского правосудия…

 

Обвинение

После долгого следствия мне предъявили обвинение. Оно звучало более или менее так: «Леони Пьетро, сын Анджело и так далее, занимался шпионажем и антисоветской пропагандой, выполняя задание Ватикана». Это было общее обвинение, оно выдвигалось против всех католических священников, достаточно было изменить лишь личные данные. Теперь речь шла о том, чтобы «честно» признаться во всех «преступлениях», своих и чужих, включая Папу.

— Чистосердечно признайтесь во всем. Давайте рассказывайте. И не думайте, что откроете Америку. Мы и так все знаем. Просто хотим проверить вашу искренность. Только она и может смягчить приговор.

Я ответил, что вел себя лояльно, пока мне не мешали осуществлять апостольскую миссию.

— Все это время, — сказал я, — я платил налоги, шел навстречу пожеланиям советского Красного Креста, подписывал правительственный заем, даже «жертвовал» деньги на Красную армию, когда она просила их у всех. Вы меня арестовали только потому, что я католический священник, миссионер в России. И еще смеете говорить о лояльности?

— Жертвовать Красному Кресту и большевистскому правительству — это ваш долг. Не за него мы наказываем вас, а за совершенные проступки. Повторяю: мы проявим снисхождение, если вы искренне сознаетесь во всем, назовете сообщников и дадите всю возможную информацию о Ватикане, его эмиссарах и их сообщниках.

— Преступлений против советской власти я не совершал. Ни о каком шпионаже понятия не имею, антисоветской пропаганды избегал, боясь навредить миссионерской деятельности.

Конечно, если для вас проповедь Евангелия — антисоветская пропаганда, то тогда я виновен. Хотите получить информацию о Ватикане? Ищите ее у шпионов, которых вы заслали в Рим! Или у патриарха Алексия и других марионеток, которых Сталин поставил управлять так называемыми православными церквями. Они дадут вам столько информации против Католической Церкви, сколько вы захотите. А среди католического духовенства трудно сыскать Иуду; лично я сотрудничеству с вами в борьбе против Церкви Божьей предпочту смерть. Впрочем, о миссионерстве католических священников на советской территории я ничего не знаю.

— Как не знаете, если в Риме вы учились в Русском Коллегиуме — «Руссикуме»? Вас же учили шпионить против Советского Союза! Вот и расскажите, как там учат шпионить! И как планируют проникать на русскую землю! И какие у вас там студенты и преподаватели, прежние и нынешние? Опишите подготовку «крестового похода», который Папа готовит против нас. Укажите местонахождение других шпионов, проникших сюда до и во время войны, их клички, средства связи с заграницей и так далее. И для начала сообщите, кому сами писали отсюда, как отправляли письма и какие шифры использовали.

— Что за чушь! Папа объявил крестовый поход молитвы за обращение России. Он приносит большие жертвы ради подготовки миссионеров, предназначенных евангелизировать ваши народы, и ничего больше. А в «Руссикуме» преподается философия и богословие, русский язык и история, византийско-славянский обряд и что-то еще, но уж никак не шпионаж; о нем и речи нет. По поводу других миссионеров, возможно, проникших на советскую территорию, повторяю: ничего не знаю, а знал бы, не сказал. Что касается переписки, после отхода фронта на Запад я отправлял в Италию обычной почтой и письма, и открытки родственникам и друзьям, но ответа не получал. Спасибо, полагаю, я должен сказать советской цензуре.

 

Иезуит

Заявление «мы и так все знаем» было лукавой похвальбой, чтобы заставить меня признаться в невесть каких преступлениях, но доля правды в нем имелась. Они, например, знали, что я читал в Риме лекцию после моего возвращения с Украины. Знали, что я иезуит, хотя в Одессе я об этом молчал. Что до последнего, однажды следователь вдруг спросил: «А с каких пор вы принадлежите к ордену иезуитов?» Получив ответ, он поинтересовался, почему вначале я скрывал это, говоря, что принадлежу к ордену «Евангельских Советов». «Потому что боялся испугать советскую власть, полную предрассудков по отношению к иезуитам, — ответил я. — Узнай вы, что в Одессе есть иезуит, забили бы тревогу». Я сказал правду, но мне не поверили и начали говорить гадости о якобы интригах иезуитов.

Следователь то и дело заявлял, что своей «наглостью» я ухудшаю свое положение. «Леони! — даже сказал он однажды. — Если будете продолжать так себя вести, вы плохо кончите. Вы хотите жить или нет?» Я ответил, что не хочу жить так, как он это понимает:

— Мы все однажды умрем. Я нуждаюсь только в одном: чтобы Церковь была цела и невредима, а истина и справедливость восторжествовали. Ради этого я готов отдать жизнь.

— Зачем отдавать? Жизнью надо наслаждаться.

— Не наслаждаться, а употребить ее во славу Божью и на благо ближнего. Вы говорите: «зачем отдавать ее»? Затем, чтобы спасти ваш народ и, надеюсь, вас также.

— Ну, хватит! Ни я, ни наш народ не нуждаемся ни в вас, ни в Папе, ни в Церкви, ни в самом Господе Боге.

— Нуждаетесь, и вы поймете это… когда предстанете перед Ним…

— Оставьте в покое призрак!

— Ладно, оставлю, но вы, хотя бы ради благополучия своего народа, должны уважать Церковь, которая учит честности, любви, братству и защищает обездоленных.

— А если защищает, то почему не объединяется с коммунизмом? Это коммунизм защищает угнетенных и проповедует высокую мораль.

— Проповедует мораль, искореняя в душах веру в Бога, единственную опору совести! Защищает угнетенных, превращая рабочих и крестьян в ходячие машины, у которых только обязанности и никаких прав! Машины обязаны работать, работать, работать, отдавать деньги государству, восхвалять и боготворить хозяина, алчного эксплуататора! А права, какие права у раба? Раб — это вещь, а не человек. Он не имеет права даже думать своей головой. Нет, виноват, преувеличил… Советские граждане все же имеют права: например, право, открыв рот, слушать ложь, которую партия и советская власть им подсовывают, право критиковать религию, хулить Бога и так далее. Более того, они даже имеют право одобрять обязательным голосованием список кандидатов во власть, предложенный коммунистической партией!

— Ишь, агитатор! Вы только и можете клеветать на советскую власть! И еще жалуетесь, что вас арестовали.

— Не жалуюсь, а говорю, что меня арестовали несправедливо, за религию. Я не за слова свои арестован, а за свою веру.

 

Шутки

Главной целью следствия было вырвать у меня сведения, чтобы арестовать других «врагов народа», других «шпионов Ватикана». Однажды следователь спросил, имею ли я знакомых в Одессе.

— Имею, и очень много! Больше года я управлял приходом, тысяч восемь душ…

— Хорошо, назовите мне десять человек, которых вы знаете в Одессе.

— Всякий мой знакомый, по-вашему, предатель Родины. Так что позвольте мне оставить ваш вопрос без ответа.

— Вот прохвост!

Спустя некоторое время вошел другой следователь в звании полковника.

— Как идут дела? — спросил он.

— Как видишь. От этого типа ничего не добиться. Сейчас я задам ему вопрос. Послушай, что он ответит.

И он повторил мне последний вопрос. Я хотел было повторить свой ответ, но тут у меня блеснула мысль.

— Хорошо, — сказал я, — назову вам десять человек, с которыми я знаком в Одессе.

Он сразу же взял ручку и бумагу и приготовился писать.

— Давиденко, — сказал я.

Он записал и спросил:

— Кто такой Давиденко?

— Председатель Одесского горсовета.

— Кого еще знаете?

— Знаю N.N. (имя сейчас не помню) — он секретарь Одесского горсовета.

Следователь записал.

— Знаю епископа Сергия. Если хотите, можете его арестовать. В любом случае он один из ваших.

Следователь серьезно записал. Тут я забеспокоился, опасаясь, что дал маху. «Где я наберу десятерых?» — подумал я. Но не успел я назвать председателя совета моего района, как следователь перечеркнул список жирным крестом и бросил ручку.

— Ну и наглец! Слышал? — спросил он коллегу или начальника, неважно. — Что делать с таким гадом? Повесить, и дело с концом.

Я решил было, что тем и кончится. Но… Бог шутит на земле. Периодически в кабинете следователя появлялись какие-то люди в штатском. Я думал, что это важные шишки, и потому неизменно заявлял, что Бог все устраивает и всем управляет, что они однажды предстанут перед судом Иисуса Христа.

Может быть, тогда я видел даже самого Берию. Ведь это было его царство, внутренняя тюрьма МВД. Берия, правая рука Сталина, Меркулов, правая рука Берии, вереница «всемогущих», презиравших Бога и терзавших миллионы людей. Если не от меня, то, верно, от другого узника они, возможно, слышали о Божьем суде. Интересно, что бы ответил Берия, если бы кто-то вроде меня предсказал ему, что не пройдет и девяти лет, как Меркулова, Абакумова и других с позором отправят на суд Божий преемники Сталина, а сам я спустя лет двенадцать напишу эти воспоминания.