В Яссах нет никакой физической возможности не только издавать газету, но даже развернуть работу комитета. В связи с этим единогласно постановили перевестись в Кишинев.
Кишинев — небольшой город, являющийся центром Бессарабской губернии, знаменитый бывшими в Кишиневе еврейскими погромами, организовывавшимися не менее знаменитым черносотенцем Крушеваном. Население по преимуществу евреи и молдаване. Русские — главным образом военные.
Несколько дней с ворохом ордеров обходили дома обывателей в поисках удобных комнат и в конце-концов не смогли получить ни одной комнаты, ибо владельцы квартир старались лучшие комнаты сохранить за собой, предлагая нам исключительно проходные. Представитель Городской управы не мог противостоять саботажу владельцев квартир и покорно соглашался с их заявлениями, уводя нас из одной квартиры в другую.
Вот пример одного из обходов. Особняк комнат в восемь-десять. Семья владельца из четырех человек. Прекрасные, богато обставленные комнаты. Непроходные комнаты заняты по одному человеку. Огромные проходные комнаты — гостиная, столовая, зал — предлагались нам, при этом предупреждали, что через эти комнаты будут ходить владельцы и тем самым нас стеснять.
Совершенно открыто была видна насмешка хозяев. Мало того, как только мы, было, решили с Антоновым занять большую гостиную с большим количеством мягкой мебели и двумя кожаными диванами, — хозяйка отозвала представителя Городской управы для переговоров в другую комнату. Вернувшись оттуда, он заявил, что неудобно стеснять хозяина, который является членом Городской думы.
Потеряв совершенно бесплодно два дня, мы в конце-концов решили остановиться в гостинице, под которой помещается как раз и типография, ранее принадлежавшая Крушевану.
В гостинице было несколько свободных номеров, мы их заняли как бы за плату, но в тот же день отправились в Городскую управу, прося выдать ордер на занятые номера Там долго с нами торговались, указывали, что номера гостиницы реквизиции не подлежат, что мы должны, если хотим там жить, договориться с владельцем гостиницы.
— Нам, как военным, полагаются квартирные деньги, — заявили мы, — и по городу Кишиневу должны, вероятно, платить не менее двадцати-двадцати пяти рублей.
— Мы согласны вам выдать деньги, — сказали в Городской управе, — но только вы сами сговоритесь об оплате номера.
Пошли к владельцу гостиницы.
Владелец гостиницы, он же владелец бывшей крушевановской типографии, Вулкамич, согласился на наше предложение, попросив лишь выдать ему доверенность на получение от Городской управы причитающегося нам дровяного пайка.
Создали редакционную коллегию, — председатель Свешников, я его заместитель. Связались с «Роста» и Советом рабочих и солдатских депутатов.
На имевшиеся деньги купили триста пудов бумаги, заключили договор с Вулкамичем на печатание газеты в его типографии и стали готовить первый номер.
Свешников через день уехал на родину, вызванный оттуда телеграммой. Мне пришлось самому писать передовую статью на злобу дня, составлять информации из телеграмм, собирать хронику местной жизни, получая данные от местного Совета, направлять весь этот материал в типографию, присутствовать при наборе, корректировать гранки и выпускать номер.
Сил на ежедневную газету не хватало. Решили ограничиться тремя номерами в неделю.
Какое было большое удовлетворение, когда появился первый номер газеты «Солдат-крестьянин»!
* * *
В Кишиневе тишина. Находишься как будто в весьма отдаленном тылу, в котором не чувствуются революционные и фронтовые события. Работа местных советских организаций протекает в этой кишиневской тишине также незаметно. Гарнизона почти не видно, да и не велик он, всего один запасный батальон и два автомобильных отряда, обслуживающие санитарные учреждения. Совет рабочих и солдатских депутатов целиком в руках эсеров и немногочисленных меньшевиков. Во главе совета стоит солдат эсер, вернувшийся из ссылки после Февральской революции.
Президиум совета заверил нас, узнав, что мы крестьянская организация, что с его стороны будет оказано всяческое содействие культурно-просветительной работе, в частности изданию газеты. Из больших событий мы отметили, что в Кишиневе на ближайшее время назначена конференция большевиков Румынского фронта.
— Напрасно мы дали согласие устраивать конференцию на нашей территории, лучше было бы, если бы они созывали в другом месте, — говорили некоторые руководители совета.
— Что ж такого, что на нашей территории, — говорили другие, — у нас большевистских настроений нет. Население спокойно, рабочих у нас мало, а за большевиками идут главным образом рабочие и солдаты.
Малочисленность кишиневского гарнизона способствовала спокойному настроению совета.
— Как вы относитесь к большевикам? — спрашивал я.
— Безусловно отрицательно. Они своим выступлением и захватом власти предают дело революции.
В первых числах декабря состоялась конференция большевиков. На эту конференцию я отправится вместе с прапорщиком Святенко, причем последний должен был приветствовать большевиков от имени нашей крестьянской организации, я же, как занятый исключительно редакционным делом, пошел с информационными целями.
Конференцию открыл Юдовский, лидер большевистской фракции одесского Румчерода. Он произнес речь о создавшемся положении в связи с захватом власти большевиками, о настроении и положения Румынском фронта. Призывал в заключение порвать с меньшевиками-интернационалистами, с которыми у фронтовых большевиков на почве выборов в Учредительное собрание был блок.
Конференцию пришел приветствовать, кроме нашей крестьянской организации, и представитель местного совета, который в своем приветственном выступлении подчеркнул необходимость единения революционной демократия.
Почти одновременно происходила конференция эсеров Бессарабской губерния. На эту конференцию я не пошел и на заседании комитета было постановлено никого с приветствием не посылать.
Чтобы окончательно оформить отношение фронтовых и войсковых крестьянских организаций к происходящим событиям, мы решили созвать на 15 декабря фронтовой съезд советов крестьянских депутатов. В повестке дня: 1) Текущий момент. 2) Отношение к новому правительству. 3) Отношение к войне.
Кишиневская тишина, не прекращавшаяся и после нашего приезда, неожиданно нарушилась. Сидя утрой в помещении комитета, выбирая телеграммы для очередного номера «Солдат-крестьянин», я был оторван от моих занятий вошедшим небольшого роста коренастым матросом, у которого на фуражке было написано «Аврора».
— Здравствуйте, товарищ! — обратился он ко мне.
— Здравствуйте. Садитесь. Чем могу быть вам полезным?
— Да так, иду мимо вашего дома, вижу вывеску «Румкомкрест» — дай, думаю, зайду.
— А вы откуда, товарищ, из Одессы?
— Нет, из Петрограда.
— Из Питера! — обрадовался я, чувствуя, что получу интересную информацию для своего номера.
— Да, из Питера, — повторил он. — И вот мой мандат.
Матрос протянул мне бумагу.
Совет Народных Комиссаров. Дано сие матросу Ивану Петровичу Климову в том, что он является полномочным представителем Совнаркома, коим командируется эмиссаром в город Кишинев для образования там советской власти. Всем советским и общественным организациям предлагается оказывать т. Климову всяческое содействие в возложенном на него поручении.
Председатель Совнаркома Ленин.
— Так, значит, вы вроде комиссара будете по Кишиневской губернии?
— Да, примерно так. А у вас тут как дела идут?
— Да спокойно, тихо.
— Что же революции нет еще?
— Нет.
— В Совете рабочих депутатов кто?
— Эсеры, разумеется.
— А гарнизон?
— Гарнизон здесь слабый. Один запасный батальон под влиянием эсеров да два санитарных автоотряда.
— Гарнизон-то, пожалуй, наш будет, — произнес Климов. — А в запасном полку много солдатни?
— Не особенно, разбредаются понемногу. Вы может закусить хотите с дороги?
— Не откажусь.
Я пошел с ним в заднюю комнату, где у нас помещался купленный уже в Кишиневе самовар. Нарезал хлеба, достал сала и предложил Климову. Климов, не снимая своей шинели и фуражки, наспех стал закусывать.
— С кем бы мне здесь свидеться, кто бы нашу линию отражал?
— Затрудняюсь сказать. Мы всего лишь несколько дней в Кишиневе.
— Я слышал по дороге, едучи сюда, что в кишиневской тюрьме сидят много большевиков, посаженных фронтовым командованием.
— Возможно.
— Так вот если бы мне их освободить.
— А как же вы это сделаете в одиночку?
— А мандат-то на что? — потряс он только что показанной мне бумажкой. — Мне приказал товарищ Ленин, чтобы я здесь немедленно учредил советскую власть. Нас человек пятнадцать матросов послали по разным городам.
— Трудненько вам будет, — возразил я. — Пожалуй, один вы ничего не сделаете.
— Ничего, наша кривая вывезет. Мне можно будет здесь у вас расположиться на ночлег?
— Понятно, товарищ. Все, что от нас потребуется, мы для вас с удовольствием сделаем.
— Так я оставлю пока здесь свой сверточек, — сказал Климов, кладя под стол бывший с ним небольшой мешочек, — а часика через два зайду.
— Заходите.
Климов ушел.
«Удивительный тип, — подумал я. — Приезжает один, с мандатом, и думает, что сразу же все может сделать».
Прошло часа полтора. В большой зале комитета звонил телефон. Снял трубку.
— Говорит Сухов из Совета, — услышал я. — Не был у вас большевистский комиссар?
— Был.
— Куда он девался?
— Пошел по своим делам.
— Он говорил о чем-нибудь с вами?
— Да, что приехал организовать здесь советскую власть.
— Вы ему давали какое-нибудь поручение?
— Как же я могу дать ему поручение? Я лишь информировался о цели его приезда и о том, что делается в Питере. Он обещал еще ко мне зайти.
— Будьте добры ему передать, чтобы он зашел в Совет.
— Хорошо, а почему вас это так беспокоит? Откуда вы узнали об его приезде?
— Нам сейчас звонил смотритель тюрьмы, что туда пришел матрос с мандатом, сказал, что он остановился в Совете, потребовал освобождения заключенных — и тот дурак выпустил всю тюрьму.
— Неужели ему это удалось? — удивился я.
Прошло часа три. Климов не появляется. Отправился в гостиницу обедать. В столовой застал Сергеева и Дементьева.
— Слышал? — закричал при моем входе Дементьев. — Запасный батальон организовал у себя революционный комитет. Приехал какой-то комиссар из Петрограда, сказал, что существующий комитет распускается, выбрали другой из большевиков. Выбранный комитет сместил начальника гарнизона и назначает своего.
Я рассказал им о Климове.
Отправились к зданию Совета. Там большое оживление. В зале для заседаний Совета за столом президиума стоял и говорил речь мой утренний знакомый Климов. В зале много солдат.
— Так что, — говорил он, — поскольку ваш Совет не отражает центрального настроения трудящихся масс, то я по поручению Совета Народных Комиссаров объявляю его закрытым.
— Как?.. Что?.. Захватчики!.. — слышалось со всех сторон.
— Никак нет, — упорно продолжал Климов, — коль вы все соглашатели, то мы выберем новый Совет из представителей настоящих революционеров.
Председатель Совета растерянно смотрит на происходящее. Между тем Климов, не давая опомниться, зачитывает список выдвигаемых им лиц в президиум собрания. Присутствующие в большом числе солдаты поднимают руки.
— Насилие над демократией! Большевистские захватчики, вы не имеете права!
— Потише, товарищи, — строго остановил Климов. — Так как запасной батальон на нашей стороне и оружие в наших руках, то потрудитесь не распространяться.
Таким образом в течение нескольких часов, благодаря изумительной находчивости и энергии Климова, в Кишиневе бескровно произошла большевистская революция. Поздно ночью Климов пришел в комитет ночевать.
— Ловко, товарищ, вы провели!
— Чего же тут ловкого? Раз у меня есть приказ, я должен его выполнить, а солдатня только и ждала, чтобы кто-нибудь пришел и образовал новый Совет.
В течение нескольких дней я неоднократно сталкивался на улицах, в учреждениях, в комитете у себя с Климовым, неутомимо шагавшим из учреждения в учреждение, проводившим привезенную им директиву. В течение следующего дня после захвата Совета он ликвидировал Городскую думу посадил туда новых людей. Кишиневские обыватели — к ним я отношу бывших руководителей Совета — смотрели на все с величайшим удивлением, остолбенением, не отдавая себе отчета в том, что делает энергия одного человека.
* * *
Вернувшись из типографии, где сдал в печать очередной номер газеты, разделся, чтобы ложиться спать, как неожиданно был вызван к телефону.
— Говорит Антонов, — услышал я в трубку. — Приходи сейчас в комитет. Есть очень серьезные новости. Требуется немедленно заседание.
Быстро одевшись, я отправился в помещение комитета, где застал собравшихся Дементьева, Сергеева, Антонова и др., с ними три незнакомые мне личности. Один из них лет двадцати трех-четырех, белокурый, хрупкого вида человек, сидя с Дементьевым, вполголоса рассказывал, что делается в Питере. Два других — коренастые солдаты с наганами за поясами.
— А вот и товарищ Оленин, — сказал Дементьев. — Познакомьтесь.
— Рошаль, — назвал себя посетитель.
— Рошаль? Председатель Кронштадтского совета?
— Да, это я, — улыбнулся он.
— Много о вас слышал и читал.
— Обо мне много писали, больше, чем следовало бы.
Рошаль — лидер Кронштадтского совета и кронштадтских большевиков, против которого вели бешеную травлю газеты Временного правительства, когда Кронштадтский совет объявил самостоятельную Кронштадтскую республику.
Я представлял себе Рошаля человеком внушительного вида, серьезного трибуна, — так его расписывали газеты, — на самом деле это был почти мальчик чрезвычайно скромной внешности.
— Я назначен Советом Народных Комиссаров, — начал Рошаль, — правительственным комиссаром при штабе Румынского фронта и вот теперь хотел бы здесь посоветоваться с товарищами, как бы мне пробраться в Яссы и начать свои первые действия. Слышал о вашем комитете, как о сочувствующем советской власти, — поэтому в первую очередь заглянул к вам.
Рошаль говорил не торопясь, негромким голосом, несколько картавя, при этом его бледное лицо передергивалось от нервного напряжения или от бессонных ночей в вагонах.
— Я бы не хотел, — после небольшой паузы продолжал Рошаль, — попасть в лапы Щербачеву и румынской охранке, не успев подготовить реальную базу, на которую смогу опираться в своих действиях. Ехать сразу в Яссы под именем Рошаля мне представляется рискованным. Чем в данном случае вы могли бы мне помочь?
Первым взял слово Дементьев, заявивший, что было бы лучше, если бы Рошаль остался в Кишиневе, где почва последние дни подготовлена, телеграф находится в руках большевиков и левых эсеров и что в Кишиневе Рошалю есть на кого опереться.
— В Кишиневе оставаться нельзя, — возразил Рошаль, — какой же я комиссар фронта, если боюсь появиться на фронте? Мне нужно обязательно быть в Яссах, но не в одиночестве, а опираясь на большевистские части фронта. Я вас прошу сказать, какие части с вашей точки зрения являются надежными?
Выступил я:
— Мне известно, что гарнизон Соколя целиком на стороне большевиков. В Соколе сосредоточены инженерные войска. Причем это местечко находится всего в десяти километрах от Ясс. Мне думается, что вам нужно поехать в Соколь, где, опираясь на сокольский гарнизон, приступить к своей комиссарской деятельности.
Сопровождавшие Рошаля солдаты подтвердили, что сокольский гарнизон большевистский.
— В самих Яссах опереться, конечно, не на кого. Там лишь вспомогательные части фронта и, кроме того, изрядное количество румынских частей, а на последние, совершенно очевидно, рассчитывать нельзя. Вам важно, явившись в Соколь, связаться с армейскими организациями, а на фронте безусловно большевистских частей найдется сколько угодно.
— Очевидно так и придется сделать, — согласился Рошаль. — Но сможем ли мы добраться до Соколя, не будучи захваченными по дороге? В частности, как перебраться через Унгени?
Унгени — граница России с Румынией.
— Это-то нетрудно устроить, — заявил я. — Мы можем выдать вам удостоверение, что вы являетесь представителем нашего комитета, причем вашу фамилию заменим какой-либо другой.
— Отлично, напишите, пожалуйста, такое удостоверение.
Я тут же, взяв блокнот со штампом Крестьянского совета, написал удостоверение:
Дано сие тов. С. М. Абрамову, что он является представителем Исполнительного Комитета СКД Румынского фронта и командируется в Яссы в фронтовую секцию Румчерода по делам комитета.
Такие же удостоверения написали и двум другим спутникам Рошаля.
— Было бы хорошо, — предложил я Рошалю, — чтобы вас до Соколя проводил кто-нибудь из членов нашего комитета.
— Я бы с удовольствием поехал, — предложил Дементьев.
— Вот и отлично, товарищ Дементьев отлично знает Яссы и его окрестности, бывал и в Соколе.
— Еще кому угодно? Я бы сам тоже поехал, но с моим отъездом остановится газета. Товарищ Антонов, вы как?
Антонов выразил согласие.
Антонов и Дементьев должны были ехать со своими документами.
Окончив деловые разговоры, мы закидали Рошаля вопросами о том, что делается в Питере.
Рошаль рассказал, что положение Совнаркома прочное, что все разговоры о кандидатуре Чернова в председатели Совнаркома чепуха. Викжель, руководимый эсерами и меньшевиками, отчасти и кадетами, пытался, было, сыграть роль «спасителя отечества», но его быстро расшифровали, и сейчас все контр-революционные выступления как комитета спасения, возглавлявшегося Авксентьевым, так и Викжели и других организаций ликвидированы. Фронт отозвался сочувственно на происшедшую революцию. Западный фронт целиком в руках большевиков, там очень сильные большевистские организации. Северный фронт также примкнул. Юго-западный фронт очень долго колебался. О Румынском фронте известно очень мало. Надо выявить большевистские силы на этом фронте и окончательно связаться с петроградскими организациями.
Беседа затянулась почти до утра.
С первым отходящим поездом рано утром Рошаль, в сопровождении своих спутников, выехал в Яссы.
В то время как Климов работал здесь, в Кишиневе, и завоевывал советскую власть, мы упустили из виду, что в Бессарабии существует еще организация, имеющая значение не меньшее, чем Совет. Эта организация — Сватул-Цери, своего рода бессарабский парламент, организованный при Временном правительстве для объединения молдавской национальности на территории Бессарабии. Сватул-Цери претендовал на роль активного руководителя судьбами Бессарабии. Его состав сугубо буржуазный. В него входили бессарабские землевладельцы и представители городской буржуазии из демократических элементов. Частично были представлены национальные трудовики и эсеры. Между Сватул-Цери и Советом имелся контакт, установленный в порядке обмена представителями.
В гостинице Вулкамича, где жили мы, помещались и члены Сватул-Цери. Один из этих членов, молодой прапорщик, сын мелкого бессарабского помещика, политически мало развитой, говорил:
— Мы хотим восстановить свою культуру. Быть самостоятельной народностью, свободной от давления русских и румын. Мы хотим издавать свои собственные законы на нашей территории, и чтобы наш суверенитет был уважаем. Теперь, когда большевики захватили власть, а мы большевиков не признаем, Сватул-Цери образует собственное правительство, назначит своих министров по всем отраслям народного хозяйства. У нас уже есть министерство просвещения, министерство земледелия, министерство внутренних дел, и сейчас мы ведем переговоры с киевской Радой, чтобы у нас образовалось министерство собственных путей сообщения.
— Какие же дороги-то у вас будут, которыми министерство путей будет управлять?
— Те дороги, которые проходят по Бессарабии.
— Значит, вы и границы установите и таможенные пункты между Украиной и Бессарабией?
— Границы, конечно, установим. Мы хотим быть автономной республикой.
— И армию свою будете формировать?
— Армию свою обязательно.
— Откуда же вы средства на все это возьмете?
— Те средства, которые раньше шли на Россию, теперь будут оставаться у нас. Вот вам и средства.
— Сомневаюсь, чтобы на эти средства можно было содержать больше одной роты.
— Вы не знаете возможностей Бессарабии. Она является житницей России, да и не только России, а и всей Европы, — говорил прапорщик.
— Ну, посмотрим, что у вас выйдет.
Вскоре в гостинице остановились несколько иностранцев, часть из них военные. Это члены военной миссии, прибывшие из штаба Румынского фронта. Момент приезда иностранцев совпал с моментом пленума Сватул-Цери.
Прапорщик, забежавши ко мне в номер, с восторгом передавал, что идеи бессарабского Сватул-Цери целиком поддерживаются английской и французской миссией, которые обещали со своей стороны содействие развитию национального Бессарабского государства и материальную поддержку.
— Смотрите, — говорил я прапорщику, — как бы эти самые иностранцы — англичане и французы — не стали вас поддерживать так, как веревка поддерживает повешенного.
— Мы имеем дело не с варварами, а с представителями цивилизованных наций.
* * *
В одну из ночей в комитет явилось свыше десятка солдат, представителей дивизионных организаций фронта, проездом остановившихся в Кишиневе.
— Товарищи, куда нам обратиться? — спрашивали они. — Мы делегаты от фронтовых частей, которые послали нас вперед для обеспечения движения с фронта в тыл.
— Как с фронта в тыл?
— Армия бросает позиции и уходит в тыл. Румынские войска обстреливают уходящие части, забирают у нас имущество, вооружение. Десятки тысяч солдат идут, никем не руководимые, безо всякой организованности. Мы обратились в Яссах в ревком, чтобы он организовал правильное движение стихийно демобилизующейся массы. Там над нами рассмеялись. Между тем люди идут голодные, на своем пути они будут грабить мирное население. Необходимо немедленно вмешаться в это дело.
— В Яссы поехал комиссар правительства Рошаль, — говорили мы. — Он сейчас должен находиться в Соколе. Вы его не видели?
— Нет, мы через это местечко не проходили. Генерал Щербачев ведет предательскую политику, он хочет, чтобы все имущество фронта осталось румынам. Сам уже перешел на службу к румынскому королю. Если в Румынии солдаты пройдут еще со своими запасами, то как только вступят на территорию Бессарабии, стон пойдет по этой местности. Будет все сметено.
— Что же делать?
Мы открыли экстренное заседание комитета. Надо немедленно поговорить с председателем Украинской Рады Винниченко. Уполномочили вести эти переговоры меня. Я вызвал по телефону Центральную Раду и попросил к аппарату Винниченко.
— Сегодня Винниченко подойти не может, — ответили мне. — Завтра в десять часов утра.
— Хорошо.
Вызываю штаб фронта. Дежурного генерала Сытина. Вместо него подошел дежурный офицер штаба.
— Что вам угодно? — запросила меня лента.
— Прошу передать дежурному генералу, что нами получены сведения о начавшейся стихийной демобилизации Румынского фронта. Нет ни питательных пунктов, ни ночлегов. Вся эта лавина в ближайшие дни должна войти на территорию Бессарабии. Исполнительный комитет Крестьянского совета Румынского фронта просит немедленно информировать о принятых Штабом фронта мерах.
— Подождите у аппарата.
Через полчаса то же лицо, дежурный офицер штаба, сообщило:
— Ваши сведения неверны. Ничего стихийного на фронте не происходит. Все, что надо, штабом фронта будет сделано, и если встретится надобность, обратимся к вам или с информацией, или с предложением.
Вернулся с лентой разговора в комитет.
— Ах они сволочи, предатели, контрреволюционеры! — закричало сразу несколько голосов. — Мы же сами прошли вместе с массой отступающих несколько десятков километров. Сами были под обстрелом и потом, по поручению ревкома, были посланы вперед.
Дальше солдаты рассказали о происходящем развале фронта. Вновь организованный ревком предложил прекратить войну и начать демобилизацию. Командование восстало против самовольно уходящих войск.
Утром иду снова на прямой провод. Передаю для вручения Винниченко записку, в которой излагаю содержание привезенных известий солдатами и от имени своего комитета предлагаю немедленно озаботиться организацией по пути следования наших солдат питательных пунктов, для чего срочно двинуть продовольствие, а также распорядиться подать подвижной состав к станции Унгени, где наши солдаты, переходя румынскую границу, смогли бы быть погруженными в эшелоны.
Тотчас же получил ответ Винниченко:
— Ваши сведения расходятся со сведениями, полученными мною вчера ночью от генерала Щербачева. Вы напрасно создаете панику, для которой нет места. Полученные от вас сведения еще раз проверю в штабе фронта, после чего ждите указаний.
Через несколько часов получил телеграмму штаба фронта, адресованную Винниченко, в копии мне:
Информация вас поручиком Олениным о стихийной демобилизации Румынского фронта неверна. Фронт находится в порядке, и необходимые мероприятия, обеспечивающие правильность демобилизации фронта, делаются и будут сделаны своевременно.
Бывшие у нас делегаты выехали, разделившись на две группы. Одна — в Яссы для встречи с Рошалем, а другая — в Киев для непосредственного разговора с Винниченко.
К вечеру четвертого дня после выезда из Кишинева Рошали в комитете неожиданно появился Дементьев, весь растерзанный, с сумасшедшими главами.
— Чуть не погиб, — были его первые слова. — Рошаль арестован, возможно, что уже расстрелян. Мне еле удалось бежать из-под ареста.
— Успокойся, расскажи толком.
— Дело было так, — начал рассказывать Дементьев. — Выехав из Кишинева, мы в тот же день благополучно прибыли в Соколь. Революционный комитет Соколя встретил нас восторженно. Рошаль, не откладывая дела в долгий ящик, сейчас же связался по телеграфу со штабом фронта, сообщил содержание своего мандата и предложил генералу Щербачеву встретиться для установления соответствующих взаимоотношений. Одновременно из Соколя сообщили во все армии и корпуса о том, что комиссаром фронта назначен Рошаль и что все распоряжения Щербачева должны быть скреплены подписью комиссара, без чего ни одно распоряжение не считается действительным.
Щербачев, осведомленный об этом по телеграфу, на первое же предложение Рошаля ответил, что он желает с ним немедленно встретиться, для чего предлагает Рошалю прибыть в Яссы, в ставку. Вскоре из штаба пришло два автомобиля и Рошаль, я, два представителя Сокольского гарнизона поехали в штаб. Антонов остался.
Нас привели на квартиру к Щербачеву. В это время в его приемной уже собрался весь генералитет. Нас рассматривали, в частности Рошаля, как диковинок заморских. Вокруг дома Щербачева была стража, не превышавшая обычной, не более десяти-пятнадцати человек жандармов. Щербачев пригласил к себе в кабинет одновременно нас и присутствовавших в приемной генералов.
Рошаль предъявил мандат. Щербачев внимательно ознакомился с ним и заявил, что подчиняется распоряжению Совнаркома и признает Рошаля за комиссара фронта. Мы сочли вопрос улаженным довольно легко и что Рошаль вступит в исполнение комиссарских обязанностей. После получасового разговора Щербачев отпустил своих генералов, вслед за которыми начали выходить и мы. Уже выходя из кабинета, Щербачев на минуту остановил Рошаля, молвив, что ему хотелось бы сказать Рошалю несколько слов наедине. Рошаль остался. Спустя минуту в кабинет Щербачева прошел какой-то офицер, и через несколько мгновений мы услышали оттуда звук выстрела. Из кабинета выскочил только-что вошедший туда офицер, крича: «Рошаль стреляет в Щербачева!» На пороге показался Рошаль с возгласом:
— Провокация!
В приемную из нескольких дверей сразу набежало много жандармов, набросились на Рошаля, отцепили у него на поясе револьвер, схватили за руки. Около дома, вместо бывших десяти-пятнадцати жандармов, появился целый эскадрон. Отовсюду неслось:
— Большевистский комиссар стрелял в главнокомандующего!
— Это провокация! — громко кричал Рошаль. — Стрелял в кабинете офицер!
Нас вытолкали на улицу. Мы были окружены эскадроном солдат и под его охраной направлены в тюрьму. В тюрьме нас бросили в сырой подвал, где не было буквально ничего, кроме скользкого грязного пола, и там продержали больше суток. На другой день вечером нас вывели оттуда якобы для допроса, причем Рошаля отделили от нас и повели в другую сторону, объясняя, что его ведут в штаб фронта, нас же в другую тюрьму.
По дороге, пользуясь наступившими сумерками и незначительной охраной, я выскочил из группы в первый попавшийся проходной двор, перекинулся через забор, выбрался в какой-то овраг, в котором пролежал почти до рассвета, а на рассвете, забравшись в сторожку огородника, сбросил с себя погоны, изорвал мундир и добрался до реки Прут, где лодочник перевез меня за двадцать пять рублей на другой берег, откуда пешком я прошел тридцать километров до станции Рузит, где уже спокойно сел на поезд на Кишинев.
Рассказ Дементьева произвел на нас ошеломляющее впечатление.
Телеграфировали в Соколь Антонову, чтобы он выяснил, где находится поехавший с ним Абрамов, полагая, что он поймет, о каком Абрамове идет речь.
Антонов вернулся на другой день и сообщил, что Сокольский гарнизон тщательно пытался найти, где находится Рошаль, организовали опрос через подкупных румын, но в тюрьмах Рошаля не оказалось.
На наш запрос штаб фронта нам ответил, что Рошаль отправлен в Киев.
* * *
Просачиваются слухи, что по распоряжению Украинской Рады в Кишинев направляются гайдамаки. Так называются украинские военные национальные части. Смысл приезда гайдамаков заключается в охране Бессарабии от вступления большевиков.
* * *
Член нашего комитета Яков Федорович Сергеев до призыва на войну был оперным артистом. Сидя вечером у меня, Сергеев рассказал о своей жизни, как ему, кухаркину сыну, удалось при содействии нанимателя его матери, понявшего, что в Сергееве таится большой талант, поступить в музыкальную школу, а затем окончить Киевскую консерваторию. На фронт его призвали уже после того, как он в течение двух лет пел в Киевской опере.
— Мое призвание — сцена, — говорил Сергеев, — и только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным, четыре месяца пробыть в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправиться на фронт, быть прапорщиком, ходить в наступление, сидеть в окопах и лишь, когда совершилась революция, то за мой зычный голос, за мою веселость меня избрали членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в Крестьянский совет Румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. А вот если бы пение, так это моя стихия. У меня голос, так оказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?
— Это значит басо профано, — пошутил я.
— Вы большой профан, товарищ Оленин, — обидчиво ответил Сергеев. — Басо профундо — это такой голос, за которым антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы только затащить обладателя этого голоса на свою сцену. А вот теперь революция, театры замерли или должны, по крайней мере, замереть, особенно в связи с гражданской войной, с выступлением большевиков. Я не понимаю ни смысла этого выступления, ни чего хотят эти люди. Вижу лишь одно, что в связи с их выступлением искусство должно пасть.
— Почему же вы думаете, что оно — падет?
— Совершенно естественно, — ответил Сергеев, — темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
— Ну, а если бы не было революции, задал я вопрос, — как бы вы себя чувствовали?
— Я артист, для нас война — действие по принуждению сильных мира сего. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, мещанства с геранью на окнах, но только не острых ощущений и борьбы со всем человечеством за какие-то высокие идеи. Нам одинаково скверно как на войне, так и сейчас в момент революции. Но с революцией мы подушили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки, в которые нас забросила война, эта революционная обстановка представляется менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я искренний сторонник мира, жажду скорее вернуться домой, на чистую постель, посидеть за столом, покрытым белой скатертью, с вымытыми руками. Эх что! — махнул он рукой. — Вы чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, ну, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент, который может нас поглотить, раздавить.
— Почему вы сейчас не попробуете пойти по своему артистическому пути?
— Каким же это образом? — удивился он.
— Очень просто: вместо того, чтобы просиживать вместе с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
— Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это нужны деньги.
— Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства внутри вас.
— Я не могу петь без музыки. Где взять пианино?
— Вот чудак! — рассмеялся я. — Зал вам предоставит с удовольствием местный театр. А музыканты если не подойдут военные, то можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Я думаю, что если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, то мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств, которые несомненно были бы покрыты сборами от концерта.
— По совести говоря, мне это не приходило в голову. Разве действительно попробовать найти зал и дать концерт? А может быть и какой-нибудь товарищ по сцене найдется?
Мой совет оказал благодетельное влияние на Сергеева, и через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в прежней крушавановской типографии, что оперный артист, член Центрального исполнительного комитета Румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт при участии таких-то сил.
Зал был набит битком, несмотря на то, что места были платные, и не только окупились расходы по приглашению компанионов по концерту и пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, плакал обильными слезами, признавая, что он совершенно не ожидал подобного успеха, какой встретил на концерте, и что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретила.
Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся с моим земляком шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины поставлены под открытым небом во дворе. Шоферы же, в числе около сотни человек, занимают несколько классов.
— Раньше мы стояли в Яссах, — говорил Селин, — из Ясс нас перебросили в Кишинев. В последнее время после октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в последних находятся, главным образом, рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей к фронтовым. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
— Вероятно, и в Яссах вам теперь нечего было бы делать, — заметил я.
— Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.
— Откуда? Теперь ведь затишье.
— Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
— Что же вы собираетесь дальше делать?
— Говорят, будто бы наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, Рэно, из Франции новенькими год тому назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич, может быть, как-нибудь ваш комитет поможет нам сорганизоваться таким образом, чтобы мы смогли из Кишинева удрать. Ну, скажем, если не в Киев, где украинцы командуют, то хотя бы в Курск.
— Мысль интересная, — согласился я. — Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
— Если гайдамаки не заняли переправы через Днестр, — говорил я, — то выбраться можно. Дорога через Сенжера, Кадыньяны на Аккерман — это один путь. Из Аккермана, который находится в руках большевиков, можно переправиться на Одессу. Другой путь на Бельцы, Могилев-Подольск, Проскуров, Старо-Константиновск, Житомир и т. д. Вот что, ребята, — предложил я, — у вас комитет есть?
— Есть.
— Соберите, обсудите внимательно, насколько все остальные согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем — к нам, мы совместно продумаем дальнейшее.
* * *
Совнарком назначил Главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его за Главковерха. После ряда переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко, в сопровождении нового начальника штаба, направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин совершенно открыто заявил, что он отказывается выполнять приказ, исходящий от «незаконного» Правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за, идею служения своему отечеству.
Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему собственному невежеству ни в коем случае не может быть Главковерхом.
По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.
— Большевики себя дискредитируют, — говорил Святенко, — назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить свою судьбу безграмотному в военном отношении человеку?
— А что же по-вашему, — возражал я, — разве Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?
— Ну, Николай II, это другое дело. Он действовал своим царским авторитетом.
— Допустим, — иронически соглашался я, — а Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?
— Керенский не авторитет в военном деле, но зато он был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.
— Вот так политический вождь армии! А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, — разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову. — Роль верховного главнокомандующего — это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог ему дать от имени Совнаркома Крыленко, и поэтому отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? — спрашивал я. — Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал, как представитель социал-демократов большевиков, перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь, под руководством Ленина, стоят у власти. И в военном деле понимает, во всяком случае, больше, чем понимал Керенский и даже Николай II.
* * *
По радио передан декрет о демократизации армии. Все чины и ордена объявляются отмененными. Офицеры должны снять погоны. Солдатам предлагается произвести перевыборы командования. Даже для нас, привыкших к революционным декретам, он кажется чрезвычайно смелым, сознательно вызывающим окончательный развал армии. Как могут солдаты выбирать своих командиров? Кого выберут солдаты, например, командующим фронтом? Совершенно очевидно, что не генерала, ибо среди генералов нет никого, кто бы пользовался солдатским доверием. Выберут в лучшем случае офицера военного времени моего типа или даже просто солдата. Как он сможет разобраться в оперативной обстановке? Даже в полках как солдаты выберут командира из своего состава? Ведь это будет или демагог, потакающий целиком своим избирателям, или бездарность, тупица, а не человек, авторитетный в военном деле. Правда, фронт все равно развален. Дело идет к полной демобилизации. Но даже для того, чтобы произвести демобилизацию многомиллионных солдат, нужны опытные люди, стоящие во главе полков, дивизий, корпусов, армий и т. д. Допустим, что меня выбрали бы на пост командующего армией, что я смог бы сделать? Абсолютно ничего.
Я понимаю декрет о мире, я понимаю декрет о земле, я понимаю целесообразность перехода власти из рук буржуазии в руки рабоче-крестьянских советских организаций. Но декрета, направленного определенно на развал армии, я совершенно не понимаю.
Вечером собрались в номере Святенко, чтобы обменяться мнениями по поводу этой демократизации.
— А что же, хлопцы, — начал говорить на украинском языке Святенко, — хороший декрет. На кой чорт нам нужны чины! Я так считаю, что снятие с офицеров погонов это — на пользу самих офицеров. Газеты сколько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве и других городах, особенно старших офицеров и генералов. Ну, а если бы они были без погонов, разве их стали бы бить? Конечно, не стали. Офицерство должно благодарить советскую власть, что она избавляет его от погонов.
— Тут не в погонах дело, — возразил я. — Меня беспокоит вопрос о выборности командного состава.
— Ну, если мы изберем, скажем, Сергеева командиром батальона, так разве он будет хуже полковника? Уверяю тебя, — лучше.
— Ну, может быть, командиром батальона он и мог бы быть, а командующим фронтом?
— Ну, а на роль командующего фронтом выберут такого офицера, который соответствует.
— Хорошо, коли так, ну, а если солдата выберут?
— Какой же ты дурень! Разве солдат на плечах головы не имеет? И какой солдат рискнет пойти командующим фронтом? Среди командиров полков разве нет лиц, окончивших академию генерального штаба, которые известны солдатам своим демократическим поведением?
— Может быть такие и есть, но что же, по-твоему, солдаты должны покинуть свои позиции и обсуждать, где какие хорошие полковники имеются?
— Хорошего полковника фронт лучше знает, чем штаб фронта. Ты забываешь про «Солдатский вестник». Стоит только подумать в штабе фронта о чем-либо, как «Солдатский вестник» уже до окопов несет эту думушку. Допустим, что тебя выберут командиром полка, Что же, с этой обязанностью не справишься?
— Командиром полка, — протянул я, — чорт его знает, пожалуй, справлюсь.
— А раз так, то почему ты не справишься с должностью начальника дивизии? В полку шестнадцать рот, а в дивизии всего четыре полка. Четырьмя единицами легче командовать. А в общем, друзья мои, — закончил Святенко, — этот декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте месяце. Это — разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся. А потом мир. А после мира — новая армия, новая школа, новый офицерский состав. Все это ясно. Так що же, братцы, — обратился к нам Святенко, — долой погоны! — и он первый сорвал со своего плеча погоны прапорщика.
Мы последовали его примеру.
Не далее, как на следующий день перед окнами нашего комитета продефилировали крупные войсковые части, одетые в малиновые фуражки.
— Что это такое? — бросились мы к окнам.
— Пришли гайдамаки.
Во главе части шел офицер в малиновом, с позументами, мундире, с погонами на плечах.
* * *
Появление гайдамаков вызвало ряд существенных изменений в жизни Кишинева. Прежде всего вынуждены были уйти в подполье официальные представители партии большевиков. Снова появились эсеры и меньшевики, принявшие немедленно постановление об их объединении с украинским национальным движением. Государственные учреждения взяты под охрану гайдамаков. Первым делом гайдамаков было установление патрульной службы по городу и приказ об ограничении движения по улицам в ночное время. Хозяин нашей гостиницы в тот же день явился к нам в номер требовать полной уплаты за пользование номером.
Прибежал взволнованный Селин по поручению шоферов просить совета, как теперь быть с выездом их отряда из Кишинева. Мы предложили отряду, не ожидая дальнейшего развития событий, сегодня же начать перебираться за город и двигаться по направлению к Аккерману.
Увы, совет оказался запоздалым. На всех дорогах, идущих от Кишинева, выставлены дозоры гайдамаков, и выбравшийся было из города отряд был задержан и возвращен обратно. Начальник гарнизона распорядился поставить охрану к автоотряду, шоферов демобилизовать, предложив желающим из них украинцам остаться на службе украинского правительства.
Мы собрались серьезно обсудить вопрос, что нам делать и есть ли смысл оставаться дальше в Кишиневе. Наша газета, можно смело утверждать, до солдат не доходит, да и солдат-то на фронте — кот наплакал. Надо или вернуться на фронт, к чортовой бабушке в пекло, в руки Щербачева, или распустить комитет.
Слово взял Сергеев:
— Нас группа в девять человек. Нас знают солдаты-крестьяне на фронте, которые теперь оттуда удирают. Целесообразно, ввиду начинающейся гражданской войны, обратить нашу группу в особый штаб по формированию красногвардейских частей.
Я с удивлением посмотрел на Сергеева. Мне невольно припомнился бывший несколько дней назад разговор об интеллигентском примазывании.
Сергеев достал из кармана небольшую карту и разложил ее перед нами на столе.
— Мы сидим в Кишиневе, — показывает Сергеев пальцем, — вот здесь.
— Знаем, знаем!
— Одесса — это тупик, где никакой организационной работы развить нельзя. Киев — центр гайдамаков. В Харькове уже имеется большевистская власть, достаточно сильная, чтобы вести работу самостоятельно. Посмотрите выше. Вы видите Белгород, затем Курск. Это своего рода аванпост Советской России. Через Курск лежит коммуникация красногвардейских войск, направляющихся для борьбы с южной контр-революцией. Через него проходят стихийно солдатские массы с Юго-западного фронта и с Румынского. Если бы наш комитет переехал в Курск, связался оттуда с Крыленко и предложил последнему свои услуги по организации в Курске красногвардейских частей из демобилизующихся и покидающих фронт солдат, мне думается, была бы польза революционному делу.
Против предложения Сергеева высказался только один Святенко:
— Надо думать, что в Курске уже есть организации, занимающиеся этим делом. Честнее и проще прямо сказать, что нашему комитету пора ликвидироваться.
— Я не понимаю Святенко, — выступил Антонов. — Почему нам не доехать до Курска и там ликвидироваться?
— Мы можем с таким же успехом ликвидироваться здесь и поодиночке поехать туда, куда каждого тянет, — заметил я.
— Э, нет, — возразил Сергеев, — если мы здесь ликвидируемся и будем уезжать поодиночке, то чорта с два выберемся. Вагоны набиты, и на крышах не найдешь свободного местечка. А вот если мы выедем как организация, то во-первых, надо думать, нам предоставят вагон, и, во-вторых, мы сможем с большей безопасностью выбраться из этой кишиневской дыры.
После долгих споров Сергеев сказал:
— Позвольте мне сказать маленькое заключительное слово. Нас девять человек, и я уже говорил, что девять человек, желающих вести серьезную революционную работу, могут сделать очень многое. Достаточно вам указать пример с Климовым. Если вы заранее будете иметь ликвидационное настроение, считая, что едете, в Курск исключительно для расформирования, то, конечно, из моего предложения ничего не выйдет и отъезд в организационном порядке будет означать только дезертирство.
Стали обсуждать план отъезда.
Наша библиотека займет, примерно, полвагона. Кроме того, у нас, девяти человек, есть кое-какое барахлишко. Так что просить целый вагон у железнодорожной администрации мы имеем полное основание.
— Я с удовольствием вам предоставил бы, — сказал начальник отделения железнодорожного участка, — но три дня тому назад к нам поступило распоряжение от министерства путей сообщения Бессарабского Сватул-Цери, чтобы без его разрешения никому никаких вагонов не давать.
Пошел в Сватул-Цери. Министром путей сообщения оказался тот самый молодой прапорщик, с которым мне неоднократно приходилось вести беседы.
— Поздравляю вас с министерским портфелем.
— Благодарю вас, — серьезным тоном ответил прапорщик.
— Пользуясь нашим знакомством, прошу вас оказать услугу: дать для нашего комитета, переезжающего в Курск, вагон.
— С удовольствием, — быстро согласился прапорщик.
Немедленно написал на нашем заявлении резолюцию:
«Начальнику отделения. Министерство путей сообщения предлагает немедленно дать вагон, по возможности классный, для фронтового крестьянского комитета».
Идем снова на вокзал. Начальник отделения делает пометку начальнику станции. Приходим к последнему.
— Что же они со мной делают! — схватил себя за голову начальник станции. — У меня нет ни одного вагона, не только классного, как они пишут, но даже и теплушки.
— Где же они?
— Все заняты под эшелоны. Может быть недели через три-четыре будет.
— На станции мы видели целую уйму вагонов.
— Голубчики, все разбито, требует ремонта. Мастерские не работают, к тому же сейчас рождественские праздники.
— А если мы сами организуем ремонт вагона, то вы нам позволите воспользоваться?
— Пожалуйста.
— Может быть, вы дадите нам записочку, к кому можно обратиться с вашим разрешением.
— Сделайте одолжение.
Начальник станции набросал записку к какому-то мастеру.
Узнав, где его найти, мы отправились по путям к месту нахождения небольших мастерских. Мастерские пусты. Старшего слесаря нам удалось разыскать в небольшой будочке шагах в двухстах от мастерских. Он сидел в компании двух рабочих, достаточно выпивший. Услышав нашу просьбу о ремонте для нас вагона, мастер воодушевился:
— Сколько платите?
— А сколько хотите?
— Три бутылки коньяка, и через три часа вагон будет готов.
— Отлично. А где можно найти коньяк?
— Это, голубчики, вы уж сами ищите. Если бы я знал, то и без вас бы выпил.
— Делайте, мы принесем.
— Как принесете, так и начну делать.
Пошли обратно в город.
— Знаешь что, — сказал я Святенко, — по-моему коньяк можно достать у Вулкамича. Несомненно, у него в гостинице запасы имеются.
Приходим к Вулкамичу:
— Для того чтобы вагон был прицеплен, его надо смазать, а смазка требует не менее пяти бутылок коньяка. Не можете ли вы нам одолжить?
— Дешево вам обходится выезд. А не думаете ли вы, что кроме кишиневской станции, вам придется смазывать также и на других?
— Возможно, — согласились мы.
— Так как вы были весьма приличными постояльцами и становитесь еще более приличными, что покидаете мою гостиницу, то я вам с удовольствием дам, понятно за плату, пять бутылок коньяка и на всякий случай четверть спирта.
— Очень вам благодарны.
— По-моему за вами есть еще должок за дрова, — заговорил хозяин. — Городская управа так и не отпустила причитавшихся вам дров, а я сжег не менее, как рублей на пятьдесят.
Он быстро защелкал на счетах, подсчитав, что с нас причитается вместе со спиртом и за типографские работы около пятисот рублей. Мы тут же написали чек.
— Может быть вы окажете и другую любезность? — обратились мы к Вулкамичу. — У нас в банке на текущем счету лежит около тысячи рублей. Чтобы нам не возиться с этим делом, мы передадим вам чек, а вы нам уплатите деньги.
Вулкамич согласился. С тремя бутылками коньяка мы снова отправились на вокзал. Мастер и бывшие с ним двое рабочих немедленно забрали инструменты и отправились вместе с нами разыскивать наиболее подходящий вагон.
Мастер был прав. Через три-четыре часа вагон был готов Осталось найти технического надсмотрщика, который засвидетельствовал бы пригодность вагона для движения. Пришлось, и ему дать немного спирта.
Начальника станции нет. В общем прокрутились почти всю ночь, чтобы получить разрешение на прицепку вагона. Наконец получили.
В вагоне сделали из досок нары, и часам к десяти утра весь наш комитет в полном составе был в вагоне.
В ночь на второе января мы были прицеплены к этапному поезду, шедшему от Кишинева до Раздельной.