01.01.42

Что-то он нам принесет, этот самый 42-й? По поводу столь необычного и радостного события всю ночь была стрельба. Но без артиллерии. По-видимому, и те и другие только забавлялись. В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих кралечек. Офицеры. Напились и начали издеваться над девушками. Те защищались и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами. Трех убили, а одну ранили. Убили, чтобы девушки не рассказали обо всем происшедшем. Раненую на утро подобрали и отвезли в госпиталь. Начало года будто не предвещает ничего хорошего.

02.01.42

Опять началась работа в бане. Господи, когда же кончатся эти ужасы. Немец-конвоир хотел избить палкой умирающего военнопленного. Банщицы накинулись на конвоира и чуть его самого не убили. И это — голодные, запуганные женщины. Я была внизу в своей камере и, слава Богу, ничего этого не видела.

04.01.42

Комендант хотел было отправить раненую на Новый год девушку «в тыл». У нас теперь очень боятся этого слова. У некоторых врачей нашлось мужество не позволить этого. Пригрозили, что донесут высшему командованию о причинах ранения. А немцы боятся публичности и все гадости стараются делать под шумок. Пока удалось отстоять. А там, может быть, комендант переменится. Они меняются по нескольку на месяц. Конечно, это война, фронт и прочее, но от потомков Шиллера и Гёте ожидалось бы что-то другое. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак не прощает и особенно мужики. Например: немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, [испортить] напортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование. И это естественно. Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться за едой считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь всё страстную тягу к благообразию. И то, что немцы так гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. У нас привыкли думать, что если большевики кого-то ругают, то тут-то и есть источник всяческого добра и правды. А выходит что-то не то. Эта самая Европа поворачивается к нам не тем боком. Среди военнопленных уже ходит частушка: «Распрекрасная Европа, Морды нету, одна …»

05.01.42

Поселили к нам во двор какого-то инженера с немецкой фамилией, которую я никак не могу упомнить. Семья у него — жена и мать. Повадились эти дамы таскать из запертого чулана наши книги и ноты, а также дрова и уголь из нашего сарая. Поругались. Тогда он донес на нас, что мы спекулируем золотом. А дело было так. У М.Ф. имелось две лепешечки для зубных коронок. Одна в полпятерки, а другая в полдесятки. Эти золотые кружочки продавались в пробирной палате. Мы спросили у жены этого инженера, не знают ли они немцев, охотников за золотом. И вот как-то после запретного часа вечером приходит он к нам с громадным немцем. Спрашивает, торгуем ли мы золотом. Мы обрадовались, потому что наше пропитание кончилось.

— Покажите, что у вас есть. — М.Ф. несет ему эти кружочки.

— А еще что? — Я показываю ему мою камею. В ней золота — только ободочек. Не заинтересовался.

— А еще?

— Больше нет ничего. — Пожал плечами и как-то странно посмотрел на инженера.

— Что вы хотите? — А мы не знаем. Мы никогда этим делом не занимались. Хлеба, сладкого и табаку. А сколько — мы не знаем.

Взял он наши кружочки к себе в кошелек, попрощался, и они ушли. Мы только вздохнули. Даже не знаем его чина, так как он был без погон. Вот тебе и продали! А так надеялись к Рождеству что-нибудь получить.

07.01.42

Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной ёлочки. И даже со свечками, которые доставали общими усилиями. Взяли из столовой наши четыре обеда — суп с капустными зелеными листьями. Гадость преестественная. Испекли из остатков поваровой муки по лепешке, величиной с чайное блюдечко. У М.Ф. нашелся мак, и мы посыпали маком, как и полагается в сочельник. Был чай с сахаром, по капельке маргарина. Суп ели с хлебом, и было ощущение почти сытости. Под ложечкой почти не сосало. Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось эабыть окружающее. Забыть голод, нищету и безнадежность. Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяку, подаренная ему при крещении его крестным отцом. Когда ее дарили, ей было уже пятьдесят лет. Теперь Разумнику Васильевичу 63 года. В этом году бутылке 113 лет. Мы приглашены ее распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде, или как он там будет называться, в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк. Только что мы все торжественно принесли клятву, как какой-то шальной снаряд пробил дырку в стене нашей квартиры со стороны улицы. Некое «мементо мори». Вылетели все стекла. Мы заткнули окна тряпками и матрацами и сделали вид, что ничего не случилось. Сегодня нельзя замечать войну, и никто из нас вслух не вспоминал близких. Нельзя. Но я уверена, что каждый вспомнил и немного поплакал в душе.

09.01.42

Опять приходил немец, который «купил» у нас золотые лепешки. Мы его окрестили «крошка», так как ничего более громадного на двух ногах мы не видели. Пришел, как ни в чем не бывало, и вытряхнул из портфеля один хлеб, пачку табаку, две горсти конфет и полпачки маргарину. Спрашивает: довольно? Может и довольно, говорим мы, мы не знаем. А вы, говорит, подумайте. Да и думать нечего. А сами молим Бога, скорей бы ушел, чтобы начать хлеб есть. Столовая закрыта на праздники, и мы сегодня ничего не ели. Сидит, подлый, и культурные разговоры разговаривает. Наконец, вымелся. Хлеб с маргарином съели в тот же день, только по маленькому кусочку на завтра оставили. И какие эти хлебцы маленькие! Теперь я понимаю древних, которые говорили: счастье внутри нас. Как положишь в живот побольше и повкуснее, так и счастлив. Только это и есть подлинное и реальное счастье. Все прочее — выдумки.

10.01.42

Баню поставили в ремонт. Кончились наши страдания хоть на время. А главное, кончились страдания пленных, которых возили больных и умирающих в баню и на фиктивную дезинфекцию. А обратно отвозили по морозу в мокром обмундировании. А дезинфекция была абсолютно фиктивная, потому что все продезинфецированное белье и обмундирование сваливается на тот же пол, на котором пленные раздевались и на который напустили бесконечное множество вшей. Сколько я ни говорила об этом Бедновой, ничего, кроме грубостей, от нее не получила. Пробовала один раз сказать доктору Коровину, нашему санитарному врачу, но, конечно, кроме неприятностей из этого ничего не вышло. Да и камера моя очень слабая и дезинфецировать нужно не менее двух часов, а не 40 минут, как теперь приказано. Об этом тоже докладывалось и тоже без толку.

14.01.42

Сегодня прислали за нами в Управу и там объявили, что баня будет с завтрашнего дня обслуживать немцев. Поэтому она должна быть идеально чистой, и мы должны обслуживать немецких солдат, как банщицы, если они этого потребуют. Потом оказалось наоборот — мы не должны даже в предбанник входить. И ни в коем случае не обслуживать их, как банщицы, если даже этого будут требовать. Дезинфекцию производить не меньше двух часов. Пропади они пропадом, эти самые немцы! Очень противно. Беднова в восторге. «Избавимся, наконец, от этих вшивых оборванцев». Дрянь этакая. Я не утерпела и поругалась с ней. А М.Ф. устроила мне сцену. «Выгонят с работы и лишат пайка».

15.01.42

Баню вылизали. Особенно старалась Беднова. Тошнит.

16.01.42

Большое удовлетворение: баня будет обслуживать опять военнопленных и русское городское население. Население, конечно, наберется вшей и переболеет тифом. Как мы не позаболевали все, непонятно. Мы приносим домой невероятное количество, хотя и переодеваемся в бане. Дома опять переодеваемся. И всё же это плохо помогает.

17.01.42

Сегодня я была прямо счастлива. Приезжал комендант лагеря военнопленных и орал на Беднову, что мы плохо дезинфецируем, вшей не убиваем и в лагере развели тиф. Она с восторгом указала на меня, как на виновницу всего. Тогда он стал орать на меня. Я сказала переводчику, что если господин комендант будет кричать, от этого вши не погибнут, но я с ним разговаривать не буду. А он, кажется, в чине майора. Я и русских-то чинов никогда не умела разбирать, а немецких и подавно не знаю. Но что-то очень крупное. Дальше я сказала переводчику, что у меня много что сказать по этому поводу. Беднова немедленно скисла и стала что-то лепетать. Он цыкнул на нее и приказал говорить мне. Я оказала, что мы, дезинфектора, неоднократно указывали конвоирам и на маломощность камеры, и на отсутствие столов и лавок для дезинфецирования белья и т.д. Самое же главное то, что господин комендант сам способствует распространению тифа тем, что присылает больных тифом в баню вместе со здоровыми. И было несколько случаев, когда больные умирали у нас в бане. Не думаю, чтобы господину коменданту это не было известно. У Бедновой глаза на лоб полезли и она начала лепетать что-то по-немецки. А язык она знает гораздо хуже моего. Офицер на нее зарычал. Комендант меня поблагодарил и отбыл…

Беднова стала немедленно со мной заигрывать, но я ее отчитала и ушла к себе в подвал. Чем-то все это кончится. Пока комендантом лагеря будет этот офицер, я буду иметь свой паёк в бане, а как только он сменится, меня Беднова и Управа слопают. Чорт с ними, нет уже никакого терпения. Всюду у немцев пролезает самая [паскудная сволочь] дрянь и старается через этих дураков свести свои счеты с народом. Лизали пятки большевикам, а теперь мстят за это ни в чем неповинным людям. Пропади они все пропадом! Только бы дождаться конца войны, а тогда уж мы не дадим им и на пушечный выстрел подойти к власти. Да они и не смогут. Они только и умеют, что лизать чужие сапоги. Всё равно — советские, немецкие или готтентотские.

19.01.42

История в бане продолжается. Вчера приходил городской голова со свитой из врачей и очень недовольно меня расспрашивал обо всех моих «доносах» коменданту. Врачи тоже были в претензии на меня. Повидимому, им все-таки влетело. Я пришла в ярость и сообщила им всё, что я думаю о них и об их отношении к военнопленным. Тут было всем сестрам по серьгам. И про торговлю местами в бане, и что им, как русским людям, все-таки должно было бы быть интересно, как другие русские, больные и голодные, обслуживаются в их учреждениях. Врачей совершенно не интересует, что делается с военнопленными. Они ездят в лагерь только за тем, чтобы есть там бутерброды, которые делаются из продуктов, украденных у тех же военнопленных. Никто из них не заметил ни того, что дезинфицированное сваливается опять на вшивый пол, ни того, что пленные умирают в бане от тифа. Они только перед немцами танцуют. А я так не буду и не умею. И на рожон переть буду. Пусть меня немцы расстреливают. И устроила истерику. Настоящую! Первую в моей жизни. Все они ушли, ничего мне не сказав, а Беднова так даже принесла мне валерьянки. Но я ее послала очень далеко с ее валерьянкой. Это было тоже в первый раз в моей жизни. И мне не стыдно.

А дома мне пришлось так же далеко послать и М.Ф., которая в бане хранила молчание, а дома устроила мне скандал, что я не имею права подвергать нас всех опасности лишиться работы, а значит и пайка. Не имею права! Коля решительно ее осадил и стал на мою сторону. Если бы он только проявил хоть намек на страх лишиться пайка, я вероятно покончила бы с собой. Есть какой-то предел выносливости на всякую подлость.

20.01.42 г.

Комендант лагеря начал нам присылать теперь не по одному, а по два хлеба. Мы их делили между всеми служащими. И с этим хлебом было очень много подлости. Но писать об этом не хочется. Такие времена, как мы сейчас переживаем, являются лакмусовой бумажкой для пробы людей. Выдержит ЧЕЛОВЕК — настоящий, превратится в животное — не стоящий. Только одно меня теперь и утешает — мое чучелко. Он всегда со мной одного мнения. Не грызет меня за бурный темперамент и за постоянное сражение с мельницами. Я сейчас только двух человек в мире и уважаю: из покойников Дон-Кихота, из живых — Николая.

23.01.42

Опять приходил «Крошка». Принес табаку, хлеба, маргарину, конфет. Чего-то повертелся, поговорил, попросил показать ему наши остальные комнаты, внимательно осмотрел наше книгохранилище, поковырялся в барахле, которое валяется в пустой и холодной, как ад, комнате, в ожидании теплых дней и разборки. Что-то помычал. Собрался уходить и вдруг достает из кошелька наше золотишко и отдает его нам. Причем бормочет что-то непонятное на тему, что ему этого мало, что надо больше. Я в отчаянии говорю ему, чтобы он забирал всё, что принес, а что вернуть того, что мы съели, мы не можем. Но он как-то странно поболтал руками, что-то невнятное пробормотал и ушел. Что это было за выступление, понять невозможно.

25.01.42

Татьянин день! Где-то теперь Ната? Если они не уехали из Ленинграда, то, судя по слухам, им там никак не выдержать. Там еще хуже, чем у нас. Судя по тому, как их бомбят и обстреливают и плюс еще осада. У нас тут прямо рай. Когда же это кончится? Мое бедное чучелко ходит ко мне в баню каждый день, чтобы меня проводить домой. Мы боимся расстаться хоть на минуту. Тем более, что большевики придумали для нас новое развлечение: обстрел по часам. Если первый интервал между снарядами был в четверть часа, то и весь день стреляют через четверть часа, если полчаса — стреляют через полчаса. И т. д. По силе выматывания нервов у населения — это самая действительная вещь. И стрельба очень интенсивная. Бьют по городу куда попало. И вот, как только начинается эта чертова мельница, так и души нет. Всё думаешь: м. б., этим залпом его прикончили, и он лежит где- нибудь на улице. И я могу и не узнать никогда, что с ним случилось. Бросят в яму и всё. И хочется просто завыть, как бездомному псу. Так же и у него. Вот он и ходит ко мне ежедневно, стараясь проскочить в промежутке между залпами. И весь город так живет. В награду он получает здесь кусочек хлебца от нашего комендантского завтрака. Так приятно делить свой кусочек и знать, что хоть что- то ему достанется. Сегодня же особенно хочется быть вместе. Этот день мы всегда проводили у Наты. Какой это был чудесный день! Сбрасывали гнет теперешней жизни и снимались вечные защитные маски с лиц и душ. Мы были сами собой. Веселились от души. И какое это было изящное веселье. Какие стихи, экспромты, шутки! Лучше не вспоминать. И как подумаешь, что эта тонкая, прелестная семья переживает все муки голода и всю эту унизительную волынку осады и нищеты и ужасов войны…

27.01.42

Пришли немцы и «попросили» у нас пианино «до конца войны». Отдадут, когда война кончится. Видали нахалов! Странно слышать, что вот здесь, около нас, на фронте есть еще и другая жизнь. Клуб, танцы, концерты. Дико и фантастично.

28.01.42

Мне сегодня повезло. Получила проценты с культурности. Немецкие кралечки продают из солдатских кухонь картофельную шелуху. За ведро шелухи требуют новое шерстяное платье или новые туфли и т. д. А я купила ведро шелухи, да еще и около двух десятков картошек там было, за 20 конвертов. Лепешки из шелухи, если к ней еще прибавить немного картошки или муки и хорошенько подрумянить на плите, — чудо что такое! Замечательно, что мы совершенно не болеем от попорченной пищи. Вот только от турнепсов у меня бывает воспаление слезных желез. Как поем, так и хожу с физиономией величиной с арбуз. Но это, примерно, через неделю проходит. Турнепс тоже вкусно, но его почти невозможно достать. Все резервировано немцами для тех четырех коров, которые имеются в городе. Предполагается, что молоко от этих коров идет в детский дом. На самом же деле его пьют немцы. А интересно, каков вкус настоящего коровьего молока? У М.Ф. начался «шоколадный» бред. Ей смертельно хочется шоколада. Время от времени теперь у всех начинаются вот такие «тематические» вкусовые бреды. Одна женщина буквально выла от того, что ей хотелось соленого огурца. У нас с Колей пока еще не тематические и не вкусовые бреды, а просто голодные. Сознание направлено только на та, чтобы что-нибудь положить в желудок. И когда это удается, наступает полное счастье. Вот когда наступила переоценка ценностей. Между прочим, совершенно нет случаев самоубийства. Кажется, обстановка самая подходящая. Боюсь, что мы недолго вынесем. Всё больше и больше начинаем мы уделять внимания нашим голодным бредам и страданиям. И мои записи становятся всё длиннее. Я могу здесь сколько угодно рассуждать всё о той же проблеме — питательной. И так, повидимому, все. Даже Иванов-Разумник стал менее интересен. Только Коля не сдается. Чем дальше, тем у него всё больше появляется интересных мыслей и теорий.

31.01.42

Событий никаких, если не считать того, что число умирающих возрастает с каждым днем. Но мы все к этому привыкли, и это не считается событием. Попробую обрисовать наше существование с птичьего полета. На кровати лежит распухший мужчина. Если поднимет колени, то за животом не увидит. Лицо всё заросло. Глаза неестественно блестят. На диване, напротив, лежит такая же распухшая женщина. Только без бороды. Говорят очень слабыми голосами. Всегда на одну и ту же тему: какова будет жизнь, когда немцы победят, война кончится и большевиков разгонят. Имеется уже совершенно разработанный план устройства государства, программы народного образования, землеустройства и социальной помощи. Вообще предусмотрены все случаи жизни.

Горит коптилка в лучшем случае. Чаще освещаются печкой. За стенами — разрушенный город. Свистят снаряды. Некоторые падают во дворе. Иногда вылетают все стекла, и тогда приходится вставать и затыкать окна тряпками и картонками. Если нужно встать и пойти в темную и холодную кухню «по нужде», человек терпит елико возможно, потому что встать — это большой и тяжелый труд. И над всем этим [превалирует] — беспрерывное, сверлящее чувство голода. Того голода, который разрывает внутренности и от которого можно начать выть и биться. И непрерывно мозг сверлит одна мысль: где и как достать еды? И вот как-то в один из таких вечеров я спросила всех наших: М.Ф., Витю, Колю: «А что, ребята, если бы сейчас пришел к нам какой-нибудь добрый волшебник и предложил бы нам перенестись в советский тыл. И там была бы довоенная жизнь, и белый хлеб, и молоко, и табак, и всё прочее. Или сказал бы, что мы до конца дней наших [будете] будем жить вот так, как сейчас. Что бы вы выбрали». И все в один голос, еще я не успела докончить фразы, сказали: оставаться так, как сейчас. Ну, мы с Колей понятно. Мы всё предпочтем советской власти. А вот Витя, воспитанник этой самой власти. Я спросила у него — почему? Очень спутанно и сбивчиво он смог все-таки дать понять, что там, в прежней жизни, не было никаких надежд, а теперь он видит надежду на лучшее. А М.Ф., которой при советской власти уж не было совсем-то плохо жить? [уж совсем было неплохо жить] Она просто обругала меня, чтобы я не приставала с глупостями. «Всякому понятно, почему».

Может быть я выживу, и этот дневник уцелеет. И, вероятно, я сама буду читать эти строки с сомнением и недоверием. Но было всё именно так, как я сейчас записала. Мы предпочитаем все ужасы жизни на фронте без большевиков мирной жизни с ними. Может быть потому, что в глубине сознания мы верим в нашу звезду. Верим в будущее освобождение. И уж очень хочется дождаться времени, когда можно будет работать во весь дух. А работы будет очень много. И работники будут нужны. И еще поддерживает мстительное желание посмотреть на конец «самого свободного строя в мире». Испытать радость, при мысли о которой дух захватывает. Только страшно, что резать будут много и, как всегда, не тех, кого надо. Зарежут и нас, вероятно.